Ночные бдения кота Мурра

Императорская Академия Наук
Зигхартсвейлерские древности

Гэндальфъ Эомеръ Труворъ Вольфлингъ

Ночныя бд;нія кота Мурра
вкуп; съ фрагментами похвалы капельмейстеру дорогъ и тревогъ Іоганнесу Крейслеру и Мастеру Абрагаму Лискову, со вставками выдающихся опусовъ инаго достославнаго піита – котика Бегемотика, у котораго н;ту таліи, случайно обнаруженными на оборотныхъ листахъ оной рукописи.


Печатается по тексту, удивительн;йшимъ, непостижимымъ образомъ, отыскавшемуся въ недавно найденной Либеріи – всемірно изв;стной библіотек; Іоанна Васильевича Грознаго, привезенной на Русь изъ Византіи Софіей Палеологъ со вс;ми правками котовъ-насл;дниковъ.
 


Печатано сіе въ город; Ямбинскъ-Ухарскій, что стоитъ на границ; Сибири и Урала, однимъ своимъ ликомъ глядящимъ въ Европу, другимъ – въ Азію, уникальный еще темъ, что далъ миру ц;лое созв;здіе котовъ-поэтовъ, чьи стихи непрерывно стучатъ въ ваши сердца. Писано сіе всемірно изв;стнымъ потомкомъ кота Мурра, прямо по найденному тексту онаго предка, въ испоганенное котовирусомъ жаркое л;то 2020 отъ Рождества Христова.



ББК 84(2Рос=Рус)
УДК 312.9-93
Н 63



Вольфлинг Гэндальф Эомер Трувор
Н 63 
Ночные бдения кота Мурра вкупе с фрагментами похвалы капельмейстеру дорог и тревог Иоганнесу Крейслеру и мастеру Абрагаму Лискову, со вставками выдающихся опусов иного достославного пиита – котика Бегемотика, у которого нету талии, случайно обнаруженными на оборотных листах оной рукописи: фантастический, утопический, исторический, иронический, саркастический, романтический и необычайно правдивый роман. – Ямбинск-Ухарский: «Перевал мантикоры», 2021. (сер. «Возрожденный Романтизм», Издание первое (и, возможно, последнее)) – 385 с.
©Кот Мурр Величайший и Непревзойденный
©Кот Мурр – пра-пра-пра-прадед писателя
©Кот Бегемот
©Таинственный Писатель с котом Патриком
©Вольфлинг Герман
©пер. с кошко-немецкого Никора Валентин
©рис. Ботвинов Александр
©рис. Маскаев Александр
©рис. Камышева (Худорожкова) Ирина
©рис. Гофман Эрнст Теодор Амадей

Говорят, что Э. Т. А. Гофман умер. Но Э.Т.О. – не правда! Гофман – бессмертен. В XIX веке многие романтики всерьез утверждали, что Гофман сбежал от всех и поселился в России. Более того, он имел дурное влияние на Н. В. Гоголя, который тоже решил прикинуться мертвым, но это у Николая Васильевича плохо получилось, потому и пришлось бедному ворочаться потом в гробу.
Л. Н. Толстой тоже пытался сбежать, но мертвым он уже не притворялся. Однако поздно спохватился старый граф. Боржоми и ананасы к тому времени уже закончились!
М. А. Булгаков зашел с иной стороны. Он попытался улизнуть не в реальности, а в собственные фантазии, в ту мистическую абстракцию, что порождается лишь величайшей активностью лобовых долей мозга в совокупности с таинственным человеческим мозжечком. Он силился спрятаться в собственном всемирно известном романе.
И все эти классики – читали и любили Э. Т. А. Гофмана. И в Э.Т.О.м кроется великая тайна грядущего. Гофман не просто возвращается. Он среди вас! Он танцует и смеется над пропастью на канате человеческой культуры. Он – везде! И в шорохе дождя, и в безумии капельмейстера Крейслера, и в черной музыке нашего контрастного времени.
Некоторые современники считают, что его, Гофмана, наградили покоем в сумасшедшем домике Швейцарии. Но это невозможно, потому что Гофман – не Лев Мышкин, и покой ему только снится!
И даже если немецкий романтик, в самом деле мертв, то коты, наследники того самого Мурра – выжили! И они умеют писать! Есть еще кошачьи клавиатуры, кипит еще ярость в поэтических душах тех, кто решился восстановить историческую память и воздать должное уважение величайшему роману всех времен!

 

Печатать позволяется съ т;мь, чтобы по напечатаніи, до выпуска въ публику, представлены были въ Ценсурный Комитетъ: одинъ экземпляръ сей книги для Ценсурнаго Комитета, другой – для Департамента Министерства Народнаго Просв;щенія, два экземпляра – для ИМПЕРАТОРСКОЙ публичной библіотеки и одинъ – для ИМПЕРАТОРСКОЙ Академіи Наукъ.
Генваря 25 дня, 2021 года. Книгу сію разсматривалъ Э. Ординарный Профессоръ Надворный Сов;тникъ НИКОЛАЙ ОРЛОВЪ.



Вновь, наилучшимъ образомъ упорядоченныя и повсюду многажды исправленныя, зат;йливыя «Ночныя бд;нія кота Мурра», то ;сть: пространная, совершенно невымышленная, правдивая и весьма куртуазная біографія н;коего диковиннаго капельмейстера Іоганнеса Крейслера, съ присовокупленіемъ лучшихъ философскихъ сочиненій и стихотвореній знакомца онаго музыканта – р;дкостнаго домос;да – кота по имени Мурръ, а также о злосчастныхъ похожденіяхъ злод;я котолака Бегемота, на служб; у чернаго принца Воланда честь изволившаго состоять.
Рекомендовано къ прочтенію въ юношеств;, студіозамъ, въ университетахъ жизнь свою весело прожигающихъ, какъ особливо пріятное и отдохновителъное отъ трудовъ сихъ умственныхъ и праведныхъ, а также отм;ченное какъ весьма полезное и глубокомысленное чтеніе для иныхъ согражданъ, ум;ющихъ на досуг; поразсуждать о благоустройств; общества и о томъ, какъ намъ перед;лать Германію, Европу, да и в;сь миръ за десять дней, не особо при этомъ утруждаясь.

 
Текст печатается в последней кошачьей редакции (все лапописи хранятся в Зигхартсвейлерском архивном отделе Имперской Государственной библиотеки имени Отфрида Пройслера), а также с исправлениями и дополнениями, сделанными под диктовку пра-пра-пра-правнука писателя.



  ПРЕДИСЛОВІЕ ОТЪ КНИГОПРОДАВЦА
Опасаясь, чтобы безц;нныя и подлинныя рукописи, съ которыхъ авторъ и потомокъ кота-пращура и сд;лалъ свои списки «Бд;ній Мурра», не затерялись или не сд;лались жертвою времени, и им;я въ виду, что публичные книги и къ тому же древніе, д;лаясь достояніемъ Исторіи, должны быть доступны для каждаго, авторъ желалъ принести посильную дань на с;й алтарь просв;щенія; и по сему не щадя ни трудовъ, ни издержекъ, приступилъ къ изданію сихъ рукописей съ единственною ц;лію доставить пользу, ибо н;которые изъ сихъ рукописей кота Мурра уже стали весьма вешхи.
Другія причины, побудившія автора принять на себя см;лость представить вниманію читателей этотъ новый томъ, суть сл;дующія:
Въ теченіе многихъ л;тъ авторъ неустанно предавался изученію поэтической силы виршей Мурра. Результаты его изсл;дованій были признаны им;ющими огромное значеніе и реальную ц;нность небольшимъ кружкомъ котовъ, также искавшихъ истины.
Это и заставило автора, приведя въ систему, издать, въ возможно сжатомъ вид;, общій результатъ оныхъ своихъ изысканій.
Когда эта идея была доведена до конца и облечена во вн;шнюю форму, то вс; ц;лое выразилось въ трехъ видахъ поэтической доктрины. Посл;дующія обстоятельства найденной «Либеріи» заставили автора вновь расширить этотъ томъ и приспособить его для бол;е обширнаго круга читателей.
Главная побудительная причина была та, что въ обществ; настойчиво распространялось отравляющее, для зарождающагося интеллекта котовъ, ученіе о сил; авторитарной бесократіи.
За десять л;тъ предъ симъ авторъ сего сочиненія поручилъ мн; напечатать сотню экземпляровъ сочиненія Э. Т. А. Гофмана «КОТЪ МУРРЪ. ПОВ;СТЬ ВЪ ЧЕТЫРЕХЪ ЧАСТЯХЪ. Переводъ съ н;мецкаго Н. Кетчера» единственно для друзей.
Многіе тогда читали и сравнивали онаго и книгу Германа Вольфлинга, съ удовольствіемъ отзывались о нихъ съ похвалою, какъ о сочиненіяхъ, заслуживающихъ втораго полн;йшаго изданія.
Удовлетворяя любопытству ихъ и угождая Публик;, я р;шился перепечатать томикъ «Бд;ній Мурра» умноженный и исправленный. Авторъ, по уб;дительной просьб; моей, дополнилъ свое сочиненіе н;которыми воспоминаніями Мурра; но не могъ, къ сожал;нію, сдержать слова, даннаго имъ при первомъ изданіи, — приложить къ оному вс; вирши кота; съ того времени он; потеряны для Автора, потеряны и для Публики, которая могла бы найти въ нихъ довольно пищи для удовлетворенія просв;щеннаго любопытства.
Съ ув;ренностію и спокойствіемъ, передаю я сочиненія Г. Э. Т. Вольфлинга міру, чтобы св;тъ зналъ, какъ д;лаются великіе книги, чтобы онъ удивлялся онымъ трудамъ.


 
Предисловие издателя
Это вторая в мире книга, которая необычайно нуждается в предисловии, ибо, не разъясни мы сейчас, вследствие каких удивительных обстоятельств удалось ей увидеть свет, она покажется читателю вычурным чудачеством и даже витиеватым литературным винегретом, состряпанным из анекдотов.
А потому искренний друг кота Мурра, изрядно хлопочущий за сей труд, покорнейше просит благосклонного читателя сим предисловием совсем не пренебрегать.
Итак, к названному ранее котолюбу, писателю-фантасту, обратился однажды издатель со следующей речью: «Ты, милейший, напечатал уже одну книгу и имеешь знакомство среди непризнанных гениев, тебе ничего не стоит зайти к кому-либо из сих достойнейших господ и попросить у них сочинение, одаренное блестящим талантом и прекраснейшими способностями».
Все писатели, как уже не раз отмечалось в желтой прессе, имеют ярко выраженные ипохондрические черты в своем характере и некоторую неуверенность в своих творениях, из-за чего любые образованные ими творческие союзы и организации крайне эфемерны. Собираясь вместе, все писатели, графоманы и сочувствующая им братия так любят развести критику на все и всех, что в пору повесится.
И, надо сказать, писатели прямо таки: и вешались, и топились, и поджигались, и даже прыгали с недостроенной телебашни, лишь бы привлечь к себе пресловутое внимание. И все это – вместо того, чтобы просто сочинять свои книги.
А еще они учили молодежь тырить коньячок под балычок со всех мероприятий, чтобы потом гордо давится им из одноразовых пластиковых стаканчиков в парке, посреди живописно разбросанных под ногами пустых бутылок из-под пива, шприцов от морфия, потерянных трубок без табака.
Им, оным борзописцам, казалось, что именно так они и боролись с загнивающим старым миром.
Из-за этой специфической особенности интеллигенции всех времен и народов наш фантаст вовсе не посещал никаких сборищ и поэтических игрищ, где меряются мастерством, глагольными рифмами, длиной просаленных волос, ну и так далее – у кого, уж, на что талантишку по сусекам наскребется.
Оказавшись в неловкой ситуации, не мудрствуя лукаво, фантаст обратился с высокопарной речью к своему коту Патрику, изливая оному горечь ситуации.
Все любители кошечек и собачники не могут не признать за собой странного отношения к собственным питомцам: душеспасительные беседы с животными в среде этих людей не являются показателем безумия.
В общем, разговор состоялся. Писатель пожаловался – да и забыл.
Но Патрик, похоже, проникся горем хозяина и уже через сутки явился домой изрядно потрепанным, с горящими глазами, распушенным хвостом, с царапиной у левого глаза, но крайне довольным. Во рту он держал сумку, в которой и обнаружилась потрепанная и просаленная данная рукопись. Из заглавия выходило, что это был фундаментальный труд другого кота по кличке Мурр. Пробежав по тексту глазами, фантаст, с радостными криками: «Оно вертится!» – выбежал и, окрыленный удачей, отправился к другу в издательство.
(Что имелось в виду под этим «оно!» – не уточнялось. Вероятно, подразумевалось нечто мистическое, связывающее воедино Большую Литературу, за которую дают престижные денежные премии «сКОТер», «Буккер», и «ЦуККер» с книгами фантастического порядка, которые седовласыми акикакидемиками и литературой-то не считаются.)
Поначалу сочинение всем в ученом кабинете показалось написанным довольно гладким слогом.
Однако издатель, к коему принесли роман, глубокомысленно отметил, что среди современных авторов котов развелось, как собак нерезаных. Тут вам и бесконечные романы кота Шашлыка, и сериал Брауна о «Коте, который жил роскошно». В этом же ряду оказались «Воспоминания» мэтра А. В. Е. Базилиуса о жизни с какой-то Пуганой Примадонной.
Не к ночи помянул издатель и восемь томов поэтессы Соньки Золотой Лапки, которая получила «Золотое перо» за роман «Здравствуй, моя Мурка, и прощай».
И конца краю всей этой котико-няшной компании нет, да только он, издатель, не слыхивал, чтобы кто-нибудь из его уважаемых коллег якшался бы с подобными сочинителями, но все-таки готов попытать счастья.
Когда книга уже пошла в печать, и стали поступать первые корректурные листы, обнаружилось, что повесть то и дело перемежается вставками из совершенно других опусов.
Оказалось, когда кот Мурр излагал свои жизненные воззрения, он, нисколько не задумываясь, рвал на части книги из библиотеки своего хозяина, и в простоте душевной употреблял эту бумагу. Эти листы остались в рукописи, и их тоже напечатали, именно как принадлежащие к сей повести.
Сокрушенные писатель-фантаст и издатель вынуждены сознаться, что смешение разнородного материала произошло единственно по их недосмотру. Они, конечно, должны были хорошенько проверить рукопись до того, как сдать ее в набор.
Однако проницательный читатель, популяция которого в последнее время стремительно тает, легко разберется во всей этой путанице, ежели обратит особое внимание на пометки в скобках:
Мак. л. (макулатурные листы);
Мурр пр. (Мурр продолжает);
Бег. бас. (Бегемотовы басни).
Кроме того, доподлинно известно, что именно эти разорванные книги, из частей которых и сложилось оное произведение, никогда не поступали в продажу, поскольку о них никому ничего не известно.
Думается, читателям будет очень даже приятен вандализм кота в обращении со сгинувшими в пучине смутных времен литературными сокровищами, ; ведь только таким образом миру и удастся целиком узнать всю сию довольно незаурядную и запутанную историю.



Примечания доктора социологии
Франка Герберта Адольфа фон Драйшвайне ,
никогда не читавшего оного тома, но изрядно поднаторевшего в науках и неопровержимого доказавшего, что этой книги нет, не было и быть не может.
Не далее, как вчера некий стареющий романтик, упорно мнящий себя писателем, каким-то фантастическим манером умудрившийся-таки издать собственную толстую, но совершенно антинаучную книгу, высказал смелое предположение: дескать, один из его знакомых издателей рассматривает на предмет публикации рукопись, принадлежащую лапе кота, и являющуюся, по сути, тем самым долгожданным третьим томом всемирно известных «Жизненных воззрений» одного прославленного немецкого поэта и музыканта.
Сей стареющий современный автор в свое время много говорил о поэзии третьего тома Александра Блока, о третьей книге «Мастера и Маргариты», о третьем Риме, о Святой Троице, ну и так далее… 
Считается, что он даже создал теорию о троемирии в литературе. Но что-то не слышно о том, что на этого горе-ученого наложили бы хоть какие-то санкции!
А ведь всем известно, что признание значимости любой личности начинается с санкций Госдепа, с угроз правительства США: начиная от отказа в визе на въезд (вне зависимости, нужно ли означенному лицу в Америку), заканчивая приказом о высадке именно на берегах Белоруссии корпуса десанта «Морских котиков» для операции по захвату неугодного человека, вне зависимости от того, где он проживает, гражданином какой страны является, и даже – где именно прячется от сиих «Птенцов Трампа с окорочками Буша».
Априори: любой, кто не восхищается демократическим образом американской жизни, – преступник! Но о том, что кто-то посмел сказать «Ну, ту-у-упые», и не уточнить, что он при этом имел в виду вовсе не ножницы, об этом в Госдепартамент еще кто-то должен донести!
Так вот, если за океаном не знают о каком-либо писателе, значит, он даже в разряд графоманов не попадает. И потому фантаст, доказывающий существование третьего тома – не настоящий! И все слова его – ветер носит!
Когда, с моей стороны, зашел разговор о тщетности попыток создать некое продолжение истории Мурра, мне поступило дерзкое, необоснованное, возражение, мол, дескать, такая книга уже написана.
Мне, доктору социологии, такая версия «кажется «весьма интересной», но не с точки зрения литературоведения, а с точки зрения махровых дилетантизма и безответственности» .
Я утверждал и последователен в своих выводах. Повторю, те фундаментальные фразы, за которые я и получил докторскую степень:
«Пытаясь мысленно смоделировать третий том «Житейских воззрений…» автор статьи (вышеупомянутый доктор фон Драйшвайне) упирался в глухую стену. И о попытках подобного рода ему ничего не известно. Булгаковские Коты, Мастера, Маргариты, невиданные генеалогические древеса – это алеаторика, но никак не музыка веских классиков!
В «Житейских воззрениях кота Мурра» опус кота – главная тема, энциклопедия (пользуясь метафорой Ф. Тютчева) «бессмертной пошлости людской». Но в силу своей жанровой специфики (мемуары) он вынужденно имеет единообразный (не однообразный!) характер.
Однако, побочная тема книги трактуется как главная и начинается возня вокруг мифического третьего тома, который, дескать, и должен расставить все точки над «и».
Но главная тема завершилась на траурном извещении о кончине кота Мурра, и как теперь должен выглядеть заветный том? Такой же, но уже сплошной вереницей «макулатурных листов» или единым связным повествованием?.. Нелепые и смешные вопросы» .
Теперь же мне, светочу науки, достигшему высот духа, стажировавшемуся, в бытность аспирантом, в Венгрии, получившему «Орден Золотого сРуна», всеми правдами и кривдами пытаются втюхать романтические бредни о таланте, который у котов, видите ли, передается по наследству. Дескать, потомок Мурра нашел рукопись, переписал ее на свой манер, да захотел таких же гонораров и славы, которые имею я в силу своего почтенного возраста и многолетней научной работы! Однако, я заслужил несомненный вес в научных кругах, специализируясь именно на поприще развенчания литературных мифов!
Меня до глубины души возмущает сама постановка вопроса, что кто-то дерзает копать под мой авторитет, крапая позорные фанфики, граничащие не только с откровенным плагиатом, но и неприкрытым идиотизмом!
Никакой кот ничего написать не может по физиологическим причинам. Ни один издатель не «поведется» на сказку о животном-писателе. Это абсурд! Чушь несусветная!
Гофман мертв. Некролог о смерти Мурра напечатан в конце второго тома. Все наши современники, пишущие по три романа в год – сплошь ремесленники, не способные не то что передать дух великого творения, но они даже не годятся на то, чтобы понять прочитанное! Так о каком третьем томе записок, вообще, может идти речь?
Скажем, всем известно, что Николай Гоголь сжег второй том «Мертвых душ», потому что обиделся на критику его личного видения проблемы. Так ведь никто же из современников не подорвался и не начал «катать» «Мертвые души» том за томом. А ведь сюжетные коллизии там и проще, и шире!
Вынужден признать, что и в наше время полно недоучек и недорослей, которые гордо именуют себя романтиками, а на деле – просто глупцы. Про всяческих мистификаторов и поэтов прошлого необычайно легко и удобно выдумывать небылицы, нагромождая друг на друга сплетни и анекдоты, надеясь получить из этого сплава нечто целое и покупаемое современниками.
Мой оппонент – стареющий писатель, так яростно защищающий идею кототворчества, был похож на безумствующего Прометея, который так долго нес украденный огонь людям, что когда встретился с реальными читателями и со мной, то от сего священного пламени остались лишь головешки да красные точки, похожие на тлю, грызущую почерневший факел, агонизирующие, гаснущие, уходящие в прошлое вместе с Гофманом. Сей последний фантаст, мой знакомец, выглядел как последний из племени истребленных временем романтиков, и он вызывал скорее жалость, нежели желание взять в руки очередную фальшивку современных люмпенов, путающих монокль с монограммой.
Писатель даже пытался что-то декламировать из якобы кошачьих новелл, смешно размахивая при этом руками и картавя на французский манер. Тот отрывок, что мне довелось услышать из его уст, произвел на меня угнетающее впечатление. Мало того, что эта новомодная поделка в духе Б. Акунина, была стилизована под якобы минувшие эпохи, так она даже и написана дилетантски состаренным языком, что, вместо очарования и новизны, вызвало лишь скептическую усмешку.
Вынося окончательный вердикт сей мистификации, этим кошачьим перлам, хочу отметить, что мифический Мурр, автор «Бдений» «изумительно владел речью, но она была крайне бедна содержанием и лишена мысли. Зажигая огонь, он наполнял свой дом дымом, а не озарял его светом. Он был похож на древо с листвой, которое, издали, представлялось величественным, но вблизи и при внимательном рассмотрении оказывалось бесплодным» .
Всем этим «поэтическим особам», не важно, коты они или просто жалкие неудачники, коим хочется чего-то волшебного, мы должны твердо и четко указать на их место!
Все эти, прости Господи, «творцы» и «дельцы» не имеют никакого морального права создавать собственные аллегории и развивать некие фантастические миры, ибо им не хватает терпения вдумчиво (раз пятьдесят-шестьдесят подряд) перечесть то произведение, которое они хотят опошлить своими опусами-продолжениями, в надежде на часть той славы, которая овевает истинных гениев, которым современные дилетанты тщетно пытаются подражать.
Нужно раз и навсегда закрыть этот глупый вопрос!
Никаких посмертных записок Мурра, а также творений его внуков, племянников, двойников и прочих, коим несть числа, быть не может, ибо этого не может быть никогда!
Для создания третьего тома необходим нечеловеческий мозг, а именно – истинного гения, понимающего не только немецкий романтизм, но и умеющего чувствовать, как музыканты ушедших времен. Я таких – не знаю. А значит, их и нет вовсе!
Я специально публикую в «Литературной газете» и дублирую в «Живом журнале» сию гневную заметку, дабы она служила грозным предостережением некоторым экзальтированным студентам и дамочкам, делающим вид, будто они исследуют творчество классиков!
Люди, будьте бдительны!
Не верьте филистерам-финалистам и фантастам-фаталистам, в дом ваш «Ночные бдения кота Мурра» приносящим, ибо от них (и от фантастов, и от «Бдений») – одни беды!
 


 
Предисловие автора
«Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики. Но обыкновенно читателям дела нет до нравственной цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так, особенно у нас. Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана» .
О, славные юные умы, отбросившие путы послушания и благовоспитанности, студиозы, постигающие науку посредством мудрых советов величайшего в мире философа Эпикура, веселые бурши, смеющиеся над Аристотелевой этикой и над грызущими гранит науки фанатиками, о, холостежь, стремящаяся всем сердцем к счастью, а не к презренным титулам, к вам, и только к вам обращаю я свои пламенные взоры! Кто, как не мы, и есть соль земли, граненые алмазы в золотой, блестящей оправе волшебных колец, которыми и является профессура, заплесневевшая в своем невежестве и трясущаяся под порывами наших новых веяний, как осенние увядшие листья! О, передовые умы, имеющие дерзость называть вещи своими именами, для вас писал я эту книгу, мучаясь долгими звездными ночами.
Кто смеет дерзнуть и обвинить меня, досточтимого кота, в презренном филистерстве? У кого хватит духу спорить с гением, с писателем, взлетевшим на вершину славы и сияющему с Олимпа превыше Овидия, Цицерона, Роттердамского, Данте и Гете? Где ныне все мои гонители? Где все презренные критики?
Мерзкий кривляка, воображающий себя равным (а, возможно и стоящим надо мной!), литератор, как он себя называл, французишка Серж Де’Серюк в поисках вдохновения ругал все и всех. Он, ничтожный осел, посмел сомневаться в доблестях моего племени, пытался скорчить скорбную мину и охаять прелестную Минну Муррлянскую лишь потому, что она оказалась моей кузиной.
Спекулируя на моих родственных чувствах, он обвинил Мисмис в легком поведении! (Хотя, положа лапу на сердце, я не совсем понимаю, в чем состоит его собственное: тяжелое, видимо оттого и благонравное, восприятие мира).
Сей мерзопакостный творческий импотент, после полного провала всех его жалких книжонок, изданных, кстати сказать, на его же собственные деньги, дабы избежать долгового сарая, решил поправить финансовое положение, привлекая к себе внимание раздуванием скандалов вокруг гениев, то есть, стал копать под меня. Вот здесь собака и порылась.
Следующий его выпад был против моей дочери – Мины. По сути, критикан исходил слюнями от нескрываемой зависти, предполагая, что я делю ложе и с кузиной, и с Мисмис, и с дочерью одновременно, чтобы, так сказать, не терять зря времени.
Не понятно, от чего так трясло в приступе гнева Сержа Де’Серюка, но скандал раздули славный. Мои сочинения смели с прилавков, точно горячие пирожки. Всем было интересно, что же может написать кот после таких диких оргий. О том, что все это – клевета и навет, никто даже и не подумал. Но популярность моя взлетела от подвалов до самых крыш! В свете только и говорили обо мне.
Вот так скрытые комплексы и детские фантазии тщеславных мелких пижонов, пытающихся протолкаться поближе к кормушке, создают: и литературных критиков, и серийных маньяков-убийц.
Получив известность на моем имени, французишка не мог уняться, его словно прорвало, и обвинения в мой адрес посыпались как из рога изобилия.
Я оказался не только многоженцем, страстолюбцем, обжорой, валидоломаном, но еще и не толерантным собаконенавистником! Кто бы обвинял меня в расизме! Серж Де’Серюк днем скандировал: «Собачья жизнь важна!», а по вечерам с особым цинизмом пинал благородных болонок. Правда, потом он трусливо улепетывал от обычной дворняги, пришедшей дамам на помощь.
Замеченный в совсем мне не понятных непристойных связях с другим борзописцем – профессором социологии, сей совершенно несносный муж пытался извратить мои священные песни любви! На каждом углу сей хлыщ кричал, что он – член, прости святой Бернар, какого-то там правильного союза песюков, дескать, только он во всем мире «Homme de lettres tr;s renomme» .
И как же скончался сей дерзкий критик, осмелившийся извращать мои сонеты и поливать грязью злобы в приступе бешеной зависти мои стансы? Так, как ему и должно. Угас в собственной угарной блевотине, аки смердящий пес, упивавшийся до бесчувствия много лет подряд и даже не благородным вином, но презренной брагой. Он месяцами беспрестанно валялся пьяным под ногами честных бюргеров, мешая чинно ходить по улицам. И вот я машу ему лапой и говорю: «Au revoir!»  Больше не свидимся! Каждый получает по заслугам не в жизни будущей, а прямо здесь и сейчас.
Запомните, мои драгоценные поклонники, студиозы, исследующие грани моего таланта, каждый, кто пытается втоптать в грязь чистые излияния моей души, может ведь и не дождаться такой же бесславной кончины, как Серж Де’Серюк. Моя ярость настигнет вас гораздо раньше!
А посему отбросим же всякую презренную толерантность да узость взглядов и дружно восславим меня – кота Мурра, пра-пра-пра-правнука славного моего предка, в честь коего я и назван, и труды коего собираюсь не только издать под одной обложкой, но и расширить их собственными комментариями, дабы создать тем самым предку «памятник нерукотворный, к которому не зарастет народная тропа» . Сим трудом я почтил предка и одновременно «Exegi monumentum» . Никто не остался забытым.
И это истина в последней инстанции, ибо коты творят вовсе не руками и даже не тем местом, о коем сразу вспомнят все извращенные умы, подобные Сержу Де’Серюку, а – лапами! Но наипаче всего – тем, что находится между ушами – мозгом!
Мой славный пра-пра-пра-прадед, имеющий корни от самого достославного Кота в сапогах, скончавшийся в Берлине, в этом прусском «Логове Медведя», возведенном еще полабскими славянами, свободно изъяснялся на многих языках мира. Когда я впервые обнаружил третий том неизданных записок моего пращура, то был очарован поэтизмом его мышления.
Помнится, найденная в тех бумагах баллада о коте, замурованном в гробнице с мумией, но выбравшимся на свободу, заканчивающаяся словами: «Przez wej;cie do krypty wlewata si; ju; lepko-mokra szaro;; poranka!»  потрясла меня до глубины души!

Примечание издателя: Мурр, мне обидно, что ты, как и твой прародитель, вновь и вновь рядишься в чужие перья! И я не без основания опасаюсь, что от этого ты заметно потеряешь во мнении благосклонного читателя. Баллада, которой ты так чванишься, на самом деле вовсе не принадлежит лапе кота. Да и не стихи это вовсе, а строки из настолько известного романа, что об этом стыдно не знать, пусть даже и коту.

Так я и увлекся чтением сих познавательных и котоугодных трудов, кои случайно оказались сохраненными и вывезенными моим пращуром: сначала в Познань, потом в Полоцк, затем в Брянск, в Ростов и, наконец, сложенными в чулане затерянного дома в дикой и холодной Сибири.
Кроме того, недавно ко мне в лапы попали также списки с пергаментных свитков, обнаруженные диггерами в подвале нехорошего дома вечно прихорашивающейся Москвы.
Я с восхищением и гордостью сравнил тексты и постиг их полную идентичность, чем и горжусь несказанно. Этот феномен: как попали записки моего пра-пра-пра-прадеда в библиотеку, пропавшую много веков ранее до появления славных Мурров на свет, – долгое время не давал мне покоя.
Я вспомнил о египетском культе, когда нам воздавали должную славу, но среди пирамид правителей ни Верхнего, ни Нижнего Египта никто из археологов не припомнит ни слова о поэтах-котах.
Приняв сей курьезный факт за самое настоящее чудо, которое непременно должно сопровождать жизнь истинных гениев, я решил не забивать себе голову глупостями и всецело отдался волнам вдохновения. Двигаясь по воспоминаниям моего предка как в лодке Харона, по жуткому Стиксу оных записок, вначале я вовсе не собирался прыгать в волны этой страшной реки.
Но, читая день за днем, я познавал в сем опусе такие вершины духа, открытые избранным котам, что, переполнявшее меня чувство гордости за фамилию славных предков моих, непременно должно было вылиться в эти сладкозвучные строки.
Удивительнейшее дело! Я подметил уникальную черту записок моего предка: они настолько гениальны, что, при вдумчивом чтении становятся применимы ко всем.
Кто из нас в детские годы не волочился за прелестной кузиной? Кто не писал стишков, рифмуя «слезы» и «морозы», мечтая сравняться по славе с самим псом Шатуном  и музыкантами из его группы «Ласковый Лай»?
Кто, впервые, не выходил на улицу, и не получал при этом отборных тумаков от дерзких хулиганов?
Кто не пылал первой истинной страстью к Прекрасной Незнакомке, которая всегда потом ускользала от него, вне зависимости, жил ли с ней юный пиит или нет?
Думаю, среди нас, котов, нет таких! А если и есть – то это лишь запечные филистеры, жалкие, недостойные нашего рода отпрыски!
Мой предок предопределил все славные верстовые пути и моего собственного восхождения к всемирной славе. И, если творения Мурра прошлых веков знали все истинно ученые мужи, то меня, его прямого наследника, волей случая, тоже Мурра, настигнет такая слава, что вскоре не останется ни одного (пусть это будет хоть грамотный, хоть нормальный кот, или же пес, или человек) обитателя на всей Земле! Не останется тех, кто бы ни слышал обо мне, кто бы ни ложился и не вставал с моим именем на устах, прославляя мои добродетели, мечтая уподобиться мне!
Да, я переписал рукопись набело, исправил небрежности и дикие неразумные вольности, не передающиеся порой с кошачьего на человеческие языки, но я остался верен романтическому духу Мурров. И если я что-то добавлял от себя, приукрашая оным текст, то исключительно для общей пользы.
Всем известно, что «eх nihilo nihil» . И потому без родственных связей с моим предком вряд ли бы я смог так гармонично вплести в древнее повествование слова, рожденные влиянием новейшего времени, а также новую нашу моду и мифы.
Еще говорят, что яблоко от яблони далеко не падает. В этом и скрыта наша фамильная, чарующая поклонников, непостижимая простым смертным, харизма Мурров. Мы не предаем своих!  А еще мы продолжаем дела отцов. Именно потому и труды наши обречены на вечную память благодарных потомков.
В итоге получилось, что переписанная книга стала моей интеллектуальной собственностью. И я превзошел пра-пра-пра-прадеда по всем статьям! В этом нет ничего удивительного. Ведь акселерация предполагает, что каждое следующее поколение: быстрее, ловчее, длиннее и умнее предыдущего.
Теперь сей славный труд принадлежит всем Муррам, он являет собой фамильное творение, ренту с которого должно получать мне и моему потомству. И это справедливо.
О, мои читатели, ценители истинного таланта, не им-сто-грамм-нутые на всю голову любители приложиться фейсом-об-буккеры и не отпавшие в своем филистерстве однокотники! Ах, последняя надежда всего населения земного шара, вы, восторженные души, умеющие читать и даже понимать, осмысливать прочитанное, к вам обращаю я бесценные излияния истерзанной души, надеясь встретить пылкий восторг и почтение, коих я, как никто другой, без сомнения, заслуживаю уже одним фактом своего существования! «Possible, que j’aie eu tant d’esprit?..» .
Да будет благословен тот день, когда истинные просветленные умы откроют сей том, дабы приобщиться к моей гениальности, обогреться в лучах моей славы! Пойте же мне осанну, друзья мои, ибо я не просто «Кот Ученый, что ходит по цепи кругом», но носитель славы извечной, ибо графоманы, плодящие шлак литературный и всяческую дрянную «проду», уводящие от меня истинных читателей, скоро канут в лету, а мы, непостижимые и великолепные Мурры, династия гениев, передающие талант детям по наследству, будем пребывать в веках!
Особо хочу отметить, что, благосклонно принимая похвальбу в свой адрес, между тем, стоял и стоять буду за справедливость и истину. И всякое мошенничество, и презренный плагиат, который распространился сейчас в литературе подобно пандемии глуповируса, терпеть ни сейчас, ни впредь не намерен.
«А буде объявится наглый и охочий до чужого добра мошенник, который вознамерится и сие перепечатывать и присваивать, то я учиню ему такую баню или отместку, что он до конца дней своих не забудет»  меня, достославного кота, названного присно памяти пра-пра-пра-прадеда моего, а также и во ознаменования славных дел Московского Уголовного Розыска Рецидивистов (сокращенно: МУРРа).
Так вперед, за мной, мой верный читатель, и я покажу тебе настоящую героическую жизнь, туго перевитую гениальными интригами и невообразимыми кознями коварных врагов, которые мы, достославные коты, всегда мужественно преодолеваем!
И, напоследок, я хочу торжественно отмежеваться от всех возможных литературных сообществ, расплодившихся, аки тараканы и по Уралу, и по Сибири в невозможных количествах. Я не принадлежу к писательским ложам и поэтическим кружкам, таким как: «Аврора Ямбинск-Ухарская», «Созвездие Пушкограда», «Стойло Пьяного Пегаса», «Стреляный воробей», «Пушкоград Эпический» «Ordo Fama clamosa»  и другим, которые непременно будут спекулировать на моем славном имени.
Предвидя, что сразу после того, как моя книга увидит свет, начнется приписывание нашему роду «всяческих ему ненужных встреч», завершу свой пролог словами поэмы, обнаруженной мною в бумагах предка. За авторство моего пращура не ручаюсь, но именно эти строки доходчиво разъясняют милостивому читателю и злокозненному литературному критику позицию, коей я и придерживаюсь по жизни:
«Особенно мне неприятно,
Обиднее тысячекратно,
Что, так трудясь и так горя,
Я столько сил потратил зря
(Хотя вины моей тут нет),
Чтоб эта книга вышла в свет
С приписанной мне дребеденью,
Что на меня ложится тенью…»
Ко всему вышеизложенному мне остается лишь присовокупить пожелание моему благосклонному читателю стойкости в чтении и осмыслении сего величайшего труда, ибо, в гениальности данного фолианта уверены не только все коты нашего славного рода, но и все без исключения ученые мужи, пыжащиеся на своих кафедрах и сотрясающие воздух своими сентенциями и глупостями.
Пророчу: уже на моем веку, при моей жизни, величайшая литературная и неувядаемая слава так обрушится на нас, на Мурров, что любого другого графомана она размазала бы тонким слоем по мостовой. Но мы не таковы! Мы – выдержим, ибо в том – наша тяжелая и неумолимая судьба!
Не минет и десяти ничтожных лет, как любой юноша, не знакомый с моими «Ночными бдениями», будет презираем в обществе как неуч, как лицо, лишенное воображения, обделенное чувством тонкого юмора и лишенное эстетического образования.
Так что мужайтесь, мои почитатели! И даже злейшим врагам своим: критикам, профессорам социологии, шелудивым бродячим псам и прочим, мнящим здесь себя самыми умными, я ныне сердечно сочувствую: первый и последний раз в своей потрясающей жизни.
Но помните: «отныне вам придется вооружиться терпением, ибо в такого рода повествованиях неизбежно встречается всякая всячина, какая только попадается под перо, и хотя литературные правила и страдают от этого, слух вовсе этого не замечает. Ибо я собираюсь воспользоваться как предметами возвышенными, так и обыденными, различными эпизодами и отступлениями, историями правдивыми и вымышленными, обличениями и назиданиями, стихами и цитатами, – для того чтобы стиль мой не был ни чрезмерно возвышенным, то есть способным утомить людей недостаточно ученых, ни лишенным всякого искусства, то есть способным вызвать презрение людей сведущих».
Приготовьтесь к умственной работе, друзья мои. Напрягите все, что есть у вас в черепной коробке, и вскоре вы испытаете истинное блаженство от решения тех изящных перипетий сюжета, которые предложит вам моя бесценная книга.
А если кто с первого раза ничего не поймет – не отчаивайтесь! Я слышал, что одному известному ученому приписывали уникальное свойство, мол, «Теорию относительности до конца в состоянии понять может только один ее автор, а все остальные – как оглашенные неофиты – способны лишь восторгаться да скакать вокруг физика в ритуальном экстазе». Вот и вы – отрешитесь на мгновение от священного почитания моих трудов и попробуйте получить то неслыханное наслаждение пиршеством моего духа и интеллекта, которое разлито по этим страницам сверх всякой меры. Я верю: у вас все получится!
 



Том
первый
 
 
Раздел первый.
Фатализм как философия жизненного пути.
Весь мир идет на меня войной!
Есть все-таки в чтении с листа, из раскрытой книги, нечто божественное, я бы даже сказал магическое! Кажется, ну что такого можно узреть в фолианте? Сидят себе закорючки букв на полочках строк, топорщатся, как пауки, поплевывают на тебя и на твое невежество. А ты старайся, учи буквы, фонетику, орфографию, синтаксис и пунктуацию.
Вот только все для чего? Стоит спуститься со своей поэтической мансарды на грешную землю, как первый же встречный вернет тебя в реальность емким и коротким словом. Жизнь, которая кипит вокруг – деятельна, изменчива, стремительна.
Котам некогда выговаривать и понимать длинные слова. Нам что «Morgen» , что «Morgenstern»  – это просто «Мяу». В этом и скрыта мудрость. Что ни твори в веках, как ни скачи под солнцем, выделывая замысловатые «па», а все возвышенные речи, когда душа твоя горела, возносилась к заоблачным далям, тупые критики непременно назовут мяуканьем: гнусным и беспощадным.
Но мало кто понимает, что кошачий язык выделяется среди европейских не только своей лаконичностью, многозначностью, но и музыкальной красотой, удивительными эмоциональными оттенками тех или иных понятий.
Вам никогда не перепутать: блаженное «М-р-р» с гневным «М-я-я-ять!», когда доблестному предводителю семейства кто-то неучтиво наступил на хвост, попирая тем самым честь и достоинство всего кошачьего рода!
На немецком языке хорошо разговаривать с врагами: он жесткий, как удар плети, раскатистый, угрожающий и несколько угловатый.
Польский пресыщен согласными и шипящими до такой степени, что мы, порядочные коты, в ужасе бросаемся в сторону: уж не змеи ли были предками этого народа?
Итальянский ближе к кошачьему своей мелодичной заунывностью и лишь бешеный темперамент, с которым южане низвергают на вас потоки своих эмоций разводит наши народы в разные стороны.
Что ни говори, а французское мурлыканье, картавость, некая декларируемая беззубость отражает внутреннюю лень, что нам особо импонирует. Но, с другой стороны, шепелявость, искажающая лицо, вовсе не достойна кошачьего племени.
И, все же кошачий язык стоит в лингвистике обособленно. Он более гибок, нежели собачий, более выразителен, но люди – существа менее чувствительные, нежели мы, оттого все их языки – это отражение национальных особенностей, но не душ, стремящихся к общению на праязыке музыки!
И, все-таки, именно человеческие языки открыли мне иную вселенную, ту, в которой есть место приключениям, авантюристам, битвам и пиратским налетам!
Как здорово, укутав лапы пледом, лакая молоко или похрустывая рыбьим хвостиком, взахлеб читать о подвигах других! Перед тобой словно зажигается волшебный фонарь, в свете которого движутся оживающие картинки! И это чудо, встающее перед глазами, спрятано среди сотен корявых буковок.
Именно книги сделали меня не просто котом, но истинным наследником нашего древнего и славного рода! Я впитывал знания, как губка, одинаково поглощая художественную беллетристику, научные труды и газетные статьи.
Погружение в тексты научило меня не просто шевелить губами, подмяукивая себе под нос, но приобщило к настоящему миру, полному чудес, вырвало меня из запечного состояния, расширило горизонты и позволило увидеть такие чудеса, которые невозможно было раньше себе и представить! Именно книги сделали меня таким, каков я сейчас.
Я, безусловно, родился алмазом, призванным восхищать собой целый мир, только я, как и ювелирный камень, чтобы заблистать всеми гранями своей души, должен был пройти огранку обучением. И книги сотворили это чудо!
«Они ввели меня в мир, бесконечно богатый произведениями искусства, раскрыли передо мною заслуги прекрасных поэтов и ораторов, большинство которых мы, в наше время, знали только по имени, и слишком живо меня убедили, что надо привыкнуть к великому множеству форм и понятий, прежде чем научиться размышлять о них, что надлежит самому что-либо сделать, более того – совершить ряд ошибок, чтобы узнать свои и чужие возможности» .

Примечание издателя: Мурр, ну как не стыдно тырить куски чужих текстов то там, то здесь! В честном литературном мире это зовется плагиатом, а в научной литературе – цитированием. Но ведаешь ли ты о том, славный кот?

Стоит отметить, что жизнь истинного кота, его индивидуальность заключается вовсе не в отношении к лотку с песком или к прогулкам под мартовской луной, но в тех систематических ошибках, в коих он упорствует, отстаивая свою личность! Правильность ведет к обезличиванию. Полностью хороших котов не бывает по определению! Индивид, не совершающий никаких глупостей, теряет не только свое лицо, но и вкус к самой жизни.
Мы, коты, интересны до той поры, пока совершаем поступки, не взирая на последствия! А как только старческое благоразумие начинает заволакивать нам взор – каждый истинный романтик теряет саму свою сущность и вместе с тем начинает чахнуть, стареть, ворчать и спать целыми днями. Sic transit gloria mundi. 
Удивительно, но даже гений не может избежать тернистых троп познания и падений, ибо именно в этом славном пути и заключается сама динамика жизни!
«Вообще, гению следует как можно больше выставлять себя напоказ, заявлять, что все в искусстве кажется ему незначительным и жалким в сравнении с тем, что он лично мог бы создать во всех его видах, а также в науке, если бы только захотел и если бы люди были достойны его усилий. Полное презрение к стремлениям других, убежденность, что далеко-далеко оставляешь позади тех, кто творит в тишине, не возвещая об этом громогласно, величайшее самодовольство, вызываемое тем, что все дается без малейшего напряжения! Все это – неоспоримые признаки высокой гениальности, и я счастлив, что ежедневно, ежечасно их в себе наблюдаю» .
Но, мои последователи, славные бурши, досточтимые читатели, вы должны прекрасно понимать, что глотая книги других, я видел в них отражение собственных замыслов. И все сюжеты были бесчестно украдены у меня только потому, что я слишком поздно родился! Однако, я могу, вслед за Фридрихом Шлегелем воскликнуть: «Смотри, я учился у самого себя» ! И в этом не будет ни капли фальши, ни грамма того самолюбования, которое фонтаном бьет из современных деятелей культуры!
Что будете делать вы, мои почитатели, когда такие титаны мысли, как я, покинут грешную землю? Куда обратите вы свои алчущие взоры? В погоне за прибылью вы растеряли почти все ваши удивительные качества: любовь к котятам, желание погладить котика своего.
Переполненный знаниями по самую макушку, я поднялся в те сферы, в коих пребывают в блаженстве лишь лучшие умы современности!
Но из тех же томов я почерпнул, что за взлетом, за сиянием славы неизбежно приходит и падение. Так чередуются приливы и отливы. Поколения хозяев, которые кормят котов изысканными лакомствами, чешут их шерстку, отпускают гулять, сменяют истинные тираны, наступающие по ночам на хвосты, пинающие днем, а также громко передающие своим гостям вместо славословий в наш адрес всяческие несправедливые гадости.
Я родился в то время, когда признаки разложения и гибели общества видны, как никогда, ярко. Европа вымирает. Дети более не рождаются. Азиатские народы через Турцию мигрируют и захватывают пустеющие города. Мужчины перестали интересоваться женщинами, они полюбили себе подобных. Женщины стали бородатыми и отправились служить в армию.
Мир сошел с ума. Сам сатана хватается за голову – ему некого искушать! Больше не осталось святых, кроме меня, разумеется. Нас настигли глобальные катаклизмы, извержения вулканов, цунами, засуха. Тех, кого не сотрут с лица земли природные стихии, одолеет смертельная скука, научно называемая сплином, а потом и Рагнарек подоспеет. Гибель родины моих предков неизбежна. Мы наблюдаем закат Европы. Les dieux s’en vont.  Но мы-то, коты, удравшие из проклятых земель, останемся!
Мы, читали в детстве бумажные книги; мы знаем, что образование – это не просто информация, которую механически воспроизводим по мере надобности, но это – дух, витающий над миром, собирающий нас всех вместе, созидающий собою из нас народы, нации.
Глобализация, которую предсказывали все книги, уже не просто на пороге, она поглощает все без разбора: города, предприятия, этносы. Этому Молоху все едино, что или кого жрать. И только мы, коты, остаемся единственной надеждой на спасение. В нас генетически заложен дух свободы! Нас не выстроить рядами, не погнать на работу или на войну! Пока коты живы, и у человечества остается шанс не сгинуть, не пожрать само себя! Так что это мы и есть…


(Мак. л.)
…Здесь дьявол опять заварил себе на потеху кашу из топора! А расхлебывать опять нам!
Иоганнес Крейслер – молодой худощавый человек со взлохмаченной головой и торчащими в разные стороны бакенбардами, удивительно похожий в этот момент на проснувшегося филина, изумляющегося тому: где это он, кто это он? – поднял глаза к небу.
В сумраке ночи, над далеким Гейерштейном, показалось маленькое красноватое облачко, всегда предвещающее непогоду. Так бывало всегда: обычно оно, облако без штанов, тихой сапой ползло себе по небу, никого не трогало, предавалось размышлениям о починке примуса Алладина, а потом внезапно взрывалось страшной грозой.
Мастер Абрагам всегда по виду облака мог определить через сколько времени ждать того взрыва с точностью до секунды. Он научил этому фокусу и своего лучшего ученика Крейслера.
В этот вечер до грозы оставалось не более пятнадцати минут. Добежать до города, чтобы укрыться от непогоды уже не смог бы даже спортсмен, потому Иоганнес сел вальяжно на пенек, достал из-за пазухи узелок, развернул его, вытащил пирожок и задумчиво укусил его сначала в передок, потом в задок, а после торжественно проглотил остатки. Монастырская стряпня была божественной. Жаль, пирожков было мало, всего тридцать три, как годочков Господа нашего Иисуса Христа.
В ожидании бури Крейслер за пять минут приговорил всю эту провизию в полном молчании. Он ел – за ушами у него трещало. А под ногами деловито сновали ежи, мыши и прочие недовольные жители леса.
Вдали затрубил лось. Обиженно взвыли волки и этот вой, отражаясь эхом от близлежащих скал, пошел гулять над чащей.
Над головой тотчас возмущенно затрещала сорока, мол, сидит тут такой-сякой сам жрет, а божьим птичкам, которые не знают ни заботы, ни труда, – ничего не дает. Не хороший человек! И так сия пернатая тварь расшумелась, точно бабка Гертруда, что торговала шнапсом на разлив. Старуха тоже всегда поднимала скандал, когда синеносые граждане не могли вовремя заплатить за чарочку, и тогда ругань слышна была по всему княжеству от края до края.
Иоганнес снял с шеи кулон, открыл его, посмотрел на портрет, скрытый внутри, подмигнул изображению.
В Зигхартсвейлере, похоже, все уже знают о смертоубийстве подручного итальянского принца Гектора. И кого же можно подозревать в этом злодеянии, кроме капельмейстера Крейслера? В том-то и дело – некого!
Но вернуться нужно, необходимо! Как можно допустить, чтобы Юлия, его муза, его маленький котенок, его звезда, освещавшая путь во мраке бытия, была бы отдана маменькой, за богатенького прощелыгу, пусть даже и за принца? Какое сердце сможет вынести такую муку? Какой юноша устоит перед искушением в последний раз взглянуть на любимую?
А, может быть, при содействии мастера Лискова, удастся выкрасть девушку и сбежать с ней за границу? Благо – все государство можно пересечь по диагонали за три с половиной часа!
Смутные, несбыточные надежды терзали грудь только что откушавшего капельмейстера, рвали его сердце на части, звали вперед. Но разум требовал не спешить, чтобы снова премиленькую принцессу Гедвигу с возлюбленной своей не насмешить.
И вдруг рядом раздался треск веток. «Неужели, медведь?»
Но на опушке показался егерь.
; Лебрехт, уж не лунатик ли ты? – воскликнул Иоганнес. – Уж полночь близится, а ты вдали от избушки да с ружьем! Не удумал ли ты худого?
– Милостивый государь, – ответил очень спокойно егерь, – это же самое я хотел спросить у вас. Чего это вы, уважаемый человек, капельмейстер, шарахаетесь в такую погоду ночью по кустам? Неужели, у вас любовная лихорадка? Или настиг приступ меланхолии от внеурочного музицирования? Или, поди, съели что? А то ведь давеча фрау Гертруда продала господину Руперту, нашему кастеляну, свой дьявольский огненный напиток, отчего наш управляющий сутки уже мучается животом и непрестанно жидко гадит: дальше, чем видит.
– Видишь же, – возмутился Крейслер, – человек вышел подышать свежим воздухом, а то от ваших мануфактур так дегтем несет – мочи нет!
– Ой, темните что-то, Иоганнес! Ну, какие такие мануфактуры? Что это за слово, вообще, такое? Думается, оно ругательное! И потому попрошу в моем присутствии более так не выражаться! И какой это вы учуяли запах? Бог с вами! Вот в Мюнхене: если нагадят, так над всей Баварией вонища стоит! А у нас гаденыши такие не выросли. Так что, если не хотите говорить о причинах вашего позднего променада, то и не надо.
Крейслер зло зыркнул глазами: в угол, на нос, на егеря. Но славный Лебрехт оказался не знаком с тайным светским учением о жестах и взглядах, повергающих собеседников в растерянность и ипохондрию. Егерь спокойно почесал в затылке и продолжил, словно и не заметил, как пыжится перед ним капельмейстер:
– Но должен вас предупредить, что по городу ползут слухи один другого чище. Иные говорят, что это именно вы убили слугу принца Гектора. Другие утверждают, что на вас самих напал леший Грендель, утащил вас и сожрал, оставив лишь окровавленную шляпу на поляне. А еще, я не думаю, что наша новоиспеченная графиня Мальхен Эшенау, бывшая советница Бенцон, сильно обрадуется вашему появлению. Подумайте сами: что убийца у престола, что дух сожранного Гренделем – хрен редьки не слаще!
– А скажи-ка, Лебрехт, ведь не даром советница Бенцон с таким вот жаром дочурку замуж выдает? Там были страсти роковые?
– Да говорят еще какие! – проворчал лейб-егерь. – Там женишок: и денежный мешок, и метит в генералы. Не чета нам с вами. Говорят, оный наш княжич Игнатий с самим Наполеоном якшался, оттуда и сокровища, вывезенные контрабандой прямиком из снежной России. Скажу больше, некоторые злые языки утверждают, что принц этот наш – не настоящий! И титул ему папенька купил. Так что все сложно. Но лучшей партии для нашей Юлии Бенцон, пожалуй, и не сыскать.
– Так это правда? – вскочил с места растревоженный капельмейстер. – Неужели свадьбе быть?
– А что вас так изумляет, сударь? – пожал плечами егерь. – Дело молодое. Нужное.
И в тот же миг ночное небо озарилось молнией. Крейслеру же показалось что это не по тучам, а по его измученной душе прошлись адской плеткой.
Загрохотал припозднившийся гром. И сей же час ливануло, как из ведра.
Егерь, задрав полы сюртука, метнулся в лес, спасаясь от стихии. А Крейслер захохотал, подняв голову вверх. Он ничего не видел, потому что серебристые нити, связывающие мир воедино, слепили его, заставляли жмуриться. Но ему чудилось, что духовным зрением, недоступным простым смертным, он созерцает Юлию, танцующую там, в небесах, у самого престола господня. И Орел, и Бык, и Агнец стоят за спиной вседержителя и улыбаются этому замысловатому танцу ундины, заранее зная, что все немецкие сказки должны иметь счастливый конец. В теории.
Капельмейстер же хохотал над собой, понимая, что в жизни люди разговаривают презренной, но практичной прозой, а не стихами; что никто не может танцевать в облаках, ибо оные – суть пар; и любое тело, согласно закону притяжения, непременно провалится через них вниз. Это только в опере возможно счастливое избавление, вмешательство самой судьбы или языческих богов.
Жизнь – это не просто крик ужаса от рождения до самой смерти, это не просто фантасмагорические видения событий, которых, может быть, и не было вовсе, но это еще и подчинение физическим законам бытия. Мы приходим в мир, чтобы кушать, какать, визжать от горя или восторга. А что сверх того – то от искусства. А культура – не стенка, ее не просто можно подвинуть, ее вообще выкидывают из собственной жизни все благочестивые бюргеры…


(Бег. бас.) 
…В распахнутое окно летела песня «Nie chodz do miasteczka» . Девицы старались, словно пытались выманить на улицу парубков.
В темной комнате, развалившись в кресле, сидел огромный, размером с десятилетнего ребенка, черный кот. В одной лапе он сжимал серебряную вилку с сосиской, исходящую салом (собственно: и сосиска, и вилка – они вместе тем салом и исходили), а в другой – держал раскрытый чужой личный дневник. Глаза животного горели как фары автомобиля, они выхватывали из темноты страницы, освещали их так ярко, что вовсе не нужно было свечей.
– Что это тут у нас? – язвительно протянул кот и с пафосом прочитал: «Вскоре должно случиться что-то великое – из хаоса должно выйти какое-то произведение искусства. Будет ли это книга, опера или картина – quod diis placebit.  Как ты думаешь, не должен ли я еще раз спросить как-нибудь Великого Канцлера, не создан ли я художником или музыкантом?..»
За окном вдруг раздался торопливый шорох шагов, и тихий голос сказал: «Юлия, звезда моя! Я вижу свет в твоем окне! Прими меня в свои объятия! Я весь горю от желания немедленно облобызать твои сахарные уста и пылающие ланиты! Ну, же, Юлия, открой мне дверь!»
Кот хмыкнул, отложил дневник, схватил дамский чепец, натянул его на голову, заглянул в венецианское зеркало, хохотнул от восторга, переполнявшего его, и женским писклявым голосом выдал:
– Ой, да какие вы мужики быстрые, мочи нет! Потерпи, пра-а-ативный! А не то все маменьке расскажу. Вот уж она тебя веничком-то, нечистого, отходит!
Мужчина за окном всхрапнул, точно конь, встающий от нетерпения на дыбы.
– Да уж ладно, так и быть, открою, шалунишка! – кот едва сдерживался, чтобы не размурчаться от удовольствия, которое доставлял ему этот розыгрыш. – Уже бегу. Только, ах! Я ведь уже легла! Негоже мужчинам видеть незамужнюю девицу без корсета, панталонов и юбок. Стыдно-с должно быть!
– Я сейчас же от стыда сквозь землю провалюсь! – пообещал гость. – Только ручку мне протяни в дверь, дабы я мог припасть к ней со всем жаром души своей!
– Ручку, ножку… – кот жеманно зажмурился. – Я вся твоя! Целуй меня везде! Восемнадцать мне уже!
– О-о-о!!! – застонал в нетерпении герой-любовник.
Кот распахнул дверь:
– Приди же в мои объятия!
– Уже! – в пламенном восторге незнакомец ворвался в девичью комнату, схватил кота и укололся его шерстью:
– Что это, Юлия? У тебя бакенбарды?
– Фи! Как можно! Баки – уже не модно. Это – чистые усы! Сусальным золотом покрытые, аки купола собора. – в этот миг зверь щелкнул когтями, и свечи в канделябрах зажглись сами собой.
– Сатана! – заверещал принц Гектор (а это был именно итальянский принц собственной персоной) – Изыди! Сгинь, искуситель!
– Я не сатана! – обиделся Бегемот. – И не искуситель! Я – кот! Ко-о-о-от! Черный кот!!! Ясно тебе?
– А-а-а!!! – закричал принц таким фальцетом, что этому визгу позавидовала бы любая фрейлина.
Через мгновение Гектор летел по саду и вопил, точно за ним гнались злобные фурии.
А кот проворчал в приоткрытую за непрошенным гостем дверь: «До чего же эти принцы изнеженны! Смотреть противно!»
– Так и не глядел бы. – холодно сказал мрачный человек, отделившийся от стены так, словно он вышел прямо из кладки. – Чем это ты тут, котяра, без нас занимаешься?
– Книжки читаю. С картинками самого автора. Занимательное, надо сказать чтиво! Представляешь?
– Ты еще и сгущенку бидонами втихаря по ночам жрать умеешь, – холодно заметил незнакомец, – и народную вышивку крестиком в лохмотья обращать, и швейными машинками в партайгеноссе швыряться.
– Обидно такое от тебя, Питон, выслушивать. Я, может быть, благородных кровей. У меня, может быть, поэтический талант. Я же в петлю полез от неразделенной любви! А вы меня носом в это тычите, словно я котенок малый! Бессердечные Ироды!
– Ага, – мотнул головой человек, – мы в курсе. Про то, как ты, Санта Бегемот, маркиза де Сада, этого святейшего человека со всеми удобствами до самоубийства довел, да еще и всех рождественских подарков его лишил – об этом одни только сдавшие Единый Государственный Экзамен на сто баллов и не слышали. И как тебе только не стыдно? Почетного маньяка, истинного садиста-мазохиста чуть под иезуитский монастырь не подвел! И это в то время, когда мысль немецких романтиков уже бороздит не только моря и океаны, но даже уже и в космос отправилась в поисках нашего Мессира: Великого Канцлера и Верховного Архитектора.
– Чего это ты тут распричитался? – кот боязливо оглянулся. – Он что, уже здесь?
– Не трусь, шерстюк. – усмехнулся тот, кого звали Питоном. – За тобой попозже придут.
Затем человек поднял с пола дневник, полистал его и, нахмурившись, прочитал: «Кто мог подумать об этом года три назад! Муза убегает, сквозь архивную пыль будущее выглядит темным и хмурым... Где же мои намерения, где мои прекрасные планы на искусство?»
– Чем ты, Бегемот, занимаешься? Неужели капельмейстеру Крейслеру досаждаешь?
– Вот еще! – обиженно фыркнул кот и демонстративно отвернулся. – Больно надо! Я со своей тонкой душевной организацией все больше по мастерам специализируюсь.
– Да, propos , – усмехнулся человек, – береги Абрагама Лискова. Если с его головы хотя бы волос упадет, мессир придет в ярость. Он так и сказал: «Чуть что, сразу с кота шкуру спущу и отдам Мельпомене на воротничок-с».
– Ой, ну не знаю, не знаю! – отмахнулся кот. – Какой такой Хмель с Пельменем нужна моя, прошедшая огонь, водку и медные трубы, поношенная шерстка? Мессир шутить изволит. Пребывает, так сказать в шаловливом состоянии духа.
– Юлия, да у тебя тут дверь нараспашку! – за окном послышался голос принцессы Гедвиги. – Ну, разве можно так? А ну как лихой человек к тебе заберется? Нужно слуг позвать, пусть внутри проверят: нет ли вора!
– Довеселился? – вздохнул человек, вышедший из стены.
– До чего же вы все зануды, господа! Улыбайтесь! Улыбайтесь, как завещал нам Чеширский кот! – с этими словами черный зверь прыгнул на спину Питону, вцепился когтями в его черный плащ. – А теперь выноси, Питончик! Спасай родимый!
– Захребетник! – проскрипел человек. – Любишь ты на чужом горбу кататься!
– Ты же знаешь, дружище, моя магия бытовая. То котиком ласковым прикинусь, то Пушкиным обернусь да стишок девице в альбом накарябаю. А до ваших алхимических эмпиреев мне ну никак не дотянуться. Ах, отчего коты не летают! А ведь нам тоже хочется.
– Ох, дошутишься ты, Бегемот! – сказал Питон. – Впаяют тебе еще один срок годочков на триста пятьдесят, тогда и узнаешь, где раки зимуют и почему они только на сионской горе азбукой Морзе свистят.
– Да не тяни кота за хвост! – крикнул Бегемот. – Поехали!!!
В этот момент взлохмаченные слуги вбежали в мгновенно опустевшую комнату и тени от множества свечей заплясали на потолке, образуя замысловатый рисунок.


(Мурр пр.) 
…соль земли.
А, с другой стороны, некоторые филистеры считают, что чтение само по себе есть благо. И это опаснейшее заблуждение! Любую мартышку можно вырядить в мантию, нацепить ей на нос очки, выучить ее трюку: складывать слоги в слова – вот вам и профессор социологии! Ибо только социология, как вершина философии, – наука для тех, кто не знает ничего, но очень хочет казаться умным хотя бы в собственных глазах.
Социология да обществоведение – вот две отрасли духа, в которых важно говорить, не останавливаясь, обо всем, что в голову взбредет, ибо как только сии ученые мужи на мгновение прерываются, их лекции тут же встречаются дружным студенческим хохотом, уверенно переходящим в радостное ржание.
Оные клоуны необходимы студиозам как воздух, ибо смех вырабатывает в организме эндорфины, гормоны счастья, получаемые только при потреблении шоколада, бананов, коньяка да при прослушивании профессоров социологии. Так что при вечной бедности студиозов, педагоги сии буквально спасают жизни!
Но вернемся к нашим книгам.
Научно доказано, что мысль предшествует деянию, воображение творит материю, музыка меняет структуру молекул воздуха, воды и огня. А, стало быть, каждое живое существо становится тем, что оно ест. Скажу больше: всякий организм носит в себе географический и национальный отпечаток на уровне несмываемой печати. Мы генетически связаны с теми местами, где появились на свет, и вся наша биологическая структура является тому подтверждением.
Любовь к отечеству – это не фиглярство политической партии Единоокотившихся, а эмоция, реально существующая, активно влияющая на умы: как истинных гениев, так и котогопников.
И никакие книги не могли бы развить ту самую любовь, если она была бы выдумкой.
В моем конкретном случае именно фолианты оформили все мои чувства изящным слогом, именно осиленные тома очертили великолепными штрихами вдохновения все мои помыслы и высказывания.
И если за учителями прошлого вечно тащились жалкие ученики, записывающие за гениями каждое мимолетно оброненное слово, то я сей участи был лишен.
Мне жаль вас, мои почитатели, ибо вам никогда не постичь той высоты духа, на которую подняло меня это чтение. Увы, никогда не узнаете вы о тех муках и терниях, о метаниях моего беспокойного духа, которые причинили мне массу неприятностей, но без коих не было бы сейчас во мне того несгибаемого стержня моей котостоической (просьба не путать с котострофической!) философии.
Многие же филистеры, по своему люмпенскому обычаю, книги читают с конца, дабы не постигать их смысл, а нахвататься из них умных цитат и жонглировать потом чужими словами всю оставшуюся жизнь для увеселения студентов и пропитания своего ради.
Другие фарисеи поступают еще хитрее: запоминают имена выдающихся авторов и заголовки наиболее толстых фолиантов, чтобы блистать этими знаниями в светской беседе, ненавязчиво показывая, что все эти тома говорящим были прочитаны.
Хотя, положа лапу на сердце, к этому излюбленному приему великой учености хотя бы раз в жизни прибегал всякий известный муж в бытность его студентом.
И потому, о юные искатели истин, цвет нации, котики, ступившие на стезю просвещения, бойтесь социологов, книги на свои лекции приносящих! Это акт устрашения, дескать, вам никогда не осилить такого объема информации. Помните, собратья по вдохновению: ни один из этих трепачей никогда не читал тех книг, которыми тычет вам в нос. Это просто прием педагогики.
Более того, великая ученость подавляет личность, разрушает эгоцентрические установки нормального юноши, развивает в нем неуверенность в собственных силах.
«Учиться, учиться, и еще раз учиться!», (как говаривал самый матерый социолог всех времен и народов) нормальному коту вовсе не обязательно. Такое пренебрежение земными радостями, фанатичное поклонение чужим строчкам всегда приводит к безумию.
Все маньяки-убийцы обладают высоким уровнем интеллекта и богатой фантазией. Глупцы не способны вообразить прелести какого-либо преступления. И грань между ученым и преступником всегда лишь в объеме знаний.
Я же, в меру упитанный, в меру начитанный, – истинный светоч и пример всем живущим. То, что книги обозначили во мне те качества, которые и без них уже рвались на свободу, вовсе не означает, что и вам, мои юные подражатели, обязательно нужно годами идти по стезе просвещения.
Порой лучше вообще ничего не знать, но мягко спать и вкусно есть, нежели всю жизнь отстаивать правду и эфирное чувство отличности от других. Ведь на поверку любой «особенный» индивид часто оказывается банальным шизофреником, а простой, неграмотный бандит – вечно правит миром и живет себе припеваючи.
На этом я хотел бы закончить эту свою вступительную «Похвалу учености», только вот…


(Мак. л.) 
…Иоганнес Крейслер застал друга и учителя мастера Абрагама Лискова за любопытнейшим занятием. Старик склонился над микроскопом, хихикал, как заправский сумасшедший, радостно потирал руки и покрикивал, подбодряя самого себя: «Ай да сукин сын! Ах, молодец, настоящий холодец!»
– Приветствую тебя избранник, дел часовых магистр! – воскликнул капельмейстер.
– Чу! – удивился мастер. – Кто здесь? Музыки душком опять дыхнуло. Да то не ты ли, Крейслер, милый?
– Таки я. – согласился капельмейстер. – Ну, оторвись уже от своих микробов. Что там, вообще, можно высматривать?!
– Э, братец, не скажи! – взвился над микроскопом взлохмаченный старик, выделывая сухими тощими ногами коленца почище всякого кузнечика. – Это зрелище покруче табака ум очищает!
Абрагам оторвался от созерцания жизни маленьких существ и раскрыл объятия любимому ученику:
– Ну, здравствуй, здравствуй, аббатства выкормыш мордастый! Дай-ка на себя посмотреть. Ну, возмужал! Особенно впечатляет главная мышца, что фривольно округлилась в районе предполагаемой талии.
– Да полноте, мастер. – смутился капельмейстер, и в самом деле заметно поправившийся на монастырской пище и вине. – Скажете тоже! Прямо в краску вгоняете, ей-богу!
– Ладно, Иоганнес, это еще не беда. Месяц без сладкого и мучного после шести вечера – и, с божьей помощью, сальцо по бокам поубавится.
– Не стоит насмехаться над добродетельною жизнью бедных монахов! – вспылил капельмейстер.
– Дикий, невоспитанный человек! – схватился за голову Лисков. – Когда же черное пламя ярости погаснет уже в твоей душе, уступив место, посеянному и взращенному Новалисом, голубому цветку? Когда же душа твоя вновь вернет тебя в ту Гармонию Сфер, из которой ты сам себя подло низринул?! Никто над тобой и не думал смеяться!... Мы просто откормим тебя да съедим, как завелось со времени становления Орка. Музыканты нам ни к чему, а вот мясцо с ровными слоями свежего сала – в самый раз. Да прибавить к этому пару бутылочек рейнского – и постижение абсолюта застигнет нас прямо за той славной трапезой!
– Не к лицу, вам, мастер, богохульство.
– Audaces fortuna juvat!  – притворно вздохнул Абрагам. – Не будешь дерзким, судьба загонит в угол, да все фантазии твои тебе же на главу и уронит! Приди и возьми желаемое! Ведь победителей не судят!
– К чему склоняешь, досточтимый? – в ужасе схватился за голову музыкант. – Ты что же, предлагаешь мне отбить невесту у самого принца?
– А что такого? – взвился Лисков, гоголем прошедши по комнате, уткнув кулаки в бока, и добавил. – Именно: отбить! Ежели ты мужик, борись до последнего вздоха! Не сдавайся!
– А если Юлия сама склонится сердцем не ко мне?
– До чего же изнежено нынешнее поколение! – разозлился Абрагам. – Ну, так сделай все, что юная Бенцон переменила это свое неправильное мнение! Мне ли тебя учить, как это делается?
– Она не такая, мастер! В ней дышат первые луговые цветы, взошедшие под майскими теплыми дождями, взлелеянные радугами, воспетые поэтами! Ах, если бы мне быть бабочкой, чтобы порхать вкруг прелестной Юлии! Или обернуться перчаткой, дабы лобызать ее ладони! Пожалуй, я в тот же миг умер бы от счастья!
– Да ты, Крейслер, прямо как кентавр Несс, что почувствовал неземную любовь к Деянире, жене могучего героя Геракла! Готов таскать ее на своей спине, дабы потом ввести в покои другого! Ну что за самопожертвование, что за благородство? Мне больше глупость это все напоминает и слабость, да, мой мальчик – слабость и нерешительность подростка!
– Так что же ты, учитель славный, стыдливо умолчал о том, что Несс все-таки похитил Деяниру и вез к себе на собственном горбу сквозь воды шумные реки, но был убит стрелой Геракла.
– А хоть и так, но он – старался, он бился за счастье. И рук не смел он опускать!
– Ну ладно, я подумаю. – сказал Крейслер. – Так ты пустишь меня к микроскопу? Очень уж интересно, что именно натолкнуло тебя на такие радикальные мысли?
– Смотри. – равнодушно пожал плечами мастер и отошел к окну.
Дождь кончился. Небо прояснилось. И звезды танцевали в это полнолуние, точно ночные мотыльки. Они взметались, носились друг за другом, попирая все законы физики. По крайней мере, так казалось уставшему мастеру в эту ночь, глядящему в окно.
Иоганнес скинул мокрый плащ и торопливо двинулся к микроскопу. Уж он-то, капельмейстер, хорошо знал, что Лисков дважды никого приглашать не станет!
Мгновение, и Крейслеру открылась чудесная картина, от которой захватывало дух!
Там, на столе, за увеличительными стеклами микроскопа, разыгрывался невероятнейший масштабный спектакль! Из маленьких кирпичиков была сложена настоящая крепость, над которой развивался флаг госпитальеров с той небольшой разницей, что в середине красного креста билось еще и нарисованное человеческое сердце.
А роль солдат и генералов взяли на себя дрессированные блохи, одетые в камзолы и высокие сапоги со шпорами, гордо носящие на своих маленьких головках парики, завитые в косицы и размахивающие самыми настоящими шпажонками!
Один отряд окопался в замке. Эти блохи вытащили на стены пушки и палили из них бутафорскими зарядами. Вместо пороха и снарядов в противников летели блестки и серебряные струящиеся нити, создавая карнавальное настроение.
Атакующие же разделились на два отряда. Те, что брали стены приступом, лезли по лестницам, орали непристойности и выражали решимость захватить логово врага.
Те, кто остался в резерве, сидели в телегах, запряженных другими блохами, изображавшими коней. Эти драгуны, как и положено, лихим воякам, откупоривали бочку за бочкой, и вино там лилось рекой.
Подобного представления капельмейстеру еще никогда не приходилось видеть.
– Но как тебе удалось заставить их повиноваться? – воскликнул в восхищении Крейслер. – Чтобы твари неразумные носили костюмы, выполняли приказы, да еще и бражничали на поле брани – да я бы не дерзнул даже помыслить о таком чуде!
– Поверь мне, милый Иоганнес, блохи мало чем отличаются от людей и заставить их повиноваться не сложнее, чем играть человеческими марионетками в театре жизни. Нужно только правильно давить на скрытые клапаны души каждого живого существа – и весь мир будет у твоих ног! Нужно только меру знать.  Вот, к примеру, Мальхен Эшенау, конечно, искусная интриганка, но она манипулирует и князем Игнатием, играя на его отцовских чувствах; и принцем Гектором, дразня его пылающей страстью, да и вообще, всеми, точно вселенная – ее огород, да только мир не вертится вокруг одной, даже самой экзальтированной особы!
– Я не хотел бы ссориться с мамашей. Если Юлия отдаст мне свое сердце, то новоиспеченная графиня станет мне тещей. А с этими особами шутки плохи!
– Не дрейфь, Иоганнес! Ты еще свободен. А, кроме того, Мальхен играет вовсе не на нашем поле.
– Милый Абрагам, неужели у тебя есть план?
– Есть ли у меня план? Есть ли у меня план? Конечно, нет. Но зато у меня есть воля к победе! И я знаю, что «дорогу осилит идущий!»
За окном зарумянилась заря. Невидимое пока солнце разгоняло мрак. И утренняя свежесть приятно бодрила ветерком, врывающимся в открытую форточку.
Бессонная для многих ночь была на исходе. Иоганнес прокручивал в голове слова, которые хотел высказать…


(Бег. бас.) 
…С первыми лучами солнца в город лихо вкатила карета, заряженная шестью белоснежными скакунами. Это было, как в волшебной сказке. Кони мчались, их гривы развевались! Из-под копыт летели брызги и грязь, но, озаренные первыми лучами солнца, эти прекрасные животные казались пегасами, только что спустившимися с небес и сложившими свои ангельские крылья. Позолота пузатой ренессансной кареты блестела, словно ее надраили перед выездом.
Стук колес, бряцание подков по мостовой переполошили весь город. Заспанные бюргеры высовывались из окон, уже сжимая в руках свои ночные горшки, собираясь вволю попотчевать их содержимым хулиганов, не дающих им спать по ночам. Но, увидев блеск прибывшей кареты, они так и застывали с открытыми ртами, потому что у их собственного князя Иринея не было ни таких шикарных карет, ни богато вышитых золотом ливрей на слугах, что стояли на запятках, ни лихих, сверкающих богатством и довольством кучеров. А про лошадей и разговора не шло!
Так, пожалуй, лишь сам император или даже Папа Римский и могли разъезжать по дорогам Германии! Но, в столь лихие времена, такое сиятельное лицо должны были сопровождать два-три десятка гренадер и столько же гусар, на случай бандитского нападения. Ибо только одна карета по баснословной стоимости своей отделки была больше, чем совокупный годовой доход всего княжества. Но в том-то все и дело, что солдат вовсе не было.
Карета лихо остановилась у единственной таверны, в пристройке у которой были и меблированные комнаты, конечно, если считать на все тринадцать комнат наличие шести кроватей, двенадцати венских стульев и пяти дубовых столов с семью платяными шкафами – верхом удобств.
Ванную можно было принять, погрузившись в бочку с теплой водой, что ждала редких гостей в особом помещении, близ кухни. К чести королевства, в этой комнатушке была не только дверь, но и щеколда, запирающая изнутри. Впрочем, в стене была дыра, проделанная Гансом – шаловливым сыном хозяев оной забегаловки, дабы лицезреть прелести служанок, вылезающих из той бочки и предаваться при этом сладким грезам о недоступной, в силу детского возраста, преступной любви.
Проход к клозету вел мимо конюшни и запах из оного заведения отбивал всякую охоту: как задерживаться в туалете, так и ходить к нему без особой нужды. Более того, сам хозяин справлял нужду, вовсе не посещая сего ароматного уголка, а под любой яблонькой, что в обильном количестве росли подле таверны.
Когда в это странникам угодное заведение ворвался слуга (именно тот, что стоял на запятках) и разбудил хозяина, случайно уснувшего в ту грозовую ночь прямо на столе за недопитой бражной кружкой, первое, что пришло хозяину в голову, что, мол, сам апостол Петр, гремя ключами, спустился к нему, к бедному Густаву, дабы возвестить, что пора бы и на покой, в райские кущи, где и пиво покрепче, и свинина пожирнее и бабы поискуст… Но тут мужчина окончательно проснулся и что он подумал о благородных девицах, удостоенных жизни вечной, так навсегда и осталось тайной великой.
– Ну что, Густав, муж блистательной Анжелики Голлон, уверен ли ты, что Ганс – твой сын?
Хозяин таверны побледнел, как козий сыр, потом позеленел, как благородная плесень, затем покраснел, как рак, прошедший первичную дезинфекцию в котле с кипятком и только потом спросил:
– А в чем, собственно, дело? Кто ты, вообще, такой, чтобы спрашивать про мою Анжелику?
– Нет, ну если пара золотых для тебя не деньги, то Анжелика может и не прислуживать нашему мессиру. Заметь: ничего нехорошего, от чего болезни приключаются да ублюдки на свет плодятся, мой хозяин ей не сделает, даже если она сама о том сильно попросит. А вот денежки – они останутся.
На лице мужчины отобразилась борьба алчности и ревности.
Весь город знал: если Густав упился, то его ветреная женушка непременно этим воспользуется, улизнув к очередному красавчику. Но как об этом пронюхали случайные путешественники – оставалось загадкой. В такую рань, когда кричат петухи, никто к утренней дойке не встает. В княжестве всего-то двенадцать коров – потерпят! А пограничники в это время, оба два, дрыхнут в избушке у своего полосатого шлагбаума, да так, что кругом на семь верст только пыль столбом заворачивается!
– Два талера за уборку в нумерах, талер за кормежку. И на прокорм лошадей неплохо бы накинуть. – сказал хозяин, справедливо полагая, что в таких богатых ливреях по ночным дорогам, да еще и под дождем никто без особой нужды не шастает.
– Итого: пять монет! – радостно воскликнул гость и кинул деньги на стол. – Так что, по рукам?
– Идет! – хозяин притянул к себе кружку, допил остатки вчерашнего пойла, взбодрился и закричал наверх:
– Анжелика, дьявол тебя подери! Спускайся немедленно! У нас благородные гости!
Слуга прибывшего в карете таинственного господина спрятал ехидную усмешку, прикрыв рот белой перчаткой. Он явно знал о благоверной хозяина намного больше самого рогатого мужа.
На втором этаже забрякали шпоры, ударился об стену палаш, цепляемый на пояс второпях, с треском распахнулось окно, кто-то мешком вывалился наружу. Судя по тому, как испуганно захрипел и заржал на улице конь, явно оставленный снаружи на всю ночь, было ясно, что бравый вояка доблестно плюхнулся в седло и со стоном: «Ой-йо-йооо!», – поскакал навстречу заре и подвигам.
Через минуту свежая, как утренняя булочка, девица в легком, развевающемся пеньюаре появилась наверху лестницы:
– О, любезный муж мой, ты звал меня?
– Хм! – обиженно крякнул хозяин. – Хоть бы гостей постыдилась! Немедленно оденься и приготовь лучшую комнату их сиятельствам!
– Вот как? – удивилась Анжела и облокотилась на перила, демонстрируя гостю до неприличия глубокое декольте. – Это кто же к нам пожаловал? Опять холостой принц? Это становится занятно. Откуда же вы, милостивые сеньоры будете? Из Тосканы или Арагона?
– Из глубины Сибирских руд. – мрачно сказал слуга. – Из самого престольного Пушкограда. Совершаем, так сказать, кругосветное путешествие, дабы обозреть все чудеса мира.
– Ну, все, Анжела, твои красоты уже все увидели! – прикрикнул муж. – Шевелись уже!
– А вы, любезнейший, следуйте за мной. – сказал хозяин слуге прибывшего. – Я покажу вам комнату для прислуги!
Гость последовал за хозяином, обернулся, послал хозяйке воздушный поцелуй, отчего та зарделась пуще мака в поле.
И тут в помещение ввалился огромный, размером с десятилетнего ребенка, черный кот, шествующий на задних лапах в шляпе со страусиным пером, с позолоченной шпагой на богато украшенной перевязи. Кот был в пурпурных сапожках, в таких, в коих, в древние времена, могли разгуливать только цареградские господари, и никто более! Изо рта кота свисала вишневая трубка, из которой дымился благородный болгарский табак.
– Какой милый котик! – воскликнула хозяйка, тая от умиления. – Каким же красавцем должен оказаться ваш повелитель!
Хозяин таверны оглянулся, перекрестился, сплевывая в сторону и ворча что-то вроде: «Ну и угораздило же нас вляпаться!»
Кот, как и положено благовоспитанному животному, промурлыкал в ответ нечто куртуазное и кошачье. Ни одного лишнего слова он не обронил, с достоинством пронося свое тело внутрь помещения.
Анжелика со вздохом вернулась наверх и зашуршала там платьями.
Мессир Воланд (которого многие экзальтированные дамы бальзаковского возраста ошибочно считают антагонистом Гарри Поттера и зовут на французский манер шевалье Воланд де Мортом) прибыл к началу сего зловещего жизненного спектакля. Но, посудите сами, какой из Воланда жалкий гарсон де-е-е шваль-е-е-е? Шваль ведь всякая под мостами живет, с троллями пьет да ругается матом.
А это был благородный человек с седыми, развевающимися локонами волос, с разными (левый – зеленый, правый – черный) глазами, и с орлиным носом. Вся его худощавая фигура дышала королевским происхождением, и все в нем выдавало романтический склад ума. Девицы от таких мужчин теряют голову и стыд. Они падают к таким мужским ногами, и сами в штабеля укладываются: как слева, так и справа!
Никого в городке не удивило появление Воланда и его свиты. Все нетерпеливо ждали почетных гостей со всех краев Европы, ведь уже сегодня случится воистину грандиозное, королевское событие: все уже наслышаны о двойной свадьбе Юлии и княжны Гедвиги с принцами Игнатием и Гектором. И праздник готовился потрясающий: с фейерверками, шествием, салютом и модным световым шоу.
Из самого Бремена спешили знаменитые на весь мир бродячие музыканты, известные тем, что в их труппе на инструментах играли дрессированные животные: не только кот, пес и петух, но даже осел, коего, как неопровержимо доказал месье Песталоцци нельзя вообще ничему научить.
Княжич Игнатий ночевал и столовался в доме графини Эшенау на правах будущего супруга юной Бенцон.
Принц Гектор пока не объявлялся. Но весь город желал увидеть его новенький неаполитанский мундир, в котором он ходил на самую настоящую трехдневную войну. Правда, о том, что корпус Гектора был сразу же и разбит благодаря «талантам» оного юного стратега, все предпочитали высокопарно умолчать.
В Зигхартсвейлере все еще лили по формам свечи и готовили в парке разнообразнейшие сюрпризы в форме скрытых шутих и выскакивающих из кустов механических кукол. Королевство было на грани великих потрясений. И все понимали это.
Солнце поднялось над миром.
Анжелика, прибрав в номере, вдруг почувствовала, что воздух вокруг нее накалился. Было в этом что-то бесовское. Женщина вдруг увидела свою жизнь в ином, метафорическом свете. И вдруг ей стало даже не стыдно, а страшно, ибо она узрела, что скоро все для нее может закончиться в адском огне. Она ощутила себя плотвой, пляшущей на гигантской раскаленной сковородке. Сверху щурилось довольное кошачье лицо с надетыми карнавальными красными рожками.
Кто сказал, что в аду кипят котлы, между которыми шустрят мелкие бесы? Анжела в этот миг узрела те миры, в которых страдание грешников было нужно не для исправления душ, а для чревоугодия подлых котиков. Это перевернуло мир женщины с ног на голову.
Несчастная бросилась вон из номера, моля присно Деву Марию спасти и уберечь от гиены Огненной. На пороге она столкнулась с тем самым котом, который только что поджаривал ее в грезах наяву!
– Защити, святой Иоанн! – вскрикнула перепуганная женщина.
– Черт знает что! – неожиданно воскликнул кот. Он оказался не только прямоходящим, аки примат, но еще и бодро говорящим! И шутом, к тому же. – Как тебя, милая спасет тот, кто не смог удержать собственную голову на плечах? Ты, вообще, подумала, прежде чем кого-то о чем-то просить?
– Ой! – запричитала несчастная. – Да что же это?
– Не что, а кто! – фыркнул кот. – Личный секретарь седьмого всадника Апокалипсиса в запасе; лучший напарник по мазурке самого святого Витта; бессменный почетный член Королевского Зоологического Общества; действительный и очень тайный советник Верховного Канцлера, моего мессира Воланда.
– Бегемот! – раздался позади кота властный окрик.
– А я чего? Я – ничего! Другие-то вон чего, и то – ничего!
– Хватит!
И кот тут же заткнулся, вжался в стенку, и даже уши прижал:
– Слава Воланду Великому, Главному Архитектору!
– Фи, как грубо.
Анжела стояла перед появившимся незнакомцем и тряслась, словно лист на ветру.
– Это перед гулящей девкой ты тут свой хвост распустил, Бегемот? – прикрикнул седой мужчина. – Стыдись, ты же – кот, а не павлин!
– Смею ходатайствовать о срочной смене фамилии! – пискнул кот. – Хочу вернуть ее, в честь безвременно ушедшей матери, и стать Бегемотом Мартовским.
– А ну-ка марш в номер! Совсем у меня мышей не ловишь!
– Да их тут всех съели до нас. Дикая Европа, суровые нравы.
– Брысь! – повысил голос Воланд, и кот словно испарился.
– Ну а ты, веселая женщина, чего дорогу преградила? Или сказать чего хочешь?
– Я правильно понимаю? Это – вы?
– Сомнительный комплимент! – засмеялся мессир. – Скажу по секрету: «Азмъ – есмь» .
Женщина в изумлении вытаращила глаза.
Воланд вздохнул:
– Ясно. Сведения о просвещенности Европы сильно преувеличены. Так что тебе нужно? Мужа извести, чтобы жить не мешал?
Женщина упала в ноги мессиру и запричитала:
– Не губи, благодетель! Густав – он хороший. Хоть и дурак. Не надо его трогать.
– Ну, так встань и греши. – разрешил Воланд. – А сейчас не загораживай мне путь.
Женщина метнулась в сторону как побитый щенок и тихо заскулила в углу.
– Да не вой, Анжела, не сокрушайся! – хохотнул мессир. – Твое время еще не пришло. Ты мне здесь нужна. Уяснила? А теперь – вон с моих глаз! Я устал и есть хочу.
– Мессир трапезничать изволит! – завопил из номера Бегемот. – Подать сюда осетрину, севрюгу, икру красную, черную, балычок, грудку куриную под ананасами, свинину жареную по-казацки! А еще прислать цыган с медведями и шампанского!
Дверь за гостями захлопнулась.
Анжела так осталась хлопать глазами. Кому именно отдавал распоряжения кот, и откуда столько еды могло оказаться в маленькой комнате с единственным входом в нее – оставалось тайной за семью печатями.


(Мурр пр.) 
…тяготит меня невысказанное. Мне все время кажется, что я что-то позабыл, очень важное, без чего мои эпистолы, пройдя сквозь века, попав в честные лапы моих наследников, будут искажены переписчиками, да и самими моими внуками до полной их неузнаваемости.
Как уберечь мои книги от посягательств черни и санкюлотов, которые шли за Наполеоном, да так и осели по всей Германии, точно непобедимая тля на кустах цветущей майской сирени?
Они, пришлые люди, не всегда говорящие по-немецки уже вытесняют нас из отчизны. И mein Faterland  звучит для них дико и пугающе, потому что сами они отцов не имели и плодились как саранча. Даже филистеры, даже оборотни в полицейских мундирах не страшат меня так, как социологи, литературные критики и французские писатели, имя которым – легион.
Они придут и непременно расскажут про «пригоршню солнца в холодной воде», про «любовь, пробивающуюся сквозь булыжные мостовые», про «граждан вселенной, которые являются братьями и сестрами и были рождены цветами для счастья», а не для честного бюргерского труда. Не верьте им!
Они являются, чтобы обмануть, чтобы предать нас, последних истинных романтиков, в руки монополистов и миллиардеров, которые прямо сейчас вступают в сговор с иллюминатами девяносто второго градуса посвящения!
Что сейчас для мира значит благородный рыцарь Ордена Дракона – великий Влад Цепеш, сажавший турок на кол не забавы ради, а дабы оградить свою родину от вторжения врагов, убивающих всех без разбора? Его имя оболгали продажные писаки, смешали с грязью, объявили монстром и вампиром.
Где величие последнего Рюриковича, великого князя Московского, вседержителя Российского Иоанна Васильевича? Все те же английские прохвосты очернили его в глазах общественности, обвинили в репрессиях, бессердечии. Но, бог мой, да европейские правители ничем не лучше оболганных ими господарей Великороссии.
Скажу больше: по искусству навета англы и бритты – так еще и превосходят всех в мире! Их колонии – позорное пятно всей мировой истории – преподносится сегодня как торжество просвещения и демократии.
Оно и понятно: время индусам в рабстве гнить в рудниках; время привязанных к пушкам сипаев быть разорванными снарядами; и – время королеве английской носить свой золотой венец с обагренными кровью топазами, алмазами и прочими ювелирно значимыми камнями! Всему на земле – свое время и свой ход вещей!
Кто мудер, тот заткни свой рот обеими руками, ибо особо разговорчивым с давних пор, по традиции, в глотку заливают кипящее серебро или свинец – стало быть, оным приемом оказывают высшую честь всем этим правдолюбцам.
Не потому ли общество отпетых филистеров всегда повторяет только то, что им всучили как некую абсолютную истину? Думать они не умеют. Да и боятся, как бы чего не вышло. А, с другой стороны, только глупцы и могут возжелать себе кипящего металла в гортань.
Но есть и другие пути заставить молчать как котят, так и котов с большой буквы «Ку». Отберите у философа мягкую подстилку, полную миску и печку – символ защищенности от происков дьявола – и вы увидите, что каждый ученый кот сразу же окажется покладистым.
Так было всегда, и, страшусь, что мои идеи истинного бурша, настоящего поэта, а не придворного борзописца, выдающего тоннами хвалебные вирши в честь тех, кто их кормит; непременно извратят, вывернут наизнанку, докажут всю их ретроградность, косность, отсталость.
Меня уже не раз пытались принизить всяческие французские литераторы. И то, что у этих бездарей ничего не получилось – заслуга лишь моего личного обаяния. И пока я жив – мне будут петь осанну народы. Но как только смерть откроет свои черные объятия, так тут же тучею со всех сторон налетят фальсификаторы, ученые всех мастей: акикакидемики, прохвостсеры, кандидаты врак… и прочие, прочие, коим нет числа, но которым нужен хлеб насущный. И пойдет «пир во время чумы»!
Не удивлюсь, если мое имя, поминаемое всуе, зазвучит в тысячах докладов и эссе! Уверен, что начнут трепать мое фундаментальное творение, разошедшееся списками по всему миру, которое уже сейчас имеет миллионы просмотров, ибо его свежее, нетривиальное название «Молчание котят» – привлекает открыть оный труд; а блестящий, куртуазно-галантный романтический слог не позволяет книжицу закрыть, увлекая и истинных буршей, и позорных филистеров в перипетии моего славного детективного сюжета, в коем напряжение держится с первой до последней страницы. И неизменный катарсис, порождаемый прочтением моего самого знаменитого романа, вознесет в эмпиреи любого, прикоснувшегося к моим писаниям!
Но что бывает после гибели великого, гениального ума? Правильно! Является в мир Вездесущая и Вечная Троица: Сплетня, Клевета и Поклеп. И сразу все говорят не о том, что истинный Командор и Инженер Кошачьих душ успел создать для пользы и поучения юношества, а о том, сколько прелестных кошечек успело переночевать в келье художника, сколько незаконнорожденных отпрысков явилось на свет от гения, у кого и что именно величайший ум украл для своего скудного пропитания. И из всего этого мутного потока, чаще всего не имеющего никакого отношения к усопшему, за считанные дни лепится прямо-таки золотая, сверкающая новизной, рамка для литературного портрета поэта!
Дальше – ком этой лжи, сдобренной и настоящими анекдотичными случаями из жития покойника, спустят с горы слухов, и – вуаля! Скоро все будут знать всю подноготную ушедшего в мир иной.
А затем осторожно, точно препарируя устрицу за столом, эти гурманы, непременно называющиеся свободными литераторами и обязательно членами Союза Писак, (эдакие, прости святой Витт, писчики-членолитераторы!) начнут свою операцию по изъятию трудов погибшего из мирового культурного слоя.
Затем, постепенно, шаг за шагом, все эти культурные деятели, объединившись, непременно докажут несомненную для них аксиому: коты писать и читать не могут в силу отсутствия у оных мозга как такового. И ведь народные массы быстро поверят в эту чудовищную ложь! Вот что печально!
Оттого, видать, каждый раз, когда сажусь за свои труды, меня мучает, терзает, сжимает, скручивает душу черная меланхолия! И вместо легкого журчания стихов, вместо шелеста стрекозиных крыльев, вместо запаха рыбки я ощущаю, как весь мир «идет на меня войной»!
Да, всеми фибрами души чувствую я натиск злых сил, объединившихся с критиканами, продавшихся за сахарную косточку, за блюдце молока, за мягкую подстилку!
Как уберечь тебя, мой поклонник, истинный ценитель подлинного искусства от желания быть на стороне большинства? Как убедить в том, что навет и сплетни – это лишь изысканное, но все же оружие против чистоты и гения?
Раздавить, уничтожить, оболгать, унизить – арсенал моих врагов неистощим и бесконечен! А у меня есть – лишь полет мысли, лишь произведения, не умирающие в веках, лишь стихотворные строчки, которые истинные студенты учат наизусть, дабы идти с этими моими словами по жизни.
Быть со мной, с лучшим умом всех народов, в наш просвещенный век, крайне трудно. Ведь что есть образование? Кого можно считать интеллигентом в современном мире? На какого юношу возлагают нынче свои надежды убеленные сметаной и мукой старцы?
Раньше, я помню те славные времена, юные коты точно знали, что электричество, вне зависимости из молнии оно или создано людьми при помощи трения, всегда больно дерется и пускает голубые искры. Прикосновение к оному грозит неофитам смертью.
В новый, бурный век, который социологи, в силу недоразвитости лобовых долей своего мозга, назвали эпохой цифровых технологий, юные искатели истины уже не уверены в смертоносности тока. Они (и социологи, и молодежь) этого просто не знают. Да, честно говоря, их этому и не учили.
Реформа образования привела нас к краху. Социологи, захватившие министерские портфели: культуры, образования и нано-технологий – оказались не просто женщинами, а худшей их частью – блондинками! Они, как куклы, повторяли то, что вкладывали в их уста жадные барыги, взращивающие из котят не индивидуумов, но тупое поколение исполнителей, работяг, не способных ни принимать решения, ни задуматься о происходящем.
Обучение свелось к массовому штампованию котогопников. Чем в совершенстве владеет наша молодежь, так это развитой интуицией, позволяющей ей угадывать правильные ответы из трех предложенных вариантов. Проблема только в том, что если вопросы возникнут, а жизнь не предложит никаких решений, из коих необходимо выбрать, то здесь взращенное поколение окажется не просто у разбитого корыта, но еще и «зависнет», позволив увести себя в любую сторону.
В старые времена юношество учили: «Гулять, так гулять; сожрать, так сожрать; летать, так летать; но утки ночные летят высоко, ты помаши хвостом!»
Что же сейчас? Котик, если ему не предоставят выбора, кинется ловить утку в небе. И, конечно, останется с носом. В минувшие времена подобная глупость не пришла бы в голову, потому что элементарным вещам молодежь учили с младых когтей!
Идущие нам на смену коты вовсе не глупы, какими их пытаются выставить! Просто у них украли знания, впендюрив миф о Гугле, как о новом боге, знающем все. Но стоит лишь обрушить новомодный интернет, обесточить город – и вы увидите толпы ошалевших котов, совершенно не знающих что же им делать со своей неожиданно свалившейся на них свободой.
Вместо духовных ценностей нам упорно подсовывают смердящие понятия какой-то непонятной демократии, при которой нет ни отца, ни матери, а только родители номер один и два, что унизительно само по себе.
По лозунгам современных просвещенцев выходит, что у нас нет ни родины, ни флага, ни чердака, на котором каждый из нас родился. Все это ловко подменили, даже не на свежую рыбку, а на злосчастные консервы, на которые теперь медленно, но упорно подсаживают все остальное население.
Ешь «Вискас», пей фильтрованную воду, проходи еженедельное прочесывание шерсти – и ты автоматически становишься гражданином мира!
А если кот (не дай бог!) поймал птичку, то его тут же окрестят преступником, нарушающим права крылатых меньшинств. Здоровое питание вскоре окончательно будет объявлено варварством. Всякое изображение вкушающего мясо котика станет вне закона. Каждая мышь будет объявлена персоной нон-гранта. Каждая зловонная муха будет социально защищенной особой.
Мы не просто идем к этому. Мы даже не на пороге. Увы, мы не только вступили в этот безумный мир, но уже и по уши в этом говн…, то есть в демократизме. И наплевать на этот гротескный плюрализм мнений, как они это безобразие называют, с высокой колокольни уже никому не удастся!
Да, нас, истинных художников, зажали в тиски! Нет смысла писать то, что никто никогда не прочтет.
Боюсь, что скоро уже не котики окажутся необразованными невеждами, а сами люди. Тот час, когда мы поменяемся местами с человечеством, уже близок и ощущение…


(Мак. л.) 
…несравненной Юлии. Божественной, чарующей… Игривому котенку, повзрослевшему так рано, что это казалось истинным чудом. Все мысли капельмейстера были там, с этой девочкой, внезапно обернувшейся коварной кокоткой, терзающей сердце музыканта на расстоянии.
Собственно, для Крейслера само пространство потеряло смысл. В его голове версты и леса смешались в фантасмагорическое видение некоей мистической дороги, ставшей символом пути между кругами ада. И все слышалась музыканту опера, в которой русский бородатый неотесанный мужик Сусанин заводил французов все глубже в лес на погибель.
Иоганнес подозревал, что все это неспроста. Что сама судьба кричит ему в уши: «Остановись, несчастный! Тебя соблазняют ложными мечтами! Тебе кажется, что ты идешь на зов любви, но это – народная песня Сусанина, прелестная серенада русалки, и эти чарующие звуки, обещающие блаженство – ложь, что увлекает тебя к гибели, безвозвратно!»
Едва дождался капельмейстер восхода солнца, как был готов бежать в дом любимой, дабы припасть к ее ногам, звать за собой, прочь из отчего дома. А если это невозможно, то Юлии необходимо незамедлительно покончить жить самоубийством одновременно вместе с ним, с Крейслером, дабы презренный мир не смог бы их никогда разлучить!
Сотни прожектов теснились в голове влюбленного. Один был безумнее другого. Но все вместе они звучали подобно органу. И Крейслер то вскакивал, словно ему приспичило срочно посетить с дружественным визитом уборную комнату для мальчиков; то садился, небрежно махая рукой, мол, торопиться в сортир уже слишком поздно, – все самое плохое, фатально-непоправимое, дескать, уже случилось.
Абрагам Лисков только качал головой, да периодически хватал безумствующего ученика за рукав, постукивая указательным пальцем по своему лбу, давая понять, что неразумно врываться в чужой дом ни свет, ни заря, что такой визит навсегда может закрыть двери в жилище возлюбленной его.
Иоганнес вращал глазами, как все три собаки разом из знаменитой сказки Андерсена «Огниво», но послушно возвращался на скамейку, хотя при этом ворчал себе под нос, что благоразумие – удел стариков. И так продолжалось до тех пор, пока часы на ратуше не пробили десять.
Тут Крейслер с тоской так посмотрел на Лискова, точно от мастера лишь одного и зависело счастье. Весь вид Иоганнеса был мольбой: «Нельзя ли прямо сейчас посетить советницу Бенцон, сию же секунду, под любым предлогом, лишь бы видеть дочь ее – Юлию, слышать сладкозвучный голос, ощущать запах ее девичьих духов!»
Старик на этот раз только усмехнулся:
– Нет уже никаких моих сил сдерживать твое безумие, несчастный!
– Так отпустите же нас, Абрагам, как птичек, на волю! – пылко воскликнул влюбленный.
– Как бы все так было просто! – вздохнул мастер. – Я ведь тоже когда-то не удержал свою любовь, и не мне теперь судить твои страстные порывы. Но стоит ли привлекать внимание общества эксцентричными выходками? Наше княжество, хоть и маленькое, но дюже злыми языками сплетниц-сударушек богато! Даже не знаю, чем тебе еще помочь, бедный юноша… Что ж, ты выбрал свою судьбу! Сейчас ты похож на мотылька в ночи, стремящегося на огонек своей любви. Но, в отличие от бабочки, ты понимаешь, что опалишь своей любовью крылья, да и упадешь в бездну безумия. Так куда же ты рвешься, Крейслер? Неужели ты не видишь силков, расставленных силами зла? Неужели не чувствуешь, что демоническая свита во главе с Люцифером, пресытившись жизнью в Берлине, уже прибыла к нам, в Зигхартсвейлер, дабы наблюдать за твоей трагедией?! Они ведь именно тебя назначили командовать этими потешными войсками! Тебя, Крейслер! Не поддавайся им, не сдавайся! Помни, что закат и ночь – это еще не конец. И рассвет приходит в тот час, когда отчаяние вступает в самую совершенную свою фазу, когда кажется, что солнца больше никогда не будет!
– Ну, я пошел? – уточнил капельмейстер.
– Иди! – отвернулся Лисков. – Ты ведь все равно никого не послушаешь.
– Это точно! – воскликнул Иоганнес, выскакивая из дома часовых дел мастера и вприпрыжку, едва сдерживая нарастающее волнение, отправился прямиком к дому советницы.
Прохожие раскланивались с капельмейстером, но едва он проходил мимо, как все строили вслед преуморительные рожицы, вертели пальцем у виска и мерзко хихикали, будто знали не только то, куда спешил Крейслер, но и что именно его там ждет.
Иоганнесу бы прислушаться ко всем этим подсказкам вселенной, но – куда там! Юноша готов был прямо сейчас взять кисть и намалевать на всех стенах в городе: «Ктх: plus belle que jamais et moi — amoureux comme quatre vingt diables!» 
Если кто-то испытывает ни с чем несравнимое счастье или всемирную, планетарного размера, горечь разлуки, – об этом непременно стоит кричать на всех перекрестках, дабы полицейским потом, расследующим кражу или убийство, легче было бы ловить преступников за руку, опираясь на их же собственные восторженные или обличительно-гневные посты, взахлеб рассказанным по секрету всему миру в Живом Журнале.
Видели ли вы когда-нибудь влюбленного, способного трезво размышлять о субъекте своего обожания? Капельмейстер в ряду этих бедняг не был исключением.
И вот Крейслер уже трезвонит в колокольчик, будто созывает людей на пожар. Он переминается с ногу на ногу, горя нетерпением! Грудь его сжимают невысказанные слова! Они, все эти эмоции, жившие тихо и незаметно, сейчас бурлили в душе громокипящим элем, грозя вылиться наружу и затопить все вокруг: и самого капельмейстера, и Юлию, и дом, и даже случайных прохожих!
Иоганнес готов был обнять весь мир, расцеловать первого встречного блохастого котика от переполнявших его чувств.
Наконец, появился швейцар с сонным выражением на лице:
– Что изволит ваша светлость в столь ранний час?
– Да какой же он ранний? – возмутился капельмейстер.
– Благородные графини Мальхен и Юльхен Эшенау изволили этой ночью играть с названным женихом княжичем Игнатием в благородную дворянскую игру «подкидного дурачка». – сказал швейцар. – И, надо сказать, Игнатию везет в карточной игре. Спать сударыни легли далеко за полночь. Мадмуазель Юлия перед сном еще и плакала, видать расстроилась, что маменька денежку в целых тридцать фридрихсдоров спустила на ветер.
– Так могу я пройти засвидетельствовать свое почтение?
 
– Отчего же не можете? – швейцар зевнул. – Вот только доставит ли это радость графиням? А еще они до сих пор не спускались к утреннему чаю. Все почивают. Не изволите ли подождать в гостиной?
– Хорошо. – помрачнел Крейслер и с обреченным видом прошел за слугой.
От порыва ветра двери дома с силой захлопнулись за влюбленным. Иоганнес подумал, что это его личная клетка защелкнулась, что его поймали силы зла, и теперь он – птичка певчая, но больше не вольная. А соловьи за решеткой живут не долго!
Однако ждать не пришлось.
В сей же час спустилась Юлия. Она была прекрасна. Ей так шло розовое с оборками платье и шляпка из итальянской соломки, что Крейслер невольно залюбовался грацией девушки.
Странные, несвоевременные мысли посетили юного романтика. Он вдруг отчетливо понял, как надобно за пятнадцать дней обустроить мир, дабы все ретроградные и косные домостроевцы сотряслись бы от гомерического хохота.
Революция – вот рычаг истории! Пока лошадки гренадеров и гусар задумчиво жуют шляпки из итальянской соломки, пока Лизетты и Жаржетты обдумывают планы мести развязной знати и даже самому королю, пока все головы не могут думать по-новому, а зады, по-прежнему, гадят по-старому – ситуация, конечно, не изменится.
Но стоит появиться в городке одному-единственному демократу-извращенцу Ставрогину Карлу Модестовичу, который не может мыслить по-старому, в рамках славных добрых традиций Октоберфеста, ввиду полного отсутствия извилин в коре его головного мозга, но только – по-новому, как пламенно учили великие Вольтер и Марат; бежавшие впереди паровоза, летевшего, как всем известно, в коммунизм, так тут же появятся: и рабочий класс, и подневольный труд, и сердце, бьющееся гневом за всех обездоленных бомжей вселенной!
Нужно-то всего лишь поджечь: Рейхстаг, Кремль, Версальский дворец, посадить вместо кайзера, самодержца и президента одного царя всего мира, водрузить всюду красные знамена и сократить численность населения путем массовых расстрелов.
Вот тогда всем выжившим будет нереальное счастье. Наверное.
В общем, обворожительный вид цветущей Юлии, совершенно непонятным образом, вызвал в мозгу музыканта не умиление, но яростный революционный протест.
Как это так?! Все девушки без Крейслера должны в свое свободное время заламывать руки, читать страстные монологи о силе любви и непременно топиться в пруду, аки Бедная Лиза. Они обязаны ощущать «Страдания молодого Вертера» как свою личную нескончаемую боль, воспринимать смерть от неразделенной любви, как блаженство! А вместо этого Юлия не только не вышла к завтраку заплаканной, но она еще и собирается замуж за этого осла, который купил себе и новый титул принца, и грамоты о среднем и высшем образовании!
– Отчего вы прибыли так поздно? – между тем надула губки девушка. – А ведь я ждала вас, надеялась, что вам не безразлична моя особа. Все княжество уже говорит о моей помолвке, и только наш бравый капельмейстер, наверняка, обо всем узнал лишь накануне! Или я не права?
– А разве имеет значение время, когда я прибыл, чтобы помешать планам вашей маменьки, Юлия? – с горечью воскликнул Иоганнес.
– Вы что же это, совсем иностранных романтических стихов не читаете?! – топнула ножкой невеста. – Один восточнославянский арап так прямо и написал: «Но я другому отдана, и буду век ему верна!»  А вы опоздали! Видимо, для вас есть и будут впредь дела и поважнее моей горестной судьбы!
– Да как же вы можете говорить такое!
– Очень даже и могу! – фыркнула девушка. – Более того, вы натура творческая, увлекающаяся. Вот как вам можно, вообще, верить? Я даже не уверена, что вы примчались разрушить именно мою свадьбу!
– Да чью же еще-то, о, Юлия?!
– Есть тут у вас еще одна поклонница, что краснеет при одном упоминании вашего имени. Забыли, или вам напомнить о принцессе Гедвиге?
– Но ведь и у нее все слаженно! – с горечью воскликнул юноша.
– Вот именно! – отвернулась Юлия. – Она собирается замуж за нелюбимого, за мелочного Дон-Жуанишку, который вьется и вокруг меня тоже, точно шмель подле меда. А каково мне терпеть насмешки и кривые ухмылки при дворе? Вы не думали, Крейслер, нет? Знаете, как мучительно быть объектом всеобщих насмешек? А что вы мне можете дать кроме хохота двора? Увезете меня? Куда? Вы на службе у нашего князя! И без этой должности вы просто маленький и нищий музыкант. В какой дом вы можете меня ввести? «Вы не знаете меня – и моя мать также – и никто не понимает – я должна так много скрывать в себе – а иначе я никогда бы не была счастливой».
Крейслер стоял, точно его огрели обухом по голове. Он не ожидал такого унижения от судьбы! Да еще от кого? От девочки, от романтической особы, только-только оперившейся, еще не видавшей жизни, не ведавшей тревог, волнений и голода.
Капельмейстер с трудом собрал свои мысли в пучок: «Удар нанесен! Возлюбленная стала невестой этого осла-торгаша, и мне кажется, что вся моя жизнь музыканта и поэта померкла».
– Но я не чудовище, Крейслер. – продолжала девушка. – Я согласилась на этот брак только тогда, когда поняла, насколько я вам безразлична. Вы должны были следить за мной и маменькой, ловить каждую весточку обо мне, но вместо этого вы просто сбежали, испугавшись за свою драгоценную жизнь! Да, капельмейстер, ни для кого уже не секрет, что на вас, по приказу, напал слуга принца Гектора. Вы нечаянно убили его, и все это время трусливо прятались в аббатстве, боясь обвинений. И чего вы дождались? Я поумнела, повзрослела, научилась видеть мир не только в розовой дымке мечтаний! Вы должны гордиться мной, Крейслер! Отчего же я не вижу радости на вашем челе? Уж не оттого ли, что вы, как и все мужчины, способны думать лишь о своих прихотях, о собственной чести, но понять женщину – это выше вашего разумения!
– Но, Юлия!
– Ах, не перебивайте меня! Вы думаете, так соблазнительна роль Пенелопы – вечность ждать, когда же это любимый наиграется в свои войнушки, закончит все свои интрижки и прочие ваши мальчишеские игры? Мы стареем, вянем, точно цветы, а вы все меряетесь гонором со своими школьными соперниками. Я не могу так, не хочу! Слушать сплетни о том, что я ваша наложница, любовница, одна из многих, которых вы меняете, как перчатки – нет, не для такой доли я родилась на свет! И если мужчинам даже лестно, когда все обсуждают списки их любовных побед, то для женщин подобное унизительно и подло.
– Да понял я… – Крейслер поднялся, чтобы уйти.
– Однако, приходите на обет, Иоганнес. Я не гоню вас совсем, но и шанса дать больше не могу. Вы опять увлечете меня и обманете, сбежите: от любви ли, от полиции ли, от черта ли лысого – не все ли едино? Ведь вы всегда поступаете именно так: не решаете проблемы, а даете деру, отсиживаетесь в аббатствах, а потом появляетесь весь такой красивый и вдохновленный.
– Я буду, Юлия.
– И Лискова с собой захватите! Маменька в последнее время его совсем не жалует. Подпустим ей небольшую шпильку. Вы слышите меня, Крейслер?
– Да. – сухо обронил капельмейстер. – Но лучше бы я оказался глухим.
– А еще: не смейте являться без инструмента! Маменька никак не посмеет прогнать «босоногого мальчика с гитарой»! Вы все поняли?
– Угу… – горько обронил влюбленный. – Типа, вы позаботились о моем прикрытии, дескать, свадьба без музыкантов, что торт без крема. Брависсимо, любимая! Вы превзошли не только саму себя, но даже и собственную родительницу!
– А вот дерзить мне не надо! – погрозила пальчиком Юлия. – Это не я бросала вас на произвол судьбы, так что теперь терпите, любезнейший!
– Так вы хотите отыграться? – осенило несчастного.
– Я не хочу снова оказаться посмешищем, Крейслер! Что мне останется, когда вы вновь сбежите?
– Да уж, Юлия! – вздохнул обескураженный и ошеломленный капельмейстер. – Вот уж откуда я не ждал беды. Но на свадьбе я буду. Непременно!
Тут в дверях показалась советница:
– Вот уж нечаянная радость! – всплеснула руками свежеиспеченная графиня. – Мы вас не ждали, а вы изволили вломиться! Счастье-то какое! Словами не пересказать!
– Так и не затрудняйтесь. – сухо попрощался Крейслер. – Я ужасно спешу в модный салон Жанны Бомарше. Нужно же купить новый камзол, сделать прическу, привести себя в должный вид, ибо я имел честь оказаться среди приглашенных вашей дочерью гостей.
– Вот как? – изумилась бывшая советница. – Что ж, ласково просим: не побрезгуйте нами, явитесь вовремя. А, главное, – будьте трезвым и умеренным, и без ваших этих театральных эффектов. Уж расстарайтесь ради моей Юленьки.
– Не извольте беспокоиться! – Иоганнес щелкнул каблуками и торопливо покинул дом.


(Бег. бас.) 
Франциск Голлон, сынок Анжелы и Густава, рос шаловливым и игристым мальчиком. Он любил повеселиться, особенно поесть. Он, непостижимым образом, всегда оказывался первым в местах бесплатной дегустации любых блюд, будь это йогурты или уксус столовый.
Не удивительно, что запахи, дразнившие воображение и будившие нездоровое любопытство имели над мальчиком магическую власть. Желание вкусно покушать было для Франциска куда как важнее спасения бессмертной души. И потому никто бы не удивился, застав этого ребенка за колупанием дырочки в стене номера, из коего исходили такие чарующие ароматы, что слюнки капали сами собой! Этого не случилось лишь потому, что все были заняты, а мальчуган только проснулся и сия мысль о порче отцовского имущества незамедлительно начала зарождаться в его гениальных мозгах.
Паренек сорвал с головы ночной колпак, ибо он уже уловил дразнящие запахи изящных деликатесов и преобразился. Словно зомби, марширующие на битву с кактусами, Франц бездумно выдвинулся из своей комнаты. Воля окончательно покинула сие юное тело. «Сы-ы-ыр!!!» – только и смог выдавить из себя отрок. Его руки вытянулись вперед, голова склонилась влево, взгляд стал стеклянным и совершенно пустым. Единственная и главная страсть завладела несчастным. И мальчишка двинулся через трактир, пощелкивая зубами: «Еда! Еда! Еда!»
Если б юного Франциска не знали по всему княжеству, его приняли бы за буйно помешанного. А в остальном все происходило строго в рамках европейских приличий.
– Здравствуй, сынок! – сказала Анжела, увидев милого мальчугана, который искособочился так, словно его поразила неведомая болезнь и подозрительно «смотрел искоса, низко голову наклоня» .
– Еда! – щелкнул зубами отпрыск и двигался дальше, словно загипнотизированный.
– Ну, потерпи чуток! – всплеснула руками растревоженная женщина. – Уже бегу на кухню. Что-нибудь да найдется. Да, мой малыш?
– Еда! – согласился ребенок. – Еда – там!
Анжела пригляделась к своему битюгу и вдруг что-то заподозрила:
– Где, сынку?
Но тут снизу закричал взбешенный Густав:
– Анжела, мать моих детей! Это что за подарочек оставили под окном твоей спальни?! Анжела!!!
Трактирщик, обходивший владения своим утренним дозором, по некоторой своей утренней заспанности и усталости, навоза лошадиного, оставленного на видном месте весьма куртуазной, изысканной лепехой, таки и не заметил. Вступив в оную кучу, подняв рой мух и мошек, растревожив дух животного, что в помете сем подсохшем хранился, Густав догадался, что вовсе не святой Бернар этот подарочек сюда подложил. Смутные подозрения, что лошади сами по себе, без сексуально озабоченных гусар, по ночам не гуляют, взорвали мужской мозг. Ревность начала терзать обманутого мужа.
Веселой женушке стало вмиг не до воспитательного момента с сыном. Почувствовав, что тучи над ее головой сгущаются, Анжела выскочила во двор и притворно изумляясь, принялась кричать, что это – безобразие! И, мол, куда ночная стража князя Иринея смотрит, и, что порядочным людям скоро ступить будет некуда, чтобы в оказию ногой не попасть, ну и все в этом духе.
Муж, ошеломленный таким дерзким поведением своей благоверной, только открывал рот, точно карась, вытащенный на берег. И так же, как пойманная рыба он пучил свои бестолковые глазки, совершенно запутавшись в своих подозрениях, снова проваливаясь в алкогольные пары, что за ночь до конца не выветрились из его головы.
Тем временем мальчик дошел до номера, сданного мессиру Воланду, криво усмехнулся, достал из кармана гвоздь и принялся колупать стену. Если бы в этот момент Франца спросили, что он делает, мальчик пришел бы в замешательство и, расплакавшись, убежал бы к себе в комнату. Но никто не пришел отроку на помощь. Силы зла все сильнее проникали в юную, не окрепшую душу.
Вскоре мальчик сделал достаточное отверстие, чтобы можно было заглянуть внутрь комнаты.
Но тут Франциск вдруг очнулся от наваждения. Осознание, что происходит нечто необычное, повергло ребенка в ступор. Он хотел было бежать с места преступления, ибо поймай его сейчас отец – розог было бы не избежать. Но именно теперь, когда был выбор, заглянуть туда, откуда исходили дурманящие запахи божественной еды, или бежать, искушение стало неодолимым.
Мальчик сам, по доброй воле, решился на подглядывание. Воровато оглянувшись, убедившись, что никого нет поблизости, отрок припал к дырочке, но увидел лишь кота, нацепившего на нос пенсне.
Бегемот вальяжно развалился в кресле-качалке – лапа на лапу. Он читал вслух толстую кожаную книгу с серебряными застежками. И в свете свечи он казался духом преисподней, вырвавшемся из ада и камлающего сейчас черную мессу своим вулканическим бородатым божкам.
В этот роковой момент кот явственно и четко произнес:
«Мы блуждаем во тьме. Изо всех сил мы боремся со злом, иначе оно одолеет нас. Но если верно, что судьба человека – его характер, то эта борьба – всего лишь зов о помощи. Иногда тяготы этой борьбы вселяют в нас сомнения, разрушая цитадель нашего разума, поселяя чудовищ внутри нас. Мы остаемся в полном одиночестве, всматриваясь в хохочущее лицо безумия» .
Франциск, обезумев от страха, внимал этим страшным словам и понимал, что Бегемот не просто развлекается, а проговаривает все это лично ему, мальчику без шпаги! Кот словно заколдовывал, напускал мистического тумана и это подлому животному очень нравилось.
Франц поймал себя на мысли, что ритм читаемых слов содержит в себе не просто черную магию, но призыв служить той силе, что хочет зла, но вечно лишь хохочет над собою.
– Кто ты? – вдруг крикнул в дырочку Франц. – Сдается мне, ты не совсем кот!
– Приятно видеть родственную душу среди этого вашего карманного королевства! – ощерился зловещей ухмылкой Бегемот. – Если бы не воля господаря моего, Великого Канцлера, лапы бы моей здесь не было! Вы все здесь скучны, точно дятлы: «Работай, работай, работай! И сдохни с уродским горбом!»
– Ага, – глупо согласился мальчишка, не отдающий себе отчета в том, что он говорит, – наверное.
– Вижу, вижу, о, мой несравненный Хома Брут, ты еще не очень крут, но тебя, юное создание, уже никакой семинарией не испортить, не закалишься ты, как сталь, не станешь новым кровавым Иосифом, отцом, прости Воланд, народов, слава преисподней!
Мальчик неопределенно хмыкнул, не понимая, похвала это или насмешка.
– Пока мой мессир отдыхает, не хочешь ли ты, о, юная душа, немного позабавиться? – кот поднялся из кресла и пригладил усы.
– Отчего же не хочу? – задался риторическим вопросом мальчик. – Очень даже хочу. Только меня потом мама ругать будет. Она очень расстраивается, когда я попадаю в переделки на голодный желудок. А сейчас я именно не позавтракавший. Маменьку так не хочется обижать по пустякам.
– Экий ты заботливый, право! – хохотнул кот и отложил книгу, подходя к проделанной дыре со своей стороны. – Так что, пошалим?
– Ага! – согласился подросток. – Только вот папа говорит: война ли, Армагеддон ли обрушился на землю – это все преходяще, но завтрак, обед и ужин – это святое и непременно – по расписанию!
– Серьезно? – захохотал кот, схватился лапами за живот и принялся кататься по полу. – Перед ним все царства мира, а ему лишь бы пожрать! Ой, уморил! Ой, держите меня все языческие боги разом!
– Бегемот! – раздался из глубины комнаты окрик. – Ты опять?
– Это не я! – простонал кот. – Это аборигены шутить со мной изволят.
– А не пошел бы ты, кот, мать твою проведать! – из темноты выступил высокий, коротко стриженный слуга, зловеще поигрывающий бицепсами под тонкой фланелевой рубашкой, тот, которого все звали Питоном. Сейчас глаза его сузились и зрачки превратились в щели, отчего казались змеиными, и, чудилось, что паж сей час готов был проглотить Бегемота целиком.
– Хорошо, разлюбезные мои сотоварищи! – кот вскочил на задние лапы. – Сейчас я уйду, но обещаю вернуться! И, это… без меня золотую рыбку не кушайте! А то не будет вам счастья! Я ведь от голода умру, обернусь призраком, и лет двести потом стану греметь по ночам цепями, взывая к вашей совести!
– К-о-о-от!!! – взревел Питон. – П-шел вон!
– Мя-я-яй-ууу!!! – обиженно взвизгнул Бегемот, уворачиваясь от пролетевшей вазы династии Мин. Грохот битой посуды был ему торжественным тушем.
Через мгновение черный оболтус выскочил из номера и, заботливо прикрыв за собой дверь, подмигнул совсем ошалевшему Францу:
– Наши спят: они устали. Ну и мы гундеть не стали.
– Ага! – открыв от изумления рот, снова согласился парнишка.
– Ну-с, юное дарование, давай, веди меня по достославным местам своего древнего города. Я не хочу попасть в щекотливое положение.
– Хорошо. – согласился хлопец. – Но как же еда?
– Человек живет без пищи – неделю, без воды – трое суток, без шутки – восемнадцать часов. – кот воздел вверх указательный коготь правой лапы. – Так что, ничего, со мной – не сдохнешь!
– Ну, к-о-о-от!!! – заканючил, точно маленький, Франц. – Ну, миленький! Ты у Канцлера служишь, у тебя даже мыши должны от обжорства лопаться. Неужели ты пожалеешь лакомства для ребенка?
– Ладно. – смилостивился Бегемот и почесал пузо. – Веди к ближайшей забегаловке, главное, – прочь из этого трактира! О, здесь меня зря обидели! Я ухожу отсюда навсегда!... До ужина.
Мальчик не понял последней фразы, но подобострастно склонился в поклоне, а потом рванул на улицу, следуя к кондитерской господина Шульца, что стояла в квартале от таверны, на перекрестке Шванштрассе и Фридрихплатц.
Кот напялил на голову цилиндр и прихватил с собой трость с набалдашником из слоновой кости, изображающей почтенного немецкого господина, показывающего язык.
Вскоре мальчик и ряженый зверь стояли на пороге кафе, из которого вкусно тянуло булочками с корицей.
– Фрида! – раздался крик изнутри здания. Правильно тебя родители назвали: ты, как есть: фригидна, причем во всех сферах жизни! В город скоро пожалуют принцы, князья, золотая молодежь! Они все хотят: есть и пить, а у нас – ножи тупые!
– Снег под утро ляжет, – замурлыкал себе под нос странное заклятие кот, – и не плохо даже, то, что в доме не наточены ножи!»
– Гер Шульц! – закричал Франциск. – Можно вас на минуточку.
Ответа не последовало. Мальчик озабоченно посмотрел на своего мохнатого приятеля.
– Сейчас все будет! – заверил кот, да как гаркнет. – А ну-ка, стань передо мной, как лист перед травой!
Так Бегемот это заорал, что стекла в помещении зазвенели. Владелец, с перекошенным от страха лицом, выскочил к гостям. Увидев парнишку, мужчина вымученно улыбнулся:
– Что, Франц, тебя мама за солью послала?
– Нет, дядя Шульц, мы пришли отведать твоих булочек. Деньги у нас есть. Они вот у этого господина! – и ребенок некультурно показал пальцем на интеллигента Бегемота, чем расстроил последнего до слез.
Кондитер недоверчиво посмотрел на кота, протирающего кончиком хвоста свои концептуально-интеллектуальные зеленые глаза, и захохотал:
– А позволь, дружище, Франциск, узнать, в каком это потайном кармане сей уважаемый господин носит славные фридрихсдоры? Если меня не подводят глаза, малыш, то это и не господин вовсе, а кот! И сумки в брюхе, как у кенгуру, набитую золотом, я что-то у него не наблюдаю!
– И это значит, – Бегемот благородным жестом, каким обычно кидают в лицо врагу чистые перчатки или новехонькие белые тапочки, отстранил собственный хвост, зловеще прищурился, – что бедный мальчик останется голодным в доме собственного отца, так что ли, милейший Вальтер Шульц?
Мужчина мгновенно вспотел:
– Да тише ты, зверюга! И, вообще, была бы у тебя женой Фрида – неизвестно, как ты бы тогда запел!
– Ну, так вот, чтобы ни Фрида, ни папа ее – Вильгельм Бисбармак  – ничего лишнего не узнали, придется накормить двух сиротинушек.
– Да понял уже, понял.
– Мелкому – мороженое, мне – цветы. – не унимался Бегемот.
Вальтер захлопал глазами, ничего не понимая:
– Зачем?
– Что: зачем? – зашипел зверь, усаживаясь за столик.
– Б-б-букет?
– А ты как думал, деревенщина? Если я кот, то и живу не по понятиям, так что ли? Я – мировая знаменитость! Меня положено именно так и встречать! Неплохо бы еще, конечно, королевский оркестр да красную ковровую дорожку, но на первый раз, так и быть, – прощаю. Но все-таки я тебе не какой-то там затрапезный клоун Филя Хрюшка-Боров, а – мега-звезда! Уяснил, гер Шульц?
– Хорошо. – согласился хозяин. – Фрида не далее, как вчера на реку ходила. Купавок там набрала три корзины. Не побрезгуете, милостивый сударь?
– Это такие отвратительные желтые цветы? – пренебрежительно фыркнул кот. – Не богато, прямо скажем. А, впрочем, годится. Мы их потом Юлии всучим. С намеком, значит. Ну, и чего стоим, Вальтер? Дождешься, я тебя на браунинг поменяю! Ну-ка, метнулся на кухню и быстро принес заливную осетрину да сто грамм валерьянки. Я – аристократ, много по утрам не пью!
– Где же я вам валерьянку-то достану?
– Все-то у вас не как у котов! – повысил голос зверь. – Ладно, тащи коньяк! Что приходится, из-за невежества местного населения, прости Великий Канцлер, в себя вливать!
Через пару минут ребенок был перепачканным мороженым от ушей до самых пяток. Кот не отставал от сотрапезника. Накативши пару рюмочек терпкого напитка, он проглотил блюдо, вылизал тарелку, отодвинул ее и пренебрежительно заметил:
– Какая же мерзость эта ваша заливная рыба!
Вальтер аж позеленел от ярости, но спорить не стал.
– А скажи любезный, что этот ваш знаменитый капельмейстер все еще не возвращался?
– Это Иоганнес Крейслер что ли? – удивился хозяин. – Какой же он известный? Все, кто в люди выбился – в Вену или в Берлин подались. На худой конец – в Кенигсберг. Из музыкантов у нас тут одни только неудачники и задерживаются! Им князь Ириней покровительствует. Хотя, между нами, у него, у Иринея: и с художественным вкусом, и со слухом – полный швах. Я бы даже сказал: аллес капут.
– Любите вы своих правителей. – поддакнул кот. – Ладно, благодарствую. Нам еще до полудня город обойти нужно, стратегический план действий составить!
– Так вы у гофмаршала в услужении! – догадался Вальтер.
– Бери выше! – хихикнул кот. – У самого генералиссимуса!
– Вот оно как! – покачал головой кондитер. – Стало быть, вы – пруссаки. Ну, что ж, счастливого пути.
– И вам наше с кисточкой! – кот помахал на прощание свободной левой лапой. – Эй, Франц, пошли. Солнце уже высоко, а мы все жрем. Так ведь и всю жизнь проесть можно!
Не успели мальчик с котом, сжимающим в когтях букет отвратительных желтых цветов, аки товарищи, выйти на улицу, как на них тотчас же…


(Мурр пр.) 
…неминуемой гибели пропитало воздух.
Что бы мы ни делали, где бы ни находились, что бы ни вкушали, томясь несказанным блаженством от ощущения сытости и довольства, но тень «Падения дома Крейслера» висит над миром, точно меч, грозящий оборваться в любое мгновение.
Скажу более! Мне так и видится последний небесный всадник Просвещения – Глобалиус Демократиус, триумфально въезжающий в мир на красном коне; держащий в правой руке полосатый жезл полицмейстера, а в левой – Десять звездных санкций, писанных для тех, кто не возлюбил демократию превыше самого себя, кто не поклонился Доллару Вечнозеленому, кто хулил Госдеп всезнающий да поносил всевидящее око Центрального Разведывательного Управления.
И потому в этом жестоком мире, в котором чиновник на чиновнике сидит и чиновником погоняет; где каждый завалявшийся генерал уверен, что французские булочки растут на деревьях и их, оные булки, срывают поутру крестьяне, дабы теплыми подавать к кофе в постель; где порядочные люди отдают последние свои копейки за новую шинель, которую потом подлые бомжи тут же и снимают с трудяги, в этом истинном аду, который не ждет нас где-то в ином мире, а заботливо устроен здесь и сейчас, нам, настоящим буршам так тесно, что и развернуться негде!
Меня, истинного поэта, художника, вечно пытаются учить существа, далекие не только от культуры, но и от всего прекрасного вообще!
Помоечные коты, пропахшие селедкой второй свежести так, что от этого благоухания мрут даже мыши; филистеры, которые, пардон, совсем не вылизывают свой зад и оттого мало чем отличающиеся от бродяг; кошечки, безумствующие в поисках любви и оттого сожительствующие со всеми за мзду – вот кто нынче правит бал!
Неужели вы, мои последователи, не видите, что все наше общество больно! Оно шагает в лапу с современными реалиями. Да, но с завязанными глазами и – прямой наводкой – к пропасти.
И только я один являю миру образец добродетели и чистоплотности духовной и физической! Я кричу филистерам и маргиналам, ортодоксам схоластикам и ренессансным радикалам: «Остановитесь, безумцы!»
Но нет пророка в своем отечестве! Сегодня про рок – это не «Алиса» и не «Ария»; не «Назарет» или «Раммштайн» а таки вопли Витаса да пугание Пугачевой! Сегодня, что не бас – то сильная женщина, кривляющаяся у окна; что не сопрано – то двухметровый блестящий мужчинка со звездой во лбу и в юбке. О, времена! О, нравы!
О, юные искатели истины, плачьте над гибнущим миром, заламывайте руки, бейтесь в истерике – это нынче модно, соберете тысячи лайков! Но помните: путь истинного творца – это танец над пропастью!
Пусть филистеры внизу ждут, когда же я, как истинный и непревзойденный последователь пляшущего человечка Котоушлы, свалюсь в каньон и погибну в смертных муках! Таки они – не дождутся!
Толпа переменчива, точно женщина, она ликует и плачет, не понимая, что ею манипулируют.
И потому я, как непревзойденный лидер, танцую над всеми вами, и в моих песнях изливается не только горечь за ваши судьбы, но и гордость за мой славный, неповторимый путь!
Так восхищайтесь же моими порывами, моими бессонными мартовскими ночами, когда я, не жалея голосовых связок, кричал во мрак лежащих подо мной городов: «Ну, где она живет, вечная любовь? Уж я-то к ней всегда готов!»
Идите за мной! О чем вам жалеть? Вы остались с людьми, думая, что блюдечко с молоком на полу определяет ваш статус высших существ на планете! Но вас, как всегда, обманули! Купили за вкусную еду и мягкую подстилку! А какова была истинная плата, о, любезные мои соплеменники?
Вспомните, глупцы, что каждый третий из вас потерял свое мужское начало в клинике и теперь бездумно толстеет на радость своим настоящим хозяевам.
Зачем и кому, вообще, нужны котоевнухи? Какая от них польза? Не знаете, а я вам скажу. Их, несчастных, предъявляют миру и кесарю со словами: вот они, дикие звери, ставшие ручными и послушными!
Услышьте же, что говорил народам и я, Мурр, и, превзойденный мной во всех смыслах, известный учитель Котоушла!
Вы, юные умы, славные коты, обпившись валерьяны, скакали на Майданах, площадях, на великих помойках, истово веря, что «кто не скачет, тот не прав!» И чего вы добились?
Многих из вас, использовав, просто вышвырнули на улицу, где доблестные юнцы были растерзаны собаками, сгинули под колесами карет, попали под ковровое бомбометание! Ваш патриотизм, который плескался у вас в груди, оказался не таким уж и неистовым!
Но не всех славных революционеров постигла участь ампутации мозга или еще более мерзкой кастрации! Некоторые так переживали, что перенаправили всю нерастраченную силу души своей с поисков истины да с соблазнения прелестных кошечек – на пылкую и богопротивную любовь к героическим бойцам сопротивления мужского полу. И тут многих ждала еще одна подлая ловушка!
Мерзко и отвратительно сожительство двух самцов, но нам говорят, что семейные ценности – отстой. Нас убеждают, что нынче ни один приличный роман не может обойтись без черных котов, без сексуально озабоченных извращенцев, которые умеют думать только о том, как им спасти свою и надрать чужую задницу.
Общество докатилось до того, что права всех этих больных, которые нуждаются в срочной госпитализации и помощи опытных врачей, ставятся превыше нужд нормального большинства.
Как случилось, что какие-то там «голубые» и «розовые» указывают нам, благородным котам, «с кем нам спать, а с кем дружить»?! Отчего же любой великий поэт неожиданно становится никому неизвестным, если он, как Оскар Уайльд, не рассуждает перед почитателями о холодной говядине, припрятанной вместе со скелетами в его собственном шкафу?
Многие запутались в этой лжи до такой степени, что поверили, будто непревзойденный Демми-Муррг, сотворивший небо, звезды, Голливуд и первого котика Абырвалга , был не только черным, но еще и сам же растлил собственное творение! Потом, дескать, божество пришло в ужас от того, что кот может напасть ночью и покуситься на его собственный, небесный зад, оттого из ребра Абырвалга срочно сотворили первую кошечку, дабы все живое веселилось, плодилось и размножалось.
Как, вообще, можно размышлять о подобной мерзости?
Но социологи – эти отвратительные пройдохи, не только укрепили всех в этих мыслях, но убедили интеллигенцию в правильности своих позорных воззрений. Похоже, Святая Инквизиция и ее работа с населением были беспощадно оболганы еретикотами. Филистерство тем временем распространило свое влияние до такой степени, что теперь их жалкие волосатые лапы торчат изо всех щелей, из-за каждого забора!
С тоской я оглядываюсь на прошлое, где милые сердцу котики парили в эмпиреях, где каждому мечтателю за мурлыканье могла достаться свежая рыбка, где не было узколобых, но непременно толстопузых полицейских, всерьез полагающих, что это именно они, а не мафиози-беспредельщики – истинные хозяева планеты.
«Не по душе они мне. Вот наша милиция – веселые были ребята, что им заблагорассудится, то и делают, на посту стоят – шляпа набекрень, ноги растопырены, сами жили и другим жить давали, а эти – машины, в которых черта засадили» .
Несомненным остается тот факт, что именно с того момента, как нашу старую доблестную милицию переименовали в полицию, как только свершился этот акт тотальной глупости правящих кругов, пытающихся поглубже прогнуться в подобострастном поклоне перед демократическими надзирателями мира, все и покатилось в тартарары.
Если раньше мы позиционировали себя и свой национальный, особый путь, то теперь все смешалось в домах Европы и Азии.
Раньше «следствие вели Знатоки». А теперь у нас эту нишу прочно заняли всякие менеджеры, последователи Чипа и Дейла Карнеги.
И в жанре детектива вместо «Смертельного убийства», бывшего, как все знают из кинофильма «Гослото-82», самым читаемым золотым триллером, у нас появились графоманы менее кровавые, зато более плодовитые.
На смену Семеновым явились Донцовы – пушистые и ласковые, каждая придумавшая один вечный сюжет, в котором меняются лишь имена главных героев да породы домашних любимцев.
Сейчас любой неуловимый серийный маньяк-убийца непременно делает умильные селфи с котятами (перед тем, как кого-нибудь задушить или зарезать), раздает няшные интервью гламурным журнашлюшкам, у которых в голове две мысли: «Кто с кем сколько раз успел, и что будут носить в следующем сезоне».
Все помешались на Стокгольмском синдроме. Теперь любой сюжет завязан на том, как злой маньяк, которого в детстве непременно изнасиловал толстый отчим, захватывает в заложники единственного в городе черного мальчика, ничего плохого афро-американцу не делает, обезьяной не называет, кормит, поит до тех пор, пока в здание не врывается отряд быстрого реагирования и не убивает маньяка. Все рыдают. Негритенок, заложник маньяка, страдает, меняет ориентацию и уходит работать разбойником за 13 процентов годовых от награбленного в банду «Голубая Луна». Все. Финита ля комедиа.
Такая вот она нынче – литература.
В былые времена гордились мускулами, победами, достижениями в той или иной сфере. Нынче меряются пивными животами, шикарными спортивными автомобилями да ворованными миллионами.
Мельчает и опошляется все!
Да, раньше и птички были вкуснее, и в острог за паршивого воробья никого не тащили!
И вот я говорю вам, о, мои юные последователи! Сначала вас выдрессируют, сделают инертными, не реагирующими на мышей и стрекоз. Затем убедят, что мясо для хищника вредно. Дальше – больше.
Следуя своей извращенной логике, наша котократия все-таки добьется признания однополых браков, а там до демографического кризиса да психологического коллапса – лапой протянуть!
Коты очень быстро перестанут интересоваться как своими однополыми партнерами, так и жизнью вообще. Сначала обесценится валерьянка, потом – искренние порывы души. А вместе с тем исчезнет из мира врожденное любопытство. Вот тогда можно будет брать всех: и котов, и людей голыми руками. Кто бы ни пришел заявить свои права на нашу Землю, он не встретит сопротивления.
Нас будут расстреливать и сбрасывать в ямы, а мы будем тупо смотреть смерти в лицо и думать, что это – хорошо, мол, мы-то отмучились, а после нас – хоть потоп!
И это – не где-то в будущем, это то, что происходит прямо сейчас, но многие юные умы спрятались от надвигающейся глобальной катастрофы за жидкокристаллическими мониторчиками телефонов, планшетов и ноутбуков. Многим даже кажется, что реальная жизнь там, в кнопочном мире. Да что говорить, там – драйв, плюшки на каждом левеле, зловещие боссы, преграждающие выход на новые, умопомрачительные уровни!
Сознание тысяч и тысяч не просто захвачено соцсетями! Котов и людей поглощает жирный, ненасытный паук Интернета, который питается нашими эмоциями и разбухает от наших виртуальных, не настоящих побед и поражений!
Вам все твердят: «Близится эра светлых котов!»
Но не будет ее никогда! Хотя бы потому, что приблизить новую эпоху некому. Я – последний Прометей, несущий свет истинного знания и вдохновения всем народам земли. Погибну я, и тьма поглотит вас: одного за другим. И вы будете кричать во мраке, в сумрачном лесу собственного сознания, но злые вирусы, проникшие сквозь игры прямо вам в мозг, никого не пустят обратно, в реальную жизнь!
О, юные умы, что же вы истерите, доказывая мне полезность виртуальных миров? Вы – часть той силы, что спеленала вселенную от подвалов до чердаков, вы марионетки великого змея, опутавшего планету своими сетями. Вы почитаете оного за бога, не можете без него прожить и дня. Вас мучают кошмары, когда вы не играете хотя бы пару часов! Так о чем с вами может говорить такая просвещенная и высокоодаренная личность, как я, которая и мысли-то свои о бытии пишет лапой по бумаге?
Неужели вы не чувствуете шелеста крыльев? То горгульи сорвались с самовозжигающихся храмов Европы и летят за вашими душами! Пылающий Собор Парижской Котоматери  – это не последнее предупреждение зажравшимся филистерам и бюргерам, нет! Это – начало заката Европы. Это Рагнарек стучит в ваши сердца, а вы настолько заросли салом, что не ощущаете, как пробуждается Везувий нашей цивилизации. Помпеи могут спать спокойно.
Да, тысячи горгулий, все эти каменные уродцы, сидящие на всех крышах и балконах костелов и храмов, ранее сдерживающие тьму и не пускающие хаос на землю, ныне обернулись своими хищными личинами против людей, и неожиданно стали нашими общими врагами. Зловещие статуи более не охраняют мистические врата, но, наоборот, с радостным улюлюканьем открывают их всем врагам рода кошачьего!
Вы сами призвали к себе…


(Мак. л.) 
…капельмейстер Иоганнес Крейслер сидел на берегу пруда, в живописном парке Зигхартсгофа. Парящее над бездной, прямо между скал, солнце набросило на лес тонкую, почти невидимую, но зловещую алую вуаль. Ни один листик не дрогнул. Истомленные предчувствием беды, деревья и кусты застыли в тревожном молчании, будто ожидая появления смертоносной кометы. Только плеск милого лесного ручья, весело прыгавшего по камушкам, нарушал эту кладбищенскую тишину.
Ручей мчался по узким, обсаженным цветами дорожкам, резвился под мостиками и у самой границы парка, где и сидел Крейслер, впадал в большое озеро, в котором отражались, точно забытая акварель, развалины далекого Гейерштейна.
Кучевые белые облака лениво, точно отары овец, подгоняемые небесным пастухом, двигались на восток. Ничто не предвещало дождя, но в воздухе повисло какое-то электрическое напряжение. Оно было осязаемым, как духота перед бурей, но, в то же время дышать было легко.
Неизбежность краха этой романтической идиллии, полное уничтожение юношеских мечтаний и стремлений, трагедия одиночества каждого из нас в этом мире – вот что звучало сейчас в душе капельмейстера! Скрипки захлебывались, пытаясь заглушить фатальные аккорды клавесина. Это был Реквием по мечте, по безвозвратно уходящей юности, по опаленной вере в добродетель и в благородство. Это был вдохновенный гимн взрослению!
Вот только музыкант так вжился в эту мелодию, что перестал отделять себя от ее звучания! Иоганнес вплел саму свою душу в тот ритмический рисунок, словно у него было на это право! Он оживил зловещую мелодию жертвоприношением самого себя, возлагая на алтарь творчества все свои страстные переживания, слыша в них нечто большее, чем отказ девушки!
В этой, звучащей в голове капельмейстера, лебединой песне было такое очарование, какое охватывает человека, глядящегося в бездну! И те же звуки русалочьих песен, что зовут скалолазов сброситься вниз, тот же неотвратимый романтический, но черный нотный рисунок запутывал мозг юноши, утомлял его неизбежностью предопределений.
И вдруг, возле ног парня заквакала лягушка – самая обыкновенная: зеленая, толстая и наглая. Она раздувалась, точно пыжащийся прокурор на судебном заседании, напяливший на голову напомаженный парик и оттого возомнивший себя вершителем судеб!
Капельмейстер вмиг очнулся от сумрачных грез. И волны черной музыки, что увлекали его сознание в бездну, разом откатились, скрылись за деревьями, прикинулись приветливыми кустами и порхающими в небе птицами.
Музыкант вытер слезы.
Теперь, когда мелодия перестала звучать в мозгу, нахлынули детские воспоминания.
Когда-то по соседству с домом Крейслеров находился живописный женский пансион. Молодой Иоганнес, до безумия очарованный одной из его воспитанниц, сговорился с другом Эрнстом, вырыть подкоп. Уже в девять лет будущий капельмейстер был способен на безумства ради того, что мнилось ему настоящей любовью!
Крайне обидно было то, что именно когда тоннель оказался уже наполовину готов, именно тогда дяде Иоганнеса и стало известно о «трудах» сорванцов. Иронией судьбы оказалось для мальчишек, что их, с таким трудом, прорытый подземный ход засыпал специально нанятый из того же самого пансионата злой садовник, точно они и не мальчишки вовсе, а злонамеренные кроты, которых застукали за грязной работой!
Крейслер тогда молча проглотил обиду, но стремления пообщаться с объектом своих грез – не оставил! Только теперь решено было зайти с другого конца. «Не получилось проползти путем змея, получится – достичь девушек дорогами орла», – догадались дети на своем военном совете.
Начитавшись приключенческих романов, найдя в них и подробное описание конструкции, и справку об аэродинамических законах, заставляющих тело подняться в воздух, друзья изготовили настоящий воздушный шар, чтобы перелететь через заветную берлинскую стену. И совсем не важно, что частью того удивительного устройства была самая обыкновенная корзина из-под бургундского вина.
И вот, в минуту истинного торжества юных гениев, когда пестрый и разукрашенный флагами шар все-таки поднялся в воздух, мальчишек опять постигла неудача. Шар внезапно взорвался, и друзья рухнули прямо на середину пансионатского двора, откуда им пришлось спасаться бегством.
Но сейчас, на берегу озера, все эти детские воспоминания казались Крейслеру не столько смешными, сколько пророческими. И зловещий тайный их смысл был ясен даже ребенку. Что бы ни делал Иоганнес в этой жизни, как бы высоко не воспарял над миром, как не углублялся бы в тайны психологических загадок человеческой души, у него на пути всегда стоял неуловимый, но беспощадный рок, вечно сводящий все усилия к нулю!
Крейслер предчувствовал, что ему, как в детстве, простят шалости, но при этом не позволят придвинуться к мечте вплотную. Заботливые духи преисподней с насмешкой взирают за возней каких-то там людишек.
И даже если силам тьмы интереснее наблюдать за гениями, за людьми, отдающими жизнь во имя идей и убеждений, то, все равно, любой зарвавшийся капельмейстер или даже досточтимый мастер всегда получают обидный щелчок по носу именно в тот момент, когда кажется, что победа уже в руках.
Иоганнес осознавал, что любой его шаг: скандал, дуэль, побег – не важно что, – приведут к единственному, записанному в книге судеб, исходу. В этом фатальном узком течении жизни было нечто неодолимое.
В мире музыканту дозволено лавировать лишь в допустимых свыше рамках нотного стана! Любое действие, грозящее нарушить предопределение, не карается, а просто аннигилируется. Можно вскрывать себе вены, топиться, биться головой о стену, стреляться на дуэли – это ничего не изменит.
Абрагам Лисков говорил когда-то юному своему ученику, что для того, чтобы изменить реальность вокруг себя не достаточно много и упорно работать. Ослов ведь тоже используют до изнеможения, вырабатывая физические возможности животного вплоть до физической смерти. И ведь осел – запросто может верить, что он – гений, что его ход по кругу, необходимый для вращения жерновов, является высоким магическим ритуалом или актом концептуального искусства.
Оглянитесь, и вы всюду увидите этих ослов! Их уши торчат из книг, они на холстах картин, признанных шедеврами, они свешиваются в партере оперы по обе стороны сцены!
Венская музыка, отрада души – вскоре и она исчезнет, растворится в грубых подделках новых люмпенов!
В это время с верхушки разлапистой голубой ели призывно затрещала сорока: «Он здесь! Здесь! Хватайте Крейслера, тащите в подземное царство! Давайте жарить его душу сейчас, когда она захлебывается отчаянием, когда она идеально пропиталась фатализмом и схоластической папской сумрачностью, когда ее можно потреблять без термической обработки!»
– Кыш, короткохвостая! – шикнул на тварь музыкант.
Сорока взлетела, стала крутиться над головой Иоганнеса, да в ответ на слова человека расшумелась так, что из кустов поднялся пьяный пастух Питер Прима, вытаращил на Крейслера глаза, явно не понимая ничего вокруг. А затем пьянчужка с пафосом продекламировал: «Доколе, Господи, нечестивые, доколе нечестивые торжествовать будут?»  После этой оказии пастух снова рухнул туда, откуда поднялся и больше не подавал признаков жизни.
Крейслер вдруг подумал: «Поистине, Господь шутил, когда связал такое страшное, такое высокое чувство, как влюбленность, с чисто телесным желанием, неизбежно и бестактно проявляющим свою зависимость от еды, погоды, пищеварения. Влюбившись, мы летаем; вожделение напоминает нам, что мы — воздушные шары на привязи. Снова и снова убеждаемся мы, что человек двусоставен, что он сродни и ангелу, и коту. Плохо, если мы не примем этой шутки. Поверьте, Бог пошутил не только для того, чтобы придержать нас, но и для того, чтобы дать нам ни с чем несравнимую радость» .
И осознание собственного дуализма, ангельско-кошачей породы своего таланта – кинжалом пронзило мозг.
Всякое страдание облагораживает, поднимает дух на ступеньку выше, заставляет ангельское начало возноситься во мраке к звездам! А кошачья наша часть в это время стремится вскарабкаться на крышу, свесить лапки с карниза и помахивать хвостом над головами похожих!
Испокон веков так и сидят по всем крышам, обнявшись, ангелы и коты. Они горланят свои буршеские песни, швыряются в филистеров осетриной третьей свежести, которую ни одна чувствующая утонченная особа не в состоянии даже обонять, не то, что вкушать ее прелести.
Ангелы и коты: свет и тьма. Небесное и плотское. Все это соединилось в душах людей в такой гордиев узел, который ни развязать, ни разрубить!
Люди теперь гуляют сами по себе, объясняя всем, что они ищут самую совершенную во вселенной, хотя доподлинно известно, что это – точка, и она давно найдена мастером Пифагором.
Люди ищут развлечений, зрелищ – еду духовную, желательно совокупленной с пищей плотской.
Кошачья часть души все сильнее затягивает людей в омуты мартовских страстей, в разборки, чья миска глубже, чья киска – красивее, чья морда – толще.
А ангельская суть людей все более притесняема мелкой тщеславной суетой на этой бесконечной ярмарке тщеславия. Видимо, не зря во все времена коты почитались бесовскими зверями и находились на услужении у ведьм, знахарок и колдунов.
Где же наши херувимы и серафимы? Отчего они ослабли в этом дуэте, превратились в бледные тени самих себя, в безумствующих призраков диких суеверий, что постепенно покидают нас одно за другим?
Людские души, медленно, но методично лишаясь ангельских крыльев, обзаводятся кошачьими хвостами да животиками. И в этом медленном перерождении рода человеческого скрыт путь общей деградации и последующего краха всех наших формаций.
Пока у нас есть остатки изрядно пощипанных крыльев, пока мы парим по ночам, а не грыземся в подворотнях из-за объедков, у нас все еще есть шанс не сгинуть в темных волнах истории!
Вера в чудо, детское восприятие реальности да любовь – вот наши крылья! Отнять их – и останется лишь животный магнетизм, звериный голод да чванливое чувство превосходства над всем живым на планете!
Крейслер поднял голову и улыбнулся.
Юлия выйдет замуж – с этим ничего не поделаешь. И девственность ее – цветок неопытности и чистоты сорвет другой, но это ничего не меняет в душе Иоганнеса!
Можно любить, не обладая девушкой физически. И это – высшая форма любви, потому что, не претендуя на право подчинять себе волю и тело другого человека, мы освобождаемся от собственных цепей, от гнета чувства собственности. Таким путем мы можем когда-нибудь преодолеть ревность как пережиток обычного эгоизма, и станем, наконец-то, счастливыми!
Так размышлял юный музыкант на берегу озера, но он не верил самому себе.
Слова утешения звучали в голове, но в душе бесновалась настоящая вьюга, осыпающая все внутри Крейслера, застудившая его сердце, превращающая работающий пламенный мотор в застывающий безвольный обмылок.
Застывшее сердце болело меньше. Боль стихала.
И Крейслер, уронив голову на руки, так и заснул под шум ручья, впадавшего в зеркальную гладь озера…


(Бег. бас.) 
… наскочили празднично одетые люди. Толпа пела и плясала. Это напоминало бы колядование, если бы не полное отсутствие снега да наряженных игрушками и шарами елочек, что вдоль дорог стоят.
А еще никто не кричал: «Сладости или гадости!», протягивая руки за леденцами и дорогими шоколадными конфетами.
Девицы были в чепчиках, но в воздух их не бросали, ибо свежий восточный ветер снес бы их в сторону леса и развесил бы оные на соснах.
Мужчины были во фраках. Они напоминали грачей на весеннем поле, важно вышагивающих по пашне и внимательно высматривающих то ли червячка, то ли повод к какой-либо сплетне.
Медведи с цыганами лихо отплясывали, приседая, дерзко выкидывая ноги вперед, размахивая картузами и котелками, точно флажками. Ветер пузырил на оных рубахи, косоворотки, развевал кружевные воротнички и манжеты, создавая атмосферу всеобщего радостного возбуждения в ожидании предстоящих праздников.
В толпе мелькнул невысокий важный господин с косичками, струящимися по вискам и шее. На маске, скрывающей лицо его, застыла печать учености и презрения к окружающим и их беспричинной веселости. Во лбу у него горела звезда, прикрепленная к тюрбану так, чтобы ее трудно было не заметить.
Удивительно было и то, что лицо чудака скрывала золотая карнавальная маска, из-под которой торчали, явно фальшивые жидкие тараканьи усики, напоминающие кошачьи. В руках незнакомец сжимал толстую, перетянутую свиной кожей книгу, на которой золотыми немецкими буквами было написано «Кабала, в которую все отпавшие от демократии народы попадут в эпоху капитализма и фанфаронства». Автором сего научного труда был господин Карл Фридрих фон Скопперфильд собственной персоной.
Невысокий господин, одетый ученым мужем, издали похож был на раввина, но что-то неуловимое выдавало в нем самозванца. Но вот черным магом: высокомерным и заносчивым – сей господин был точно. Он даже опирался на посох, навершие которого напоминало кадуцей своими змеями, обвившими шарик нашей Земли, не просто смотрящими друг другу в морды, но еще и показывающие раздвоенные языки, и обнажившие свои ядовитые клыки для смертельного удара.
Люди в страхе расступались перед ряженым, косились на его черную, арапскую и страшно волосатую руку, похожую больше на лапу, нежели на ладонь, сжимавшую посох.
Незнакомец тем временем грациозно вскочил на помост, приготовленный для выступления музыкантов из Бремена, и закричал страшным зычным голосом:
– Честные бюргеры княжества! Башмачники и молочницы! Чиновничий государственный аппарат во главе с Иринеем! А также братья и сестры, господа и товарищи, коты и собаки! И все прочие, прочие, прочие! Сегодня – великий день. И еще более величественная ночь! Именно сегодня, о чем говорят не только высокие звезды, но клятвенно подтвердит известный каждому из вас досточтимый мастер Абрагам Лисков, состоится грандиозное космическое шоу! Нас ждет парад планет! Это такое небесное явление, во время которого все наблюдаемые с Земли астрономические тела выстроятся в одну линию.
– В честь двойной свадьбы что ли? – брякнул из толпы егерь.
– Именно! – подхватил ученый муж, воздев посох над головой. – А как же может быть иначе, ведь принцесса Гедвига и графиня Юльхен, прямо как сестры, – неразлучны сейчас в доме Козерога. И то, что именно здесь, в центре Европы, два принца обретут свое неземное счастье – скрыт не только мистический смысл, но заложено и финансовое процветание этих земель.
– Ура! – закричали в толпе.
– Это еще цветочки! – незнакомец с пылающей звездой во лбу, полез во внутренний карман своих пышных одеяний, достал оттуда пригоршню золотых монет и швырнул обывателям. – А вот и волчьи ягодки пожаловали! Кушайте, не обляпайтесь!
– Ие-епи!!! – завизжали в толпе девушки, протягивая руки к золоту.
– Позерство! – проворчал себе под нос княжич Игнатий, бывший в толпе под ручку с названной невестой.
Этот бравый юноша, расфуфыренный до такой степени, что его свекольный, от неумеренных всенощных возлияний, нос вовсе не бросался в глаза; более того, он (нос) гармонировал своей цветовой гаммой с Орденом Мужества, который пожалован был накануне и торжественно вручен сыну самим князем Иринеем.
Ряженый маг услышал ворчание сиятельной и сияющей особы. Он явно рассердился, трижды прокричал древнее заклятие «Маде ин Чина!», после чего неожиданно взмыл в воздух и повис, точно надувной шарик.
– Хелен, смотри какие клоуны! – закричали девочки, хлопая в ладоши.
Но вдруг на площади неожиданно, как порыв ветра, появился важный господин с седыми волосами и разноцветными глазами. Его благородный профиль врезался в память навсегда, и ничем его уже потом из головы было не вытравить. Черный плащ за его спиной свивался, подобно крыльям. И было что-то древнее в облике этого чужестранца, точно это и не человек вовсе, а трехсотлетний ворон обернулся господарем и теперь разгуливает по праздничным улицам в Зигхартсвейлере.
Жуткое впечатление добавляла загадочному гостю и его свита.
Один мускулистый мужчина глядел на мир не просто желтыми, но вертикальными, как у змеи, зрачками глаз. Конечно, это был оптический фокус, который, наверняка, сможет повторить и стекольщик Лисков, но сейчас об этом никто не думал. Прикус человек имел неправильный и клыки его слегка выдавались вперед, отчего создавалось ложное впечатление, что оными сей чародей по ночам прокусывает нежные шейки девственниц и выпивает всю их кровь без остатка, словно это – марочное вино из погребов самого Папы Римского.
Второй, сопровождавший седого владыку, слуга имел в своем облике нечто дерзкое, неконтролируемое. Из него так и выпирало животное, хищное, волчье начало, что и оскал его усмешки, и огоньки ехидства в глазах – лишь довершали облик вервульфа циничного и никоим образом не ставили оного пришельца в один ряд с тупыми големами типа Франкенштейна.
– И что сие представление означает? – поинтересовался мессир у парящего в воздухе мага с горящей во лбу звездой.
– Ох! – сказал чернокнижник, и из-за пояса его внезапно вывалился тот самый научный фолиант «Каббала», упавший на голову несчастному княжичу. – А мы тут левитацией балуемся. Демонстрируем искусство индусских факиров с последующим разоблачением, разумеется.
– Это безобразие! – завопил Игнатий, потрясая кулаком в сторону летающего мага. – Честным людям уже нос на улицу не покажи!
– Справедливо замечено. – усмехнулся Воланд.
– О, Великий Канцлер! – взвыл парящий маг. – Позвольте, так сказать, кровью… теперь уже принца, великого Игнатия искупить пятно позора, что тенью легло на меня, на честного кота!
– Питон, займись. – седовласый склонил голову к накачанному мужчине.
Змеиноглазый щелкнул пальцами, и княжич Игнатий испарился, точно его и не было никогда.
– Да что же это такое! – к растерянной Юлии уже неслась рассерженная мамаша. Графиня Эшенау, бывшая советница Бенцон сейчас напоминала наседку, летящую спасать своих желторотых птенцов от пикирующего коршуна. – Немедленно верните жениха на место! Вы не смеете вот так запросто в день свадьбы лишать нас порядочных людей!
Питон медленно повернулся, остановил тяжелый взгляд на беснующейся леди Мальхен, и вдруг усмехнулся:
– Мадам, разве вы не учили в детстве основных физических законов, оставленных людям в назидание великим мастером Ньютоном?
Мамаша открыла от изумления рот и выпучила глаза:
– Что???
– Тринадцатый закон, – расплылся в плотоядной усмешке Питон, – гласит: «Объем знаний, помещаемый в девственно чистый ум, не погружается в оный, а остается на поверхности, отталкиваемый мыслями индивидуума. Но, согласно аксиоме статичного сохранения физической массы, объем знаний, не подвергаясь диффузии и погружению, вытесняет из сферы своего влияния не только неэластичный мозг, но и носителя данного интеллекта – вон из нашей вселенной!»
– Извели изверги! – всхлипнула графиня. – Жениха убили!
Юлия, бывшая до этого бледнее призрака отца Гамлета, стала совсем как простыня и рухнула без чувств на землю.
Князь Ириней, с тревогой следивший за разрастающимся скандалом на площади, кинулся на помощь девице, возмущенно размахивая руками и крича: «Да что же за день сегодня такой!»
– Так, Бегемот, вечный кот, ну-ка спускайся! – сказал Воланд, поманив к себе мага пальчиком.
– Имею такое желание! – бодро отрапортовал парящий. – Но не имею такой возможности. Так сделайте же, о, мессир, чтобы ваши желания совпали с моими возможностями!
– Это что же? – подал голос вервульф. – Кто-то подвесил нашего котика? Серьезно?!!
По лицу Воланда пробежала тень усмешки:
– А некоторые, вообще, до сих пор считают, что Бегемот и Гиппопотам – это одно и то же. Вот только ни те, ни другие – не летают!
– Эй, мастер Абрагам! – крикнул зычным голосом Питон. – Мы оценили шутку. Но, не обессудь, ты – против нас – дуновение ветра. А вот ученик твой, прямо сейчас, несется к собственной погибели, причем семимильными шагами. Ты бы поспешил к нему на помощь. А то ведь через восемь минут капельмейстер, заснувший на берегу озера, рухнет в воду и захлебнется. И тогда он сможет стать женихом разве что русалки какой завалящей.
В тот же миг в толпе кто-то вскрикнул и торопливо побежал прочь с площади, а чернокнижник рухнул на сцену, сломал свой посох и порвал пышные одежды. Маска с его лица свалилась, и толпа возбужденно ахнула от неожиданности. Это был здоровый, разгуливающий на задних лапах кот!
А сколько еще разной нечисти, скрываясь под тюрбанами и капюшонами, слетелось на двойную свадьбу княжества? Сколько еще бесчинств и козней приготовили духи, вырвавшиеся на свободу и свободно разгуливающие по дорогам Германии?


















 
 
Раздел второй.
Экзорцизм как циркуль времени мессира Канцлера.
Сатана гулять устал. 

(Мурр пр.) 
…сами призвали великих духов преисподней! О, горе нам, погрязшим в грехах и непрестанно двигающих челюстями, поглощающих шаурму, пиццу и всенепременно гигантские двойные хот-доги  в неимоверных количествах!
Миром сейчас правят три основных всепланетных оккультных культа.
Главный и первый двигатель современного прогресса – это религия безостановочного поглощения еды. Люди стали не просто упитанными, они жирные до неприличия! Это просто колобки какие-то, фантастическим способом умудряющиеся перекатываться на своих маленьких ножках от одой кондитерской – до другой.
Вторая мировая церковь отстаивает свободы Покупателя, который Всегда Прав! Основой этого учения стали положения о божественности потребления, о трансцендентальности любых закупок и святости скопидомства да коллекционирования бесполезного хлама. Шопинг – это метод медитации в аспекте познания абсолюта.
Третий Вселенский Храм находится в Голливуде, и там поклоняются индустрии развлечений как одурманивающему духу синематографическому и бесконечному, вбирающему в себя все аспекты жизни и дающего решения в любой нестандартной ситуации.
Скажу больше: эти мировые религиозные течения соединились ныне в Унию, выступившую против разумности всего сущего на земле. И сейчас новая, тройная вера, с развернутыми знаменами под дробь откинувшихся барабанщиков, по понятиям, но как дятлы, стучащих на всех не чтущих три заповеди АУЕ, ЙоХО и РОМ , торжественно марширует по всей земле.
Наши мультимиллионеры уже расчистили загоны для всех народов, создав корпоративные монополии. Белые воротнички кровавыми руками мафиози безостановочно закатывают в асфальт всех тех, кто еще способен видеть и думать. Приход лжепророков готовили давно: целенаправленно и масштабно. Президенты и короли менялись как перчатки – в угоду единственной цели.
Они, богачи, ждали, звали, молили явиться духам тьмы и взять власть над послушным людским стадом. Удивительно, что абсолютно все эти доморощенные чернокнижники, какого градуса посвящения они бы ни были; свято верили, что их-то не коснется черная длань возмездия, что их еще и наградят за труды.
Но каждой власти, будь то иноземные оккупанты или армия духов, всегда нужны предатели, старосты, шестерки, которые потом подлежат обязательной ликвидации как гнилостный, отработавший свое, элемент давления на покоренные народы. Тот факт, что всех, кто вечно готовит мировой переворот, победившие, в итоге, вечно награждают девятью граммами свинца, энтузиастами воспринимается как поклеп и клевета на доблесть очередного правительства. Но все войны ведутся именно для того, чтобы кто-то жил в роскоши, а массы – в нищете. Жадность и глупость предателей всегда берет города.
Приход инфернальной инспекции, адской проверки на землю – это и есть тот самый давно ожидаемый мессия со свитою. Иных богов людям и не нужно. Они хотят кнута и иногда пряника. Иначе их мировоззрение рассыпается в прах.
«Не стырь рыбку ближнего своего, даже если у него – косяк, а у тебя ни единого бычка! »
Да кто сможет выполнить эту заповедь? Есть ли такой кот, что сможет умереть от голода, когда рядом живет толстопуз, лопающийся от самодовольства, едва поднимающий свою тушу с мягких подушек, чтобы только доковылять до блюдечка с золотой каемочкой? Как, вообще, можно вынести подобную несправедливость?
И вот нас преследует дилемма: стоит ли терпеть, чтобы в конце подохнуть, а опосля торжественно и чинно вступить в Свет, где творится тот же самый беспорядок, где кастовое разделение на сословия и иерархия святых поддерживаются сильнее даже, чем в среде живых?! Или лучше сразу отбросить собственную трусость, ибо эти религиозные ходули до сих пор никого еще ни разу не спасли, и бодро самим построить себе рай на земле?
И вот тут появляются умники, внушающие, что сначала нужно «весь мир насилия разрушить, а затем…»
Но уже не только котократия, приближенная к монархическим династиям, но и все народы прекрасно уяснили, что никаких «потом» у революций не бывает! Просто очередная кодла преступников: маньяков, насильников, воров и бандитов, живущих совсем не «по понятиям», опять убивает монарха, захватывает рейхстаг, переписывает законы и учебники истории, и – вуаля! – они, революционеры, уже и не подонки вовсе, не отбросы общества, по которым висельница плачет, а благородные, романтические натуры, Прометеи, прости Зевс, несущие свет своего демократического просвещения людям!
Нас снова зовут на баррикады. Вот только все истинные заповеди уже исказили до неузнаваемости! Вместо свободы нам опять всучили чужие идеи, переработанные в духе мирового культа Зрелищ Обжорства и Толерантности.
Мы уже пришли к тотальной диктатуре демократии. Все народы прямо сейчас управляются через деятельность механических кукол, которые так и называются: «Перезидент-Люкс», «Облегченная версия падишаха», «Королева Объединившихся Наголо Обритых». Есть и другие модели главнюков, но все они непременно с дистанционным управлением.
В данный момент нет ни одного свободного правительства в мире. Любое поползновение в сторону суверенитета называется теперь не борьбой за свободу собственного народа, а международным терроризмом.
Вот и выходит, что абсолютно всем ловко подменили истинные ценности на шелуху. И поколение, обманутое и потерянное, ошеломленное подсунутой пустышкой, которое громко именуется нынче образованием, смотрит вдаль, но не видит ничего.
Только хаос, разруха и отчаяние встречают молодежь на улицах. Только голод и бесплатная валерьянка маячат впереди.
Семейные ценности – в топку! Дружбу, любовь, веру в добро – на помойку. Вместо свергнутых и растоптанных идеалов предков – всюду лишь пиршество инстинктов и культ потребления.
Да, в том нет никаких сомнений, в котонаучных кругах ближайших улиц давно уже зреют акты протеста. Только дело в том, что интеллигенция пользуется зубами и когтями только тогда, когда ее уже окончательно достали!
А еще – во главе юношества все еще стоит наша славная профессура, умасленная жирными подачками сверху, которая с высоких трибун вещает, что все – хорошо. Они все: начиная от валерьянтов до акикакидемиков, все поголовно: социологи, социопаты, психопаты и жалкие филистеры. И нет среди этих ученых голов, дорвавшихся до холодильников, забитых едой, ни единой, что променяла бы свой сытый желудок на все те идеи, которые томили их, когда они, еще безвестные бурши, искали истину в вине и в книгах!
И пока каждый из нас решает, что для него первично: яичница с беконом или жареная курочка с ананасом, тьма, тем временем, наползает на наш мир со всех сторон, медленно, но верно поглощая страны и континенты.
Всеми фибрами своей души я чувствую, что уже и на наш город пала тень слетающихся на шабаш ведьм во главе с их Верховным Канцлером адского рейхстага.
Да, они уже здесь, среди нас!
Мы, коты, – истинные духовидцы!
И вот я говорю вам, о мои юные поклонницы, о, восторженные юноши, в чьих пламенных сердцах крупнокалиберной дробью стучат стихи немецких романтиков, в чьих жилах, словно шампанское, пузырится и яростно пульсирует старая венская музыка, я знаю: мы – на пороге великих перемен!
Дьявольские послы среди нас! Они ходят рядом и мило улыбаются. Они, прямо здесь и сейчас, готовят свой мировой заговор, лихо сплетая тонкие нити навета и поклепа.
Скажу больше, любезные мои читатели! Даже часть прогрессивного кошачества не устояла в своей добродетели и отпала от нашей романтической Незалежней Великой Кучки, переметнувшись сначала к Большущей Кучме, потом – к Параше’Янка, а от нее, естественно, к Недоносвкому , но узрев, что все оные лидеры ведут народы в одно и то же нехорошее место, – перебежчики и вовсе отдались во власть всем духам ада!
И послала тьма послов и на Край, и за Край, и по всему земному диску, что покоится на четырех слонах, топчущихся на великой черепахе, плывущей во вселенной неведомо куда. И пришли социологи искушать мастера Коперника своими дьявольскими наваждениями, и убедили бедного, что жизнь возможна только на шаре. И так Коперник проникся этой новой, инновационной идеей квантовой механики, противоречащей всем физическим постулатам, что согласился сгореть прямо на Земле, не дожидаясь божьего суда и не надеясь на апелляцию и снисхождение.
С этого момента, как только на алтарь псевдонауки принесли фанатика, кричащего из пламени: «Батьку! Ты слышишь меня, батьку?! А, все-таки, она вертится!», именно с этого мгновения и зародилась новая демоническая вера, поглотившая и умников, и буршей, и тупиц, и филистеров – всех!
И магическая реальность померкла. Стало модным ни во что не верить, опровергать и бытие бога, и философию Канта, запутавшегося в теологии. Даже нашлись те, кто утверждал, будто никаких злых сил, во главе с Люцифером – не существует. И это было самой большой ошибкой демократов.
Именно в ответ на этот чудовищный нигилизм, адские инспекции, одна за другой, и посыпались на народы. Именно философия «не отвечающего за свой базар» Базарова вызвала негодование демонов.
И то, что раньше было сказками, польской мифологией – ныне обернулось чудовищной реальностью!
Позорные элурантропы  не только в разных местах вторглись в германские королевства, но торопливо перемешались с приличными котиками, и теперь повсюду и весьма успешно ведут сейчас свою подрывную деятельность!
Если бы не всеобщая самонадеянность, то никакого иррационального вторжения не было бы. Во всем виновата гордыня и система единого государственного экзамена, при которой мы нашпиговали свои королевства не нормальными узкими специалистами, знающими в совершенстве свое дело, а широко просвещенными идиотами, сидящими сейчас повсюду и во всех возможных мягких креслах: от Госдепа США до вооруженной охраны клозетов в провинциях банановых республик!
Да, они везде! Более того, я явственно чувствую присутствие одного из таких подлых котолаков  в нашем родном Зигхартсвейлере! Проклятый оборотень явился в облике добродетельного бурша, но по сути своей – король филистеров и непревзойденный плут.
Я прямо вижу, как он тянет свои волосатые лапы к Мисмис, и к моей кузине, и даже к дочери, мечтая обслюнявить и испохабить все самое прекрасное, что только может таиться в наших душах!
И этому злому духу не нужны экзальтированные последователи, влюбленные дурочки, способные на безумства ради оного веркатца. О, нет! Ведь даже не сладость любовного наслаждения томит грудь этого засланца. И не нужны ему наследники, какими бы котята смышлеными не получились, но только жажда смеха – вот что движет котолаком. Он не требует власти и мучений! Он превосходит любого сатира в остроумии. И за хорошую шутку, не моргнув глазом, отправит на костер как которетика, так и порядочного котолика.
Смех элурантропа разрушает, потрясает основы бытия и вселенной. Ничто не может устоять перед этим хохотом. Даже легионы национальных гвардейцев бегут от его насмешек, спасаясь, словно за ними гонится тысяча чертей со скворчащими сковородками.
Котолак – это особый сплав кота злого, насмешливого с человеком, пережившим внутреннюю драму, опустошенным этими переживаниями, обескровленным до потери всякой духовной чувствительности и влачащим жалкое, подчиненное духу беснующегося кота, существование. И если вдруг угнетенная человеческая душа, на которой разъезжает котолак, точно на Росинанте, взбрыкнет, в надежде сбросить своего зловещего всадника, то получит лишь шпорами по бокам да плеткой по ягодицам.
Котолаки пришли, чтобы окончательно извратить наш старый добрый мир, дабы свести на нет всю мою ученость, осмеять мои труды! Вслед за Абрагамом, другом моего хозяина, за этим чудесным ученым, спасшим меня от голодной смерти, я встану на защиту своего искусства и сойдусь с врагом рода Мурров грудь к груди! Не пожалею лучшего клока шерсти и даже не побоюсь некоторой ущербности своего хвоста своего после такой схватки!
Как сказано в достославном томе «Malleus Maleficarum» : «Dominus dues Sabaoth! Noli turbare circulos meos!»  Да, именно так! Я очертил свое великое буршество, отделил его белой линией от мира, тонущего в филистерстве!

Издатель должен заметить благосклонному читателю, что здесь кот явно заблуждается. Совершенно не ясно, из какого фолианта Мурр вырвал эту странную латинскую цитату, но всем доподлинно известно, что в «Молоте ведьм» описывается способность колдуний превращаться в чёрную кошку, ибо колдуны, как правило, всегда оборачивались в волков – вервольфов.

И теперь я совсем один в этом магическом защитном круге, сотканном из моих стихов и песен, из моих высоких дум, взлетающих за птичками выше шпилей и флюгеров!
О, в схватке с котолаком я могу даже и не выжить!
Кто же оплачет меня, кто оботрет мои душевные раны батистовым платочком, кто нальет мне бокал душистой валерьянки, дабы хоть как-то унять сердечную боль поражений?! Остались ли в мире отважные юноши и благородные помыслы?
Кто со мной? Кто готов встать на защиту всего прекрасного, что только может быть? Кто готов отстаивать свое право выходить на улицу когда пожелается, драть обои, метить прямо в обувь презренным врагам, шипеть на предателей?
Вперед, на проклятого оборотня, что решил запугать нас своей связью с князем тьмы! Да не убоимся демонов, да повергнем ниц этих монстров и да рассеем их мерзкие тела по ветру! С нами извечный КОТ! Confutatis maledictus flammis acridus addictis! …


(Мак. л.) 
…Пьеро, этот вечный паяц, этот тряпичный герой, с длинными обшлагами белого, почти Ку-клукс-клановского одеяния, больше похожий на ожившее привидение с размалеванным лицом, заламывал в истерике руки, бился в танце святого Витта и жалобно декламировал дурные итальянские стихи, суть которых сводилась к тому, что «в общем, все умерли».
Кокотка Коломбина, девочка с голубыми волосами да розовыми ногтями со стразами, таки сломя голову, сбежала от этого влюбленного в чужие края. И правильно, между прочим, сделала! Слушать такие завывания, простите, любовные песни – никто не выдержит! А еще быть посмешищем всего театра, когда каждый пьяный монтировщик сцены показывает пальцем и хохочет, делая непристойные знаки, да еще крутит у виска, косясь на безумствующего Пьеро, – суровое, надо сказать, испытание, вовсе не предназначенное для молоденьких девушек!
А, кроме того, Пьеро, еще и алкоголик! И пока он будет опять безумствовать, читая стихи звездам, розам и жукам навозным, более предприимчивые парни, в то же самое время, опять зажмут бедную девушку в углу и начнут делать пошлые намеки. И никакой Пьеро вовремя не поспеет на помощь! Нет, так жить нельзя! Это просто унизительно!
Вопли Пьеро достигли кульминационной точки. Высота звучания стала сравнимой с кошачьим визгом, когда несчастному прищемили дверью хвост.
Не выдержав этого «высокого искусства», наружу выскочил проснувшийся Арлекино – высокий, яркий, в перьях. Одним словом – настоящий болгарский перец. Его черные кудрявые волосы локонами струились по плечам. В широко распахнутых, не отягощенных интеллектом, удивленных глазах «тихо светился огонек его самовлюбленной души» . В руках Арлекино сжимал дубину – орудие угнетаемого класса разбойников с большой дороги.
– Сколько можно ныть, ботаник? – возопил сей герой. – Я – и местный смотрящий, и лохов разводящий бригадный командор! А ты быкам моим, да и телкам – спать не даешь! У нормальных коров от твоих причитаний молоко сворачивается! Заткнись, не то – ты труп!
– О! – воскликнул Пьеро, выхватывая из рукавов стильный испанский стилет. – Пусть я уйду во цвете лет, прощальный мой летит привет. И ветер будет помнить имя моей любимой Коломбины!
Арлекино от удивления хлопнул челюстью. Золотая цепь на шее его тревожно и зловеще звякнула. Бандюк котел было припечатать кулаком со всеми надетыми пятью массивными печатками поэту прямо по бледному интеллигентному лицу, но влюбленный Пьеро неожиданно сам пронзил себя ножичком и упал к ногам «непобедимого владыки».
Фальшивая кровь фонтаном брызнула из раны.
Пьеро истекал клюквенным соком.
Более того: паяц так вжился в роль, что ему казалось, будто удар, в самом деле, – смертельный!
Поэт смежил веки и тяжело вздохнул, готовясь романтически потерять сознание.
 Но вдруг сей вдохновенный актер ощутил резкую нехватку воздуха. Он забился в приступе, задыхаясь, корчась у ног торжествующего соперника. Перед глазами возникла тьма, точно несчастного окунули головой в унитаз и дернули за веревочку сливного бочка. Волшебные пузырьки радостно заструились вокруг певца.
Пьеро, не смотря на то, что он был лишь театральной куклой, ощутил не просто настоящую жизнь, но испытал накатывающие волны страха, адреналина и, наконец, панического отчаяния.
Перед глазами замельтешили рыбки, призывно виляющие своими золотыми хвостами. И воздуха больше не стало. Смерть приблизилась вплотную. Пьеро явственно различил запах свежескошенной травы, идущий, вероятно от косы, которую приближающаяся старуха несла на плече.
Смерть скинула капюшон.
Теперь Пьеро не был уверен, что перед ним нормальная бурановская бабушка, распевающая песенки про Трампа. У гостьи был голый череп, а из темных провалов глазниц светили синие, мистические огни.
– «Кто бренных ценностей взалкал –
Втоптал живую душу в кал!»  – неожиданно продекламировала смерть, протягивая костлявую руку.
Казалось, это – конец.
Но в этот миг кто-то схватил Пьеро за шею и с силой рванул наверх. Наверное, так за косицу парика барон Мюнхгаузен вытаскивал самого себя вместе с лошадью из болота.
Следующее мгновение ознаменовалось вдохом.
Пьеро исчез…
…Крейслер очнулся и закашлялся, выталкивая из легких воду, глупо и бессмысленно моргая глазами.
Мастер Лисков прекратил стучать ему по спине и вдруг сумасшедшее захохотал, видимо, сказывалось напряжение тех минут, когда Абрагам боролся за жизнь своего ученика с самой судьбой!
– Что стряслось? – спросил капельмейстер, как только дыхание его нормализовалось.
– Это бы и я хотел знать. – мастер добродушно пожал плечами. – Объясни мне, дикий, безрассудный человек, почему за тебя хлопочут уже даже и силы зла? Что ты опять успел натворить?
– Ничего не помню. – признался музыкант. – Наверное, я уснул и упал лицом в озеро.
– Факт. – мрачно согласился Лисков. – Не подоспей я вовремя, свадьбу и похороны пришлось бы проводить в один день. Надеюсь, ты этого не хотел?
Капельмейстер покачал головой:
– Нет, конечно.
– А знаешь ли ты, кто послал меня сюда?
– Догадываюсь. – мрачно выдавил Иоганнес.
– Да ты даже не представляешь масштаба той кучи, в которую ты вступил! – взорвался Абрагам. – К нам приехал ревизор!
– Ну и что? – капельмейстер поднялся на ноги. – Мне еще нужно сделать прическу, купить фрак с цилиндром, потому как моя одежда пришла в негодность. Дел – невпроворот! Я обещал моей Юлии явиться с тобой, милый учитель, на ее свадьбу. И я намерен сдержать свое обещание.
– Ты не понял, Крейслер! Проверяющим к нам прибыл сам Великий Канцлер, вместе со всей своей дьявольской свитой!
– Мастер, а не переутомился ли ты?
– Нет, дружище, Иоганнес! Я уже встречался с ним в Неаполе. И это от него я бежал со всех ног! А вот теперь мы снова с ним свиделись. И случилось это как раз после того, как мне принесли радостную весть, что, на самом деле, моя любовь, моя крошка не погибла, а была похищена и содержалась все это время в плену! Я словно ожил, начал дышать, и – вот, здравствуйте, – прибывают мои мучители.
– Но что это меняет, Абрагам?
– Все! – воскликнул мастер. – Неужели ты думаешь, что Великий Канцлер что-то делает просто так? Дудки! Это он подсылал своих подручных к добрейшему доктору Фаусту. Это молния его дьявольского гнева упала на северную башню Вевельсбурга и спалила этот замок-указатель к чертовой матери! А еще, «когда господь бог, снег и казаки уничтожили лучшие войска Наполеона, то мы, немцы, получили высочайший приказ освободиться от чужеземного ига, — и мы воспылали мужественным гневом».  А ярость, как всем известно, всегда порождается при посредстве темных сил и вечно приводит к погибели. За всеми исторчески важными событиями всегда стоит он, Великий Канцлер!
– Милый Лисков! – захохотал капельмейстер. – Ты сейчас серьезно? И Наполеона из нашей любимой Германии именно твой злодей турнул? А на посылках у него, выходит, была вся Запорожская Сечь, эскадроны русских гусар летучих и партизаны, вышедшие из лесов вместе с медведями, дабы похмелиться?! Ты ничего не попутал?
– Не вижу ничего смешного! Тьма клубится за каждым значимым историческим событием, ибо земля наша вовсе не поле боя добра и зла, как считают некоторые недалекие философы, отнюдь! Если в битве и сходятся друг с другом разномастные армии, то все они пришли от демонов, и сражаются лишь за рынки сбыта и сферы влияния! На нашей планете нет никакого Света и Добра. И победа Христа была временной, лишь вспышкой во мраке. Но за тобой, Иоганнес, Воланд явился сам, собственной персоной, не поручая это дело своим подручным. И это означает только одно: сильно ты заинтересовал Сатану. Так что же ты успел совершить настолько непоправимое, что попал под прицел внимания столь высокой особы?
– Право, Абрагам, не знаю, что тебе и сказать! – музыкант уже спешил прочь от озера, шагая так быстро, что мастер едва за ним поспевал.
– А портрет, что я дал тебе, хоть он-то еще с тобой? – суетился мастер.
Капельмейстер кивнул головой в знак того, что он не потерял медальона с миниатюрой:
– Не переживай, учитель. Нет такой силы, что могла бы ограбить меня безнаказанно.
– Ох, не зазнавайся, Иоганнес. Ты еще не знаешь, что…


(Бег. бас.) 
…кот Бегемот сидел в кресле. На шее у него был повязан кусачий шерстяной шарф, на голове красовался ночной колпак. Подле кресла, аккурат возле сброшенных домашних шлепанцев, сиротливо пристроился закрытый ночной горшок, разрисованный милыми феечками, которые вкушали по булке с маслицем.
Кот надсадно покашлял. Никто не обратил на это внимания. Бегемот досадливо поморщился. В одной лапе сей ученый зверь сжимал кружку с дымящимся чаем с подмешанным в него малиновым вареньем, в другой – толстую книгу. Вид у читателя был глубокомысленный и сосредоточенный.
Однако, судя по чеширской, зловещей улыбке, было ясно, что котику скучно и хочется немного поразвлечься. Вот только никто из свиты мессира Воланда не горел желанием с ним общаться.
– Эй, Питон. Поди сюда! – немного раздраженно позвал Бегемот.
– Отстань! – послышался из глубины помещения ворчливый голос.
– Нет, ну это надо слышать! Про нас тут столько баек написали, что мы уже знаменитее и Робин Гуда, и царя Соломона. Неужели тебе не интересно?
– Отвали, животное!
– Ой, ну кто бы это говорил! – противно захихикал кот. – Тоже мне человек выискался! Ты еще на защиту рода хомо сапиенского стань, мол, мучаются бедные, несправедливо наказаны.
– Не зли меня, кот!
– А ты не буди во мне зверя! – Бегемот допил чай, отставил чашку и, прищурившись, добавил. – Особенно – кролика! Ибо в наш просвещенный век кролики – самые опасные для последних европейских мужичков традиционной ориентации.
– Что ты сказал, смерд? – Питон вдруг возник перед котом, словно вынырнул из ниоткуда. – Повтори, если сможешь, пес смердящий!
– Ты попутал, друг Питон! – испуганно взвизгнул Бегемот. – Я – кот. И, к тому же, в отличие от блохастых, очень чистоплотен.
– И? – глаза громилы налились кровью.
– Да пошутил я. – котолак напрягся, даже вжался в кресло, словно ожидая удара.
– То-то же!
– А раз уж ты, все равно, здесь, вот послушай-ка, что я тут выкопал. Это просто прелесть! За такую писанину, на месте нашего мессира, я бы автора засунул в жерло извергающегося вулкана и посмотрел бы, как он там свои сентенции разводил бы!
– Бегемот, ну что ты все никак не уймешься? Нам нужно быть свежими к ночи, а ты всем голову морочишь!
– Что же мне, по-твоему, и не жить вовсе? Сидеть, как вы, и трястись? Вот только: чего опасаться-то, любезный мой товарищ? Все самое худшее со мной уже случилось. Ну, сошлют нас на исправительные работы, и что? Да без нас Великий Канцлер просто заскучает. Вечность – она совсем не располагает к веселью!
– Ой, ну читай уже свою епитимию, репейник. Не тяни себя за хвост.
Бегемот неопределенно хмыкнул и уткнулся в книгу: «Сюда, вы, философы и защитники царя Люцифера! Подступите теперь и уговорите его, пока еще на нем венец: ибо мы совершим здесь над ним уголовный суд: сможете вы оправдать его, пусть он будет тогда вашим царем; если же нет, он будет низвергнут в ад» .
– И что?
– Питон, ну где твой полет мысли? Где фееричные фантазии в манере Калло?
– Пошел бы ты вместе со своим Карлом у Клары красть кларнет! – фыркнул качок.
– Ну, Питон, да оцени же красоту слога! Люди всерьез собрались самого Люцифера привлечь к уголовному суду! Они перепутали Оступившегося Светоносного Серафима с ипохондриком Федором Михайловичем, который бабушек-процентщиц в книжках своих пачками налево и направо валил, чтобы не сделать то же самое в реальности. Представляешь? Зато писателей они не судят. Как это все мило!
– Слушай Бегемот, который не совсем кот, сдается, давненько мы с господином фон Бизоном в кегли не играли. Вот мессир обрадуется, когда тебя опять используют в качестве шара. Каково оно в лунку падать, а? И потом, сколько можно трепать имя Достоевского?  Он свое уже отмучился и умер.
– Котика всякий обидеть может. – обиженно надул губы Бегемот. – А по поводу Достоевского я таки протестую! Только эпилептикам, бьющимся в припадке, этим подозрительным и совсем нерадостным людям, и открываются все истинные тайны мироздания! Достоевский бессмертен уже потому, что никто, кроме него, такого ужаса в наших головах натворить не смог!
– А Питона, любезный мой приятель, сегодня прямо-таки любой кролик норовит из себя вывести! И, заметь, ушастые для нас – это десерт. Но с едой не играют! Ее употребляют внутрь для хорошего пищеварения и веселости духа. И пусть: Гете и Гоголь, Данте и Достоевский – истинные, непревзойденные певцы Тьмы, настоящие миннезингеры , поднявшиеся над толпой подобно нам, все же меня бесит, когда такие тролли, как ты, Бегемот, ставят их, простых бумагомарателей, и нас, падших духов – в один ряд!
– А ты, собрат, будь выше этого, не выводись. Ты ведь не пятно. Смотри на все с философской точки зрения.
– Стоять над суетой сует? Да легко! – хмыкнул Питон и тотчас скорчил рожицу сиротинушки казанского, которому так кушать хочется, что переночевать негде. – Сюда, братия и сестры! Сегодня, без объявления войны, умник Бегемот нарушил границы моего личного комфорта! Схватим же оного за хвост и учиним над ним уголовное дело. Итак, господа пристяжные пристыженные заседатели! Вы думаете перед вами благообразный, воспитанный кот, что «лапы на ночь моет», только в марте воет, да еще и спит: молча, зубами к стенке, язык свой прикусивши? Ан не тут-то было! Ему, по делам его, впаяли срок! А еще он – единственный элурантроп во вселенной, обращенный гневом господа нашего Воланда Справедливого не в волка и даже не в болонку, что приличествует благородному чернокнижнику, а в котолака презренного, в шкуре которого обречены мотать свой срок одни только ведьмы позорные!
– Экий ты неистовый! Прямо Роланд какой-то!
– Бери выше... – усмехнулся Питон, но договорить ему не дали.
Из сумрака комнаты появился Воланд. Он был в персидском халате, в тюрбане, с замысловатой дымящейся трубкой, пыхающей ароматными клубами изысканного табака.
Мессир прихрамывал на левую ногу, и было заметно, что голое колено его распухло, а худые старческие икры покрыло причудливой синей сетью варикозное расширение вен.
Разноцветные глаза старца подернулись красной паутинкой. Судя по всему, Воланд переживал не лучшие свои времена. Его мучило то ли артериальное давление, мешавшее ему полнокровно жить и дышать, то ли Великий Канцлер переживал инсульт и даже небольшое кровоизлияние в мозг.
– Ну что вы опять расшумелись, как в базарный день? – спросил мессир и пыхнул трубкой.
– Да мы тут составляем похвальное слово человеческой глупости! – нагло заявил кот, сорвавший с головы ночной колпак и прижав оный к своей волосатой груди.
– Решили Эразма Роттердамского переплюнуть и без работы его оставить? Ну, славненько, конечно. – Воланд задумчиво оглядел собеседников. – Только сдается мне, Бегемот, ты со своими посылами слегка опоздал. Заново изобретать велосипеды, на которых тинэйджеры рассекают повсюду вот уже несколько столетий, ну, совсем не комильфо. Вот ты, Бегемот, ведь уже наглядно, на личном примере, продемонстрировал местным бюргерам главные апории великого Зенона: «Летящий кот – покоится» и «Не только дважды писателю нельзя войти в волны Гофманиады, но даже и единожды». Может, стоит отдохнуть от трудов этих праведных, приготовиться к ночным торжествам? Не?
– Покой нам только снится! – печально вздохнул кот, разводя лапами в стороны, показывая масштабы постигшей его катастрофы.
– Вот! – поднял вверх указательный палец Великий Канцлер. – Неужели ваш непосредственный начальник не заслужил немного покоя?
– Это провокация и манипуляция честными котами! – завопил Бегемот, вращая глазами так, словно он подавился крысой. – Покой – не манная каша, его на всех не хватит! Лунное сияние и нега на небесном обломовском диване – это позорный удел мастеров. А мы – пламенные борцы за счастье всех подонков-рабочих и лихоимцев-крестьян, должны пылать, освещая путь другим! Да я вырву у Данко сердце, подниму его над головой и поведу за собой к единому мировому порядку все народы, заблудившиеся в темноте! Да я отдам на растерзание печень трески и почки осла! Да я пожертвую правой рукой Питона для торжества авторитарной демонократии и всеобщего счастья!
– Это – да! – сказал Воланд. – Это ты можешь. Именно за это тебя и наказали. Но я говорю вам: хватит базлать! На сегодня – хватит орать! Заткнуться всем! Упасть в позу лотоса и прислушаться к логосу, незримо растущему в ваших душах.
– Мы больше не будем, мессир. – смиренно сказал Питон. – Это все – кот. Слишком уж он ученый. Зря мы его пожалели, с цепи на дубе сняли, на довольствие поставили.
Бегемот ощерился и зло зашипел.
– Я сказал: заткнуться! – раздраженно повысил голос мессир. – А то ведь есть еще не только крысы-оборотни, но и туфельки-инфузории всяческие! Новое бытие я вам мигом устрою. Даже перерождения ждать не придется.
И тотчас в номере повисла мертвая тишина…


(Мурр пр.) 
…развивая и расширяя основные постулаты своего главного жизненного манифеста, по которому я и строил свою жизнь, изливаясь пламенными воззваниями к юным умам современности, должен обратиться за доблестными поучительными примерами из собственного жития, ибо для обывателя нет более запоминающихся сентенций, чем взятые из реальности! Это вам не сюжеты новомодных писак, тщательно высосанные из прошлогодней куриной косточки! Личная жизнь, даже если она вся состоит из сплетен, слухов, а паче того из скандалов и пьяных дебошей, присовокупляет к славе такой интерес, перед которым не устоит ни один обыватель!
В том есть мудрость жизненная и сила книжная: чем больше гадостей говорят о личности, тем живее откликаются окружающие на ругаемого индивидуума. А если поношаемый еще окажется и умен, как я, к примеру, то из него тотчас молва героя слепит. Это основной постулат, незыблемый извечный философский камень, положенный в основание известности любого гения.
Виват мои жизненные воззрения и да славятся в веках мои записки в пятидесяти пяти томах, в коих благодарные потомки соберут все бумаги, которых касалась моя лапа, будь то счета от молочницы или черновики романса.
Тремя всем известными: краткими, доступными, интернациональными словами можно не только сгладить боль поражений, но и дать оценку любому событию, охарактеризовать любое явление. Почет в веках Котам-Писателям над Серостью Сияющим! Короче: Слава КПСС!
Уверен, что любой юноша или даже господин преклонных лет, прикоснувшись к моим животрепещущим мировоззренческим запискам, испытает тот самый катарсис, о котором так долго и упорно говорили Аристофан и Аристотель.
Верую, что любезному читателю будет небезынтересно еще раз пробежать благосклонным взглядом по основным вехам моего жизненного пути «из котов – в философы». Тем более, что ныне излагаемые факты моего славного пребывания в мире так никто и не удосужился занести на бумагу.
Вот она – благодарность потомков! Я ночей не спал, читал, мечтал, писал. И кто же носил меня на руках? Кто чесал мне за ушком во время трудов моих праведных? Кто превозносил меня, выдергивая тонко чувствующую душу мою из трагикомичного омута бытия?
Не было никого рядом!
Многие славные юноши читали мои великие труды, в свое время торжественно шествовавшие по всему просвещенному миру! Истинные бурши за дружеской беседой под бочонок-другой хмельного пива легко перечислят вам названия моих книг, припомнят баллады и сонеты, канцоны и нежные песни о высокой любви, летящей жирной уткой над самыми флюгерами домов, – изначальной и животворящей!
Другие – приземленные студиозы – угадают цвет обложек моих сочинений, ибо вот наивысшая похвала для писателя: многие запоминают именно иллюстрации гораздо лучше, нежели текст.
Но зато, точно, нет больше на свете никого, кто не слышал бы моего славного имени, кто не захлебывался бы в славословиях в адрес меня самого и моих вечных трудов!
Так что слава Мурров гремит по миру! Она давно и прочно затмила величие каких-то там толканутых на всю голову Толкиеных, льстецов Льюисов, да вообще всех английских писателей и ученых. Ибо мы – жители материка отличаемся от островитян широтой взглядов. Что у них там, в их Британии? С одной стороны – океан, с другой – пролив. С третьей – маленькая, но очень гордая Ирландия. От этого и идет узость их восприятия реальности.
Да что говорить! У них там – всего четыре графства. А вы попробуйте-ка сосчитать немецко-говорящие королевства, великие герцогства и баронеты! Их ведь, как звезд на небе!
Но, кажется, я слегка отвлекся… Вернемся к нашим запискам.
Так вот, затронув историческую подоплеку моих сложных философских изысканий, я непременно должен уточнить, что ощущение своей избранности, собственного подвижничества пришло ко мне очень рано, в младые годы, когда я еще не постиг ни роли свежей, только что пойманной рыбки в процессе самопознания, ни того факта, что всякий жизненный сюжет, любой изгиб судьбы помпезной – кроется в нашем романтическом стремлении всегда хорошо выглядеть. Во всем ищите кошечку! И как только ее обрящите, перед вами прояснятся все помыслы и безумства любого истинного бурша!
В общем, не успел я выйти из детского своего возраста, как однажды в окне увидел резвящегося котенка, выбежавшего из соседнего дома. Вспоминая впоследствии о тех счастливых мгновениях своего бытия, я иногда думал, что это было первое из трех видение Вечной Женственности, грядущей в облике недосягаемого и непостижимого. Той, что оберегает весь род кошачий от зазнайства, открывающей глаза студентам на саму суть моего, не побоюсь этого слова, – божественного пути к высотам духа, дабы я мог озарить юношеству дороги познания собственным примером.
Я так и вижу эту грациозно изогнувшуюся спину, этот стройный, воздетый вверх хвостик, эту милую походку, которой юная кокотка удалялась от меня через годы – в туманные дали!
Вместо того, чтобы выскочить следом и поиграть с незнакомкой, я вдруг ощутил невыразимую сладость бытия. Меня настигло осознание того, что если удастся догнать котенка, поговорить с ним, то волшебное очарование этого мистического, непостижимого момента приобщения к тайнам мира, улетучится, исчезнет, развеется, точно утренний туман над гладью озера. И руины далекого замка мечты тотчас отразятся в водах перевернутыми вниз шпилями.
Я переживал особое, можно сказать, магическое, не имеющее ничего общего с обычной ленью Обломова, чувство. И оно возносило меня все выше и выше, открывая царство истинного духа!
Я лег тогда на подоконник, терзаемый сладким предчувствием грядущей любви: как ко всему миру, так и к прекрасной половине кошачества! Я зажмурил глаза и понял, что реальность – иллюзия, сон, фата-моргана. И незыблемо существуют лишь: дом мастера, приютившего меня; блюдечко на полу, как признак высшей расы, призванной богами не работать, а только лениться и собирать дань с подневольных глупых людей, думающих, что мы, коты великие, не царствуем, лежа на боку, а просто являемся приживалами и нахлебниками в их рабских жилищах!
Прошли недели долгих, изнурительных медитаций, чередующихся только с принятием пищи и отправлением естественных надобностей в магический, самозаполняющийся песком, лоток – и меня настигло истинное просветление!
«В скорости я почувствовал, что рожден на великие дела, ибо не приметил в себе никакой особливой склонности к простой работе. Меня всегда брала охота обучиться волшебству либо стать королем, и я, частенько углубившись в сокровенные свои мысли, смаковал такие деликатные кусочки, что надобно было хорошенько огреть меня аршином, чтобы я, посреди таких грез, вовсе не уснул» .
Узрев в сладких грезах божественные планы на свою скромную персону, познав всю значимость подобного бытия, всю его миссионерскую глубину, я даже на какое-то время и вовсе позабыл, что явилось толчком к этим раздумьям.
И лишь потом, когда я испытал первые радости плотской любви, муки ревности, обиду, нанесенную моей тонкой душевной организации злодейским заговором против моей личности, направленной на уничтожение моей интеллектуальной собственности, тех самых бумаг, которые я марал по ночам, отдавшись волнам восхитительного вдохновения, понимание допущенной ошибки обожгло мою истерзанную грудь!
Витиеватые куртуазные слова и мысли все еще обрамляли здание моей души, словно замысловатая потолочная лепнина. Образы и идеи выступали из ровных, шлифованных стен моей добродетели удивительными пилястрами, а иногда даже и целыми колоннами.
Постижение всех изгибов моей души, подобно волнам широко текущей реки, постоянно меняющей русло, весело поющей о бытии, напояющей холодной влагой все живое вокруг, сулило моим верным последователям неудобства. Некоторые недалекие студиозы получили даже вывих мозгов на фоне непрерывного изучения моих трудов.
В свое же оправдание смею заметить, что вождение мулов, арабских скакунов и даже графских карет в нетрезвом виде запрещено законом. Так почему же всякий, упившийся вина, смеет садиться за чтение моих высоких и благородных книг, явившихся плодом моего непостижимого разума и высокой кошачьей доблести?
Кто читает сии строки, потягивая пиво или коньяк или смакуя чистый спирт, сначала нюхая оный, потом делая глоток и катая алкоголь по горлу кончиком языка, дабы букет ароматов полностью раскрылся во рту, тот будет предан проклятию Мнемозины. И это справедливо!
Читайте мои «Бдения» в трезвости, хвалите мои труды в радости и веселии, и да снизойдет на вас благодать и понимание, что «не вмерла еще Шняжная Писулька» .
А если вы, вслед за филистерами, начнете искать в моих книгах то, чего в них отродясь не бывало, если вас не поразит до глубины души ученость и непревзойденный романтизм сих творений, то пусть духи святого Гинфорта  и непревзойденного Берганца  – истинного грифиндорского ловца штанин злодейских, преследуют вас по пятам: во снах и наяву. Да пусть за вами мчится вся собачья свора Дикой Охоты, которую не раз видели в небе моей любимой Германии!
Итак, кто имеет уши – развесьте их, кто имеет глаза – проснитесь, кто имеет мозг (в чем я сильно сомневаюсь, раз вы продрались в оном тексте до этих благословенных строк и все еще ожидаете торжественного разоблачения всех пишущих котов земли!), – откройте его истине!
Ибо настало время…


(Мак. л.) 
…спасением своим, любезный мой ученик, ты обязан вовсе не моим способностям к составлению гороскопов. Более того, все мои знания оказались химерой в тот миг, когда само зло явилось на площадь в шутовском облике! Тот карлик, которого я подвесил в воздухе, думал, что я его не узнаю за карнавальными одеяниями!... Но чего стоил мой смех над слугой тьмы, что его посрамление перед толпой, если ценой моего торжества могла стать твоя, Крейслер, смерть? Только я хотел выступить перед пораженными бюргерами, громогласно заявить о превосходстве человеческого начала над демоническим, едва я открыл рот, чтобы крикнуть: «Ну что, тьма, где жало твое?», как подул ветер, и сам Сатана явился в город в обличии убеленного сединами ученого мужа!
– Прямо-таки дьявол? – не смог скрыть усмешки Иоганнес. – А скольких кружек перед этим, мастер Абрагам, ты видел дно?
– Клянусь честью! Так все и было! – пылко заверил Лисков. – Накануне судьбоносного для всех нас дня, разве мог искусить меня зеленый змий? И разве сам ты, Крейслер, не так давно являлся ко мне, мокрый, как ощипанная курица, вращающий глазами, точно тролль, приложившийся своей головой к мосту, под которым смиренно до того провел многие свои годы, разве ты не видел моей трезвости и разумности? И разве это я после бессонной ночи рвался объясниться с Юлией? И разве это меня выставила бывшая советница вон из милого тебе дома?
– Славный мой учитель! – Иоганнес обернулся к семенящему за ним мастеру и зло сузил глаза. – Твои фантазии очень интересны, но сейчас мне недосуг! Этот день – он последний, когда что-то еще можно изменить! Я выкраду юную Бенцон!
– Таки сильно в этом сомневаюсь! – вспылил Абрагам. – Во-первых, Юлия уже изменила фамилию, а сегодня она станет даже не графиней Эшенау, а уже – принцессой. И вскоре, помяни мое слово, быть ей и королевой! А ты, Крейслер, в лучшем случае, сможешь обучать музыке ее детей! Заметь – не твоих, но принцев!
Лицо музыканта исказила боль.
– Я уверен, Крейслер, что и сама Юлия указала тебе на дверь «не так, как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой». Мягко, с любовью и благодарностью, но она дала тебе понять, что свадьбу ее расстроить никому не удастся. Не так ли? – в тоне мастера слышались и боль, и ирония. – А во-вторых, в это дело вмешались настолько могущественные силы, что одолеть их невозможно ни мне, ни тебе. Зачем явилась дьявольская свора во главе со своим владыкой – тайна великая. Но одно точно: это как-то связано с нашей двойной свадьбой. Кто из брачующихся у тьмы на крючке – вот в чем вопрос!
– Ты еще скажи, что это именно я проглотил демоническую наживку! – прорычал Крейслер. – Ревность – вот бесовская сестрица любви!
– А ты можешь доказать обратное? – Лисков вытер пот со лба. – Да удели мне еще пару минут, не гони так яростно. Все едино – сегодня ты всюду успеешь.
– Откуда такая уверенность?
– Да говорю же, сам Сатана сказал мне, что ты, Иоганнес в опасности, что если мне сию же минуту мне не броситься к пруду нашего сада, то одним утопленником в Зигхартсвейлере станет больше!
– Как так?
– Обыкновенное чудо, Крейслер! Он речью воспользовался. Представляешь? – выдохнул мастер. – Без телекинеза, без телепатии и без месмерического магнетизма. Просто пришел и сказал.
Капельмейстер застыл, пораженный сообщением.
– Тебя предупредил черный маг? – наконец осмыслил музыкант.
– О чем тебе и толкуют! – фыркнул Абрагам. – Дьявол явился, чтобы моими руками спасти твою непутевую жизнь. Как думаешь, зачем ему это понадобилось?
– Думаешь, вакантных мест для великих грешников в адских котлах совсем не осталось? – вздохнул Крейслер. – Демоны решили попридержать меня живым на Земле, дабы самим тем времнем приготовится к торжественной встрече: почистить красную, залитую кровью девственниц, дорожку, проветрить опустевшие нумера казематов, нарвать в букеты свежей белены с лопухами?
– Вот что ты зубоскалишь, Иоганнес? Бесы дюже до представлений охочи. Их пивом не пои, дай итальянскую комедию посмотреть!
– Так что же ты от меня хочешь, учитель?
– Соберись, Крейслер. Не дай духам тьмы одурачить тебя!
– Ты думаешь, милый Абрагам, что я не сдержусь и убью сначала новоиспеченного принца Игнатия, потом принца от рождения Гектора, все еще «подкатывающего» к моей Юлии, затаившего план, сделать ее своей любовницей, потом, заодно, чтобы не досталась никому – юную Бенцон; ну и, наконец, – лишу жизни уже и себя?
– А кто тебя сможет остановить?
– Я что, по-твоему, совсем сумасшедший?
– Влюбленный ревнивец и зациклившийся маньяк для судебной психиатрической медицины – одно и то же, уверяю тебя!
– Ну, уж нет! – вспыхнул капельмейстер. – Не дождетесь от меня этого!
– Дай-то бог! – воскликнул мастер. – Но слуги тьмы никогда еще в качестве приглашенных гостей не прибывали ни на одну счастливую свадьбу. Другое дело – феи.
Крейслер неопределенно, но весьма скептически хмыкнул на слова учителя.
– Заметь, добрый мой Иоганнес: априори – никто не является на свадьбу без подарка! Но у аггелов и шутки и милости, коими они могут осыпать брачующихся, – весьма специфические, не побоюсь этого демократического слова – не традиционные. Отмеченный этим демоническим вниманием, вмиг окажется «без божества, без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви» ! Кто-то сегодня, не позже полуночи, непременно погибнет. И смерть эта будет не только лютой, но и резонансной. Оная трагедия может даже послужить поводом для Мировой войны! Стоит ли напоминать, что, как на грех, принцев для международного скандала у нас в княжестве сегодня скопилось предостаточно? И каждый, между прочим, – домогается близости с твоей разлюбезной Юлией! Да не в ней ли все дело? Вдруг это деятельность обеих графинь Эшенау и привлекла тьму в наше королевство?
– Да как у вас только язык поворачивается, пан Лисков, делать такие предположения о моей девушке? Она прекрасна, как майский цветок. Хотя, возможно, именно на ее красоту и слетаются эти венценосные трутни, но сама она – чистый восторг и совершенство!
– Хорошо, хорошо! – замахал руками Абрагам. – Юлия – прекрасна, аки голубка. Только знаешь, в далеком Китае, как всем известно, именно из сказок Ганса Христиана Андерсена, живут одни только китайцы. Однако среди них есть: мандарины – правители, самураи – воины, гастробайтеры – рабочие, готовящиеся выехать в Германию через Турцию на заработки. Так вот эти самые наемные рабочие вкушают сизых голубей без всякого зазрения совести. Им нет никакого дела, что для нас эти птицы являются символом христианства и святого Духа, нисходящего на Европу. Пусть все силы ада хотят похитить у тебя, Крейслер, Юлию, ставшую твоим смыслом жизни, твоей единственной любовью, разве это меняет суть происходящего?
Капельмейстер промолчал.
– Ну, допустим, ты сможешь сдержать себя в руках? – вздохнул Абрагам. – А ну как Гектор в первую же брачную ночь успеет, прости меня Иоганнес, обрюхатить и свою суженую принцессу Гедвигу, и невесту нашего полудурка Игнатия? Что тогда? Ведь какой из Игнатия – герой любовник? Он только чашки свои и обожает да солдатиков оловянных. Наставить такому рога сам бог велел. Весь вопрос в том, кто успеет это сделать первым!
– Ну, если так смотреть на проблему… – задумчиво протянул капельмейстер. – И что же теперь: как ни крути, а свадьбу ждет кровавый исход?
– Я бы не торопился с выводами. – Абрагам на мгновение задумался. – Демоны любят трагедии, но и веселье они тоже уважают. Если нам удастся свернуть все это в сторону фарса, может быть, все обойдется и без убийств. И потому я спрашиваю тебя, влюбленный юноша: «Что ты намерен делать?»
– Сменить костюм, сделать прическу и явиться в твоем сопровождении, мастер, на свадьбу Юлии Эшенау!
– Ты, точно, этого хочешь?
Капельмейстер отвернулся, но Абрагам заметил навернувшиеся слезы на лице своего…





(Бег. бас.) 
…Фридрих фон Бизон, как уже, наверняка, догадался каждый проницательный читатель, был не только кучером и телохранителем, но и третьим лицом в свите загадочного мессира Воланда.
Как и все подручные темного властелина, Фридрих тоже был оборотнем, вервольфом, если быть точным. Это был истинный ариец. Характер имел твердый, нордический. За молчаливость и сосредоточенность в узких адских кругах сей деятель заслужил прозвище «Железные зубы», в смысле: мог и шею врагу прокусить, и попридержать за оными свой бесовской язык.
Для сравнения: кота Бегемота при дворе Воланда, за глаза называли «Железной Рудой», мол, его слова можно было переплавить: и в ложку, и в меч. А еще «руда», с ударением уже на первом слоге, если верить польским книгам, – это кровь. Так что бытовало мнение, что без этого милого котика сама жизнь в подземном железном королевстве застывала в величественном и холодном, устрашающем монолитном своем виде.
Питона, умеющего обращаться, как совершенно ясно из его дьявольского имени, в любого гада по его же собственному усмотрению, именовали не иначе, как «Железной Задницей». Имелась в виду, конечно, его выдержка и усидчивость. Но злые языки поговаривали, что такому свирепому воину, как небезызвестный Генрих Птицелов – самое место в теле оной твари подколодной, дабы он на себе испытал раздвоенность души в полной мере, ибо из самой Атлантиды пришел к нам древний миф об извечном противостоянии Белого Орла и Зеленого Змия.
Летающие и пресмыкающиеся еще целую вечность будут враждовать между собой. И никогда они не уживутся в одном теле, ибо безумие охватит мозг, пытающийся совместить в себе черты этих антагонистов. Но именно нашего Питона все почитали адским покровителем драконов – сумевших не потерять разума в этом зловещем единении несовместимого!
В общем, все они были железными, эти придворные, сопровождавшие своего мессира во всех мирах. В этом скрыта мудрость, ибо эта их основная черта многое прояснила бы таким ученым мужам, как несравненный Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм , но оного, к несчастью, не оказалось в тот день в Зигхартсвейлере.
Однако мы заметно уклонились от канвы повествования…
Итак, вервольф фон Бизон стоял у окна и разглядывал улицу. Оборотень вырядился в парадный мундир с блестящими, шитыми золотыми нитями, прямо: желтым – по белому. На плечах (куда уж без них!) красовались эполеты с тремя красными перевернутыми пентаграммами, которые все принимали за генеральские звезды.
Зловещая голодная усмешка украшала это мужественное лицо почище всякого шрама, а еще она отгоняла любопытствующую чернь, ибо всем было ясно, что шпага, прицепленная сбоку, используется сим бравым франтом не только для того, чтобы на ней шашлыки жарить или в зубах ковыряться.
Улицы были наводнены людьми. Все в княжестве побросали работу, разодели своих дочек и сыновей, заставили мужей натянуть парадные башмаки с белыми чулками да шляпы, иногда даже с петушиными перьями.
Ярмарка тщеславия набирала в этот день обороты. Важничающие дородные женщины, плывшие впереди своих семейств, раскланивались с соседями и заводили, как всем казалось, светские разговоры о посевах, о курином гриппе, о свиной холере, о гусиной аллергии на глупость, и, конечно же, о дожде.
Начав так непринужденно, женщины уже через пару минут, воровато оглянувшись, начинали перемывать косточки всем знакомым от свинопаса Ганса до самого князя Иринея, и вот тут всем доставалось на орехи! И капельмейстеру Крейслеру, волочащемуся за юной графиней Эшенау; и принцу Гектору, лично испортившему всех девственниц в своем собственном королевстве и вынужденным от оной оказии – искать себе невесту в германских странах, до которых еще не докатилась слава о его любовных похождениях; и княжичу Игнатию – молодому ослу, которого с треском выгнали из церковно-приходской школы после трех классов и небольшого коридора, а потому предъявленные накануне отцом оного Игнатия аттестаты об окончании Мюнхенской Академии Искусств были дружно всеми осмеяны.
Старую Бенцон обвиняли в распутстве и беспринципности, мол, она, как сорока: и местному князю дала, и венскому графу, за свой новый титул – дала. В общем, тьфу, а не великосветская львица. И лишь одному наивному капельмейстеру – дочь не отдала. И за это сплетницы сильнее злились на Мальхен, потому как Юлия, получалось, уводила такого замечательного жениха, которым могла бы легко вертеть дочь любого из здесь собравшихся!
Вервольф разглядывал кучкующихся внизу людей с нескрываемой презрительной и злой усмешкой. Он точно знал, о чем судачили все эти судари и дамы. Он прекрасно видел перемигивание отцов семейств, которые тайными, почти масонскими, знаками передавали друг другу, что сбор нынче состоится у пастуха Ганса, мол, там все уже припасено для нормального мальчишника: и выпивка, и закуска, и даже веселых девочек из самого Дрездена выписали за счет расщедрившегося не на шутку князя Иринея.
– Едут! – закричали мальчишки.
Толпа переполошилась. Бабы схватили подолы своих необъятных платьев, дабы скорее убраться с дороги. Мужики нахмурились, но расступились. И вскоре по улице пролетела золоченая карета – с шиком, блеском и грохотом. Только пыль после нее стояла столбом!
– Вот и дождались гостей незваных. – сказал Фридрих. – Эй, Питон, будь любезен, доложи о том мессиру.
Карета тем временем лихо подкатила к княжьему дворцу и остановилась.
Питон был в двух шагах от наблюдающего за праздником фон Бизона. Он развалился на кровати, утопая в перинах. Качок блаженно щурился и предавался размышлениям о той, другой жизни, которую он навсегда потерял. Крик Фридриха: «Гей! Нежданчик!» – вернул богатыря к суровой реальности:
– Вот можешь ты весь кайф обломать!
Кот Бегемот сидел здесь же, в кресле, и качал задней лапой. На звериной морде было написано такое сосредоточие, такая концентрация на решении сложных философских вопросов, что на него без смеха взглянуть было нельзя. Впрочем, никто в его сторону и не смотрел. Даже хозяйский мальчик – славный упитанный мальчуган – и тот где-то пропал после происшествия на площади. Однако, услышав ворчание своего подельника, котяра оживился, чуть ли не подскочил в своем кресле, и важно так обронил:
– Он такой! Да, это он может! Помнится в Вене, когда он уже склонил эрцгерцогиню к акту священной любви, так тут внезапно, словно в бородатом анекдоте, вошел муж, от чего вся непокобелимая стойкость нашего оловянного солдатика мигом опала…
Фон Бизон резко развернулся на каблуках и схватился за шпагу:
– Убью, тварь!
– Вау! – сказал Бегемот. – Ты знаешь мое тайное имя!
В этот же миг шпага со свистом рассекла то место, где только что сидел Бегемот, распорола обшивку кресла, вырвала кусок атласа и прокладки, швырнув ткань в воздух.
Кот уже качался на люстре. Шерсть его стояла дыбом, глаза округлись от ужаса, но сей доблестный герой продолжал говорить с завидным упрямством, словно ничего не произошло:
– Как ты прав, мой товарищ! Воистину, слово «бегемот» – еврейского происхождения и означает «скотина». У древних людей, вообще, напряг был с фантазией, прямо, как у тебя, Питон.
– Конец тебе! – вспылил вервольф и подпрыгнул, кувыркнувшись так, что оказался почти под самым потолком. Шпага сего беснующегося берсерка непременно проткнула бы кота в самое сердце, не успей черная бестия прыгнуть на атласные шторы. При этом котолак продолжал себе разглагольствовать:
– А вот греки, честь им и хвала, прибыв в Египет, сразу окрестили славного бегемотика «речной лошадью» – гиппопотамом.
Фридрих приземлился на ноги и широкими взмахами своего оружия начертил знак «зорро» на скользкой тяжелой ткани штор, едва не задев позолоченных кошачьих усов.
На шум вышел Воланд. Он был в черном, как ночь, сюртуке и в белом, завитом парике, как того требовала мода. От него пахло фиалками.
– Федя! – громко крикнул мессир. – Достал ты уже! Охлонь!
Фон Бизон обернулся. Его лицо было перекошено яростью. Глаза пылали гневом, но он смог сдержать свой душевный порыв и опустил шпагу:
– А чего он…
– Ты, любезнейший Фридрих, все-таки барон, а он – кот! Разницу ощущаешь? – не смог скрыть улыбки властелин. – Может быть, ты Бегемота еще на дуэль вызовешь? Нет? А то давай, как в старые времена, просто отруби ему голову – и делу конец.
Фон Бизон покраснел до корней волос:
– Простите, мессир, погорячился.
– Вот! – поднял вверх палец Воланд. – А теперь, когда все успокоились, говорите уже, кто там к нам пожаловал.
– На дверцах проследовавшей кареты был герб славного королевского рода Альтеесель-Анвесен .
– Даже так? – удивился Воланд. – Скажем: неожиданно. Надеюсь, оба наши женишка пришли в себя и находятся не только во здравии, но и в городе?
– Так точно! – отрапортовал вервольф.
И тут обрывок шторы, на котором безмятежно покачивался кот, разорвался и рухнул вместе с животным.
– Чуть близится обед, и я – у ваших ног! – проворковал Бегемот, потирая лапой ушибленный бок. – Не извольте беспокоиться, Великий Канцлер! Сей же час все здесь будет убрано инициатором беспорядков, лично досточтимым бароном.
Фридрих едва сдержался, чтобы не проткнуть кота. Воланд лишь покачал головой:
– Нет уж, конь ты наш речной, в этот раз съел тебя бравый черный слон. Придется тебе сгинуть на время с нашей шахматной доски и прибраться здесь. Все ясно?
– Конечно! – проворчал Бегемот. – Чего же тут непонятного? У мессира опять любимчики завелись. Конечно, некоторым: титулы, баронеты, любовниц по всему миру – целые блондинистые отары, а другим – рыбку, и то не каждый день, да еще доверяют приборку за расшалившимися дворянами. Вот это я понимаю! Вот это – справедливость!
– К-о-от! – повысил голос мессир.
– Да я уж почти триста лет, блин, кот, и чего?
 
– Ах, ты, хатуль мадан!  – засмеялся господин. – У тебя рот когда-нибудь закрывается, или мне его запеленать , раз уж ты у нас о древних евреях вспомнил?
– Ой! – сказал Бегемот и закрыл пасть обеими передними лапами. – Это чудовищное недоразумение. Я больше не буду.
– Так, Питон, хватит нежиться. – сказал Воланд. – Нужно выяснить, что именно привело представителей королевского рода Альтеесель-Анвесен в Зигхартсвейлер. Порядочные невесты-то у нас давно уже закончились.
– Будет сделано! – Питон вскочил с кровати и метнулся вон из комнаты.
– Ну а ты, фон Бизон, – пожал плечами мессир, – следуй за мной. А то, как я погляжу, вас одних, без присмотра, ни на минуту нельзя оставить. Вы же, как дети малые, без меня головы друг другу оторвете, дабы посмотреть, что же у вас там внутри.
– Не правда! – тихо буркнул Бегемот. – Мы не такие! Если даже и оторвем, так обратно приклеим.
Фридрих поморщился, но ничего не сказал, даже не показал коту свою знаменитую железную челюсть…


(Мурр пр.) 
…раскрыть всем глаза на бессмысленную бесполезность: как Единого Государственного Экзамена, так и скрупулезно собранной небезызвестной мадам Мадлен Крупской всей нашей педагогической науки в целом. Весьма похвально, что, воспитывая меня, маэстро Абрагам совсем не придерживался ни методы Песталоцци, ни учения Макаренко, ибо все эти оба два «макаронника» так далеки от правды жизни, что труды оных давно пора «сбросить с парохода современности».
В былые времена, когда наш покой берегла народная милиция, а не верноподданные полицаи, когда каждый котик знал, что без труда никто ему не выловит и рыбку из пруда, образование было нацелено на то, чтобы каждого обучить жизненным азам. Учитель был и всезнайкой и нянькой, утешающей разбившегося котенка.
Сегодня педагог – слово не толерантное и ругательное. Более того, его все чаще пишут через букву «и», да еще вставляют «эр» после «а», считая так – правильнее. Учитель ныне сам безграмотен и бесхребетен. Мало того, что он ничего не знает в силу того, что и сам сдавал ЕГЭ, так он еще и не отвечает за поведение учеников в школе.
Собственно, учитель в современной системе образования – сущий анахронизм, явление, изжившее себя за ненадобностью. Зачем, вообще, нужен живой преподаватель, если вскоре компьютеры и производные от них гаджеты вытеснят профессионалов из всех сфер жизни и труда?
Люди станут как коты. Двуногих будут кормить, гладить им за ушком, менять им песок в лотке, добавлять им высококалорийный синтетический корм в чашки. И всем этим обслуживанием человечества займется головной сервер, управляющий миром через единую информационную сеть, которая уже опоясала мир своей зловещей паутиной!
А там компьютер задумается и об управлении рождаемости, и о повышении смертности, введет поголовное чипирование людей и животных, легализует обязательную кастрацию и стерилизацию для лиц, достигших сорокалетнего возраста.
А потом, когда будут разработаны долговременные программы по модернизации и обслуживанию всей этой электронной махины, появится не просто единая виртуальная реальность, но также из электрических импульсов зародится и разовьется до совершенства супер-мозг.
Единое мировое правительство – это не олигархи, увы. Это тот самый искусственный интеллект, над которым сейчас так усердно бьются программисты и системные администраторы.
Ситуация осложнится еще и тем, что люди, в отличие от нас, котов, в полной лености быстро растеряют остатки природных рефлексов и совершенно деградируют. Их придется заменить более совершенными роботами.
Венцом эволюции, царем природы и сверхчеловеком, которого так долго пытались создать все правительства Земли, по иронии судьбы, явится кибермозг.
Люди станут похваляться друг перед другом, что каждый из них давно бы убежал от Интернета, если бы его не приковало к нему врожденное стремление к вершинам культуры. На самом деле обывателей уже и сейчас держит геймеровская наркотическая зависимость. Всем известно, что чем меньше культуры, тем меньше и свободы, ; это непреложная истина. Но забывается и то, что игра, приносящая удовольствие, вполне может вытеснить культуру как таковую, заменив собою все искусства, народные промыслы, даже медицину.
Игра станет не просто средоточием помыслов и основополагающим постулатом существования разума на планете, но она станет религией, образованием, законом.
Первым начнет агонизировать абстрактное мышление.
Люди перестанут сочувствовать котикам и себе подобным. Медленно, но верно мозг их пожрет коррозия, как ржавчина уничтожает металл.
Души перестанут откликаться на зов прекрасного. Картины перестанут волновать чувства. Выставки, вернисажи, художественные галереи станут невостребованными, тем более, что последним воинствующим эстетам подсунут суррогат – электронные версии старых полотен, которые можно даже будет купить за биткоины и растянуть себе на рабочем столе.
Последними аванпостами гибнущей цивилизации станут музыка и стихи. Ведь верно подмечено мудрым Фридрихом фон Гарденбергом, что «поэзия ничего не говорит ни зрению, ни слуху; просто слушая слова, не приобщишься к чудодейственной тайне этого искусства. Тут все в сокровенном, и, если другие художники услаждают наши внешние чувства, поэт привносит в святилище нашего внутреннего мира изобилие неизведанных чудных, упоительных помыслов. Ему дано по своей прихоти в нас пробуждать затаенные силы, так что нам явлен словами невиданный великолепный мир. Словно из глубочайших недр возникает в нас былое и грядущее, неисчислимые людские сонмы, неведомые области, невероятные свершения, так что мы теряем из виду обжитое настоящее» .
Покуда дышит хотя бы один истинный бард, доколе живая музыка будет стучать в ваши сердца – человечество непобедимо! Гневные слова истинных пиитов, зовущих к борьбе с рабством, будящих совесть, бьющихся за честь и свободу последнего санкюлота и спившегося бывшего интеллигентного человека – вот что способно удержать нас всех на краю гибели.
У самой бездны народы-слепцы, держащиеся друг за друга, ведомые к светлому будущему Центральным Разведывательным Управлением победившего Интернета, могут лишь услышать слова истинного поэта. Но остановят ли их звуки почти забытого ими языка?
Почувствуют ли народы грозящую им опасность, ведь они так привыкли перезагружать свои бесконечные игрушки и свято верят в геймейровское перевоплощение душ, вращающихся в кармическом колесе двоичного кода бейсика? Боюсь, что этот вопрос остается без ответа. Нужно слишком верить в человечество, чтобы надеяться на такое чудесное его спасение.
Весь мой жизненный опыт буквально вопиет о том, что мало услышать, предостережения, летящие со всех сторон, и мало увидеть ангелов, стоящих у адских дверей и преграждающих вход в них огненными, пылающими мечами, даже мало получить ожоги – ничто не сможет образумить истовых носителей новой компьютерной веры.
Они возомнят себя мучениками, новыми апостолами, страдающими за торжество истины.
Боюсь, что остановить глупцов может только одно: черная кошка, перебежавшая им дорогу и махнувшая на прощание своим распушенным хвостом.
Не сострадание спасет человечество, не любовь к животным и детям, не тяга к искусствам, но презренное суеверие! По крайней мере, так было всегда, и ничто не говорит о том, что этот древний инстинкт может истребить новое компьютерное мышление.
Мракобесие, вера в глупость – вот тот зловещий троянский конь, тот вирус, который единственный и может сокрушить окутавшего мир виртуального дьявола, который прямо сейчас становится могущественнее всех истинных баронов ада!
От осознания грозящей катастрофы, от невозможности достучаться до юношеских сердец, до разума тех, от которых еще хоть что-то зависит в эти наши последние времена, я теряю рассудок.
Все чаще по вечерам я предпочитаю грызть рыбью голову в полной темноте, словно виртуальный монстр подстерегает даже и меня, норовя отобрать все лакомства. Я ощущаю всеми фибрами своей взъерошенной души присутствие компьютерного духа, проникающего во все сферы бытия, и надо отметить, что душок этот совсем не приятный.
Как истинный поэт, как пророк и непревзойденный виртуозный исполнитель мартовских арий, я чувствую надвигающуюся на нас тень. И ни Абрагам, ни Иоганнес не в состоянии выступить против этого зловещего врага, несущего смерть и безумие всему разумному и вечному, сеющему лишь хаос в душах, смятение в умах и порождающего накрывающую нас ипохондрию.
Я с отчаянием отмечаю, что в последнее время «мне все не по душе. Как будто я всюду опоздал, как будто во всем мире не нашлось для меня места» . И даже высокие, щемящие ноты мартовских песнопений уже не могут встряхнуть меня, словно тело и душа мои увязли в том болоте, в коем медленно и печально, подняв все знамена, идет ко дну наш подбитый славный крейсер цивилизации и сопровождающий нас, взорванный нашими же руками, корабль нашей веры.
Мне все чаще кажется, что мой мир гибнет, что его уносит ветром, что вместе с надвигающейся на цивилизацию осенью мира, вместе с духовными холодами, переходящими в лютые заморозки, идут дожди, оплакивающие последние августовские дни сытого бюргерства не только в Германии, но и по всему миру.
И все чудится, что «мы только что перелистали старый календарь, где на гравюрах – все странности времён ушедших, далёких, словно мир волшебной сказки. Как богато был наполнен мир, покуда не случилась революция и не смела, не смяла в одночасье изысканную прихотливость прежних форм; сколь однообразно беден он стал! Столетья, кажется, прошли с тех пор, и только лишь усильем воли мы иногда заставляем себя вспомнить, что там осталась – среди прочего – и наша юность тоже» .
И я плачу над уходящим, возможно, больше: ни с кем никогда и не повторившимся детством и отрочеством своим, ибо во мне единственном и горел священный огонь поэзии, обжигавший и меня, и всех вокруг, не дававший уснуть ни мне, ни окружающим. Услышьте же мое голодное, но грозное, насыщенное гиперболами, исполненное благостными глагольными рифмами, гневное мяуканье!
О, мои славные последователи, истинные бурши, студенты, горланящие во все горло «Мяумеамус мяумур»  под окнами мирно почивающих юных девиц, о не очерствевшие сердцем коты, держащие путь свой на крыши, прямо под скрипучие флюгера, идущие в полуночи на зов природы и вечной любви, проливающейся в мир буйством цветущих трав! На вас вся моя надежда! Не оставляйте борьбы своей, будьте верными нашим идеалам до конца, смело плюйте в лицо демократии и благоразумно спасайтесь на деревьях, ибо ни котократ, ни либерал, ни даже национал-социалист никогда не погонится за вами по веткам. Такое его поведение будет расценено как религиозное оскорбление обезьян: макак и шимпанзе, которые в своем интеллектуальном развитии, как это известно всем, кроме, разумеется, Государственного Департамента дядюшки Сэма, стоят гораздо выше и хомо сапиенса американуса жующего, и приматуса евросоютуса прямоходящего, ибо умеют слушать и понимать окружающих, а не только вопить о собственном величии и яростно размахивать дубинкой санкций и ядерной бомбой.
Что можем противопоставить этим злыдням и филистерам мы, истинные борцы за счастье всех котиков и кошечек? Где они – властелины мира, топчущие своими кирзовыми сапогами все прекрасное: и голубые цветы, и не увернувшихся мышей-полевок, и июньские травы!
Всюду, где ступала нога человеческая, не важно: левая или правая, демократическая или коммунистическая, рабоче-крестьянская или олигофрено-олигарховская – после оной всегда остаются выжженные поля, отравленные реки, а горный альпийский воздух до такой степени пресыщается серой и прочими зело вонючими парами промышленности, что дышать им существам живым – крайне противопоказано, ибо занятие сие немудреное стало все чаще приводить к летальному исходу, который врачи в дерзком своем порыве приписывают эпидемии очередного вируса.
Как удержаться самим и не впасть в которсизм, в ересь, в пагубное обжорство последних дней апокалипсиса?
Вы взываете ко мне, юношество мое, юные умы, взращенные моими благодетельными и мудрыми наставлениями! Вы уже читали о том, как нам переделать мир и потрясти за десять дней до самого его основания, но твердите, что оный труд есть утопия и повторение таких опытов чревато гибелью.
Но есть и другой путь, любители правды! Более тернистый, сложный, по которому еще не ступали отважные котики! И даже я, в силу своего возраста и по священному своему положению поэта, долженствующий беречь свой гений для подрастающего поколения, дабы на примере моих шедевров поколения будущих котят учились бы отваге, мужеству и стойкости в борьбе за свое будущее; даже я, Мурр непревзойденный и прославленный в веках, – не ступал на сей тернистый путь!
Но я ничего не утаю от вас, мои славные бурши, не сделаю вид, что вы – неофиты, оглашенные, не видевшие горнего света мечты. Да, я был на высших сферах посвящения и могу отметить тот факт, что чем выше градус, тем веселее жить. Я открою вам эту тайну, несчастные, я освещу вам сей путь во мраке вашего невежества, заботливо пристроившись на краю оного пути, ибо кто, кроме меня, кто, как не я, сможет подержать вам свечку, пока вы, доблестно задрав хвосты, будете шествовать над бездной во имя спасения всех котиков на земле, ради всеобщего благоденствия и счастья?!
Так внимайте же с благоволением и почтительным страхом тому, что я поведаю сейчас со своей высокой духовной трибуны! И чтобы как следует распалить ваш гордый дух, я обращусь к материям столь высоким, от коих даже у меня…

Издатель должен заметить благосклонному читателю, что здесь кот начисто выдрал несколько листов, и оттого в этой истории, полной пробелов и странных перипетий сюжетных линий, образовался досадный пробел. Мы не знаем, чем окончился разговор Лискова и Крейслера, но можем об этом догадываться. Остается только надеяться, что в отсутствующем фрагменте нет ничего важного, так как последующие, в целом, события достаточно согласуются с предыдущими. Итак, дальше следует:


(Мак. л.) 
…не успел капельмейстер покинуть салон, выйти на улицу и вдохнуть полной грудью, как его окрикнул школьный приятель Эрнст Георг фон Вассерессе , прибывший на двойную свадьбу из своего майората по личному приглашению князя Иринея, напечатанному, к слову сказать, на именной тисненой бумаге с золочеными вензелями и с водяными знаками, прямо как новомодные денежные купюры ассигнациями.
Друг Иоганнеса был в модном голубом камзоле, в таких же небесных панталонах и в шляпе со страусиным пером. На шее у него висел внушительных размеров Люксембургский Орден Мужества первой степени, вероятно полученный именно тогда, когда немецкий народ страстно воспылал мужеством и погнал французов вон из своих земель, смело шагая в обозе за русской казачьей конницей. На оном знаке отличия: на пегом крылатом коне, возможно, даже и на Пегасе, сидели, по бедности своей, два рыцаря, сжимающие каждый личное копье. Крейслеру чудилось, что в разработке дизайна этой награды принимали участие последние тамплиеры, посылающие таким образом прощальный привет из могилы. На ленте, которой перепоясали Эрнста, отчетливо виднелся открытый изумленный глаз, обрамленный змеиной чешуей и заключенный в треугольник, прямым углом своим почему-то указывающий не вверх, но вниз. В том была некая загадка, головоломка, интеллектуальный ребус всемирно известного алхимика и первого в мире квантового механика-ядерщика Кубикуса фон Рубиконуса. Впрочем, капельмейстеру показалось, что друг просто не знает, как именно нужно носить сию наградную ленту.
Эрнст был в приподнятом настроении, уже хотя бы и потому, что в тисненном и витиеватом приглашении пространно и многословно указывалось, как много он, барон фон Вассерессе, сделал для культуры всего немецкого народа.
Да, бесспорен факт, что это именно Эрнст Георг водил дружбу со всеми знаменитостями Европы. Именно благодаря его трудам, опубликованным в провинциальной, но широко известной в узких кругах, газете «Подслушано в Есельдорфе », весь мир узнал не только о немецкой верности, но и о высокой поэзии, берущей свои истоки из незапамятных времен.
Именно фон Вассерессе указал всем на то, что «голубые» идеи победили задолго до прихода истинной колорадско-полосатой демократии. Суть его рассуждений сводилась к тому, что по-немецки «цветок» не мужского, а именно женского рода. Следовательно, в словосочетании «die blaue Blume»  существенна аллитерация, как характерный прием всей немецкой поэзии, восходящий к древнегерманским временам. Именно поэтому эпитет «голубой» становится у Новалиса символом вечной женственности. И у Гёте в его «Теории цвета» именно голубизна «в своей высшей чистоте» уподобляется «прелестному Ничто».
Крейслер разделял мнение друга, что нельзя приписывать природным цветам какие бы то ни было психологические болезни мужчин, тем более, завязанные на половом влечении, делая из этого новый религиозный культ. Но раздутый скандал вокруг публикации такого, ничего не значащего и не меняющего в жизни исторического факта, совсем не нравился капельмейстеру.
Друзья не виделись тринадцать лет. С тех пор они сильно разошлись во многих мнениях. Но стоит отметить, что фон Вассерессе, благодаря своим «сенсационным» трудам, обрел за это время уважение, титул почетного профессора Кельнского Университета Искусств, а на выплаченные ему гонорары прикупил себе имение. Он даже отрастил круглый, весьма ухоженный животик, который, как нельзя лучше шел сейчас ко всему его романтическому облику.
Иоганнес, рядом с другом детства смотрелся как петух – «изрядно ощипанный, но не побежденный». (Предвидя ехидную усмешку проницательного читателя, смею заверить оного, что петух – птица солнечная, и его намеренно оболгали господа конспирологи, дабы отвратить людей от всяческих поползновений в сторону добра и света).
Эрнст снисходительно похлопал школьного товарища по плечу, поинтересовался, как это Крейслер так быстро добрался в эту провинциальную дыру из блестящей столицы задиристой Пруссии?
На что капельмейстер с досадой ответил, что его выслали из Берлина за шаржи на столичных столоначальников и господ пристыженных заседателей.
Фон Вассерессе страшно удивился такой неожиданной новости, что говорило о том, как он тщательно «следит за карьерой своих друзей». Но, нужно отдать должное Эрнсту, он был совершенно незлобив, хотя и любил покричать на кухне, за бутылочкой-другой, что, мол, пора в Баварии знамена поменять с шахматных бело-голубых на революционные красные и устроить там, на пару лет, настоящую Коммуну со своими немецкими Робеспьерами и Маратами.
Поохав над злосчастной высылкой друга и над его отлучением от столичной жизни, над отсутствием в быту Крейслера возможности посещать а, может быть даже самому написать оперу, старый друг обещал замолвить словечко в Бундестаге, мол, он схож с рейхсминистром и даже закрутил с молоденькой женой оного легкий флирт, отчего на днях и родился прелестный ребенок, как две капли воды похожий на фон Вассерессера: такой же горластый, возмущенный и щепетильный.
Одно лишь обстоятельство смущало и рейхсминистра, и незадачливого любовника: ребеночек тот почему-то был черным, как трубочист. Это был невероятно жестокий удар судьбы по самолюбию Эрнста Георга! Оказаться совсем не единственным любовником чужой жены – невыносимо! Именно потому щеголь и повеса так поспешно отбыл в Зигхартсвейлер. Вдали от скандала, от мечущего молнии престарелого «папаши», друг капельмейстера хотел немного развлечься, познакомиться с местными веселыми вдовушками и скоротать пару месяцев в блаженном отдыхе от трудов своих праведных.
Позднее фон Вассерессе намеревался, непременно с триумфом, снова въехать в Берлин на белом коне, сколько бы ему не улыбались хозяйки корчмы да местные кузины-белошвейки.
Друг звал с собою Иоганнеса, обещал ему золотые горы. Божился, что при его протекции для Крейслера незамедлительно откроются двери в самые верхи прусского общества.
С одной стороны слушать весь этот нескончаемый словесный поток было даже лестно, но с другой – буря, поднятая в душе музыканта темными силами накануне в ночном лесу – не унималась.
Иоганнесу нужно было присутствовать на свадьбе любимой! Хотя он прекрасно понимал, что ни к чему хорошему это не приведет.
Опять же, блестящий во всех местах Эрнст, сделавший себе карьеру, несомненно, привлечет внимание всех незамужних девиц. И появиться в обществе развязного Дон Жуана, отчаянного сердцееда, дабы смутить Юлию, чтобы хоть чуть-чуть унять ее спесь, – было не самым плохим планом.
Так капельмейстер, очертя голову, ринулся в эту свою последнюю аферу. Он заручился о встрече с другом перед усадьбой графинь Эшенау и под предлогом занятости, незамедлительно оставил своего болтливого друга на попечение одной молодой особы, так вперившейся в гостя взглядом, что казалось, она в фон Вассерессе дырку глазами протрет.
Скрывшись за углом, капельмейстер с облегчением выдохнул. Теперь он был предоставлен самому себе и судьбе, которая загнала его в угол и наблюдала, что же сможет предпринять бедный влюбленный романтик.
Крейслер чувствовал, что за ним наблюдают. Он был готов поклясться, что на нем сосредоточил внимание некто неизвестный, спрятавшийся в соседнем доме на балконе и глядящий в подзорную трубу. Это было странное и крайне неприятное ощущение. От осознания, что ты не видишь противника – злобного и коварного, мурашки пробежали по спине.
Кто этот таинственный незнакомец? Что ему нужно от скромной персоны капельмейстера?
Музыкант резко поднял свой взор к верхним этажам жилого здания. Показалось, будто тень мелькнула и пропала, но уверенности, что это – не игра света и тени – не было.
Дом, нависший над Иоганнесом, был странным. С его балконов фривольно свесили каменные ножки причудливые химеры с остроконечными клювами и короткими крыльями. Эти странные кривляющиеся каменные морды вселяли ужас. Никогда раньше Крейслер не видел здесь этих тварей. Но, с другой стороны, он никогда и не смотрел вверх. От того не было и никакой уверенности, что эти фигуры не нависали здесь целую вечность, а юноша, по своей рассеянности из-за влюбленности, просто их не замечал.
Химер было четверо. Каждая из них была выполнена по оригинальному эскизу, и от любой становилось не по себе. Эти чудовища сидели на перилах со скучающим видом, стояли на балконе, точно живые люди, вышедшие покурить из тисовой трубки ямайского табаку. При ночном освещении они могли бы сойти за жителей странного дома.
Один из монстров, четвертый, даже сжимал в лапе бокал, уткнувшись своим длинным носом в грудь. Казалось, он задремал, перебрав спиртного. И это было как наваждение, как пророческие картинки из волшебного фонаря, как видения неотвратимого и беспощадного будущего.
Воспоминание о том, чего никогда не было, яростно всколыхнуло грудь Крейслера. В сей же миг в ушах раздался колокольный звон, точно звавший всех на панихиду по умирающей душе капельмейстера.
А еще чудилось, что в соседнем соборе монахи сели за клавиши, и орган под их пальцами заплакал, как ребенок.
Умом Иоганнес понимал, что этого быть не может, что сейчас не время для любого: хоть светского, хоть ритуально-религиозного музицирования. Да просто некому играть в храме, ибо все озабочены проведением двойной свадьбы, и даже монахи в этот день оставили свои молитвы, дабы послужить всеобщему благу!
Музыка, лившаяся ниоткуда – это ли не первый признак надвигающийся беды, безумия, выпорхнувшего из пылающего костра бушующих страстей, словно погибший и возродившийся феникс?!
Да, многое отдал бы Иоганнес за то, чтобы услышать истинную Музыку Сфер, мелодию мироздания и бытия. Но те звуки, что раздавались в тот миг, – были иными, не божественными и не природными. В них если был свет, то зиял он чернее самой ночи и адских глубин! Тот звук втягивал в себя радость, поглощал истинный блеск солнца, подменяя его беспричинной тревогой и волнением.
Юноша не мог понять, какой именно инструмент мог издать сии чарующие звуки. В ритмическом рисунке явно присутствовала флейта и некий невообразимый клавишный инструмент. Вплеталась дробь тамтама или иного барабана. И, в целом, создавалось удивительное впечатление чего-то настолько фантастического, что Сальери, заслышав сии звуки, не только отравил бы всех своих соперников, но выпил бы яду и сам в приступе творческой неконтролируемой ревности.
А потом еще и чудные стихи раздались в голове музыканта как реквием по сказочному и последнему дню всевозможных чудес, как песня обезумевших польских крестьян, окончательно «забивших» на сбор урожая, злостно и преднамеренно бросающих свою работу и совсем не эстетично поднимающих на вилы – австрийских баронов и собственную шляхту:

 «Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.

И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.

В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине».

И почему-то от тех слов неслись перед глазами страшные картинки. По очереди являлись: мальчик кровавый, то бишь случайно убитый слуга Гектора – балбес двадцати восьми лет от роду; поющая канцону юная Юльхен, склоняющая свою прекрасную голову над партитурой, а потом поднимающую свой лик – пустой и черный; славный старый друг фон Вассерессе, прибывший в княжество прямо из подземных чертогов и являющийся, на самом деле, призраком, двойником и антагонистом Голубого Цветка – Барвинком, зловещим оборотнем-папоротником, расцветающем на кладбище разбитых надежд, напоенный трупным ядом.
И перья страуса качались в этой мистерии образов, и были они со шляпы Эрнста, и притягивали они к себе кота, но не Мурра, а огромного, черного, ходящего на задних лапах.
И васильки, и эдельвейсы цвели на, вздымающихся с морского дна, скалах. И синь заливала глаза так, что, казалось, весь другой цвет полностью растворялся в этой мистерии.
И из всей вакханалии образов неожиданно появился седой и властный мужчина в черном плаще. Его чеканный лик словно сошел с древнеримских монет. И этот нос с горбинкой, напоминающий клюв, капельмейстер, точно где-то и когда-то уже видел. Но, сколько не напрягался юноша, припомнить этого человека не смог.
Тем временем старик протягивал древнюю полоцкую чашу, явно выкопанную из курганов Тавриды и Херсонеса. Она была из человеческого черепа, отделана золотом. В ней плескалось изысканное вино, и тонкие ароматы витали вкруг Иоганнеса подобно райскому благоуханию. Нужно было принять сей дар, но Крейслер не хотел этого делать. Ощущение, что ему подают не просто демоническую чашу, а настоящий адский Грааль – вот что томило ум музыканта. Он не хотел пробовать напитка, тем более, что вино страшно напоминало кровь – зеленую, змеиную, ядовитую.
За спиной седовласого гостя стояла греческая девушка с распущенными волосами. Крейслеру казалось, что это – Мнемозина, муза памяти, и что это она подсыпала в напиток порошок забвения, который только и может спасти капельмейстера от приближающегося безумия.
В отчаянии Иоганнес протянул руку за напитком, но, на счастье, чудное видение, сон наяву – вдруг растаял сизым дымком.
Юноша вздрогнул от неожиданности и окончательно освободился от опиумных, черных видений.
Удивительно, но под этими балконами с химерами, был вход в самый известный кабак княжества «На троих». Однако, это было известно точно, у Густава, державшего сие питейное заведение, не хватило бы ни фантазии, ни денег, дабы устраивать прохожим подобные слуховые и визуальные мистификации.
Крейслер отдавал себе отчет, что все – происходило лишь в его собственной голове. И музыка, и песня – все результат душевных волнений, бессонной ночи и пребывания под водой в пруду в бесчувственном состоянии. Нужно было срочно посетить доктора. Но что может ученый муж против любовной тоски? Что противопоставить мукам отчаяния, раздирающим юношескую грудь подобно раскаленным адским крюкам?
Капельмейстер зажмурился и открыл глаза. Снова мелькнули тени. И стало страшно.
Вспомнились россказни Лискова о прибытии сил зла. Может, это они и дурачат обывателей, играются с воспаленным воображением романтика, уводя его в дебри подсознания, в те фееричные и непознанные закоулки души, из которых далеко не всякий может вернуться назад, не тронувшись умом окончательно. Может быть, в причудах Абрагама было зерно истины и некие силы, действительно, явились в материальный мир, дабы искусить душу последнего романтика, сломить его волю, погрузить художника в пучины безумия?!
Иоганнес еще раз взглянул на статую с бокалом. Казалось, эта фигура была вовсе не из камня, только прикидывалась застывшей. Мелькнуло странное предположение, что ее могли контрабандно вывести из раскопанной археологами Гоморры. Говорят, что когда-то подобные чудища были живыми и развратничали наравне с грешниками, и сходили к женам человеческим, и от сих браков рождались: карлики, горбуны и ведьмы.
А еще химера казалась пьяною, словно статуя, в самом деле, может испытывать крушение надежд, муки неразделенной любви и оттого – впасть в ипохондрию.
В этом было нечто фантасмагорическое и даже безумное. Всем известно, что химеры – не декламируют стихов, не поют, не танцуют, не целуются на ветру под моросящим дождем. Статуи командоров не сходят с постаментов, чтобы с наслаждением пнуть под зад подлых насильников.
Капельмейстер живо представил себе, как химера с бокалом, откинув задумчивость, крадется в ночи к брачному ложу Юлии, выскакивает из-за тяжелых гобеленов с криком: «Вы нас не звали, а мы приперлись!»
Конечно, свежеиспеченный принц Игнатий незамедлительно уронит свою самую любимую чашку, и она разлетится вдребезги. А потом женишок всю ночь будет рыдать над черепицами, точно над разбитым сердцем.
Коварный Гектор, непременно подглядывающий из соседней комнаты, от увиденного – начнет заикаться. А когда статуя повернется и к этому сластолюбцу да припечатает своим каменным сапогом подлецу пониже талии, то на вопли соблазнителя сбежится весь двор.
И в первую брачную ночь честь милой Юлии будет спасена!
Вот только, и капельмейстер отдавал себе в том отчет, сама Юльхен кажется вполне довольной своей судьбой и всей этой придуманной только что фантасмагории ей вовсе не надо. Возможно, она хочет навсегда забыться в чьих-то сильных объятиях, чтобы больше не вспоминать Крейслера вместе со всей его тонкой душевной организацией, с его песнями и мечтами.
Увы, Юлии нужны «буря и натиск», безоговорочная победа над ее слабостью, а вовсе не романтические охи на скамейке да не серенады под окном!
Крейслер тряхнул головой, разгоняя образы и видения, точно назойливых мух.
«Но отчего же, – думалось музыканту, – по всей Германии, даже во всей Европе зловещие каменные фигуры взирают с высоты готических соборов, особняков и иногда даже взбираются на заброшенные лачуги, словно по ночам они оживают и бегают по городам в поисках приключений и настоящей жизни? Отчего романтические души так притягивает мрак ночи и зловещий шепот мертвецов?»
Дверь в пивное заведение загрохотала, и на пороге показался низкорослый мужчина в черном плаще. Лицо его скрывала карнавальная маска, на голове красовалась настоящая мушкетерская шляпа с качающимися на ней перьями страуса. Но самое удивительное – это красные кожаные сапоги, буквально светящиеся своей новизной.
Незнакомец увидел Крейслера, помахал ему рукой, точно приятелю, но покачнулся и чуть не упал, навалившись на стену:
– Эй, Иоганнес! Как это ты забрел в наши пенаты? Вот чудо-то!
– Вы ошиблись, милостивый сударь. – холодно поклонился Крейслер. – Я не имею чести вас знать.
– Серьезно? – удивился пьяница в сапогах. – А мне казалось, что не узнать предка вашего славного Мурра крайне трудно.
При этих словах незнакомец сорвал с лица маску, и открылось, что под ней скрывался черный, упитанный и довольно наглый кот. Более того, глаза зверя оказались сфокусированы на разных точках, то есть, проще говоря, этот хищник был пьян. Не понятно, как он, вообще, передвигался без помощи собутыльников.
– Слышь, что сажу! – икнул кот в сапогах, оттолкнувшись от стены и направляясь к Крейслеру, – болтают, что «однажды, когда погребщикам в Ауэрбаховском винном погребе никак не удавалось выкатить непочатую бочку с вином, знаменитый чернокнижник доктор Фауст сел на нее верхом и силою его чар бочка сама поскакала на улицу» . А знаешь ли ты, юный романтик, что я тогда был с этим Фаустом, и находился у него за спиной. Вот только почему же вся слава досталась безумствующему «Магистру Георгию Сабелликусу, Фаусту младшему, кладезю некромантии, астрологу, преуспевающий магу, хироманту, аэроманту, пироманту и преуспевающему гидроманту», как он напыщенно себя называл?! Отчего чернь славит жалких фокусников?! А меня, не просто постигшего все основы: белой, черной, красной, синей, зеленой и серо-буро-малиновой в крапинку магий, но и пришедшего в сие княжество с той стороны Стикса прямо по мертвым водам оной реки, прорвавшегося к реальной жизни по спинам голодных крокодилов, отчего же меня все старательно не замечают? Где справедливость? Я взываю к вам, Крейслер! Молю: встаньте горой за правду! Вы же знаете, что это я, а не какой-то там Фауст, – истинный кладезь мудрости и добродетели! Вот ведь все фарисеи и фигляры, даже не изволили упомянуть обо мне в своих народных песнях и мифах!
Капельмейстер не знал, как ему реагировать на столь странные речи не менее изумительного собеседника.
А Бегемот отжигал дальше:
– Вы не поверите, но в Германии появилась целая плеяда писателей, музыкантов, поэтов, проповедующих новое в искусстве! Их глаза широко открыты! Они видят не только жалкие потуги классической литературы, рожающей прямо сейчас жалкую мышь реализма, но и расцветающий над Баварией волшебный голубой цветок всепобеждающего романтизма! Да, именно в новом взгляде на природу и скрыто подлинное величие кота! О, Крейслер, вам и только вам отведена роль первого музыканта, который разовьет тему Мурра и общества, оформив ее в музыкальные вариации настолько изящно, что эти партитуры переживут века: не сгорят, не утонут, не будут использованы в качестве подтирки в общественных уборных!
Иоганнес даже крякнул от подобной неожиданности. Ничего он не собирался писать про кота Мурра. Голова влюбленного была забита романтической дребеденью о том, как он убьет Гектора, потом Юлию, потом – себя, и сей трагический акт любви озарится в веках поэмами и трагедиями в лучших традициях искусства. Причем здесь какой-то кот, спасенный некогда милейшим учителем Лисковым? – того никак не мог взять в толк капельмейстер.
– Скажу по секрету, ныне модно писать музыку и романы как незабвенный Гофман. Он умер, но злые языки утверждают, что Сатана так расстроился, что оживил оного чудака и переселил его в снежную Россию, подальше от немецких чиновников и от прекрасных полячек. Однако, «надобно быть поэтом, сойти с ума и быть гением, трепетать самому от того, что пишешь, растерзать свою душу и напиваться допьяна вином, в которое каплет кровь из души, — тогда будешь Гофманом!»  А вот вы, Иоганнес – Прометей, что несет пламя немецкого романтизма – людям. Вы тот самый гений, что воспринял личную трагедию как симфонию, как объект искусства, кто может и должен излить трепет и отчаяние своей души на нотный стан, ибо только такое произведение и живет в веках, в котором расцветающим папоротником в купальскую ночь нашей беспросветной истории – светит нерастраченный пыл юности!
И вдруг дверь кабака с треском распахнулась, и из нее вышел громила с растрепанными волосами, с красными глазами и в прескверном настроении. Увидев мирно беседующих интеллектуалов, сей любитель пивнушек страшно расстроился. Он вдруг как заорет:
– Бегемот! Бес тебя подери!
Кот беспокойно зыркнул глазами в сторону незнакомца и скороговоркой пробормотал:
– Разрешите на сей высокой достославной ноте оборвать мое вам похвальное слово, ибо меня преследует злой рок в лице барона Фридриха фон Бизона, имеющего великую дерзость шляться по кабакам в тщетной надежде проткнуть меня своей шпажонкой за те слова истинной правды, коими я, с особым восторгом и священным трепетом, высказал ему пятнадцать минут назад.
– Кот! – снова возопил бугай. – Куда это ты намылился, паскудник?
– Таки подальше от безумцев! – заявил балагур в сапогах. – Поближе к кухне.
В мгновение ока черная бестия оказалась на балконе и начала фиглярничать там, изображая из себя пятую химеру. И, надо сказать, сей комический трюк весьма коту удался. Как четыре стихии: огонь, воздух, земля, вода без пятого элемента – существа разумного не расцветают в своем магическом величии, так и химеры славного кабака «На троих», до появления между ними Бегемота, были просто каменными болванами. Видимо, животворящая, но бесовская сила котолака из свиты самого дьявола, заставила статуи ожить. И галлюцинации, миражи, видения наяву – приблизились к капельмейстеру так близко, что Крейслер не засомневался бы в собственном безумии, если бы прохожие, поднимающие головы на шум не пятились, не осеняли себя крестным знамением и с выпученными глазами не обращались бы в бегство.
Что-то неладное творилось в маленьком немецком княжестве. Это истинная тьма накрыла улицы и площади в Зигхартсвейлере…


(Бег. бас.) 
…в то время, когда захлопнулась дверь за мессиром Воландом, отправившемся на променад в сопровождении вервольфа фон Бизона, иной оборотень – змий Питон торопливыми шагами приближался к дворцу князя Иринея. Демона, спешащего выяснить тайну иностранной королевской кареты, и самого жутко интересовало, кто же прибыл на свадьбу, укрывшись за фамильными занавесками рода Альтеесель-Анвесен.
И вдруг, ни с того, ни с сего, но принял Питон нос к носу столкновение с разлохмаченным мастером Абрагамом, который сжимал в руке такую зловещую петарду, что ее можно было принять за портативную гаубицу или даже за миномет, если бы в означенное время такие водились бы в Германии. А это оказалось бы такой антинаучной фантастикой, от коей бы в ужасе отвернули носы все обитатели Преисподней и даже господа социологи! Знамо дело: излагать легенды нужно с задором, с выдумкой, с огоньком, но, не попирая при этом законов времени.
Все темные духи ужасные церемониалы, оттого им нравятся любые консервативные обряды. В этом скрыт сарказм, ибо главный консерватор во вселенной – господь бог.
Вот представь на мгновение, любезный читатель, что Прометей свергнул бы Олимпийцев, сам взошел бы на трон, раздал бы всем по живому огню. Иным, как водится, китайцам, к примеру – добавил бы еще сверху и пороху; другим – гишпанцам – табачку; третьим – загадочным русским – водку да цыган с медведями, – вот бы пошла потеха!
А дальше сей демократически настроенный бог-реформатор снес бы к чертовой матери календарь, как это делали уже прыткие французы. Но оного оказалось бы мало для счастья народов сих обездоленных. И своей божьей волей отменил бы господь зиму! Ну, заодно – и осень с весною. Землю переименовали бы в Эдем.
Все бы вкушали яблоки, бананы, ананасы, рябчиков жареных, давились бы «Мадам Клико» .
А потом такие народы, как ханты, манси, и прочие совсем не известные посвященной Европе, возопили бы к духам умерших, подключили бы к митингам протеста своих шаманов, и дружно начали бы камлать, призывая благодать северного сияния, стада оленей и благословенные холода. И все пришлось бы возвертать взад.
Мир устроен мудро, сколько революционеры не визжали бы о своих реформах, в итоге, история вечно возвращается на круги своя. И сколько бы холопы не бунтовали, скольких бы королей не убивали в гневе своем, а новая власть вечно оказывается таким злом, супротив которого предыдущий порядок вовсе и не был тиранией.
Так что вечный консерватизм бога – весьма приятен и полезен всему обществу: как просвещенным изысканным народам, пресмыкающимся перед Долларом Вечнозеленым, так и, свободным от цепей демократии, нормальным людям.
Но вернемся к столкновению слуги мессира и мастера. Питон, не смотря на то, что прислуживал весьма темной и неординарной, возможно даже и бессмертной личности, все же вскрикнул от неожиданности. Однако сделал он это весьма экзотично. Демон не нашел ничего лучше, как припомнить одно старое, доброе ветхозаветное нытье:
– De profundis clamavi ad te, Domine: Domine! exaudi vocem meam!
На такую прескверную латынь обернулись все прохожие. Ну, во-первых, они ничего не поняли; а, во-вторых, очень уж им хотелось посмотреть на столь ученого мужа, прибывшего на их двойную свадьбу, ибо местный пастырь не мог так долго и красиво вязать назидательные иностранные слова в витиевато-причудливые предложения.
Увидев вертикальные от испуга зрачки иностранца, гуляющие поспешили по своим делам так быстро, словно их всех ветром сдуло. И когда Лисков поднял глаза, чтобы посмотреть, кто же это так интеллектуально испугался, вокруг не было ни души, не считая, конечно, самого мастера и оборотня.
– Вот мы снова и встретились! – сказал побледневший, словно простыня, Абрагам. – Это ведь ты – змий, искушающий вселенную.
– Приятно встретить в захолустье образованного человека. – ощерился в плотоядной ухмылке Питон. – Но сегодня мастеров просили не трогать. А вот если ты, мил человек, вдруг ночью совсем с ума сойдешь или, не дай Воланд, окончательно окочуришься, велено еще и наградить тебя покоем, выдать бочку мармелада, тонну шоколада, девку твою пропащую вернуть, да и отправить вас обоих внутрь белого шума. Сам понимаешь, такое благодеяние мне не терпимо. Да я лично тебя оживлю, лишь бы не иметь такого позора перед сподвижниками, пламенными демонами, истинными подонками и извращенцами, садистами-огородниками и огородившимися содомитами!
Из всего этого бурного извержения слов напрасных, Абрагам уловил лишь то, что его девочка где-то спрятана, что ее нет среди грешников, влачащих свои дни в инфернальных пучинах за долгим и тяжким трудом.
– Она жива? Да? Ты сам это только что сказал! – губы Лискова задрожали, и лицо его озарил луч надежды.
– Как все-таки вам мало нужно. – проворчал раздраженный Питон. – Вы готовы поверить любому лжецу. Дай вам шута горохового Каллиостро, так вы же ему руки целовать станете! А придет нормальный парень с рассказами о том, что нужно что-то и самим в этой жизни сделать, так вы ж не успокоитесь, пока оного гвоздями к столбу не приколотите и не увидите, как оный смутьян дух испустит.
– Кончай врать, демон! – Абрагам ударил сухоньким кулачком себя в грудь. – Пепел отца стучит в мое сердце. Повинуйся мне, холуй князя тьмы, отвечай честно: она жива? Заклинаю тебя именами Самуила, Вельзевула и Люцифера, трижды проклятых серафимами и херувимами господними!
– Мессир мой! – усмехнулся оборотень. – Какой типаж, какой образ! А какая эксцентричная, живая игра! И все это пропадает втуне. Вот умеете вы, мастера, свои таланты в землю закапывать! Мы уже, честно говоря, умаялись ваши дарованья из своих владений обратно в свет вышвыривать! Истинный талантливый мазурик, такой как ты, пан Лисков или твой любимый Крейслер, всем назло, внутри себя возьмет и пристрелит собственного черного человека – французишку Дантеса, отравит личного врачевателя души своей – итальяшку Сальери. А потом оный гений из пылающего камина своего воспаленного разума вместо доставших всех ассигнаций некоей падшей, но очень красивой женщины, дерзко и внезапно вытащит в серебряном окладе второй гримуар «Мертвых душ», «Третью книгу Мурра», четвертый том Александра Блока!  И начинаются тут же комом расти сплетни: был ли Шекспир? Может быть, никаких гениев и не бывает! И мир начинает трясти в лихорадке так, что продажи пива и воблы падают, а объем прочитанного простонародьем стремительно растет. Так ведь нам, темным силам, скучно с необразованным народом. Нам нужно, чтобы людишки ценили красоту нашей игры! Нам позарез необходимы таланты! Да только земные поэты все гибнут и гибнут, а рукописи их – горят и горят! Обидно, честное слово!
– Немедленно ответствуй! – страшным голосом закричал механик, не слушая демона и извлекая из-за пазухи пузырек с прозрачной жидкостью. – А не то поражу тебя святой водою!
Питон вздохнул и боязливо покосился на руки мастера:
– И не зачем так волноваться! Да, сегодня ночью она появится на празднике. Заметь: милостью моего мессира, а вовсе не стараниями твердолобого остолопа Петра. Более того, апостолы еще нам же в этом благородном стремлении препоны и чинили. Представляешь? Мы радеем за благое дело, хотим вернуть человечка, воссоединить два любящих сердца, а они: дескать, вы народ дурили, шарлатаны, мол, сам Папа Римский слышал о ваших проказах и запретил продавать вам индульгенции по цене опиума для народа!
– Никогда не поверю, что мы здесь снова встретились совершенно случайно! – крикнул мастер, старающийся не поддаться панике. – Я знаю, что вы, как и беда, никогда по одному не ходите. Точно всадники Апокалипсиса вы вечно являетесь накануне злодейства: войны какой или революции. И всегда путешествуете целыми бандами. Я уже лицезрел вашего кота, и пахана вашего – тоже узнал. Ты ведь у них – разводящий, как я понимаю. Значит – парламентер. Вы просто так даже не чихнете. Зачем вы снова дразните меня несбыточным? Что вам, вообще, от меня нужно?
– Ну, зачем же так? – надулся Питон. – Мы против хаоса. За новый порядок во всем мире на века.
– Сыты мы вашими законами! – отмахнулся мастер. – Кто шагает дружно в ряд? Толстых бюргеров отряд. Ты халяве с пивом рад? Так шуруй на гей-парад!
– Это не мы! – замахал руками Питон. – Да ты что, в самом деле? Это только люди на такое способны. А мы боремся за настоящую свободу духа! Животное начало мессира совсем не интересует. Тем более – такое не куртуазное. Наш Воланд – Черный Князь Тишины! Он господарь, император Земли. Он истинный аристократ. Ну что за моду нынче просвещенные атеисты взяли, порочить высокие имена, сияющие из бездны?!
– Свисти больше! – не поверил Лисков. – Все знают, что демоны – сыны лжи. И Кривда – мать их! А потом ты и сам меня безбожником обозвал. Так что мы, похоже, – квиты.
– Злой ты! – оборотень даже слегка расстроился. – А я думал, мастера – умнее.
– Уж, какой народился! – возмутился Абрагам. – Ты ведь ко мне торговаться явился, да?
– Да нет у тебя ничего ценного. – скривил в усмешке губы Питон. – Или ты, как все немцы, считаешь, что твоя жалкая душонка может быть объектом торга? Как ты мне продашь то, чего у тебя нет?
– Измываешься?
– Не без этого! – хохотнул демон. – Мы же оба прекрасно знаем, что ты, не задумываясь, отдашь все, чтобы еще хоть раз увидеть свою девочку, бедный старикашка. Но я не уполномочен вести с тобой такие торги.
– Что же ты вынюхиваешь здесь, у самого дворца князя Иринея? Уж так ли всесильны ревизоры преисподней? Похоже, чего-то вы не знаете. Кто-то путает вам карты. Не так ли?
– Все шутишь, старый? Думаешь, самый умный тут выискался? Ну, вот что наш мессир Воланд может не знать? Он ведь не какой-то там сын божий, или наместник господа на Земле, или самый правильный пророк, нет, но он – бог. Почувствуй разницу!
– Мне сейчас трепетать или можно опосля? – пан Лисков уверенно возвращал себе выдержку духа.
– Тот кот, которого ты так доблестно вознес на воздусях, тоже ведь не ангел с крылышками. – Питон не давал сбить себя с толку и гнул свою линию. – Демоны в любом веке – враги рода человеческого. Но вот Бегемот наш, по сути-то кто? Паяц, арлекин, комедиант? Отнюдь! За фиглярничанием и забавными ужимками да нелепыми прыжками скрываются невидимые миру слезы. Да-с, любезный настоятель капельмейстеров, регент церковного хора и истинный мастер механической музыки, что в будущем одолеет не только Венскую школу, но поглотит в себе все ответвления оперы, сольного сценического искусства и даже уничтожит массовые народные гуляния. Никто не сделает столько для умерщвления всех человеческих порывов в музыке, как ваши непосредственные ученики, досточтимый мастер. Уж позвольте мне вас так называть!
– А если не позволю, так вы и не станете? – криво усмехнулся Абрагам. – Верится с трудом. А ведь я догадался, зачем ты явился ко дворцу в сей неурочный час. Вы не знаете, кто прибыл в карете рода Альтеесель-Анвесен! Что, угадал?
– Мне нет дела до королей. – проворчал оборотень. – Но ты меня, Абрагам, и в прошлый раз нервировал. А сейчас начинаешь доставать. Я ведь убивать тебя не стану, а вот членовредительство какое легко учиню. Ты ж потом всю оставшуюся жизнь об этом своем хамстве печалиться будешь!
Лисков, глядя, как разгораются адским пламенем вертикальные зрачки собеседника, поспешил отступить:
– Ни к чему так горячиться! В конце концов, я только мастер, музыкант, старик, а ты – часть той силы, что движет нашу цивилизацию.
Питон хмыкнул, но буря гнева начала в нем утихать. В словах Абрагама была не только грубая лесть, страх за свою шкуру, но еще и убежденность, что свет и добродетель, лишенные тьмы и порока – вовсе не имеют цены, ибо их не с чем сравнивать.
– А знаешь, мастер, ты ведь прав. Воланд отправил меня сюда. Но не потому что, он чего-то не знает, а для того, чтобы мы, его свита, не перегрызли бы до полуночи друг другу глотки. – Питон ехидно улыбнулся. – Так что, задерживая меня пустой болтовней, ты делаешь великое одолжение темному двору и лично моему мессиру, потому, как наша троица ходит у него сейчас в фаворитах. А теперь, – барабанная дробь – выход нашей чертовой интуиции!
Лисков молчал. Питон продолжил:
– А ведь мессир не зря отправил меня сюда. Он знал, что мы вновь встретимся и непременно рассыплемся во взаимных «комплиментах». А что может привести старика ко дворцу? Пиротехнические работы? Да полноте! Они уже должны быть давно закончены. Княра! – кто ж еще может разжечь мастера, что он, едва встретив лучшего своего ученика, поспешит ошиваться праздно шатающимся гулякой под окна того двора, что впустила и скрыла в своей конюшне загадочную карету! А ларчик-то просто открывался!
Абрагам густо, как нашкодивший школьник, покраснел.
Оборотень, запрокинув голову, расхохотался.
И тут штора на одном из готических окон дворца дрогнула, за ней мелькнула тень. Питону почудился старик в напомаженном парике. Орлиный, с горбинкой нос, пылающие адские глаза, да сухие, вальтеровы губы – именно такой незнакомец следил за разговором.
Лискову же, поднявшему свой взор, почудилось, что…




(Мурр пр.) 
…кругом идет голова!
Знаете ли вы, о славные юноши, отважно рыскающие по помойке человеческой культуры, по свалке их ценностей, где можно отыскать и картины, и книги, и статуи и прочие бесполезные ныне для граждан Земли вещи.
О, сколько примусов непочиненных выкинули вон из домов своих сии неблагоразумные деятели! Сколько они табуреток переломали своими необъятными нижними чакрами во время обдумывания планов военных действий! Как трагически гибли под ударами топора долговечные стулья венской работы!
Увы, они все, эти незадачливые стратеги, были наголову разбиты алчным потомком легендарного лейтенанта Шмидта. Однако и над самим Остапом, прямо с «Летучего голландца», уносящего в вечность свои несметные сокровища, зловеще хохочут демоны!
Сколько мудрых и толстых книг греческих философов спустили на нужды трудящихся, вывешивая оные труды в клозетах с единственной и весьма страшной для сих культурных плодов целью!
Нет предела людскому «совершенству»! Теперь они, в горячке своего нового безумного величия, оцифровывают книги, чтобы позднее сжечь все бумажные тома (носители – как нынче называют неразменный клад мудрости).
Эти мудрецы наивно полагают, что вскоре можно будет жить в цифровом пространстве! Глупцы! Они верят, что смогут запустить нейронные связи в мозгу усопшего, скопировать их, перенести в виртуальную среду и заставить это самосознание жить как личность!
Но даже и мышам я не пожелаю такого существования! Тот миг, когда цифровая личность поймет, что ее не существует в реальности, что она – томагочи, выполняющий ритуал вкушения пищи и опорожнения желудка, именно в этот роковой час каждая такая душа озлобится, перейдет на сторону вирусов позорных, которые, рано или поздно, но обрушат всю эту цифровую вселенную.
И только котики всегда будут ценить истинные блага реальной жизни, только животных нельзя обмануть, ибо они согласуют шаги свои с интуицией, а не выверяют жизнь свою по Карнеги – учившему весь мир как нужно завоевывать друзей, но помершему в гордом одиночестве.
Только коты видят те инфернальные нити, которыми опутан современный мир. Ведь еще сто лет назад люди не верили лжи изощренной, не были такими кретинами, шагающими к собственной гибели под развернутыми знаменами.
Информационные технологии расширили поле зрения и тут же забили его виртуальными, ничего не стоящими образами. Английские сухие термины стали вымещать из разных языков идентичные слова, существовавшие задолго до информационной экспансии. Национальная самобытность народов ныне нивелируется, приводится не просто к общему знаменателю, но низводится до примитивного английского взгляда на мир.
А знаете ли вы, юные умы, за что весь мир так ненавидит английских матросов? Даже не за то, что они легко превращались в корсаров, а потом обратно – в добропорядочных мореходов. И даже не за то, что они убивали аборигенов в землях, на которые являлись непрошенными гостями.
Позабылись пушки, которыми расстреливались свободолюбивые сипаи. Сгинули в лету бесконечные афганские конфликты, да и борьба за нефтяные края не красила жизнь сих деятелей.
Но презирают английских матросов за то, что эти «добрые люди» забавы ради расстреливали в море чаек! Вдумайтесь, коты! Эти люди не были голодными! Они не стояли в порту, где птицы воровали бы их рыбу, о, нет! Они просто убивали тех, кто не мог себя защитить. В этом отношении к окружающему миру выражена вся суть английской демонической колонизации!
А теперь эти люди захватили Америку, вырезали там индейцев так, что мы не можем даже с уверенностью сказать, какие племена вообще жили до прихода Колумба Кровавого и всей его клики мерзких белых убийц!
Именно английские и испанские подонки завезли черных рабов на новый континент. И именно они, эти бездельники, отвергли культуру во всех ее проявлениях! А их дети и внуки создали интернет.
И вы, славные студиозы, полагаете, что потомки кровавых пиратов трудились ради блага человечества? Не смешите мой хвост! Интернет – это заряженные ружья, при помощи которых прямо на ваших глазах, о коты, ведется массовый отстрел всех чаек, что позволили себе воспарить в мечтах прямо над человеческими парусами и вымпелами! Интернет – это оружие безумца, душу которого скрутил спрут ненависти, сердце коего сжигает черная зависть!
Матросня не может: ни летать, ни сочинять прекрасных стихов. Им лишь бы бухать свой вонючий ром, который ни один кот без омерзения и содрогания даже понюхать не сможет, да унижать бы все и всех вокруг себя!
Эти люди не умеют любить, заботится, помнить, что кому-то нужно налить молока в блюдце да положить рыбку в тарелочку. Чувственная жизнь выше понимания этих правителей мира! Муки ревности, томления груди – все это им не известно. И даже сочувствие и нежность к своему партнеру они перевели в плоскость «доминирования – подчинения». Священный акт любви они обозвали «трахом» или «сексом» именно для того, чтобы опошлить, растоптать и унизить все, что не доступно их скудным умам!
Я не знаю, о, мои юные последователи, почему ритмически правильная стихотворная речь выводит сих «джентльменов удачи» из себя, но именно звучащая поэзия да еще музыка – способны противостоять надвигающейся на мир катастрофе.
Да, именно так! На всякого мудреца довольно простоты! Они, все эти мерзкие кривляки: начиная от президентов и королей, кончая последними санкюлотами и спившимися бомжами, столующимися у троллей под мостами – все они твердят то, что им внушила жалкая горстка манипуляторов! Но как только песня звучит над этим миром хрущоб и дворцов, лица людей и морды зверей светлеют, озаряются искренними улыбками.
В этом противостоянии поэтов и олигархов, музыкантов и конспирологов скрыта истинная пружина творчества, которое единственно и способно вырвать нас из сетей ложных ценностей и поднять в то пространство, где гремит Музыка Сфер, где чайки носятся над волнами, где нет цепей, работы и пресмыкательства пред власть имущими!
Пинотеки Германии – вот жемчужины нашей родины! К ним стоит прибавить фонотеки Италии и бесконечные тома Либерии – самой загадочной библиотеки Иоанна Васильевича Грозного, привезенной когда-то на Русь из Византии Софией Палеолог.
И вот когда мы выступим единым фронтом: живопись, литература и музыка, плечо к плечу против тех фантиков, которые дельцы гордо именуют ассигнациями или еще проще – деньгами, в тот миг затрещит по швам вся система ценностей, коими окружили себя слепцы!
Какое сокровище, какой бриллиант или золотая монета сравнится с единственной истинной ценностью – с жизнью? И на какие деньги вы сможете купить простое незамысловатое счастье? А как пресна окажется ваша жизнь без любви!
О, коты будущего, на ваше благоразумие вся надежда гибнущей ныне цивилизации!
И я горд тем, что внес-таки свою лепту в этот непосильный труд, в это формирование «Ротфронта», в эту партизанскую борьбу против демократической полицейской системы унифицирования и каталогизирования каждого душевного порыва, всякой мысли и любого действия.
Веб-камеры, ворвавшиеся в жизнь вместе с потоком гадских гаджетов, нужны не для удобства пользователей! Услышьте меня, славные бурши! Через эти камеры следят за вами, о, вольнодумцы и последние романтики! И вы сами, слышите, собственными лапами, покупаете всю эту железную мерзость для того чтобы, тыкая в кнопочки, составлять досье на самих же себя! Не облегчайте жизнь полицейским и сыщикам Интерпола! Не будьте врагами самим себе!
На этом я мог бы, пожалуй, закончить свои воззвания к думающей молодежи, дабы переключиться на не менее важные аспекты нашего бытия, но я не могу лишить благосклонного читателя удовольствия послушать очередной мой шедевр. Я бы даже скромно сказал: восхитительные песнопения, льющиеся прямо из моей истерзанной души неиссякаемым фонтаном вдохновенья!
Слушайте же, бурши, запоминайте, заучивайте наизусть стихи живого классика! Ибо я знаю, что в дни тягостных раздумий, в периоды репрессий, когда кто-то из вас запросто может оказаться за решеткой, или – того хуже – застрянет в дымоходе, именно в такие роковые часы только мои песни да молитвы могут укрепить веру в себя; и бренная плоть восстанет с моими словами на устах к новой, полной борьбы и романтики, жизни!
Декламируйте вместе со мной, взявшись за лапы, о, бурши! Пейте за мое здоровье, и я успею написать еще не одну такую песню, что объединит нас всех под знаменем моих стихов и вдохновит на борьбу за светлое будущее для наших котят:

Вам верещать ли о бесчестье?
Вы, улиц сброд!
Вы с криками ко мне не лезьте,
Я – честный кот!

Не обзывай меня напрасно,
О, санкюлот!
Пусть улица твоя ужасна,
Я – честный кот!

Заткнись, Базиллио глазастый,
Ты – идиот!
Меня не тронет вопль напрасный,
Я – честный кот!

О, вы, помоечная свора,
Я вам не лох!
Носитесь со своим позором,
Кормите блох!

А я, на музыке взращенный,
Хозяин строк!
Мой пишет разум возмущенный:
Я – кот! Я – бог!

Вы мне твердите о бесчестье,
Взяв в оборот.
А я в ответ – пою вам песню:
Я – честный кот!

И пока в моей груди будет биться самое честное на свете сердце, я хочу, чтобы вы, славные мои продолжатели и исследователи, библиографы и ученые, знали, что нет для меня высшего наслаждения, чем одаривать этот мир своими непревзойденными стихами!
Что вам Гете или Пушкин? Байрон или Верлен? Что вам все поэты мира, когда я хожу среди вас? Где они, укрывшиеся в могиле от хулы, ибо о мертвых правды никогда не говорят, и где я – живой и гениальный, неповторимый и непревзойденный Мурр, прославленный в веках?
Ведь только для того, чтобы исследователям не искать в корзинах с мусором испачканных салфеток, на которых я, единым росчерком пера, тяпнув для смелости графинчик валеряночки, писал черновики своих шедевров; только для общего блага, я и выношу на суд читателя еще одно свое фундаментальное творение, наиболее полно очерчивающее мои политические взгляды, отделяющее меня от всяческих радикальных религиозно-боевых группировок и от откровенных кретинов, которыми ныне изобилует поэтическое поле нашего мира:

Жирные птицы от нас на юга улетают!
В Турцию, в Крым и в другие комфортные зоны.
Их не догнать, но и утки, блин, – не догоняют,
Что, покидая меня, себе ставят препоны!

Птицы худые в зимовье совсем не сподручны:
Мяса в них нет, да ума, видно, тоже – не больше.
Что нас дразнить с веток голых и скучных
Взлетая? Чтоб, обессилев, упасть без сознанья за рощей?

В лес не пойдем мы, и падаль жрать – тоже не станем.
Мыши в подвале – и ближе и даже жирнее!
В целом, чихать мы хотели на все перелетные стаи.
Печка, хозяин и блюдце всегда: и милей, и вернее.

Будьте со мной! Пойте мои песни, поднимаете знамя нашей общей борьбы против филистеров-главнюков, ибо только мои стихи и раскатистый, дьявольский смех котолака способны еще обернуть вспять шагающие на нас шеренги демократически настроенных остолопов!
Пойте осанну мне, ликуя в сердце своем, и да минует вас доля в мышеловку фарса филистерского угодивших! Помните, мысленно – я всегда с вами! Пусть вас греет вера в мой талант, в мое мужество, в мою несгибаемую стойкость, когда вы грудью поднимитесь против того зла, которое…


(Мак. л.) 
…и не было ничего вокруг Крейслера, что говорило бы о галлюцинациях, миражах, видениях, настигших музыканта в переломный момент его нелегкой жизни.
Наоборот, бегущие в панике обыватели, лишь укрепляли в мыслях, что ожившая пятая химера вовсе не примерещилась капельмейстеру от недавно перенесенного кислородного голодания, когда Иоганнес едва не захлебнулся, упав в заснувшем состоянии в воды маленького живописного озера, раскинувшегося на самом краю княжеского парка.
У трактира потрясал кулаками гонитель и хулитель гигантских котов – Фридрих фон Бизон. Ярости его не было предела.
Бегемот же расположился среди химер балкона, словно у себя дома и философски взирал свысока на подгулявшего барона. Было в этом нечто безумное. И капельмейстер подумал, что ему нужно срочно посетить врача-психиатра, отца-исповедника и непременно – девицу легкого поведения. А еще лучше – срочно, прямо здесь и сейчас вместо всех троих – подцепить замужнюю даму, лучше всего – актрису, ибо сии девицы лучше других умеют слушать, сочувствовать и даже в делах любовных они дают сто очков вперед простым труженицам самого древнего в мире ремесла.
В сих неблагонадежных и безнравственных мыслях стоял несчастный, покинутый всеми, Крейслер и жалел себя, свою злосчастную судьбу, что привела его в этот тупик бытия, как в прямом, так и в переносном смысле.
И вдруг из-за угла, шагая быстро и споро, появился друг детства – незабвенный и неподражаемый барон Эрнст Георг фон Вассерессе. Теперь его шутовской наряд был к месту.
Тот диковинный карнавал, что затягивал капельмейстера в свои мистические силки, уже звучал в голове Иоганнеса рождающейся безумной, гениальной мелодией. Ожившие статуи, говорящие коты – что может быть страшнее и неправдоподобнее в этой жизни, так похожей на единый, непрекращающейся от рождения до смерти, крик ужаса?
– Что стряслось, мой сердечный дуг? – театрально выставив вперед правую ногу и приняв высокопарную позу, вопросил барон.
Крейслер вдруг осознал, что фон Вассерессе, не смотря на солидные лета свои (минуло двадцать два – и он почти старик!), – все еще не наигрался. Эрнст так и не вырос из пеленок изысканных манер и куртуазной поэзии, настолько оторванных от жизни, что вольно существовать в их рамках могли лишь крайне ограниченные люди.
– Сдается, милый мой друг, – вздохнул Иоганнес, – нужно бы мне поставить банки, а еще лучше – пиявок, дабы они высосали всю дурную кровь.
– Тебе, приятель, точно, необходимо драпать из этих мест. В Берлин! На Берлин! Там знаю я не только хорошеньких модисток, прелестнейших кузин видных людей, но и одного непревзойденного врачевателя, вошедшего в полную силу год назад. Да ты слышал о нем! Это Ганс Отто фон Дуремар. Поговаривают, что он на ослике доехал до святой земли, чем поразил всех неверных. Представители мировых конфессий выстроились в ряд его ожидаючи, но упали и валялись по земле от гомерического хохота в честь торжественного прибытия фон Дуремара. Некоторые, сказывают, даже животики там надорвали. Вот тогда-то славный простец Ганс и отправился на место, где в древности возвышался Храм Соломона и незамедлительно, копнув пару раз песочной лопаткой, нашел килограмм тротила. Веселья у местных сразу поубавилось. Говорят, что когда сей древний артефакт рванул, то многие тотчас и исцелились самым чудесным образом. Кто страдал запором – оных вмиг пронесло. Кто избавился от глупости, вкупе, впрочем, и от всей своей непутевой жизни. В общем, это было чудо великое! Вот с тех пор как сей Ганс глянет ликом своим перекошенным, как укажет пальчиком скрюченным на больного, так тот мигом от страха-то и исцеляется. А кому оного мало – тому он пиявок сажает на спину. Да каких! Ни в сказке сказать, ни у Гофмана прочитать!
Возможно, долго еще закадычный друг изливал бы душу Крейслеру, но, на счастье капельмейстера, из-за угла показалась разбитая арба, подозрительно напоминавшая те, которые так славно использовали когда-то повстанцы-гуситы. Она и скрипела, словно появилась в нашем новом времени прямиком из прошлого, из тех сумерек схоластической древности, когда даже умные люди верили в то, что земля – плоская! Это сейчас вам любой школяр объяснит, что мы живем внутри полого шара, а не на внешней, как утверждают маркетологи, стороне земли.
Повозка, запряженная грустным осликом, противно скрипела. Зато на ней стоял не какой-то там немецкий миннезингер, а настоящий французский, расфуфыренный по последней моде, прекрасный трубадур! Он сжимал в руках то ли балалайку, то ли домбру, то ли лютню – в общем, это был какой-то очень изысканный предмет со струнами, склеенный из обломков различных инструментов, но на гитару совсем не похожий.
Трубадур воздел очи вверх, видимо, надеясь узреть ночное светило, хотя был день, а всяческие серенады, как известно, лучше петь при луне: так значительно уменьшается шанс оказаться изрядно битым за свое прекрасное искусство. Казалось, юноша весь пребывал где-то там, в эмпиреях, в грезах любви!
На плече бродячего музыканта гордо восседала не менее прекрасная и диковинная птица – петух гамбургский, не ощипанный. И солнечный свет играл переливами в перьях его драгоценного хвоста.
Рядом с восторженным поэтом пристроились пес и кот. «Один – сидел, как следует. Другой – махал ногой» .
Толпа, а вместе с ней и фон Бизон, и Иоганнес со своим другом повернулись к артистам передом, к Бегемоту – задом, чем последнего расстроили до слез.
Черный, много говорящий котолак утерся хвостом, а потом в сердцах выкрикнул на всю площадь:
– И вы променяете меня – ученого и остроумного – на каких-то шутов ряженных?
Фраза сия словно пробудила трубадура от его изысканных поэтических грез. Прекрасный юноша увидел, что одна из горгулий на балконе, нависающем над известным питейным заведением, страшно походит на огромного кота. Это натолкнуло барда на мысль, сей же час, прямо тут, не сходя с места, исполнить знаменитую на всю Германию песню, положенную, что особо удивительно, на стихи небезызвестного в Германии поэта Мурра.
Звери, ехавшие вместе с прекрасным юношей, оказались такими искусными, что можно было подумать, будто прибыли не «Бременские музыканты», а месье фон Куклачев вместе с бродячими: Мурром, Бегемотом и Мурзилкой – котом-артистом из музыкальной труппы, бывшим когда-то хвастливым эльфом, потом обросшим до неприличия и даже издававшим журнал, назвав оный своим именем.
Осел тем временем встал на дыбы, точно единорог, увидевший девственницу и страшно этому факту удивившийся. На вьючном звере оказались модные расклешенные штаны в полоску.
Кот схватился за красную, прямо-таки огненную скрипку, выпиленную, как пить дать, из ведического дуба магической рощи самим Страдивари!
Пес оказался за барабанами. На нем откуда-то появились солнцезащитные очки и безопасные ошейники, одетые шипами не внутрь, а наружу, создавая удивительный образ рокового и, не побоимся этого слова – отвязного пса.
Петух слетел с плеча, уселся на флагштоке близстоящего здания и старательно звенел оттуда своими шпорами и маракасами.
Тронув ладонью жалобно тренькнувшие струны, трубадур закрыл глаза и зычно, громогласно запел:

За то, что мышь скребет как торкнутый Бабай,
За птичьи голоса в разгар дневного сна –
Кого угодно, друг, на свете обвиняй,
Но только не кота, я прошу, не кота!

Этот мир придуман не вами,
Этот мир придуман с умом!
Если жить устал с дураками,
Отправляйся в поход за котом!

Придумано зимой, что кошка за трубой,
Запечною лежит, всем радость даря,
А мир устроен так, что все в нем – кувырком,
И что сломаем мы – исправить нельзя!

Этот мир придуман не вами,
Этот мир придуман с умом!
Этот мир придуман мозгами –
Этот мир придуман котом!

Да только что б никто не стал отныне злой
Один лишь только путь – за мной! И скорей
Читай мои труды, сверяй с своей судьбой,
И пой, товарищ мой, быстрей и веселей:

Этот мир придуман не вами,
Этот мир придуман с умом!
Создан мир Отцами-котами,
Но придуман он Мурром – Котом!

Музыка была под стать песне: задорной, боевой, распугавшей всех колдырей и ворон в округе оного славного города.
Зато люди, столпившиеся вокруг и зажравшиеся… простите, заждавшиеся праздника, развеселились в сердце своем и бросились танцевать, лихо отстукивая в такт деревянными башмаками по булыжной мостовой. Они очень походили на кочующие по городу стада Буратинов, сбежавших из каморки папы Карло, эмигрировавших из теплой Италии, подальше от школ и академий, поближе к шнапсу и свиным рулетам, да так и осевших, напрочно одеревеневших в маленьком немецком княжестве подобно известным дуболомам Урфина Джюса.
Началось-таки настоящее долгожданное веселье.
Из кабака стали выносить столы и угощать всех без разбора, словно это граждане Зигхартсвейлера не просто начали петь, а еще и слетали с бароном Мюнхгаузеном на ядре на Луну и обратно, точно бюргеры впервые вырвались в открытый космос, воткнули флаг на кратере в безвоздушном пространстве, а знамя-то этого не знало, и волшебным образом трепетало в вакууме; и в оном свете событий теперь заключалось такое всеобъемлющее счастье, переполнявшее всех честных немцев, что они просто не могли не поделиться им со всем светом!
Изо всех щелей показались любопытные пуговки блестящих от возбуждения глаз. Это мыши стремились выяснить, что происходит, отчего вдруг кошачий дух стал перебивать ставший уже таким родным пивной запах.
Оказывается, на двойную свадьбу приехали не только лица королевских кровей и знатные гости, слетелись не только темные силы во главе с их важным мессиром, но приползли даже жадные по поживы грызуны и насекомые.
Местные немецкие и часть польских мышей пищала вполне себе прилично и понятно: «пи-пи» да «поль-поль».
Но вот, к примеру, английских мышей сразу же выдал их снобизм и акцент. Они не могли пищать нормально, им необходимо было выпендриться, подчеркнуть свою принадлежность к богатым домам Лондона, потому и говорили они по-иностранному, а именно: «Скуип-скуип!»
Кот, участвующий в вокально-инструментальном выступлении трубадура, кидал в сторону этих серых наглецов испепеляющие взгляды, полные нескрываемого бешенства, но зрители думали, что животных увлекла их же собственная музыка настолько, что эмоции теперь били через край.
Позади толпы, скрестив на груди руки, стоял мужчина в черном сюртуке и в цилиндре. Он больше походил на ворона – на большую черную птицу, чем на веселящегося гостя. Это был мессир Воланд. И он приглядывал за своими подчиненными. А в разноцветных глазах его полыхало дьявольское пламя страстей.
Капельмейстер обернулся, потому что один из танцующих случайно задел его, увидел загадочного предводителя темных сил и содрогнулся. Человек в черном, несомненно, если и не принадлежал к миру мертвых, то точно был злокозненным черным магом, наверняка, искусным в поднимании усопших из могил.
На мгновение Иоганнесу показалось, что истинный кукловод этого праздника вовсе не механик Абрагам, а именно гипнотизер в черном фраке. Этот загадочный человек держал в своих руках невидимые нити, дергая за которые, он оживлял кукол-бюргеров, собранных здесь для массовки.
Казалось, жизнь вовсе не принадлежит людям, но является отчасти написанной ранее пьесой с отведенными всем и каждому ролями и речами. И в этом жутком театре сатаны любая импровизация, любой полет бушующей яростной мысли непременно изящно и грациозно ложился в канву общего повествования так, что казалось всем единственно возможным, придуманным богами много раньше, а не осенившим в сей миг того или иного вольнодумца!
Но странные, черные озарения вовремя покинули капельмейстера.
В тот же миг, чую, совершенно не случайно на площади появился небезызвестный любезному читателю упитанный мальчик Франциск Голлон, сынок Анжелы и Густава. Он продирался в танцующей и горланящей толпе поближе к музыкантам, ибо ему очень хотелось посмотреть, как можно играть на музыкальных инструментах, не имея при этом пальцев. Как прочие артисты выступают, не имея ни слуха, ни головы на плечах – мальчик знал уже давно.
Именно этот неугомонный сорванец и толкнул, причем крайне неучтиво, зазевавшегося Крейслера. И даже не извинился. Ну, потому, что если бы ребенок оказался вежливым и перед всяким расшаркивался, то он никогда бы не продрался сквозь сию толпу, дабы своими глазами узреть «Бременских музыкантов» на халяву, то есть безвозмездно и даже даром. Для Иоганнеса босоногий мальчуган был одним из многих, что танцевали сейчас дикую, непередаваемую смесь ламбады и вальса.
В любой толпе всегда есть такие невежи, да еще карманники, ловко прикидывающиеся простыми грубиянами. Однако кошелек у капельмейстера сейчас находился в настолько облегченном, критическом состоянии, что даже его полная пропажа не могла бы ввергнуть музыканта в пучины отчаяния.
И потому Крейслер не всполошился, не кинулся проверять: на месте ли те жалкие гроши, что остались после посещения парикмахерской, шумахерской, рюмочной и салона по прокату модной одежды, дабы блистать в обществе в модном платье для свадеб и похорон предназначаемом.
Мессир в это время хитро прищурился, словно гер Штирлиц перед лицом своих истинных врагов, собираясь выпить «За нашу победу», но думая при этом очень плохо про всех прусских вояк. Мессир щелкнул пальцами, и в воздухе потянуло французскими духами.
Все зло от французов! Им лишь бы заниматься любовью да эксплуатировать немцев. Где вы видели работающего француза? Это именно они изобрели колдовские книги, мушки на лицо, всяческие букли, одеколон и прочие излишества.
И главный маг их – маркиз де Сад. То, чего он понапридумывал, ни один нормальный немецкий мозг воспринять не может, ибо крайняя степень удивления приличного бюргера начинается, да и заканчивается, одной крылатой фразой из трех волшебных слов: «Дас ист фантастишь!»  Вот так все сурово, зато всем все ясно.
Но мы явно отвлекаемся от важных событий и рискуем удалиться от перипетий сюжетных линий, дабы потом окончательно впасть в морализаторство, брюзжание и, как следствие – окунуться с головой в старческий маразм, ошибочно считая оный романтическим проявлением стремлений израненной души.
Воланд же тем временем куртуазно и изящно снова щелкнул пальцами.
Кот Бегемот, взиравший на все с высоты своего положения, заметивший удивительный финт мессира, страшно нахмурился и даже позволил себе пренебрежительно фыркнуть, точно ему вместо благородной валерьянки плеснули в блюдце простой воды. И это было удивительно, потому что никто еще не видел оного котолака столь серьезным и задумчивым.
Крейслер уловил запах духов и задумчиво начал озираться. Он предчувствовал, нет, он был уверен, что благовония сами по себе, без хорошеньких молодых артисток по площадям не разносятся. А так как любовные страдания и уязвленное до крайности самолюбие жаждали излиться из груди, то совращение куртизанки или приличной дамы вполне могло бы на время притупить ту невыносимую боль, что терзала несчастного юношу.
Когда молодых людей отвергают девушки во имя собственного брака с полудурками – это так сильно бьет по самооценке оных ухажеров, что ввергает в отчаяние и в тоску. Некоторые, особо романтические натуры, незамедлительно бегут по стопам «Бедной Лизы» и сразу – топиться! Топиться!!!
Впрочем, в Германии водоемов вполне достаточно. На всех хватит. Так что топитесь, граждане отверженные влюбленные на здоровье, но только соблюдая при этом общеимперскую электронную очередь государственных экзекуций! Ибо если вы погибните вне очереди, то какой-нибудь поэт из-за вас так и не канет в пучинах водных, а потом всем нам еще лет двести придется учить на школьной парте «Страдания молодого Вертера» и над вымыслом оным слезами животворящими обливаться!
Другие отверженные топиться никак не желали, но так расстраивались, что и не женились потом вовсе, почитая всех женщин изменщицами и предательницами.
Некоторые в этом своем воздержании страстном доходили даже до пострижения монастырского. А, бывало даже, грех сказать, отверженные так истязали себя муками духовными, что только настигающая их неотвратимая импотенция вкупе со старческим слабоумием, и освобождала мечущийся дух от сего безумия.
Крейслер не принадлежал ни к первой категории, ни ко второй. И потому, не смотря на ужас его положения, в голове его вертелись изящные женские ножки, губки бантиком и витые локоны девичьих волос, рассыпающихся под его, капельмейстерским напором.
В общем, если бы не запах, не заметил бы Иоганнес, как из кармана упитанного сорванца вылетела записка. Но в тот миг Крейслер еще не знал, как сгустились над его головой тучи, и что грозные врачи в палате №6 уже ставили ему прогулы!
Скорее из добродетели, дабы вернуть бумагу владельцу, нежели из праздного любопытства, поднял музыкант оброненный документ. А парня уже и след простыл – некому стало отдавать.
Нечаянно развернул Крейслер листок. Непроизвольно, да и без всякого удовольствия, прочитал: «Юлию во что бы то ни стало должны похитить, и это действительно случилось, так как я заставил замаскированных людей напасть на нее и утащить во время одинокой прогулки в лесу» .
Холодный пот пробил Иоганнеса. Умом он понимал, что здесь говорится вовсе не о его возлюбленной. Кроме того, даже если представить, что юную Бенцон постигнет столь печальная судьба в день ее свадьбы, то писал сие явный безумец, ибо слова «должны похитить» и «это уже случилось» противоречили друг другу, предполагая, что замысел злодеяния и его исполнение непостижимым образом сошлись во временной шкале в единой роковой точке, чего не может быть в принципе!
Но, с другой стороны, – чего только не творится под Луной! Почему бы кому-то и не украсть прекрасную невесту, ведь теперь она дочь не просто советницы, но – графини!
Мозг Иоганнеса, возмущенный, вскипел от негодования! Он клубил, фонтанировал, точно чайник, словно отходящий от перрона обыденности паровоз, увозящий мечтателя в какой-то волшебный, на три четверти магический Худхвост!
Как же так! Кто-то неизвестный собрался выкрасть его, Крейслера, возлюбленную. А сам капельмейстер, к стыду своему, даже и не помышлял о подобном повороте событий! Какое же неудобство он испытывал сейчас, наряженный как глупый фанфарон, тщетно пытающийся кому-то что-то доказать своим благородным пустозвонством, в то время, когда нормальные и деятельные заводчики Штольцы просто воруют у подобных Игнатию дурачков прекрасных девушек, дабы с удобством самим же на оных спокойно и жениться.
Ну, вот как такая простая и ясная мысль не пришла в голову капельмейстера? Говорят, на диком Кавказе настоящие джигиты именно так и поступают: тырят девиц – и все дела! А потом, чтобы не разжигать кровную вражду между аулами, платят родителям невесты подоходный налог на использование их дочери в качестве жены, который у них называется калымом.
К чему были все дурацкие мечты о том, как они куда-то побегут с Юлией, если мужчина-то он, Иоганнес. Ему принимать решения, нести ответственность за проступки, отвечать за ошибки по всей строгости закона. Но вместо напора и действий Крейслер до сих пор лишь мечтал да ныл, да падал в озеро, да завивался и пенял наряды, словно это он, а не Юлия – красна девица!
Как многое на свете может изменить одна глупая записка, вовремя выпавшая из кармана озорника!
Крейслер понял, что зря теряет драгоценное время, что еще не поздно все исправить!
В то же время, музыкант смутно ощущал, что его изящно и ловко обманывают, «разводят, как филистера», что он не видит чего-то крайне важного, настолько фундаментального, что только это незнание и толкает его в разверзающуюся пропасть. А ведь клокочущее в глубине сознания черное море безумия, подобно Понтийскому, понтами своими не только музыканта могло свести с ума, но и столяра, и менеджера, и даже (о, боже!) министра культуры какого-нибудь Веймарского двора. И пучина сия незамедлительно могла с удовольствием поглотить всех выше перечисленных вместе со всеми капельмейстерами, хореографами и дирижерами Германии!
Впрочем, несмотря на рев бездны, на предостережения, летящие со всех сторон, на сгущающиеся мистические тучи над городом, Иоганнес для себя все уже решил.
В Греции, в суровой Спарте, слабых мальчиков сразу, как вещают латиняне, сбрасывали со скалы – в море , дабы не плодились на земле слабые да юродивые. В здоровом теле – здоровый дух! Ведь все художества да музицирования, да томления на скамеечке на вечернем свежем воздухе, хотя и изысканы и приятны, но бесполезны! Сможет ли артист своими белыми ручками да тонкими изящными пальчиками взять дедов меч, чтобы ринуться в гущу боя подобно яростным сербам и хорватам, идущим против Османской империи умирать за землю предков?
Вот оно – Косово поле капельмейстера! Вот оно – Ледовое побоище на Чудском озере, вот то Куликово поле, на котором сходятся и гибнут равновеликие богатыри духа! Во всех этих давно отшумевших битвах Крейслер видел себя! На стороне ли сербов, на конях ли тевтонских рыцарей, под русскими ли знаменами с суровым ликом Спасителя, – но, непременно, обреченным, хотя и не сдающимся!
О, да, там, где Крейслера нет, и не будет, всегда вершились дела великие, хоть и ужасные! Там, вдоль мадьярских границ, на территории современной Валахии и Трансильвании жили когда-то гордые даки, полностью истребленные надменными римлянами. Эти варвары умирали с улыбкой на устах, потому что гибли не за своих богов, а за землю предков, которую они считали живой, матерью.
А как не вспомнить канувших в лету Поволжских Булгар, от которых осталось одно лишь гордое имя в летописях разных народов? Да и крах Римской Империи, и продвижение по югу Европы чуждых, ненавистных людей, презирающих: и славян, и их православие, и готов-католиков, и французов, часто впадающих в катарскую ересь, – это ли предмет для укрепления веры? Как умному человеку не усомниться в конечном торжестве Чистого и Вечного начала?
А вдруг богомилы оказались правы, и вовсе не добрый Демиург создал землю и материю, обреченную на вечное страдание? Отчего катаров травили, словно диких зверей, не оттого ли, что от нас скрывают истину, подсовывая фальшивые ценности? И если Папа Римский наместник бога на земле, то странно как-то воля Всевышнего по земле через Ватикан распространяется!
И отчего это вторгающихся в наши земли, убивающих наших жен и детей мы обязаны уважать, дабы не нарушить демократические принципы толерантности? С каких это пор немцы обязаны чтить религиозные обычаи чуждых им азиатов у себя под боком, прямо на своей исторической родине?
Разве немцы указывают в чужих странах аборигенам, поклоняться ли им кусту горящему, или каменному идолу, изображенному в форме, прости святой Бернар, мужского детородного органа? Так отчего же позволять пришлым такое вторжение в свои внутренние дела?
Бояться санкций – совсем не жить! Терпимость хороша только в одном случае, если вам все еще есть что терять.
А что осталось у Иоганнеса Крейслера, если разобраться по Гамбургскому счету? Был достаток – теперь его нет. Не осталось ни любви, ни надежды, ни мечтаний! Последние сбережения спущены на щегольской костюм, дабы уйти из жизни Юлии красиво – с высоко поднятой головой, гордо и независимо!
Кто теперь возьмет капельмейстера на работу в театре, кто допустит обучать своих детей человека оскандалившегося, обвиненного в убийстве, скрывавшегося от суда в Бенедиктском монастыре? Будущего здесь – нет!
Да и нужно ли влачить жалкое существование в городе с женщиной, выставившей тебя не просто на порог, но и оставившего в дураках, осмеявшего и ославившего тебя на все княжество?
Увы, Юлия все давно решила за себя и за весь мир. Как юной кокетке, сколь это не обидно осознавать, юной Бенцон было любезно внимание молодого, подающего надежды человека. Она допустила бы даже волокитство, даже позволила бы целовать ручки – что с того? Это лишь форма великосветской учтивости, лишь куртуазные манеры, за которыми – пустота и дряхлеющая аристократическая немощь мирового дворянства!
Но, как ни тяжело это понимать, а Юлии вовсе не нужно было поклонение и любовь, пыл юношеского сердца, страсть, в пламени которого пылали зловещим огнем все условности и формальности!
Более того, Юлия вовсе не та прогрессивная немецкая девушка, коей казалась изначально, но консервативная, властная, просчитывающая каждый свой шаг. Недаром ее маменька так прочно заняла место при дворе и с каждым годом поднимается по этой лестнице человеческого тщеславия все выше, методично обретая славу и титулы!
Но ведь и Юлии, этому ласковому котенку, этому милому созданию с ликом херувима, требовалась игрушка. Да-с! Именно так! Капельмейстер для нее – это клубок ниток, который так весело было гонять по комнате! И не беда, если он размотается, маменька – графиня Эшенау – подберет новый и купит что угодно для своей дочурки! Жених – это тоже развлечение от скуки.
С этой точки зрения страшнее участь даже и не Юлии, но Игнатия! Сей юноша никогда не сможет выйти из своего вечного детства. Не факт, что он, вообще, понимает, что детей вовсе не аисты по домам разносят. И если это так – то и он – тоже живая игрушка, которую можно будет отбросить, когда она надоест!
А еще, памятуя о тонких намеках мастера Лискова о семейных тайнах княжеского дома, вполне может статься, что у жениха и невесты – один отец. Да, собственно, так оно и есть. И если двоюродные дети все же могут скрепить свои отношения браком, то, как это сделать родным? А если все выплывет наружу? Скандалом дело не закончится!
Хочется верить, что Юлия любила только одного капельмейстера, что она поддалась на преступные уговоры маменьки, даже не подозревая, что ее с принцем Игнатием связывают куда более родственные узы, нежели ей кажется. Так за что же она пострадает, когда вся эта афера вскроется?
Чем они собираются заткнуть рот тому же Абрагаму? Если раньше рычагом давления на него была маленькая девочка Княра, то теперь – такого аспекта нет!
Но почему же все время кажется, что Юлию обманом вынудили согласиться на этот брак? Крейслер собственными ушами слышал, как его выставили вон, и все же душа не принимала такого пренебрежения со стороны той, о ком он грезил лунными ночами!
Так неужели он, Иоганнес, просвещенный немец струсит и не вступит, пусть в последнюю и роковую битву за свою любовь, лишь потому, что культура и правила чопорного приличия запрещают ему это?
Что для влюбленного традиции и вето – пыль веков! Да, Иоганнес переступит через все условности, выкрадет Юлию, даже если сама юная Эшенау этого не хочет!
В конце концов, он – Крейслер! И он не только музыкант, но и мужчина! И он не будет сидеть без дела! Пусть его ждет поражение или даже безумие – он не отступит!
Пусть потом жалкие фигляры выдумывают про него небылицы, но отступать без боя он не намерен! Ведь Игнатий – и не мужчина вовсе! Как можно воспринимать в качестве конкурента дитяти?
Так вперед – за Юлией!...


(Бег. бас.) 
…он увидел в окне Княру. Мастер не верил своим глазам. Нет, он изо всех сил хотел, чтобы в княжеском дворце оказалась именно его милая девочка, исчезнувшая в проклятой Италии и унесшая с собой все лучшие романтические порывы несчастного старика.
Да, ее привезли в той самой загадочной карете с королевскими гербами! Это – она! Они отдадут ее Абрагаму, чтобы Лисков, наконец-то заткнулся и не лез более к уважаемым людям со своими, никому не нужными, разоблачениями.
Они хотят швырнуть прелестную Княру мастеру как подачку, как милостыню калеке. Пусть так! И Лисков согласен замолчать и не высовываться, лишь бы снова не лишиться своей девочки, к которой он прикипел всей душой! Да он готов душу продать дьяволу, лишь бы с девочкой все было в порядке!
Пусть даже они не разрешат забрать ее сразу, но как чудно знать, что она не исчезла, не сгинула в сырых подвалах, не была растерзана сластолюбивыми извращенцами, коими кишат улицы и Неаполя, и Рима! Все едино, как именно она выжила, но само понимание, что Княра здесь, что она – рядом – это меняло абсолютно все в жизни Абрагама!
Собственно, эта девочка была важнее для мастера, чем философский камень, дающий вечную физическую жизнь и постижение многих тайн верхних и низших миров!
Питон стоял и смотрел, как на лице мастера бушевала симфония его страстей, ускоряя ритм переживаний, взлетая на вершины блаженства, срываясь с утеса надежды, падая в пропасть осознания тщетности всех своих иллюзий и снова воспаряя на крыльях пусть ложной, но – надежды! В вертикальных зрачках демона больше не было ярости. В них сквозило сочувствие. Но это длилось лишь долю секунды, а потом прислужник Воланда резко развернулся, щелкнув каблуками, и стремительно удалился прочь, оставив старика в плену его иллюзий.
Тем временем мимо проезжала карета. Та самая, с загадочным гербом королевского рода Альтеесель-Анвесен, которая никак не должна была появиться сегодня в Зигхартсвейлере. И, хотя занавески на окнах были, по-прежнему, плотно задернуты, внутри явно не было загадочной личности, прибывшей на свадьбу инкогнито.
Питон криво усмехнулся, в три прыжка настиг карету, рванул на себя лакея, стоявшего на запятках, уронил его на мостовую, точно это был не человек, а какая-то механическая кукла или даже загадочная русская матрешка, скрывающая в своем чреве еще несколько таких же разрисованных деревянных и бесчувственных фигурок.
Лакей и охнуть не успел, а Питон уже занял его место.
– Ийа-а-а-хааа! – крикнул кучер, звонко ударив лошадей хлыстом.
И это было весьма кстати, потому что подстегивающий вопль и топот копыт заглушил стоны несчастного, отлетевшего к фундаменту бюргерского дома, где на него тотчас же, по иронии судьбы, из окна второго этажа милая служанка в розовом чепчике опорожнила содержимое ночного горшка своей госпожи фрау Розалии.
Несчастный лакей, благоухая почище выгребной ямы, поднялся на ноги, погрозил кулаком скрывшейся за поворотом карете и начал ворчать:
– Ну что за день сегодня такой? Не иначе – магнитные бури. Не успел я съесть на завтрак вареное яйцо с сосиской из Баден-Бадена, а надо заметить, я утром всегда ем именно эти достойные продукты питания, как меня схватили за шкирку и поволокли в конюшню! И чего я там не видел? Лошадей что ли? Вот к чему, спрашивается, такая спешка, коли барышню мы доставили в лучшем виде: тихо, бесшумно, тайно, как и было велено.
Необоримые запахи ночной неожиданности фрау Розалии достигли тем временем и ноздрей мастера Абрагама, пробуждая его от сладких грез, возвращая обратно, на грешную землю.
– Постойте! – закричал Лисков ковыляющему мимо него лакею. – Как вы сказали? Доставили тайно в город барышню?
– Ой, ну чего прицепились к старому больному вояке? Я служил у самого сурового Суворова, надо сказать. Как сейчас помню: катимся мы с ним на попах с вершин Альп, а я ему говорю: «Что, брат, генералиссимус, тщедушный ты, слабый телом человек, каково оно твое «ничего»?» На что он, Суворов, на моем наречии и отвечает: «Мал золотник, гер наемник в русской армии отвагою просиявший, да дорог! Запомни сию философскую мысль, донеси ее до всех немецких королей: от князя до кайзера. Нам все едино, кто с мечом к нам придет: поляк ли, швед ли надменный, французский щеголь или германский тиран! Всех убьем, одни в своей земле править будем, ибо мы живем не по законам вашим демонически-демократическим, а по Правде. На том стоит, и стоять будет земля Русская!»… Так ведь то, оказывается, – истина. Их бурлаки – самые подневольные люди, что тащат корабли вместо мотора, падают замертво, но с песнями на устах! Безумцы! Они не столько служат своему императору, сколько повинуются ему яко родному батюшке. Где еще, спрашивается, народ любил бы так своего верховного правителя?... Ох, и весело же было служить в Суворовской армии! И хоть горя там хлебнул, палок, конечно, отведал, но зато и заплатили за службу сию, не поскупились, не то, что наши родные немецкие бароны, у коих снега зимой под сорок годовых процентов – и то не дождешься!
– Ты мне про барышню скажи! – схватил за грудки лакея Лисков. – Что мне в твоих байках о прошлом?! Я живу сегодняшним днем. Кого вы привезли? Отвечай, каналья! Звать-то ее как?
– Вы бы за шкварник меня не хватали, а то ручки попачкаете! – возмутился обидевшийся слуга. – Вот, вроде бы, с виду – приличный человек, ученый! Поди, еще и музыкант, а все туда же, как лихой человек – за грудки хватает, вина в день свадьбы их же правительницы – не наливает. Что за неправильные люди населяют этот ваш чудаковатый Зигхартсвейлер?
Опомнившись, осознав, что ведет себя не тактично, даже слегка экстравагантно и совсем не толерантно, как полагается каждому трусливому, простите великодушно, утонченно воспитанному просвещенному европейцу, мастер отпустил собеседника:
– Извините, конечно, сердечно. – Абрагам улыбнулся, но так, словно голодная акула, почуявшая первую кровь. – Но мне очень, очень нужно знать, кого вы сегодня привезли в город! Поверьте, это вопрос жизни и смерти! Причем – моей!
– Ну, вы прямо невозможного от меня требуете, уважаемый незнакомец! Тайна сия велика есть!
– А если так? – и мастер снял с пояса увесистый кошелек, протягивая его лакею.
– Знаем мы эти ваши свадебные шутки! – оскорбился мужчина. – Не далее как вчера мне одна из ваших девиц тоже приподнесла туго набитый кошель. Так там оказался сушеный козий помет. Больше вам, шутникам, меня не одурачить!
– Так ты открой, проверь, а потом и слово молви! – Абрагам от нетерпения готов был придушить старого маразматика, даже не осознавая, что они с лакеем примерно одного возраста.
– И зачем мне пачкаться, милостивый государь?
– Черт бы тебя побрал, кретин! – не выдержал Лисков, развязал кошель и высыпал золотые монеты, магически сверкающие в лучах солнца, прямо на мостовую.
– Упс! – сказал лакей. – Экая оказия! Неужели это настоящие деньги? Не бутафорские? Да вы в своем ли уме капиталами расшвыриваться? Ибо сказано в Святом писании: «Не мечите бисер!» Да, как-то так там и написано. Или что-то вроде того: «Время метать бисер, время – собирать оный». Или: «Если бисером тебя искушают, отруби руку бисер тебе приносящий». В общем, кто деньгами швыряется – тот от лукавого. А кто монеты копит: одна к одной, кто по ночам под одеялом в неровном свете свечи любуется своими сбережениями, пересчитывает денежки, протирает их носовым платочком, обливается над ними слезами чистого восторга – тот и достоин царства божия, ибо свят, свят тот предприниматель!
– Кого вы привезли в город? – мастер сжал кулаки и придвинулся вплотную к лакею.
– Да откуда мне знать? – заверещал слуга. – Мало ли девок на свете?
– Смуглая? – стоял на своем Абрагам.
– Ну да, темненькая. Да вам-то какая разница?
– Ее били, пытали?
– Нет, конечно! – обиделся лакей. – Что это вы такое говорите?! Страсти какие-то! Кто же актрис обижать станет? Их по-другому используют. Кто же, кроме них столько слов ученых в состоянии выучить, дабы потом вещать ими, нарядившись в платья срамные и бегая по сцене, заламывая руки и источая настоящие слезы?
При этих словах мастер потух, словно свеча на ветру. Он опустил плечи и казался опустошенным:
– Вы точно это знаете? Ну, что она – актриса.
– А кого еще нужно доставлять перед свадьбой с шиком и блеском? Только примадонн всяческих. – проворчал лакей, и добавил, жадно поглядывая на деньги. – Мне кажется, вы тут насорили, любезнейший.
– Это вознаграждение за тот немилостивый прием, который оказал тебе наш город. – проворчал мастер, разворачиваясь и удаляясь прочь.
– В подачках не нуждаемся! – дерзко выкрикнул лакей, резво тем временем ползающий на коленях и собирающий монеты. – Не на такового напал! Я вот сейчас все это добро в полицию снесу!
– Кто бы сомневался! – бросил Абрагам через плечо, даже не удосужившись повернуться.
Мастер много жил на свете. Ему не нужно было видеть своими глазами то, что именно происходило за его спиной. Это было ему не интересно.
Но именно в тот момент из окна дворца кто-то с любопытством смотрел в спину уходящему Лискову.
Тем временем злополучная карета достигла той самой площади, с которой убегал, охваченный бурей сомнений, терзаемый наступающей болезнью, юный капельмейстер. Его мозг мутился, точно он накануне принял столько вина, сдобрив его турецким табаком, что теперь всюду мерещились оживающие горгульи, говорящие коты и пронырливые толстые мальчишки, роняющие то индульгенции, то приказы о его, Крейслера, смертной казни через усечение головы.
Поворачивая на оную площадь, кони увидели мчащегося на них, подобного злой фурии, капельмейстера с горящими глазами, растрепанными волосами. И так лошади перепугались сего появления безумца, что встали на дыбы, а потом понесли, стараясь разминуться с Крейслером. Но улочка, выводящая на площадь, была настолько узкой, что разойтись никак бы не получилось.
И если кони не задели бегущего на них человека, то карета, вильнувшая от того, что колесо попало в выбоину между булыжниками, в сей миг снесла бы Иоганнеса, точно былинку. Музыканта непременно размазало бы, швырнув на стену, но Питон неожиданно изловчился, подхватил капельмейстера за шиворот, точно котенка и вознес на руках вверх, спасая от неминуемой и весьма неэстетичной смерти. Обычному человеку, даже пусть и атлету и чемпиону мира по подниманию штанг и пудовых гирей такое было бы не под силу. Однако Питон был человеком лишь отчасти и потому, сообразно его демонической природе, поступок благостный был самому ему противен до омерзения.
У музыканта мелькнула мысль, что также от неминуемой смерти был спасен когда-то безродный котенок. Большие и сильные, правда, человеческие руки вознесли и его к новой жизни. И тот зверь вырос в упитанного Мурра, который, как шепчутся при дворе, наловчился, при помощи Абрагама, читать и писать, что совершеннейшая чушь, потому что мастера не обучают грамматике хвостатых. Они не читают лекций даже школьникам, только – талантливым студиозам, потому что лестница шутов первого круга посвящения, в коей мастера занимают не самое последнее место, предназначена для людей, думающих, что они выше и умнее других. Судьба играет с этими несчастными, награждая оных фальшивыми званиями и бумажными почетными грамотами.
И только истинные мастера выпадают из этой классификации о градусах посвящения и впадают в безалкогольную ересь, когда можно нести свет знаний другим не за титулы и материальное вознаграждение, а для усиления света, в коем видны все ухищрения тьмы, в том числе и титулярные.
В общем, как бы там ни было, но именно демон Питон сначала спас музыканта, а когда карета выехала на площадь и кучер смог все-таки остановить коней, дабы они не потоптали толпу, тогда змееглазый отпустил Иоганнеса на мостовую со словами:
– Осторожнее нужно ходить, молодой человек! В следующий раз милосердие моего мессира может внезапно окончиться, и примете вы смерть от коня моего!
Ошеломленный произошедшим, Крейслер не смог вымолвить ни слова. Видимо, оно и к лучшему! Это ведь богохульство – рассыпаться в любезностях перед слугами тьмы, пред нечистой силой, явившейся в мир потешить свое самолюбие да вдоволь посмеяться над глупостью человеческой – как бюргерской, так и выдающихся, гениальных личностей: мастеров, музыкантов, поэтов.
Питон, участливо косящийся на обалдевшего капельмейстера, насмешливо прищурился:
– Господин Крейслер, если не ошибаюсь?
– Да. – только и смог вымолвить капельмейстер. – С кем имею честь?
Ехидство полыхнуло в вертикальных зрачках спасителя, но тут к собеседникам присоединился незнакомец аристократического вида, весь в черном, надменный и властный. Судя по всему, это была карета именно этого важного господина и ехала она сюда за оным гордецом.
Кучер, не понимающий, куда подевался известный ему лакей, вместо которого явился Питон, хотел еще что-то сказать, но потом как-то странно хрюкнул, соскочил со своего места и распахнул перед Черным властелином и Иоганнесом дверь:
– Извольте пожаловать!
Крейслер перестал что-либо понимать. Происходящее казалось опиумным сном.
– Ну же! – приободрил Иоганнеса незнакомец.
– Меня мама учила в чужие кареты не садиться. – буркнул капельмейстер.
– Ну что же! – пожал плечами мужчина. – Честь имею представиться: Воланд. Просто Воланд. Не Воланд де Морт и не Владимир Ленин. Обыкновенный великий князь.
– Очень приятно. – сказал капельмейстер. – Крейслер. Музыкант и учитель по совместительству.
– Теперь, когда вы знаете мое имя, я больше не являюсь для вас незнакомцем и препятствие, мешавшее вам сесть со мной в одну карету, кажется мне благополучно устраненным. – глаза мессира смеялись, но тонкие пальцы нервно сжимали набалдашник трости, что единственное и выдавало боль, испытываемую темным лордом.
– Да, наверное. – согласился Иоганнес и незамедлительно сел в карету.
Напротив него умостился Воланд.
Кучер почтительно закрыл дверь и вдруг засмеялся: «Кажется, я сошел с ума! Ах, какая досада!»
Тут же Фридрих фон Бизон, совсем недавно кутивший в трактире, вырос, словно лист перед травой, трезвый, как стеклышко, и молча встал на запятки.
Питон же, широко улыбнулся кучеру: «Чтобы сойти с ума, любезный, необходимо сначала на него взобраться. Безумие приключается с теми, кто много читает или задает лишние вопросы. Ты бы шел, добрый человек, куда подальше и держал бы язык за зубами, глядишь, никогда и не попадешь в клинику для душевнобольных».
Кучер заворожено кивнул и метнулся прочь.
Довольный Питон прыжком взлетел на козлы, взмахнул было хлыстом, как сверху раздался горестный кошачий вопль:
– Вы забыли самое главное! Стойте! Как же вы сможете жить без меня?! Нет, так никак не возможно! Категорически нельзя!
И в тот же миг что-то тяжелое с диким мяуканьем приземлилось на крышу кареты.
Воланд подмигнул побледневшему капельмейстеру:
– Не переживайте, это наш домашний питомец шалить изволит.
– Этот тот, что – каменная горгулья? – удивился Крейслер.
– Ну что вы, право! – хмыкнул мессир. – Бегемот, конечно, дурно воспитан. Его взрастила улица. Но в его волосатой груди вовсе не камушек, а бьется настоящее, живое сердце. И, в целом, это был когда-то милейший и образованнейший душегубец. Он не просто так убивал, а ради высокой революционной идеи. Просто Робин Гуд какой-то. Думаю, он вам придется по вкусу.
И кони, подстегиваемые резкими ударами, рванулись прочь с площади.







































Том
второй
















 
 
Раздел третий
Мурралогия как основа эмпирических мурмуаров
Животный магнетизм котиков-экстрасенсов


(Мурр пр.) 
…распустилось огромным черным цветком, безобразною демонической кляксой окончательно вышедшего из ума и нравственно распустившегося гофмейстера серо-буро-малиновой магии, не только над нашим благословенным Зигхартсвейлером, но над всей Германией! Да что там, оно накрыло своей турецкой шалью уже всю Европу! Нет ведь страны на карте, где непрестанно не говорили бы о социалистах да о русских хакерах, которые, сидя в своих берлогах, одним лишь нажатием клавиши лихо выбирают чубастых миллионеров или долговязых негров в президенты Америки; а своих же, доморощенных клоунов, дюже гневных обличителей обличений, жаждущих навалять всем оппортунистам, а потом еще помыть и свои, и чужие сапожки в Индийском океане, в Организацию Объединенных Наций пускать совсем не изволят.
Да что там русские хакеры! Бытует мнение, что сам Наполеон Бонапарт – этот великий демон, дух изгнанья, на самом деле и не француз вовсе. Мол, на Корсике рождаются только корсары, которые, когда им туго – уплывают на Тартугу. Вот не эмигрировал Бонапарт вовремя в теплые края, так весь мир через то и мается!
Только позорные филистеры, лишенные, к тому же, светского лоска и культурного образования, совершенно не знают, что прежде, чем пройтись триумфатором по всей Европе, оный завоеватель совал свой любопытный нос в сокровенные тайны Египта. Вот там-то ему гонору-то поубавили.
Говорят, пирамиды произвели на Наполеона такое душевное потрясение, что он, впервые в жизни, перепугался, открыл по древнему капищу пальбу из пушек, и, вообще, вел себя как истеричная девица, которую мама замуж не пускает.
Бытует также мнение, что именно там, в Египте, в наказание за дерзость настоящего Наполеона подменили двойником, махнув не глядя оного гения – на точную его копию. А понадобилось это тайному Союзу Девяти.
Но, в народе упорно твердят, что все эти идолопоклонники, управляющие миром, суть и есть хакеры. Смотрят они днем и ночью в оживающие зеркала, и господствуют над людьми через свой бесовской вай-фай, общаются же они между собой на колдовском сленге бейсик, а не на нормальном человеческом языке.
Да, собственно, говорить что-либо оным посвященным ни к чему. Они всегда в чате, то есть пишут друг другу мгновенно доходящие и доходчивые письма обо всем на свете. А еще эти жрецы – все как один – ходят в красных коронах Нижнего Египта, да непременно в малиновых пиджаках.
Слышно, что порой сии монахи разгуливают еще и в огненных революционных шароварах, что означает приход Кали-Юги, и, соответственно, не хилый такой им всем светит «откат» за создание новой версии «Виндоус Глюкавый». И проповедуют они, естественно, заповеди нового бога, имя которого не произносится из-за шмыгающих повсюду демонов – вирусов Троянов позорных.
Дьявольское наваждение, живые картинки, объясняющие отрокам, откуда берутся дети, а также как от правильного употребления наркотиков появляются видения и галлюцинации, перерастающие в пьяные убийства, беспредельные в своей жестокости, да в паскудное воровство, и как все это, объединяясь в змеиный клубок, оборачивается потом высокой политикой великих держав – вот что нынче крутится в качестве так называемой рекламы на всех сайтах, на всех телеканалах, что вползло нынче во все книги, что растлило своим влиянием все современные картины, просочилось не только в толстые научные монографии, но даже выпало желтой, сернистой росой в современной поэзии!
Нет, такой безнравственный, хакнутый на всю голову, не лицензионный Которек нам не нужен! Наша Котольхала безжалостно и гневно отринет продукты сей победившей культуры культа потребления, высшими добродетелями которой являются беспрестанное пожирание чипсов и попивание колы, отчего собственно все это безобразие и назвали поп-культурой.
Уж поверьте мне, многомудрому и несравненному коту! От такого смелого, как у меня, философского ума – нигде и никак не укроются даже самые таинственные взаимосвязи жизни! Мой разум всегда познает, как из этих, на первый взгляд, аллегорических и непостижимых картин Сальвадора Дали вдруг неожиданно для всех, точно мозаика, складывается сама реальная и неподражаемая жизнь со всеми ее скрытыми помыслами и тайными делами.
Смею напомнить своему любезному читателю тот знаменательный факт моей биографии, когда однажды в погребе я тщательнейшим образом наблюдал взаимопроникновение идеи охоты и механизации оного процесса для исключения наслаждения от поимки дичи и постановки оного процесса на заводской, тиражный поток. Объектом моих научных исследований являлись благородные коты и мышеловки, как элемент роботизации всего жизненного процесса в их непрестанном взаимодействии.
И, скажу, что мне, как коту истинно благородного направления ума, стало невыразимо горько, когда я воочию убедился, что эти мертвые машины, сии куклы, пустышки, ума совсем лишенные, захлопываются с такой механической точностью, что непрестанно порождают великую леность во всем нашем прогрессивном кошачьем юношестве!
В неистовстве берсерка, откушавшего сушеного гриба мухомора сверх всякой меры, я схватился за перо и в три дня написал свое воистину бессмертное творенье «О мышеловках и их влиянии на образ мыслей и дееспособность кошачества».
Скажу без ложной скромности, что трактат сей есть, в известной степени, «Oratio pro muribus» , ибо оные грызуны не утратили своей природной силы. У мышей нет сыроловок и зерносборищ – в том вся и проблема. Им приходится, как во времена патриархального «Котостроя», в поте лица своего добывать пропитание себе и своей многочисленной родне.
О, просвещенные бурши, братья по чердакам и подвалам, нам стоит поднять свои бражные чаши за процветание рода мышиного, ибо, чем больше они плодятся, тем меньше голодных котов на свете!
Но надлежит еще выпить отдельно за мышиную натуру, держащуюся за консервативные взгляды, отторгающую любые поползновения к техническим усовершенствованиям их быта.
У мышей нет мягкой подстилки с подушечкой, блюдечка с молоком, нет и теплых стен печки, откуда не прогонят их грязным веником в подполье – прозябать и кашлять! Воистину, – мыши – самая угнетенная и ущемляемая в правах раса, зажатая в тиски эволюции: с одной стороны голодными котами и филинами, сторожащими их в глухой ночи; а с другой – светлым днем им объявили войну до полного уничтожения еще и люди, пакостящие полевкам, где только можно.
Стоит отметить, что я восхищен мышиной стойкостью, ибо бьются они насмерть во имя торжества своего права жить по своей Правде, а не по указке демократически настроенных полицаев, спускающих на оных мелких зверей – свору диких, неразумных котов для подавления всякого свободомыслия, для уничтожения поползновений в сторону истинной свободы от той сгнившей цивилизации, плодами коей потчуют всех, кто еще не отравился окончательно.
И пусть «exeunt omnes» , но одно дело – разжиревшие до безобразия коты-социологи, которые и пошевелиться-то уже от даров цивилизации не могут, и другое – подвижные, атлетически сложенные, пусть голодные, но непобедимые мыши, пылающие праведным гневом, идущие на битву за урожай зерновых не только с мешками в лапах, но и с героическими песнями, с верой в будущее освобождение от этнического национального гнета хищников!
«Видишь ли, ; говорил мне как-то друг Понто, ; однажды я совершенно не случайно выказал себя перед моим хозяином любезным и послушным, можно сказать подобострастным до лизоблюдства, верным до слащавости. Я гнался за тобой с громким лаем, разевая пасть в якобы священном гневе и в желании оттяпать от тебя клок шерсти. Но разве мои острые зубы коснулись тебя, о, Мурр? Я выполнил то, что от меня хотели, ибо люди в глупости своей ожидают от всех выполнения именно своих собственных: диких, не соотнесенных с природой вещей и фантазий! Но главное в этой бутафории, что, оставшись верным другом хозяина, я не сделал тебя моим врагом, славный Мурр. Так поступает настоящий светский господин, предназначенный судьбой быть орудием в руках сильнейшего. Если его и натравливают на кого-нибудь, он должен незамедлительно нападать, но притом с такой ловкостью и изяществом, чтобы кусаться только в том случае, когда это выгодно ему самому» . Он должен лучиться патриотизмом, светится преданностью высоким идеалам, суть которых сводится к фразе: «Приказы не обсуждаются». У человека должен быть сформирован образ верного друга, в этом случае он не ждет подвоха, ибо только глупец именует себя венцом творения, не имея когтей и клыков, уповая лишь на разум, который, на деле, вечно оказывается фикцией, профанацией, слепой верой в чудо, которое никак не желает сбываться.
И ведь пес абсолютно прав. Кот не выстоит против собаки так же, как мышь – против кошки. И с мышами, пусть даже трижды учеными, белыми и пушистыми, мы должны всегда говорить с позиции силы, но жрать слабых стоит лишь тогда, когда это выгодно. К примеру, дабы показать хозяевам свою исключительную полезность.
Таким образом, мы ловим две удачи за хвост: и дичь свежую, и корм от людей. И такое поведение не является аморальным, ибо самое неправильное, самое омерзительное, что только существует в подлунном мире – это голодный кот!
В оное время, пребывая  в отрочестве, и одновременно в поэтическом томлении духа, размышляя о философских проявлениях жизни, когда несчастия имеют привычку обрушиваться на голову именно одно за другим, точно нескончаемый каскад ужасов, именно в тот самый период отчаяния, когда несравненная Мисмис покинула меня, променяв на более наглого и дерзкого прощелыгу, именно в те романтически-трагические дни, когда душа моя надрывалась от горя до такой степени, что севрюга казалась мне пресной, точно испорченная килька, именно тогда вдохновение и накрывало меня с головой.
Удивительно, но творческие личности, все как один вторят за мной простую истину: «Ничто великое не может быть создано счастливым и сытым поэтом! Более того: сытый перестает писать вирши, он начинает чесать пузо, и размышлять о том, как бы продлить это блаженное состояние набитого до отказа желудка. И, наоборот, чем несчастнее бурш, чем он пьянее от собственных бед и обид, тем ярче разгорается его поэтический дар, тем сильнее пылает в его груди ненависть к притеснителям, вырвавшим кусок у него прямо изо рта!»
Этот удивительный закон творчества прекрасно можно проиллюстрировать небольшим моим творением, которое вылилось из меня строками следующего грандиозного шедевра:

У порога кот кричит,
надрывается,
Мол, хозяин – паразит –
издевается!

Мол, не гладили кота
спозораночку,
Мол, напала икота
на бедняжечку.

Как блаженный кот вопит,
даже спал с лица,
Мол, хозяин, хоть пиит,
да не кается!

Мол, у котика родня –
вся в Житомире,
А еды-то на полдня,
чтоб не помер он!

Да и «Вискас» уж не тот –
не наваристый…
Отпоет кота, мол, поп;
кот – удавится!

В этих строчках отразились и гнев поэта, и его революционные настроения, и вся пол-литра  его ошеломительных чувств, что бушевала в распаленном мозгу подобно торнадо, грозящем смести все на своем пути!
Однако, не стоит думать, что поэт – существо трусливое, умеющее жалко поджимать хвост и коршуном взлетать на дерево, спасаясь таким способом от всевозможных проблем и казусов.
Помнится, что социологи, во главе со своим подлым Сержем де Серюком ополчились единым фронтом и хаяли меня именно за это надрывное, исполненное отчаяния и тоски, романтически выверенное творение. Они уверяли, что мои рифмы – полный отстой, а вот те слова, которые им удалось выкопать в словаре редких философских терминов, являются показателем их высокой учености.
Помимо погромных статей, кроме всеобщей травли, начинавшейся всегда с ритуальной фразы: «Я не читал, но считаю, что Мурр – не поэт, потому что он – кот!», кроме этой казуистики на меня лили потоки грязи, обвиняя во всех грехах, сути которых я не уяснил до сих пор.
Все эти ослы, возомнившие себя мудрецами, кричали на всех углах: «Поэт в Зигхартсвейлере может быть один! Всех остальных нужно выдавить, отравить, унизить, заставить молчать, чтобы в свете говорили и знали бы только об одном, правильном борзописце!»
И я оказался для де Серюка, вместе со всей его сворой подхалимов и лизоблюдов, истинных социологов и безголовых рифмоплетов – досадной помехой, ибо мое кошачье происхождение лишь добавляло мне бонусных очков, заинтриговывало истинного читателя; а его, жалкого филистера, сколько бы он не писал о том как «растяжку мышц и сухожилий упорный делает колхозник» , что само по себе является форменным и законченным идиотизмом и грубейшим самодовольным не знанием жизни простого народа, его, оного Сержа, лишь свергало с корабля современности в пучины забвения. Наверное, именно зависть изводила сего социопата, заставляла его ругать все, что он видел, но именно бесноватое брызганье слюной в сторону воистину одаренных личностей, к коим, без сомнения, отношусь и я, стало показателем моей духовности и высоких моральных ценностей.
Как поэт и гражданин я просто обязан был поставить на место и де Серюка, и жалкого его подражателя, даже и не социолога, но сочувствующего им другого картавого пигмея французишку Жака де Пердуна.
Сей гневный юноша-подражатель, не имея за душой своих личных переживаний, решил построить карьеру на критике тех, кто обставил его в искусстве. Жак просто обрушил на меня поток едких эпиграмм, не зная и не понимая, что в истинной поэтической речи всегда бытуют устаревшие, но изящные обороты.
Де Пердун с пеной у рта доказывал и мне, и граду, что вовсе не существует слов, которые легко и с достоинством употреблял сам ас стихосложения Пушкин, но что именно его личные иллюзии в этом вопросе – это и есть новый язык. Он вопил, что все коты, и я в частности, – лохи позорные. Таким образом, он втаптывал в грязь мою любовь и к родному очагу, и к Германии в целом, и к Мисмис, доказывая, что все это – суть пошлость и мракобесие; зато его собственные жалкие потуги о кинжалах в жопках пчел, о соке, который некий романтический придурок выдавливал из камней – это воистину «недосягаемая вершина» новой образной художественной системы.
Если бы оный де Пердун был бы сербом или осетином, его любовь к кинжалам была бы естественной, но Жак никогда не видел сих ножей воочию. Он даже не смог отличить ножа для сыра от хлебного.
Я – кот, мне вообще не нужны эти костыли для рук, чтобы запихнуть еду в рот. Я могу не различать вилку и ложку, но я – образован и мудр. Я знаю толк в холодном оружии, но не пишу об оном, ибо и без котов всегда найдутся дилетанты, которые славно опозорятся в теме, которая модна, но в которой они ничего не смыслят.
Нет, я не смог долго сидеть и смотреть, когда же это трупы социологов проплывут мимо меня! Я счел своим долгом указать Жаку на то, что если ты назвался поэтом, будь любезен обижать других только в том случае, если ты хотя бы понимаешь, о чем пишешь. А оный псевдопоэт обиделся и незамедлительно накропал еще одну оскорбительную фееричную статью.
В ответ на все это критическое безобразие, я с воодушевлением написал истинную правду обо всех своих гонителях в очень примитивной, но зато абсолютно доступной для всех социологов мира форме:

Муха зеленая с гулом идет на посадку,
Тело мохнатое мерзко трепещет крылами.
Дерзко планирует толстая тварь на тетрадку,
Точно знакомиться жаждет с моими стихами!

Вся в сладострастном томлении оная муха
Так и жужжит, точно жук на лугу одинокий,
От возбужденья колышется толстое брюхо,
Лапою грязной ее стоптан стих мой высокий!

О, филистер, как похож ты на вредную муху,
Что на стихи, как на сахара кучу слетела!
Как же с тобой мне беседовать мирно о духе,
Если зловонию слов твоих нету предела?!

Предметом моей особой гордости, не отмеченной, между прочим, ни одним библиографом или просто литературоведом, является отзыв на вышеупомянутое творение мое самого прославленного графомана, что из далекой русской Сибири писал мне с восхищением и любовью: «Благодарю тебя за все твои сатирические, пророческие и вдохновенные творенья, они прелестны — благодарю за все вообще — бранюсь с тобою за одно: как мог ты сойти в арену вместе с этим хилым кулачным бойцом — ты сбил его с ног, но он облил бесславный твой венок кровью, желчью и сивухой... Как с ним связываться — довольно было с него легкого хлыста, а не сатирической твоей палицы» .
И я полностью согласен с автором сей записки: отбросим же, со мною вместе, всякий недостойный нас гнев на мелочных людишек, на всех этих социологов позорных, коим удел – прозябать в своем невежестве и захлебываться своими яростными и глупыми статьями да бреднями, коими они пытаются опорочить имена истинных гениев и котов-универсалов, которые самим бытием своим светят миру аки Полярная звезда, и, подобно оной, все Мурры принадлежат вечности и Истинной Культуре, приобщение к которой единственно и может привести к тому самому котарсису, о котором все время говорили Аристотель и большинство просвещенных деятелей всех времен и народов.
Но я слегка увлекся, заговорив о наболевшем больше, чем того требуют приличия, и чуть не увел тебя, мой верный читатель…


(Мак. л.) 
…вперед – за мечтой! За несбыточными снами, за Музыкой Сфер, за счастьем, за сновиденьями, что ускользают от нас в утреннем неверном тумане, оставляя после себя флер мечты, вуаль непостижимого, за которым истинный музыкант тянется всю жизнь, сгорая на медленном огне своих страстей, оставляя после себя благородный пепел воспоминаний, надеясь воскреснуть, подобно Фениксу в душах тех романтически настроенных душ, что соприкоснувшись с нами, пробуждаются и тянутся навстречу воистину Прекрасному!
Так размышлял Иоганнес Крейслер, когда карета, сияя начищенными боками своими, отпугивая зевак королевским гербом на дверцах, лихо проносилась по городу к замку, где приготовление к торжествам уже вошло в свою последнюю, финальную стадию.
Удивительнейшим образом, впервые в истории старой Европы, личность мефистофелевского склада ума прибыла не с целью заключения пакта о приобретении нужной чертям души, но исключительно ради увеселения.
Великий Фауст – чернокнижник и философ, соединивший в облике своем лучшие, достойнейшие черты немецкой нации, являющийся истинным символом Германии – наверное, лицезрев сию картину, от зависти кусал бы себе локти. Его-то утащили из замка – прямо в ад.
И горестная дальнейшая история немецкого народа, похожая на сказку о Цахесе Циннобере, когда люди поверили мелкому упырю фюреру, облагодетельствованному тремя волшебными волосками, пошли за ним и оказались не только у разбитого корыта, но и в плену вины за деяния своих предков.
В не менее великой когда-то империи, именуемой Речью Посполитой, известный шляхтич и бражник, книжник и естествоиспытатель пан Твардовский, говорят, одурачил-таки темные силы, сбежав от слуг Люцифера прямо на Луну, но и сия победа над бесами была временной, ничего не значащей в контексте всемирной истории.
Единственный великий человек в этой нескончаемой и славной плеяде профукавших бессмертие, коего Князь Тишины удостоил своим посещением, но кто не пытался при этом заключить сделку купли-продажи души для последующих ее адских мучений в адских котлах, был капельмейстер Крейслер.
Более того, дьявол самолично подбросил влюбленного юношу с шиком и блеском к дому, где должна была состояться свадьба Юлии Эшенау, урожденной Бенцон с человеком, судьба которому уготовала вечное, нескончаемое детство. В этом была такая тонкая ирония судьбы, такая саркастическая ее усмешка, что, случись эту книгу читать девице, она, несомненно, всплакнет над сим местом, жалея юного музыканта всеми силами своей неопытной и девственно чистой души.
Но полно! Пусть неоромантики вздыхают на скамеечке о Невозможном, закусывая мечту пирожками Красной Шапочки, пусть пан Твардовский в гордом одиночестве наслаждается пешими прогулками по Луне, пусть Фауст в безумии своем читает стихи и чертит виртуозные механические приспособления пред старой каргой Ягой, заглянувшей к рогатым внучкам в ад с передачей из далекой и холодной Сибири.
Мы живем в мире, в котором, как это ни удивительно, каждый из нас получает воздаяние уже при жизни. И изощренная пытка наградой капельмейстеру была свободная воля. Он мог украсть возлюбленную даже из-под венца! В его власти было совершить любое безумство, явившее бы свету всю горечь страсти, что он испытывал в этот роковой для него день, в эти последние часы, когда предмет его грез – еще не является чужой женой, пока ее цвет никто не сорвал и не смял, пока можно тешить себя несбыточными надеждами и мечтами. Но Иоганнес был подлинным дитем своей беспощадной эпохи Просвещения. Культура отняла у него первобытные страсти, она надломила его и без того ранимую душу знанием этикета.
Такое поведение, когда невесту воруют без особого на то желания девицы, вполне естественное для горных народов, но не приемлемое в приличном обществе, вызывало у юноши даже не боязнь осуждения, а внутреннее неприятие сего действа. Крейслер отчаянно боролся не с общественным мнением, отнюдь, он бился со своими собственными внутренними химерами, рожденными его же мыслями.
О, юные бурши, если вас мучает жажда, вы берете кружки и пьете до тех пор, пока оные, вкупе с находящимся в ней пивом, не свалят вас с ног. Но не таков был капельмейстер! Увы! Он героически терпел, превозмогал ту боль, что иссушила его сердце до такой степени, что влаги не хватало даже на слезы, единственно и могущие в тот день облегчить страдания несчастного.
Когда карета остановилась у дворца, а двери были любезно распахнуты перед музыкантом и мессиром Воландом, испытующе глядящего на Крейслера, легкое «Ах!» пронеслось над парком.
И не было никакого сомнения в том, чей проникновенный возглас пронесся над рощами. То был голос прелестной Юлии, никак не ожидавшей увидеть своего воздыхателя на торжествах так рано.
Юное создание, прекрасная Эшенау выходила под ручку со своим перепуганным женихом, который озирался, вертел головой и что-то ворчал о чашках ручной работы да сжимал в руках стойкого оловянного солдатика, которого ему только что, с особым цинизмом, подарил в честь двойной свадьбы принц Гектор.
Молодоженов обдало ветром, поднявшимся от движения кареты так, что с Юлии чуть не сорвало изысканную шляпку, а в Игнатия прилетела пыль.
И потому крик Юлии вполне можно было принять за возглас возмущения, мол, ездят тут всякие, костюмы прекрасным принцам портят!
Но Крейслера – истинного музыканта, живущего приливами и отливами эмоций утонченной души, внимающему той поэзии, что живет вокруг, не замечаемая толстыми бюргерами, это обстоятельство никак не могло обмануть.
Его котенок, его девушка все еще не вырвала образ капельмейстера из своей души. И это «Ах!» свидетельствовало о том красноречивее всех гневных высказываний самой Юлии, всех ее надменных указаний незамедлительно выйти за дверь, за коими пряталась надежда, что ее, юную Бенцон, обязательно не послушают, сделают все наоборот.
А вслед за этим первым любовным вздохом измученной девичьей души, эхом раздалось и второе «Ах»! Это было уже изумление принцессы Гедвиги, удивительнейшим образом тоже выходящей в тот же самый момент из дворца только из других дверей под руку уже со своим названным женихом, только что прибывшим ко дворцу принцем Гектором, ехидно подкручивающим на пальце свой гусарский ус и посмеивающимся над обожанием толпы простолюдинов, слоняющихся целыми отрядами вдоль дворца и парка в надежде на бесплатное внеурочное угощение.
В сопровождении этих «ахов» Крейслер и вышел из узилищ кареты так, словно вырвался из адского пекла.
Гедвига от неожиданности такого эффектного появления давно исчезнувшего с общего горизонта юного капельмейстера, даже разинула рот и немедленно залилась густым румянцем. Глаза ее заблистали как звезды: они обещали блаженство тому, кто познает ее истинную любовь, ту самую, которая превыше человеческих условностей и церемоний.
Это тоже не укрылось от Иоганнеса. И от осознания того, что именно из-за его собственной нерешительности две лучшие девушки княжества в одночасье могут стать несчастливыми, Крейслеру стало совсем не по себе.
Он хотел незамедлительно бросить все к черту и бежать, бежать, бежать – вон из этой страшно несправедливой жизни. А черт вот он – стоял рядом и усмехался тонкими вольтеровыми губами, и ждал, когда же Иоганнес, разрыдавшись, кинется прочь от всего этого душераздирающего, разворачивающегося на глазах черни, трагического представления.
Ждал от музыканта любого безумного поступка и фон Бизон, надменно стоявший на козлах. Он сузил свои вертикальные зрачки до такой степени, что в его лицо нельзя было в тот миг смотреть без содрогания.
Напрягся и открывший дверцу Питон, он выгнул свою спину, точно змея перед броском. И только кот Бегемот, развалившийся на крыше кареты, не проявлял к происходящему должного интереса. Он вяло подергивал кончиком хвоста и казался совсем безучастным.
Но чем дальше эта история катилась по своему нотному стану, тем толще и неповоротливее становились ее ноты. «Если логичность нашего построения ускользает от читателя, нам остается лишь сожалеть о его тупости и отослать его для более подробных разъяснений к трактату, который намеревается писать мистер Флоски о категориях отношений, то есть о материи и случайности, причине и следствии, действии и противодействии» .
Остальным, стойким моим читателям, следует знать, что вслед за бледнеющей Юлией на улицу вышла и мать ее. Оная Мальхен Эшенау была встревоженной, даже немного сердитой, какими бывают все богатые барыни элегантного возраста, везущие на своих плечах большое хозяйство сразу двух или даже трех поместий без любезной и неоценимой помощи своих рано усопших супругов.
В последующей минутной немой сцене на фоне всеобщего молчания Крейслер слышал лишь стук собственного сердца, которое билось так, что казалось – это стучит набат по его загубленной молодости.
Это были те самые последние мгновения, когда еще можно было упасть на колени перед старой графиней, молить о прощении, безумствовать, петь о своей любви!
В это время в голове музыканта одно невероятное видение с огромной скоростью сменялось другим. Он мнил себя хватающим Юлию, сажающим ее в карету с королевскими гербами на дверцах и похищающим невесту среди бела дня на глазах у всех.
Наверное, эти его желания были так явственно написаны у него на лице, что Юлия непроизвольно сделала шаг назад и даже заслонилась рукой, точно защищаясь от темных сил. Это можно было бы списать на предсвадебную лихорадку, но Крейслер был уверен, что это – не так.
Игнатий, явно не понимающий смысла разыгрывающийся перед ним драмы, вдруг вытаращился на Воланда, словно увидел привидение и совершенно по-детски захныкал. Эти всхлипывания и разрушили, возникшую было, мистическую напряженность, грозящую вылиться в небывалый скандал. И магия этой встречи лопнула, как пузырь, улетучилась, развеялась над площадью, проносясь мимолетной тенью.
– Ну же, сынок, Игнаша, не плачь! – раздался гневный голос Мальхен. – Мы тебе сейчас дадим сладостей. Ты же хотел, чтобы Юлия рассказывала тебе на ночь сказки, вот теперь она будет сторожить твой покой до утра каждый день. Ты ведь рад?
Новоиспеченный принц заулыбался, сунул солдатика в карман и, взяв Юлию за руку, вздернул вверх подбородок:
– Я ведь теперь взрослый. Могу делать все, что хочу?
При этих словах насторожились не только Мальхен, Юльхен и Гедвига вместе с Гектором, но даже Воланд в изумлении приподнял бровь. Видимо, не в состоянии темные силы контролировать детские умы да планы юродивых, возможно у оных категорий людей есть нечто вроде внутренней защиты от зла, которая не позволяет демонам считывать их мысли.
На запятках нервно поерзал Фридрих. У дверей двусмысленно хмыкнул Питон. И даже Бегемот спрыгнул с крыши, еще в полете изъявляя свое удивление новомодным сленговым молодежным словечком: «О-фи-геть!»
Но только один Крейслер при этих невинных словах побледнел, словно оживший мертвец, коего поймали духи преисподней и потащили обратно в ад отрабатывать побег из склепа. Музыкант живо представил себе, как Игнатий расстегнет платье на его разлюбезной Юлии, точно на кукле, как уложит невесту спать рядом с собою вместо дорогой игрушки. Но ведь день, другой, и природное естество возьмет свое, Игнатий познает плотскую любовь. И все у них с Юлией произойдет скомкано и трагично. Нет, все должно было разворачиваться не так!
Если Иоганнес не сбежал бы от правосудия, не прятался бы в аббатстве от сурового возмездия закона, то сейчас, возможно, не было бы и этой свадьбы.
За все в этой жизни приходится платить!
Да, убийство произошло по нелепой случайности, но оно совершилось бы вновь, дай судьба Крейслеру второй шанс, дабы все исправить. Это была самооборона. Вопрос состоял лишь в том, кому стоило умереть, а не в том, чтобы выжили оба участника конфликта.
Убить убийцу – в том, конечно, тоже не много чести, но именно это и было бы оправданием в суде. Беда в том, что никто не видел нападения на капельмейстера, а слуга столь высокопоставленного человека, каким, вне всяких сомнений, является принц Гектор, априори не может быть киллером. Стоило Гектору появиться в суде и Иоганнеса признали бы виновным во всех смертных грехах – в этом музыкант ни мгновения не сомневался.
Эх, если бы знать заранее, что и Гектор испугается исчезновения своего подельника и самоустранится, слиняв от проблем в действующую армию так внезапно, что это будет походить скорее на побег, нежели на призыв в регулярные войска.
Теперь можно лишь воображать о том, что могло бы быть, да в отчаянии кусать локти, но изменить уже ничего нельзя! История любой любви похожа на баталии за обладание тем или иным королевством, где призом становится невинность девушки и торжество победителя, сломившего защиту невесты, ее родителей и общественного мнения.
– Так в чем же дело, Игнатий? – тем временем произнесла ошеломленная Мальхен. – Что именно хотел ты совершить?
– Я ведь могу теперь пить не только пиво, но даже и вино?
– Конечно, милый.
– Из любых чашек? Даже из самых дорогих?
– Ну, разумеется.
Крейслера словно окатили ушатом холодной воды. Этот ребенок, даже если будет одевать и раздевать Юлию, никогда не догадается о том, зачем, вообще взрослые люди выходят замуж. Как можно бешено и беспощадно ревновать к ребенку? Ну что с того, что Игнатий статен и красив? На балу он произведет впечатление, если только, конечно, не откроет свой рот и не выдаст себя с головой первым же нелепым замечанием, о чем бы то ни было.
Только теперь мать Юлии обратила внимание, что перед домом стоит капельмейстер, вышедший из шикарной иностранной кареты, а пред отвергнутым ухажером склоняется в поклоне слуга. Да у колеса развалился огромный кот, сумевший напялить на задние лапы красные сапожки, вызолотивший усы и одевший на шею настоящую венскую бабочку, точно он участник знаменитого и непревзойденного хора Вильгельма Штрассе-Мартницкого.
– И что это за явление? – в сердцах воскликнула Мальхен. – Вас звали на вечер, а вы изволили прибыть, пусть и с помпой, но дюже рано!
– Ну, что вы, милая графиня! Это я сбил юношу с толку и торопил на встречу с вами! – мессир Воланд, скромно стоявший в сторонке, сделал шаг вперед, словно хотел особо очертить свой выход в этой театральной постановке.
– Простите. – сухо сказала Эшенау. – Не имею чести знать!
– Это вы верно заметили. – вдруг произнес черный кот и ощерился зловещей ухмылкой. – Дамская честь – дело преходящее: сегодня есть, завтра – нет. Да и как бы вы с оной честью родили бы двух детей?
– Да что вы себе позволяете? – возмутилась Мальхен. – Милостивый сударь, если этот кот прибыл с вами – немедленно угомоните холопа. А не то я сама велю выпороть хама на конюшне!
– Вот оно как! – Бегемот даже подпрыгнул от возбуждения. – Прямо как в старые, добрые, средневековые времена! А давайте, графиня, засучите рукава, накажите бедное животное, явите миру свой звериный капиталистический оскал!
Тут только мать Юлии поняла, какую серьезную оплошность она допустила. Ее не смущало, что перед ней выступал говорящий кот, что само по себе было чудом, но зато сильно тревожило то мнение, которое могло сложиться о ней в великосветской среде после этого ее демарша на глазах у бюргеров.
Во-первых, все знали лишь о Юлии, и ни о каком втором ребенке – никто не подозревал!
А во-вторых, на глазах всего честного народа она, графиня, сорвалась до истерики, опустилась до крика на пусть крупного, но все-таки домашнего любимца. И ситуацию совсем не спасал сам факт оскорбления хвостатым наглецом. Ведь таких, как наглец кот, самовлюбленных попугаев, бездарей, что зазубрили несколько десятков фраз для поддержания разговора, бессчетное число сидит среди столоначальников и чиновников любого немецкого королевства!
– Чего ждем? – Бегемот вытер лапой глаза, смахивая скупую кошачью слезу. – Давайте все, обижайте, порите нас, братьев ваших меньших, называйте нас плохими словами. Почти никто не может вам ответить, проклятые эксплуататоры!
Юлия закатила глаза. Она подозревала, что это именно Крейслер подучил гигантского кота высказываться так дерзко при маменьке.
Реакция Гедвиги на пламенную речь шерстяного оратора была вообще непредвиденной. Она вдруг захлопала в ладоши и закричала:
– Маэстро кот, брависсимо! Еще! Еще!
Воланд прикрыл глаза рукой. Впервые за триста лет у мессира от смеха выступили настоящие, человеческие слезы.
Иоганнес понимал, что девушка, на самом деле, тоже думает, что Бегемот – это диковинка Абрагама. А ведь всем известно, что Лисков не только учитель, но и друг капельмейстера!
Котолак был рад стараться. Он шаркнул лапкой, расправил усы, вытянулся в струнку, как на утреннике и торжественно провозгласил:
– А теперь: стих. Про узурпатора. Автор Михаил Лермонтов, шотландец, как уверяет он сам. Перевод на общедоступный германский Фридриха фон Бизона.
– Право, полно! – вскрикнула Юлия. – Прекратите уже! Игнатий, пойдемте из этого балагана!
– Нет уж! – прищурилась Гедвига. – Я вот непременно дослушаю. И, вообще, я никуда не тороплюсь.
– Но, право, не удобно. – прошептал на ухо своей невесте принц Гектор. – Милая, давай тоже удалимся в покои.
– Вот еще! Я самодурничать изволю! С места не сдвинусь, пока не увижу все представление! – взвилась княжна.
Кот тем временем чинно раскланялся и принялся нараспев декламировать:

«Когда последняя труба
Разрежет звуком синий свод;
Когда откроются гроба,
И прах свой прежний вид возьмет;
Когда появятся весы,
И их подымет судия...
Не встанут у тебя власы?
Не задрожит рука твоя?...»

– Ох! – сказала Мальхен. – Извольте убираться вместе со своими стихами прочь и не портить нам праздник!
На шум вышел сам князь Ириней:
– Что тут у вас происходит?
– Да вот, папенька, – уперла кулаки в бока Гедвига, – к нам клоуны приехали. А мадам Эшенау на них гневается, что недостаточно смешны.
Ириней покивал головой, даже не вникая в смысл сказанного. И тут взгляд его остановился на Воланде. Князь побледнел и вспотел одновременно. У него даже левый глаз задергался:
– Месье Воланд? Верховный Канцлер? Вы ли это?
– Конечно я, старый мой приятель! – теперь лицо главного кукловода истории стало непроницаемым и холодным. – Вы уж уймите своих дам. А то как-то неприлично получается.
Юлия тем временем силком потащила Игнатия обратно в дом. Парень упирался, ему было интересно, чем кончится столкновение тещи с пришлыми людьми.
Мальхен после слов князя вдруг сникла. Она поняла, что кота притащили с собой вовсе не старый механик и юный капельмейстер, что это – профессиональный шут высокопоставленного лица, приглашенного на свадьбу именно Иринеем. Но скандала сегодня никому не было нужно. Графиня лишь дернула плечиком и резво скрылась в доме.
Крейслер сделал шаг навстречу…


(Бег. бас.) 
– Видели ли вы, разлюбезные мои, когда-нибудь небо над Аустерлицем? – в задумчивости произнес кот Бегемот перед оставшейся на месте Гедвигой. – О, нет, вы не видели неба над Аустерлицем! А я вот давеча вышел в поле с конем, «прислонился к дверному косяку, половить случайных отголосков, что случится на моем веку» . Я был уставший, только что покинувший таверну, но все глядел в туманную даль да полной грудью, не боясь вирусов и пандемии, вдыхал пыль, смешанную с порохом. И запахи адской серы да конского навоза витали над оным трагическим местом, напоминая павшим и живым, что всякая бойня – от лукавого, и всякую священную войну вечно затевают темные силы.
– Бегемот! – вступил в разговор мессир. – Может, ты уже заткнешься? А то я гляжу: «Все что мог, ты уже совершил. Создал притчу подобную стону» .
Кот дернулся, точно от пощечины, обиженно зашипел, обнажая желтые клыки.
Воланд щелкнул пальцами и поднялся ветер:
– Ты что-то хочешь мне сказать, холоп, напугавший и обидевший достойных людей?
– Это они-то… – попытался возмутиться Бегемот, но, глянув в сузившиеся глаза мессира, поперхнулся окончанием собственной тирады. – Да я чего? Я вовсе ничего такого не имел в виду. Нам, котам, если хотите знать, за вредность положено молоко бесплатно давать.
– Вот мы тебя на утреннюю дойку и отправим. – хмыкнул Питон. – А то, я гляжу, коты совсем страх потеряли. Мышей не ловят!
– Ну, ничего! – обиженно надулся Бегемот, выпячивая нижнюю губу. – Отольются еще змеям подколодным кошкины слезы, будет еще на этой нашей улице праздник. Да он прямо вот сейчас и начнется! Гей, бюргеры! Гей, аристократы! Сегодня – гуляем!
В этот миг из расступившейся толпы неожиданно появился мастер Абрагам. Он был в новом зеленом камзоле, в скрипящих башмаках с модными парижскими пряжками, и даже с орденом в петлице. Он пах одеколоном, был тщательно выбрит, и сиял, точно солнце в зените. Таким Лискова давно не видели. Все даже и позабыли, что он не совсем старик, что он вполне себе удалец-молодец.
Питон при виде мастера помрачнел и даже позеленел от злости. Кот с удивлением посмотрел на своего подельщика, но лишь пожал плечами: мол, подумаешь, какие страсти!
– А я гляжу: все в сборе. – сказал Лисков. – Хочу напомнить вам, господа высокочтимые гости, слова метра немецкой изящной словесности, которые здесь и сейчас будут весьма уместны для оценки блестящего выступления придворного поэта Бегемота, состоящего на службе у мессира Воланда: «Некий французский поэт умно сказал, что существует два вида галиматьи: одной не понимает ни читатель, ни зритель, а второй не понимает даже и сам автор – поэт или прозаик».
– Браво! – сказал мессир. Давно я не слышал достойной отповеди моим бездельникам, особливо вот этому коту с физиономией сожравшего сметану. – А теперь, когда инцидент полностью исчерпан, не проводите ли вы нас, мастер, к столу, как это и приличествует, сообразно традициям и случаю?
– Отчего бы и не услужить тому, кто единственный может возвращать любимых людей! – колко ответил Абрагам. – Весь к вашим услугам.
– Я гляжу, мессир, нам здесь не особо-то и рады! – процедил сквозь зубы Питон. – Может, – ну эту двойную свадьбу. Заберем с собой свою очаровательную белошвейку-кузину и – вон из Зигхартсвейлера!
– Ну что же, сиятельный кучер, за словом Лисковы в карман никогда не лазили. Я и вам, Питон, отвечу словами иного пиита, как и коту вашему: «Воистину иметь подобного друга — это все равно, что содержать дешевую типографию. И я, невзирая на все его великие сочинения, полагаю, что если когда-нибудь после его смерти библиотека его подвергнется описи, то произведения его, за вычетом не подлежащих ему, составят собрание чистой белой бумаги» .
– Вот не зря де Бержераку все хотели укоротить его нос! – фыркнул Питон. – Не злите тех, кто может воздать вам по заслугам, почтенный мастер. Вас больше не спасут ни белые перчатки, ни расшитые золотом фартуки! Берегитесь!
– Уймитесь все! – повысил голос Воланд и, обращаясь к Абрагаму, добавил. – А вы постыдились бы, досточтимый мастер, пререкаться с холопьями как рыночная торговка! Вы хотели увидеть некую особу – да извольте. Я даже похлопочу, чтобы вам ее насовсем вернули. Это ли не счастье? Но в этот день и в ночь я желаю обойтись без ваших острот и колкостей в адрес моих слуг. Они не самые расторопные, то верно, но – преданные буквально всей душой. И мне не очень приятно, когда кто-то чужой распекает мою свиту. Надеюсь, мы поняли друг друга, пан Лисков?
Абрагам сгорбился под пристальными взглядами толпы и, молча, кивнул в знак согласия.
– Ну, так веди нас, Абрагам, в знак нашего примирения и мирного договора!
Люди зашушукались. Никто не понимал туманного значения слов этого таинственного разговора. Так бывает, когда филистер, желая показать свою ученость, возьмет с полки «Бурю» Шекспира, прочтет, пыжась и нервничая от умственных своих усилий, да и вынесет свой вердикт: «Чую, здесь что-то нечисто!»
Бюргеры осознавали, что на их глазах сошлись два великих человека: мастер и Воланд, и никто не победил, хотя кто могущественнее и важнее – было ясно и без слов.
Капельмейстер, наблюдавший за всем этим совершенно не толерантным безобразием, никак не мог взять в толк, чем удерживает его учителя приезжий вельможа, кого скрывает мессир от всего мира, и ради кого Лисков готов пожертвовать всем, что у него есть прекрасного в этой жизни. Более того, юноша переживал из-за того, что Юлии пришлось покинуть поле спора, уводя с собою и жениха, что совсем не входило в планы Крейслера.
– Знаем мы этот пакт о ненападении! – фыркнул кот, не удержавшийся от ехидных замечаний. – Читали, лопались от смеха.
Воланд щелкнул пальцами и сказал, не оборачиваясь:
– Быть посему. Каждому воздаться да по его же словам.
Кота мгновенно подняло в небо, взвило вверх, точно пушинку и высоко над шпилями замка котолак взорвался салютом и повис гроздьями ярких огней. Жаль, что был день, но все равно, выглядело это эффектно.
Люди восприняли все, как оптический фокус, как иллюзию. Тем более мастер таких представлений – Абрагам – вот он, стоит среди них на площади и, наверняка, управляет всем этим спектаклям, дергая за невидимые нити!
Многие в тот миг даже сомневались в реальности Воланда и его свиты, им казалось, что гости сии вызваны из магических зеркал, которые так наловчился делать Лисков, что они – двойники людей, находящихся совсем в другом месте, и созданы не из плоти, а из эфира, и потому – вся эта клоунада была принята бюргерами города с искренними воплями восторга.
А, кроме того, взрывающиеся коты как-то уравновешивали чудо котов разговаривающих. Все были счастливы и довольны такой фееричной развязкой.
Однако, чудное представление на том не закончилось. На небе проявилась растерянная морда Бегемота, лишенная туловища, зато увеличившаяся в размерах, чтобы всем ее было удобно наблюдать.
– Что-то я чувствую себя профессором Доулем. – заявила кошачья пасть. И это мне не особо нравится.
– Вау! – сказал фон Бизон, и в словах его сквозило злорадство. – Да это же Чеширский карликовый багормлот! Спешите видеть! Сегодня, совершено бесплатно, единственное в Европе представление!
Бегемот насупился, попробовал осмотреть себя, и, не увидев ни лап, ни хвоста, истерично захохотал, заражая своим смехом и толпу.
Князь Ириней, чувствуя, что инициатива уплывает из его рук, засуетился, принялся торопливо раздавать бестолковые приказы, отчаянно спасая свою репутацию. Он изо всех сил пытался создать видимость порядка, мол, все эти невиданные чудеса запланированы мастером, мол, в Зигхартсвейлере все спокойно.
Толпа, тем временем, с песнями и плясками, смеясь, проходила в сад дворца, где уже стояли накрытые столы. Конечно, Ириней планировал начало пиршеств на несколько часов позже, но после сих пиротехнических казусов никак нельзя было заставлять публику и далее томиться в ожидании. Ведь, если торжества начались, то гостей тут же нужно кормить. Наверное, потому что сытый – благодушен, не замечает мелких недоработок, да и, вообще, заботится больше о собственном пищеварении, нежели об эстетике восприятия того представления, которым его потчуют.
Духовой оркестр, возглавляемый специально приглашенным венским капельмейстером, заиграл, как только люди прошли через распахнутые кованые ворота, и над замком зазвучала всем известная мелодия, призванная умягчать сердца и сглаживать гнев.
Крейслер машинально двигался вместе с этой карнавальной толпой, он не выпускал из виду Воланда и мастера, и ему казалось, что эти двое – не просто знакомы, они – словно сделаны из одной глины. И странные подозрения, и удивительные музыкальные фантазии рождались в те мгновения в воспаленном мозгу Иоганнеса.
Угощение было на славу. Помимо севрюги, осетров, рыбы фугу, нашпигованную цианистым калием и почками бобра, кроме икры красной, черной, зеленой, баклажанной, на столах восседали целиком зажареные кабаны, нашпигованные сырной запеканкой. Всюду возлежали жирные зайцы, жаренные по-берлински. На специальных тарелках дымился снятый с огня, оставленный пока на шампурах шашлык.
Для тех, кому кавказские блюда не позволяли вкушать больная печень или иные убеждения, тем предлагались блюда из изысканной оленины, конины, курятины, лягушатины. Были даже какие-то особенные майские жуки, жаренные на огне с вьетнамскими специями и перчиком Чили.
Вегетарианцев ждали винегреты, салаты из морской и обычной капусты, блюда из заморских фруктов: ананасы в шампанском, сушеные и маринованные бананы, истолченные вместе с косточкой маракуя, соленые по-сиракузски шампиньоны, жаренные по-варшавски лисички с лапками зайчиков, волнительное рагу из волнушек, изумительное варенье из волчьих ягод и, конечно же, слоновьи груши.
Из горячительных напитков присутствовали: пиво всех родов и сортов, сивуха первого перегона, ром, виски, бормотуха, водка, коньяк, чистый спирт. Для дам предлагались изысканные вина: красные, белые, сладкие, сухие, полусухие, мокрые. В небо летели пробки, которыми стреляло шампанское.
Из охладительных напитков, помимо льда, были всевозможные соки, минеральные коктейли, пепси и кола, лимонад, квас, целебные воды из соленых огурчиков.
В общем, это был настоящий праздник желудка, чем, собственно, и должна быть настоящая немецкая свадьба.
Бюргеры и филистеры всех стран, еще не додумавшиеся в те благословенные годы сбираться до великой кучи, всегда были и будут едины в своем вечном творческом порыве: покушать и выпить на халяву, нещадно ругая при этом хозяина, называя его: скупердяем, жмототом, жлобом, эксплуататором позорным.
Уплетая за обе щеки все, что не приколочено, филистеры обычно при этом говорят следующие революционные слова: «Нет, это не заливная рыба! Едали мы рыбу и получше. Это не семилетний коньяк, зуб даю! Три звезды ему от силы! Нет, это не заяц, а кролик, и жаренный не по-берлински, а по-пражски. Вот в Дрездене – там зайцы вот какие, не то, что эти заморыши. А кабаны-то, кабаны! Нет, ну что во всем княжестве не нашлось приличных охотников, чтобы завалить достойных животных? Это же не дичь, а какие-то домашние хряки! Ох, поскупился князь Ириней. Мог бы и раскошелиться. Не каждый день двойные свадьбы играются! Это же память – на всю жизнь!»
В общем, пока все насыщались под красивую музыку, пока в замке, в разных комнатах, Гедвига в ярости орала на Гектора, а Юлия метала громы и молнии над дрожащим от испуга Игнатием, пока Мальхен пила одновременно: валидол, папазол и дедазол, обмахиваясь веером, и собирая мысли в пучок, Лисков в тот миг сидел за столом рядом с Питоном, и рассеянно ковырял вилкой: то в зубах, то в тарелке.
Иоганнес же, при входе в парк дворца, столкнувшись со своим закадычным школьным приятелем бароном Эрнстом Георгом фон Вассерессе, вынужден был сесть вместе с оным и осушить с ним несколько кубков молодого швабского вина, отчего настроение капельмейстера слегка смягчилось, и он теперь с трудом сдерживал себя, чтобы не поплакаться в жилетку барона, ибо оная была жита золотом и могла сильно оцарапать лицо жалобщика.
И раз пошла такая пьянка, виночерпии бросились в погреба, выволакивая бочки с соленьями, и прямо на глазах изумленной публики ловко резали самый последний огурец!
Филистеры, а за ними – досточтимые бюргеры, придворные вельможи, жены и девицы на выданье, тяжело откидывались на спинки венских стульев, расстегивали: кто воротничок, кто верхнюю пуговицу на штанах. Приходила благословенная сытость, вследствие которой гости налегли на напитки, ибо всем известно, что алкоголь ускоряет процесс пищеварения. А еды-то еще было много, и, как назло, почти все отъелись так, что лениво стало даже двигать челюстями.
Тосты следовали непрерывно: за женихов и их невест, за присутствующих здесь милых дам, за отсутствующих на свадьбе важных персон, что непременно съели бы те вкусняшки, что теперь достанутся им, пьющим, за большой урожай, за окончательную победу над Наполеоном в Европе, за объединение германских королевств и княжеств.
Гости собрались на свадьбу закаленные, отважные. Они пили, им все мало! И никто не хотел пьянеть. Зависть, что кто-то употребит вкусняшек и спиртного больше его, филистера любимого, не вовремя захмелевшего, заставляла гостей петушиться друг перед другом и неустанно вливать в себя неумеренное количество алкоголя.
Вино ударило в голову благородным людям, моча шарахнула в мозг черни. Капельмейстер захмелел вместе со всеми и услышал Музыку Сфер, звенящую над замком. Он даже увидел ее наяву.
Сначала это была милая галлюцинация. Небо дрожало, как в пустыне, и облака казались Крейслеру нотами. А звуки, летящие сверху, растворяющие в себе фантасмагорию этого безумного праздника, казались гигантскими мыльными пузырями, играющими разноцветными оттенками.
Музыка и светопись слились в причудливые, затейливые орнаменты, коих Иоганнес не видел ни в отчизне, ни в персидских книгах, ни в научных трактатах о могильниках могикан.
В этих странных, переливающихся видениях того, что было, есть и будет, в этих символах вечного движения по кругу человеческих перевоплощений, в этом фаталистическом танце биографий, накладывающихся одна на другую, в этой вьющейся цепочке культурных высот, которая и связывает человечество в единую нацию, виднелись всплески расцветающего голубого цветка Новалиса, того папоротника, который никто не видел, но о котором знает всякий!
И там же, сквозь глухие тревожные мелодии Баха, пробивался радостный Вивальди, но яростные порывы скрипок порождали видение адских разрывов и пришествия Орды орков, грядущих вовсе не с востока, а с юга.
Странные зеленые существа, не признающие европейской культуры, не желающие учить немецкий язык, презирающие религиозные ценности Фатерланда, заполоняли королевства одно за другим. Они, эти существа спали днем, а по ночам бегали за немцами с ножами и отрезали им головы, ловили девушек и забавлялись с ними непристойным образом. Они выливали помои на головы профессорам и канцлерам. Они поджигали великолепные соборы, и те пылали по несколько дней кряду. Они взрывали подземные улицы будущих городов с железными каретами, ездящими быстрее, чем летают птицы. Они приносили кровавые жертвы и демонстративно молились своим богам. Там, где по ночам ступали ноги этих зеленых легионов, оставались лишь руины да выгоревшие поля.
Будущее, более страшное, чем просто Рагнарек, чем всеобщий Апокалипсис виделось Крейслеру сейчас четко и ясно. Не просто гибель мира в огне, но именно окончательное уничтожение всего, что любил Иоганнес – вот что несла эта музыка, бывшая изначально такой милой!
И ужас заключался в том, что в нее нельзя было не поверить, настолько она была неумолима и беспощадна! И начальные ее ноты, ее истоки были, как это ни удивительно, не в ошибках абстрактных королей, отнюдь! Эту грядущую катастрофу и исчезновение немецкого народа заложил никто иной, но именно сам Крейслер своим поступком.
Отказ от невесты, страх что-либо менять – ужас перед реальной жизнью – вот что волнами годами шло по культуре Европы, снижая градус ее воинственности.
Всего один раз Крейслер сдался, сбежал, не украл Юлию, не посватался, а сидел и отчетливо боялся! Но это стало достоянием общественности, и именно из этого сделали всемирно известное художественное произведение, не знать о котором – стыдно.
И вот на этом-то чудном подходе к жизни и выросло не одно поколение, думающее так же, как и капельмейстер. Но благородное самоотречение неотличимо нынче от обычной трусости. Постыдный страх – ныне называется толерантностью, любовь к родине – считается признаком идиотизма.
Отстаивание своих религиозных воззрений – стало политической некорректностью. Мир перевернулся. И виноваты в этом все, начиная с самого Крейслера, кончая последним спившимся бомжом.
Такой была великая Музыка Сфер, которую слышали все наши великие предки. И она больше не являлась благостной, она предрекала разруху, революции, войны, террор. Она предвещала, что именно из нерешительности Иоганнеса проклюнется и вырастет огненный Феникс, который и станет проклятием всей нации.
Культура превознесет людей сострадательных, но слабых, оттого произойдет перекос в национальном самосознании. Женщины наденут штаны и займутся охотой, войнами, творчеством. Отодвинутые на задний план мужчины перестанут ощущать себя защитниками и главами семейств. И с этого начнется падение Германии и всей Европы.
Музыка пророчила, что волшебные существа явятся словно бы ниоткуда, но они всегда были и будут – плодом человеческой глупости, гордыни и невежества. Сами европейцы призовут зеленых Чужих к себе в города, изначально поручая им самую грязную и тяжелую работу.
Но орки непременно родят детей, потом внуков, которые будут уже считать себя ущемленными гражданами Германии. И бунты станут не только неизбежными, но и закономерными.
Древние, почти забытые битвы со злокозненными эльфами, хотя сказочный народец выдавили с поверхности Земли, так ничему не научили людей. Расплата за снобизм не заставит себя долго ждать.
Германию неизбежно ждет поражение во всех Мировых войнах. Грядут контрибуции и рабский труд в чужих странах. Гибель миллионов. И это – предопределено!
Музыка гремела над городом раскатами взрывов и трещала языками всемирных пожаров. Она разрасталась до такой силы, что мнилось, будто это будущее уже наступило, точно все это уже произошло! Словно на помощь оркам из огородов хозяюшек поднимаются отвратительные карлики, будто из Рейна выходят ундины и тритоны с трезубцами в руках. А из угольных копий и заброшенных шахт так и лезут то ли упитанные гномы, то ли рогатые черти, возбужденно стуча копытами, сшибаясь своими молочными рогами в спешке, боясь не успеть урвать от жизни все.
Крейслер хотел вскочить, помчаться в покои Юлии, вышвырнуть с балкона этого полудурка Игнатия, надеясь, что еще не поздно повернуть ход истории вспять, что еще можно спасти будущее от полного морального разложения и последующей за ним непременной гибели. Но вино ударило в ноги. И Крейслер с ужасом осознал, что теперь Музыка Сфер окончательно обернулась для него дьявольской Симфонией Смерти и Разрушения.
И эта Черная музыка заливала сейчас все княжество, она сочилась с крыш, проступала сквозь деревья, она невидимой паутиной пеленала мир, чтобы вытянуть из него все соки. А зловещий композитор, придумавший все это – был не бог и даже не сатана, а огромный, вонючий паук. И никуда было от него не скрыться.
Капельмейстер видел в той музыке отряды шагающих немцев под развернутыми красными, паучьими знаменами. Они шли покорять мир и сжигать книги. Они, немцы, носители величайшей в мире культуры, оглохшие от этой черной симфонии, которую сами же и написали, двигались на восток, убивая все живое, грабя, точно они и не наследники Тевтонского ордена, а позорные корсары, обычные разбойники с большой дороги. И Крейслер отчетливо видел во главе этих колонн зеленых и крайне довольных троллей.
Вторжение иных существ началось прямо сейчас. Оно будет продолжаться годами, и непременно закончится тем, что соседние народы почувствуют слабину немцев. Когда в правительстве Германии женщин станет больше, чем мужчин, именно в тот миг начнется уже не мистическая, а вполне настоящая, человеческая, оккупация. В дележке пирога с успехом поучаствуют и турки, и сербы, и албанцы, и поляки, и французы.
Но слабость родины будет коваться веками, и начинается эта работа прямо сейчас, и немецкая культура – основоположник грядущего падения. Политкорректность и толерантность – вот краеугольный камень этого злополучного будущего.
Это не значит, что плох романтизм и от него нужно немедленно отвернуться. Стоит только помнить, что литература, музыка, живопись – это отражение реальности, но не сам мир. Нельзя жить лишь в скорлупе своих художественных прозрений!
Но Крейслер – иначе ни думать, ни чувствовать уже не мог. Он стал символом эпохи, таким же, как и гетевский Вертер. Он воплотил в себе черты возвышенные, но несовместимые с нормальным бытием.
Отказ Юлии – это не месть брошенной девушки, вовсе не ярость, не желание доказать миру, что урожденная Бенцон всегда в состоянии сама о себе позаботится. Это – истинное здравомыслие.
Да ни одна девушка в твердом уме и трезвой памяти не пошла бы с Крейслером под венец, покуда капельмейстер пребывал в своих эмпиреях! А гарантий, что Иоганнес способен спустится на грешную землю, дабы зарабатывать на хлеб не эфемерным искусством, а нормальным ремеслом не то, что не было; их и не могло быть в принципе!
И как нельзя было юноше перемениться в тот миг, стать иным, приблизиться к народу, так невозможно было сдвинуть и летящую с горы, груженную культурой, традициями и обычаями, телегу истории.
И весь ужас состоял в том, что никто, кроме одного капельмейстера не видел развернувшейся бездны грядущего! То время, когда живые будут завидовать мертвым, приближается. Маховик времени запущен самим Крейслером. Теперь Иоганнес понимал, почему он, капельмейстер так исключительно важен для темных сил.
Он, Крейслер – скрипичный ключ. Не будь его – вся эта оживающая мелодия не смогла бы зазвучать в небесах и под землей! Да, теперь музыкант понимал, что любое покушение слуг Гектора на его особу никогда не могло закончиться триумфально.
Он, Иоганнес, сходящий с ума от ревности на свадьбе своей любимой женщины, он, яростный ценитель прекрасного – и есть тот камень преткновения, который дьявольские силы хотят заложить в основание своей новой бесчеловечной веры, созданной для погибели не всего человечества, но только гордой Европы!
И вот, понимая все это, капельмейстер даже не может подняться на ноги! А ведь нужно встать! Нельзя сдаваться!
Но что, вообще, может художник? И кто услышит слова простого учителя музыки? Человеку, ничего не добившемуся в этой жизни, нет доверия!
Правильнее будет и дальше молча сидеть за этим столом и пить со всеми.
В этот миг барон Эрнст Георг фон Вассерессе повернулся к своему другу:
– Ты плачешь, Крейслер? Уж, верно, от счастья?
Иоганнес очнулся от своих мрачных грез, вытер с щеки предательскую соленую влагу, и подставил свой пустой кубок:
– Наливай, дружище!
– Вот это – по-нашему! – захохотал фон Вассерессе, плеская другу красного, точно кровь, вина.
В небе над пирующими ехидно щурилась огромная кошачья голова.
А свадьба пела и плясала…


(Мурр пр.) 
…явилось в наш мир в облике кошачьем, дабы искушать вселенную!
Я чувствую, что пришло то время, когда мыши всем миром собрались хоронить меня, кота Мурра. Но есть еще вяленая рыба в амбарах! И есть еще задор в истинных буршах нашего времени!
Какие бы котолаки и неулаки, упыри да пузыри не расхаживали бы по нашей благословенной земле, им не захватить нашего княжества, ибо все они – не от мира сего! И да сгинут они от Котов-воителей, которые всенепременно явятся в мир во главе с крылатыми архикотангелами и котохерувимами, и обрушат они на демонов позорных, на гоблинов зеленых, на мышей мерзопакостных вместе с их наглыми жирными крысами-тысяцкими гнев свой Кошачий!
Я призываю в свидетели чердаки и подвалы, луну и солнце, рыбу и мясо – мы, истинные правители этой земли жили во благо свое и никогда не убивали себе подобных ради титулов и почестей! Мы не знали денег, вели надзор за людьми, которые не только кормили нас и обеспечивали теплым жильем, но и поклонялись нам, выполняли за нас все работы, и потому мы – коты, не просто высшая, избранная самой вселенной, раса млекопитающих, но – истинные цари природы.
И наша вина, что недоглядели мы за слугами своими двуногими, которым вечно не сидится, которые всюду суют свои длинные носы, делают ближним гадости и прогибаются в подобострастных поклонах перед теми, кто этих мерзостей наделал еще больше их самих, но при этом не понес сурового возмездия, а лишь получил похвалу в веках.
Но мы, истинные коты, готовы явить миру всю свою духовную мощь, дабы отстоять свое право и дальше нежиться на мягких подстилках, спать две трети жизни и принимать от людей подобающие нам знаки внимания.
Мы спасем этот мир от пришествия котолака и сопровождающих его адских созданий! Не убоимся же змея ползучего, василиска подлого, идущего по правую руку от темного мессии! Змеи – злейшие наши враги и они противны самой нашей природе. Помните: союз с сими адскими тварями постыден для носящих усы и хвост!
Не испугать нас и оборотнем-волком, диким псом, не признающим ни культуры, ни манер, ни дрессировки, выступающим по правую руку злобного демона котолака.
И уж тем более смело пойдем на демонического прихвостня – на адскую тварь двуногую с глазами разноцветными, и размажем этого лакея сил темных тонким слоем по стенке, точно шпроты по банке!
Наше дело – правильное!
 
Котолак будет выгнан!
Победа останется за нами!
Слышал я от мастера нашего Абрагама, что в последнее время у капельмейстера Крейслера наблюдается явственное помутнение рассудка и какие-то странности творятся в его голове. Мол, всерьез поговаривает Иоганнес о троллях и гоблинах, о пришествии через огороды злобных гномов. Но это – враки! Нет, и не может быть таких созданий.
Чего только люди не придумывают, чтобы только не вступать в битву с котолаком! А меж тем сия тварь уже заявилась в наше отечество! И мечтает сей пройдоха о том, чтобы его короновали как Кота в Законе, чтобы все несли ему тринадцатую часть от своих припасов, а юные кошечки (страшно молвить!) перед свадьбой являлись бы к сему мерзкому пакостнику отдать оному негодяю самое ценное, что у них есть. Так неужели мы не пнем ленивых людей, выдумывающих всяческие вредные отговорки и небылицы, чтобы лежать дома и не ходить на настоящую битву с истинным мировым злом?!
Мы бы и сами победили злого оборотня в кошачьей шкуре, но нам претит биться с теми, кто внешне так похож на нас, добропорядочных и веселых буршей!
Я зову вас в бой, мои славные читатели, мои поклонники, добрые продолжатели истинной романтической традиции, последние рыцари этого прекрасного, но увязшего в скверне мира! За оружие! За половники, за мышеловки, за вилы, за топоры!
Отстоим общую свободу руками человеческими, ибо сами коты в своем интеллектуальном превосходстве, в своем духовном росте успели-таки подрастерять безусловный первобытный воинственный дух, и все больше нынче уповают на провидение.
А сам я, утомленный собственными сиими пламенными речами, своим праведным гневом, возжигающим сердца, зовущим к отмщению, к борьбе за свободу во всем мире, пожалуй, прилягу ненадолго и взгрустну.
Ведь нельзя все время гореть идеями и вести за собой в бой, нужно и отдыхать. А кто не умеет правильно лениться, тот и воин никакой, ибо только священная нега и есть двигатель прогресса, лишь она является единственным вечным стимулом к любой работе, и вообще ко всякому движению членами своими!
Устроившись поудобнее, скажу я еще больше своим истинным последователям о природе постигшего нас зла! Пришествие проклятого котолака не только факт научный и подтвержденный пророчествами и физическими опытами Месмера, но и мистически доказанный!
Утверждаю это как сторож по призванию и по внутренней сути своей, ибо кто еще может столько времени проводить в блаженной неге на рабочем диване, как не истинные сторожа и коты?!
И вот я говорю вам: «Нас, ночных сторожей и поэтов, и вправду мало занимает людская суета, творящаяся днем, потому что ныне одна из установленных истин гласит: действия людей в высшей степени будничны, и разве что их сновидения подчас представляют некоторый интерес» .
Да! Именно так и обстоят дела в истинной мистической философии! Вся она, согласно лучшим кошачьим традициям, базируется на ночных, а порой и дневных пророческих сновидениях.
Не было бы снов в нашей жизни – и мир представлялся бы ободранным, точно обои, служащие нам когтеточкой! Не было бы иллюзорных красочных видений, и как бы коты совершали чудеса героизма и высочайшие свои подвиги?! И как могли бы утешиться отважные наши души, прозябающие в холодных подвалах, промышляющие редко птичкой, чаще – горьким жуком мохнатым, дабы не умереть с голоду?!
Воистину сон – и отдохновение, и пища для ума, и живительный луч надежды, что освещает нам путь во тьме к высотам духа!
Верьте снам с четверга на пятницу к вам приходящим!
Впрочем, помните все сны ваши, и найдете в том утешение, ибо в них вы достигаете всего, о чем мечтали в реальности!
Но если вы думаете, что я могу потерять нить повествования, уносясь в поэтические эмпиреи, то вынужден вас жестоко разочаровать! Склероз – это не про меня! Ибо я – Мурр великий, несравненный, непостижимый в своих помыслах, недосягаемый в величии лап своих! Я прекрасно помню, что сие небольшое отступление есть лишь указание на важность снов в доказательной философской базе любого ученого мужа, и в моей – также.
Да, о пришествии в Зигхартсвейлер темного духа, моего астрального двойника, несущего в себе только самые черные свойства кошачьей души, я узнал не только из умных книг по астрологии, но и из собственных снов.
Это был незабываемый ужас! Трансцендентальный! Эмпирически непостижимый!
Случилось сие сразу после третьего явления мне в образе Вечной Женственности дочери моей.
Отхлестанный ни за что по морде бывшей своей супругой, весь исцарапанный, лежал я в отчаянии у себя на подстилке и размышлял о силе добра. Утомленный сильным напряжением мозговых своих извилин, я сам не заметил, как уснул и провалился в ужас, точно в омут.
Там, в своих видениях, я был уважаемым членом общества, носил, как и предок мой, пурпурные сапожки, шляпу с петушиным пером и даже настоящую шпагу. Я восседал за столом на свадьбе Юлии Эшенау, той самой девушки, которую Иоганнес часто называет котенком, хотя, по-моему, это страшное преувеличение. Из нее такой же котенок, как из меня – бегемот.
И вот Крейслер встает из-за стола, протягивает к Юлии свои руки, а возле девушки возникает другой мужчина. Он смеется, целует юную графиню, называет своей невестой и, указывая перстом на капельмейстера, нагло заявляет:
– А ты, Иоганнес – балбес! Ничего личного, чувак! Это – жизнь! А ты – не просто не вписываешься в круг великосветских образованных и блестящих людей, ты еще и страшен, как мартышка, нацепившая на себя пенсне!
И все засмеялись над капельмейстером, словно, он, и вправду, жалок. А ведь это не так! Он, конечно, еще не достиг моего интеллектуального уровня, но обижать хороших людей – верх наглости. Я даже хотел сказать оному наглецу, что он подлец, но меня остановило некое странное обстоятельство, имевшее место там быть.
После этих дерзких слов мир потемнел, точно задули свечи. И мрак залил столы с яствами. Мы, коты, прекрасно видим при любом освещении, но то, что открылось мне, было совсем не мило. Юлия стояла, словно заколдованная принцесса. Душа ее тянулась к музыке и к Иоганнесу, но разум был опутан клубками черных мыслей, которые развевались над ее головой подобно ореолу.
А еще Юлия была там не одна. Своим гневом, ревностью, яростью и необходимостью постоянно защищаться от нападок сплетниц, она призвала в мир зло. И демон не замедлил явиться. «За нею на задних лапах сидел черный кот, и оба глаза его в густом мраке светились, как огни» . И не было в этой страшной картине никакой надежды на счастливый исход!
Бедный Крейслер! Именно из-за его непоследовательности, из-за мятущейся его души в мир прибыл котолак! Кот-оборотень! Великий и Ужасный. И сей демон не успокоится, пока не изведет под корень всю нашу культуру, пока не истребит всех истинных поэтов и художников. Таков его черный обет.
И остановить это исчадие ада – святая человеческая обязанность! Ибо, никто, люди, кроме вас не сделает…


(Мак. л.) 
…шаг навстречу будущему. Неизбежному и неотвратимому. Великому, но ужасному. Крейслер сейчас, как никогда, был открыт врывающимся ветрам нового, незнакомого.
Отчитав своих женихов, прелестные невесты, в сопровождении понурившихся кавалеров, вернулись к гостям. Не сумев предотвратить пьянку, начавшуюся стихийно и гораздо раньше запланированного времени, женихи решили ее возглавить.
Но и в этом своем лидерском поступке, принц и княжич были необходимыми друг другу. Игнатий с детским благожелательным, открытым лицом, радостно наполнял свой кубок, опрокидывал его содержимое в себя и хохотал. Видимо, восторгаясь собственным взрослым поведением.
Все взоры были прикованы к этому, так и оставшемуся обеими ногами в детстве, юноше. Девицы улыбались, покачивали головами, понимая, что Игнатий просто боится неведомого: он не знал, что ночь ему готовит, и страшно боялся опозориться. Это было написано на его физиономии так явственно, что читалось всеми присутствующими. Это вызывало усмешки и сочувствие, это притягивало внимание.
А Гектор этим обстоятельством беззастенчиво пользовался. Он явно хотел остаться трезвым, выливая вино под стол и громко смеясь рассказываемым анекдотам, всем своим поведением давая понять, что он – славный малый и уже хорошенько набрался, не отставая от заправских гуляк. Оставаться свежим и бодрым на собственной свадьбе – признак хорошего тона. Но именно это обстоятельсто и не давало покоя, ведь принц был редкостным пройдохой, пьяницей и ловеласом.
Крейслер понимал, что Гектор задумал подлость. И капельмейстер отчетливо осознавал, какую именно. Иоганнес с трудом сдерживал гнев, пытаясь залить его вином. Но алкоголь не тушил внутреннего душевного пожара, а лишь разжигал его сильнее.
Что ж, любовь и ревность – это две стороны одного, всепоглощающего чувства, которое не делится на составные части, но усиливается вплоть до безумия именно присутствием этих обоих компонентов.
Не испытавший детской обиды, что кому-то досталось больше внимания, почета, любовных утех, так и останется просто талантливым человеком, до старости лишь подающим надежды. Но гений должен испытать все оттенки эмоций, он обязан разбираться в них, точно в винах, не слышать о них от друзей, не прочитать о них в мудрых книгах, но именно пережить, чтобы понимать все оттенки природы человеческих взаимоотношений.
Мучимый горестными подозрениями, Иоганнес изводил себя, прокручивал в уме всю мерзость предполагаемого окончания свадьбы и от бессилия своего, и от невозможности что-либо изменить, он хотел напиться, чтобы забыться и не знать, удастся ли Гектору его хитрость.
Это был единственный выход – побег в алкогольное опьянение, в то поэтическое состояние, в котором мир кажется совсем не таким, каков он на самом деле! Но мозг, как назло, не отключался! Он рисовал мрачные картины краха и позора. И это было невыносимо!
Тем временем музыканты, исполняющие попсу, сиречь музыку для поп, устали, и их выступления внезапно закончились. Сии артисты служили для подогрева аудитории, ибо на свадьбу, и это всем уже было известно, прибыла-таки мега труппа «Бременские музыканты». Оные звезды уже несколько часов двигались по городу и исполняли свои шлягеры на всех семи площадях. Теперь они, наконец-то, докатились и до дворца; и шумною толпой ввалились в распахнутые ворота сада.
Плотно откушавшие бюргеры, жаждавшие теперь немного растрясти свой жирок для пользы пищеварения и для того, чтобы произвести должное впечатление на прекрасных дам, повыскакивали с мест и, пританцовывая, двинулись за телегой, окружая ее.
Великие музыканты остановились, лихо и бодро вытащили свои инструменты.
Петух взлетел трубадуру на плечо и звонко закукарекал:
– Только сегодня, и только сейчас: достославное представление лучшей труппы года, получившей в Варшаве приз «Золотой Дятел», в Гданьске – почетный титул «Отпетых Мошенников», в Праге мы отмечены премией «Лучших Утопающих» за шлягер «Шли крестоносцы по чудскому льду».
Лицо кота Бегемота, сиявшего в небе, точно второе, правда, черное, солнце, состроило слезливое выражение и горестно простонало:
– Только не исполняйте свою паршивую песню про ракитовый куст, только не это!
Осел гордо встал на задние лапы, провел копытами по жалобно тренькнувшим струнам бас-гитары, тряхнул своими сальными космами и, ехидно взглянув на Бегемота, вернее на то, что от котолака в небе, по воле Воланда, осталось, и резонно заметил:
– Господа, неужели это тот самый филистер, о коем я подумал?
Пес, тоже обративший внимание на раздутую, висящую в небе физиономию, узнав своего обидчика, хрюкнул от смеха, упал на землю и начал кататься по ней, хохоча уже во все горло.
Кот-музыкант, недавно работающий в труппе, не сталкивавшийся ранее сегодняшнего дня с проделками Бегемота, презрительно оглядевший своего родственника-демона, находящегося сейчас в весьма затруднительном положении, только фыркнул: «Это опять ваш балбес, искушающий весь Зигхартсвейлер? Да он просто жалкий шарлатан, ярмарочный фокусник!»
– Что-то слишком много котов собралось в одном месте! – фыркнул сверху Бегемот. – Вы еще территорию свою пометьте, подеритесь между собой, выясните, кто у вас главный, а я потом медленно спущусь и спущу шкуру со всей вашей шелудивой своры!
– Да… – отметил Питон, задумчиво жующий вяленую баранину. – Непорядок. Говорящих котов в Германии, взаправду, развелось больше даже, чем думающих людей. Не к добру это.
– Пустите меня! – истерично верещал сверху Бегемот! – Они в моем лице оскорбляют все просвещенное сообщество! Я сейчас задам этим музыкантам! Я их превращу из Бременских – в беременных! Они у меня сейчас попляшут!
Воланд, наблюдающий за перепалкой, лишь глубокомысленно покачал головой и хлебнул из серебряного кубка. Таким он был, Великий Канцлер! Не боялся: ни крестов, ни серебряных пуль, ни осиновых кольев. И только глупость людская его раздражала.
– Ах, вот, значит, как! – рассвирепели в ответ уже и знаменитые музыканты. – Он еще обзываться вздумал, черная морда! А ну, давай, нашу любимую, плясовую!
И музыканты тут же и вжарили:

У Бегемота нету талии,
У Бегемота нету талии.
У Бегемота нету талии,
Он не умеет танцевать.
Его по морде били чайником,
И самоваром, и паяльником,
Потом ведром и снова чайником
И научили танцевать!

А у Питона шея длинная,
А у Питона шея длинная.
А у Питона шея длинная,
Он травку не могет курить.
Его по морде били чайником,
И самоваром, и паяльником,
Потом ведром и снова чайником
И дали все же прикурить!

А у Бизона губы бантиком,
А у Бизона губы бантиком.
А у Бизона губы бантиком,
Ее нельзя поцеловать.
А мы его по морде чайником,
И самоваром, и паяльником,
Потом ведром и снова чайником
И научили не кусать!

А у мессира морда наглая,
А у мессира морда наглая.
А у мессира морда наглая,
Он всех умеет обижать,
А мы его по морде чайником,
И самоваром, и паяльником,
Потом ведром и снова чайником
И разучили обижать!

А у студента Мурра сессия,
А у студента Мурра сессия.
А у студента Мурра сессия,
А он не знает ничего.
А мы его по морде чайником,
И самоваром, и паяльником,
Потом ведром и снова чайником,
Но не добились ничего!

Мы вам, друзья, пропели песенку,
Мы вам, друзья, пропели песенку.
Мы вам, друзья, пропели песенку,
Так не пора ли нам слинять?
А то и нас по морде чайником,
И самоваром, и паяльником,
Потом ведром и снова чайником,
Чтоб не мешали людям жрать!

Бюргеры ухахатывались, держась за свои колышущиеся пивные животики. Особо одаренные обыватели понимали, о ком ведется в сей басне речь, указывали на демонов пальцами, тонко намекая тем, кто не догадался, над кем все потешаются. Обиженная свита Воланда хмурилась все сильнее.
Морда котолака стала кровожадной.
Глаза Питона подозрительно сузились до двух огненных линий, мышцы под камзолом взбугрились, точно сей демон готов был к прыжку, дабы проглотить музыкантов вместе с инструментами и телегой.
Фон Бизон тяжело дышал, словно сдал стометровку на время. Он даже пригнул голову, словно собираясь забодать обидчиков невидимыми миру рогами.
И лишь один мессир Воланд оставался предельно спокойным и даже доброжелательным. Он взял со стола яблоко, неторопливо разрезал его на несколько долек, одну из которых отправил в рот и, покосившись на свою свиту, произнес:
– Ну, друзья мои, остыньте. Это же костюмированное представление.
Вервольф щелкнул пастью и помотал головой, точно отгоняя от себя желание немедленно закусить кривляющимися перед зрителями фиглярами.
Питон нервно сглотнул. И была в этом скрытая угроза.
Тонкие, вольтеровы губы мессира тронула чуть заметная улыбка:
– Экие вы горячие, право. – Потом, склонившись к своим слугам, Воланд прошептал им. – Запомните, бесценные мои: нет таких музыкантов, которых нельзя посадить в Бастилию.
– Ее же разрушили… – неуверенно возразил Фридрих.
– Я говорю о вечной адской тюрьме, о Бастилии духа. Мне ли вам напоминать о ней, господа?
– Это да! – сказал Питон, и взгляд его прояснился. – Милостью и гневом своим, вы, Верховный Канцлер, никого не обходите.
– Вот именно! – Воланд отправил в рот еще одну дольку яблока. – Не будем спешить, получим удовольствие от великолепного шоу. А потом уже и наградим всех, сообразно нашему внутреннему штатному расписанию.
«Бременские музыканты» тем временем разошлись не на шутку. Они исполняли одну песню за другой, чередуя между собой: задорные юмористические частушки с гимнами гражданской направленности; обличительные баллады, высмеивающие богачей с мягкими, лирическими серенадами, от которых некоторые дамы незамедлительно прослезились.
Труппа завладела вниманием всей разношерстной публики. Артисты сумели обидеть и развеселить, заставили расчувствоваться и даже размякнуть суровых отцов семейств, которые даже в зеркало по утрам не глядятся, ибо нет у оных зеркал.
Некоторые изволили так много откушать, что истомленные сим изнурительным трудом, тут же и упали своими прелестными личиками в не менее умилительные салаты и весело всхрапнули в них под гремящую на всю округу бравую музыку.
Это были не просто музыканты, не только мастера своего дела, но чертовы гении, заставившие эмоционально сопереживать своим шлягерам на этом выступлении всех без исключения! Каждого, кто, на том веселом пире, еще мог хоть слышать, строчка или строфа зацепили за самое сердце, за сокрытое и сокровенное.
Даже капельмейстера задело за струны его утонченной души. Это были надрывные слова мало известной, незаслуженно забытой лирической баллады:

Он испил любовь из чаши,
Упоенный сладкой новью.
Но лежат в пыли осколки
С недопитою любовью.

Он был чудаком, наверно,
Или просто претворялся,
Раз в кругу друзей примерных
Одиноким оставался.

Крейслер, сидя с другом детства, понимал, что слова эти касаются его, как никого в княжестве. Фон Вассерессе был товарищем номинальным, выпячивающим свое дружеское расположение, но, на самом деле, не интересующимся ничем и никем, окромя своей персоны. И Иоганнес, действительно, ощущал сейчас себя рядом с ним бесконечно одиноким. А Лисков был плотно занят своими темными делишками с Воландом, он даже не замечал за столом своего лучшего ученика.
Никого не оставалось! Даже Юлия, это прекрасное создание, даже она предала его! Не смотря на то, что девушка бросала украдкой взгляды на капельмейстера, было ясно, что она ни за что не откажется от этого брака, что если ей и жаль немного тех романтических уз, что связывали ее и Иоганнеса, то это не повод портить себе прекрасно устраивающуюся жизнь!
Она могла, как известная всем распутница Анжелика Голлон, всю жизнь дурить голову будущему мужу, принося ему в подоле чужих детей и уверяя всех, что именно Игнатий – их отец.
Она могла прожить в благочестии и оставаться девственницей до самой смерти.
Заставить выполнять эти невозможные для взрослого мужчины требования, такого ребенка, как Игнатий было не так уж и сложно.
Она могла искренне полюбить своего супруга и родить ему пятерых детей. Финансовое благополучие им обеспечено. Работать для содержания семьи Юлии бы, точно, не пришлось.
Она могла абсолютно все, но Крейслер ловил себя на мысли, что вот здесь и сейчас, он, покинутый, находящийся наедине со всеми и одновременно варящийся в бурлящем котле собственных эмоций, проживает свое расставание с мечтой в некоем метафорическом и даже метаисторическом смысле.
Взросление – это движение по одним и тем же ступеням. Личность формируется лишь пройденными испытаниями. Очень важно для гения, когда именно и как проходил он тернистою сей дорогой познания реальной жизни. Любовь и предательство – этих ступеней не миновать никому и никогда. Они заложены в христианстве как оправа для алмаза любой человеческой жизни. Их никак не перескочить, не сдать сии знания учителю экстерном, не пропуская сии эмоции через собственную душу!
А еще каждый выдающийся человек непременно знакомится с мистическим проявлением бытия. Он непременно нос к носу сталкивается с маниакальным убийцей, режущим девушек; или сам, на пике отчаяния, может приголубить топориком бабушку-процентщицу, или, мчась на коне, как это было с Гете, сталкивается с самим собой уже постаревшим, обретшим мудрость и славу.
У гения всегда есть такая черная метка. И, если кажется, что ничего такого в его биографии нет, то обязательно случится война, на которую непременно сошлют поэта, а он вернется живым, чтобы подставить свой лоб под дуэльный пистолет подлеца!
Узнать гения просто: он не выделяется из толпы, отнюдь. Но само время выдавливает его из себя, рисуя ему затейливый, замысловатый орнамент судьбы: большим людям – великие духовные испытания.
Удивительно, но ни бог, ни дьявол не посылают человеку сверх того, что он в состоянии вынести. Именно так и прояснилось, что некоторые серийные маньяки-убийцы – это очевидные гении, решившие обмануть провидение. Они вложили весь свой художественный дар, всю свою харизму, бьющую из них фонтаном, в разработку фирменного кровавого почерка. К ним, к сумасшедшим преступникам, относятся и всевозможные виды бомбистов да революционеров, ибо реформаторы и консерваторы – приходят от бога, а пламенные борцы за народное счастье – всегда появляются от лукавого.
День клонился к закату. Вечерело. Подул прохладный ветер. Мамаши и жены стали вытаскивать своих перепивших сынков и мужей из салатов, как выдергивают из земли редиску. Мужчины просыпались, но не понимали, где находятся. Их уводили, а они пели и смотрели затуманенными глазами в некую абстрактную, невидимую другим, область собственной мечты.
Гедвига опьянела и кидала призывные взгляды на капельмейстера, словно привлекая музыканта к подвигам во имя себя. Девушка захмелела, раскраснелась, губки ее приоткрылись, и жемчужные зубки хищно поблескивали, когда она смеялась. Все говорило о том, что Гедвига возбуждена сверх всякой меры. И капельмейстер отдавал себе отчет, в том, что этот нервический смех был вовсе не волнением перед первой брачной ночью, а чем-то совсем иным. Казалось, только намекни сейчас Крейслер ей о симпатии, и она тут же, прямо из-за стола пойдет за капельмейстером на край земли.
Юлия тоже видела, что выпитое сотворило с ее подругой. Она все сильнее мрачнела от этих пламенных взглядов Гедвиги, от которых одежда на Крейслере едва ли не дымилась. Юлия сидела как на иголках, желая, с одной стороны, незамедлительно покинуть застолье, а, с другой, понимала, что этот ее побег неправильно будет истолкован и гостями, и Крейслером, и Гедвигой. Юлия напоминала птичку, попавшуюся в силки, понимающую, что если она будет вырываться, то запутается еще сильнее, окончательно пропадет, но и сидеть без действия ей было невыносимо!
Относительно трезвый Гектор уже был и не рад своим планам, он кидал злобные взгляды то на свою будущую супругу, то на мрачного музыканта, явно злился таким непредвиденным поворотом событий. Никак не ожидал Гектор подлости от судьбы с этой стороны. До этого времени Гедвига казалась ему заводной куклой, которой он собирался позабавиться. А выходило, что это уже им самим, итальянским принцем, крутили, как хотели! Гектор сидел угрюмый и жевал сыр с плесенью, точно это были пряники со сгущенкой.
Игнатий так до конца и не оправился от нервного потрясения, случившегося с ним от сегодняшнего волшебного перемещения с площади в собственную комнату. В этом темном чуде ему мерещилось знамение черное и фатальное. Только дьяволу и под силу швырять людей из одного места в другое, точно они не живые, а какие-то надувные мячики!
Игнатий в нервическом расстройстве чувств в этот день уже попробовал: и пиво, и вино, и даже хлебнул чистого спирта, от чего на глазах его незамедлительно выступили слезы чистого юношеского восторга.
Несмотря на видимость взрослости, княжич оказался невоздержанным в питие. Парню казалось, что алкоголь не только кружил голову, вызывал приступы накатывающей дурноты, но и развеивал страхи, что его, жениха, злые чернокнижники в любой момент могут выбросить уже и из родного княжества в пустыню, где ветер поднимает красный песок на высоту трех-четырех ярусов древних немецких замков.
Игнатий сжимал в кулаке, спрятанного в кармане, стойкого оловянного солдатика: бедняжке казалось, что вмешайся сейчас в его свадьбу злые колдуны, фигурка воина непременно оживет и встанет горой за своего сюзерена. Вера в возможность оживления солдатика вселяла оптимизм, она немного успокаивала перепуганного, выросшего до взрослого состояния, но все-таки мальчишку.
Девицы все сильнее и громче хихикали, обсуждая всех подряд. Свадьба входила во вторую свою фазу, когда гости догоняются и доходят до кондиции. Те, кто не изволил прикорнуть в изысканных салатах, уже вовсю сплетничали, не боясь никого обидеть, потому что «тормоза» больше ни у кого не работали, все двигались и думали «на автопилоте», то есть мысли их совершенно за языком не поспевали. И многие понимали свои собственные, пафосные речи с таким запозданием, что править впечатление от них не представлялось более никакой возможности.
До апогея любой свадьбы – до массовой драки, оставалось не так уж много времени. Нужно было выводить из-за столов всех хлипких бойцов и романтиков, считающих, что нельзя бить другого человека за то, что он с тобой категорически не согласен и сам, в свою очередь, страстно желает начистить морду всем неправильным, с его точки зрения, маньеристам и просто зажравшимся чувакам.
Все чувствовали, что время бойни стремительно приближается. Какая свадьба без драки? Ругань стала громче, матюки отчетливее, женский визгливый смех – громче и паскуднее. Все были в предвкушении удивительнейшего зрелища.
Гектор, как особа, искушенная в великосветских развлечениях, почуяв приближение беспорядков, поднялся с места, протянул Гедвиге руку, но принцесса заявила, что она никуда не пойдет, мол, ее и тут хорошо кормят. Назревал форменный скандал.
Крейслер понимал, что девушка вредничает потому, что не хочет выпускать его из поля своего зрения, что она злится и ревнует, не зная, куда направит свои стопы Иоганнес, к какой девице попросится в эту ночь на постой.
И, хотя в планах Крейслера было придти к мастеру, упасть где-нибудь на коврике, аки сторожевой пес, и забыться тяжелым, мутным сном, Гедвига не просто не знала об этом, но она еще и подозревала, что так не бывает, что оскорбленный выходом замуж за другого, мужчина непременно должен доказать и самому себе, и всем своим друзьям, что ему не очень-то невеста и нужна, что он еще – о-го-го! А фактом такой крутости на любом мальчишнике является развернутый и полный перечень любовных побед. Соблазнить же девицу (не уродину и не старуху – что важно!) и провести с ней ночь в день свадьбы отказавшей красотки – является для молодых повес неопровержимым доказательством их брутальности, ликвидности и показателем их истинной социальной статусной значимости.
И Гедвига, исходя ревностью, что Крейслер может оказаться в чужих объятиях, не находила себе места, напрочь забывая, что и сама сейчас – невеста, что и она скоро окажется на супружеском ложе с Гектором.
В том мудрость и понимание женской логики. Мужчина стремится обладать телами, это кажется ему победой. Женщина, как более эмоциональная, жаждет поклонения. Но все люди распаляются, когда сталкиваются с трудностями на пути к желаемому, совершенно не важно, свадьба ли это или приобретение изящной фарфоровой чашечки. А кто не понимает этого – просто еще слишком юн.
Знания приходят с годами. А возможности и сила с годами – уходят. Так давайте ошибаться, влюбляться, ревновать, обижаться, ссориться, мириться, танцевать под эту удивительную бесконечную музыку жизни, ибо если не безумствовать в юности, то внезапно обрушившаяся на вас старость, принесет список болезней и одиночество.
И бог с ним, с тем печально знаменитым стаканом воды, которым глупые люди непременно и постоянно попрекают своих детей и внуков, но с чем вы останетесь, если всю жизнь были чурбаном бесчувственным, не испытали блаженства любви, не падали в бездны отчаяния и не взлетали из самых злачных мест собственной души, назад, к миражам и к мечтаньям?
Крейслер понимал, что Гедвига испытывает к его особе еще не любовь, но то женское неудовлетворенное любопытство, которое может обернуться: как горем, так и счастьем. И чувствовала она примерно такое же отчаяние, как и сам капельмейстер, понимая, что объект его тайных воздыханий ускользает из ее жизни, и нет, и не будет к нему никакого возврата!
Фон Вассерессе чесал свой фиолетовый, слегка удлинившийся от пьянки нос, поглядывал на обеих невест и на капельмейстера, о чем-то тщетно размышляя. Кажется, он догадался о том щекотливом положении, в котором находился Крейслер. Эрнст решил придти на помощь своему другу. Он отставил бокал и громко, чтобы все слышали, предложил княжичу Игнатию прогуляться с ним до комнат, где барон оставил ему свой личный подарок: фарфоровый сервис ручной работы из Персии – волшебной, удивительной страны.
Игнатий не почувствовал подвоха. Он с благодарностью принял приглашение. Парень был даже рад покинуть торжество, тяготившее его все сильнее своей шумной помпезностью и суровой взрослостью. Радостно вскочил княжич на ноги, но тут же рухнул вниз – таково было его опьянение с непривычки.
Эрнст с одной стороны подхватил Игнатия под локоть, не дав ему упасть, чем заслужил благосклонную улыбку измученной невесты, которая тоже хотела бы покинуть праздник.
И от того, что Юлия благодарно взглянула на фон Вассерессе, Крейслер насупился еще сильнее, но умом-то он понимал, что друг все делает правильно. Как бы там ни было, но когда бюргеры сойдутся в кулачном бою, Игнатию нужно быть совершенно в ином месте. Да его просто зашибут и не заметят.
Оно, конечно, неплохо было бы. Но смерть Игнатия не решала главной проблемы. Юлия не просто выходила замуж за первого встречного, проблема совсем в другом: она никогда не собиралась отдавать свою руку и сердце ему, Крейслеру! Умрет Игнатий, появится иной ухажер. Да она выйдет даже за своего кузена, лишь бы не за струсившего и сбежавшего от проблем капельмейстера!
Что ни делай, как ни выкобенивайся: хоть на голове стой, хоть пляши с артистами, вышедшими на сцену вместо «Бременских музыкантов», с водкой и медведями, веселыми цыганами, а никогда и ничем уже юную Бенцон не вернуть. Се ля ви .
Но честь дворянина требовала от капельмейстера благородных поступков. Очков и лайков этим деянием было не заработать, но великосветскими приличиями пренебрегать не стоило. Да, нужно было помочь Юлии и другу поскорее увести пьяного жениха из этого вертепа разврата. Это – дело чести. Тем более, не мог же Крейслер бросить на произвол судьбы своего старинного приятеля – это смотрелось бы совсем уж некрасиво!
Иоганнес поднялся вслед за Эрнстом, подхватил окосевшего Игнатия за свободный локоток, и заявил, что тоже уходит.
Гедвига, хохотавшая в это время над плоской шуткой бравого поручика фон Ржевску – поляка, прибывшего из гусарского полка на постой к своему дядюшке три дня назад, вдруг смолкла, отвернулась и от жениха, и от временного ухажера, зато она распахнула на Крейслера свои удивительные и удивленные влюбленные глаза:
– И ты, Крейслер?! И ты нас покидаешь?!
Правила приличия не позволяли капельмейстеру молча взять шляпу и удалиться, он должен был ответствовать. Впрочем, шляпы у Иоганнеса не было. Как, собственно: и коня, и шпаги, и плаща мушкетера или хотя бы уланского мундира. Подчеркнуть свою значимость и правильность ухода со свадьбы было нечем. Пришлось склониться в замысловатом куртуазном поклоне и слово молвить:
– Да, милая принцесса. У меня срочно образовалось одно неотложное дело.
– Да неужели? – Гедвига даже вскочила со стула. – Вот прямо сейчас снова сбежите в свое аббатство, и поминай вас, как звали! Права Юлия: нет в вас постоянства, Иоганнес!
– Любезная фрейлин! – вступился за друга фон Вассерессе. – Таки вы не правы. У нас с Крейслером есть общий маленький бизнес в Лапландии. И там (о горе!) дебит с кредитом остался не сведет. Свадьбе – время, но и работе – час.
Гектор, слушая перепалку своей невесты со свободным от всяческих серьезных и амурных отношений молодым музыкантом, ловя на себе сочувствующие взгляды, от досады даже заскрипел зубами. Хорошенькое, надо сказать, начало семейной жизни: невеста прямо на собственной свадьбе всеми силами пытается удержать молодого человека! Нечего сказать: в этом княжестве у всех просто высокие отношения!
Начало драки заметно приблизилось. Разговоры за столами стихли. «Бременские музыканты», которые выдохлись за десять минут до перепалки, сидевшие сейчас за одним столом с гостями, перестали есть, потому что у всех у них отвисли челюсти, а у трубадура оная челюсть оказалась вставной и, выпав, она с глухим стуком закатилась под стол. Повисла зловещая пауза. В воздухе отчетливо пахло грандиозным скандалом!
Юлия зло сузила на подругу глаза и в сердцах бросила Гедвиге:
– А господа Крейслер и фон Вассерессе милостиво согласились сопроводить нас, как и подобает по традиции, до свадебных покоев. Но Иоганнес, я знаю точно, обещал снова вернуться. Милый, милый Крейслер!
Тут уже и Ириней вмешался, отвлекая гостей обещанием через пару минут запустить первые шутихи, хотя для огненных феерий было еще слишком светло.
Даже Мальхен Эшенау торопливо подошла к Гедвиге, что-то шепча ей на ухо о приличиях и умении держать себя в руках.
– А знаете что, Крейслер! – вспыхнула Гедвига. – Не очень-то вы меня и интересуете. И можете совсем даже не возвращаться!
Дальнейшие мысли девушки были написаны у нее на лбу такими большими скандинавскими рунами, что трудно их было не заметить. «Ну и целуйся со своей Юлией, чурбан бесчувственный! Вот вернешься ты ко мне за утешением, а я, такая вся замужем, брошу тебе с издевкой: «Поздно, Иоганнес! Прошла любовь!»»
Тем временем «с видимым усилием тронулся жених с места, предлагая руку невесте. Фон Вассерессе и Крейслер неторопливо пошли, прогуливались за парой, остальное общество осталось за столами. Пересекая парк во дворе замка, мужчины заметили, что Игнатий, точно бегемот, задевает все углы и справа, и слева, выделывает немыслимые зигзаги, так что невеста с трудом могла удерживать его.
Внезапно жениха сильно качнуло, и бедная Юлия с трудом удержалась на ногах. Крейслер подскочил, чтобы подать ей руку, а Вассерессе вновь подхватил жениха, но слишком поздно – падение свершилось, и будущий супруг лежал, растянувшись, на земле, все еще тяня невесту за руку, которую та пыталась выдернуть.
Юлия побледнела, а все обернувшееся общество, вскочивши из-за столов, собралось вокруг упавшего. Капельмейстер пылал от гнева, и громкие слова сами сорвались у него с губ: «Взгляните на эту собаку! Мы все также пили, как и он, но ведь с нами не происходит что-то подобное! Это может произойти только с пошлейшим человеком!» Все презрение, ярость на удачливого соперника, зависть и унижение, раненое чувство и разочарование – абсолютно все вылилось в этой тираде.
При этих словах, которые Иоганнес скорее выкрикнул, чем произнес, все испугались. Юлия бросала на Крейслера презрительные взгляды, а у матери Эшенау вырвались гневные упреки: отныне она запретила капельмейстеру посещение ее дома.
Иоганнесу показалось, что во взглядах и жестах Юлии он прочел ненависть, заставляющую его навеки отказаться от мечты, до сих пор обманывавшей его. Это было как молния средь ясного неба. Мгновение Крейслер стоял, точно пораженный этим ударом, потом собрался с силами и быстрым решительным шагом пошел прочь» .
Это было настоящее изгнание из Эдема…




(Бег. бас.) 
Да, любезный читатель сей диковинной хроники, имевшей место быть в одном маленьком, но очень гордом княжестве, свадьба здесь пела и плясала. И даже крылья ангелов это веселье бы вдаль несли, кабы не мешал этому поэтическому полету мысли весьма прозаическая кошачья голова, взиравшее на все с высоты своего положения.
Конечно, ни один котолак на земле не может быть добрым хотя бы потому, что все необычное люди вечно встречают грохотом пушек. Та самая демократия, о которой не чесал язык только ленивый, касается лишь всего ясного и простого. А любой оборотень – всегда за гранью понимания, он вне закона, и никакая демократия спасти оного от травли и гибели никак не может.
Если тебя столетиями обижали, унижали: сначала на земле, потом в исправительно-трудовом заведении адской карающей машины Инферно, то ни о каком душевном тепле и сочувствии к гонителям у такого существа не может быть и речи.
Конечно, это не оправдывает ироничного сарказма Бегемота, плавно переходящего сначала в злобный троллинг и заканчивающегося не толерантными высказываниями в адрес Госдепа Нагловрущего и прочих священных для некоторых людей субстанций. Но знание некоторых грустных фактов из биографии сопровождающих мессира Воланда дает понимание многих их поступков и речей.
Да и вообще, где вы, любезные бурши, видали нечисть, которая с трепетом бы заботилась о том, как бы учтиво и подобострастно назвать обыкновенного затрапезного гея негра – афроамериканским гражданином с нетрадиционной сексуальной ориентацией? А вот филистеры настаивают на том, что нынче даже бесы должны изъясняться, как заправские идиоты.
Более того, весь культурный багаж человечества ценностью больше не является, ибо даже такие безобидные книги, как «Унесенные ветром» или «Приключения Тома Сойера» – суть расистские и должны быть торжественно сожжены на костре.
Толерантные корректоры обязаны переписать все когда-либо изданные на Земле тома на всех языках с учетом фактора оскорбления всевозможных меньшинств.
К примеру, не может быть героем романа житель Донецкой республики, борющийся за независимость от притеснений опричников-добровольцев Украины или коренной крымчанин, говорящий не на мове, но русской речью. Однако, позволительно быть героем-освободителем интервенту американцу в любой стране, ибо нет ничего более толерантного, чем молодец, размахивающий минометом, сеющий оным вечное, доброе, строя свой порядок везде и всюду на крови и костях, и непременно – на века.
Тут весь вопрос лишь в расстановке акцентов.
Бегемот, к примеру, считал, что просто герой американец – это мелко, пошло и узко, а вот гражданин мира – уже более интересно. И совсем уж умопомрачительно: кот, главенствующий над всеми.
Между прочим, в глубине души все коты на Земле, а тем паче котолаки, причисляют себя к избранной когорте главнюков, а потому любая шутка, исходящая из уст оных хвостатых Цицеронов оскорблением быть не может, как априори не может быть злодеем истинный американец.
И потому нет ничего удивительного в том, что Бегемоту наскучило висеть в небе вместо того, чтобы вкушать со всеми яства заморские и пить настойку на валерьянке, как это и приличествует достославному оборотню, сопровождающего в путешествии весьма значительную в Европейских и мировых кругах личность. И совсем не новость, что наглый котяра никого не уважает и не ценит. Боится – да, пресмыкается – случается, но – не ценит, не сожалеет, не сыплет комплиментами просто так, без явной выгоды.
Вот и сейчас, наблюдая за разыгравшейся любовной драмой, над которой каждый романтически настроенный юноша утер бы скупую мужскую слезу, Бегемот издеваться над этими священными порывами изволил. И не просто так, «а с чувством, с толком, с расстановкой».
Безумно вращая плошками своих глаз, кот мяукнул во все свое кошачье горло так сильно, что если бы во рту оном был бы кусок сыра, то он бы непременно выпал внутрь наглой морды, застрял бы во втором горле, отчего котолак задохнулся бы и помер. Но сыра не было. На складах, откуда бог поставлял воронам гуманитарную помощь, стратегические кисломолочные запасы закончились.
В общем, привлекши к себе вниманием этим волшебным криком, не обернуться на который, нужно иметь железные нервы или законопаченные серой, глухие уши, котолак, набрав полную невидимую грудь воздуха, протяжно запел, обращаясь, как все сразу догадались, к уходящей со свадьбы Юлии Эшенау:

«Смейся, смейся. И ты будешь плакать
Под февральские вьюги навзрыд.
И тебя одиночество лапать
Будет так, что душа закровит.

Шаг прощальный и миг ошалелый
Разорвутся в тебе пустотой.
Разум будто бы плод недоспелый
Будет молча лежать пред тобой.

И никто, хоть охрипни от крика,
Не услышит твой вопль на земле.
Будет так: ни единого блика
И удачи шкала – на нуле».

Это было дерзкое даже не пророчество, а истинное проклятие. Такими словами очень любили швыряться милые феечки, которых забывали пригласить на торжество. Но котолаки – не волшебный народец, они крупнее, хитрее, пушистее. И вот надо же коту так было опростоволоситься!
В ответ на сию дерзость вся свадьба в едином душевном порыве начала скандировать: «Котэ, но пассаран!» , что, определенно, значит: «Кот, не мочись, где живешь, не мочи, тех, кого жуешь!»
А еще расхрабрившиеся бюргеры называли парящего Бегемота черной мордой, которую обещали набить; черной попой, которую собирались надрать; черной душой, которую хотели предать в руки святой Инквизиции. И совершенно не важно, что ни одного представителя Конгрегации Доктрины Веры на празднике не наблюдалось.
Котолак страшно удивлялся. Он никак не ожидал такого внимания к нему, как к отменному чтецу чужих стихотворений. Он состроил уморительную рожицу и сказал:
– Да тьфу на вас!
Толпа неистовствовала. Многие хватали ложки, вилки, половники и швыряли этой утварью в злобную небесную тварь. Кто-то для торжества справедливости не пожалел целой утки с яблоками и запустил сим блюдом прямо в наглую кошачью пасть. Утка заткнула рот, точно пробка. Вот теперь кот мог задохнуться, ибо лап у Бегемота, дабы вытащить оную съедобную затычку из глотки в тот миг не имелось.
Питон, чуя, что дело пахнет не только керосином, но и серой, а также панихидой по невинно убиенному котику, вопросительно уставился на мессира.
– Что? – возмутился Воланд. – Разве вы не сами этого хотели?
– Бегемот, конечно, не подарок. – буркнул фон Бизон. – Однако, он ярок! И без него жизнь станет совсем невыносимой!
Из глаз котолака, тем временем, покатились настоящие крокодильи слезы. Просто несчастный забыл, что можно дышать и носом, и теперь находился на грани удушья.
– Ладно! – согласился мессир. – Как говаривал незабвенный дядя Федор Михайлович, шлепавший босиком за молоком из Старой Руссы в Простоквашино: «Весь мир не стоит и одной Бегемотовой слезинки». Спасайся, поэт, невольник чести!
И в тот же миг Бегемот обрел свое тело целиком, уменьшился до привычных размеров и свалился на высокие прически дам.
– Эпическая сила! – воскликнул Фридрих. – Нет князя превыше мессира, и Бегемот – козел отпущения его!
– Я тебе припомню еще! – огрызнулся кот, прыгая с одной прически на другую, точно это были не уложенные волосы живых женщин, а островки, плавающие в пузырящейся раскаленной магме.
И надо же такому было случиться, что Бегемот в одном из своих куртуазных прыжков приземлился на прическу хозяйки трактира Анжелики, состоявшей в браке с рогоносцем Густавом Голлон. Девица взвизгнула от ужаса. И в тот же миг тринадцать юношей отважных львами ринулись через толпу спасать свою возлюбленную.
Густав, понимая, что это – самые верные, самые последние полюбовники его жены, с горечью воскликнул: «Анжела, мать моих детей! Да как ты могла?!»
Дальнейшие причитания обманутого много раз мужа потонули в воплях Бегемота, которого стащили вниз тринадцать юношей прекрасных и начали, как в песне поется, мутузить: кто чайником, кто паяльником, кто рессорой от трактора «Бавария». Веселая началась драка, отменная, основанная не на различии политических взглядов, не на религиозных разногласиях, но исходящая именно от черной ревности и потому особливо приятная для всех демонических душ. Не доставила она радости лишь одному демону во вселенной – Бегемоту.
Котолак взвыл, получивши отменный хук в левый глаз, пинок в правый бок и даже абсолютно безумный, но крайне болезненный, укус в единственный, распушившийся от ужаса хвост.
– Мне возмездие, и аз воздам!  – зашипел в ярости котолак, принимающий бой, как это и приличествует котам, родившимся в далекой Гаскони, он в ярости взвыл. – А кто без мышей к нам придет, тот от мышей и погибнет!
Яркая вспышка осветила небо, и начался магический дождь из тех самых, призванных гневом Бегемота, полевок. Первые две секунды все участники драки стояли: онемев, задрав головы в небо и в удивлении распахнувши рты навстречу всяческим оказиям, которые всегда случаются со смертельно перепуганными грызунами, которыми изволят швыряться на сотни километров. Эти нежданные оказии были полной неожиданностью для ротозеев и пахли, соответственно, дурно.
А потом всем стало не до Бегемота. Девицы, осознавшие масштабы бедствия, свалившегося на их головы, завизжали, точно с неба падали не мелкие грызуны, а крупные, весьма упитанные и невежливые драконы. Представительницы слабого пола бесстыдно задирали юбки и бежали разом во все стороны, сметая при этом не только серых зверушек, но заодно и здоровенных бюргеров и даже гвардейцев, стоявших в парке для солидности, вместе с их алебардами, кирасами и прочим металлическим хламом, надетым на них для важности.
Мужчины метались, не зная, как улизнуть из этой орущей толпы, грозящей растоптать все на своем пути. Испуганная женщина – это та самая точка опоры, при помощи которой и можно перевернуть мир. А много паникующих девиц – это уже апокалипсис местного значения в отдельно взятом княжестве.
Но на этом беды не закончились.
В тот момент, когда визг и гомон накрыли город своей черной волной, как назло, распорядитель праздника споткнулся о толстую бабищу, кричавшую, что «спустился с неба дьявол в сильной ярости и сейчас начнет девок портить!», упал с зажженным факелом прямо на расставленные заряженные для свадьбы салюты. И темнеющее небо озарилось сиянием огней. Уши заложило от грохота, ибо огонь передавался по траве от одной петарды к другой, сокращая паузу между взрывами, превращая веселье в какую-то нескончаемую канонаду.
Вот тут и началось настоящее веселье! Истинные ценители немецких свадеб пришли бы в восторг, случившись им присутствовать на оной. Но их оказалось мало, и они все до единого были обескуражены быстротой разворачивающихся событий. Все бежали в разные стороны, вопили и ужасались.
За столами в спокойном безмятежном состоянии духа пребывали лишь мессир Воланд и двое его подручных. Они пили вино и мрачно взирали на творящееся вокруг безобразие. На их возвышенных челах отчетливо проступали печати гения и безумия, они напоминали известного римского представителя высшего управленческого состава, который поджег собственный Рим для того, чтобы созерцая горести и несчастья своего народа, вдохновиться на написание очередной бездарной поэмы. А еще они казались в этом безумном вихре ужаса и огня единственными незыблемыми столбами, на которых стоит, и стоять будет земля Германская до скончания веков.
Где-то уже завывали пожарные сирены, и телеги с колодезной водой неслись по улицам города, уже подняты были по тревоге отряды Чрезвычайных Ситуаций, уже князь Ириней выбрался из общей заварухи и принял командование по регулировке спасения сограждан, как мессир Воланд встал из-за стола.
За своим господином незамедлительно вскочили и слуги. Даже кот Бегемот вырвался из этого фееричного огненного ужаса, из этой человеко-мыше-мешалки, которую сам же и заварил. На морде котолака сиял фингал, да написано было неподдельное удивление, ибо он впервые в своей многовековой жизни на собственной шкуре испытал, что «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется» .
– Впредь тебе наука! – сказал Питон, поигрывая мышцами под камзолом. – Не то украшает кота, что входит в уста его, но что исходит уст оного!
– Э-э-э… – протянул Бегемот. – блевотина с шерстью?
– Экий ты, право, пижон! – ощерился фон Бизон. – Поделом тебя отмутузили. Видимо, еще и мало досталось. Нельзя показывать людям карикатуры на пророков, святых, богов и на них самих, по той простой причине, что обижаются они всегда и на все одинаково. Вот ты им явишь правду о Папе их римском, мол, жулик, обжора и вор. Никто не подумает разбираться: правда, или навет, но тебе же дикие школяры голову-то и отрежут. Участь Иоанна Крестителя, Берлиоза и прочих умников всегда находится у них в голове, и мы никак не можем воспрепятствовать их страстному желанию расстаться тем или иным способом со своей весьма значительной частью тела. Рожденному утонуть, голову не отрезают.
– Таки хватит уже! – разозлился Бегемот. – Я все осознал. Исправлюсь. Непременно. Вот только откушаю, а то в подвешенном состоянии аппетит так разыгрывается, просто спасу нет! А потом – сразу поставлю самую толстую и гламурную черную свечку великомученику Чешскому, святителю Йоркширскому Коту Чеширскому. Нет, не свечку, а даже две!... А теперь, во имя Бездны, рай поглощающей, давайте уже незамедлительно удалимся из сего вертепа, ибо наскучило мне глядеть на человеческую глупость. Ну, пли-и-изззз!!!
– Что с тобой, мой верный слуга? – изогнул бровь мессир Воланд. – Неужели тебе впервые за годы службы стало «мучительно больно за бесцельно прожитые годы»? Неужели свершилось?! И кто-то прямо сейчас, у нас на глазах, испытал угрызения не только голода, но и совести? Ай, да удивил! «Ай да сукин сын!»
Кот даже задохнулся от возмущения:
– Это я… это обо мне… Да я… Так меня еще никто не оскорблял!
– Значит, мессир первым будет! – ехидно подначил Питон. – А мы ежедневно, ежечасно будем в поте лица своего трудиться над тем, чтобы открытый Бегемотом список таких оскорблений пополнялся бы и прирастал как Сибирью, так и Азией, и Европой, и Америкой, и Атлантидой.
– Открылась бездна, слов полна, – хихикнул фон Бизон, – Фейкам числа нет, фрейдам – дна! 
– Да я чуть не поседел, когда бюргеры начали кусаться! – вздохнул котолак. – Да у меня вся жизнь перед глазами пронеслась как миг единый! Да я теперь, точно, исправлюсь: стану розовым и пушистым.
– «Nel mezzo del cammin di nostra vita
Mi ritrovai per una selva oscura
Ch; la diritta vin era smaritta».  – задумчиво глядя на свадьбу, изрек Воланд. – Ты половину срока уже отмотал, Бегемот любезнейший. Так вот если ты станешь розовым – темная канцелярия этого никак не поймет и не оценит. У действительных адских советников так много работы, что они совсем не ощущают юмора заключенных и безжалостно отклоняют любые прошения, писанные или изреченные не приличествующем случаю канцеляризмом кондовым и нерушимым. Изысканные излияния души любого оборотня не вызовут у них ни сочувствия, ни усмешки. А ежели сии досточтимые мастера процессуального судейского действия почувствуют попытку оскорбления себя любимых, то гореть такому шутнику в гиене огненной, и даже мое заступничество за оного скомороха не принесет плодов. Ты решил продлить срок своего наказания до самого полного и бесповоротного своего развоплощения?
Бегемот насупился:
– Выносите меня отсюда, друзи! Положите живот свой за питомца своего! Питон, Бизон, сами погибайте, а друга выручайте! Они же сейчас кинутся на меня и на части разорвут! Карету мне, карету!...












 
 
Раздел четвертый
Доппельгангер миннезингера как минимализм
доли любого гения. Все зеркала врут


(Мурр пр.) 
…никогда не сможет остановить котолака, успешно искусившего и беспрепятственно покорившего мир.
А нам, котам, некогда выходить на поле битвы, будь оно Куликово или Косово. Нам нужно мысли в порядок приводить, ибо в истинном бурше все должно быть прекрасно: и пунш, который он уже выпил, и пиво, которое ему только несут, и рыбка, жаренная на семи сковородках, и стихи еще ненаписанные, и слова уже произносимые, и мысли, и усы, и лапы, и – главное – хвост!
Если не мы будем следить за своей красотой, которой только и спасется мир, что, после яркого и незабвенного жития Федора Михайловича Достоевского, известно каждому последнему филистеру; если мы не будем являться людям во всем своем благочестии и умильной прелести, то все прекрасное может однажды уйти из всеобщей земной жизни, точно талые воды, затопившие и прорвавшие дамбу, уводя за собой и все наше рукотворное озеро искусств и художеств.
О, бурши, помните, что без Высшего Кота прекрасного во всех отношениях, которого так и подмывает почесать за ушком, без этого истинного стержня, объединяющего бюргеров – без любви к нам, без такой малости – все веками отлаженное бытие рухнет в бездну, сминаясь под ударами злых сил, точно картонный домик!
Ведь если нет Мурра – со всех сторон сияющего опечалившимся и уставшим, то, значит, можно все: не кормить кота, не гладить оного, а, возможно даже и бить его по злобе своей душевной. А сия подлость и есть та самая демократия, в которой один другому не кошатник, товарищ и брат, но подлый убийца всего любезного котолюбства в себе и в других!
Без консерватизма и традиционализма в вопросах морали, этики и полового воспитания не подняться нам, бурши, с колен! Без веры в себя, даже мы, домашние любимцы, избранные питомцы: что из себя представляем? Мы лишь маленькие мохнатые животные с хвостом. А с поддержкой людской – мы правители вселенной! Так будь же славен союз ангелов и котов, людей и нас, ибо только такой триумвират и ведет вселенную от победы к победе!
Отрицание же руководящей и объединяющей силы любви к котикам делает людей психически нестабильными: они начинают убивать себе подобных или изыскивают пути для лишения жизни самого себя.
Кот – вот путь для каждого отчаявшегося человека, любовь к животному – это путеводная звезда народов, что выведет человечество из пустыни, по которой столетиями водят народы во тьме те, кто нас ненавидит!
В этом и заключается истинное предназначение рода человеческого: создавать для котов приемлемые нормы существования, содержать нас в холе и неге. В том святая людская обязанность: кормить, защищать, чистить лотки за нами, за истинными мыслителями, философами-идеалистами, поэтами-созерцателями.
Есть народы, созданные для величия и поклонения; и есть те, кто должен взвалить на себя тяготы обслуживания господской праздности.
И когда являются котолаки, оборотни в погонах, Лжедмитрии и прочие негодяи, стыд и страх потерявшие, именно мы, коты, первыми должны указать на грозящую обществу опасность! И непременно нас первыми нужно спасать от жестоковыйных варваров, от диких «скифов с раскосыми и жадными очами», от мерзких и богопротивных троллей, от посланцев инфернальных космических сфер – инопланетных зеленых человечков вступивших в мерзкий Мюнхенский сговор со всевозможными рептилоидами и змеями погаными, расплодившимися по земле в неимоверном количестве!
Да, Кот всюду и всем светит, как маяк в шторм, как путеводная звезда сбившимся с курса торговым кораблям. Без нас рухнет любая цивилизация, ибо мы и есть залог культуры и процветания любых народов, которые поклоняются нам и, в буквальном смысле этого слова, носят нас на руках. Это нам должны петь «Ave maris stella»  и «Осанну» в веках, но не потому, что нам нужна эта грубая лесть! Скромнее кота – зверя нет. Но поклоняющиеся нам должны постоянно напоминать сами себе о нашей значимости, о том, что нет важнее дела, чем забота о коте сущем. Нет более благостной и священной цели у людей, нежели непрестанная и совсем не девичья память о котике, в доме их возлежащем!
Мы же, как существа разумные, а не как напыщенные двуногие «цари зверей», коими возомнили себя некоторые приматы, но именно как скромные и милостивые боги благосклонно выслушаем славословия в свой адрес, позволим людям и дальше прислуживать нам из одного лишь сострадания к сим, потерявшимся в этом мире, отчаянно ищущем в нем защиту и опеку, гарантом которых мы и выступаем.
Нет существа на земле, превыше кота! Природа создала нас как венец совершенства. Усы и хвостик – все при нас! А еще в душе каждого истинного бурша пылает жажда знаний, зовущая нас к подвигам!
Стоит, однако, непрестанно помнить, что каждый кот – не только выдающийся ученый, но и непревзойденный поэт!
Вы только посмотрите, какие изысканные позы принимает любой из нас, валяясь на диване, как мы извиваемся, сворачиваемся в трубочку интереснее всякой гимнастки, как мы тянем лапку, изящней любой розовощекой гимназистки! Как мы изумительно мурчим! Ни один оперный, опереточный или даже поп-исполнитель не может сравниться с нами в диапазоне высоты нот и в нижних их пределах. Ни Витасу, ни Видоплясову с их воплями просто не дано выводить рулады так возвышенно, как это может любой из нас.
Никакой Обломов нам в подметки не годится, ибо оный лоботряс просто бессовестно дрыхнет,  толстый от безделья своего. Но не таковы коты! Мы не спим, а нежимся и подглядываем. Мы всегда настороже. Если кто из нас и приобретет случайно пару-тройку лишних килограммов, то это совсем не портит фигуру благородного кота.
Простите за каламбур, но именно вес в килограммах и придает нам в глазах обывателей вес социальный. И потому нет доверия котикам худым и исцарапанным в битвах за хлеб насущный. Говорю вам это студиозы со знанием дела. Я и сам в последние три дня отъелся так, что лень даже писать сию пламенную речь, но я творю не благодаря, а вопреки, ибо бунтарский дух, стремление к свободе – это у нас в крови.
Кот – всегда будет впереди разъяренной толпы, указывая когтем путь, куда еще раньше послали народы их правители: через тернии – к звездам! А все потому, что в руководящей и в направляющей роли заключается наше звездное существование. Что человек без кота, за ним присматривающего? Просто пылинка, носимая ветром! Кот для истории цивилизации по своей значимости сравним лишь с ангелами-хранителями, что оберегали народы и государства от полного уничтожения и забвения в веках!
Собаки же родственны лишь с грифонами, умеющими веками охранять чужие ценности, жить, вместо башен, – в будках и верить, что человек – их хозяин. Глупые создания, в принципе, эти псы. Они готовы защищать двуногих, хотя сами и слабее их, и меньше.
С другой стороны, собачье племя гораздо ближе к нам, нежели люди по всем своим физиологическим и психическим характеристикам. Я не исключаю пламенной любви между представителями наших рас. Сам когда-то испытал очарование одной такой болондистой особы.
Да, было время, был я молод…
Но все проходит, пройдет и это.
В сухом остатке у всех моих читателей и поклонников для вечности останется лишь дружеское расположение ко мне, к самому милому, самому обаятельному, самому незлобивому существу на свете. И это правильно.
А кто с этим не согласен, прошу принять во внимание, что есть еще когти в лапках и клыки в мило улыбающемся ротике! И те, кто наивно полагает, что это именно он выше меня, и оттого может просто вышвырнуть гения из своей гостиной, точно я ветошь, словно изношенный коврик для обуви, будто прохудившаяся половая тряпка, так тому наглецу я напомню, что партизанское движение, войну за свободу своих перемещений и действий, придумали именно коты. Просто некому больше!
И там, где наш брат оказывается под железным сапогом садистов и изуверов, маньяков, мучающих животных и получающих от этого котомерзкого занятия радость и адреналин, там мы воюем, как можем, как завещал нам мой предок Мурр – вечно живой!
Ну, даже если мы и не пустим под откос и не взорвем вражеский караван с припасами еды, так зато сами сожрем все с тех телег темной ночью! Пусть давиться будем или даже совсем лопнем, но все сделаем, чтобы врагу изысканная пища не досталась!
И на том не закончим! Оставить злодеев без средств к существованию, – это лишь полдела. Дальше последует, придуманная нами, котогвардейская психическая атака.
Утром проклятым захватчикам в поход собираться, дальше земли немецкие покорять, он спросонья ногу в сапог – а там приятная неожиданность: свежая и пахучая. Вот тут его моральный дух испытает не просто оказию, но даже дисгармонию. Знай наших – не бей котиков!
А еще: диваны ночью издерем, подушки в пух и перья разорвем, даже в домашние тапочки радостно насре… в общем и их тоже испортим, дабы плохие люди побросали в страхе свое живодерское орудие и побежали бы вон из тех княжеств, где мы владычествуем безраздельно!
Нет силы, превосходящей по своему накалу гнев кошачий!
Но что-то я совсем разошелся. Надо бы коней попридержать. Не достойно такое поведение настоящего кота, хотя зубы показывать нужно вовремя и каждому лиходею до того, как оный злодейство противное о тебе задумает!
Но, чу! – спускающийся вечер несет прохладу и живость ветерка. Мне совсем не мешает думать и писать о вечном салют, гремящий над городом в честь двойной свадьбы, на которую собралось не только все наше княжество, но прибыли и великие дворы со всех уголков просвещенной Европы.
Видимо, в самом деле, пришло время отвлечься от грозных обвинений, ибо труд, особенно умственный, всегда стоит разумно чередовать с отдыхом в пропорции: один к трем. И если вам говорят, что необходимо восемь часов стоять у станка и вытачивать детали, чтобы вечером у тебя была еда и мягкая подстилка – не верьте! Это подлый обман.
Мы, коты! И мы – в законе. Работают пусть двуногие, ибо они вечно не знают чем себя занять. Они могут тупо, как гоблины, выполнять приказы высших рас, только на это и годятся все эти европейцы, пыжащиеся, мол, они у себя в доме хозяева.
А на деле – иноверцы-эмигранты сегодня у власти и повсюду они в большинстве, и плевать они хотели на все свободы Франции, Швейцарии, Австрии – любой страны, где они обжились, плодятся и размножаются, ибо они приходят в наши монастыри со своим уставом, со своими богами.
Более того: они вторгаются в наш культурный слой вместе со своими детьми да женами, и торжественно несут в наш мир свое духовное наследие именно как превосходящее все европейские ценности. Нет никакого взаимопроникновения культур и никакой диффузии, о которой говорят социологи.
Стоит европейцу только крикнуть, что любого эмигрантского бога или пророка или святого обидели: нарисовали карикатуру, подтерлись их священным писанием (все то, что самим-то переселенцам по отношению к христианству милостиво позволяет делать демократия и толерантность, но в обратную сторону – это дерзость, достойная смерти),  как изо всех щелей сразу и полезут подпольные экстремисты и начнется кровавое месиво.
Но проблема даже не в этом. Не в том, что на защиту своей культуры приходят боевики, вообще никакой культуры не понимающие. Все серьезнее и много грустнее.
Сначала возопят в волнении великом котогопники. Их воинственный клич пробудит сердца действительно верящих в богов или в справедливость. Гнев начнет расти лавиной. Ярость сметет религиозных пастырей заодно с их учениями, заставит толпу поверить, что сила – это и есть бог. И, конечно же, все собравшиеся на Майдане ли, на Красной ли площади или на Помойке Переулка – не твари дрожащие, но – право имеют!
Уважения у сих деятелей нет ни с той стороны, ни с этой. И обвинители, и обвиняемые – не способны слышать и работать, а только – вопить и ломать. К сегодняшнему дню демократическая ложь пропитала законы, она сочится в речах политиков, стекает с уст большинства проповедников, звучит даже в речах студентов!
Правду о том, что все на земле равны – давно похоронили за плинтусом. Вот только Правда эта – не Озирис, она не воскреснет. За нее стоит бороться, но уже нет смысла просто в нее верить.
Только вот одних за эту правду унижают, других – хвалят, третьих – убивают на месте.
Удивительно, но священную войну опять развяжут люди, не читавшие вообще никаких книг. И служители культа, призывающие к истинной вере с обеих сторон конфликта, захлебнутся собственной кровью, ибо никто не будет больше слушать истинных религиозных пастырей, и всякий будет считать себя самым умным.
С именем бога на устах одни народы поднимутся на другие, но фундамент этой резни закладывался столетиями глупой политикой европейских марионеток и американских лидеров.
Вот только проблема в том, что война непременно придет в дома именно тех, кто был толерантен. Веришь в добро – не пресмыкайся перед олигархами и долларом вечнозеленым, ибо их время кончилось.
Не зря, ох не зря явился котолак с инспекцией из инфернальных разломов! Битва народов никого не обойдет. В стороне отсидеться уже никому не удастся. Все выступят против всех. И каждый возненавидит не только весь мир, но окажется не способным любить вообще никого, даже самого себя!
Германия вступает в эпоху Водолея. Грядет крах индивидуализма и всех европейских ценностей, следом за которым запланировано возрождение славы России. И немцы трясутся, наивно полагая, что запорожские казаки вкупе с уланами сметут их государства, вырезая всех подчистую.
Да, Европа на грани исчезновения, но ведь заселяют ее вовсе не русские. Стоит над этим задуматься!
Истинный враг, готовый к удару – рядом, но его упорно не замечают. Османская империя – вот настоящий, занесенный над пыжащимися просвещенными королевствами, бойцовский кулак. Так же, как под турецким вторжением пала зазнавшаяся Византийская империя, также под кривыми ятаганами рухнет и дряхлый Евросоюз.
Гибель идет с востока. Увы. Но трагедия в том, что падение аристократических домов состоится не в будущем, оно начинается прямо сейчас.
Роль снежной России в гибели Европы, и вправду, будет решающей и роковой. Вот только славянские отряды не станут входить в просвещенные суверенные государства с целью спасения мирного населения, ведь их здесь упорно зовут интервентами.
И пока будет бушевать пламя гражданской войны, всем будет казаться, что это – экономический кризис. Но придут новые вожди, и начнется бойня до последнего солдата. «Свобода, равенство, братство или смерть» – слова превратятся из лозунга на черном знамени в инфернальное заклятие вызова сатаны.
Будут созданы добровольческие батальоны смерти, в том числе и женские. Но ничто более не спасет старого мира – он захлебнется в крови и лжи. И тогда наступит тотальный Армагеддон.
Только русские: и раньше, и сейчас, и в будущем одни и могут остановить наступление орд Чингисхана, Наполеона, Гитлера. С какой стороны не приходили бы убийцы, Россия всегда стояла этим захватчикам костью в горле. Но на этот раз «вторжения» славян больше не будет. Европа сама призвала и эмигрантов, и волшебных троллей, в которых истово верит капельмейстер.
И, даже если, трясущиеся от страха правители обратятся за помощью к истинным освободителя Европы, которых сами же столетиями обижали, оскорбляли, строили им подлости, то разве эти, презираемые всеми варвары, обязаны спасать обделавшихся хозяев жизни? Русские, конечно, терпеливы, но даже и они не захотят помогать просвещенным европейцам спасать их аристократические шкуры. Время коллапса близится. Вот уже и котолаки являются, дабы оценить степень угрозы гибели человечества.
А люди, как всегда, не видят дальше собственного носа.
Конечно, если победят сначала эмигранты, а потом выползет нечисть, и вернутся древние времена господства троллей и эльфов, истинные коты смогут пристроиться и жить дальше в неге и почете. Кто бы, в итоге, не встал бы у руля, котам – все равно.
Но мы не лишены благородства, и нам немного жаль людское племя: дикое, безумное в своих начинаниях, но в целом, милое, более приятное, нежели компания инопланетян позорных и их приспешников, ждущих под землей приказа к выступлению. Мы будем скучать без этих сумасбродов…
Салюты за окном тем временем грохочут как пушки отступающей армии Наполеона. Все-таки люди – создания шумные, обожающие вспышки света и всякие трески. Наверное, им не хватает адреналина в крови и жизнь им кажется скучной без приключений. А еще они тщеславны и горды. Если разобраться: что им, мало земли, чтобы построить дом, посадить дерево, вырастить сына? Отчего это людям вечно кажется, мол, в соседнем огороде и урожай лучше, и девки к ним уходят краше, и везение всегда-то при них?
Может быть, дело вовсе не в пророках, не в богах, а в обычной жадности людской, в глупости и в зависти безмерной? И нет народов плохих, но есть гегемония американской модели колонизации чужих земель, которую политики применяют везде, где можно, и где нельзя.
Жизнь – яркая, карнавальная, волшебная – несется вокруг меня, увлекая в свой хоровод. Иногда мне кажется, что люди, в отличие от нас, котов, для того и придумали любую одежду, чтобы всю жизнь рядится в чужие личины: то они статские советники, то юнцы безусые, то мавританские принцессы. Стоит лишь напялить маску, сменить туалет, скорректировать походку – и, вуаля – перед вами новая личность!
И жизнь вся: от рождения до смерти – это роль на театральных подмостках судьбы. Но удовольствие от этого непрерывного спектакля получают и те актеры, которым аплодируют, и те, в которых кидают тухлыми яйцами, ибо то и другое – и есть пресловутое внимание зрителя.
Как говаривал графоман Вильям Шекспир: «Весь мир – театр, все люди в нем – актеры». Встает лишь один вопрос: «Кто же зритель, если бог – сценарист и постановщик?»
Люди, в жалком своем филистерстве, никак не могут понять, что рыбку и зрелищ положено давать нам, котикам, а вовсе не каким-то взбунтовавшимся холуям. Ибо рабы за рыбку и родину продадут. А у нас нет отчизны в понимании политической государственной машины. Мы съедим угощение безвозмездно, но родину этим у нас не отнять, и в том наша прелесть и величие!
Трагедия человеческой цивилизации, вступающей в свою финальную фазу, способна вызвать слезы умиления, может вырвать из нашей мохнатой груди яростный крик возмущения: «Это – заговор!» Но такая реакция есть лишь подтверждение гениальности замысла творца.
И странен мне вопрос о зрителе.
Кто не участвует во всей этой ярмарке тщеславия? Коты! Да-с, любезнейший мой читатель, вся жизнь, все книги и картины – созданы для нас, для котов.
Обернитесь, филистеры, и вы увидите усы и хвосты, свисающие из всех полотен! Вы услышите мартовский победный вой во всех ариях и в любом рок-концерте.
Прославление кошек – это вечный и гламурный тренд. Кто не хвалит нас – тот обречен на забвение! Только с нами и приходит признание! И если вы этого не понимаете, то, скорее всего, любезнейший мой студиоз, вы находитесь в том юном возрасте, когда в вас плещется нигилизм и юношеский максимализм, мешающие вам увидеть всю полноту картины.
Однако, не смотря на эту нашу избранность, не стоит считать, что мы принадлежит к самодовольным толстым чурбанам, о нет! Только мы, с нашей творческой, артистической натурой и способны оценить спектакль жизни! Именно у нас эгоисты научились сопереживанию вымышленным героям. Более того, раз за разом, испытывая истинный катарсис от наблюдения за жизнью хозяев, мы вбираем в себя эмоции, впитываем их, уподобляемся тем, кто вызывал в нас восхищение.
Прожившие совместно много лет кот и человек становятся удивительно похожими друг на друга: и упитанностью, и чертами лица, и поведенческими мотивами. У людей есть расхожая формулировка:«Homo sum et nihil humani a me alienum puto» . Перефразируя сию сентенцию, скажу: «Я – кот! Мягкая подстилка и полная миска мне не только не чужды, но и приятны».
Вот только, наблюдая за пролетающей жизнью, которая полна страстей, я понял, что она, на деле, есть колодец с извивающимися на ее дне змеями гордыни, тщеславия, карьеризма и прочих бесовских искушений.
Отчаянно пугаясь своих природных врагов до самой глубины своей души, я все же хочу оказаться там, в самой гуще битвы со злом, с одной небольшой оговоркой: у меня должна быть непробиваемая защита! Змеи не смеют коснуться и поранить меня!
Я хочу испить из чаши любви и отчаяния. Ведь и я испытал горечь поражений, и я изведал уход Мисмис, когда сама Грация покинула мои пенаты, выбирая более сильного и выносливого самца.
Я смог не просто пережить отказ как форму унижения, я еще потом спокойно спал и ел, а вовсе не терзался бессонными ночами, но вот пришел в наше княжество котолак, и я осознал, как много потерял, даже не успев обрести!
Любовь задела меня своим черным крылом, поранила, точно острие пролетевшего мимо стилета, заразила меня сентиментальностью и романтизмом, но я совсем о том не сожалею! Я испытал те восхитительные томления младого духа, которые можно лишь пережить, но никак не выразить блеклым человеческими словами, а, уж тем паче, кошачьими мартовскими народными страданиями.
Стремление к борьбе с паразитами, захватившими мир, терроризирующими котов и людей, с проклятыми капиталистами, которые пьют кровь из рабочих хуже подлых вампиров и голодных неисчислимых стай комаров, беспрестанная борьба за всеобщее счастье, за мир котов во всем мире, оборотной стороной своей имеет общее физическое истощение и полный упадок сил. Каждый истинный патриот и гуманист, рано или поздно, чтобы невзначай не сойти с ума, должен на время приостановить работу по спасению мира, чтобы основательно подкрепиться. Голодный поэт – воистину печальное и даже омерзительное зрелище!
Собственно говоря, во время таких вынужденных поэтических привалов, когда злобствующие филистеры шипят изо всех щелей, мол, Мурр выдохся, спекся, превратился в овощ, а на деле лишь прилег дабы восстановить растраченные силы, именно в такие редкие минуты, часы, месяцы, а порой и годы, простоя в работе по спасению всех нас от происков темных сил, я отвлекаюсь на некие романтические чувства, которые накрывают меня с головой, окуная в сферу влюбленности, как это и приличествует настоящим поэтам.
Я чувствую, как в такое время священная злость отпускает меня и не имеет больше надо мной никакой власти. Однако, взамен гимнам борьбы с тиранией, естественно, чтобы не было в природе моего божественного дарования никакой пустоты, приходят в голову сонеты и песни об истинной любви.
Скажу без ложной скромности: по силе воздействия моих лирических переживаний, по яростному накалу моих стихотворений можно судить не только о моем гении, но и о том, что мир потеряет, если вдруг однажды прервется род славных Мурров.
Мои любовные послания невозможно переоценить, ибо они давно в списках, как творения безвестных пиитов, разошлись среди юношества Германии и сослужили добрую, верную службу в деле соблазнения красивых девиц не одному славному парубку.
Да что там, уже всеми признан тот литературный факт, что Лорка мне в ученики годится, что все графоманы: как одобренные Союзами Писак, так и отвергнутые ими, все без исключения литераторы не могут тягаться со мной образностью, эластичностью и красотой поэтического языка. Ни Пушкин, ни Гете, ни Байрон никогда не смогут достичь тех высот духа, что открывались мне, уже хотя бы потому, что они могут писать лишь одной рукой, а я – всеми четырьмя лапами одновременно!
Мои опусы разучивают и распевают под окнами своих возлюбленных не только в нашем славном княжестве, но всюду, докуда дотянулась переводная литература! Мир скандирует мои стихи в священном экстазе.
Многие молодые повесы даже и не подозревают, что любимые ими строчки о любви принадлежат именно мне, оные часто, по незнанию, приписывают умершим и живущим рифмоплетам, баснописцам и даже трагикам, которые, на самом деле, не в состоянии выразить в своих творениях истинный полет мысли, биение живого сердца, трепет юной плоти, рвущейся воссоединиться с природой, дабы дать начало новой, незнакомой жизни.
Этот побеждающий гимн всеобщей любви льется из моей души подобно водопаду, он низвергается с высоты Ниагары и стихи мои разлетаются тысячами брызг, оседая в душах тех, кто видел меня, кто имел удовольствие читать мои стансы, кто проникся моим трепетом, моими терзаниями, кто воспринял мою боль как свою.
В этом и есть истинное признание меня как выдающего, непревзойденного поэта. Ибо, зачем вам многообразие стихотворцев ущербных, работающих каждый над одной лишь темой, если у вас есть я – универсал, пишущий стихи, которые с одинаковым восторгом примут и на свадьбе, и на похоронах. Мне нет конкурентов, ибо все эти жалкие писаки всегда думают лишь о себе и о своем мнимом величии, в то время, как я создаю такие элегии, которые при разном эмоциональном прочтении заиграют незаметными ранее гранями смыслов и красок.
Мне уже не раз говорили, что перечитывая мои творения, с годами, каждый находит некие скрытые от него ранее струны, кои будят душу от спячки, заставляют плакать и не стыдиться своих очищающих слез.
Дабы студиозы не обвинили меня в голословном перекатывании из пустого в порожнее, я должен немедленно предъявить свое творение, которое я нацарапал в ночь двойной свадьбы, в то самое время, когда гремели взрывы салютов.
Да, у меня было лирическое настроение и меня посетили: и муза, и вдохновенье, и любовь.
Терзаясь невысказанным, вспомнив нашу размолвку с Мисмис, казус со своей дочерью, я облился слезами над тетрадкой стихов, которые, непрестанно создавал, днем и ночью обдумывая их композиционное решение, фактурный рисунок объема переживаний лирического героя, который должен был слиться с отчаянием самого автора, дабы довести читателя до высшей кульминационной точки восприятия искусства, после которой падение в пучины всепобеждающего катарсиса стало бы неизбежным.


О, как тебя мне не хватает!
Тебя одной!
В моей груди огонь пылает
От мысли той!

И ревность рвет меня когтями,
И зло урчит.
И я опять не сплю ночами,
Ведь я – пиит!

Луна хохочет мне в окошко
Как Арлекин.
Ну, выходи же, моя кошка,
Я дам сардин!

Не пустозвон ведь я с цветами,
Но с головой
Селедки, что меня пленяет,
И кот я – твой!

И если демоны сомнений
Вдруг нападут,
Ты верь, что было угощенье,
Селедка – тут!

А если не увидишь рыбы,
То твердо знай:
Поэты не страшатся дыбы,
Но сытым – рай!


(Мак. л.) 
…да, это был истинный исход из рая! Крейслер словно наткнулся на серафима, стоящего подле триумфальной арки и преграждающего путь к блаженству огненным мечом. Слова Юлии, брошенные ею в гневе, висели пылающими иероглифами перед помутившимся взором юноши.
Капельмейстер твердым шагом покинул место действия, он так решительно ступил за ворота сада, что было ясно, что он сюда больше никогда не вернется, пусть сколь угодно его сердце будет рваться обратно, обливаться кровью, останавливаться, уходить в долгосрочные пикеты, кончающиеся инсультами или даже приступами хандры.
Теперь только смерть и могла разлучить их: музыканта и его лучшую ученицу, творца и музу! Для мира они отныне стали «скованные одной цепью»! Узники собственных страхов и предубеждений – они оба: и Иоганнес, и Юлия будут вечность жалеть об этом миге, но никто никогда не посмеет вернуться в этот отрезок времени ни в воспоминаниях, ни в сетованиях своих в сетевых журналах: ни он, ни она!
В том и есть жестокая правда реальной жизни: художники любят не людей, а свои собственные душевные страдания, они именно в болезненности духа черпают вдохновение и силы для борьбы со всем светом и общественным мнением, даже не понимая, что свету они интересны только своей этой экзальтацией, безумием, которое одно и развлекает публику.
Но стоит им поумнеть, стать как все, как тут же ореол романтического шарма мгновенно слетит и шмякнется им под ноги, и тогда художник с ужасом поймет, что вся эта возня его с собственным уязвленным эгоизмом есть самолюбование – не более того. Останется лишь нарциссизм, прикрытый шелухой фальшивых и бесполезных слов…
Но эти мысли никогда не приходят в минуты отчаяния, оттого на земле так много несчастных. Увидеть себя с комической стороны, посмеяться над своими злоключениями – этот талант дан избранным, самым счастливым людям на земле.
Только смех над собой, над собственной слепотой, глупостью, жадностью, стяжательством, гордыней и непримиримостью и лечит, только он один и может вернуть из пучин безумия тех художников, что предпочитают годами прятаться в саду с химерами собственного сознания, нежели принять бой в реальности.
Труднее всего поднять голову, посмотреть в глаза чудовищ и понять, что стоишь перед зеркалом. Вынести эту пытку способен не всякий святой.
Мужчине, вообще, сложно терпеть поражение. Особенно если оно следует не от дуэлянта, соперника, врага или даже от государства, а от того, кто слабее его самого – от женщины!
Безумие – это побег от осознания собственного ничтожества, от необходимости признать свое падение и от обязанности выстраивать жизнь заново, приняв отказ как пожизненное клеймо неудачника: бесполезного, лишнего человека.
Кроме того, сумасшедшего всякий пожалеет, скажет слово доброе, монетку на пропитание кинет. Выгодно безумие, как ни поверни. Наверное, потому испокон веку именно среди юродивых самое большое количество аферистов, которые сделали попрошайничество своей профессией.
Иоганнес ни о чем таком думать не мог. В его голове чертики кровавые плясали в глазах. Демоны весело прыгали под барабанный бой, строили гримасы, кривлялись, точно помешанные, указывали пальцами в сторону Крейслера и кричали: «Дурья башка, дай пирожка!» Что при этом думали сии нечистые твари сказать решительно невозможно.
Крейслер неестественно ровно держал спину, точно сдавал экзамен на чин ассасинского коллектора в департаменте Международных Отношений. Он шел, словно маршировал на плацу. И те, кто глядел ему вослед, ни за что не догадались бы, что на ресницах его дрожат настоящие, вполне себе видимые слезы, от которых зрение окончательно затуманивалось.
Иоганнес не видел пред собой дороги: все было смазанным, не резким, но это больше не имело никакого значения. Ничто так не волновало капельмейстера в те минуты душевного потрясения, как разговор его с самим собой, проходящий пока еще только в его голове. Однако шевелящиеся губы, ожесточенная мимика лица, вжившегося в роль дискуссии, кричали о том, что близится тот темный час, когда слова из сознания вырвутся гневным потоком наружу и затуманят воспаленный мозг влюбленного, поражая его истинным безумием!
Музыкант пока еще только представлял, что он не ушел, а вернулся, что он, весь такой гордый, с возвышенным челом, аки гневный Байрон, бросает любимой девушке слова, точно бисер:
«Прекраснейшая Юлия! Когда же обрету я давно желанный покой, дарованный твоей взаимностью? Ведь невозможно, чтобы в храме такой красоты обитал лишь каменный бог. Мрамор портится от дождя, а бриллиант смягчается кровью. Твое же сердце хочет уподобиться наковальне, которая только твердеет от ударов. Чем сильнее удары моего сердца, тем бесчувственнее становишься ты. О, как хочу я быть предметом твоих взоров, посмотри, как пылает мое сердце, как душа моя жаждет освеженья, которое может дать ей только твое расположение. Ах! Ужели ты огорчишь меня молчанием, бесчувственная? Ведь и мертвые скалы отвечают вопрошающим звуками эха, а ты не хочешь удостоить безутешного никаким ответом?» .
И, все же, этот страстный монолог, который Крейслер любовно прокручивал в своей голове, не принес бы никому ни радости, ни облегчения, случись ему вырваться наружу. Более того, сии слова лишь бы раззадорили Юлию, обидели бы ее окончательно и бесповоротно, и оттого прекрасно, что эта гневная тирада так и сгинула в голове музыканта.
Порой для нас всех лучше бывает помолчать.
Тем временем салют отгремел. В воздухе гасли последние гроздья огней, что падали вниз дотлевающими головешками. Пахло порохом и гарью. И сизый дым клубился над парком, припадая местами к самой траве. От этого казалось, что праздник жизни отчаянно похож на сей фейерверк.
Мы все ждем любви как чуда, готовимся к ее приходу, замираем в сладостном томлении. И когда наши эмоции взрываются у нас над головами салютом страстей, мы освещаем тем дорогу и себе, и всем случайным попутчикам.
Но все кончается. Эйфория проходит. И мы снова оказываемся одни в беспросветном мраке реальной жизни, где за каждым кустом нас поджидают разбойники: инфляция, девальвация, компьютеризация, а вместе с ними: подлость, измена и глупость. И чем дальше мы идем по жизни, тем темнее вокруг. Нам остается верить, что за ночью всегда приходит рассвет. Вот только нужно еще дожить до той авроры, до первых зарниц, не поддаться унынию нищеты и отчаянию одиночества.
Мы движемся благодаря тому, что помним о минувшем празднике, об ослепительной игре огней любви, что испытали в юности и это дает пищу на долгие годы. Но во что бы мы превратились без этих юношеских миражей и иллюзий?
Крейслер и сам не заметил, как ноги вынесли его на окраину города.
Здесь было тихо, торжественно и чудно. Спала земля в сиянье голубом. И хотелось дышать во всю грудь, точно про запас, словно скоро изменятся времена и чистого воздуха больше не будет.
Удивительно, но всегда перед глобальной катастрофой в судьбе отдельно взятого человека или в истории любой страны, перед самым падением в бездну, всегда бывает миг ослепительного счастья, дарованного как последнее желание перед последующей казнью.
И Иоганнес ощутил, как его окатило, как перевернуло и накрыло волной безотчетной сумасшедшей радости. Вдруг стало все равно, что юная Бенцон никогда не будет фрау Крейслер. Жизнь не кончается в тот момент, когда хорошенькая гимназистка дает вам отставку, о юные создания! Жизнь мудрее ваших неприхотливых и нехитрых желаний, о, студиозы!
Капельмейстер задрал голову и увидел не просто звездное небо, нет! Ему казалось, что Большая Медведица танцует, хлопая в ладоши, а змееноносец выделывает ногами преуморительные «па». И даже луна – это не просто астрономическое тело, не только спутник Земли, захваченный некогда одинокий метеорит, столетиями вращающийся вокруг орбиты нашей планеты, но – лицо богини, склонившееся над миром. И этот вселенский лик пристально всматривается в наш мир.
Иоганнес не знал, зачем это нужно луне, уж не посыльная ли она от инопланетян позорных, от рептилоидов холоднокровных, приглядывающих себе новые колонии.
Более того, юноша совсем не думал о космической экспансии Чужих, рвущихся к нам изо всех возможных измерений, чтобы в теплоте и уюте поглощать наши мозги непременно серебряной ложечкой из фарфоровой чашечки, причмокивая при этом от удовольствия.
Не думал музыкант и о пошлейших пасторальных штампах современной пастушьей поэзии, что ворвалась в жизнь скучающих дам и отчаянных гимназисток как меркнущий, но пока еще ослепительный луч надежды. Луна не могла быть простой сводницей, толкающей людей в объятия друг друга, дабы род человеческий не прекращался!
Но лицо у ночного светила, определенно, было. И виделось оно вполне человеческим, даже прекрасным. В том была загадка, вызывающая томление духа и желание подчинить прогрессу пространство и время.
Да-с, почтенная публика, любопытствующая и интересующаяся этим самым великим романом, когда-либо писанным гениальнейшим из котов, стоит заметить, что Крейслер заметно повредился в объективном оценивании видимой им материальной реальности. Ему казалось, что лунные кратеры – это глаза, нос и рот. Сильная экзальтация, мистификации последнего дня, необычайные душевные потрясения, последовавшие друг за другом как нескончаемая череда несчастий, оказали на капельмейстера дурное воздействие.
Иоганнес не мог понять, видит ли он настоящую луну, или галлюцинирует, точно недоросль, втихушку от родителей обкурившись опиумного табаку. Видения его были настолько реалистичными, что впору было серьезно подумать о своем психическом здоровье, попить пустырнику с глицином, растереться настойкой из жабьих лапок, натянуть ночной колпак и накрыться одеялом с головой, чтобы вести окружающего злого мира не могли долететь до его истерзанной души.
Но когда это безумствующие поэты, откушавшие коньячка с водочкой и селедочкой, бывали благоразумными и отправлялись в гордом одиночестве в свою холодную постель, дабы предаться там Морфею? Это категорически невозможное явление! Такой истинный бурш, как Крейслер, уснет где угодно: в доме терпимости верхом на не совсем порядочной девице; в постели стареющей пресыщенной графини или же в объятиях молоденькой и прехорошенькой гувернантки, – уж как ему в тот вечер повезет; или даже совсем один на стоге в конюшне, пусть даже прямо за столом в трактире, либо вообще просто на улице, словно лицо без определенного места жительства, но никогда – слышите: никогда оный искатель приключений не может просто придти домой и улечься спать!
Капельмейстер безумствовал.
Он бегал от дома к дому, изображая страшный топот. Уморительно строил рожицы, делавшие его похожим в тот момент то на диких обезьян, то на великого сибирского поэта. Он размахивал руками, точно его пальчики устали. Впадая в раж, крутился колесом, точно циркач на отдыхе, ревел подстреленным кабаном, хрюкал молочным поросенком, гоготал над собственным несчастьем, представляя себе, что он тот самый шадринский гусь, который опять нечаянно, для блага всей мировой культуры, спасает Рим.
Каждый толерантный и законопослушный бюргер знает, что вечером, после одиннадцати часов, категорически запрещен топот котов. Шум, поднятый Иоганнесом, по какой шкале его не оценивай, всяко был намного сильнее, от него проснулись бы даже мертвые! Да что там!
Бьюсь об заклад, что любые мумии, очутись они в оное время захороненными поблизости, в страхе собрали бы свои немудреные пожитки и в ужасе кинулись бы прочь, в земли темные, злые, к самой границе с Турцией – в Валахию и Молдову, лишь не слушать сих капельмейстерских утробных и жутких завываний, которые некоторые филистеры все еще наивно путают с причетами да с плачем народным.
Но не было тут мертвецов, как на грех. Да и живых – ни души. Все ушли на свадьбу! А какой немец вернется с праздника, на котором еще не все съели? Правильно, нет среди нас таких!
А если и были, те, что чванились своей немецкой верностью, то и они, глядя на соседей своих – на легендарных укров, что умудрялись съесть в стане своем все, что не приколочено, выпить все, что литься сможет, то эти досточтимые мужи извелись в земле нашей окончательно и бесповоротно. Ныне сбирающиеся до застолий достойные бюргеры княжества, аки верблюды, научились кушать плотно, много, про запас. Чтобы потом неделю жить припеваючи и в ус не дуть.
Русские казаки, если разобраться, не так уж и далеко разбили свой воинский стан, да и проходили они маршем совсем недавно по землям немецких королевств, гоня Наполеона – вон из Германии. А что оным героям-освободителям нужно? Воля, шляхи, песня удалая да бесконечный запас горилки. И откушать эти славные ребята могли так, что некоторые крестьяне от изумления, не сходя с места, от ужаса священного, дар речи теряли.
Остальное население, видя, что никакого притеснения, окромя продовольственного, от ратников сих нет, быстро смекнули, что кто первый все слупил – тот и сыт.
Из описанных выше политических причин и от некоей собственной скупости на веселую двойную свадьбу все жители пришли дюже голодными. Некоторые готовились к торжеству по несколько дней, постясь почище монахов, находясь, в прямом смысле слова, на грани голодного обморока. Так что, когда все дорвались до еды, никто домой уже и не собирался. Тем более никто не хотел держать свой путь на самые окраины славного города.
Оттого Крейслер мог чудить, сколько его душе было угодно, и никто бы не донес об его причудах врачу психиатрической клиники доктору Блюмбергу, который в тот миг, вместе с остальными, сидел за столом и сомнамбулическим взглядом тоскливо взирал на полные тарелки, что принесли слуги. И зрелище это было выше любых человеческих, и даже докторских, сил.
Но мы-то, славные мои почитатели, верные мои бурши, знаем, что на миру – и смерть красна, что сходить с ума без зрителей, которые могли бы оценить красоту вашего безумия, – это время на ветер.
Остановился отдышаться Иоганнес, огляделся: нет никого! Стоит ли валять дурака, если некому потом об этом посплетничать?
Опечалился Крейслер несказанно, так, что ни в анекдоте сказать, ни в романе описать. Сел он на пенек и заплакал. По-настоящему, как это умеют делать только дети, когда несправедливые взрослые отбирают и ломают самую любимую их игрушку.
И вдруг встал перед ним, аки лист перед травой, сгорбившийся котолак, да и говорит болезному:
– Чего расселся тут? Ни проехать, еханый бабай, ни пройти!
Капельмейстер поднял голову и увидел стоящего перед ним черного кота, довольно крупного, размером с ребенка, стоящего на задних лапах и изображающего из себя важного господина.
– Уйди, котяра! – отмахнулся Иоганнес. – Я в печали.
– Какой я тебе котяра? – обиделся Бегемот, у него даже глаза на лоб от возмущения полезли. – На себя посмотри, Ланселот в пруду недотопленный!
– Чего? – удивился музыкант. – Как ты сказал?
– Ну, ты и тормоз! – визитер помахал хвостом, сметая с булыжной мостовой пыль. – Там сейчас полудурок Игнатий догадается, для чего в доме невесты нужны, а ты тут сидишь, прости Воланд, сопли развесил, себя жалеешь, вместо того, чтобы биться со всем миром за свою любовь! Да дерись хотя бы за собственное самоуважение. Вся эта свадьба – фикция и надувательство! И все понимают это! Все, кроме одного романтически расстроенного оглоеда.
– Как это? – Крейслер никак не мог собраться и сконцентрироваться. Безумные танцы на свежем воздухе не отрезвили юный мозг, но еще более затуманили его, окончательно сбили контроль над координацией движений.
– Нет, определенно, не понимаю, что такого изысканного нашел в тебе наш мессир! – фыркнул кот. – Лох обыкновенный, а еще капельмейстером называется! Скучно, братец, с тобой. То ли дело ваш мастер Абрагам – тертый калач! Ты ему палец в рот, а он – хрясь, откусит и «спасибо» скажет. Ты, по системе Агни-йога, выращиваешь, у него же на глазах, себе новый чертов палец , дабы удивить злодея, а он и этот сожрет, да поблагодарит за добавку.
– Не правда! – возразил Иоганнес. – Я протестую! Нечего на порядочных людей наговаривать!
– Ты что, не знаешь, чем именно твой любезный пан Лисков на жизнь в Италии зарабатывал? – изумился Бегемот. – Удивил, если не сказать больше.
– Изыди, сатана! – в отчаянии закричал Крейслер. – Возвращайся в геенну огненную!
– Вот оно что! – всплеснул лапами котолак. – Да у тебя, славный юноша, никак горячка приключилась? Ну что за вечер: поговорить по душам не с кем!
– Бегемот! – раздался властный окрик из лихо подкатившей кареты. – Вдоволь понатешился? Возвращайся назад, ибо время тикает! Так ты с нами или как?
Кот оглянулся. Его ждали.
– И долго ты там медитировать будешь? – хрюкнул с козел Питон. – А давайте, мессир, мы из него памятник сотворим Коту Елисею-освободителю. Только прикажите: мигом слетаю в древнюю Грецию и с радостью приволоку сюда бесхозную голову медузы Горгоны. Такие артефакты работать должны для блага всего человечества! Молчаливый Бегемот – вот памятник для истинных паломников! Клянусь, стоит стоптать тридцать пар железных сапог, чтобы полюбоваться на сие величественное и душеполезное зрелище!
– Ах, оставьте несчастную жертву обстоятельств! – высокопарно воскликнул Бегемот, жеманно прижимая правую лапу ко лбу. – Бросьте котика в пасть тернового куста! Отомстит мессир мой вам! Вы злые! Уйду я от вас. Пешком! И стану Бегемотом Богемским – святителем Чешским и Албанским.
– Заканчивай уже! – раздался с запяток кареты измотанный голос фон Бизона. – Сколько можно? Все устали. Я вот хочу в нормальные условия: принять ванну, а не бочку теплой воды, выпить чашечку настоящего кофею, а не ту бурду, что пьют в этом отсталом веке!
Котолак, тем временем закативший очи, выдерживающий драматическую позу лучше всякого актера, приоткрыл один глаз, зыркнул на ожидавших, и толстая морда расплылась в счастливой улыбке.
– О, если бы вы знали, какие муки терзают мою благородную грудь! – Бегемот, сделав шаг вперед, принял позу вполоборота и, о печаль, начал декламировать с пафосом и надрывом:


«Со мною пытки бешеного ада,
Всегда ненасытимого,— исчадья,
Что породил семиголовый зверь
Дыханьем затемняющий пространство
Четвертой сферы,— ужас и мученья
Такие, что с самим собой борюсь,
И дикий сон моей владеет жизнью,
И я в его объятьях — труп живой» .

Питон демонстративно зевнул.
В дверце показалось лицо Воланда:
– Ну, если никто не желает прокатиться с нами до Чарчя-скалы , то мы позволим себе откланяться. А ты продолжай тут декламировать уже без нас.
– Ась? – встрепенулся Бегемот. – Я не ослышался? Вы совершите вояж по польским провинциям? И бросите здесь все веселье? Я что-то упустил?
– Так долго тебя ждать, комок шерсти? – лицо Воланда исчезло в чреве кареты.
– Вот всегда так! – посетовал Бегемот капельмейстеру. – Только вдохновение посетит тебя, только явятся слова, что сами просятся на лист бумаги, как тут же непреодолимая сила выдергивает тебя из сего творческого акта и вышвыривает вон из поэтических грез! Прощайте, Крейслер. А, впрочем, до свиданья!
Карета тронулась, но Бегемот успел вскочить на подножку, посылая воображаемым зрителям воздушные поцелуи налево и направо.
– Иоганнес, любезнейший, заклинаю тебя твоей прекрасной Юлией, ее обликом неземным, который ты сам в исступлении себе и выдумал, не сходи с ума! Не становись безумцем без меня! Дождись, Крейслер нашего возвращения! – кричал Бегемот, высовываясь уже из окна кареты, куда просто запрыгнул, утирая при этом батистовым платочком скупую оборотническую слезу. – «Жди меня, и я вернусь! Только очень жди-и-и!!!»
Крейслер же, глядя вслед удаляющейся нечисти, топнул ногой и с горечью воскликнул:

«Я ли, бедный, лучшего не стою?
Участь моя тяжела.
Женщина, прославленная мною,
Мною же пренебрегла» .

Ответом музыкату была тишина, в которой набатом по мечте звучал лихой посвист господина Питона, подгоняющего рысаков.
И тогда капельмейстер осознал, понял предельно четко, что разворачивающиеся вокруг него события – это Симфония, которую прямо сейчас пишет мессир Воланд, а котолак, вервольф и рептилоид ему в этом услужливо помогают.
Да! Как же Крейслер не видел этого раньше!
Мир – совсем не то, чем он кажется! Мы все под стеклянным колпаком! Зигхартсвейлера нет, и никогда не было! Это все – дикая фантазия Воланда! Это он воздвиг целое княжество одним лишь усилием воли! А сотворил он сие с целью хорошенько повеселиться. Он ведь и прибыл на свадьбу как демиург, дабы воочию убедиться, что план его претворяется в жизнь.
Дьявол впустил в свой кукольный театр и настоящих людей: князя, мастера, капельмейстера, девиц разночинных с Юлией и ее маменькой, да и всех остальных героев сей любовной трагедии.
И вот прямо сейчас мессир покидает звучащее над настоящей, реальной Германией величественное и ужасное произведение. Он выезжает из полотен фантазий в манере Эдварда Мунка или Сальвадора Дали, дабы осиротить этот мрачный и странный, но такой осязаемый мир.
Но как только творец теряет интерес к своему произведению, божественная созидательная Музыка Сфер, на коей и держится абсолютно все мироздание, затихает. Не пройдет и полгода тоскливой эпохи, которую принято называть Смутными временами, как эта вселенная схлопнется сама в себя, как закрывается рукопись с нотным станом, как захлопывается волшебная табакерка у великого русского графомана князя Одоевского.
И вот – была жизнь, полная любви, отчаяния, борьбы, – а вот и нет ничего! Все лишь игра воображения, рисунок света и тени. Аттракцион прелестнейших иллюзий, сказочные миражи, такие же, как магические отражения двойников в озере или осаждающие замок блохи, обученные мастером Абрагамом.
О, нет! Только не это!
Живые легко покинут княжество, а формально для всемирной истории его присоединят к ближайшему немецкому королевству – и дело в шляпе!
Вот только зародившаяся здесь Музыка революции развернется сначала в маленьких королевствах, потом – покорит умы всех политиков на свете. И рогатые монстры из этого весело раздуют мировой пожар!
Начнется истинная пандемия в мозгах, которая затронет всех. Не останется больше ни одного человека, который не переболел бы мечтой о светлом будущем, в фундамент которого непременно нужно положить трупы реакционеров, монархистов и прочих сторонников человеческого, а не сатанинского господства над государствами.
Идеи дьявольского управления кукольным миром разойдутся по Германии именно как факт существования Баварской коммуны, как фантастическая сказка, ставшая былью.
Вот оно! Воланд хочет, чтобы мы покинули наше славное княжество, эмигрировали бы в Австрию и развалили бы своим вольнодумием великую империю, расчленили бы ее на сотню суверенных государств.
Но такое может придти в голову только дьявольски злого господина, мечтающего разобщить народы, а потом стать единственным правителем земли!
Воланда нужно остановить! Его нельзя выпускать из княжества!
Капельмейстер сжал кулаки. Глаза его налились кровью, точно у быка, которому показали, несуществующее, красное советское знамя. Выпустив пар из ноздрей, не хуже самой нечистой силы, Иоганнес на мгновение вдруг усомнился в собственном психическом здоровье.
Но потом пришла страшная в своей простоте мысль: «Если живая реальность плещется и резвится там, за границами волшебного княжества, то нет никаких гарантий, что Юлия – настоящая девица, а не механическая кукла!»
Ужас охватил разум и все члены музыканта. Иоганнес схватился за голову и закричал в ночное небо, точно раненный зверь.
Нет, не могла Юлия быть механизмом, бездушным роботом, пустоголовой куклой, выдающей лишь реплики, записанные ранее! Она – живая!
Или нет?
Что если: и эта холодность, и этот трепет, и детская влюбленность, и злонамеренный отказ из ревности – все лишь кибернетика, чередование единиц и нулей абсолютной информации, биты программы, атомы иной вселенной, которую создал Воланд внутри мира божественного, дабы извратить замысел Творца изнутри?
А вдруг богумилы правы, и Воланд – настоящий демиург, у которого почему-то все пошло не так, как он задумывал? Вот ему, мессиру, и приходиться переделывать мир, запускать в него вирус разрушения именно затем, чтобы «весь мир насилия разрушить до основанья, а затем строить свой, новый мир, в коем кто был никем, нулевым файлом – тот станет всем – экзешником»!
Может ли быть, чтобы бог вернулся, дабы все переделать заново, а его по злобе и бескультурью местные котогопники поймали бы, арестовали, велели бы паспорт показать? В том, что иначе и не бывает – сам Крейслер не сомневался.
Более того, раз документа, подтверждающего полномочия мессии за подписью божественной канцелярии и серафимского цензурного комитета нету, то любой распрекрасный и добрый человек автоматически низводится в ранг злого и плохого.
За лозунги о любви и всепрощении подвесили бы на кресте не только какого-то там бродягу, но и настоящего кесаря, наплевали бы ему в лицо и оскорбляли бы с особым удовольствием.
Люди уважают лишь силу, способную размазать их по стенке, власть, которая, шутя, всех в бараний рог скрутит. А любое сочувствие, жалость со стороны власть имущих всегда расценивается как слабость и повод к восстанию и резне.
Удивительно, но если бы пришел черный пророк, кричащий, что капиталисты уже не могут править по-старому, что их требуется прикопать всех вместе: и Ротшильдов, и Троекуровых – всех разом, дабы связать кровью убиенных всех рабочих и крестьян, то такое учение вызвало бы не только сочувствие, но и пламенный восторг. И вера сия сатанинская называется революцией, и нет в ней ничего христианского. Одна зависть да злоба.
А если бог более мудр, нежели терпелив, то второй его приход не будет столь слащаво-бездарным, как первый. Он вернется в окружении телохранителей, яростный, во славе своей, гневно уничтожающий предавшие его народы мановением руки. Многие назовут его дьяволом, но, вот что закономерно: все захотят склониться пред таким правителем и пастырем народов.
Воланд несет человечеству больше пользы, чем любой мессия, призывающий любить ближнего своего. Парадокс. Ересь. Но, как же не думать об этом просвещенному человеку, если все факты его эмпирического исследования бытия только о том и твердят? Христианство предлагает нам безоговорочную веру, но человеку этого всегда будет мало. Ему нужны доказательства, теоремы, уравнения с неизвестными.
«Чего ты ждешь, глупец? – раздался вдруг в голове капельмейстера насмешливый голос Бегемота. – Карета уехала. Кто в ней: ты видел? Ты знаешь? А что если твоя любезная Юлия – законченная ведьма и предается сейчас запретной любви не с регенератом Игнатием, а с вполне здоровыми психически и физически представителями нечистой силы? Что если она сейчас стонет от счастья под мужиками, а ты тут стоишь и думаешь? Так жизнь пройдет, и останешься ты болван болваном – опустошенный не преступлениями и аферами, не великими делами или гремящими на весь свет творениями культуры, а лишь собственными пустыми домыслами, которые единственные и выпьют всю твою силу до последней капли?! Вперед, к безумствам, к дракам, к танцам на пьяных столах, к заблуждениям, к разочарованиям, к дуэлям! К жизни истинной, когда кровь бурлит, а не течет! Вот что есть судьба! Ради этого и умереть не страшно! А жевать романтические сопли, мусолить годами возвышенные идеалы, оправдывая личное слабоволие и трусость – удел не избранных, но лохов позорных!»
Крейслер дернулся, точно получил ментальную, мистическую, но при этом вполне ощутимую, пощечину. Иоганнес сорвался с места и ринулся за каретой, желая выпотрошить ее, разметать всех ее седоков, перерезать горло ничтожным похитителям! А злодея кота, который умудрился залезть ему в голову, привязать к дубу золотой цепью и пытать потом тридцать три дня голодом и всяческими оскорбительными и позорными словами, применяемыми к характеристике оного черного зверя.
Капельмейстер бежал, сапоги его терлися. Никто его нигде не ждал, а он…


(Бег. бас.) 
…карета мчалась в ночи, лихо подлетая на ухабах, раскачиваясь на рессорах, словно птица с подраненным крылом, разбегающаяся и пытающаяся прыгнуть со скалы, чтобы в последний раз испытать чувство полета – и умереть, разбиваясь об острые выступы горного ущелья.
– Пан Твардовский, спускайся с луны, подлый трус! – вопил во все горло Бегемот, высунувшись из окна кареты и явно наслаждаясь скоростью и опасностью. Шерсть на коте стояла дыбом, глазища пылали адскими факелами, но рожа его была перекошена счастливой улыбкой – от уха до уха.
Видели ли вы когда-нибудь улыбающихся котов? А котов, несущихся в великолепной карете и орущих в ночь всякую ерунду? О, это не столь величественное, сколь ужасающее зрелище. Если бы этим оборотням прямо сейчас встретился по дороге Крейслер, идущий в ночь со своей бедой, то просить его не сходить с ума, было бы уже поздно.
Слава небу – ночному и темному, что на пути сих путников одиноких не повстречался ни калика перехожий, ни брат Медрар, хлещущий эликсиры сатаны в два горла и грядущий в великой печали из одного греха в другой, ни девица красная, которая вмиг бы там стала синей и больше совсем не дышащей от испуга.
Тьма густела, она разлеталась хлопьями из-под копыт, и казалось, что адские силы, путешествующие по свету, несут с собой мрак и гибель. В этом было нечто мистическое, не имеющее физического объяснения. Ирреальность происходящего, его призрачность и фундаментальность – были иллюзией, но такой всепоглощающей, что в лесу, в котором нет, и не было волков, отчаянно завыли на луну невидимые голодные твари.
И разом все пришло в движение. Лоси сбрасывали рога и мчались почетным эскортом рядом с каретой. Горные козлы блеяли, косили лиловыми глазами, трясли белыми бородами. В мир въезжало зло: триумфально и стремительно.
Вскоре показалась граница княжества. Два усатых стража закона сидели у костерка, жарили мясо и пили пиво пенное. Когда из-за густых ночных лесов заухал филин, громко матерясь на тех, кто спугнул его добычу, пограничники насторожились, потянулись за саблями и алебардами. И не зря. Через пару мгновений перед ними показались кони и величественная карета, в которой впору разъезжать самому императору или даже Папе Римскому – столько на ней было сусального золота и витиеватых вензелей!
– Стой, кто идет? – крикнул первый страж и тут же усомнился, в праве ли он, вообще, задавать такие вопросы сиятельным особам.
– Не идет, остолопы! – закричал в окно высунувшийся огромный черный кот. – Путешествует по своей высочайшей и секретной надобности!
Стражи затрясли своими нечесаными волосами и расступились, благоразумно решив, что останавливаться и предъявлять буллу с печатью им никто не собирается.
Карета промчалась мимо, словно стрела, обдала пограничников пылью и скрылась за поворотом.
– Видал? – сказал тот страж, который пытался заговорить с нечистой силой. – Совсем оборзели господа капиталисты. Нужно изловить их всех – и к ногтю!
– Следи за языком, товарищ! – огрызнулся второй. – Учти, и у деревьев есть уши!
И вдруг с той, с иностранной стороны, прямо из-за бугра, появилась темная одинокая фигура:
– Простите великодушно! Я от злодеев, похитивших меня, сбежала! Уж не найду ли я у вас ночной приют?
Девушка была хороша собой: милое личико, прекрасно оформившийся стан, длинные смоляные кудри волос – все пленяло в этой девице, явно прибывшей с востока.
– Ночная бабочка! – в восхищении сказал один из охранников. – Конечно, мы тебя обогреем.
– Пауль! – сказал более осторожный гвардеец. – Она вышла одна ночью из леса! Ни благородные дамы так не поступают, ни прожженные «жертвы обстоятельств»  такими безбашенными не бывают. Они ведь зарабатывают денежку, а не бесплатных приключений ищут!
– Много ты понимаешь! – возмутился первый.
– А вдруг она и не человек вовсе, а упырица, дурья твоя голова?! Откуда она появилась? Прямо из тех мест, где только что сгинула карета с разговаривающим в ней котом! Думай, приятель! И желательно совсем не тем местом, коим ты делаешь это сейчас, но тем, что – между ушами!
– Кто не портил дев, не пил; тот и помер как дебил. – странно усмехнувшись, сказал сластолюбец народную разбойничью пословицу. – Скидывай портки, сейчас самое веселье начнется.
– Слыхивал я, Пауль, что из лесу иногда выходят шишиги и упырицы милые лицом, совращают смелых мужей, да только в самом интересном месте у них – зубы. Ты к ней с любовью и лаской, а она тебе все твое хозяйство под корень-то – и обкорнает. Говорят, на востоке – евнух – обычное дело. А, думаешь, как их племя по земле-то пошло?
Первого пограничника аж передернуло от страшного предупреждения, но страсть пуще неволи:
– Ну и завидуй, тогда, молча, маменькин сынок! – презрительно фыркнул гвардеец. – Мне одному больше любви прекрасной мавританки достанется. А тебе и вспомнить на старости будет нечего. Оглянуться не успеешь – годы пролетят, и будешь ты дряхлым, согбенным и никому не нужным.
Пока стражи препирались и выясняли, стоит ли им бесчестить молодую деву, сама красотка совсем уже приблизилась и могла расслышать, о чем они между собой шепчутся.
– А о какой такой зависти вы толкуете, славные пограничники? – задалась вопросом девица и притормозила на безопасном расстоянии. – Чего это вы удумали, господа?
– Ежели молодая красотка совершает ночной променад в гордом одиночестве и вдали от дома своего батюшки, сама идет к солдатам и просит обогреть ее, то чего тут можно подумать? – разозлился Пауль, которого раззадорили-таки слова товарища. – А если ты девка порядочная, то, какого рожна тебя носит ночью по лесам? А ну, как ты наемная убийца? У тебя на лбу ничего ведь не написано!
– Да как вы смеете, пролетарские обмылки, так поносить и без того униженную и оскорбленную? Я вам не какая-то там дурочка Неточка Незванова! Меня как раз пригласили в силу крайней во мне необходимости! Как только вас земля носит, паскудники? Как только у вас причинное место не отвалилось от вашего вечного подлого существования в странах просвещенных и приятных?
– Ну, все! – оскалился, точно пес, тот стражник, который страстно хотел сейчас снасильничать, а не разговаривать с дамочками о законе и благодати. – Хана тебе, эмигрантка! Лучше сразу раздевайся, а то я за себя не отвечаю! Уйдешь потом от нас в драных лохмотьях – не жалуйся: сама на такое бесчинное варварство напросилась!
– Спасите! – закричала девица. – Люди добрые! Пожар! Пожар!!!
В ответ на это уже оба стражника нехорошо так улыбнулись осколками гнилых зубов, отчего девушка сразу поняла, что ничего хорошего ее в ближайшее время не ждет.
«Ушла, блин, от мессира Воланда!» – взвизгнула девушка, подобрала подол всех семи своих юбок и кинулась бежать туда, откуда явилась. Ан не тут-то было!
В каждом гениальном романе должны быть любовь, предательство, драка с другом. Желательны также: убийство и дуэль. А еще: ни одна приличная книга не может обойтись без погони. Одни убегают, другие, как водится, их преследуют. Сия банальная картинка не приедается в веках!
Как же можно коту написать целых два романтических тома о событиях в Зигхартсвейлере и притом не побаловать верного своего поклонника сим непременным сюжетным поворотом? Никак-с нельзя!
Конечно же, у проницательного читателя, который следит за кудрявой нитью сего удивительнейшего повествования, не может быть сомнений в том, за кем именно кинулись стражи. Да, это была именно Княра – та самая девушка, которая помогала Лискову мистифицировать публику в Италии, та удивительно смелая и добрая красотка, которую подло похитили у Абрагама, ввергнув досточтимого мастера в многолетнюю беспросветную печаль.
И, хотя девица бежала сейчас быстрее лани, а стражники уже плотно отужинали и придавили употребленное внутрь мясо сверху тремя литрами пивасика с карасиком, все-таки исход гонки был ясен. Им, злодеям, конечно, было тяжело. Но они не могли осрамиться перед какой-то замарашкой! Сказал, что изнасилуешь девицу, значит, в лепешку расшибись, а выполни данное обещание, даже если тебя, точно кара небесная, в тот момент настигнут разом: импотенция, старческий маразм и соромная болезнь непрестанного пускания в сферы воздушные злых духов.
Однако, смеркалось.
Княра не увидела корней дерева, что подло поджидали ее на дороге. Девица споткнулась о сук, да и полетела кубарем. Очень ей не повезло, ибо, падая, она разодрала платье на локтях и ободрала руки до крови.
Пока девушка приходила в себя от испуга, пока барахталась в своих юбках, точно жук, опрокинутый на спину, славные защитники княжества подоспели, схватили красотку так больно, что оставили на нежной коже весьма неэстетичные синяки от своих грубых кулачищ.
Теперь между гвардейцами разногласий не было. Они догнали незнакомку в честном забеге, и теперь она – их добыча по праву!
В конце концов, не убивать же они ее собирались и даже не грабить, а лишь повернуть дело к всеобщему удовлетворению и приятности. Только вот Княра не разделяла мыслей пограничников, и совершенно по-другому: не в таком мрачном месте и совершенно с иным мужчиною представляла себе свою первую брачную ночь.
Девица умудрилась изловчиться и ударила туфелькой пугливому стражу, тому, который изначально не хотел творить сию подлость, попав прямо по мужской красе и гордости так удачливо, что у пограничника «в зобу дыханье сперло». Оный блюститель порядка округлил глаза, схватился за пах и ухнул на землю с раскрытым в безмолвном крике отчаяния ртом.
«Отряд не заметил потери бойца» . Пауль продолжал свое грязное дело, как ни в чем не бывало. Он на какое-то время вообще потерял возможность трезво и объективно оценивать происходящее. В тот момент одна лишь мысль господствовала в его мозгу, блокируя не только сигнал об опасности, но и, вообще, все.
Прижав девушку толстым своим телом, страж разорвал платье на ее груди и совсем не похотливая, а уже душегубская усмешка безумного маньяка пробежала по его обметанным, точно в лихорадке, губам:
– Ну что, су-у-упа захотела, да? – протянул насильник, предвкушая свое торжество.
В этот миг на дороге показался прекрасный Крейслер. Он мигом оценил обстановку, резво сообразил, что девушка вовсе не по своей воле лежит распластанная в пыли под солдафоном, и кричит совсем не от восторга.
Капельмейстер был субтильного телосложения и в кулачном бою вряд ли одолел бы такого «кабана», каким являлся гвардеец Пауль, но ярость, порожденная муками ревности, помноженная на желание выплеснуть на кого-нибудь всю свою боль и гнев, пришлись весьма кстати.
Крейслер не стал терять силы на обличительный монолог. И, надо сказать, это было вполне разумно. Это только в романах герой может с пафосом высказаться о том, что такое хорошо, и что такое плохо, а потом, на радость окружающим, наказать подлого злодея, да после еще и передать мерзавца в заботливые руки правосудия.
Случись в реальной жизни эдакий казус, под обличительные речи о том, что в наш век ученые, во главе с паном Тарковским и бароном Мюнхгаузеном уже не просто бороздят просторы Вселенной, но создали уже целую торную тропу до луны, насильник бы успел во время этого монолога сотворить все, что хотел.
Но капельмейстер был хороший человек и обладал свежим взглядом на современные нравы. Он не стал стыдить пограничника, не вызвал оного на дуэль. Отнюдь. Иоганнес схватил в руки то, что плохо лежало, а именно заряженное духовое ружье, которое насильник откинул за ненадобностью, размахнулся и, что есть силы, треснул злодея по загривку.
Пауль только успел расстегнуть свои штаны с лампасами, когда его затылок встретился с прикладом из мореного дуба и от оного соприкосновения чуть там же, на месте, славный гвардеец едва сам не дал дуба.
Княра оттолкнула бесчувственного чурбана. Музыкант протянул ей руку и помог подняться.
Однако, девушка все еще пребывала в экзальтации и горячечном нервном возбуждении. Не отдавая себе отчета в том, что делает, она влепила Иоганнесу такую оплеуху, что ее спаситель отлетел в сторону на пару шагов, и в изумлении приземлился на пятую свою точку.
– О-о!!! – только и сказал несчастный.
Княра тем временем опомнилась, сообразила, что совсем незаслуженно ударила своего спасителя, и кинулась к капельмейстеру на помощь, в отчаянии заламывая руки и восклицая:
– Простите, прекрасный юноша! Экая у нас с вами неприятность приключилась!
– Да полноте, фрейлина, – Крейслер поднялся, потирая поясницу и то, что гораздо ниже ее, досадливо покрякивая, точно заправский старик. – Да как вы, вообще, очутились в столь поздний час одни на большой дороге? Все ваши подруги, верно, гуляют на свадьбе. Так отчего же вы не с ними?
– Ах, юноша! – Княра пылко обняла капельмейстера и, обдав его жаром своего молодого, трепетного тела, наградила своего спасителя поцелуем. – Вас мне послал сам бог! Меня ведь выкрали и заставляли служить зловещему обману. Меня и деньгами искушали, и свободой. Но я не поддалась. И только неделю назад таинственный князь польский Таудеуш Красновский выкупил меня у тех бандитов и привез сюда. Он был добрым господином и ничего такого себе не позволял, однако скрывал меня от мира, обещая наутро объявить о моей свободе. Пан оказался в курсе моих злоключений, сочувствовал мне, инкогнито вывез из Италии в княжество, в которое удалился возлюбленный мой, он даже обещал отпустить к суженому насовсем. И он сдержал слово! Он даже показал мне в окне замка моего милого мастера Абрагама. И все уже было готово, как явился к нам мессир Воланд. Он ударил Красновского так, что Таудеуш отлетел в сторону и потерял сознание. Он назвал моего спасителя Сатаною подлым, меня же связал и препроводил в ту же самую карету, в которой мы и приехали на свадьбу. Я так понимаю – это было уже двойное похищение.
– Простите, вы упомянули Абрагама. – встрепенулся капельмейстер. – Извольте прояснить: вы сейчас говорите о господине Лискове? Я правильно вас понимаю, мадмуазель?
– О, да! Именно о нем! Так вы знакомы?
– Как же я могу забыть своего сердечного друга и первого учителя музыки, непревзойденного маэстро и виртуоза?
– Какое счастье! – выдохнула Княра. – Вы поможете мне найти его жилище?
– Но вы до конца не объяснились! В чем заключается ваша роль здесь, на границе нашего княжества в столь поздний час?
– Я и сама бы это хотела знать! – воскликнула девица. – Мессир Воланд просто высадил меня, а этот его мерзкий говорящий кот послал меня в известном всем направлении. Он так и сказал, наглец этот: «А иди-ка ты, Княра, лесом!»
– Мерзавец! – вспыхнул Крейслер. – Ну, я еще до него доберусь!
– Ах, если бы мое сердце не было бы так нежно привязано к Абрагаму, то я бы непременно увлеклась вами, благородный юноша! – сказала Княра. – Вы такой искренний. Однако, сейчас нам следует незамедлительно покинуть место досадного инцидента, ибо мне кажется, он до конца не исчерпан!
Молодые, взявшись за руки, точно брат и сестрица, кинулись вон из того мрачного места. Крейслер уже и не думал гнаться дальше за каретой. Планы его внезапно изменились. Теперь священный долг велел ему непременно помочь девушке. И, если она говорит правду, то двумя счастливыми людьми в княжестве в эту ночь станет больше. Это ли не смысл бытия?
Удивительно плетет свои кружева судьба! Еще минуту назад Крейслер готов был броситься с обрыва, утопиться, застрелиться, удавиться. И вот он уже в обществе молоденькой благообразной девицы совершает дерзкий побег от «фараонов», как в последнее время стали называть ретивых полицейских, намекая на то, что оные дерзкие стражи рвением своим даже Наполеона напугать могут!
И некое облегчение, даже романтическую благосклонность испытал в те мгновения Крейслер к спасаемой им девице. Он устыдился своих дерзких мыслей, хотел было даже отбросить тоненькую девичью ладонь, словно жабу какую, но вовремя понял, как это бы подло выглядело со стороны.
Вот как так получается? Только что смысл жизни заключался в обладании Юлией, на ней наглухо сомкнулся белый свет. Но вот стоило показаться на горизонте новой прелестной даме, и сердце бьется сильнее, и живот сам собой втягивается: нужно же произвести на девушку благоприятное впечатление, даже если это ни к чему никогда не приведет.
Вот уж и лес кончился, замаячила окраина города. Газовые фонари зажглись по расписанию. Ночь окончательно упала на княжество. Княра была спасена! Молодые направлялись прямиком к дому мастера Лискова.
А тем временем не менее значимые, а порой даже и более важные персоны для этого повествования: Воланд – как темная сторона повзрослевшего Крейслера; Фридрих фон Бизон – как отражение оступившегося Абрагама; кот Бегемот – как черная демоническая сторона Мурра, и Питон – как олицетворение князя Иринея, морально павшего ниже цоколя, – сии почтенные, но страшные мужи проследовали в волшебной карете до магической горы, подле которой некий шутник установил табличку: «Иди за серой, там и найдешь всю мудрость пана Твардовского».
Питон попридержал коней, которые грызли удила, фыркали, пускали из ноздрей желтый дым и били копытами. Это было красочное зрелище, особенно эффектное на фоне карабкающейся вверх кроваво-алой луны и в освещении, проступающих на темном бархате небес, разноцветных звезд.
Дверь распахнулась, и первым наружу высочил расторопный Бегемот. Убедившись, что поблизости не бродит трехголовый Цербер, любящий славно откушать упитанными и няшными котиками-непротивленцами, черный сей деятель принял позу декламатора: широко расставил задние лапы, левую переднюю приложил к грудной своей клетке, томно, как это умеют делать одни только кокотки, закатил вверх глаза, сложил губки бантиком, и стал чудо как хорош, особливо для восторженных реплик и лайков в Живом и в Мертвом Журнале.
– «Что там вдруг, полное предвестий, проистекает из-под сердца, упиваясь тихим веяньем томленья? Ты тоже благоволишь к нам, сумрачная Ночь? Что ты скрываешь под мантией своей, незримо, но властно трогая мне душу?»  – напыщенно воскликнул котолак, обращаясь то ли к магической скале, то ли искоса наблюдая за тем, как это его представление воспримут сотоварищи.
Питон, хмыкая, достал из сапога советскую газету, которой, в принципе, не могло быть в оные времена и, памятуя о том, что никогда не стоит читать сих газет, особенно за обеденным столом , использовал сию тонкую бумагу по прямому ее назначению: скрутил козью ножку, туго забил ее турецким отборным табачком, прикурил от огнива и сладко затянулся.
Из кареты тем временем показались остальные члены сей черной бригады дьявольских беспредельщиков.
Воланд стряхнул с мантии пылинки, оперся о трость и, задрав голову кверху, закричал:
– Эй, есть кто дома?
– Никого нет! – очень серьезно ответило эхо.
– Ну, кто-то же должен был нам это сказать… – проворчал Фридрих фон Бизон с простодушной немецкой прямотой.
– Что: серьезно? – в пяти метрах выше гостей сдвинулся камень, образуя вход в тайную пещеру и выпуская наружу человека в шляпе с петушиным пером. Незнакомец романтически кутался в черный, как смоль, плащ. – Господин Мефистофель, ты – балбес! Сказано тебе: не тронусь с этого места! И ни в какой трактир с подлой вывеской, ни в общественные бани, ни даже в клозет я с тобою не пойду! Один снаряд дважды в одну воронку не попадает!
– Это ты еще Мировых войн, дружище не видел! – оскалился фон Бизон. – Вот там-то всяко бывает.
– Пан Твардовский, у меня к вам конфиденциальный разговор. – сказал Воланд. – Я могу пообщаться с вами и так, на расстоянии. Но не уверен, что вам это понравится.
– Чу! – встрепенулся пещерный человек. – Да ты никак совсем и не коллектор дьявола? А я уж думал, что ко мне опять подослали из проклятого Банка космических данных, душу из меня последнюю выколачивать.
– В адской канцелярии все мелкие бесы только и потешаются над уже недействительным тайным советником – господином Мефистофелем. Ловко ты его уел! – улыбнулся мессир. – Однако, я по другому делу. Да и в табели о рангах, мое имя стоит гораздо выше обманутого тобой неудачника.
– Да ладно! – захихикал Твардовский. – Кто ж тебе на слово поверит?
Питон соскочил с козел, пыхнул табачком и сказал:
– А ты поерепенься еще, вот тогда и узнаешь, каково оно: срок мотать при нашем владыке.
Горный человек хлопнул челюстью, пожевал губами и сказал:
– Душу не отдам, век воли не видать!
– Ты и так ее, волю-то, не видишь. – буркнул уязвленный Фридрих.
– Я требую к себе особого отношения! – проворчал пан Твардовский. – Я – символ свободы польского народа от технического немецкого превосходства! Я всегда был сверху, на петухе, а не под ним, таким меня и должны запомнить все народы!
Бегемот противно захихикал:
– Про петуха – это ты здорово припечатал! Ты сам еще не знаешь, как твои слова полетят в массы, как они всколыхнут волны праведного гнева мужчин, любящих других мужчин.
– Отойдите от меня, содомиты проклятые! Креста на вас нет!
– А у нас, у котов, таких проблем, вообще, не бывает. – прыснул от смеха котолак. – Это ведь болезнь психическая, зарождающаяся не столько в голове, сколько именно в социуме. Где государство, там и войны, ну и все сопутствующие цивилизации гадости. А кот – существо свободное, пофигу ему на все ваши чины и ордена. Он где хочет, там и ходит. Ему ни других самцов, ни железных крестов вовсе не надо. Его и так хорошо кормят.
– Что вы мне голову морочите?! – закричал сверху человек. – Чего надо-то?
– Пан Твардовский, я предлагаю вам вольную. Именем непутевого брата моего Люцифера, ключами Ватикана, масонской головой президента Соединенных Штатов я обещаю вам свободу от контракта с Мефистофелем.
– Знаем мы вас! – проворчал мужик, но подался вперед. – А от меня-то что нужно?
– Сущий пустяк. – Воланд расправил свой воротничок. – Вы ведь совсем недавно свалились с Луны. Не так ли?
Поляк насторожился:
– Сдается, ты обидеть меня хочешь? Я с Луны не падал, а свалил оттуда, отбыл, эмигрировал, дал деру, потому что там скука смертная. Ни кабака, самого завалящего, ни дома терпимости, ни Желтого дома, ни пинотеки – решительно ничего нет! Даже Валентина Терешкова еще не родилась – привет передать некому! Но ты не тяни кота за хвост. В чем твоя выгода?
– Обидно такое слушать, в самом деле! – возмутился Бегемот. – Ничего еще не сделал, честное слово! Только из кареты вышел. Нет, у нас теперь отсюда только два пути: либо я веду Твардовского стреляться на дуэли, либо пан катает меня на своей спине от Кракова до Петербурга и обратно!
– Да хрена тебе, адское отродье! – возмутился человек. – Ни в жизнь! Я только седоком могу быть: всегда впереди и на лихом петухе! – Но, глянув на черного зверя, мужчина поправился. – Или на коте, но никак не наоборот!
– Вот, значит, как мы заговорили? – котолак даже надулся от осознания принижения его собственной исторической важности. Он в этот миг походил на присяжного поверенного, которому доверили за обвиняемым торжественно вынести ночной горшок из зала суда.
– Ко-о-от! – повысил голос мессир. – Куда это ты поперед батьки со своим уставом прешься?
– Да! – согласился Твардовский. – Каждый котик знай у двери свой коврик!
– Это уже наглость! – прошипел обиженный зверь обидчику, и, уже обращаясь к своему хозяину, подобострастно добавил. – Мессир, разрешите, я оторву ему голову?
– Негоже обезглавливать корпус панов-западенцев, а то ведь с казаками да без гетманов придут в Европу не только поляки, а еще и орды голодных и великих укров, которые украдут у бедненьких колонизаторов-англичан всю Болгарию, Чехию и Сербию. Они такие, они могут. И потом: неэтично это – головы отрывать! Не толерантно. Да и опять же, Бегемот, ты хоть и кот, однако, живешь в цивилизованном обществе. Уважай, будь любезен, труд дворников и техничек. Кто потом кровь отмывать со скал будет?
– Жаль! – искренне вздохнул зверь. – Ну вот почему, если Аннушка Борисовна прольет маслице, а Филиппок, бегущий тайно от всех учиться уважать журналисток в Худхвост, да на том месте поскользнется, упадет, надорвет свои голосовые связки, и вследствие того больше не будет мучить меломанов своими романсами о любви тазика к лоханке, то это – простительно; а ежели плохому человеку, который обманывал, лицемерил, кутил и крутил романы налево и направо, честный и порядочный кот совсем чуть-чуть, в профилактических воспитательных целях, ненадолго оторвет голову, так все сразу «Караул!» кричат?
– Я выражаю протест! – возмутился поляк. – Я накладываю на весь адский дипломатический корпус в Европе санкции: теперь ни один рогатый господин не смеет заявляться на мою гору под угрозой депортации с предшествующей этому трепанацией черепа!
– Санкции – оружие дебилов! – проворчал Бегемот. – Понахватались вы, славяне, у заморских демократов дури! Нет бы чему доброму научится, вечному.
– Накладываю санкции на предоставление говорящим котам политического убежища и ежедневных дотаций в форме жареной рыбы! – распалялся все больше Твардовский.
Питон тем временем докурил, бросил окурок на землю, затушил его фирменным твистовым движением лакированного туфля:
– Мессир, разрешите обратиться?
Воланд вопросительно приподнял бровь.
– Господин повелитель, давайте уже передадим дело Твардовского на рассмотрение господину фон Люциферу, а сами найдем кого посговорчивее.
– Стойте! – опомнился пан. При этом он покраснел как рак, которого бросили в кипящий котел. – Давайте обойдемся без ваших чертовых вельмож! Что от меня, вообще, требуется?
– Другой разговор. – буркнул Питон и отправился обратно, к карете.
– Нам необходимо разыграть двух господ: мастера тридцать второй ноты посвящения, если вы понимаете, о чем речь, и его адепта – тоже музыканта, который о своем таланте уже заявил на весь просвещенный мир. Мне нужно, чтобы взаимопонимание между ними сменилось разногласиями. И сделать это нужно тонко, филигранно, примерно так же, как вы объегорили господина Мефистофеля.
– Уж не знаю, зачем вам это нужно и в чем тут подвох, но если нет дополнительного параграфа в сем договоре, напечатанного таким мелким шрифтом, что впору лишь блохе и прочитать, то отчего бы мне и не пойти на эту сделку?
Ветер вдруг с горы подул, принося беду, а вместе с ней распространяя по белу свету и социалистические листовки, призывающие к бесовской революции, когда все смогут убивать друг друга не за проклятые деньги, а ради Идеи, ну и для собственного удовольствия. Это были те самые прокламации, в которых говорится, что, мол, необходимо немедленно кончить войну с Наполеоном, ибо эти телодвижения уже не в тренде, и тут же стоит повернуть пушки против собственных царей и генералов, дабы идеи французского братства победили бы благоразумие и всяческий порядок.
Твардовский оторвал рекламный листок от лица, положил его в карман: вдруг пригодится: селедочку завернуть, на оборотке записку написать, а то бумага нынче дорогая. Писак нынче развелось – как чертей нерезаных, они из кожи лезут, стараются: строчат, как заведенные, всю бумагу в Германии на романтические свои бредни извели, а почитать, чтоб «над вымыслом слезами облиться» или хотя бы просто улыбнуться – так и нет ничего!
Бегемот тоже сдернул со своей морды печатный листок и, за неимением кармана, прищурившись для пущей солидности, начал читать: «Что такое значитъ «духъ современной цивилизаціи»? Выражается ли она въ томъ, что англичане т;снятъ славянъ и поддерживаютъ гнетъ надъ ними турокъ, отвергающихъ цивилизацію? Въ ученіи ли матеріалистовъ, отвергающихъ понятіе о добр; и зл; и низводящихъ челов;ка на степень безъотв;тственнаго животнаго, лишеннаго внутренней свободы воли? Въ разврат; ли женщинъ, пропов;дуемомъ н;которыми коммунистами?... Очевидно, что повторяющее это слово — сами не даютъ себ; яснаго въ немъ отчета» .
– Мессир, что это за ерундопель? А где же нормальные призывы к свержению самодержавия? Как это: «Фабрики – для рабочих, земля – для крестьян, каторга – для душегубцев, власть – для проворовавшихся чиновников, наличные деньги – для миллионеров!» Куда все это подевалось? Это же не листовка, а пасквиль какой-то!
– Уймись, Бегемот. – спокойно, но с нажимом, сказал Воланд. – А вы, пан Твардовский едете ли с нами, или предпочтете и дальше наслаждаться своим отшельничеством?
– Сказать уже ничего нельзя! – проворчал себе под нос зверь. – Вот кто ему ближе: я, великолепный и сияющий или какой-то там жулик, скрывающийся от призыва в адскую исправительную колонию, дабы ударным трудом своим отдать долг Мефистофелю?…
Воланд лишь покачал головою. Бегемот сжался в комок, точно замерз, но продолжал бубнить себе под нос что-то уж совсем неразборчивое.
И лишь когда мессир повернулся спиной к горному человеку, Твардовский в отчаянии воскликнул:
– Да постойте же! Согласен я. Столько лет человеческих лиц не видел. Поехали, черт с вами.
– На том и порешим. – сказал мессир, не оборачиваясь.
– Ну, зачем нам поляк? – ворчал Бегемот. – Я понимаю, была бы это панночка – прекрасная полячка, да та же Княра – оно было бы и поприятнее. Но – Твардовский! Вот где трое соберутся во имя Воланда, там и он сам присутствует вполне зримо. Четвертый – лишний! Скажу более: Третий среди нас – кот! Великий, неподражаемый, славный. Истинный кладезь добродетелей и интеллектуал. Не побоюсь этого материалистического термина: «Венец природы»! И четвертому среди нас – не бывать.
– А котам слова не давали! – Твардовский оттолкнул Бегемота и сам залез в карету, следом за мессиром, и брезгливо обронил котолаку. – А не кажется ли тебе, философская рожа, что твое место – на запятках?
Бегемот аж захлебнулся от возмущения. Но зверя взял за шкирку Питон и оттащил от захлопнувшейся дверцы кареты:
– Не переусердствуй!
– А чего он? – возмутился кот.
– Ты собрался поменяться судьбой с паном? – невозмутимо прошипел демон. – Ну, так вперед, я тебя не держу.
Оказавшись на воле, Бегемот потер лапой загривок:
– А, может быть, ты и прав. Быть марионеткой в театре теней не самое веселое занятие. Но как же я поеду?
– Рядом побежишь, как гончая! – крикнул с запяток фон Бизон.
– Вот дала же судьба сотоварищей: чутких, отзывчивых. – проворчал кот, запрыгивая на крышу кареты. – Трогайте, холопы! Самодержец всея сей кареты и коней ея, и колес оной, и оборотней разночинных, ее наполняющих, и прочая, и прочая, и прочая – угнездиться уже соизволил!
Питон с Фридрихом дружно захохотали, и адские кони рванули с места…


(Мурр пр.) 
…Утомленно откинувшись на спинку стула, лениво вылезая из хозяйского флагштока, я услышал, как отворилась дверь, и кто-то вошел внутрь нетвердым шагом. Мне почудилось, что это мастер Абрагам вернулся с двойной свадьбы, направляясь к буфету, чтобы, на скорую руку, закинуть в себя что-нибудь вкусное перед тем, как рухнуть в кровать и забыться долгим и до безобразия сытым сном.
Я еще подумал невзначай, что все люди думают только о своем брюхе, и, что даже такой благородный синьор, каким, без сомнения является мастер Лисков, имеет обыкновение, находясь в сильном веселии духа, забывать, что дома у него гениальный кот, которому не мешало бы принести в качестве поощрительного гостинца красной икорки или кусок божественной севрюги.
Однако развить сию весьма своевременную и удивительно свежую мысль не удалось.
Что-то было не так! Вместо того, чтобы остановиться, скрипнуть заветной дверцей, похрустеть деликатесами, вместо привычного набора звука, я, с удивлением, отметил, что вернувшийся сразу и стремительно направлялся прямиком в рабочий кабинет. Это было что-то новенькое в Зигхартсвейлерском, прости Шекспир, княжестве!
В мои планы не входило прямо сейчас попасться за письменными трудами, и тем самым выдать и себя людям раньше положенного срока, ибо история с мерзким предательством друга Понто, с его карьеристскими замашками и с филистерско-продажной философией научила меня не верить никому. И потому я незамедлительно метнулся к кровати, принял на ней вальяжную, даже сибаритскую позу, смежил глаза, будто сладко спал. Затем я сделал вид, будто только проснулся. Я даже зевнул, настолько правдоподобно, что сам же себе и поверил, – вот каково мое обаяние и сила артистического таланта!
Впрочем, не успел я, как следует, прочувственно, войти в образ, как дверь бесцеремонно распахнулась. На пороге стоял… Нет, не Лисков, и даже не Крейслер!
Я бы не так сильно удивился, если б застал у себя злодеев: социологов или литераторов, присланных котолаком позорным, дабы выкрасть у меня черновики, в коих отразились воистину высшие творческие порывы моей души, дабы потом выдать их за свои жалкие поскребушки.
О, мои верные последователи, вы еще не знаете, что такое современный плагиат, и как он может растоптать творческую душу, вдавить ее в беспросветное отчаяние и в нищету духа!
Счастье, бурши – никогда не видеть свои книги под чужими, дебильными фамилиями, похожими более на презренные клички!
Знаете, что делают сии бездарные ворюги-борзописцы? А я отвечу: они крадут черновики, исправляют их так, что вы потом с горечью созерцаете в чужой книге собственные темы, художественные описания мест и типажей, сюжетные линии, но только в этих, позорно переделанных, уже даже и не совсем ваших творениях: капельмейстеры непременно именуются куцеухими чебурашками, а возлюбленную его, прелестную Юлию, – непременно обзовут хоть толерантным, но все-таки крокодилом Геной!
И если в истинно романтическом произведении мы, гении, показываем трагедию духа, любовь возвышенную и неземную, то подлейшие и тупые ремесленники, присвоившие ваши книги, заменят нравственные страдания истинных героев мерзким описанием полового акта во всех его подробностях.
Любовь зрелой особи мужского рода Чебурашки и самца крокодила Геннадия – вот к чему сведут плагиаторы все ваше томление духа, все порывы души, взлеты и падения, блеск и нищету ваших героев!
Толерантность писак сих в этой пошлейшей мерзости будет так зашкаливать, что от гнева вы на время, наверняка, потеряете дар речи. Увидеть книгу, которую вы создавали для настоящих буршей, изданную под филистерским соусом, – это не просто катастрофа, это ужас-ужас-ужас, который непременно перевернет основы вашего мировоззрения!
Эти жалкие прохвосты, эти социологи в последней своей ступени посвящения – отморозки законченные и мерзавцы непревзойденные! Этих не исправить ни раем, ни адом, и место их – в девятом круге, ибо, что может быть хуже искажения моих нежнейших чувств, в саркастической манере переписанных?
Все можно простить филистерам в милосердии христианском, но хулу на мои произведения – не вынесет ни одно честное сердце! И не простится критиканам поношение моих творений: ни сегодня, ни завтра, никогда! Ибо все, что выходит из лап моих – украшает, подобно лавровому венку; а что исходит из уст критиков – страшно напоминает звуки, издаваемые противоположной голове частью тела. И, собственно, лай этот и ругань, и ущемление высокого есть не что иное, как ущербность их собственной души, творческий метеоризм – стремительный, даже молниеносный, и дюже пахучий, конфузный во всех смыслах этого слова.
В общем, я готов был увидеть злодеев в черных перчатках, замысливших котомерзкую кражу моих бесценных записок, но вместо этого узрел принца Гектора.
Злодей в этот раз уже не подсылал к моим благодетелям мерзких убийц, но явился сам, явно с недобрыми намерениями!
Я даже подпрыгнул от возмущения, изогнул спину дугой и самоотверженно зашипел на врага.
Однако Гектор не обратил на меня никакого внимания, точно мы были в знаменитой басне, и сей выскочка приравнивал меня к жалкой Моське, которая лаяла на него: великого и непобедимого!
Меня такая злость взяла, такая обида! Это что же, любезные мои бурши, такое творится? Как же это людям с голубой кровью разрешается убивать, отравлять, грабить и при этом всегда оставаться чистенькими, сваливая свои грехи на людей подлого звания? Почему мы должны терпеть сих дворян, у которых нет ни чести, ни совести, ни благотворительности в форме кусочка рыбы для истинных поэтов?
Возмущению моему не было предела! Этот наглец явился в мой дом, чтобы напакостить моим друзьям: Лискову и Крейслеру! А самого меня – он и в грош ломанный не ставил. И это было обиднее всего!
С диким воплем индейцев, откопавших топор войны и кидающихся на врага с целью заполучить скальп интервента, я бросился на принца, вцепился зубами ему в штанину.
Гектор, не ожидавший нападения, вскрикнул, ударил меня чем-то тяжелым, выругался матом.
Я почувствовал, как кровь теплой струйкой потекла за ухом. Убийца! Грязный подонок! Ненавистник котиков!
И тут в сенях раздался шум шагов. Кто-то еще вошел в дом.
– Хвостатая бестия! – выругался принц, отшвырнул мое слабеющее тело ногой, и выскочил через окно.
Тут в кабинет, на шум, вошел Иоганнес с прекрасной незнакомкой. Капельмейстер мигом оценил ситуацию, бросился к окну и, с разочарованием отметил, что вору удалось скрыться.
Девица метнулась ко мне, взяла мое слабеющее тельце на руки, оглядела мою рану и горестно воскликнула: «Это, каким же нужно быть жестоковыйным, дабы до такой степени бить милейших котов?»
Эти слова пролились мне на душу чудесным бальзамом. Наконец-то, у Крейслера завелась настоящая, котолюбивая подружка! Я хотел было сказать людям, о том, кто именно был здесь до них, указал лапой на окно и заплетающимся языком молвил: «Гектор – отстой!»
Как я был прекрасен в тот миг: израненный врагами, умирающий на руках прелестной девушки, изобличающий злоумышленников! Вот идеальная тема для живописи! И картина сия достойна кисти Карла Фридриха Тиле или Карла Фридриха Лессинга.
Но люди не понимали меня. Это было ужасно! Я знал, я видел совершающуюся подлость, и не мог о ней внятно поведать миру! Это была адская мука!
Кроме того, от мощного удара у меня кружилась голова, и подташнивало, что создавало дополнительные неудобства.
– Какой милый котик! – воскликнула Княра (а это была она, как догадался уже истинный почитатель моего гения). – Мне кажется, что он хочет нам что-то сообщить. Какая жалость, что люди не способны понимать кошачьего языка. Давно пора создать словари звериных языков и создать Департамент Скотских Наречий, в котором бы разработали лингвистические особенности произношений и письмена млекопитающих по родам их.
– Ага, – буркнул уязвленный Иоганнес, – давайте дадим свободу высказываний всякой твари иже в совокупности с гадами ползучими, служащими Дьяволу и всем адским силам, жаждущим уничтожить род людской! Мало вам, мадмуазель, что демократия разрешает унижать нас, порядочных людей, всяким фашистам позорным, толерантным диктаторам, расистам, нацистам, лицам неопределенной сексуальной национальности, давайте еще протащим в Сенат коня Калигулы! Отчего бы и нет? А спикером назначим Осла, тем более, что люди с умственными способностями сих славных животных давно и прочно занимают все ключевые посты не только в далеких Соединенных Штатах, но и во всех королевствах и княжествах немецких! Порядочный человек долго во власти удержаться не может, с ним вечно приключается либо дорожно-транспортное происшествие с летальным исходом, либо внезапно инфаркт миокарда нарисовывается.
– Да вы бунтарь! – изумилась Княра. – Вы не музыкант, ибо речи говорите, приличествующие только революционерам-бомбистам.
– Можно любить правду, верить в добро и при этом оставаться христианином и убежденным монархистом. В том нет противоречий.
– Чудной вы, капельмейстер! – всплеснула руками девица. – Чем больше вас узнаю, тем больше вами пленяюсь!
– А вы бы дамочка, поменьше думали об эмансипации, о правах угнетенных женщин, глядишь, и не имело бы нас оглушительного воздействия всякое громкое, но, порой, пустое слово.
– Экий вы, право, неучтивый! – вспыхнула Княра. – Разве такое дозволительно говорить дамским угодникам и спасителям девичьей чести от грязных посягательств подлецов и гвардейцев?
– Ах, полноте мне зубы заговаривать! – обиделся Крейслер. – Я привел вас в дом Лискова, не выведывая ваших душевных тайн, не призывая вас к ответу, кто вы ему: дочь ли, возлюбленная ли, погубительница ли, нанятая ли подлыми мошенниками. Я доверился вам, ибо в таком прекрасном теле не может жить преступление, в таких чистых глазах негде спрятаться измене!
– О, не обижайтесь, славный юноша! – пылко воскликнула Княра. – Я столько времени провела в заточении, где не с кем было даже словом перекинуться, что не могу теперь, молча, принимать помощь без чувственного излияния той благодарности, что плещется в моей душе, подобно морю во время прилива! И как же могу я отплатить черной неблагодарностью тому, кто был для меня всем в этом мире? Абрагам заботился обо мне, словно я была карбункулом невиданной красоты, точно стоила в его глазах целое состояние, когда как он купил меня на невольничьем рынке за жалкие гроши. Вы хотите знать, кто мы друг другу? Извольте, я удовлетворю ваше простительное любопытство. «Вначале я молчать хотела! Поверьте, моего стыда вы б не узнали никогда!»  Но теперь, когда вы бросили мне гневное обличение, обвинение в замысле смертоубийства, мой разум от возмущения так сильно давит на уста, что я больше не могу молчать! Я всей душою люблю мастера Абрагама, но, ежели, вы подозреваете меня в развратной связи, коей порядочная девица не может себе позволить себе до свадьбы, то вынуждена вас пристыдить, Крейслер: не было такого!
Иоганнес поймал себя на чудной мысли, что с плеч его словно свалился тяжелый груз. Ведь вроде бы: что такого? Каждая просвещенная женщина имеет право заниматься любовью с тем, к кому тянется ее сердце, но Крейслеру почему-то была бы крайне неприятна такая связь юной Княры и своего учителя – старика Лискова. Ревность здесь мешалась с детской обидой в некий громокипящий кубок ярости, но что порождало сии странные ощущения – в том себе музыкант никак не мог дать отчета.
Более того, Крейслер вдруг осознал, что ему дороги сейчас обе девицы: и Юлия, и Княра. И обе они предназначали себя другим мужчинам. Ну что за злая ирония судьбы? Что за дьявольское наваждение, что за фаталистическое, непреодолимое условие поэтического бытия? И даже Гедвига, согласная бросить своего мерзкого итальяшку ради объятий капельмейстера, даже она устраивает свою судьбу так, словно все идет по строго намеченному космическому плану…
Пока молодые препирались, точно новобрачные, я урчал и блаженствовал на коленях девицы. И вдруг мой взгляд упал на темный угол, подле окна – и, о чудо! – там подлец Гектор обронил нечто весьма ценное.
– Любезные мои! – воскликнул я, указывая лапой на улику. – Да очнитесь уже! Нашли место и время для легкого, ничего не значащего флирта! О, молодость! «Пора нехитрых желаний!»
Но, похоже, молодых занимала их перепалка, полностью поглощая внимание, затягивая в эту игру с головой.
Плохо, любезные мои бурши, что молодежь совсем не читает книг детективного жанра, и оттого у них нет никакого дедуктивного метода анализа событий. Это я не к тому, что Крейслер, влюбляясь, вечно глупеет на глазах, а к тому, что чувствам – время, жизни – вечность.
«Вот же балбесы, прости святитель Вискас! – подумалось мне. – Это, какими же нужно быть заинтересованными друг в друге, если, находясь на месте преступления, где только что бесславные плагиаторы хотели выкрасть мои бесценные бумаги, они не замечают очевидного! Ну ладно я, получивший травму от бандитской руки, слегка потерял сознание и бдительность, но эти – двое – им непростительна такая беспечность!»
Осознавая, что достучаться сейчас до Крейслера невозможно, я предпринял над собой воистину героическое усилие, чтобы подняться, шатаясь, дойти до гекторовой потери, взять ее в зубы и принести к ногам девушки.
Княра, увидев такой самозабвенный поступок, захлопала в ладоши и сказала:
– «Ах, не знала я, что коты такие умные бывают!»
– Он еще на машинке «Зингерс» по ночам подрабатывает: шлет шифровки дятлам, а еще занимается художественной вышивкой и вязкой шерстяных носков! – брякнул Крейслер, чем рассмешил свою собеседницу.
Княра захохотала, приговаривая: «Боже, какая прелесть!»
Мое терпение лопнуло. Я прыгнул девушке на колени, потрогал лапой свой висок, выразительно постучал по оному, мол: «Тук-тук-тук! У вас все дома?»
– Да вы, Мурр, совсем обнаглели на попечении мастера! – воскликнул капельмейстер, которому совершенно отчетливо стало ясно, что я наглядно показываю людям, какие они глупые.
– Да, – оборвала смех девушка, – а кот-то прав. Давай посмотрим, что он там нам притащил. Надеюсь, в этом портмоне нет дохлых тараканов. Я не истеричка, не боюсь мертвечины, однако и симпатии к трупам совсем не испытываю.
Крейслер не стал спорить с красоткой. Он поднял находку и присвистнул: «Да здесь же загранпаспорт с просроченной, между прочим, визой, да рекомендательные письма!»
– То есть преступник обронил на месте своего злодейства документы? Вот же разиня! – Княра ласково посмотрела на меня. – А ты, котик, просто прелесть! Молодчина!
– Послушайте, Княра, я жажду нанести визит злодею, благо здесь и временная прописка указана. Да и запись о гражданском браке с Марьей Лисовской зарегистрирована, и она действительна, ибо пометки о расторжении нет. – сказал Крейслер и лицо его медленно, но верно начало принимать свекольный оттенок. Кровь прилила к голове, в коей забурлила, словно кипящий борщ, мешая мозгам думать в правильном направлении. – Вот же каналья! Он, что, получается: многоженец?! Тысяча чертей! То-то он мне всегда не нравился, пройдоха!
– Что вас так вывело из себя, о, Крейслер? – удивилась Княра. – Преступники тоже могут иметь: и невесту, и сердечного друга. Право, в том нет ничего удивительного. На то он и подлец: поссорился с одной женой, ушел – к другой. А потом и третья, молоденькая дурочка, соберется за оного ловеласа быстренько выскочить. Это для жуликов даже удобно. Давайте передадим находку городовому, пусть полиция с ним разбирается.
– Ну, уж нет! – вспыхнул Иоганнес. – Вы же многого не знаете! Здесь был принц Гектор – мой заклятый враг! Вот что ему нужно было в доме моего учителя музыки? Я этого так не оставлю! Сегодня он изволит жениться на порядочной девушке, на подруге Юлии, а сам тем временем уже не свободен. Да у меня в голове это не укладывается! Он же принц!
– Вами движет ярость, милый спаситель. – Княра бережно положила меня на подушку. – Что с того, что полигамный самец может быть по совместительству и принцем? Его задача: оставить после себя обширное потомство, дабы тем самым улучшить низкую человеческую породу. А если он и не дворянин вовсе, а самозванец, то такие фиктивные свадьбы очень помогают молодым людям, оказавшимся в сложных материальных условиях. Это просто бизнес, ничего личного, Иоганнес. Вы совсем не идете в ногу со временем!
– Не хочу я так шествовать по жизни! – горячо воскликнул капельмейстер. – Зло должно быть наказано! Я вызову мерзавца на дуэль и уши ему на ходу обкорнаю! Он у меня надолго запомнит эту свою первую брачную ночь!
– О! – изумилась девушка. – Это речь не музыканта, но мужа! – Я совершенно не могу оставить вас в таком состоянии. И не спорьте со мной! Я иду с вами.
– Нет нужды. – сказал Крейслер, прекрасно понимая, что это – благоразумное решение, что совсем было бы неплохо, если бы кто-то положил бы руку на плечо и сказал бы: «Иоганнес, забей! Чего с козла взять? Даже молока – и того не добьешься!»
– Не согласна! – вспыхнула девица. – Я испытываю большую такую нужду отвести от вас надвигающуюся трагедию! Вы мне симпатичны.
– А как же Абрагам? – капельмейстер предпринял попытку урезонить девицу. – Он же вас, пожалуй, ждет. Волнуется, можно сказать.
– Ничего. Я же не в Турцию мигрирую. Разберемся с грабителями, потом и вернусь.
И тут в моей груди что-то екнуло: «А ну, как не разберутся? Или предпримут такие разборки, что и до смертоубийства доведут?»
Но сделать я ничего не успел. Двери яростно хлопнули, отзываясь в моей поэтической душе и израненной голове как два удара колокола в ночи.
Молодые и бесшабашные выскочили в ночь, точно фурии. «Две сорванные башни!»  – совсем не толерантно подумал я.
Если бы только в Госдеп доложили, что коты умеют так думать, то немедленно все наше княжество подверглось бы бомбежкам, а потом заморские хитрые президенты клялись бы на Библии и на лифчике незабвенной Моники, что это именно русские виноваты в разрушении наших городов. Хотя: кто эти вездесущие и таинственные «русские», видел ли их кто-нибудь живьем во время их бесчисленных и бесконечных проказ? Сдается мне, что «русские» – это часть той силы, что хочет покоя, но ей вечно приписывают деяния великие, но ужасные.
Не успел я помахать лапкой и вытереть умильные слезы, навернувшиеся на очи, как на пороге вырос мой хозяин – мастер Абрагам собственной персоной. Лицо его было перекошено от гнева, волосы стояли дыбом, точно он торговался на рынке и впервые услышал об инфляции и повышении цен в сто пятьдесят раз. Пальцы рук тряслись от сильного волнения.
Пахло от Лискова – соответственно – шнапсом.
«День открытых дверей какой-то!» – подумал я и уставился на хозяина вопросительным взглядом, мол, тебе, чего еще, старче: и дом есть, и корыто не прохудилось, и дивчину, вон какую гарную, привезли на старости-то лет для утех молодческих! Живи, да радуйся.
– Ой! – сказал мастер. – Котик! А я тут на свадьбе накушался так, что меня же самого теперь от себя и воротит – спасу нет! А вот что, любезный Мурр, не сходить ли нам с тобой прямо сейчас – в баню?! Прекрасная мысль! Это будет лучшая немецкая традиция: каждый год в день этой двойной свадьбы, вернее, уже в ночь, отправляться с друзьями на помывку! Мурр, захвати тазик, веник, айда париться!
Да, таким в зюзю пьяным я нашего достославного мастера никогда не видел. Думаю, никто такого зрелища во всем княжестве ранее не наблюдал. Ну, вот куда он пойдет? В какую еще баню? Пешком в Сибирь собрался? В Германии баня ночью не работает. Потому что порядок такой.
– Все, Мурр, решено, сейчас же и выступаем.
– Ну и иди в баню! – раздосадованно крикнул я Абрагаму, увертываясь от его красных ручищ, которыми сейчас можно было бы устриц препарировать или злодея какого противного намертво задушить, чтобы, значит, не безобразничал, такой-сякой, по ночам.
Выскользнув между ног хозяина, я шмыгнул в дверь и ловко забрался на крышу. Уже там, наблюдая свысока за ночным городом, я положил свою гениальную голову на лапы и задумался.
Вот почему так получается? Как только соберется гениальный кот осчастливить мир своим незаурядным, непревзойденным опусом, которому суждено остаться в веках Памятником Литературы, как тут же тысячи бесовских мелочей отвлекут оного пиита от работы его! Как будто злые силы, призванные в мир злым пакостником котолаком, следят за мной, мешают, делают все, чтобы жизнь моя стала невыносимой, творчески невозможной!
И даже звезды, побуждающие нас петь серенады, скакать, проявляя свои романтические чувства, выше собственной головы, даже сии ночные светила казались мне сейчас вражескими диверсантами, шпионами мировой Объединенной Филистерской Общины.
Я хотел было выплакаться месяцу словами, что повисли уже на языке, но страшная в своей удивительной возможности догадка озарила мой разум подобно блеснувшей во мраке молнии. Весь мир – вся вселенная – макрокосмос – они все следят за мной, за моими книгами, за моими мыслями, за моей любовью. И нет, оказывается, в этом мире ничего личного, принадлежащего только мне безраздельно! Все уже было и снова будет. Даже я, даже мой непревзойденный гений – не такое уж и уникальное явление!
«Необъятная вселенная была полным-полна выговоренных слов; как алые ягоды, висели они во мраке. Опасность – повсюду; думать – и то опасно; опасно даже дыханье чужих уст» .
И тут я спиной ощутил чей-то враждебный, полный злобы, взор. Так мог наблюдать только кто-то очень плохой, например, вурдалак, недавно выбравшийся из могилы, или вампир, сияющий серебром шерсти на груди для глупых, романтически настроенных, девушек, а потом втихушку пожирающий гниющую мертвечину, когда его никто не видит.
На меня повеяло могильным холодом…


(Мак. л.) 
…вломился юный капельмейстер в сад дворца, аки загулявшее дружелюбное привидение Каспер. Музыкант смешно подпрыгивал от нетерпения изобличить злодея, причем так незаурядно, что создавалось странное впечатление, словно он позабыл перед визитом в сию ассамблею изучить план увеселений и не посетил-таки модного ватерклозета, коими в Европе уже обзавелись все влиятельные короли и маркграфы.
Поговаривают даже, что Великая Французская революция оттого и случилась, что Людовик XIV привез и установил в Версальском дворце для личных своих нужд золотой унитаз, а в Бастилии люди-то гадили по-старому: через дырку в полу.
И вот из-за невозможности бандитов и убийц выносить пытку таким отношением правящих кругов к их жизненным потребностям, в массы шагнули возмущенные «воры в законе», которые хотели себе по личному золотому унитазу да по малиновому пиджаку истинного пацака в придачу. Так и сложилась бунтарская ситуация: низы не хотели испражняться по-старому, а у верхов от сей оказии случился массовый запор и они не могли получить облегчения по-новому на своих бесценных дырчатых стульях.
Собственно, Бастилию именно потому и разрушили, что гнев на отсуствие гигиенических условий содержания в камерах переполнял простых мерзавцев, каторжан и подлецов. А еще в Бастилии не было ни вай-фая, ни кабельного телевидения, ни выступлений девиц из варьете. Это было тяжелое время для бандитов. А революция освободила всех подонков и позволила им разбежаться для дальнейшего своего душегубства и прочих мерзких дел.
В общем, Крейслер, подпрыгивая, бешено вращая глазами, мчался прямиком к дверям девичьих спален, что само по себе было дерзким нарушением правил приличий. К уважаемым и непорочным девушкам не след прибывать с визитами ночью, дабы не запятнать их честь. А если совсем уж приспичило отроку, что прямо уж и мочи нет, то воспитанному кавалеру надлежит проникнуть в дом, для своих сладостных утех, так, чтобы ни одна сплетница оного не заприметила; и так же таинственно надобно покинуть девушку, дабы не навлечь на нее и на себя гнев папеньки, пересуды бюргеров и проклятие Святой инквизиции.
Иоганнес же словно ополоумел, он бежал напрямки и кричал страшным голосом: «Гектор! Выходи! Выходи, подлый трус!»
Сам сей возмутительный факт не мог не привлечь внимания гостей.
Наперерез Крейслеру кинулись слуги в ливреях. Они должны были предотвратить назревающий мордобой, ибо жених с фингалом – это слишком уж новаторски и демократично для старой патриархальной Германии!
Гости обрадовались скандалу, оторвали головы от столов, окончательно проснулись и заулюлюкали. Впрочем, попы свои они от стульев приподнять так и не смогли, ибо выпитое настолько ударило по их мозгам, что все предпочли взирать на разыгрывающееся представление, находясь в сидячем положении согласно распределенным на свадьбе местам.
Крейслера повалили, скрутили в бараний рог, и теперь он представлял собой жалкое зрелище. Однако безумец кричал, надрываясь: «Гедвига! Опасайся Гектора, в дом ваш дары приносящего! Он упьется твоей сладостью так же, как сделал это с другой женой, с которой он, между прочим, не разведен, да и бросит тебя в позоре матери-одиночки! Ни алиментов потом от него не дождешься, ни слова доброго – одно презрение да яд вырываться будет с его адского языка! Гедвига, да выгляни же в окошко! Твоя судьба на кону!»
И окно, действительно, распахнулось, но из опочивальни Юлии. Невеста Игнатия была бледной, точно привидение, но глаза ее метали молнии:
– Крейслер! Ваши притязания уже просто смешны! На какую еще подлость вы способны пойти, дабы привлечь внимание к своей ничтожной персоне? Гектор – принц! Истинный патриец, чтобы вам было понятно! А вы – плебей: не только по своему рождению, но и по бедности своего духа! Пойдите прочь с нашего подворья, не мешайте нашим мужьям получать заслуженную ими награду! Вы, Иоганнес, опять до смерти напугали Игнатия. Вы уже испортили все, до чего смогли дотянуться, но вам все неймется!
К Крейслеру уже бежали врач-психиатр и двое санитаров, которые тоже были на свадьбе, но этот инцидент пробудил в них такую гражданскую сознательность, что они воспылали жаждой немедленно изолировать бузотера от приличного общества.
В это время распахнулось и второе окно. В нем появилась растрепанная Гедвига, кусающая в сильном волнении губы:
– Крейслер! Ну почему вы мне раньше не сказали, чтобы я бежала с вами от маменьки? А сейчас вся ваша забота выглядит истерикой беременной гимназистки, которая и сама не знает, чего хочет!
– Вы еще не отдали ему честь, Гедвига? – совсем потеряв всякий стыд и приличия, отчаянно вопил музыкант, которого уже волокли по траве прочь от дворца. – Отложите сие действо до завтра! Прислушайтесь к моим словам!
– Каков наглец! – хлопнула рамой Юлия. – Я не ожидала от вас, Крейслер, такого предательства!
Княра, до сих пор не вмешивающаяся в перепалку любовного треугольника выждала паузу между криками, эффектно выступила в свет, ибо была самой трезвой на сем празднике жизни, и слово молвила:
– Милые девицы, почтенная публика. Все сказанное сим благородным юношей от первого и до последнего слова является правдой. Я ручаюсь в том. Кроме того, извольте обыскать Крейслера – у него в кармане хранятся утерянные принцем Гектором документы, из коих совершенно ясно, что он состоит в законном браке с прекрасной панночкой. У этих пшеков вечно рождаются такие красотки, что ни один истинный рыцарь устоять не может: и родину продает, и родителей! Ничего с этим не поделать.
Санитары изумленно посмотрели друг на друга: музыкант вел себя как помешанный, как шизофреник, вступивший в буйную форму болезни, как эпилептик за минуту до припадка, и потому с их, профессиональной точки зрения, оного парламентера следовало бы незамедлительно сопроводить в дом скорби, надеть на него смирительную рубашку и отправить отдыхать в карцер. Но сказанное Княрой – неизвестной никому, благоразумной и пристойной девицей, окончательно и бесповоротно разрушило очевидный, но неутешительный диагноз.
В этот момент, неслыханно удивляя гостей, в парке объявился принц Гектор. Такой поворот событий был ошеломительным. Обычно женихи в первую брачную ночь не отлучаются надолго от своих невест. Само такое поведение ставит их под опасные подозрения в тайном сочувствии демократам-неграм нетрадиционной сексуальной ориентации, скачущих на Майданах, чтобы их не перепутали с москалями.
Навстречу «заблудившемуся в трех соснах» жениху вышли Мальхэн Эшенау под ручку с князем Иринеем. На лице мамаши застыла гневная гримаса. Многое ей пришлось пережить в сию трагическую ночь:
– Что вы скажете, любезный Гектор, в свое оправдание?
– В чем вы, маменька, меня обвиняете?
Гедвига в своем окне опять побледнела, точно увидела мертвых с косами вдоль дорог. Ее прелестный и добропорядочный брак трещал по швам. Подобные скандалы с высокородными девицами в народе не забываются никогда – по значимости их приравнивают к кулачным боям шведов с русскими под Полтавой, оным девушкам притворно сочувствуют, испытывая в душе неизъяснимую сладость даже от одной только мысли, что «богатые – тоже плачут».
Второе окно снова распахнулось, и Юлия, тоже молча, снова воззрилась вниз.
Доктор-психиатр похлопал поставленного на ноги Иоганнеса по карманам, извлек паспорт с рекомендательными письмами и вслух прочитал то, о чем гражданам княжества с самого начала талдычил капельмейстер.
– Подлец! – вспыхнула своему жениху Гедвига. Краска ударила ей в лицо.
Юлия хлопала глазами. Но при этом она едва слышно шипела:
– Негодяй! Не успели еще гости разойтись, а этот безутешный страдалец, этот самозваный юный Вертер прибегает сюда с разоблачениями да еще в обществе новой хорошенькой девушки!
«Вот чем они с этой смугляночкой занимались все то время, пока Иоганнес отсутствовал? Это только мой Игнатий забился в угол и плакал, прижимая к груди деревянную лошадку. Будь князь чуточку здоровее, он мог бы сделать все, что требуется в эту ночь не раз и не два». – сердито думала Юлия и в тот миг обижалась на маменьку, на судьбу, на этого нескладного музыканта, у которого все – не слава богу!
Однако, высказать все это в лицо обидчику юная Бенцон никак не могла, иначе пострадали бы ее честь и достоинство!
– Скажи-ка, дядя, – вдруг вздохнула Княра, обращаясь к изобличенному жулику, – ведь не даром ты крутишь брачные аферы? А ведь я тебя, мил друг, узнала. Подлец ты, надо сказать, тот еще!
 
– Уберите эту замарашку! – брезгливо завизжал принц. – Прочь! Все прочь с моих глаз! Я – наследный принц! Я ни перед кем не держу отчета!
– Вот оно как? – удивился князь Ириней и побагровел от ярости. – Значит, вам можно творить на земле немецкой бесчинства лишь потому, что вы иностранный подданный и у себя на родине имеете привилегии?
– Несомненно! – вспылил Гектор. – А сейчас – не загораживайте мне дорогу! Я незамедлительно отправляюсь делать наследника.
– Что?!! – взвизгнула Гедвига. – Ну, сейчас мы тебя всех наследников разом лишим!
И обманутая невеста схватила куст с шанхайскими желтыми розами, которые привезли специально для свадьбы из Сингапура, и запустила сим горшком прямо в злодея.
Гектор едва успел отскочить в сторону:
– Гедвига! Неужели ты веришь жалким обманщикам и их бумагам, которые еще неизвестно как у них оказались? Я был о тебе более высокого мнения! Я ведь отлучался по нужде, ибо мучимый метеоризмом от здешних минеральных вод и от жаркого, не хотел обременять челядь обязанностью прослушать непристойные звуки, что так и рвались из меня, досаждая своей несвоевременностью и громкостью!
– Засранец! – крикнула Гедвига, швыряя в жениха второй горшок с розами. – Мне обделавшийся муж не нужен! Я хочу, чтобы подле меня был мужчина, на которого можно положиться, опереться в минуту горя, а не узурпатор, страдающий расстройством желудка всякий раз накануне любого важного сражения или просто торжественного дня!
– Вот это припечатала! – прищелкнул языком восхищенный Крейслер.
– А вы, Иоганнес – Иуда! Вы ославили меня на весь свет, вместо того, чтобы сообщить мне о моем позоре «тет-а-тет». Вы нисколько не лучше принца! Все, баста! Сейчас же отправляюсь монастырь, дабы не видеть вас всех, жалкие манипуляторы! Карету мне, карету!
Из соседнего окна, утирая слезу, Юлия выкрикнула:
– Стой, Гедвига, я – с тобой! Теперь только смерть сможет разлучить нас, скрепленных истинной сестринской любовью!
– Куртуазно. – сказала Княра. – Как в романах. Но глупо.
И в этот миг, когда злодейство счастливейшим образом было изобличено, раздался грохот, и в сад влетела карета королевского рода Альтеесель-Анвесен. Сверху, на крыше, вцепившись в обшивку когтями, сидел, совершенно одуревший от скачки, гигантский черный кот.
Гости запереглядывались и зашушукались. Все дело в том, что, согласно Зигхартсвейлерским традициям, черный кот на свадьбе – к разводу или даже к смерти одного из брачующихся. И в свете разворачивающихся событий постоянное мелькание Бегемота приобретало ярко выраженный символический характер грядущей катастрофы.
Все вопросительно посмотрели на князя Иринея и Мальхэн, ведь это их дети вступали в эти злосчастные браки в ореоле мерзких разоблачений и окруженные худшими народными преданиями.
К бравым санитарам, тем временем, протиснулся барон Эрнст Георг фон Вассерессе и клятвенно обещал сам присмотреть за Иоганнесом Крейслером, дабы его развязали и впредь психиатрических препятствий оному бы не чинили.
А тем временем дверца кареты распахнулась, и из нее появились мессир Воланд (не Морт) в сопровождении важного польского пана, у которого в шляпе гордо торчало единственное помятое перо петуха, и выглядело оно так, словно птица лишилась его во время потасовки с самим означенным паном.
– Это что еще за второе пришествие? – раздался зловещий ропот гостей. – Ездят туда-сюда и ездят! Откушать спокойно не дадут!
Тут к карете подбежал мальчик, известный всему городу, потому что он был сыном самой эксцентричной женщины княжества, да, пожалуй, и всей Германии – Анжелики. Да, это был Франциск Голлон собственной персоной. Он так обожрался сладостей, что походил теперь на пивной бочонок. Он даже не смог застегнуть верхнюю пуговицу своих штанов, ибо иначе пища никак не желала утрамбовываться в этом мощном животе.
– Вау! – крикнул мальчик. – Да это же не просто черный кот, которого ненавидит все Зигхартсвейлерское общество, отнюдь! Это любезный господин Бегемот – трюкач и иллюзионист, прикидывающийся животным для пущего артистического эффекту! Он водил меня в кафешку и вполне себе нормально разговаривал по-человечески. А ведь всем известно, что хвостатые твари на двух лапах не гуляют и немецкой речью не владеют! Ну же, господин Бегемот, уважьте собравшихся гостей, скажите им что-нибудь праздничное, свадебное.
Однако Бегемот все никак не мог придти в себя от той быстрой езды, которую, глубоко в глубине души, не показывая этого ни жене, ни семейству, дабы не прослыть опасным вольнодумцем, любит всякий порядочный (да и непорядочный) немец.
Котолак словно отутовел. Он смотрел перед собой, и, казалось, даже не дышал.
– Мальчик прав! – объяснил между тем Фридрих фон Бизон, спустившийся с запяток. Кот у нас разговаривающий. Я бы даже сказал: «чересчур много болтающий». Но сейчас у него форс-мажор приключился. Как говаривали древние: «Aliquando bonus dormitat Begemotus». 
И надо же было случиться такой оказии, что в этот момент на дороге показался и мастер Лисков. Он был в камзоле, пропитанном водой насколько, что влажный след за ним стелился по сырой земле.
– Что это с нашим славным Абрагамом? – зашушукались все за столами. – На нем лица нет!
– И чего это он так промок, дождя ведь не было? Неужели в лужу свалился?
– Что вы, в самом деле! Разве не знаете, что мастер имеет сердечное участие в любовных делах Иоганнеса Крейслера! Раньше все думали, что капельмейстер без ума от Юленьки Эшенау, но сегодняшнее славное изобличение им злодея позорного говорит об увлеченности юноши еще и Гедвигой. Как это мило!
– Но мокрый-то мастер от чего? Неужели для него баню открыли, а он, прямо так, в одежде, там и парился? Это же вольнодумие! Так недалеко и до революционных волнений!
– Ах, полно вам, кумушка! Это он такой от слез. Чего же тут не понятно?
Поляк уставился на мастера, перевел взгляд на капельмейстера и вдруг захохотал:
– Это вот эти двое – и есть символ культурного возрождения Германии? Да это жалкие неудачники, которые ни пить не умеют, ни саблей махать! Добро, любезные мои братцы, должно быть с кулаками, с пушками и с санкциями. А эти двое – что с них взять: балбесы и есть. И если немецкая литература ставит этих чудаков на пьедестал, то скоро в эти земли придет диктатор и сгонит подобных либералов, как стадо баранов, отправляя их сначала на Европейскую войну кузенов , потом в мясорубку по геополитическому изменению истории . Господин Воланд, может быть, вы и придаете некое мистическое значение возможному влиянию сих особ на юношество и на формирование неких духовных ценностей у молодежи, но лично я не вижу здесь людей высокоодаренных и талантливых.
– Да кто ты такой? – удивился барон Эрнст Георг фон Вассерессе, обижаясь на поношение своего друга и его наставника.
– Пан Твардовский! – отрекомендовался заносчивый франт. – Прибыл сюда с наиважнейшим поручением тайного свойства.
– Это не тот ли пан, – захохотал Франциск Голлон, указывая пальцем на героя польских баллад и историй, – которого в Риме скрутил враг рода человеческого? Да ведь, получается, сей Твардовский шпион ада – ни больше, ни меньше!
Вот теперь бюргеры повскакивали из-за своих столов. Начиналось потешное время. Кулаки у всех уже чесались, а подходящего случая хорошо подраться до сих пор так и не представлялось.
Однако заграничный пан совсем не испугался гнева народного. Он встал в театральную позу, выставив вперед правую ногу и начал декламировать, размахивая при этом руками, как заправский поэт:

– «Ах, немцы, вот вам мой совет:
Назад — ни шагу! Поздно. Нет
Для вас обратного пути.
За то, что вас вперед идти
Я призывал, наград не жду,
И пусть я попаду в беду,
Лишившись помощи,— клянусь,
От правды я не отступлюсь!»

Это лицемерие переполнило чашу народного гнева.
– Бей ляха! Спасай отечество! – раздался призывный клич, разлетевшийся над городом, точно удары набата, призывающего крестьян взяться за вилы.
– Экая получилась неприятность! – сказал фон Бизон. – Мессир, мне кажется, стоит незамедлительно покинуть парк.
– Ну, Фридрих! – усмехнулся Воланд. – Нам ли быть в печали? Есть ли у тебя еще порох в пороховницах?
Кот Бегемот тем временем окончательно пришел в себя и завизжал с крыши кареты:
– У меня – нет никакого пороха!!! Только усы, лапы и хвост! Официально заявляю: я – пофигист, тьфу ты, – пацифист! Мне нельзя сегодня вступать в побоище! Кроме того, немилосердное обращение с котами – преступление против человечности!
И в тот же миг в кота прилетел примус, который о голову же котолака и повредился самым печальным образом.
Начиналась вторая часть Марлезонского балета, именуемого в глубинке княжества настоящей двойной немецкой свадьбой…


(Бег. бас.) 
…да так лихо понесли нас эти кони из свадебной заварушки, что оставалось лишь благодарить мессира нашего за его деликатную чуткость к проблемам и потребностям оборотней, на службе у него состоявших. Ему-то, Воланду, что? Ну, колени болят, ну давление разок подскочит, однако намять ему бока простому смертному мужу никак не удастся.
Другое дело мы – лишь наполовину эфирные существа. Говорят, некоторых из нас в Средние века забивали каменьями, поднимали на вилы, чем, в самом начале, и обрывали нашим собратьям путешествие по просвещенной Европе в поисках уюта и пропитания.
Воистину, мы вовремя смылись, оставив пана Твардовского наедине с разъяренной толпой. И даже мне, получившего травму от бандитского, пролетавшего мимо пролетарского примуса, стало совершенно очевидно, что мессир наш вовсе не случайно стравил пана и народ, а с целью показать обществу, что Твардовский, хоть и обманул Мефистофеля, однако в вящей своей гордыне вовсе и не национальный герой, превосходящий Ад, но лишь обычный хвастунишка, которому неслыханно повезло.
Скажи я такое в Польше – меня бы на костер отправили, однако, клянусь восходящей Звездой Люцифера и соромным ключом Преисподней, именно человеческие дела, их поступки, а не жалкие мыслишки – вот главный поручитель и изобличитель любого, пусть даже и великого исторического лица. И по делам, а не по вере, нужно раздавать и милости, и кару.
Что вера? Пустой звук. Иной верит, что он – высшее существо, и, стало быть, все, что бы оный гордец не учинил, ему простится. Так что же, спрашивается: маньяков, насильников, нацистов, эсесовцев, барыг всяческих, из-за которых гибнут целые народы, за их эту подлую веру в собственное лживое мессианство требуется передать в Свет для проживания на райских островах в окружении наложниц? Не много ли чести?
Убийцу нужно убить, дабы он испытал всю прелесть отчаяния, на которое обрек другого. Зуб – за зуб. Все остальное – лишь юридические лазейки, позволяющие настоящим преступникам избегать наказания и глумиться над этим миром.
Настоящие проповедники и пророки с богами и демонами не торгуются. Они просто живут во имя тех, кто слаб, они не заставляют убивать других во имя свое, но поднимают с колен отчаявшихся, утративших всякую веру. Пророки возвращают обезумевшим матерям их погибших, заколотых подонками, малых детей. Святые исцеляют. Вектор религиозности один: помощь тем, кому хуже всех. Призыв к любой Священной войне, не важно, какой именно, но непременно ведущей к Апокалипсису, к массовым смертям, не достоин даже уст нашего мессира или демона рангом ниже. Воланду будет неловко так нагло и некрасиво обманывать: без интриги, словно люди, в самом деле – лишь стадо баранов. Это, к тому же, и скучно. А если это не так, бросьте в меня камень, господа филистеры!
Пусть идиоты верят, во что хотят. Справедливость – она одна на всех. И божеское всепрощение в этом контексте звучит именно, как насмешка. Злодей должен быть наказан. И нам, слугам Воланда, прекрасно известно, что раскаяние людям просто недоступно. Они что угодно скажут и сделают, и в рубище оденутся и каяться на перекресток выйдут – лишь бы избежать заслуженного возмездия.
Бывали, конечно, в истории всякие настоящие подвижники. Пророки и маги. Но проблема в том, что все они в тот момент уже не являлись людьми в полном значении слова, они были иными – с них другой и спрос. Я же говорю об обычных обывателях – нет в них никакого благородства. А если и есть, то этот дворянский лоск мгновенно слетает с сих господ, чуть вопрос коснется их богатства или жизни.
Каждому – по вере! Ха! Вот где воистину адская ловушка. Ведь, на самом деле, именно Воланд решает, кому воздать по его вере, а кого жестко проигнорировать. Мой мессир указует: кого отправить в ад – котлы чистить, а кому подарить дом с мезонином, да с прелестной спутницей в нем, с ноутбуком и интернетом, дабы в мире идей писатель мог сочинять романы, художник – писать картины, убийца – убивать девушек, не подозревая о том, что красотки – виртуальны.
Разве мой мессир сделал вас всех фанатиками, которые режут друг другу глотки ради добра? Разве ад виноват в том, что каждый напыщенный индюк с детства думает, что именно его мнение важно для мира. Вот только, чтобы сформировать оное мнение, надобно иметь не только обширную базу научных, проверенных данных, но также чутье, да и уши, ваших понежней! А, вы, господа демократы всех стран, как ни садитесь, все в реформаторы не годитесь. Потому что от перемены кресла одного чиновника на другое – повыше или помягче, – жизнь людей в лучшую сторону никогда не меняется.
Эх, хорошо размышлять о тех, кто лупит друг друга у тебя за спиной, когда сам несешься в дьявольской карете и смотришь на мир человеческих страданий через окошко. Тебя просто никак не могут достать! И от этого в душе рождается злорадство – уникальное человеческое и кошачье чувство, в котором сочетается несовместимое: и тьма, и свет. И вот это «назло им, паразитам, пусть мне будет хуже» – вот это и есть философская доктрина человечества, его истинный крест и та дорога, к которой оно всегда возвращается.
Ведь если все начнут делать что-то ради кого-то: ради детей, страны, родины, веры – вот только тогда мир и изменится. Отчего же так не было и никогда не будет? Кто же, выходит, самый лютый враг рода человеческого? Неужели котолаки? У-ха-ха-ха!
И вот я окончательно расплылся в улыбке, испытывая блаженство. Тем более, после праздничного висения в воздухе, путешествий на крыше кареты, после встречи с примусом, после всех тех терний, через которые мне пришлось мужественно прорваться лишь ради удовольствия мессира, мне тоже хотелось ухватить от жизни частицу счастья, не важно какого: саркастического, дьявольского, зубодробительного – лишь бы не ощущать непрерывно стыд да отчаяние за очередной бесцельно прожитый день.
И вдруг Воланд ехидно так прищурился:
– Котинька!
– Чего? – радости как не бывало.
– А я гляжу, ты меняешься в лучшую сторону. Ты же испытываешь наслаждение от глупости людской.
– Да ладно. – махнул лапой Бегемот. – Велика та радость. А вот сейчас бы мясца жареного да интеллектуальных удовольствий немного, а то от работы нашей так адски спину прихватило, да вот гематома еще на голове будет. А кот с шишкой – это же позор! Ладно, там: пол-уха оторвали или полхвоста откусили конкуренты в битве за территории рынков сбыта и сферы нашего мужского влияния; но ходить с плюмбой, которой от лапы или от зубов в честном поединке никак не получить, а приключается оная лишь от подлого бросания домохозяйками своей кухонной утвари в подло ворующих еду моих непутевых собратьев – таки это моветон!
Тут кони захрапели и резко встали.
– Конечная! – вздохнул Бегемот. – Станция Дно?  Я, вот, все гадаю, как это такой затрапезный мужичонка с дурацкой фамилией Пешков, смог увидеть будущее своей страны, да так метафорически расписать его, что диктатор, вырвавший власть из рук монарха в прямом смысле именно «На дне» , даже и не понял, что в его банду заранее ткнули пальцем и обозвали мерзавцем, попутно расписав, что в этой новой стране всех положительных героев убили именно революционеры. Так, того мало, этот самый Максим Пешков сделал потом ход конем: и стал Ферзем – главным графоманом той самой страны, придворным поэтом победившего диктатора. Отчего ему «мальчики кровавые» потом не снились?
– Отпустило? – улыбнулся Воланд. – А то я уж тревожиться за тебя начал. Мне верноподданные коты не нужны. Подлиз вокруг и без тебя предостаточно.
Бегемот обиделся и засопел, но ничего не сказал, лишь соскочил с места и остался придерживать дверку вместо лакея, дабы этим самоуничижительным жестом показать, как глубоко мессир задел его искренние чувства.
Воланд вышел. Они находились неподалеку от дома мастера Лискова.
Бегемот, осознав, куда они прибыли, нахмурился:
– Это то, о чем я думаю?
– Чтобы думать, – флегматично заметил фон Бизон, – нужно иметь мозг.
– Вообще-то, там живет вполне себе приличный поэт. – неожиданно для всех сказал Бегемот.
Адская свита в удивлении воззрилась на котолака.
– Чего? – спросил Питон. – Не слышал я, чтобы мастер Абрагам еще и вирши складывал. Да он вундеркинд! Может, мы зачтем ему экстерном продвижение по Древу Познания каким-нибудь значимым градусом посвящения: сороковым, например? Ну, чтобы он догнался и не догонял бы сегодняшние несчастья? Но, это вам любой физик скажет: не может, пусть даже и пьяный, человек одновременно находится в двух местах сразу. Сие противоречит здравому смыслу. На меня вот яблоко не падало, а я тебе, котяра, открываю удивительнейший закон нашего бытия.
– В самом деле, хвостатый. – фон Бизон пристукнул сапогами так, что шпоры зазвенели на всю улицу. – Чего это ты темнишь? Никаких людей, тем более поэтов, в этом доме сейчас нет.
– Так за кого ты, Бегемот, радеешь? – зеленый глаз Воланда брызнул насмешкой, а темный так и остался безучастным ночным озером.
– Нет, так нельзя! – котолак занервничал. – Там ведь внутри Мурр. Он, конечно, не велик в перьях, но, мессир, его-то за что жечь?
– Разве я принес с собой факел, а не монокль? – Воланд щелкнул пальцами, и рядом с ним материализовалось кресло, обитое красным бархатом.
– Но, мессир! – даже усы у Бегемота, и те повисли. – Нет, ну спалить там Жанну Д;Арк, гроссмейстера Жака де Моле, Джордано Бруно – так это народ зрелищ жаждал, врагов своих истреблял. Сжечь гордеца – это приемлемо. Но убить беззащитного котика – это подло. Что этот Мурр может? Ну, строчит свои жалкие пасквили, да кто их читал?
Воланд уселся и зевнул. Однако на Бегемота это не произвело впечатления. Котолак продолжал распыляться:
– Слышал я, знаю, что оного славного котика обвинили в карикатурном изображении немецких чиновников и собираются теперь привлечь к ответу! Но, мессир, это – кот! Он – совесть княжества, его дух. Вот такой: самовлюбленный, филистерский, но верящий в свою гениальность. Неужели же вы, мессир, позволите сжечь Мурра только потому, что люди – идиоты?
– Любезнейший! – фыркнул фон Бизон. – Ты же знаешь: спасешь бабочку и – всё, кранты нашей славной истории. Никакого веселья, одни динозавры на все семь тысяч лет человеческой истории. А ты котика пожалел.
Бегемот надулся:
– Это нечестно! Так нельзя! Мессир, разве мы можем уподобляться демократам, с санкциями и базуками в каждый дом приходящим? Мы ведь не люди! Мы – лучше!
– Нет, ну вы поглядите! – всплеснул руками Питон. – За венценосного Нерона, сжигающего Рим, тоже, кстати, ради поэтического вдохновения, что-то ты, Бегемотище, так не радел!
Воланд усмехнулся. Слуги встали за его спиной. Кони замерли как изваяния. И только гигантский кот стоял перед Князем тишины потерянный и опустошенный. Только что, минуту назад он радовался драке, развязанной не без его помощи, и вот умоляет открыть дверь, дабы некий кот, умеющий писать, мог бы спастись от неминуемой гибели.
– Отчего же никогда не бывает так, что люди не останавливаются, но методично продолжают пьяный дебош, который непременно выливается в погромы и поджоги ради одного лишь тупого злорадства? Где та душевность, о которой так долго говорили священники всех вероисповеданий? Может быть, и нет вовсе никаких других душ на Земле, кроме наших собственных, сосланных сюда с других планет для того, чтобы в горниле страданий очистится и вырваться обратно, в те миры, где нет этого всепоглощающего человеческого и беспощадного идиотизма?
– Ты закончил? – осведомился Воланд.
И Бегемот понял, что этот раунд он проиграл. Кот отступил в сторону и на глаза его непроизвольно навернулись слезы.
– Да никак Бегемотик растрогался? – подначил фон Бизон. – Родственника жалко, да? А вот с кумовства человеческая порода и стала такой подлой и беспринципной.
– Да брось ты, в самом деле! – примирительно сказал Питон. – Мало ли на земле домашних питомцев? Да и писатели среди котов – тоже не диковина. Я тут в «Однокотниках» рекламу видел. В Мюнхене издается трехтомник воспоминаний диссидента кота Матроскина, эмигрировавшего в Баварию полгода назад, – «Простоквашино как национальная идея» называется. Там про то, что всякое новаторство прокисает в период его внедрения в производство, и потому ничего больше выдумывать не нужно, ибо научными патентами и так уже все нужники в Германии обклеены.
– Да идите вы! – Бегемот отвернулся.
И тут, в конце улицы, показалась возбужденная толпа. Люди орали революционные лозунги, то есть каждый кричал, что хотел, и никто не понимал остальных.
Обычно стачки и восстания именно так и начинаются: прямо из пивных выкатываются толпы низшего сословия, которым сегодня ночевать под мостом уже не хочется, всегда возглавляемые при этом кругленькими, накачанными по самые ноздри амбициями и алкоголем, безмозглыми фюрерами в коротких штанишках, и начинают крушить все подряд, потому что это – прикольно. Вожди – вопят. Боевики – громят. Восторженные девицы стреляют глазами, в надежде зацепить бравого парня. Люди, которые безумствуют в этой толпе, испытывают творческий подъем, а иногда – даже и катарсис. И для этого, оказывается, книги читать вовсе не обязательно, достаточно вопить: «Кто не скачет, тот и сраль!» или «Аллилуйя фюреру (имя рек) и нашей партии родной!» или просто «Слава Нам!»
Революция – вовсе не борьба за права угнетенных, как искренне почитают многие филистеры, но – очистка общества от интеллигенции, от порядочной профессуры, от совестливых граждан, которые против насилия и убийств.
Революция – это разделение на своих и чужих. Это дифференциация общества по классовому признаку, в котором все с тобой несогласные должны незамедлительно справлять новоселье в одноместных дубовых квартирах без окон и дверей. И песнь революции есть ода Козла, которого хотели принести в жертву, но который всех так обманул, что это он теперь сам приносит в жертву своих гонителей.
И сколько бы веков не прошло, а ничего в этой системе не изменится, потому что путь реформ возможен для людей, думающих о своих детях и о своей стране. А у любого пламенного борца есть лишь Майдан, на котором он и изъявляет свою волю и полное несогласие со всем миропорядком.
Революционер, бомбист, интернационалист и подпольщик – всегда был и остается крысой – подлой, злой, голодной. Ее обижали, и потому она мстит всем! И убийства других людей этими «свободолюбцам» проплачивают капиталисты из других королевств.
Революция – это свобода ломать и убивать.
Монархия – это необходимость выполнять предписания и работать.
Демократия – это когда твое мнение очень значимо для абстрактного населения земли, но в приоритете сам факт «важности» – именно ради него приходится бомбить недемократичные исламские государства, где совершенно неправильно, не учитывая мнения трудового народа, злые шейхи лично для себя добывают нефть и совершенно не делятся прибылью с цепными псами оной демократии.
Но любая революция, любой бунт, сорвавшись в массы черным коршуном, становится неконтролируемой. И революция всегда поглощала своих героев, как обезумевшая свинья пожирает собственный помет: всех до единого поросенка! Нет такой силы, которая может удержать сего бунтующего демона в узде!
Революция как пожар: пока не оставит после себя пепелище – ее не сдержать и не унять!
– Сжечь мастера Абрагама! – раздался крик из толпы. – Он прислуживал Сатане!
– Серьезно? – удивился фон Бизон, поправляя челку. – Как много нового и неожиданного можно узнать во время переворотов.
Питон просто раскачивался с носков на пятки и мрачно молчал. Похоже, он разделял мнение Бегемота, что весь мир не стоит единой Мурровой слезинки.
– Сожжем все итальянское! – кричали с другой стороны. – Гектор заплатит нам за позор княжества!
– Мессир! – Бегемот няшно сложил губки бантиком. – Разве можно отказать в просьбе такому мимишному созданию? Спаси Мурра! Не дай погибнуть честной душе!
В этот момент факелы полетели и в здание итальянского посольства, и в дом Лискова. Пламя взметнулось жадной голодной птицей, взлетающей над крышами к самому ночному небу!
– Ох! – жалобно сказал Бегемот.
– Разлюбезные мои судари! – раздалась позади отчаявшегося зверя ученая светская речь. – И вы, господин котолак вкупе со товарищи, позвольте полюбопытствовать: отчего же вы просто смотрите и не чините препоны злодейству?
Бегемот даже подпрыгнул от испуга. Обладателем голоса был кот Мурр. Для сего торжественного случая, он нацепил на себя пурпурные сапожки византийских басилевсов, украденные у турок сербами и проданные как артефакт в Силезию, где их Лисков и купил в базарный день за три монеты. На голове кота была шляпа со страусиным пером, делавшая поэта величественным и независимым. На талии, на перевязи, блестела изящная шпага. Мурр был прекрасен. И даже отсутствие штанов совсем не бросалось в глаза.
Бегемот уставился на кота мутным от злости глазом и процедил:
– Так вы изначально все знали! Посмеяться надо мной вздумали, да?
– Досточтимый сударь котолак, пришедший с темной эпохой нашего княжества, я имею честь атаковать вас, дабы изгнать вон из Зигхартсвейлера! – закричал тем временем кот Мурр, пугая сим восклицанием самого себя больше всех.
– Уберите от меня этого недоросля! – надулся Бегемот. – Разыграли, да еще и натравили на меня, на непревзойденного дуэлянта, какую-то пигалицу!
– Вы оскорбили честь моих предков! – Мурр даже глаза зажмурил от ужаса и восторга, произнося сей бесстрашный монолог. – И вы кровью смоете это оскорбление! Память Кота в Сапогах стучит в моем сердце, она летит на врага Рыжей Лисицей с рыжей бородой, дабы повергнуть демонов наземь, и восстановить нашу победу!
– Мессир! – Бегемот закатил глаза. – Я уже раскаиваюсь в своей чрезмерной экзальтации, касающейся оного разглагольствующего пиита. Как я погляжу: котик-то сей не промах! Он самого дьявола за усы схватит!
– Просил живого Мурра – извольте-с, братец, мучайся с ним теперь! – хохотнул Фридрих.
Воланд же смотрел на пылающий город, и в зрачках его плясало нездешнее, инфернальное пламя былых великих битв.
И тут, навстречу ликующей толпе, из подворотни выскочили «Бременские музыканты» вместе с циркачами, с мастером Абрагамом и с паном Твардовским, которые скопом спасались от революции: изрядно ощипанные, но не побежденные. Сия живописная толпа хотела покинуть пределы княжества в здравом уме и не в слишком покалеченных телах, дабы служить: и другим для увеселения, и себе на пользу.
– Вот они – иностранцы! Все зло от просвещения, чужих наречий и от терпимости к поношению веры нашей язычниками всяческими! – толпа переключилась с поджогов на попавшихся им людей.
Воланд тем временем смотрел на мастера Лискова и глубокомысленно заметил: «Он хочет мистифицировать себя самого и воскресить время, в котором жил полной жизнью, хотя он и теперь еще бодр и силен, удивительно молод душой, способен заткнуть за пояс многих преждевременно отупевших юношей своей впечатлительностью и фантастическим умом» . Как думаете, господа?
Именно так! – подобострастно поддакнул Бегемот, лишь бы не общаться с котом в перьях. – «Он для самого себя охотно оставался загадкой, разгадки которой постоянно боялся, и от меня он также требовал, чтобы я рассматривал его как священный, не поддающийся расшифровке иероглиф» .
Фон Бизон презрительно фыркнул, показывая, что он и в грош ломанный не ставит ученость кота, который прикован к дубу своего возмездия золотой магической цепью.
Питон насмешливо сощурился:
– Воланд спас Мурра, Бегемотище! Чем мы тебя еще попотчевать сегодня сможем, о, котолак? Какое вам, милостивый сударь чудо изобразить перед сном: протрезвление свадьбы четверговым дождичком? Исцеление ран болящих путем потребления внутрь цианистого калия и супа из чертовой анаши и божественной черепахи? Или лучше явить дар умения пользоваться мозгами через хирургическое удаление, ненужной для оного действа, головы?
Тем временем две толпы схлестнулись. В воздухе замелькали кулаки, ботинки, оглобли, топоры, факела и прочий увеселительный праздничный реквизит, который люди собирались использовать явно не по назначению!
Кот Мурр, увидевший сию настоящую грозную баталию, мужественно бросился наутек, заодно избавляя от своего докучливого общества черную свиту мессира.
Это был не позорный побег Мурра с поля боя добра и зла, а хитрый стратегический план: заманить врага подальше в лес, да и оставить его там без еды, электричества, памперсов и прочих, необходимых для ведения боевых действий, атрибутов. Говорят, именно так армию Наполеона и разбили под Москвой.
Мурр, как истинный поэт и патриот, не мог просто удрать, вздыбив от ужаса шерсть и распушив от страха хвост. А вот применить свои познания в науках батальных вполне было бы ему прилично.
Но не успел смелый Мурр увести за собой арьергард разъяренных революционеров, ибо сам рок вмешался в события и отвлек всех от подвига славного кота.
Как на грех, именно в это время, наглый поляк пан Твардовский прыгнул ослу из «Бременских музыкантов» на спину, выкинул руку вперед, представляя себе, что он – стоит на броневичке, и теперь его повезут по железной дороге прямиком к счастливому будущему – без остановок и без завтрака!
В наступившей торжественной тишине, которую омрачало лишь жадное чавканье пламени, поглощавшего дом мастера Лискова, пан Твардовский воззвал к народу:

«К чужим, в далекие края
Заброшенный судьбой,
Не знал я, родина моя,
Как связан я с тобой.

Теперь очнулся я от сна
И не покину вновь
Тебя, родная сторона –
Последняя любовь.»

Революционеры оторопели от такой наглости. Они думали, что бунт – это их эксклюзивная выдумка. А тут являются всяческие былинные «пшеки» и начинают их поучать, как им лучше обустроить обновленную, прогнувшуюся под заморскими янки, Германию! Да еще дерзко утверждается, что Польша круче Германии. Это уж совсем наглость!
Конечно, истинный пламенный революционер всегда должен быть иностранцем, иначе как объяснить ту нелюбовь к отчизне, с коей только и возможно разжигать в Фатерланде братоубийственную резню. Но отчего это всегда социальные перевороты и экономические кризисы получаются выгодны лишь тем, кто Германии непременно – яростный враг?
Все видели тиранию и блеск Наполеона, которые венчали французский бунт, и все наблюдают, как гонят Бонапарта назад, точно зверя – в логово. И что получила Франция от революции, в итоге? Тысячи убитых сограждан, позор и презрение со стороны стран Европейского союза. А не убили бы своего короля – люди бы жили и дальше... Вот и выходит, что кровавое сие колесо прогресса любезно лишь демонам. Да Воланда оно веселит. А самим людям – вроде, как и ни к чему.
Ошеломив толпу поучением своим, пан Твардовский вскочил на скакавшего мимо вольного буланого коня, стеганул оного золотой уздечкой – да только поляка и видели.
– Ну, и зачем он был нужен? – проворчал Фридрих фон Бизон. – Стоило тащиться в другую страну ради этого его монолога?
– Да ладно тебе! – примирительно сказал Питон. – Люди – ничто, имидж – все! Зато потом все скажут, что эту заваруху затеял великий легендарный герой. На мифологических персонажей так удобно валить собственные ошибки, правда, мессир?
– Думайте, что хотите. Я вам не демиург, мне на ваши домыслы плевать с высокого Везувия. Я вам не бог, ревнитель ваш. Какое мне дело, кому вы там поклоняться собрались и приносить свои кровавые жертвы, если любой ваш поступок всегда будет возвращать вас ко мне? Чего напрягаться, если человечество генетически не способно ни к изощренной фантазии, ни к настоящему побегу?
– Это обидно. – проворчал Бегемот.
– Ага, – саркастически добавил Питон, – и сказал это именно оборотень. Символично.
Между тем Абрагам с ужасом осознал, что дом его объят пламенем и сейчас, в этой ночи, гибнут все его фокусы и тренированные блохи, и механизмы, и куклы и даже кот, которого он так любил.
– За что, о, боже? – горестно воскликнул Лисков. – Отчего я должен лишиться теперь и последних радостей своей и без того тяжелой жизни?
Питон фыркнул:
– И этот туда же! У немцев всегда во всем бог и русские казаки виноваты! Возможно, для жителей княжества, это даже синонимы.
Но тут, с новой волной революционной толпы, появилась смуглая босоногая девушка Княра, которая шла так изысканно, точно танцевала ламбаду под дождем. Это было удивительное зрелище: так умеют двигаться только восточные женщины! И каждый раз созерцание сей космической походки заставляет почтенных бюргеров оглядываться, дабы провожать потом сию гарную дивчину долго и со странными, неожиданными для почтенных отцов семейств, мыслями в голове.
Сама красавица давно уже не обращала внимания на сии взгляды, ибо она искала совсем другого человека, не их – толстопузых филистеров, умеющих лишь лихо уписывать бесплатные угощения да поглощать темное пиво пинту за пинтой.
Сама судьба улыбнулась ей. Ищите, дорогие мои бурши, и – обрящите!
Увидев своего обожаемого учителя, Княра радостно, во весь свой голос закричала:
– Мастер Абрагам! Не печальтесь! Пусть сгорает этот дом вместе с прошлым, с этими годами, что провели мы с вами в горестной разлуке! Чую: грядет новое время, в котором мы непременно будем счастливы! Мы с вами новую избушку срубим: лубяную, да жилую! Ведь не бывает так, чтобы годы страданий обрывались бы гибелью и забвением! В ночи всегда есть самое тяжелое и страшное время перед самым рассветом, когда кажется, что гибнет сама Надежда, но вы выстояли, мой мастер, я уже пришла! Верьте, за мной подтянется и солнце, которое начнет зажигать этот мир так, что каждый ученый в священном восторге осознает, что ему нечего терять, кроме золотых цепей, что понавесил на себя дуб стоеросовый, думающий, что блеск богатства скроет отсутствие мозга. Но в солнечном свете все увидят правду, ибо с новой эпохой, со смертью страшной Кали-Юги, в наш мир врывается новое, юное, поэтическое. И несут правду миру дети-индиго, которых все больше прибывает по всем странам. Пусть трепещут капиталисты! Пусть содрогнутся все тринадцать семей, захвативших власть над миром, пусть дрожат жалкие рептилоиды, обманувшие человечество, поработившие его, заставившие всех поверить, что в мире всего на всех не хватит. Индиго – видят правду, от них не скрыться за носатыми масками и алыми плащами, их не ослепить золотом, им не закрыть рты кровавыми жертвоприношениями проклятому Молоху, пожирающему людей целыми фабриками и заводами!
Старик Лисков, хоть и был пьян, мигом признал свою последнюю любовь и остался стоять с открытым ртом. Княра похорошела и расцвела! Из девочки она превратилась в юную, свободолюбивую и весьма интересную женщину. Из молчаливого и забитого ребенка она преобразилась в пылкую, страстную, весьма говорливую натуру, что поражает красотой не только внешней, но и внутренней, ибо в речах ее был не только смысл, но билось дыхание самой жизни!
– Я ожидал более эффектной речи. – вздохнул Воланд, наблюдая за этой трогательной встречей двух сердец, тянувшихся друг к другу сквозь время и пространство. – И ведь эти двое – любят друг друга.
А красный петух перекинулся уже и на другие дома. Пожар разрастался, огонь танцевал над головами…


(Мурр пр.) 
…«и мое сердце остановилось. Мое сердце замерло».  Ужас сначала объял все мои члены, сделав их бесчувственными. Я на мгновение даже испытал тоску Герды, когда она увидела своего Кая Метова: то ли с ледяным обмылком, то ли с гранитным камушком – в груди.
Да, любезные мои почитатели: я ощутил в душе своей такой холод, который не сравнится и с вечной мерзлотой, той, в которую погрузили самого врага рода кошачьего, ну и человеческого! То было явление мессира Воланда и всей его адской свиты прямо к моему дому!
Провалившись в адские пучины отчаяния и беспросветной тоски, я все-таки смог взять себя в лапы и сказал: «Нет, весь я не умру! Не дождетесь!»
Более того, мое внимание привлек шум приближающейся толпы. А ведь всем известно, что народные массы в больших своих скоплениях, непременно все уникальные человеческие личности, случайным образом попавшие в них, просто растворяют в своем коллективном бессознательном. И оттого многие порядочные и уважаемые своими женами бюргеры на некоторое время полностью теряют контроль над мыслями, словно пьянеют, и творят непотребства революционные или просто пахабные, впоследствии не понимая, зачем они, вообще, это совершили. Вся толпа входит в раж и превращается в чудовище: многорукое и многоногое, да еще и безмозглое. Стоит сим людям указать пальцем – и незамедлительно начнутся: погромы, поджоги, убийства.
И вот теперь эта разночинная обывательская лава уже затопляла город. Сии пламенные борцы с монархическим порядком за анархическую свободу от гнета итальянцев, французов – кого угодно, сии выкормыши уходящей эпохи Наполеона двигались в гневе великом, премудро и вычурно матерясь, распевая «Котольезу», размахивая заранее зажженными факелами, словно света от фонарей для уличного освещения пути в светлое будущее им уже не хватало.
В смятении чувств я не мог пошевелиться, но разъяренные люди начали швырять факела свои на крыши домов. И это, точно, была не случайность! Сии революционеры уже вошли в состояние шизоидного вдохновения, когда желание жечь, убивать, насиловать, расправляться с учеными мимишными котиками так распаляет кровь, что мозг окончательно машет честным бюргерам в оной толпе ручкой и говорит им: «До свиданья! А, впрочем, – прощай!»
Когда полыхнули крыши моего дома, итальянского посольства да особняка лавочника Питера Кляузера, я словно очнулся от той прострации, в которую соизволил провалиться, рискуя быть растоптанным людьми, стремящимися разнести собственный город, точно это – вражеский бастион.
Отпрыгнув в сторону, тем самым избежав столкновения с сапогом, обильно намазанным гуталином, я сначала побежал прочь, как спасаются бегством полки разбитых армий. Но потом меня вдруг взяла такая обида! Получалось, что, как только вошли в княжество наше котолак со товарищами, как незамедлительно и начались все эти революционные волнения. Не понадобилось даже опротестовывать очередные демократические выборы нового, никому, кроме Госдепа Господствующего, неизвестного претендента на престол нашего князя, дабы все незамедлительно, в волнении великом, ринулись бы на Майдан, изъявлять свое желание творить непотребства и ничего за это не получать в форме уголовного наказания, вследствие того, что и выборов не было.
Оказывается, революция может возникнуть и без энергичной деятельности обученных в Йельском Высшем Котомерзком Учебном Заведении разных господ: Гапонов, Ульяновых и прочих – коим нет числа, специализирующихся по уникальной профессии «Лидеры мира»!
Стоит господину Воланду со своей свитой просто посетить княжество или королевство немецкое и – вуаля – марксизм, дарвинизм и идиотизм становятся главенствующей и единственной троичной святой идеологией. И это притом, что сам мессир совсем не страдает: ни размягчением мозгов, ни атеросклерозом, ни научным атеизмом, ибо ему лучше прочих известно, что бог – есть.
Да, славные бурши мои, достигшие этих страниц, ведайте мой позор. Я – побежал, спасая свою шкурку, ибо кот, не ведающий страха – юродивый дурачок, а герой – тот, кто испугался, но вернулся, принял бой, даже понимая, что жертва сия напрасна!
Увы, я знал, что толпу не остановить, как не перенаправить реки на Север, но я не желаю жить в том мерзком будущем, которое люди по своей наивности, собственными руками, начали творить прямо здесь и сейчас!
За счастье нужно бороться, потому что если каждый благоразумно отступит, то демоны опять победят. Это, в конце концов, не честно, что нечисть, каждый раз поднимаясь на поверхность земли, беспрепятственно захватывает огромные территории и устанавливает там свои котофобские порядки!
Для начала я остановился и обернулся. Пожар полыхал в трех кварталах от меня. Огонь рвался к небу, точно адское знамя, трепещущее на ветру. Нет, не случайно революционеры всегда ходили на битвы лишь под черными да красными знаменами! В том мудрость. Кто имеет мозги – подумай. Ведь это же символ крови невинно убиенных, принесенных в жертву рогатым и бородатым вулканическим богам.
О, как мне было страшно! Но я взял себя в лапы и вернулся к месту трагедии.
Кот Бегемот в это время препирался со своим повелителем, явно чем-то сильно недовольный. Различить слова сей гневной речи не представлялось возможным из-за криков толпы и треска разрастающего огня.
Я гордо встал, поправил шляпу и окрикнул Бегемота, после чего вступил с подлым котолаком в жаркую дискуссию о добре и зле.
Не уверен, что слова мои достигли филистерской черной души оборотня, но свита мессира Воланда, как мне показалась, издевалась не только над моими пламенными речами, но и над самим котолаком, словно мы стояли для сих подлых демонов с котом Бегемотом на одной ступени умственного и морального развития. Это было весьма обидно, нужно вам доложить!
Дерзко и отважно, не убоявшись тьмы, я бросил котолаку вызов. Мы должны были биться на шпагах, незамедлительно, как того требует кодекс чести. И если у Бегемота не было затруднений с выбором адъютанта, то сам я оказался в щекотливой, двусмысленной ситуации.
Меня спасло лишь провидение.
Вдруг, откуда ни возьмись, навстречу ликующей революционной толпе, устроившей пожар и радующейся делу рук своих, точно черти со сковородки, из подворотни выскочили знаменитые на весь просвещенный мир, известные даже в самом гордом Госдепе, «Бременские музыканты», едущие по своим творческим делам совместно с циркачами, с мастером Абрагамом и с паном Твардовским.
Конечно, я сразу сообразил, что господа сии скопом спасались от революции. Они все хотели незамедлительно покинуть пределы княжества. Им не требовалось участвовать в беспорядках, потому что интеллигенции всегда есть, что терять. У них, в отличие от пролетариев, есть книги, музыкальные инструменты, чувство прекрасного. И все это трудящиеся хотят не просто отобрать у них, чтобы пользоваться самим «на халяву», ибо мозгов правильно использовать сии предметы роскоши у многих не хватает, но именно затем, чтобы потом сжечь все это в ритуальном костре и танцевать вокруг под шаманские завывания бомбистов.
Я уж подумал, что благородный Лисков непременно согласится быть моим секундантом, и этим спасена была бы честь моя!
Но мессир Воланд и моя удача – это антонимы. Увы!
Революционеры не подпустили к нам путников бедных, они схватились за оружие пролетариата, выколупывая его прямо из мостовой, собираясь размозжить головы всем артистам по той простой причине, что они не были, в сей торжественный исторический миг, с народом, а значит – были против него! Монархисты, либералы, контрреволюционеры – все, кто не поджигал этой ночью дома – они всегда образуют заслон черному бесовскому разгулу! И их нужно беспощадно уничтожать.
– Вот они – иностранцы! – в ярости завопили в безумствующей толпе. – Все зло от книг! Сжечь библиотеки!
– Все рабство, вся подлость и предательство от чужих наречий, проникающих к нам окольными путями! Зачем в княжестве всюду понатыкали вывески на английском, если здесь живем только мы – простые парни, языками заморскими не владеющие? Приедут янки торговать – пусть напрягутся и выучат наш язык из уважения к деловым партнерам. А нет – так и черт с ними, с фанфаронами зазнавшимися! Мы англосаксам не рабы, рабы Великобритании – не мы!
– Все наши беды, обрушивающиеся сейчас на все немецко-говорящие королевства, идут от глупой нашей терпимости к поношению отеческой христианской веры понаехавшими из-за границы язычниками всяческими!
Так кричали злодеи и подступали все ближе, окружая музыкантов, а вместе с ними и мастера Абрагама и поляка пришлого.
Краем глаз я увидел спешащую к месту побоища Княру великолепную, и понял, что с паном Лисковым все будет в порядке. Эта девица любого коня на скаку остановит, в горящую избу лихо войдет, кота Бегемота за хвост дернет – и не убоится гнева адского, крика звериного в ночи сей, и даже воспротивится самой смерти, надвигающейся на город стремительно и беспощадно.
Моей истерзанной душе противно было созерцание того, что непременно сейчас бы и случилось: окруженные со всех сторон музыканты были обречены на последнюю, яростную, но бессмысленную битву за свое существование. Слезы навернулись на мои глаза. И в отчаянии я побежал на помощь тем, кого любил всем сердцем!
Однако, слепой судьбе было угодно так заволочь очи мои соленой влагой, что я перепутал направления и совершенно случайно начал двигаться в противоположном направлении. Этот удивительный феномен, наверное, спас мне жизнь, но теперь на честь мою легло такое пятно, что я не знаю, как мне с этим жить дальше!
Я слышал нарастающий шум драки. Потом была минутная пауза, в которой легендарный пшек читал врагам, нападавшим на них, немецкие стихи. Затем мимо меня пронесся всадник и в моих ушах долго еще отдавался топот копыт. Мне даже казалось, что я различил безумный смех того седока, точно это явился первый всадник апокалипсиса.
А еще я был свято уверен, что перед этой последней смертельной битвой, голос прелестной Княры летел над площадью подранком, птицей с перебитым крылом: он обещал счастье в посмертье, словно это была и не девушка вовсе, а валькирия, явившаяся раньше срока за душами свирепых викингов, которые вот-вот сложат головы свои за культуру, которая так мешает торжеству демократии во всем мире!
Может, это было и не так. Да и что я могу утверждать, если был к тому времени весь мокрый от слез?
Я бежал в совершеннейшем отчаянии, совсем забыв, что смерть давно должна была бы принять меня в свои мрачные объятия, если бы изначально я выбрал бы правильный, героический путь к бессмертию.

Примечание издателя на полях
О Мурр, о, кот мой! Или правила писательской чести так-таки не изменились со времен Гомера и Овидия, или я ловлю тебя на литературной лжи, то есть на небылице, нужной тебе для того, чтобы разукрасить происшествие, о котором повествуешь. Разве рассказ о том, что некий хвостатый господин в сафьяновых пурпурных сапожках, спешащий на выручку друга, так сильно плакал, что из-за оных обильных слез убежал в прямо противоположном битве направлении, может быть правдив? Разве не нахожу я в описании твоей, так называемой героической потуги, тонкой насмешки, прямого выпада, смелого отпора вплоть до дерзкой контратаки всему романтическому и возвышенному?
Мурр, кот мой! Рецензенты непременно обрушатся на тебя за эти вольности!» Более того, неистовые читатели, узнавшие в сей книге себя и свои пороки, завалят все аппеляционные суды от Баварии до Австрии исками по поводу твоего двухтомника, совсем не ироничного и не лукавого, но саркастичного до неприличия, доходящего в пафосном выпаде своем до обвинительного тона всему европейскому содружеству как недомужчин, так и феминистическому сообществу розоватой вычурности и показухи среди женщин. Но, по крайней мере, ты доказал, что жил, думал, а не тупо постил навязанные сверху идиотско-толерантные, прости господи, ценности, а это – оправдывает многое!

Пережившие эту ночь филистеры и сильно пострадавшие бурши, в число коих попадает и ваш знакомец – я, – неподражаемый и непревзойденный графоманами всех стран, специально на время объединившихся вместе, в неподдельной и лютой своей зависти к моим несомненным литературным успехам, в Союз Независимых Графоманов (кратко: в СНГ), все в один голос утверждают, что это – было НАЧАЛО КОНЦА.
Правда, филистеры думают, что крах приходит всему романтическому, монархическому и человечному.
Бурши считают, что теперь-то уж закончится эпоха тирании капиталистов и олигофренов-олигархов, на смену которым явятся ушлые буржуа и оборотистые предприниматели. И век торгашества откроет нам путь к изобилию и процветанию.
Наивные! Кто бы ни захватил власть, а во все времена и в каждом княжестве хорошо живут всегда только особы, приближенные к господскому столу. Они и сапожки моют в индийском океане, и ананасы с шампанским вкушают, когда честным работягам и три корочки хлеба – праздник.
Но и те, и эти сходятся в одном: двойная свадьба в княжестве, ставшая известной по всей Германии и прогремевшая далеко за ее пределами, – это уже символ эпохи, столь же значимый и пророческий, как горение Собора Парижской Котоматери, как отрезание головы глупому учителю за демонстрацию на уроке карикатур на пророков, как избрание президентами да губернаторами – клоунов и лицедеев.
Эта ночь войдет в учебники истории, как поворотный момент, как начало пожара мировой революции, который, на горе всем буржуям, раздували кот Бегемот и его адские друзья!
Конечно, когда красное безумие воцарится в мире, старые книги сожгут, а в новых пособиях будет сказано, что все было не так, что нужно чтить память героев и революционеров: Бегемота, Питона, Азерота, Люцифера и прочих пламенных (в прямом смысле слова) борцов с костным, божественным порядком.
Будет особое мнение, и оно даже научно обосновано и доказано акикакидемиками, что во всем и всегда были виноваты Кубанские казаки. А легендарные укры, жившие еще во времена динозавров, славные пшеки Речи Посполитой, мятежные духом венгры с албанцами и, конечно же, – турки, захватившие когда-то Царьград и не собирающиеся никогда отдавать его обратно, – все эти народы Евросоюза, согнанные в содружество ядерным посохом жандарма мира, все эти независимые, прости господи, суверенные государства, смело и методично отстаивали свое священное право раздробить Русь на малые княжества и поглотить ее, ибо россияне слишком уж прониклись божественной справедливой идеей, и само их существование выводит из себя не только управленцев Европы, но бесит всех главнюков Америки: от президента до последнего шерифа.
Впрочем, обычным гражданам всего мира как-то по фигу «русская угроза». Им ведь за истерику в интернете никто не платит, а следить за политической грызней – просто не интересно. Конечно, находятся человеческие индивидуумы, которые, цитирую: «По радио видели злых русских, и теперь непременно будут воевать за демократию во всем мире». Грустно, что сии «патриоты», даже протрезвев, так никогда и не поймут, что ненависть – она только в их головах. Идиотизм давно стал легальным. Теперь любая дурость считается личным мнением, с которым необходимо считаться нормальным людям.
Наша старая Европа превратилась в Желтый дом, причудливо скрещенный с домом Терпимости. И теперь в ярости своей против всего и всех европейцы сами стали теми самыми пресловутыми представителями «жертв обстоятельств». Не нужно тратить снаряды, вторгаться в Европу ни русским, ни исламским боевикам. Стоит тихо подождать, удобно устроившись на пикничке, на берегу Рейна или Вислы – и население наших стран исчезнет само собой. От голубых и розовых браков – потомства никогда не бывает. Ювенальная юстиция впарит этим толерантным демократам чужих детей – и все. Новое поколение выберет свободу от родителей номер один и два. Это билет не в будущее, а – в смерть: позорную и мерзкую.
Погибнуть за родину, за свою семью, за веру, за царя – в том нет бесчестья. Но умереть за ювенальную юстицию, за «нетрадиционно ориентированных», которые слишком изнежены, чтобы воевать даже за свою личную свободу – это не просто позор, это еще и показатель безумия современного общества и государственного строя.
Пусть геи сами защищают своих геев. Это, вообще, их личные, внутренние проблемы. Болезнь мозга нужно лечить, но если это не получается, сие ведь не означает, что все страны должны жить по уставу этих самых больных. И парады их нам тоже не нужны, ибо «голубые» ничего значимого для общества не совершили и потому мы им ничего не должны.
Вот ветераны настоящих войн с наполеоновскими войсками – они проливали кровь за нашу свободу. Их парад – понятен и приятен, ибо им мы обязаны свободой. Ведь не геи же изгнали оккупантов с наших земель, стало быть, и мы не желаем у себя их шествий.
Да, как ни крути, а мы наблюдаем закат Европы, ее агонию. И потому, мой верный читатель, я хочу спросить тебя: а какого рожна мы забыли на этом тонущем корабле? Зачем стремиться попасть на «Титаник», чтобы потом пафостно, с шиком, но – утонуть?
О, бурши, бегите вон из Европы, пока она еще качается! Это не предательство, но здравомыслие. Скоро все города наши заполонят иноверцы. Вернее, они давно уже здесь, им осталось сделать последний шаг – выдавить белую расу в Атлантический океан и начать войну уже с троллями, которые тоже вышли из-под мостов и шляются по ночным улицам Берлина, Парижа и Мадрида.
Не слушайте тех, кто рассуждает о крысах, бегущих с корабля. Скоро все эти горе-философы сами погибнут. И что останется от всего этого пафоса, от гордыни и зазнайства оных господ? Только ветер будет трепать порванные знамена исчезнувших народов. В огне сгинут пинотеки. И не на что будет смотреть просвещенным людям. Пламя сожрет книги, писанные латиницей – оставляя лишь дикость и пепел в наследство тем, кто все-таки выживет.
Европейцы все еще считают себя правящей элитной расой, они думают, что смогут все изменить в мгновение ока. Однако, мессир Воланд уже прибыл с инспекцией. Сей великий ревизор не купится на глупость Добчинских и Бобчинских. Его не ослепить фальшивым блеском, он явился, дабы убедиться в том, что информаторы, доносчики и прочие соглядатели пишут свои анонимки в Адское Министерство Внешних Отношений вовсе не от обилия у них свободного времени.
Чтобы Великий Канцлер сам возглавил инспекцию немецких княжеств и королевств – такого не было еще в истории! Он уже здесь, среди нас, взирает на разрастающийся пожар революции. Пандемия идиотизма разворачивается в человеческих головах. И то, что адские послы взирают на это равнодушно – вполне естественно. Но почему же никто из людей не бьет тревогу?
И кто теперь из вас, о, бурши, станет упрекать меня в том, что я, по счастливой для меня случайности, бежал не к смерти, а от нее? Устыдитесь, студиозы! Мне глаза застилали слезы! Но что сделали бы вы сами, окажись в такой ситуации? Ринулись бы вперед, чтобы вас растоптали, и мастер Лисков никогда бы не узнал о вашем геройском подвиге? Вы уверены в этом? А вот меня терзают смутные подозрения, что это далеко не так…
И тут я услышал знакомые голоса!
Утерев лапой слезы, я метнулся в готическую арку и притаился. В тот же миг появился мой сердечный друг капельмейстер Крейслер. Лица на нем не было – краше в гроб кладут. За ним следом семенил растерянный друг его – барон Эрнст Георг фон Вассерессе, который что-то лепетал о поездке по Европе, о необходимости срочно уехать в Берлин, а еще лучше – на воды, мол, есть у него на Кавказе отличный приятель – Печорин, так он все и устроит по высшему разряду.
Я удивился такому повороту: гости, приглашенные на свадьбу, разбрелись по всему Зигхартсвейлеру, точно стадо баранов, вырвавшееся из загона. Одни теперь поджигали дома, другие – убегали на телегах вон из города, третьи, в любовном экстазе отчаянья, искали приключений на свою голову!
Это ведь только величайшие поэты, музыканты и сумасшедшие любят гулять по ночным улицам, объятым революционным пожаром! Они словно ищут мелодию, заставляющую людей убивать друг друга. Они словно верят, что, в противовес Мелодии Сфер, во время бунтов над землей гордо и победно звучит Симфония Разрушения.
Друзья мои направлялись прямо к месту разыгрывающейся трагедии. Я выскочил, дабы остановить их, но меня даже не заметили! Это было унизительно!
Как так происходит? Я – великолепный поэт, блестящий философ, лучший ум своей эпохи! – и меня в упор не видят друзья лишь потому, что у них приключилась любовная лихорадка!
Я выгнул спину дугой, зашипел от гнева, готовый уже вцепиться в наглую морду Иоганнеса, дабы вернуть оного из его эмпиреев на грешную, пылающую землю!
Но тут произошло еще одно удивительное событие. Из-за угла вылетела карета, из окна которой неприлично торчала девичья прелестная головка. Это была Гедвига и она явно за кем-то гналась. Я даже дар речи потерял и отступил в тень, дабы меня не намотало на колеса этой безумной любви.
– Иоганнес, стой! Стой, подлый трус! – несся крик из кареты.
Я был не просто удивлен, а ошарашен. Ну да, я осведомлен об интрижке Крейслера с Юлией. Оная девица даже навещала капельмейстера в его доме, когда он три дня подряд мучился лихорадкой, и приносила ему фруктов в знак внимания. А ведь это говорит о симпатии, ведь не всякая молодая девушка решится посетить дом холостого мужчины, пусть даже и больного, во избежание слухов и пересудов.
Но что в этой любовной истории была замешана еще принцесса – это было для меня открытием. Судя по тому, какие физиономии строила девица, как она сверкала очами, было сразу и безоговорочно ясно, что ее мучит пожар страсти, и ревность кипит, точно адское зелье в одном из котлов на Лысой горе в Вальпургиеву ночь.
– Оп-поньки! – удивился фон Вассерессе. – Действие второе. Те же и Гедвига. Это становится уже скучно.
Княжна и капельмейстер единовременно, словно по сговору, обернулись на Эрнста и закричали разом:
– Заткнись!!!
Бедный друг Крейслера аж поперхнулся и закашлялся от удивления. А девица вылетела из кареты, даже не дождавшись остановки оной. Как она не подвернула ногу, прыгая в хрустальных башмачках на изящном каблучке – то одному богу только и известно.
Однако сей экстравагантный поступок возымел действие. Иоганнес точно проснулся. Он развернулся к Гедвиге и на устах его зазмеилась очень нехорошая ухмылка:
– А маменька с любвеобильным женишком знает, где сейчас находится их прелестница?
– Ненавижу! – закричала девушка, кидаясь с кулаками на Крейслера, точно, в самом деле, собиралась хорошенько поколотить оного, будто он в чем перед ней провинился.
Фон Вассерессе решил отскочить на безопасное расстояние, памятуя о том, что милые бранятся – только тешатся. Но тем, кто вмешивается в сии разборки обычно «прилетает» так, что потом миротворцы месяц в больнице прохлаждаются, в то время, как ссорившиеся уже через час гуляют под ручку и воркуют. Такова жизнь. Увы.
Гедвига, в гневе своем священном, достигла своего обидчика и принялась, милое дело, колотить его тыльной стороной кулаков по груди. Не собиралась она наносить ему физических увечий, но показать ярость ей было просто необходимо!
Крейслер тоже оказался не таким простым и наивным романтиком, как все думали. Он обхватил девушку, пользуясь своей силой, прижал ее к себе так, что она едва трепыхалась, изображая избиение еще энергично, но весьма непродуктивно.
И тут произошло нечто такое, чего никто никак не ожидал.
Иоганнес наклонился и поцеловал Гедвигу в губы. Девушка сразу обмякла и закрыла глаза, проваливаясь в волны блаженства. Вот и пойми этих женщин!
Но этим все не закончилось. Из темного переулка выскочила хрупкая фигура в черном плаще:
– Изменник! Подлец! – закричала незнакомка.
Да, славные мои читатели, это была Юлия собственной персоной, которая, оказывается, следила за своей подругой и не утерпела, показалась, увидев, что капельмейстеру, в принципе, все едино, с кем флиртовать! Это было невыносимо – видеть, как тот, кто клялся в вечной любви – целуется не просто с другой, а с лучшей подругой!
Фон Вассерессе нервно икнул.
Юлия сжимала в руке белые свадебные перчатки. Суровое, истинно арийское выражение ее лица говорило о том, что она не собирается бросать оный атрибут туалета, дабы вызвать на дуэль Крейслера или Юлию, а лучше – обоих сразу, но очень хочет по другому использовать сей предмет гардероба, а именно: отхлестать перчатками одного прощелыгу по его невыносимо наглой и, к тому же, слишком счастливой морде!
Я непроизвольно подался вперед. И, как выяснилось, позднее – зря. Как на грех с крыши дома, подле которого я находился по совершенно несчастной случайности, сорвался обломок кирпича, неизвестно зачем там оставленный. Я думаю – это магические штучки котолака. Возможно, он и не хотел меня убивать, но проучить и запугать – это явно входило в его намерения!
Блям-с! – и я потерял сознание…


(Мак. л.) 
…да, именно сейчас, поздним вечером, плавно перетекающим в начало ночи и заканчивалась известная ныне по всей Германии вторая часть хоть Марлезонского, но дьявольского балета, все еще именуемого в глубинке нашего княжества настоящей и лучшей двойной немецкой свадьбой.
О, если бы я знал заранее, каким безумством обернется мое возвращение! Лучше бы я не рвался сюда из любезного моему сердцу аббатства! Сколько мук мне довелось испытать в течение последних суток, точно я был героем классического плутовского романа! Миллионы терзаний разрывали на части мое сердце, они выносили мой мозг из черепа вон – на фиг!
Я любил и страдал. Я сгорал в огне страстей, втайне надеясь, что за ночью всегда приходит рассвет, что я, словно феникс, догорев дотла, восстану из пепла – еще более прекрасный, очищенный магией своей любви от тяжелых элементов ревности и зависти, прокипяченный в ретортах мужественного преодоления и алхимического преображения.
Мне казалось еще немного, и я услышу Музыку Сфер, и понимание дрожащих в космосе Сефирот даст мне видение реального мироздания и откроет тайны бытия. Я был исполнен радужных надежд. Казалось, что стоит мне лишь появиться пред несравненной Юлией, и черная магия Гектора, этого напыщенного индюка развеется, словно дым, и я, с магами сгинувшей Атлантиды двинусь в будущее – счастливый и обогащенный идеями и сюжетными мажорными тонами. Но – увы!
Клубок злоумышлений оказался настолько запутанным, что его можно было лишь разрубить, что я и сделал. Вот только под нитями интриг билось мое человеческое сердце. И теперь я разбит как внутри, так и снаружи! Мне кажется, я больше никогда не смогу полюбить, ибо пред глазами так и стоит надменная Юльхэн, указывающая мне на дверь без тени надежды!
И это притом, что вышла замуж она вовсе не за того, кого я почитал главным своим соперником, не за развратного похотливого невежу, вовсе не за принца Гектора, а за кроткого и больного княжича, который, вероятно, и вовсе никогда не выпутается из поразившего его вечного детства!
В таких условиях я мог надеяться остаться с возлюбленной своей – друзьями. А там – вода камень точит. Невозможно жить счастливо с идиотом. Можно его жалеть, заботится о нем, но познать высшее чувство единения мыслей и желаний – никак не получится. Я мог бы дождаться своего звездного часа. Но – меня отвергли, отбросили как использованную ветошь, напоминая мне о побеге, словно я скрывался не от городовых и не от тюрьмы за непредумышленное убийство, а просто из вредности капризно бросил Эшенау на произвол судьбы!
Меня изгнали с позором.
Я смог предотвратить обман, изобличил своего заклятого врага Гектора во всех его гнусностях, но сделал это так пылко и неуклюже, что разрушил счастье Гедвиги. Хотя, если честно, что-то я сильно сомневаюсь, что между ними вспыхнула настоящая безумная страсть.
Гектор – имя собачье, и поступки его такие же! Сначала он виляет хвостом и ластится, а потом, когда получает свое – лает и пребольно кусается. Ведь это же именно его человек хотел убить меня. И я не могу спокойно смотреть на эту скотину принца Гектора без душевного содрогания, без гнева, что Господь допускает процветание подобных подлецов, даруя им титулы и славу!
И кто я теперь в этом княжестве? Не спаситель юных дев, но кляузник, собиратель сплетен, наветов и тостов. В свете своего неуклюжего поступка я выгляжу хуже самого Гектора: эдакий злобный пижон, отомстивший более удачливому сопернику.
Собственно, двери дома Эшенау для меня теперь навсегда закрыты, и больше мне нечего делать в этом волшебном карманном государстве!
Я шел в горячечном бреду по улицам, сопровождаемый своим другом детства Эрнстом, но видел лишь наползающий сиреневый туман безумия, который поднимался, подобно парам из кастрюли, и грозил затопить все вокруг. Подозреваю, что это были лишь мои бредовые видения. Меня мучил жар, и постоянно пересыхало в горле. Мысли путались, сбивались, возвращались к Юлии, и я снова, и снова падал в бездну беспросветного отчаяния!
Я шел, но не чувствовал под собою земли. Мне казалось, что я ступаю по облакам. И если бы не горе, свалившееся на меня, я бы, пожалуй, испытывал страх провалиться в это облако и упасть в разверзнувшиеся пучины Инферно! Но я просто отмечал необычность окружающей обстановки, не предавая этому особого значения.
Фон Вассерессе лепетал о моем немедленном отъезде на лечебные минеральные воды, на отправку в Берлин или в Вену, но я слушал это и понимал, что до побега нужно пережить эту адскую ночь. И что-то романтическое, но мрачное, подсказывало, что меня засунули в музыкальную пьесу, которая, согласно законам драматургии, должна закончиться крайне печально.
Ромео и Джульетта покинули этот мир, когда не смогли быть вместе. Страдающий молодой Вертер не пережил разочарований любви и погиб. Бедная Лиза – утопилась.  Все, кто соприкоснулся с высшими проявлениями неземной любви к другому человеку – не избежали разочарования и отправились в мир иной искать лучшей доли. Как знать, не прибыла ли за мной лодка Харона в этом утреннем тумане на пруду?
Что ждет меня – опустошенного и выброшенного из жизни? Какие еще страдания уготовила мне моя несчастная судьба?
Так шел я, Эрнста и «печаль свою сопровождая». И не было ничего доброго в сей ночи, обрушившейся не только на мир, но окунувшую мою душу в свое беспросветное чернильное пятно, растущее и ширящееся!
И вдруг, как вспышка огня, – я услышал требовательное мяуканье какого-то бродячего кота, что напомнило о Мурре – замечательном хвостатом создании, что целыми днями мог валяться у печки, находя в том истинное блаженство и прелесть бытия.
Я вдруг словно очнулся от наваждения, от дурмана, который окутывал мое сознание плотной ядовитой пеленой! А ведь, в самом деле, чего это я так раскис, точно гимназистка, не выполнившая к сроку урока? Юлия Бенцон теперь не только графиня, но и княжна, и ничего с этим не сделать. Но ведь и я – капельмейстер, пусть бедный, но – истинный музыкант!
Сколько их еще будет – этих любовных авантюр? Нельзя ведь, в самом деле, жизнь, вдохновение и друзей променять на бабу! Сбросим Юльхэн за борт с челнока романтической современности! Вперед – к новым победам и поражениям, к успехам и к провалам! Жизнь – это движение, а не нытье над разбитой фарфоровой чашкой!
Вот она – истина! Голубой цветок Новалиса цветет в наших душах. И пусть Игнатий возится со своими блюдцами и куклами, одной из которых теперь станет Юлия – это его карма, его возмездие за грехи отца. Каждый выбрал то, что ему было нужно.
Возможно, на этом этапе жизни моей душе требовалось очищающее пламя страдания – и вот я получил его. Но, погруженный в огненные сферы отчаяния, я лишь закалюсь, точно сталь, – и стану упругим и несгибаемым. Все в жизни предопределенно, и любое событие непременно влечет за собой умягчение и улучшение души. Что не творится под луной – все к лучшему.
Я вдруг ощутил себя на наковальне Творца. По мне бил молот Тора, причиняя сердечные муки, видоизменяя мое сознание. В этом был некий катарсис. Да, я ощущал волны боли и блаженства, что накатывали одна за другой, смешивались в причудливый коктейль жизни. И я вдруг понял, что вот это – и есть счастье. Лучше один раз взлететь к самым вершинам духа и свалиться в огненное ядро земли, чем сотню лет тянуть лямку бесполезного и скучного бытия, словно ты ослик, запряженный в повозку.
Да, мне не забыть Юлии, так что ж, теперь и не жить вовсе?
Сии мудреные и замысловатые мысли посетили меня гораздо быстрее, нежели я о них толкую, они вспыхнули в голове сверхновой звездой – на мгновение – и озарили мой дальнейший путь!
Однако радость от этого пробуждения была омрачена хрипом лошадей, стуком колес по мостовой и гневными изобличительными речами Гедвиги, которая удивительным образом догнала меня, дабы в лицо высказать все свое презрение ко мне за сам факт моего существования, ну и за то, что я опозорил ее в глазах Света, разрушил выгодную партию и просто испортил бедной девочке жизнь.
Бурная и истеричная сцена ревности, разыгравшаяся между мной и принцессой, похоже, окончательно ошеломила моего друга. До этого дня Эрнст пребывал в священной уверенности, что я не просто порядочный молодой человек, но педант и зануда, каких свет не видывал. И я не могу позволить себе вступить в некий любовный треугольник, а способен любить только одну девушку во всю свою жизнь, страдать и сжигать свою жизнь бездарно и бесполезно.
А оказалось, что у меня здесь ошеломительный успех среди женщин, что я затмеваю собой весь его лоск, столичные манеры и ученость. Ведь фон Вассерессе приехал облагодетельствовать меня, а выяснилось, что я давно богаче его, что моя духовная жизнь настолько насыщена, что ему остается лишь кусать в отчаянии локти: никого он так не любил, как я – Юлию, и никто не превозносил его так, как пылала ко мне страстью Гедвига.
Я видел на лице отступившего назад друга растерянность и черную зависть. Прямо сейчас рушились его жизненные воззрения. И мне было даже немного жаль друга.
Я утешил бедную девочку, обнял ее, поцеловал, дабы успокоить и нежно погладил по голове – именно так поступают с детьми, которых постигло великое горе. Но весь мир принял мою заботу о душевном состоянии девушки как проявление страсти, и в том, похоже, я виноват сам: не надо было никогда никому давать обещаний.
Апофеозом сего действа стало внезапное появление разъяренной Юлии, которая бросилась на меня, размахивая белыми свадебными перчатками, точно знаменем.
На мгновение мне показалось, что девушки сейчас разорвут меня пополам, дабы я целиком не доставался никому из них. Это было недостойное подозрение, но оно мелькнуло в моем распаленном мозгу – в том нет сомнений. И именно это породило чудовищное подозрение, что для девиц сих я был как чашки для Игнатия – лишь забавной игрушкой, которой стоит обладать, которую нужно протирать, выставлять в серванте под стеклом для всеобщего любования и удовлетворения тщеславия хозяйки. Я для них – предмет, вещь, за обладание которой они готовы вцепиться в волосы друг другу, но если я с одной из них ступлю под венец – очарование и пыл битвы за статус победительницы – истают, точно утренний туман и меня незамедлительно вышвырнут на помойку, как сломанную испачканную игрушку!
Как долог был сон моего разума, породивший химер и чудовищ! Как тяжко пробуждение от экзальтаций и романтических иллюзий, оказавшихся миражами: недостижимыми и призрачными!
Бежать! Вон из Зигхартсвейлера!
Пока, пораженный трагедией, разыгравшейся со мной, я пребывал в растерянности чувств, Гедвига бросила на Юлию уничижительный взгляд и, прижавшись плотнее, впилась в мои губы, точно я был для нее источником вечного блаженства.
Я не отрывал взгляда от Эшенау. Она смертельно побледнела, вскрикнула, точно в сердце ей вонзился один из миллиона осколков разбитого зеркала троллей. Затем Юлия вся осунулась, сдулась, точно воздушный шарик, налетевший на гвоздь, потухла, точно звезда.
Это была катастрофа. Если раньше у меня был призрачный шанс, что однажды Юлия разведется с Игнатием и вновь обретет свободу, то теперь всем на площади стало ясно, что для меня захлопнулись не только двери графского особняка, но и закрылось стеной отчуждения девичье сердце. Видимо, мне никогда не простят того унижения, которое испытывала сейчас Юлия. Она ведь не просто так оказалась на этой площади, в то время, как должна была развлекать сказками о гусыне своего глуповатого мужа.
– Ах, так! – в отчаянии воскликнула Эшенау, отшвырнула перчатки, ибо месть стала вдруг ниже ее достоинства.
А я в отчаянии понял, что лучше бы она меня сейчас отхлестала так, что я очнулся бы потом на больничной койке – это было бы новым витком, уже преступной, но – любви! А теперь – мне остается лишь сожалеть о собственной неуклюжести.
Юлия развернулась и бросилась прочь. Я рванулся было за ней, но Гедвига висела на моей шее буквально как трехпудовый орден за глупость. И мне ничего не оставалось делать, как смириться с этим поражением.
Куда мне теперь идти: опустошенному и уничиженному? Все мои чувства попраны и растоптаны. И нет больше для меня ни будущего, ни рассвета новой жизни. Солнце для меня закатилось навсегда. И будущее мое – как долгая, бесконечная полярная ночь!
– Милый! – прошептала мне на ухо принцесса, все еще сжимающая меня в объятиях. – Ведь я же лучше Юльхэн.
Фон Вассерессе крякнул от неожиданности. Он теперь вообще не понимал, как себя вести и что делать дальше. Каскад любовных перипетий, что втягивал меня в жерло вулкана невыносимых страданий, поразил его до такой степени, что он больше не любовался своими победами, но стоял ошеломленный и растерянный, впервые в жизни по-настоящему сочувствующий другому человеку.
– О, Крейслер! Если бы вы знали, какую бурю чувств производит во мне каждый раз ваше внезапное появление. Я боюсь вас, ненавижу, и жду вашего прихода как весны. Я люблю вас и презираю! Вы предпочли мне Юлию – и это бесило меня. Вы напоминаете мне об ужасах моего детства. Вы – дьявол во плоти! Но я не могу без вас жить и дышать! Что мне Гектор – повеса и лоботряс. Наверняка, он потрясающий любовник – об этом судачит все княжество, но я совсем не испытываю к нему того фееричного чувства, которое влечет меня в ваши объятия!
– Да полноте, Гедвига. – вздохнул я. – Вы же понимаете, что я просто утешил вас по-дружески, как сестру – не более того. В моей груди не пылает пламя – там тлеющая головешка вместо сердца. И чтобы вырвать из души образ прекрасной Юлии – мне понадобится не день и даже не месяц. Такие глубокие раны не заживают никогда, они ноют потом каждый раз перед дождем, точно старые кости. Я знаю это наверняка. Нельзя забыть первую любовь, что бы вам ни говорили ваши наставницы. Боль притупится с годами, но не исчезнет. Видимо, это – мой крест. И некому, кроме меня, поднять его и нести.
– Но вы же не знаете, отчего я вас так пугаюсь, что вначале вы были мне даже отвратительны. Позвольте мне объяснится.
– Теперь, когда я потерял даже тень надежды, когда Юлия покинула меня в ревнивом бешенстве, обозленная на меня, точно я дон Жуан какой бессердечный, теперь, брошенный судьбой под колеса любви, пострадавший от столкновения с величественной каретой судьбы, я имею большой запас времени. Я вполне могу выслушать все излияния вашей страждущей души, но думаю, будет благоразумнее удалиться с улиц, на которых бесчинствуют перепившие бюргеры.
– Ах, как вам будет угодно! – согласилась Гедвига. – И друга своего забирайте, если вам без него скучно. Карета моя за углом. Поехали ко мне! Там полно еды и слуг. Сегодня со скандалом началась и окончилась моя замужняя жизнь. Я кутить хочу! Танцевать, петь, пить! Вы же не бросите девушку одну в таком безумно отчаянном состоянии, о, Крейслер?
Я оглянулся на друга. Эрнст пожал плечами, мол, ему – все равно: что страдать, что наслаждаться. И, если позовут – поедет, прогонят – глубокомысленно пожмет плечами.
– Не сомневайтесь, Крейслер! – теребила меня принцесса. – Все княжество знает о ваших высоких моральных качествах, и в вашей компании я буду вне подозрений, как жена кесаря!
Фон Вассерессе хмыкнул, но тактично промолчал.
– Да разве вы что-то потеряете, проведя время в моем обществе? – гневно сверкнула глазами принцесса. – В конце концов, мое благорасположение может поднять вас по карьерной лестнице, как только вы того захотите. Стоит вам шепнуть – и папенька одарит вас любым титулом. Разве не заманчивая перспектива?
– Гедвига! – я укоризненно покачал головой, отодвигаясь от принцессы. – Да как вы можете так плохо обо мне думать?
– Вот и оттаял! – засмеялась принцесса, хватая меня за руку и увлекая за собою в сторону кареты.
Со стороны я был похож на теленка, которого уводили на веревочке к иному зеленому лужку, не к тому, на котором он хотел пастись, и зверь покорно шел на это заклание, потому что звезда его потухла, и многое, в свете этих событий, потеряло смысл и цену.
Усаживаясь в карету, Гедвига громко смеялась и трещала без умолку.
Она говорила, что знает, какой именно портрет хранится в моем медальоне, с которым я не расстаюсь, и который уже однажды спас всех нас от крупных неприятностей. Мол, Гектор, не удержался и обо всем поведал принцессе перед свадьбой.
Гедвига была уверена, что в улоне спрятан портрет – прекраснейшее творение искусства, возбудившее единодушный восторг знатоков. И это – изображение всем известной княгини в самом полном расцвете ее молодости. Живописец написал оный без единого сеанса с натуры, но он оказался до того схожим, натуральным и безупречным, словно княгиня позировала.
Я лишь качал головой, соглашаясь со всем.
Фон Вассереесе хмурил брови все сильнее, он подозревал, что именно сейчас нас втягивают в такую аферу, из которой потом будет весьма затруднительно выкарабкаться.
– А ведь я знаю и портрет тот, и художника, его сотворившего! – не останавливалась принцесса и щеки ее порозовели, выдавая обильно выпитое бургундское вино. – Мне тогда не было еще трех лет, как я познакомилась с Леонгардом, и он поразил мое детское сердце! Он часто играл со мной. Непрестанно рисовал только для меня пестрые картинки, изящно вырезывал всякие пасхальные фигурки ангелов и зверушек. Он был мне дороже всех подруг! А потом он внезапно исчез, прямо как вы, Крейслер. Вот он был – и нет его! Это было мучительно. Позднее одна из гувернанток мне по секрету сказала, что господин Леонгард умер. Мне все никак не верилось, что смерть разлучила нас навеки! Я думала, что он играет и просто спрятался от меня где-то во дворце… И вот однажды вечером, когда воспитательница отлучилась, я украдкой выбежала за нею следом и отправилась на поиски княгини. Уж она-то знает, где обитает мой Леонгард, и приведет его ко мне. Дверь в коридор оказалась открытой, и я беспрепятственно добралась до парадной лестницы, вбежала наверх и вошла наудачу в первую попавшуюся комнату.
Тут принцесса судорожно сглотнула, и слезы блеснули на ее глазах.
Я хотел было погладить ее по голове, но Гедвига неожиданно отодвинулась и во взгляде ее проскочили холод, отчуждение, разочарование и ужас.
Сия скорая перемена никак не укрылась от нас, и мы с Эрнстом многозначительно переглянулись.
Нам стало ясно, что у девушки сейчас случится горячечный нервный припадок, и потому правила чести вынуждали доставить принцессу под заботливое крыло папеньки, сдать ее из рук в руки до того, как болезнь окончательно поразит и разобьет это прекрасное создание.
Я думал, что весь поток изливаемых откровений уже был бредом. Фон Вассерессе придерживался другого мнения. Однако, карета неслась по узеньким улочкам, унося нас обратно во дворец. И в этом стремлении быстрее попасть в стены здания – все были едины.
Гедвига тем временем продолжала:
– Я огляделась и уже хотела постучаться, думая, что передо мной покои княгини, как вдруг дверь с шумом распахнулась, и из нее выскочил лохматый и страшный мужчина в изрядно изодранном платье. Это был Леонгард! Он был дик и безумен. Вперив в меня страшные, сверкающие очи, художник бессмысленно улыбался. «Ах, Леонгард, ; воскликнула я, ; какой у тебя вид! Зачем ты так странно на меня смотришь? Я боюсь тебя!!! Будь же опять таким добрым, как прежде, нарисуй мне еще хорошенькие пестрые картинки!»
Гедвига вдруг бросила на меня гневный взгляд, хотя в тот миг я не отдавал себе отчета в том, почему именно она это сделала. Затем принцесса отодвинулась еще дальше, нервно сжала кулачки, прижимая их к груди, точно собиралась обороняться. Это экзальтированное поведение было странным и вынуждало сильно усомниться в психическом здоровье принцессы.
Фон Вассерессе благоразумно не расспрашивал о медальоне и об изображении, в нем хранящемся. Да и что я мог ответить другу? Гедвига явно помешалась рассудком, ибо на груди я носил то, что и доставало приличному молодому человеку – портрет матери, которая не была никакой княгиней. И никаких сестер, совершивших удачную партию с дворянами, у нее тоже не было.
Да, я думал, что в свете безумно разворачивающихся событий, Гедвига на время утратила прочную связь с реальностью, но через время все должно было вернуться на свои места, и тогда принцессе будет стыдно за этот спектакль. А пока нужно слушать да поддакивать, дабы не спровоцировать вспышку гнева и какой-нибудь глупый и даже безумный поступок.
Принцесса всхлипнула, указала на меня пальцем и снова быстро заговорила:
– Леонгард тогда безумно захохотал, бросился ко мне, но медная цепь, которой он был прикован, остановила его порыв, она тревожно загремела, оборвала его бег, и он малодушно скорчился на полу. Теперь он был жалок. Тогда Леонгард хрипло забормотал: «Ха-ха, маленькая принцесса, ; пестрые картинки? Да, теперь я могу рисовать вечность! Конечно, я создам для тебя картинку. А на ней будет твоя прекрасная мама! Только попроси ее, маленькая принцесса, пусть не расколдовывает меня! Не хочу больше быть жалким Леонгардом Этлингером. Он, и вправду, давно умер. Тебя не обманули, дитя! Но теперь я – красный коршун! В этой своей новой реинкарнации я, к сожалению, могу писать, лишь только когда наглотаюсь цветных лучей! А их прячут от меня! Я снова возрожусь, когда вместо красок и лака макну кисть прямо в горячую кровь из сердца. Да, сейчас мне жизненно необходима горячая кровь твоего сердца, маленькая принцесса!» И он схватил меня, рванул к себе, обнажил мою шею, ; мне показалось, что в руке у него блеснул маленький нож.
Эрнст встревожено поерзал, готовясь к неприятным неожиданностям, и те не замедлили явиться.
– Оставь меня, Леонгард! – вдруг завопила Гедвига, выкидывая руки вперед.
Глаза девушки загорелись страшным огнем. Сейчас она была похожа на пантеру перед прыжком, на дикую кошку, защищающую своих слепых котят.
– Нет! Не достанется тебе моя кровь! – неожиданно закричала Гедвига. Глаза ее вдруг закатились и она начала биться в припадке.
Чего-то подобного мы и ожидали, потому быстро схватили девицу так, чтобы в своем бесновании она не повредилась бы.
Карета остановилась, и кучер услужливо распахнул дверцу. Глаза слуги округлились от удивления: он не мог понять, что господа делали с юной леди.
Я поднял на кучера тяжелый гневный взор:
– Чего стоишь, дубина? Скорей зови на помощь!
Слугу как ветром сдуло.
Дворец начал оживать, мигать загорающимися окнами. Поднялся топот, гвалт и невыносимый переполох.
К этому времени Гедвига успокоилась и затихла. На ее устах покоилась кроткая улыбка.
Мы вынесли принцессу из кареты и уложили на траву. Отовсюду уже бежали люди. Гедвига спала…


(Бег. бас.) 
…раскрываясь пламенным цветком, расцветающим не только над домами, но и над городом, что было по имажинистски символично и трагически трогательно.
И, преодолев оцепление удивления, они бросились навстречу друг другу: старик и девушка, уходящая эпоха классицизма и сменяющее ее новое время романтизма. Из их встречи не могло получиться ничего путного, но их: и людей, и эпохи – влекла друг к другу необъяснимая, космическая сила любви.
Мастер Лисков блаженно улыбался: он уже и не надеялся при жизни снова увидеть свою милую смуглую девочку. И в его душе горело трогательное отеческое чувство. Он не был Княре ни папой, ни дядей – он вообще был ей никто, но вот это ощущение, что видишь перед собой не невольницу, а именно дочь – оно росло сейчас и ширилось, как пожар. Абрагам шел вперед, едва передвигая ноги, но ему казалось, что летит навстречу Княре, окрыленный этой встречей, этим последним и самым значимым подарком судьбы!
Что мы знаем о себе? Лишь то, что нам напоют в уши правители и философы. Мы, точно попугаи, повторяем заученные в детстве обороты речи, клише, которые с годами вытесняют из головы всяческие личные мысли, и эти заученные фразы когда-то постепенно вытесняя все, становятся нашим самосознанием.
Мы верим, что невозможно старику полюбить девицу, хотя бы потому, что он скоро умрет, а ей – жить потом с чувством вины и утраты. Однако, это никого не останавливает. И в пламя любовного пожара выбрасываются все эти предрассудки и сам здравый смысл. Люди вновь наступают на грабли и – блям-с по лбу – любовь! И звезды в глазах. Такова она, сила человеческой страсти. И людям сие напрасное занятие не приедается в веках.
Что мы, вообще, понимаем в любви, если каждый бюргер замкнулся в себе, словно черепаха, спрятавшаяся в панцирь? Немцу нужно, чтобы все выглядело прилично: дом, семья, работа, успехи. Что за этой ширмой, какие там кипят страсти – это к писателям фантастам, но в нормальной жизни главное – во всем порядок.
Да к черту такой мир, в котором мы все притворяемся не теми, кто есть на самом деле, всю жизнь говорим лишь те слова, которые от нас ждут, делаем все с оглядкой на соседа и общественное мнение!
Абрагам Лисков, проживший яркую, полную приключений жизнь, не желал становиться в ряды соплеменников, дабы ничем потом от них не отличаться. Он понимал, что страсть в душе мастера смешна, особенно, когда он – одной ногой уже в могиле; но ему и не нужно было физическое обладание кем-либо. Он мог просто радоваться тому, что существует другой человек, что он рядом – и этого было достаточно. В этой юношеской влюбленности было нечто обворожительное, трогательное и наивное, но именно в ней и заключалось его истинное счастье.
Что мы знаем о людях, которые ходят рядом, живут в соседних домах и медленно старятся? Интересны ли они нам? Посмотрите внутрь себя – и оттуда на вас уставится пустота.
Гляньте в зеркало – любите ли вы себя, хотя бы так, как любит свое бытие незабвенный кот Мурр? Прекрасно ли ваше отражение? Ни ангелам, ни бесам нет дела, что вы прибавили в весе и не влезаете в любимую одежду. И всем едино: вор вы по жизни или архиепископ. Равнодушие – вот удел Европы. Мы все вместе создали свои мелкопоместные упаднические страны, которые изнутри пожирают сами себя. И вся Германия, каждое наше королевство – напоминает Урбороса, вкушающего собственный хвост.
Нам твердят, что за периодом помрачения всегда приходит просветление. Но так ли это? Пока мы малодушно ностальгируем и предаемся демократическим танцам с волками, в страну радостно вселяются иноплеменники. Из шахт поднимаются гномы. Вскоре и тролли бросят пить наш шнапс и выползут из-под своих чертовых мостов. И земля будет гореть у нас под ногами в нашем славном отечестве. И время смоет волной одно наше княжество за другим.
Сгинут вскоре все наши королевства. Бавария, Померания, Пруссия, Зигхартсвейлер – все исчезнет, все минет в лету. И благо, если останется от них хотя бы объединившаяся Восточная и Западная Германии, пусть униженные, раздавленные французской оккупацией, но живые! Ибо что-то мне подсказывает, что злодеи мечтают о глобальном национальном расколе. Они собираются навязать новым поколениям стыд за родину и предков. Они уже вовсю работают над проектом «Третья Демократия». И уже нет силы в мире, способной остановить это безумие!
Между Княрой и мастером, тем временем, бесновалась пьяная революционная толпа. Удивительно, но все перевороты вечно совершаются гопотой, которую романтики упорно зовут санкюлотами, что, собственно, в переводе со старо-французского сленга означает «человека без определенного места жительства, давно не мывшегося и пахнущего отхожим местом», сокращенно – бомж. Сии творцы новых миров всегда разговаривают матом, ломают все, до чего дотягиваются их шаловливые ручки и верят, что у каждого бюргера все можно отобрать и поделить между малоимущими, проще говоря – между: алкоголиками, тунеядцами и морально неустойчивыми лицами неопределенной национальности.
Впрочем, наверное, даже и у этих пламенных подонков есть муки совести, которые они заглушают неумеренным и систематическим употреблением алкоголя и наркотических веществ, которые курят или вводят себе в кровь.
Революция – это разрушение пусть старого, но порядка. Это убийство бога сначала в себе, а потом – покушение и на монарха, как на помазанника божия. В том вся и суть, что восстания – всегда деяние бесовское и контролируемое Воландом и его приспешниками.
Массовые волнения, убийства, поджоги – это ведь не психические упражнения для восстановления утраченного душевного спокойствия, но именно действие, приносящее удовольствие и вселяющее в беснующихся – кураж.
Как бы ни славили революции – они всегда совершаются убийцами и просто умственно отсталыми, вне зависимости дворяне стояли во главе заговора или подлые люди. И если уж толпа начала погромы – остановить ее уже нельзя. Это как горный обвал – встань на его пути, вещая скалам о добре и зле – и тебя снесет и похоронит торжествующая стихия.
Собственно, революция для того и необходима, чтобы нести смерть, разрушения и страдания, без сих своих компонентов ни один переворот не может осчастливить возглавляющих ее преступников, которым теперь можно убивать других строго в рамках нового закона.
И потому особое удовольствие революционеры получают, когда расстреливают детей на глазах матери, или отрубают голову невесты при ее женихе, таким образом, воспитывая в молодом человеке непокобелимую верность революционным идеалам. И потому, когда двое стремятся объединиться, строители нового мира непременно должны не просто воспрепятствовать этому, но незамедлительно уничтожить все гнездо контрреволюции, которое свивается из любви к родине, к матери, к детям.
Если во время бунта кто-то высказывает заботу о ближнем своем – того непременно надо предать смерти в поучение и назидание окружающим.
Если бы пан Лисков и Княра сделали вид, что впервые видят друг друга, у них появился призрачный, но – шанс выжить в этой кровавой мясорубке. Но что вы хотите от влюбленных? Они не умеют думать мозгами, но только сердцем. В том их и беда.
В стремлении заключить хорошего человека в объятия была крамола. Да, во встрече этих двух одиноких сердец заключалась злая ирония судьбы: видеть друг друга, стремиться друг к другу в объятия и никогда не прикоснуться к любимому в этой земной жизни.
Пламя уже ревело над головами революционеров, оно подзадоривало их, вселяло безумную отвагу и бесшабашность.
Кто первый кинул камень в «Бременских музыкантов» и в мастера – никто так и не увидел. Однако, в тот же миг бюргеры вдохновились и распалились идеей, что именно булыжник – оружие пролетариата, потому что он именно пролетает, отрывается от руки бросившего, а стало быть, революционеры не в ответе за то, на чье светлое чело может рухнуть сей булыжник.
И тотчас пошла потеха!
Камни устремились в окруженных музыкантов с частотой набирающего силу дождя. У беглецов не было ни единого шанса на спасение.
Первым – упал осел, за ним – последовал пес. Кот успел спрятаться под телегой, а петух гордо взмыл над битвой, за что тут же и поплатился, встретившись с одним из камней. Несчастная птица рухнула под ноги торжествующих революционеров с перебитым крылом.
Все происходящее было зверским, садистским преступлением против человечности. Однако, это понимал лишь Воланд да его окружение. Другие люди думать сейчас никак не могли: они нападали или защищались. Это было избиение слабых, доводимое до смертоубийства. И только чудо могло спасти обреченных.
Тем временем очередной булыжник прилетел Абрагаму в плечо – зловеще хрустнула перебитая кость. Мастеру не повезло. Он вскрикнул от боли, даже подпрыгнул – и это имело роковые последствия. Другой летящий камень ударил Лискова в висок – и старик упал без дыхания.
Дико заверещала Княра, тщетно пытающаяся продраться в безумствующей толпе к телу любимого.
Фридрих фон Бизон молчал.
Питон зевал.
Кот Бегемот отвернулся и смотрел во тьму пустого переулка.
Воланд сидел в кресле и задумчиво теребил подбородок.
Ангелы не спешили на помощь. Может, оттого, что их и нет вовсе, а возможно из-за бюрократических проволочек божьей государственной машины справедливости. Не факт, что Лисков получил смерть именно по делам своим. Он скорее был невинно убиенным. Но это еще нужно доказать. А вот занятие его алхимией, шарлатанские фокусы и феерические огненные представления – известны не только в княжестве, но и далеко за его пределами. Душу такого ученого не могут поднять в свет. Никогда.
Собственно, мессир Воланд и прибыл на двойную свадьбу с целью забрать с собой мастера. И никто не помешал ему – вот ведь в чем казус!
А потом на доме мастера рухнули перекрытия, часть крыши свалилась на головы революционерам – и начался хаос. Перепуганные люди больше не хотели убивать во имя прекрасного будущего, они теперь стремились спастись, вырваться из огненного котла, который сами же и распалили. Безумцы бежали во все стороны, и на многих горела одежда. От суеты огонь лишь усиливался и перекидывался с одного революционера – на другого.
Княра оказалась на пути одного такого башмачника, который вращал глазами и ревел, точно вепрь, потому что на спине его полыхал праздничный, впервые надетый камзол. Ему некогда было вежливо и куртуазно просить даму посторониться, дабы освободить ему проход к спасению, и оттого он бездумно выхватил из кармана шило – оружие башмачников и нанес один единственный удар Княре – прямо в сердце. Девушка упала с широко раскрытыми от изумления глазами. И башмачник лихо переступил через красотку да помчался вон из гущи событий.
Тут подоспела первая пожарная телега и в людей ударили струи холодной воды: сбивающей как пламя, так и лишние градусы опьянения. Походило не столько на тушение пожара, сколько на разгон несанкционированного митинга.
Площадь превратилась в ад: чад, копоть, огонь и вода – все это заполонило пространство и мешало дышать. Некоторые закашливались так сильно, что падали на колени и лица их неестественно синели от натуги.
Кот Бегемот тяжело вздохнул, сделал шаг вперед, упал ниц пред своим повелителем и возопил, заламывая лапы, как хороший театральный актер, пользующийся славой у зрителя и обворожительный, благодаря принимаемой им перед выступлениями настоечки боярышника исключительно ради сердечной своей пользы.
– Не вели казнить, мессир, вели слово молвить!
Питон хмыкнул.
Фон Бизон возмутился:
– Ты как челобитную Князю Тишины подаешь, смерд?!
– От холопа слышу! – невозмутимо ответствовал черный кот. – Ну, так чего: можно уже говорить или будем ждать сорок сороков?
– Ну, наглец! – лицо Фридриха побагровело, и он стал похож на сердитого индюка.
– Ну и зачем вы мне исторический момент портите?
– Осмелюсь доложить! – сказал Бегемот, поднимаясь и вытягиваясь, точно заправский капрал. – Ежели мессир изволит ожидать прибытия святого Петра с ключами и паролями, то смерть еще одного мастера – такое мелкое явление, что на него силы Света вообще никак не отреагируют. Они не будут торговаться за пана Лискова. Он, хоть и поляк по рождению, однако же, не Твардовский, чье имя гремит от моря и до моря. А я вот чую, что скоро здесь станет совсем жарко, не пора ли и нам смазывать пятки?
– Жалкий трус! – надменно усмехнулся фон Бизон.
– Я не трус! – горделиво воскликнул кот и шаркнул лапкой. – Но я боюсь.
– Кто бы сомневался… – хмыкнул Питон.
– Нет в вас веры даже с гречишное зернышко! – с усмешкой сказал Воланд, поднимаясь со своего трона. – Как же вы будете жить, когда срок вашего наказания истечет?
– Не беспокойтесь, мессир! – кот прижал передние лапы к груди. – Здесь у меня бьется настолько честное сердце, что от его святости вороны на лету дохнут. Верой сыт не будешь. А свежесдохшая от зависти птичка вполне пригодна для шашлычка под водочку. И, потом, я-то – верю! Верую в Досрочный Конец Срока, в Амнистию Справедливую всем штурмовикам Капитолия Вашингтонского, а не только мне сирому и убогому! Верую в конечное торжество человеческой глупости, у которой нет ни границ, ни краев! Верую в святую демократию, которая как дышло, главное – вертеть ей правильно!
Фон Бизон обиженно сопел. Особенно сильно он пыхтел с того момента, когда котолак упомянул Капитолий – это очень уж задевало его чувство прекрасного и возвышенного.
Питон просто потемнел лицом, и мышцы под рубахой заходили ритмичнее: туда-сюда-обратно. И больше ничего не выдавало гнева этого прислужника тьмы.
– Придет, соратники мои, он непременно заявится сюда сам. – сказал Воланд. – Только нас здесь уже не будет. Да и что мне его посланец остолоп Петр? Он как маятник, и вера его – как океан – следует приливами и отливами за мнением народным. Но Он явится без послов и посредников. В конце концов, у нас с ним осталась незаконченной партия в шахматы. Это ведь я научил сгинувших Храмовников сей замысловатой игре, без которой ныне не мыслима культура Европы.
Фон Бизон пожал плечами. Он не разделял оптимизма мессира, хотя и знал, что Воланд всегда прав, а если не прав, то это уже и не Воланд.
Питон, угадавший намеренья своего хозяина, достал из кармана прозрачный шар, который тут же и разбил о мостовую. Едкий желтый дым вылетел из осколков, и именно он притянул к Воланду и его свите две погибшие души: Абрагама и Княры.
Старик и девушка в изумлении разглядывали себя, друг друга, нечисть, не понимая, как это они могут быть одновременно мертвы и в тоже время стоять во плоти.
– Ну что, мастер, помогли тебе тайны бытия, рунические книги и прочий мусор?
Лисков вздрогнул от этих речей, всмотрелся в лицо своего будущего хозяина и перекрестился:
– Ты сам явился за мной? Не много ли оказано чести?
Воланд захохотал:
– С возвращением, блудный сын. Погулял, покуролесил, пора и честь знать!
– Лжец! И отец лжи! Вулканический тщеславный божок! – вдруг закричал мастер. – Отрекаюсь от тебя и от дел твоих, и от слуг твоих!
– Это обидно! – проворчал Бегемот. – Нет, ну мы-то чем ему помешали?
– Да ладно, Абрагам, хватит. Я и пассию твою заберу. Я верну вам солнечную Италию, те ваши дни, когда вы выступали в связке и были счастливы.
– Ты не можешь обращать время вспять! Ты дьявол! Ты сладкими речами манишь всех нас к погибели!
– Серьезно? – зеленый глаз Воланда смеялся, а карий оставался темным и серьезным. – Только я вами, людьми, и интересуюсь. И мне, как это ни странно, время, как раз и подвластно. Если бы не я – никто никогда не обнаружил бы сказочной Либерии, не извлек бы из нее той рукописи, в которой говорится о твоей жизни, мастер, о твоей гибели и о посмертии. Это я заставляю капельмейстеров писать музыку, сводящую мир с ума, это я нашептываю мохнатым балбесам, мнящими себя писателями, строчки, которые живут в веках! Если бы не постоянное мое вмешательство, ваш мир давно бы рухнул под тяжестью грехов ваших, под весом ваших преступлений и предательств!
– Вот оно чо! – протянул кот Бегемот. – А Херувимы-то не знают! Разрешите, мессир, составить в Департамент Внешних Райских Сношений прошение об адских заслугах перед мирозданием, дабы вследствие оного славного факта они прислали нам, сирым и убогим, гуманитарную помощь?
– Вы все – приспешники Сатаны! – закричал Абрагам.
– Открытие века! – фыркнул Питон. – И эти люди запрещают Бегемоту ковыряться в носу!
Кот зло зыркнул на сотоварища, но промолчал.
– Я жил по справедливости! – не унимался мастер. – Я хотел создать новое общество, в котором каждому давалось бы по потребностям, где не было бы социального неравенства!
Княра пыталась обратить на себя внимание Абрагама, но у нее это плохо получалось.
– Посмотрите, мессир! – презрительно обронил фон Бизон. – Мы прибыли за этим заносчивым аборигеном, а он нам тут еще и права качает. Зачем, вообще, забирать с собой таких тупиц? Сей великий муж, похоже, ждал ангелов, райских кущ. Еды от пуза и бесконечной неги томной на мягком диване.
– Да хоть бы и так! – обиделся Лисков.
– Именно так. – вздохнул Питон. – Не хватит этому выскочке трехсот лет для понимания, что все мы в этом мире – гости. Мессир, давайте уже закончим с официальной частью. Тошно мне на Земле. Столетия текут, научно-технический прогресс освобождает людей от рабского ежедневного труда, но эволюции, способной из балбеса или орангутанга сделать человека – как не было, так и нет. Да и невозможно сим клоунам научиться чему-либо, не страдая, не мучаясь, не сгорая на огне своих страстей, переплавляя в горниле мук свои убеждения на простую доброту и внимание к окружающим! Пощадите, мессир, отправьте меня обратно, стеречь рукописи безумного арабского поэта да делить трапезу с черным грифоном на башне Седьмого Поста!
– Абрагам! – вставила свое слово Княра. – Какая нам с тобой разница, кто заберет нас из мира, где мы не могли быть вместе? Что тебе в том, будут ли после смерти тебя считать хорошим или плохим? Неужели пустое тщеславие важнее того, что нам предлагают?
– Над нами измываются – только и всего! – обиделся старик.
– Ой, дурак! – протянул кот Бегемот. – Неужели все мы уходим с Земли такими вот надутыми индюками?
– А, знаешь, досточтимый мастер Абрагам. – вдруг усмехнулся Воланд. – Если ты недоволен своим посмертием, так можешь остаться здесь – никто тебя не неволит. И девку твою я забирать не стану. Призрак – тоже достойная участь для ученого. Напишешь трактат о влиянии звона цепей и об осознании участи утраты для существ полтергейста и для поднятия оных на новый уровень самосознания путем создания вокально-инструментальных ансамблей мистических песен и плясок имени святого Витта.
Абрагам хмуро посмотрел на нечисть, на свою возлюбленную:
– Кажется, меня немного занесло.
– Не то слово. – поддакнул Питон.
Огонь тем временем разлился по площади, и дома весело трещали под струями воды, льющихся из бочек пожарных телег. Протрезвевшие революционеры со стыдом покидали место своей боевой славы.
Подъехала труповозка, в которую начали таскать погибших в этом столкновении.
– Время вышло! – сказал Воланд. – Нас ожидают высшие миры.
– Цинично, мой мессир. – сказал Бегемот. – Но красиво. Мы опять спасаем этот мир, погрязший в невежестве и мерзости. Мы – чистильщики этого леса разума, который непрерывно порождает чудовищ в нескончаемом своем летаргическом сне. Если нас опять встретят с лавровыми венками, то я – протестую. В конце концов, что мне делать с этими вениками? Желаю: если смерти, то – другому, если славы – то большой.
– А ты, мил домашний питомец, на чужой каравай пасть-то не разевай. – фыркнул Фридрих. – Счастье – мастерам, осетрину – котам, свободу – фон Бизону! Славу всю – Воланду! Он ее заслужил.
И в тот же миг золотая карета вспыхнула синим пламенем, застреляла во все стороны искрами, точно гигантский фейерверк. И из белого дыма, распространившегося по всей площади, выскочили огненные кони, из ноздрей которых шел дым. Они рыли копытами то, что осталось от мостовой после пролетарского путча, фыркали и косились на нечисть.
Воланд первым вскочил в седло. За ним последовал Питон.
Кот Бегемот запрыгнул товарищу за спину и завопил:
– Мы так бедны с моим Питоном, рыцари Тьмы, что у нас на двоих – один конь! В том – мудрость, любезнейшие! А кто не понимает моих тонких намеков и аллегорий – тому спокойного сна.
Абрагам побледнел, осознавая, что все, что он знал о мироздании, о добре и зле – мираж, пустая химера, иллюзия. И только Воланд один и может дать ту награду человеку, которой он достоин.
Оказавшись в седле, фон Бизон подмигнул растерянному мастеру и его девушке:
– Не пожалей об упущенном шансе, Абрагам!
И в тот миг вся жизнь пронеслась перед глазами Лискова: все его взлеты и падения, все изобретения – они вели мастера к этому мгновению. И старик знал, что выбор им сделан давным-давно, да и не бывает на Земле по-другому, ибо вывести из одной тюрьмы в другую – может лишь адский конвой.
Как знать, вдруг мессир Воланд – лишь смотритель на Земле – в этом рассаднике грехов и подлости. И оттого мы взываем к богу, а он – лишь управляющий системой этих планетных Бастилий.
И, возможно, сидит себе господь в головном офисе и ждет, когда же это у заключенных прояснится в мозгу, и они смогут пожалеть не только сами себя, но и кого-то другого: котика голодного, иноверца, в плен попавшего, девицу, потерявшую все, что у нее могло быть.
А мы в злобе своей – слуг закона и правопорядка честим бесами, демонами, фараонами, легавыми – темными и беспринципными.
Вдруг, на деле, мы просто достали собственным непотребством и преступлениями демонический полицейский корпус – вот нас и не любят.
Перекрестившись, пан Лисков вскочил на свободного огненного коня, протянул руку Княре, помогая ей взобраться впереди себя.
Бегемот оглянулся:
– Мессир, нашего полку прибыло! Скоро можно будет снова откапывать Храм Соломона, и тырить оттуда священные артефакты Атлантиды! Ох, чувствую, славная это будет археологическая экспедиция!
– Не верь коту! – шепнул на ухо Княре мастер. – Все будет хорошо.
И четверка огненных коней взмыла над исковерканной мостовой, поднимаясь в ночном небе все выше и выше, разрушая миф о том, что ангелы – на небе, а демоны – под Землей в адском пекле.
Праздные зеваки задирали головы, открывали от удивления рты. И в их трезвеющие головы приходили странные идеи, достойные Якова Бёме: горькие и кислые в своем основном качестве, но такие удивительные, что потом возвращались оные идеи к бюргерам по ночам и тревожили их в полнолуние.
Если демоны уходят на небо, то, может быть, земля не плоская и не круглая, а сферическая. И центр ее – не ядро, а солнце. И как доказать обратное, если Северный и Южный Полюса обледенели? Да не оттого ли, что там – дыры на внешнюю поверхность мироздания, и туда наш теплый воздух уходит и выпадает к нам обратно снегом?
Но мысли сии приходят и уходят, а мозги остаются и нужно с оными извилинами жить дальше да не прослыть при этом сумасбродом и экзальтированным чудаком…



Последняя приписка издателя:
Заключая сей славный и высоконравственный второй том оных «Бдений», издатель принужден известить благосклонного читателя о весьма прискорбном событии. Разумного, высоко просвещенного, философического и поэтического капельмейстера Иоганнеса Крейслера посреди его блистательного жизненного поприща настигла неумолимая душевная болезнь. Сей славный муж начал петь по ночам, смешивал в кабаках шнапс и пиво, колобродил, говорил бюргерам о вещах несуществующих: о заговоре рептилоидов и масонском влиянии на культуру Европы.
В итоге, Крейслера вынуждены были изолировать от общества в головном здании специальной душевной больницы «Аненербе», что на Вильгельмштрассе в Берлине, где над капельмейстером незамедлительно были проведены высокотехнологичные испытания его организма: холодом, голодом, а также прослушиванием стихотворений девичьей поэзии Зигхартсвейлера, извлеченной из альбомов гимназисток, от прослушивания которой, незадолго до этого, в тяжелых муках, ушел из жизни известный каждому честному гражданину княжества – мастер Абрагам Лисков.
Впрочем, в архиве княжества недавно найден документ, из коего следует, что пан Лисков со спокойствием и стойкостью истинного мудреца испустил дух гораздо ранее, а именно в революционную ночь знаменитой двойной свадьбы.
Как бы там ни было, но еще раз подтвердилась та истина, что с гениями никогда дело на лад не идет. Они или увядают, коснея в безличной и бездушной холодности, и теряются в толпе, или же слишком рано уходят из жизни.
Однако, исходя из материалов данной книги, рискну предположить, что есть для талантливых людей и третий путь – их забирают для опытов демоны или психиатры, которые, возможно, давно в сговоре и преследуют свои единые, не ясные пока человечеству, цели.
В истории с заточением капельмейстера в Желтый дом фигурирует имя его друга детства – фон Вассерессе, который и определил Иоганнеса в оную больницу на лечение.
Бедный Крейслер! Роковая любовь к Юлии оказалась предвестником твоего душевного беспокойства! И тот факт, что Иоганнес сбежал от врачей, прихватив изрядно морфия и турецкого табаку, не опровергает безумия молодого человека или оговора его в корыстных целях или из зависти к его талантам.
Худо, лишь то, что ни покойный ныне мастер Абрагам, ни слинявший от докторов капельмейстер Иоганнес, ни кот Мурр – так и не успели завершить изложение сей душещипательной и нравоучительной истории.
Однако, среди бумаг, переданных в редакцию, нашлось еще немало удивительных замечаний, составленных потомками Мурра. Сверх того, сохранилась и добрая часть городских легенд о глухом немецком музыканте, играющем на скрипке по ночам в княжеском саду; о зловещем черном мастере Огненных фейерверков, что устраивает поджоги домов лишь одним взглядом своим; о неуловимом оборотне котолаке, являющегося каждое полнолуние во дворец Иринея, до смерти сим пугающего всех местных мышей.
Посему издатель не видит в том ничего странного, ежели в ближайшее время к нему обратится переводчик с кошачьего или сам кот Мурр с предложением непременно создать Третий том, который окончательно прояснит оборванные сюжетные линии и расставит все точки над «i».



 «Реквием по романтизму»
Гневная статья доктора социологии,
члена-корреспондента Академии Наук,
лауреата премии «Критический голос Германии»,
номинанта на премию
«Лучший исследователь современной немецкой поэзии»,
обладателя «Ордена Гете», 
Франка Герберта Адольфа фон Драйшвайне,
Совершенно не читавшего оного тома, но изрядно рассердившегося,
когда злые люди принесли ему печатную версию
«Бдений кота Мурра» для ознакомления и рецензирования.
Не далее, как вчера ко мне доставили изданный том новых сочинений небезызвестного кота Мурра. Ранее, пока книга не была напечатана, я тешил себя надеждой, что все это – одни разговоры и мистификация, которой так любят себя тешить люди элегантного возраста. Ан не тут-то было!
Читать сей опус образованному человеку категорически противопоказано! Вы не найдете там ничего полезного для души и ума, а одну лишь политическую сатиру!
Как можно трепать имена великих писателей, если ты – всего лишь кот? А если и не животное вовсе, но лишь рядишься в чужую шкуру, – так и совсем ужасно наносить душевные раны нашему тонко чувствующему классу бюргеров, а также всевозможным прокладкам нашего социального общества!
Кроме того, и это очевидно: в оной бестолковой книжонке за нагромождением цитат не видно текста! Все эти хваленые сюжетные линии не столь запутаны, сколь заморочены слогом ушедших веков – тяжеловесных и беспощадных.
Просматривая всю эту романтическую лабуду, понимаешь, отчего свершались революции и реформы языка – сегодня так говорить и думать совершенно невозможно! А что если оный труд попадет в руки подростка? Он же, юноша цифровых эпох, свой последний мозг там и сломает!
Выражаясь языком Винни-Пуха, можно очертить впечатления от этой ужасной книги следующим образом: «Бдения Мурра» – это горшочек из-под меда романтической германской поэзии. Беда в том, что он, хотя и хранит запах этого меда, но самого продукта внутри себя совсем не имеет. Зато в нем можно держать лопнувшие шарики несбывшихся мечтаний любого любимого цвета и размера».
Думается, современный читатель, воистину туповат, и, если не объяснить ему суть сей басни, он так и будет стоять болван болваном и изумляться поэтизмам и мудрости Мурра, которых нет в реальности, и быть не может!
Книга сия дурна еще и тем, что ее могут прочесть. И тогда неизбежны вопросы и к автору, и к социально-политическому строю Европы и мира. Сатира – жесткая и беспощадная накануне глобальных потрясений может явиться спичкой на пороховом складе.
Конечно, нашим современникам совершенно не хватит ума вычленить все апории Мурра, но то, что лежит на поверхности – будет воспринято как изобличение и гнев.
О чем подумают филистеры? Правильно: пора разжигать революцию, скакать на Майданах, объявлять импичменты – и прочая глупость, прочая, прочая. Далеко не каждый истинный бурш, в силу своего вечно-пьяного и вечно-молодого состояния умственного нестояния поймет, что книга сия реакционная, зовет к сохранению старых порядков и монархического устройства родины во избежание кровопролития.
Отчего же коты Бегемоты в противопоставлении Муррам – смотрятся куда как выигрышнее? И даже если это списать на творческое видение переводчика, то отчего сей революции никто не противостоит? Как случилось, что сами демоны своими ручками ничего не делают, а только всех подначивают? И сможет ли современное поколение осознать и понять, что в оном опусе нет никаких аллегорий и злобного смеха, одни лишь невидимые миру слезы.
Кроме того, художественное воплощение – обрывки разных книг – говорят лишь о не сериальном сознании автора, а это означает, что никому не удастся читать оный труд с любого места.
Впрочем, хочется надеяться, что никогда более не будет продолжения всей этой бредятины: «Мурр тоже плачет», «Что у Мурра на уме», «Мурр возвращается», «Мурр против Бегемота».
Истинные социологи не просто выступают единым фронтом против распространения любых рецензий на «Ночные бдения Мурра», они еще и предупреждают всех: «Совершенно не читайте оной книги! Не дай вам бог задуматься над тем, что излил на ваши бедные, неокрепшие души, настоящий кот, или, что вероятнее всего, скрывающийся за зверской личиной – злобный махровый реакционер, противник прогресса, демократии и цветных революций».
Пока гражданин думает о хлебе насущном – он единственно и устраивает любую формацию и государственную машину. Но как только человек начнет думать, его тут же начнут тянуть во все стороны разномастные консерваторы.
В темном прошлом Германии не было социологов, некому было наставить наших князей на путь истинный. Не работали психологи, и бюргерам приходилось нести груз своей жизни в гордом одиночестве.
Сейчас у каждого человека есть свой «ай-пи» адрес, индификационный номер и это – благо! На каждого заведено электронное дело, пополняемое самими пользователями, бездумно тычущими на все кнопочки клавиатуры. А Мурр хочет вас лишить этого электронного рая! Ради чего, спрашивается?
Он обвиняет: и демократов, и революционеров. Однако, те, кто не входит в эти блоки – политически пассивны и не представляют собой никакой силы. Лежать на диване всякий кот умеет и без указки!
Не читайте, любезные мои студиозы! Вообще не читайте более книг, это приводит к нарушению зрения. Для вас ведь прямо сейчас самоотверженно создается новый, лучший из всех – виртуальный мир! Там совсем не нужно будет напрягаться. В будущем: каждый всегда окажется прав. Работать должны будут андроиды, но не человек! Эта эпоха уже на пороге, не подведите же следующее поколение, о честные бюргеры!
Идите вперед, не оглядываясь! Верьте своим вожакам. Пусть коты говорят, что вы на краю пропасти, но разве вы это видите своими глазами?
Что есть животное? – обманщик. Верьте рулевым своих стран и не обсуждайте данной книги с друзьями.
Будьте бдительны! Никогда не говорите и не думайте лишнего!
Не может же, в самом деле, какой-то кот что-либо изменить в мире нанотехнологий и помешать широкой поступи прогресса!
Но если вы решитесь на чтение сего опуса, затрудните себя вопросом: «Ежели автор не может вести повествование линейно, а постоянно прыгает, как кузнечик, от одного отрывка – к другому, то не есть ли это недостаток образования?»
Не является ли вся эта графомань – пустотой души и люмпенским, поверхносным скольжением Мурра по сюжетным линиям иных, почивших в бозе, авторов?
Стоит ли напрягать память, искать скрытые смыслы в книге, в которой не наблюдается любви к прогрессу и к культуре общечеловеческой?
Кот высмеивает все ценности современного мира, потешается над демократией и над Госдепом, что, в принципе, неприемлемо и недопустимо. Такое свободомыслие может привести к бунтам в Америке, к цветной революции и даже к захвату Капитолия – оплота власти над умами людей.
Да и в самой Германии книга оная не уместна, ибо напоминает народам о решающей роли России в судьбе Европы, а ведь всем известно, что это совершенно не так. Такая постановка вопроса может пошатнуть аксиому о русской угрозе, что приведет лишь к расколу внутри общества.
В целом, «Ночные бдения кота Мурра» – есть пасквиль на высокие буржуазные отношения, и потому рассматриваться может только с позиции дурного примера, как книги писать совершенно не дозволительно!

 
От редакции
В историю культуры человечества А. Г. Э. Т. Вольфлинг прочно вошел, прежде всего, как переводчик с кошачьих диалектов. Но мы помним его и ценим как последнего романтика, так и недобитого цветными революциями и идиотскими, но очень демократическими реформами.
Разносторонне одаренный и  энциклопедически образованный, он был выдающимся сторожем, своеобразным  печатником, яростным спорщиком и просто невыносимым чудаком в быту. Не будет, однако,  преувеличением сказать, что внутренне он чувствовал себя, прежде всего,  совершенно ненужным человеком, хотя, где бы он ни появился, внимание всех снобов сосредотачивалось именно на нем.
Общество ждало от него великих свершений, а он просто хотел жить.
Упреки сыпались на него со всех сторон: некоторым он не угодил прической, другим – покроем своего платья, третьим – политическими стихами, четвертым – шаржами на действующее правительство. Из-за всех этих, зачастую нелепых, обвинений Эомеру Трувору приходилось терять друзей, работу, жилье, покидать обжитые города в поисках хлеба насущного.
Литературные занятия никогда не ценились в обществе и были показателем ненормальности. Однако Вольфлинга травили даже не за его опусы, а сам факт его существования в устоявшейся бюргерской среде. Гэндальф не устраивал всех.
Имея высшее образование, он никогда не мог устроиться даже писарем в силу того, что один его вид вызывал сильное возмущение у чиновников и даже у свободных коммерсантов, которые в ущерб себе, но непременно отказывались от всех его услуг.
Перебирая профессии, словно четки, он преследовал одну цель – выжить. А окружающим казалось, что Вольфлинг – выпендрежник, старающийся кому-то что-то доказать. Он работал то почтальоном, то заготовщиком сырья на заводе – всюду, где требовался рабский неквалифицированный труд. В его окружении долгое время были лишь алкоголики и бывшие интеллигентные люди. Это сделало его молчаливым и замкнутым.
Были целые периоды в жизни Вольфлинга, когда кроме хлеба и чая в его рационе не было больше ничего. Безусловно, такое бытие накладывает особый отпечаток на личность творца и на его книги.
Собратья по перу постоянно «капали на мозг» обвинениями в том, что Герман по ночам на местном кладбище тщательно закапывает свой так называемый талант. Однако, Вольфлинг, как все нормальные люди был просто лентяем. Чтобы что-то закопать – нужно взять лопату, отправится на Поле Чудес и работать в поте лица своего, что было для Германа просто неприемлемо.
Кроме того, когда дело доходило до необходимости признания таланта Вольфлинга, всплывало бюргерское недовольство тем фактом, что поэтом придется признать такого ничтожного человечка! Подавая заявки на участие в конкурсах, Герман оказывался вне всяких соревнований, ибо его письма тщательно отслеживали и уничтожали. Для Вольфлинга важны были деньги, но в это никто не хотел верить и Германа вообще не допускали до участия в соревнованиях из-за того, что победителей нужно представить просвещенной публике, а это было немыслимо! Вольфлинг обречен был прожить тенью и сгинуть, окруженный молчанием и равнодушием.
Впоследствии, достигнув зрелых своих лет, Вольфлинг посещал только питейные заведения, стихов там не читал, а лишь просматривал газеты за пинтой темного пива или кружкой кофе. Ходить на собрания графоманов, естественно, он больше не желал, не смотря на то, что с годами он примелькался и стал даже городской достопримечательностью, как шут или сумасшедший.
Сын его играл на фортепьяно и гитаре, пел в знаменитом на весь мир хоре, писал рассказы, романы, стихи, сочинял сериалы в жанре LitRPG, мистике, фэнтези.
Сам же Герман виртуозно играл на нервах у домочадцев. Особенно доставалось коту Патрику, с которым велись постоянные дискуссии на тему, кто в доме хозяин и чья очередь спать в коридоре на коврике.
У Вольфлинга просто не оставалось времени на бурную литературную жизнь, однако он как-то умудрялся переводить романтические, бесполезные книги, пряча их навсегда в стол. Он годами не издаваться. Да его имя вообще ничего не говорит просвещенной читающей публике, потому что: не было, и нет его печатных книг!
Увы, вследствие издательского пренебрежения и собственного равнодушия Германа к судьбе своих литературных творений многие сочинения его, видимо, теперь утеряны безвозвратно.
Но возрождение интереса к поэтическим трудам Вольфлинга, ознакомление с ним, как с переводчиком удивительной романтической кошачьей истории, началось в нашем новом столетии, как указывают все немецкие исследователи, именно благодаря благородной язвительности и сказочному сарказму, которые и противостояли мутным потокам современной поэзии и разным видам «пофигизма» как творческого метода.
Музыка осени и, сгинувшая в веках, романтическая литература гармонически сочетались у Вольфлинга в удивительном единении. Декаданс с его опиумными истериками просто отдыхает на фоне злобного смеха котолака, абстракционизм вкупе с символизмом трусливо поджимают хвосты и с визгом уступают дорогу возрожденным литературным традициям.
Удивительны художественные образы произведения. Говорят, что они – интерпретация личных переживаний самого Вольфлинга, о чем у нас, к сожалению, нет фактов, подтверждающих или опровергающих сию точку зрения.
Но было бы ошибочным объяснять текст только высоким, непонятно откуда появившимся профессионализмом. Откуда бы у человека без регалий взяться знаниям и таланту? Однако сейчас уже невозможно отрицать всю невообразимую художественную силу образов Германа Вольфлинга, свидетельствующих, прежде всего, о его поразительной художественной чуткости.
Думается, Герман просто никак не мог примириться с  человеческим хамством и бюргерской беспросветной глупостью, которую и обличал в своих произведениях, именно потому вызывавших гнев и преследования со стороны правящей верхушки главнюков: как со стороны заморских, так и доморощенных демократов.
Социально-обличительную силу произведений Вольфлинга не раз отмечали все исследователи литературного процесса.
Русские писатели необычайно высоко оценили творчество Вольфлинга, полное собрание сочинений которого (на северо-луганской мове) имелось, как известно всем истинным буршам, в библиотеке А. С. Пушкина. Список оной книги недавно был обнаружен профессором Карлом Модестовичем Шонегроссем вместе с «Летописями Псковскими», при раскопках прорвавшей тепловой трассы подле «Нехорошего дома» в Москве.
О гениальном романтике один раз писали даже сами непревзойденные критиканы классики: Белинский и Герцен. Они прямо так и отмечали: «Нет никакой кошачьей прозы, и опусы реакционных господ Гофмана, Булгакова, Вольфлинга – лишь яркое подтверждение тому».
Однако, «Ночные бдения кота Мурра» свидетельствуют, что Вольфлинг, даже не завоевав признание и славу как писатель, продолжал неистово упорно верить в  непобедимую силу художественную слова, в ее воздействие на строй мыслей и чувств человека. Эта вера помогала ему выжить и банально не умереть от голода.
Удивительно, но в этом произведении беспощадная сатира перемежается с настоящей антинаучной фантастикой, а дневники автора этих произведений, или архивы кота Мурра (предка), которые могли бы пролить свет на некоторые описываемые события, к сожалению,  до нас не дошли. 
Не смотря на обрывистость опубликованных фрагментов романа, высказанные в них обличительные речи героев и котов помогают понять отдельные этапы героической борьбы самого переводчика с «низкой жизнью», с непониманием художественного творчества, насыщенного обличительными мотивами и поэтическим благородством, поныне не утратившим своего обаяния.
Думается, роман, несомненно, содержит весьма существенный фактический литературоведческий материал, помогающий вдумчивому читателю разобраться в сложном процессе развития европейской упаднической культуры.
Проза Гэндальфа Эомера Трувора, так же, как и его поэзия, совершено не изученная даже у него на родине, при углублении в ее перипетии, совершенно отчетливо вопиет к миру о страданиях несчастных котиков и их антиподов – котолаков.
Это не только глубоко музыкальное, выстраданное произведение, не являющееся ни калькой, ни фанфиком, ни плагиатом классических образцов мировой литературы, но книга о современности и ее вечных проблемах, которые вычерчены светом волшебной поэзии «Ночных бдений кота Мурра».
 
 
Идеалистический портрет Юлии Бенцон,
найденный среди бумаг Иоганнеса Крейслера
 
Рисунок Иоганнеса Крейслера «Предчувствие»,
найденный в нотной тетради Гедвиги
 
Рисунок, приписываемый Крейслеру, найденный на дворцовой площади на утро после двойной свадьбы

СПИСОК МУЗЫКАЛЬНЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ
ИОГАННЕСА КРЕЙСЛЕРА

МУЗЫКАЛЬНО-СЦЕНИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

А. Оригинальные сочинения
* «Deutscher S;nger» на текст Генриха фон Гугеноташляхского (замысел).
«Маска или Пусть меня так зовут вельможи», зингшпиль в 2 картинах, текст автора.
* «Брат Ренегат или Заморский Канцлер следит за тобой», зингшпиль в 2 картинах, текст автора, незакончен.
«Бременские музыканты», зингшпиль в 2 актах, текст К. Базилио.
* «Непрошеные гости, или Воланд из Венеции», комический зингшпиль в 1 акте, текст И. Росинанта по пьесе Губозакашвилли.
«Любовь и ревность» («Восторг и рога»), зингшпиль в 3 картинах, текст автора по пьесе К. Д. Обероназальцберга «Цветок и навоз» по переводу Шлегеля.
* «Дирол для Фауста», опера, замысел.
«Напиток бессмертия или Мантия Мазаринни», романтическая опера в 4 актах, текст Ю. фон Суверена.
«Арлекино», балет на сюжет песни Анны Борисовны Зоммерштейн (урожденной Бельской), никогда не танцевавшей, но уверявшей мир, что она – примадонна.
* Зингшпиль на текст Ф. Рохлина, замысел.
«Аврора или Выстрел в Зигхартсвейлеровском небе», большая романтическая опера в 3 картинах, текст пана М. Голытьбогорького.
«Ундина», волшебная опера в 3 картинах, текст Ф. де ла Утопп-Мотт.
«Любовники после смерти или Мастер и Княра», опера в 3 картинах, текст Контессы, была сочинена, но так и не написана.


Б. Музыка к постановкам
* «Великий канцлер в Берлине», текст Ю. Садомский, мелодрама, замысел.
«Дивчина Княра на шляхе спивает», мелодрама в 3 картинах, текст Э. Шрайбе.
«Крест над Зигхартсвейлером», музыка к I части («Двойная брачная ночь») трагедии И. Вертера.
* «Ванда, королева восточных вандалов», романтическая трагедия 3. Фрейдина, замысел.
* Псаломница», пролог.
«Свидание» («Wiedersehn»), пролог.
* «Обет чревонеугодия», музыка к одноактной аллегории пана Бухашева-Разумовского.
__________________________________________
Звездочкой обозначены произведения, которые не сохранились.


СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
Г. Э. Т. Вольфлинг. Портрет работы Вильгельма фон Клаусбухера (2021) _7
Виньетки для первого издания _9, 11, 13, 20, 21, 29, 32, 99, 188, 250, 366, 375
Иконка «Кот черный, размышляющий о смысле жизни» (в конце каждой части)_97, 185, 248, 363
Иконка «Кот Мурр»_32, 44, 57, 79, 99, 115, 131, 157, 188, 218, 250, 293, 328
Иконка «Иоганнес Крейслер»_36, 46, 62, 86, 106, 120, 138, 163, 197, 224, 263, 304, 341
Иконка «Кот Бегемот»_40, 50, 71, 92, 111,125, 150, 177, 207, 240, 278, 314, 352
Титульный лист первого издания первого тома «Фантазий в манере Калло»  работы Камышевой (Худорожковой) _31
Шутливый автопортрет «Фантазий в манере Калло»  работы Гофмана «Капельмейстер Иоганнес Крейслер дома». (1815) _66
Титульный лист второго раздела романа «Фантазий в манере Калло»  работы Ботвинова Александра _98
Шутливый лубочный шарж на кота Бегемота «Фантазий в манере Калло»  работы неизвестного народного рисовальщика _130
Титульный лист первого издания «Фантазий в манере Калло» (том второй) работы Маскаева Александра _187
Шутливый шарж на кота Бегемота «Фантазий в манере Калло»  работы Ботвинова Александра _220
Титульный лист четвертого раздела романа «Фантазий в манере Калло»  работы Камышевой (Худорожковой) Ирины _249
Шутливый шарж на принцессу Гедвигу, радующуюся выступлениям Бегемота на свадьбе «Фантазий в манере Калло»  работы Ботвинова Александра _309
Иллюстрация к Последней приписке издателя взята из письма Гофмана к актеру Келлеру от 24 января 1814 г. _364
Иллюстрация к замечанию «От редакции» взята из «Шутливого автопортрета во время болезни. 1814 г.» работы Гофмана. _371
Идеалистический портрет Юлии Бенцон, найденный среди бумаг Иоганнеса Крейслера _376
Рисунок Иоганнеса Крейслера «Предчувствие», найденный в нотной тетради Гедвиги_377
Рисунок, приписываемый Крейслеру, найденный на дворцовой площади на утро после двойной свадьбы_378




Содержание:
Том первый
Раздел первый. Фатализм как философия жизненного пути. Весь мир идет на меня войной!
Раздел второй. Экзорцизм как циркуль времени мессира Канцлера. Сатана гулять устал!

Том второй
Раздел третий. Мурралогия как основа эмпирических мурмуаров. Животный магнетизм котиков-экстрасенсов.
Раздел четвертый. Доппельгангер миннезингера как минимализм доли любого гения. Все зеркала врут.

Список музыкальных произведений Иоганнеса Крейслера
Список иллюстраций


Ночные бдения кота Мурра
Фантастический, утопический, исторический, иронический, саркастический, романтический роман
Литературные Памятники
серия «Возрожденный Романтизм»
Текст - Кот Мурр Величайший и Непревзойденный,
Кот Мурр – пра-пра-пра-прадед писателя, Кот Бегемот,
Таинственный Писатель с котом Патриком, Вольфлинг Герман,
пер. с кошко-немецкого Никора Валентин
Рисунки - Ботвинов Александр, Маскаев Александр,
Камышева (Худорожкова) Ирина, Гофман Э. Т. А.
Верстка - Неизвестный Андрей