23й скорый

Отправление.

Поезд летел сквозь снег. Маленький, игрушечный паровозик среди Большой Зимы.
В вагоне, как водится, кто дремал, кто вёл ничего не значащие беседы. Это же непреложная истина: именно в вагоне можно услышать самые интересные истории, раскрыть самые потаённые желания. Люди входят и выходят, мелькают лица, как столбы за окном, томительное ожидание конца пути вынуждает раскрываться случайным попутчикам, сказать всё то, что часто бывает скрыто в самой глубине сердца за семью нерушимыми печатями.

Я ездил этой дорогой уже несколько лет, два раза в год. Так уж измеряется студенческая жизнь: отрезками между разгульным самостоятельным существованием и поездками к родителям, в эдакую тихую гавань. Отоспаться, отъесться, окунуться в не так давно прошедшее детство.
Боковушка снизу была пока свободна. Я закинул на верхнюю полку свой рюкзак - люблю путешествовать налегке - и решил почитать книгу на нижней полке, пока не подтянулись попутчики.
В купе напротив уже разложилась молодая семья. Всё по канону: мама, папа, дочка, сынок. Ребятня, шумно восторгаясь, обсуждала чёрный лес за окном, родители вели свои взрослые беседы и периодически поддакивали детям, чаще совсем невпопад.
Слева тоже расположилась ничем неприметная парочка. Пожалуй, одна из самых типичных пар плацкартных вагонов: толстая, очень толстая мадам возраста неуловимо-преклонного и её лысеющий спутник. Они задорно чавкали, хрумкали и прихлебывали. Судя по запаху, на многострадальном столике уже расположились и жареная курочка (она обязательно должна быть в фольге), и варёные яйца, и огурчики. Ну и чай, непременно чай. Либо в огромном термосе в дивными цветами, помятой крышкой и зеркальным нутром. Либо в гранённых стаканах и подстаканниках с эмблемой РЖД. Хрустнул. Ага, сахар кусочками тоже в наличии. Неплохо, неплохо. Поездная пастораль.
Справа было пусто. Одиноко свёрнутые полосатые матрасы, кожаные полки, скучающие в предвкушении людей и историй.
У меня из всего багажа неизменными всегда оставались новая зубная щётка, потрёпанный томик Булгакова и видавшие виды наушники. Проверенные мои собратья. Наушники спасали  от храпящих или слишком назойливых соседей, Булгаков — от скуки и как предлог завести разговор. Иногда мне везло необыкновенно, и в попутчиках у меня оказывалась милая особа. Милые особы, как правило, не прочь пообщаться с интеллигентными, начитанными молодыми людьми, особенно, если альтернатива —  какой-нибудь дембель или вахтовик. Состояние и у того, и у другого, как правило, к знакомствам и беседам не располагает.
Сейчас, к сожалению, очаровывать было некого, путь был долгий, потому я засунул наушники в уши, включил Наутов и уставился в окно.

Последний поезд на небо отправится в полночь
С полустанка, покрытого шапкой снегов..

Я про себя усмехнулся. Символично, чёрт возьми. За окнами мелькали те самые шапки, тёмные ёлки, огни дальних городов, редкие замёрзшие полустанки. Колёса не сбивались с ритма, ребятня в своем купе угомонилась за рисованием, и я задремал. Поезд нехотя замедлился, дёрнулся пару раз и встал.
От толчка я проснулся. Сначала решил, что мы стоим прямо посреди леса. За окном мрачнела темнота: только ели и безжизненное асфальтовое небо над ними. Но вскоре под окнами замелькали меховые шапки, и я решил, что мы остановились на каком-то ветхом полустанке, где даже освещение не удосужились провести.
В вагон ввалились люди, занесли свежий морозный воздух. Сразу захотелось на улицу, но поезд уже плавно тронулся, снова резко толкнулся, как спринтер, который придаёт себе ускорение, и перешел на свой годами выверенный ритм.
Пассажиры разошлись по своим местам: трое — в пустующее купе, один — ко мне.

Кузьмич.
 
- Кузьмич. - Протянул он мне огромную ладонь.
- Максим. - Пожал я её.
Пока он разбирал рюкзак, я исподлобья его разглядывал, пытаясь угадать, кто он, откуда, чем занимается.
Есть у меня такая игра. Ещё до того, как человек представится, угадать, что он из себя представляет. Развивает наблюдательность, между прочим.
Почему-то так уж заведено в нашем мире, что человека определяет его профессия. Если подойти к прохожему на улице и спросить: «Ты кто?», он либо даст тебе по шее, либо назовёт свое имя. Ну а следующий вопрос, непременно: «А кем ты работаешь?» Как будто в этом и заключается вся его сущность: не «Вася, люблю бабочек», или «Петя, хотел стать космонавтом», а непременно «Василий, механик», «Светлана, помощник помощника ассистента». Словно это придаёт нам вес и значимость, выстраивает полочки порядка в хаотичном мышлении: вот это полка для трактористов, а эта полка — для офис-менеджеров. И если представиться «Максим, люблю помечтать», с тобой вежливо поздороваются и постараются весь вечер держаться подальше, на всякий случай. А вдруг заразно.
Сосед мой внезапный был крупным дядькой, в свитере, с бородой. Классический образчик туриста. «Вот и ещё один картонный шаблон,» - улыбнулся я про себя.
Впрочем он мог быть и геологом, например. Или путешественником. Хотя, разве есть такая профессия — путешественник? Путешественник — это что-то из разряда «Максим Любитель Помечтать»…
- Лесник, - буркнул попутчик.
- Что, простите?
- Лесник я.
- Эм, ну ладно.
- Да ты смотришь так просто… Подумал, угадываешь, чем я занимаюсь. Верно? - Кузьмич вдруг подмигнул и усмехнулся в бороду. Глаза сразу подобрели. И весь он стал походить скорее на Деда Мороза, чем на лесника. Хотя, а почему лесники не могут быть Дедами Морозами?
- Пить будешь?
Я замотал головой.
- Правильно, вот и я не пью. Давно. - Вздохнул и уставился в окно.
- А зачем тогда предлагаете? - Внезапно мне показалось, что меня ждёт беседа с весьма занимательным персонажем, я смотал наушники и отложил книгу.
- Так разговор вроде как поддержать надо. А если представишься :»Лесник», да ещё и «Кузьмич», у людей желание выпить само появляется, как у собаки Павлова, знаешь? Шаблоны. Все мыслят шаблонами. Видишь, даже ты на меня теперь уважительно уставился. Думал, лесники только угукают или два слова знают? - И снова усмехнулся в лохматую бороду. - А выпить, все же надо. Пойду чаю попрошу у проводницы.
Пока он ходил за чаем, я разглядывал мужиков, что расположились в соседнем купе. Сразу видно — люди не бедные. Дорогие пуховики с меховыми опушками, холёные сытые лица, правда, весьма угрюмые и помятые, как после большой попойки. Сидели они тихо, изредка переговариваясь. Тянуло от них костром и перегаром.
Кузьмич вернулся с двумя стаканами чаю.
- Угощайся, студент.
- А вы с чего решили, что я студент?
- Шаблоны, мой друг, шаблоны. - Расхохотался сосед.
Троица на его смехе вздрогнула.
- Да кем же тебе быть в твоём возрасте? Ткнул пальцем в небо. Видишь, угадал. А если бы и ошибся — не смертельно. Ты б меня поправил, а тут и разговор бы завязался. - И снова хитро подмигнул.
- Да-а, не похожи вы на картинного лесника, - поддержал я его весёлый настрой.
- А мы все не похожи на себя самих настоящих. - Вдруг посерьёзнел Кузьмич. И снова тоскливо уставился в окно. - В каждом есть второе дно. Вот ходит один такой на работу, в очёчках, положительный со всех сторон, а потом — бац! - серийный маньяк. Или вон, - кивнул он на пожилую пару из левого купе. Так посмотришь: главбух завода с мужем-подкаблучником. Смешные люди. А потом окажется, что они приют для собачек держат, детишкам детдомовским подарки на каждый праздник возят.
Он вздохнул и долго разглядывал ёлки за окном.
- Я ведь тоже не сразу лесником стал. Я, как они, - кивнул он на потускневшую троицу, - с золотой ложкой во рту родился. Дачка под Москвой, папа, счёт в банке. Всё дозволено. А потом мальчонку задавил.
Он посмотрел на мальчугана в купе напротив, похлопал глазами и вытер их рукавом..
- Отец откупился, конечно. Скандал замял, даже хотел отправить в Европу, чтоб меньше ему тут глаза мозолил. Да вот малец ко мне во сне начал приходить. Придет, встанет  у кровати и смотрит. Молча смотрит. А голова в крови вся. Папашка место мне устроил в санатории. Я таблеток там накидаюсь, а он всё-равно приходит. Полгода так промучился, хотел уже пулю в лоб пустить, а страшно. Вот держу ружьё перед собой, дуло на меня смотрит, а оттуда будто снова этот паршивец выглядывает. Тогда решил я на войну пойти, может, хоть там убьют. У военкома глаза на лоб полезли. Они за мной уже тогда лет пять бегали, а тут сам явился. Отслужил срочную, наелся этого дерьма — аж из ушей текло. А потом и контракт подписал.
И ведь знаешь, ни разу его больше не видел. Как отпустило.
Однажды застряли мы где-то посреди этой грёбаной пустыни. Белое небо, серые камни, пыль, жара. Воды нет почти, я и водитель. Уже помирать собрались. И тут смотрю — из-за камней мальчишка выглядывает. Афганский, наверное, кому ещё тут взяться. А мне от обезвоживания кажется, что мой это пацан. А тот автомат вскинул, на нас, значит, направил. Водила мой, Кабан, успел среагировать, свой автомат поднял и полоснул. А я-то сдуру кинулся того пацаненка прикрывать. Сопляк же совсем, лет 7 наверно. Ну меня той очередью и уложило. А тут наши как раз подъехали. Меня - в санчасть. Я когда очухался, узнал, что Кабана пацаненок всё-таки уложил. А наши гранатами его закидали. Даже не разглядывали, кто там, что там...
Лесник замолчал и снова уставился в окно невидящим взглядом. Лицо его посерело, состарилось, даже густая борода, казалось, поредела.
- Ну вот, а когда комиссовали, уехал в самую дальнюю глушь, куда мог забраться, устроился лесником. Ко мне деревенские даже подходить боялись. Жил бирюком. Зверьё одно, да пацан мой. Не отстал… А потом такие, - кивнул он на хмурую троицу, - приезжать начали.  Первые-то, всё чин по чину, с разрешениями, в положенный срок. Зверьё без надобности не трогали, сколь разрешено стрелять, столь и валят. А потом как озверели. Эти вон перепились вусмерть да логово волчье разорили. Пса моего подстрелили. Эх, хороший пес был, умный, умнее многих людей.
Кузьмич уронил свою косматую голову в ладони и затрясся.
- Дядя, ты пвачефь? Не пвачь, я тебе кафетку дам. - Малец из купе подошел к леснику и положил ему на плечо маленькую ладошку.
- Павлик, не приставай к людям, - смущенно кинулась, было, за ребёнком мать.
Но лесник погладил мальчика по голове и забормотал:
- Ничего, ничего. Вот теперь хорошо всё будет. А давай-ка лучше я тебя конфетой угощу.
Выкопал в кармане целую пригоршню леденцов и насыпал их в детскую ладошку.
- Вот, и сестренку угости. И маму с папой. Всё хорошо теперь будет.
Мы долго ехали в тягостном молчании, глядя, как над ёлками несутся молчаливые звёзды.
- На суд я их везу. - Внезапно, будто отвечая на мой немой вопрос, бросил лесник.
- На суд? - Удивился я. - Как же вы с ними с тремя справились?
- Да что там, они ж дохлые. Тяжелее ручки не поднимали ничего, да ещё и пьянущие в хлам. Еле на ноги поднял. Боятся меня...
Он повернул к ним лицо, и троица сжалась под его тяжелым взглядом.
- Что это у тебя? - Кивнул он на наушники.
- Плеер.
- Ишь, малюсенький какой. И чего слушаешь?
- Да разное. Русский рок, в основном. Науты, Шевчук, Настя.
- Хорошее дело, - кивнул лесник. - Включи?
Я протянул ему один наушник и щелкнул кнопкой.

Лишь расцветет, и белые кости
Под сахарным снегом, как тонкие трости,
Вырастут в поле под музыку вьюги.
Их не разыщут ни волки, ни люди.

Лесник удовлетворенно кивнул и опять уставился в окно.
Где-то через час мать увела зевающих детей умываться, отец начал расправлять постели. Лесник оторвался от созерцания зимних пейзажей и вернул мне наушник.
- Да, поздно уже. Ложись, студент. Мы на следующей выходим. - И крепко пожал мне руку.

Глафира Тимофеевна. 

Утром нижняя полка пустовала. Семейство уже встало, успело позавтракать, дети скакали по верхним полкам. Пара справа снова обложилась огурчиками-помидорчиками и наслаждалась неспешной беседой.
Поезд прибывал в небольшой серый городок. Мы проезжали мимо промзоны, но детишки нашли повод восхититься даже таким унылым зрелищем.
- Маинка, матйи, какой кван! - Восхищенно кричал малец, словно увидал жирафа. - А там буйдозий!
Сестра его тоже глазела на краны и бульдозеры, открыв рот.
Наконец, поезд со скрипом остановился у серой платформы.
«Глашкино» - прочитал я смешное название. Было в нем что-то бабушково-теплое, как платок из козьего пуха, или парное молоко, или огонь в русской печке. Но вокруг высился только безжизненный город, застывший в утреннем тумане пятнами редких фонарей.
На место рядом со мной бочком протиснулась забавная сухонькая бабка с огромной сумкой.
«Пирожки, наверное. - Продолжил я свою давнюю игру. - Поехала внуков навестить, встала в 3 утра, пирогов напекла, солений собрала: огурчики маринованные, помидорчики, опятки. Тут дотащу как-нибудь, а там встретят. Пенсия маленькая, часто не наездишься, а тут, раз уж поехала, везти надо целый мешок. Ну а раз огурчики-помидорчики, то и дачка должна быть.»
Старушка сняла старенькое пальтишко, развязала платок, пригладила гребнем волосы и воткнула его в пучок. Совсем как моя бабушка, когда была жива.
Вязаная кофточка, кружевной воротничок, остроконечная брошь с рубиновым камнем. Вот есть творожный продукт, есть молокосодержащий, а есть рубиновый камень. В её время были суррогаты камней, а сейчас суррогаты продуктов, чувств, жизни.
Старушка раскрыла сумку. Я ждал, что сейчас она начнет выкладывать продукты, чтоб угостить полвагона, но из сумки выглянул… кот. Шикарный, ухоженный, с блестящей шерстью, наверняка от миллиона поглаживаний.
Кот бесцеремонно выпрыгнул из сумки на стол, огляделся недовольно, решил, что на соседней полке куда уютнее. Дети тут же завизжали от восторга.
- Ой, Вы меня простите, ради Бога, - тут же залепетала старушка, прижимая к груди морщинистые руки и оглядываясь попеременно то на меня, то на молодых родителей.
- Да ничего, - пробасил отец семейства. - Ребятне заняться нечем, пусть погладят. Если Вы не против.
- Да я-то не против. Это Барсик у меня с характером, - заулыбалась старушка. - Позвольте представиться, кстати. Глафира Тимофеевна. Учитель биологии на пенсии. Вот решили с Барсиком дочку навестить. Очень давно её не видели. А переноска мне не по карману. Вы уж простите, что Вас стесняю.
И огорченно оглянулась на меня.
- Ничего страшного, я кошек очень даже уважаю. Если хотите, можете поднять его ко мне на полку. Там, наверное, ему будет спокойнее.
Но ребятня уже затянула заунывно:
- Ну, па-а-а-ап, давай оставим котика, смотри, какой он хорошенький. Ну, па-а-ап!
Хорошему котику, видимо, тоже неплохо было с малышней. Он довольно развалился на полке, жмурил глаза, урчал, как трактор и величественно помахивал пушистым хвостом.
Старушка скромно примостилась на краешке своего сидения и разгладила складки на юбке. Отец семейства привстал поспешно и протянул ей раскрытую ладонь:
- Гена.
- Геннадий, - потянулся и ко мне. - Мы с вами как-то и не познакомились даже.
- Максим, - пожал я крепкую рабочую ладонь.
- Наташа, - застенчиво представилась его жена со своего места.
Из левого купе материализовалась вдруг плешивая голова:
- Добрый день. Мы увидели, у вас кот. Вот, дайте ему колбаски. Меня Игорь Васильевич зовут. - И он тоже попеременно пожал всем руки. - Врач. А там супруга моя Татьяна Васильевна. К сожалению, болеет,  ей сложно передвигаться, но передаёт, что ей очень приятно ехать с такими милыми людьми.
Мы все по очереди выглянули в соседнее купе и засвидетельствовали своё почтение толстой Татьяне Васильевне.
День прошел весело и незаметно. За обсуждением великолепного кота как-то незаметно сложилась дружеская беседа, все плавно переместились в левое купе, дабы Татьяне Васильевне не оставаться одной, сыграли миллион партий в подкидного дурака. Выяснилось, что  Игорь Васильевич — довольно известный столичный хирург, что жена его давно больна, что-то там с нарушением работы внутренних органов, вот уж в терминах не силён, потому ей приходится постоянно что-то есть маленькими порциями (и, кстати, с курицей в фольге я снова ошибся, её и в помине не было), а вот в отношении приюта для собак лесник был прав. «Двойное дно, двойное дно,» - так и билось у меня в голове. Но я ничуть не огорчился своему очередному дедуктивному провалу.
Мимо окон летела чёрная пустошь, а мы всё еще сидели всей компанией, распевали песни, нам подпевала Глафира Тимофеевна и весь немногочисленный вагон.
В конце концов, дети начали зевать, я застелил свою полку, и кот, запрыгнув на нее, благодарно свернулся клубком в одеяле и начал сопеть.
- Вы, наверное, устали? Вам помочь расстелить постель? - Спросил я у старушки.
- Нет, нет, что Вы. Спасибо Вам, Максим. Мы с Барсиком выйдем ночью, я ложиться уже не буду. А Вы отдыхайте, пожалуйста. Если он Вам мешает, я его заберу.
- Я бы охотно ещё посидел с Вами. - Мне почему-то очень хотелось насладиться обществом этой милой пожилой дамы. Как знать, может и она поделится историей своей жизни.
Семейство посапывало в своих постелях, раскатисто храпел Игорь Васильевич. Я принёс нам чаю, и мы будто остались вдвоём в полутёмном вагоне.
- А Вы знаете, Максим, мне никто за всю мою жизнь ни разу не принёс чаю, представляете?
Сказать, что я удивился  - ничего не сказать.
- Да-да, именно так. Да я и сама заслужила. Знаете, я почему-то всегда считала себя умнее других. Приехала в Москву из провинции, выучилась на биолога, осталась работать в институте. Там встретила своего мужа, родила Валечку. Всё, как у всех. А потом Василий Егорович попал в аварию, и как-то всё кувырком покатилось. Вернулись в мой родной городок, я устроилась в школу. И стало казаться, что окружают меня абсолютно глупые люди.  Они не интересовались искусством, наукой. Им хотелось придти домой и лечь на диван. По выходным вместо театра они ходили на рынок. А потом в учительской обсуждали последние сплетни. Мне было с ними неинтересно, и меня, в конце концов, перестали приглашать.
И Валечку я свою воспитала неправильно. Наверно, надо было быть более требовательной, более жёсткой. Но я её так любила. - Глафира Тимофеевна промокнула глаза стареньким чистым платочком, вздохнула. - Она была такой милой девочкой, так похожа на покойного Василия Егоровича. А потом выросла, начала меня стыдиться. И правда, ну кто я? Учитель биологии с мизерной зарплатой. Коллеги меня сторонились, дети вслед за ними тоже дразнили меня на уроках. Я ничего, я её тоже понимаю. Сложно быть дочерью учителя, которого никто не любит. Ей самоутверждаться надо, быть своей. В итоге уехала она от нас с Барсиком. Я вышла на пенсию. Ну а чем на пенсии заниматься? Не на лавочке же сидеть с бывшими коллегами. По музеям нам ходить пенсия не позволяет. Читаю. Читаю классику. И чем больше читаю, тем сложнее общаться с людьми. К сожалению.
Старушка снова глубоко вздохнула.
- Вот, едем мы с Барсиком к нашей Валюше. Обещала нас встретить, сказала, что соскучилась, что ждёт. И на сердце от этого теплеет. Вы простите, Максим, что вывалила на Вас всё это, не хотела бы озадачивать своими проблемами.
Мы выпили ещё по кружке чая с кусковым сахаром, который подарил нам хирург. Поздно ночью я помог ей одеться, вынес Барсика в тамбур и с удовольствием вдохнул морозный воздух. Она удалялась, еле волоча тяжеленную сумку, а навстречу ей уже бежала девушка в поношенной грязной куртке и с распухшим лицом. Тут даже  угадывать ничего не надо.

Спешилов.

Я спал долго и без снов. Вагон мерно покачивался и колыхался. Тудух-тудух. На поворотах из окна можно было разглядеть его голову, и казалось, что ты лежишь в брюхе огромного червя, который ползет неспешно по своим делам и не подозревает, что внутри него живёт песчинка разума, полностью от него зависящая и не способная самостоятельно добраться до своего пункта назначения.
Чтоб размяться, я прогулялся по вагону. Немногочисленный люд был занят своими насущными делами: кто лежал, запрокинув руку на лоб, кто читал.  Как декорации в отблесках морозного света.
На дверях проводницкого купе я уставился на маршрут следования. Так удивительно: ни одного знакомого названия.
Кузьминки, Глашкино, Спешилов,Чёрная яма, Большедонск, Конечная. Не было обозначено даже место, где я сел в поезд, не было крупных железнодорожных узлов. Да и за столько лет передвижения в этом поезде я выучил наизусть названия даже самых крохотных станций.
Из купе выгрузилась тучная хмурая проводница.
- Извините, а что за странные названия? Сколько лет езжу этим маршрутом, ни разу их даже не слышал.
Проводница разглядывала меня из-под кустистых бровей и долго обдумывала мой вопрос.
- Старый маршрут, - буркнула она. - Не успела сменить, чего пристал? Ходят тут, проверяют.
И поплыла, как ледокол среди льдов Антарктики.
- Так Глашкино мы проезжали, - крикнул я ей вдогонку. Но слова разбились о ее стальные борта.
Я ещё поглазел в окно. Мы тоже плыли, как наша проводница, среди снежного океана. Тут и там всплывали скалистые островки ёлок, китами выгибались в сугробах забытые скирды соломы, и над всем этим величием плыло беспощадное, жалящее солнце. Оно отражалось от снежных волн и с меткостью успешного снайпера било прямо по глазам.
Вскоре замелькали редкие постройки, они разрастались вширь и вверх, грудились всё кучнее, вырастали в огромные заводы и высотки. Судя по всему, мы въезжали в большой город.
Как правило, на крупных станциях поезд стоит дольше, поэтому я решил выйти прогуляться, встать, наконец, на твердую землю, хлебнуть морозного воздуха, купить пару горячих пирожков с котятами и поспешил через вагон за проводницей. Поезд успел остановиться, проводница стояла у входа, перегородив собой путь.
- Извините, разрешите.. - начал, было, я.
- Не положено! - Рявкнул этот одноголовый Цербер.
- Почему не положено?
- Поезд отъезжает.
- Да как отъезжает? Он же только встал! Вы даже не посадили никого.
Мадам развернулась ко мне. Высверлила меня чёрными дулами глаз и сделала шаг. Так, наверное, чувствовали себя наши деды, когда на них надвигался фашистский танк. Я, к сожалению, героизмом не отличался, поэтому смущенно отступил назад.
Тут на ходу в поезд запрыгнул пассажир в легком пальто, едва не сбив проводницу.
- Паспорт! - Рявкнул танк,  и я поспешил ретироваться.
Пассажир уселся напротив меня. Не снимая пальто, смотрел в окно, раздражающе барабаня пальцами. Вагон был практически пуст, но по каким-то непонятным мне причинам все новые попутчики обязательно садились именно сюда.
Я углубился в чтение, пытаясь разгадать, что же так и не успел сказать Га-Ноцри Пятому Прокуратору Иудеи. Попутчик мой то и дело нервно поглядывал на часы, ёрзал и снова отбивал дробь по столу.
- Простите, Вы не знаете, через сколько следующая станция?
Я оторвался от чтения:
- Я даже не знаю, куда мы едем.
Спутник озадаченно помолчал.
- Я спешу, - зачем-то сказал он мне, словно я должен был мгновенно выскочить из вагона, пристроиться в хвост поезда и начать его толкать, чтоб дело пошло быстрее.
Я пожал плечами и вернулся к Булгакову.
- Меня там мама ждёт. Давно ждёт, а я вот как-то всё спешу и всё не к ней.
Пришлось отложить книгу. Попутчику явно хотелось излить душу, но он нервно и напряжённо глядел в окно и молчал.
- Вот понимаете, какая странная штука. - Наконец, не выдержал он. - Я бы мог купить весь этот поезд, да и всю железную дорогу впридачу, но еду, почему-то, с Вами в плацкарте на боковушке, без кредиток, без телефонов. Я всю жизнь спешил куда-то, старался успеть ухватить от этой жизни всё больше и больше, но никогда не спешил к ней. Жена мне изменяет, дети ненавидят, но почему-то ради них я каждый день сидел на этих скучных переговорах, заключал сделки, увольнял людей. Ради них, но не ради неё — единственного человека, который меня любил в этой жизни по-настоящему.
Он посмотрел на меня прямо, не моргая, как учитель математики перед тем, как влепить двойку:
- Неправильно это всё!
И отвернулся. Дальше мы ехали молча и на следующей станции он сошёл. Когда поезд тронулся, я видел, как он обнимал маленькую старушку и, плача, целовал её морщинистые щёки.

Очкарик. 

К вечеру мы въехали в темноту. Она плотно зашторила окна снаружи, не было ни света луны, ни призрачных белых полей, ни одиноких пятен фонарей. Словно поезд заехал в тоннель и там остановился.
В вагон прошмыгнул невзрачный человечек в огромных роговых очках и, почему-то, в фетровой шляпе. Учитывая, что за окном — середина зимы и крепкие морозы, смотрелась шляпа эта на нём весьма неуместно.
Он суетливо со всеми поздоровался, скинул своё куцее пальтишко, снял уродливую шляпу и протёр плешь клетчатым носовым платком.
Я усмехнулся про себя и подумал, что это классический образ маньяка. «Все мы мыслим шаблонами,» - сказал Лесник. Боже милостивый, как же давно это было.
Если не мыслить шаблонно, наверняка это экспедитор. Или бухгалтер. Снабженец, в конце концов. Угадывать, честно говоря, было в этот раз скучно. Человек был блёклый, неприятный, поэтому я погрузился в чтение.
Из Москвы конца 20х  в реальность меня вернул резкий окрик молодой мамы Наташи:
- Нет!
Мальчуган подошёл к очкарику и хотел уже взять конфету, но на возгласе мамы одёрнул ручку.
- Ему нельзя конфеты, - с чего-то вдруг заявила Наташа. Хотя дети с удовольствием до этого хрустели леденцами Лесника.
- Ну нет, так нет, извините, - заискивающе закивал Очкарик. И облизнул сухие губы.
Жест напомнил мне голодного волка из мультика, облизывающего огромную зубастую пасть, и я невольно дёрнулся.
Разговаривать с неприятным типом совершенно не хотелось, и я улегся на свою верхнюю полку.
Среди ночи я проснулся. Вагон мерно раскачивался, словно огромная люлька, баюкающая своих младенцев. Стояла сопящая тишина. Я приоткрыл один глаз, намереваясь тут же его захлопнуть и продолжить сон, но уловил бесшумное движение.
Очкарик поднялся со своего места и подошёл к мальчику. Я видел его серые костлявые пальцы, реденькие волосёнки на морщинистой шее, его сгорбленную спину. Со спины его можно было спокойно принять за оборотня из ужастиков. Готов откусить себе руку, но мне даже показалось, что я разглядел клыки, когда тварь повернулась в профиль. Я собрался уже подскочить и, как минимум, заорать, но то, что случилось дальше пригвоздило меня полке, как многострадального Га-Ноцри к кресту.
С дальнего конца вагона начала сгущаться чернота. Не темнота, нет. В темноте существует хоть какой-то, но свет, в ней есть жизнь, в ней есть дыхание, очертания, запахи, звуки. А это была безжизненная, убийственная чернота, всепоглощающее ничто, безвестность.
Чернота достигла нашего купе, когда тварь уже разинула пасть, цепко опутала монстра и бесшумно его поглотила. Я слышал треск ломаемых костей, крик ужаса, видел сквозь ресницы, как исчезает НЕчеловек в этом чёрном клубке и отключился.

Проводница.

Утро начиналось, как утро. Как обычное начало дня всех последних дней. Дети рисовали узоры на грязных окнах вагона, родители вели оживленную беседу, пожилая пара Васильевичей задорно хрустела огурцами.  Притворяясь мёртвым, я сквозь слегка приоткрытые глаза пытался рассмотреть, не залит ли вагон кровью, ошметками внутренностей и костей. Но вагон был залит только ярким зимним солнцем. Пришлось осторожно приподняться и вытянуть шею. Постели внизу не было, столик был поднят.
- Доброе утро, - прощебетала Наташа.
Её муж вскинул ладонь:
- Неважно спалось? Вид у тебя помятый.
- Да-а, - протянул я, всё ещё испуганно озираясь. - Голова всю ночь болела. А вы ничего не слышали?
Я с надеждой уставился на родителей, но они только пожали плечами.
- Я слышала! - Из-за стенки отозвалась Татьяна Васильевна. - Я каждую ночь это слышу уже 40 лет! Как Игорь Васильевич храпит!
И все рассмеялись. Я тоже выдавил из себя улыбку и поспешил удалиться в туалет. Там я ополоснул лицо ледяной водой и уставился на своё отражение.
Да ну, бред какой-то. Приснилось. Ну или с ума сошёл. Хотя стать сумасшедшим — утешение так себе.
Я вернулся на место, уставился в книгу и стал ждать конца пути.

Она одна повсюду,
Где бы ни скрылся я.
Во всех глазах и лицах
Только она одна, лишь она одна,-

Пел в наушниках Борзов. А я ждал.

Удивительная штука — время! И это даже не я сказал. Но мысль-то насколько замечательная! Оно скачет кобылкой, когда ты опаздываешь, и растягивается бесконечной лентой, когда ждёшь. Оно одно для едущего поезда и другое для людей в этом поезде. Оно  распахнуто и приветливо в детстве и безжалостно в старости. Оно царствует абсолютно над всем, даже над Смертью.
Рядом внезапно пахнуло свежим морозным воздухом, мимо меня прошла девушка в лыжном костюме, сняла легкую куртку и преспокойно уселась на место напротив.
- Здравствуйте, - сказала она.
- Здравствуйте, - пришлось ответить и мне.
Да, мы мыслим шаблонами. И у каждого, вероятно, должен быть картонный образ его первой, чистой, настоящей любви. Да и любовь сама по себе — тоже лакричная картинка на коробке конфет.
Эх, если бы она была хоть чуть-чуть неправильной, хоть капельку не такой идеальной! Можно было ещё немножко побыть в этом укачивающем самообмане.
Но я же уже всё понял. Вернее, я всё знал с самого начала, но так боялся признаться в этом.
Она смотрела в окно, и в глазах отражалось безмятежное небо над огромной снежной пустыней.
- Я ведь умер, да?
Она качнула головой.
- Ещё нет. Но Конечная уже скоро.

Странная штука — время. Выскочив из заточения карманных часов оно начинает вести себя по-детски непредсказуемо. Я не заметил, как прошёл день. Наш поезд летел навстречу неизвестности, к станции Конечная, раздирая в клочья остатки ночи. Из-под земли, нехотя, раскрасневшись от натуги, снова поднималось солнце. В окнах разгоралось зарево рассвета. Тревожный свет заливал вагон: спящих людей, детские лица, мою попутчицу.
В Большедонске в вагон ввалилась целая толпа. Весёлые парни с гитарами, девчонки, прыскающие в ладошку, серьёзные, смущённые мужички с пудовыми кулаками. Я растерянно посмотрел на девушку.
Она снова кивнула:
- На заводе цистерна взорвалась, накрыло сразу всех. Они даже не поняли, что произошло.
Кто-то, потренькав, настроил гитару, и по вагону поплыла незнакомая мне песня

Холодной влагой целый день
кормило небо старый город,
смывая пыль его и лень,
а двадцать третий поезд скорый
уже оставил свой перрон…

- Зачем ты это делаешь?
Она удивлённо посмотрела на меня.
- Зачем ты нас забираешь? Ты же Смерть?
И вдруг она рассмеялась. Так, как смеются люди, когда им действительно смешно.
- Ты никогда не был силён в своей игре. Почему вам, людям, так важно, чтобы смерть имела лицо? Почему жизнь вы не представляете человеком? Смерть — это всего лишь состояние вашего существования. Или не-существования. А я проводница. Я экспедитор. Охрана поезда. Я слежу, чтоб все доехали до своей Конечной вовремя.
Внезапно я стал задыхаться от злости.
- И они!? - Ткнул я пальцем в детей. - Почему они?!
- А почему нет? Чем они лучше или хуже?
- Да потому что они — дети! У них вся жизнь впереди!
Она помолчала. А потом сказала спокойно и твёрдо, как воспитатель детского сада неразумному малышу:
- Они попали в аварию. Скользкая дорога, уставший водитель фуры. Никто не виноват. Я могу отпустить кого-то из них, как ты хочешь, но ты же знаешь, что будет дальше. Детские дома, приёмные семьи. Возможно, им даже повезёт и найдется проводник, который покажет им дорогу. А может вместо проводника будет тварь в роговых очках. Он будет их мучить и насиловать, и снова, и снова. И появится новая тварь...
- Так это ты его?..
Она кивнула:
- Таких не должно быть. Нигде. Но ваш мир для меня недоступен. А вы рождаете новых и новых монстров, населяете ими землю, впускаете в свои мысли, в свои дома. Вы радуетесь им, потому что можете казаться себе правильными, благородными, красивыми на их фоне.
У меня заболели рёбра и воздух перестал поступать в лёгкие. Словно на меня обрушилось целое здание и теперь сдавливает в своих тисках.
- И тебе никого не жалко?
Она удивилась:
- А кого мне жалеть?
- Я не знаю. Ну хотя бы старушку. Она же ничего плохого в жизни не сделала.
- Но и ничего хорошего.
Я подумал и уцепился за последнюю соломинку:
- Она нас подружила.
Но девушка покачала головой:
- Это она могла делать и в свой жизни, но не сделала. Гордыня — тоже грех, не менее тяжкий, чем убийство. Она убивает изнутри.
- А Лесник?
- Лесник всю свою жизнь пытался убежать от себя. Знаешь, как он умер? Он запер охотников в своей избушке и сжёг их заживо. А потом тащил раненого пса до деревни, будто это могло что-то изменить. Они так и не дошли, замёрзли в поле, и он уже не успел ни исправить свои ошибки, ни простить себя. Чем он заслужил жалость?
Она помолчала.
- Я жалею их. Они всё осознали, и я дала им то, чего они хотели. А что может твоя жалость? Разве умеете вы жалеть? Вы гладите бездомную кошку и идёте дальше, вы плачете над судьбой бедных умирающих деток и ждёте, когда им поможет кто-то другой, кто-то другой сделает за вас выбор, кто-то другой скажет, куда вам идти и что делать. Вы боитесь, отчаянно боитесь принимать решения, выглядывать из своих душных тесных мирков. А жалость — это сложно, это страшно и тяжело.
Она подумала, и в глазах её заплескалась жуткая тьма. Тьма, которая, вероятно, когда-то накрыла ненавидимый прокуратором Ершалаим.
- А давай поиграем? Ты же любишь играть. Только это будет страшная игра. Я отпущу одного человека, на которого ты мне укажешь. И от этого зависит, что тебя будет ждать на Конечной. Ты никогда не умел выбирать, никогда не умел жалеть. Вот и посмотрим, готов ли ты сделать это сейчас.
Десятки глаз смотрели на меня, придавленного невыносимой тяжестью ответственности, десятки глаз, ждущих моего решения. И я видел ужас в этих глазах.

А поезд на небо уходит всё дальше
По лунной дороге уносится прочь.
А поезд на небо увозит отсюда
Всех тех, кому можно хоть как-то помочь.

----------------------------------

В тесте использованы стихи В Бутусова, Ю. Шевчука, Н. Борзова, Н. Муратовой