Конец високосного года 43

- Вы  - странные, -  помолчав, говорит Хаус. - Из всех возможных вариантов я предложил вам тот, который не должен устраивать никого. Но именно он почему-то показался вам самым умиротворяющим. Вы, как в притче о сварливых соседях, готовы пожертвовать глазом, лишь бы сосед лишился обоих.
- Просто для нас главное, чтобы Рубинштейн не лишилась обоих, - говорит Кадди, но Блавски качает головой:
- Нет, тут всё тоньше, ты не понимаешь. Пока речь шла о перекладывании ответственности, и на карте были личные интересы каждого, вы оба чувствовали напряжение соревнования, были противниками. Решив разделить ответственность, вы стали как бы одной командой, и теперь вы заодно и против обстоятельств. Вот каждый и чувствует спокойствие от прикрытия союзника, а не ждёт подвоха от соперника. Не такая уж глупая тактика взаимной нейтрализации. Осталось продумать ещё и тактику обороны от претензий ЦКЗ по поводу сроков и условий карантина в обоих больницах. Лиза, ты - в порядке, так что давай теперь подумаем, почему Уилсон мог задержаться либо с диагностикой, либо с вердиктом.
- Если объективно, он пока не задержался. Госпиталь закрыт на приём, и посторонние изолированы. Он с информированием ЦКЗ задержался, а не с карантином.
- Неофициальный карантин...
- Сделаем официальный.
- Тогда ЦКЗ должен быть извещён.
- Я и говорю: задержался с информированием.
- А операция в условиях карантина? Мы же не можем другим числом…
- Нет уж, давай без уголовщины.
- По экстренным показаниям операция и в условиях карантина могла быть проведена.
- Это каким?
- Хаус? – они требовательно поворачиваются за идеей.
- Нарастание давления в глазнице, - лениво сообщает он. – Судя по карте, оно есть.
- Бог мой! Да какое там «нарастание»!
- А какое именно, в списке показаний не сказано.
Тут поднаторевшая в администрировании Кадди начинает цитировать по памяти какие-то алгоритмы, приказы и циркуляры о сроках обследования, допустимых операциях и показаниях к  их осуществлению  в условиях карантина. И мне, как не особо как раз поднаторевшему администратору, надо бы внимательно слушать, а я вместо этого прикрываю глаза, и нить их разговора пунктирно рвётся у меня в голове, мешаясь с совсем уже тихим бормотанием телевизора. Я – жаворонок, для меня глубокая ночь наступает, когда у совы - Хауса всё ещё вечер, а Блавски с Кадди, похоже, тоже совы.
Что они, ночуют, что ли, сегодня у нас - вот прямо тут, на диване? Нет, я не против, но тогда нам, может, стоит разобраться по парам и разойтись - в «бамбуковый лес» и почти тинейджерскую спальню Хауса, где на стенах гитары, постеры и латиноамериканские маракасы? В конце концов, как бы там ни вышло, ну, что нам сделает ЦКЗ? Не убьёт ведь, в тюрьму не посадит, а остальное не страшно. Лишь бы всё обошлось у Рубинштейн, у Харта, у Тауба…
- Смотрите-ка, - говорит Кадди. – Уилсон уснул…
И в ответ я вдруг слышу сквозь свой дремотный туман голос Хауса, в котором почти незнакомые мне, непривычные нотки. Но всё-таки нет, немного знакомые. Те, с которыми он после моей операции выдохнул в сердцах: «Ненавижу, когда ты перестаёшь дышать!»
- Оставь, оставь. Я вижу, как он устаёт. Он скрывает, хочет казаться здоровым, хочет, чтобы все забыли, что за каша у него в средостении, что у него чужое сердце и горсть таблеток на завтрак. Хочет, чтобы никто не помнил, какая толщина у волоска, на котором Кир подвесил его жизнь в последний раз. А больше всего хотел бы сам об этом забыть. Вот только всё равно помнит каждую минуту. И я помню… Ты же видишь, как он изменился. Как будто вот-вот хрустнет – и осколки.
- Ты же преувеличиваешь, - жалобно говорит Кадди. Но ей возражает Блавски:
- Он не преувеличивает.
Мне дико хочется вскочить, стукнуть кулаком, заорать: «перестаньте, я же всё слышу!», но не могу. Сонный паралич – это так называется? Или просто я отключаюсь постепенно, и слух задержался, а всё остальное ушло в глубину сна с приличным опережением. Словом, я их слышу, но даже мяукнуть не могу. Потом , конечно, я выговорю Хаусу за все его откровения, но сейчас никак. А он ещё не исчерпался, зараза!
- Ему нельзя уставать. Нельзя засыпать слишком крепко – из-за поражения тимуса, из-за миастении, из-за кардиопатии и операции у него патологические рефлексы и с вагуса, и центральные, наверное, тоже. Сонное апноэ, желудочковые пробежки, иногда это похоже на «проклятие Ундины». Я знаю, и он знает, что когда-нибудь он просто не проснётся. Мы только не знаем, случится это через пять лет или через пять дней. Бывает, что я сплю вполглаза – слежу за ним.
- Это паранойя, - вставляет Блавски.
- Знаю. И это не работает. Но у меня когнитивный диссонанс –  до последнего времени я всегда был уверен, что уберусь раньше - от передоза или гепатоза, или ещё какого-нибудь «оза».
- Оз, Великий и Ужасный, - задумчиво говорит Кадди, и в прозвище Хауса появляется какой-то дополнительный смысл.
- Купи ему «бебиситер», - предлагает Блавски. – Такой приборчик для родителей, боящихся СВДС. Реагирует на длительное отсутствие дыхания – подаёт звуковой сигнал или электрический импульс.
- Бить его током, если перестанет дышать? – оживляется Хаус. – Мне нравится!
Но я нимало не сомневаюсь, что идея запала ему в душу, и теперь он приобретёт и начнёт мне выкручивать руки, чтобы я спал с этим «бебиситером». «Ундинам», кстати, он не помогает, не то бы пользовались. Но я – не «Ундина».
- Нам, наверное, пора, - спустя какое-то время, говорит Кадди. – Поздно… Значит, как и договорились: до операции я молчу, а потом Уилсон пусть уже сам…
- Потом будут уже анализы Харта, - говорит Хаус. – Вы на машине?
- Лиза – да, - говорит Блавски. – А я твой мотоцикл возьму – можно?
- Ещё чего!
- Не жадничай. Всё равно он тебе до утра не нужен, а утром я приеду на работу и поставлю на место.
- Уилсонов бери.
- Без спроса?
Ласковая сентиментальность и тревожное беспокойство за мою жизнь закончились – чувствительный толчок в плечо:
- Уилсон! Твоя любовница хочет твой мотоцикл. Дашь?
- Ещё чего! – голос со сна сипловат, но так даже лучше звучит.
Близко-близко вижу изумрудные колдовские глаза Блавски.
- Жаба! – говорит она и целует меня в губы так, словно кто-то стоит у неё за спиной и считает.