Девять садовых скамеек

Неромановый роман о неРомановых

    История эта выдалась однажды, случайно и один раз. Произошло это в те давние времена, когда в мире осталось всего три государства: Широкая Америка (ША), Союз Московских Княжеств Евро-Китая (СоМоКнЕ;К) со столицей Область Моско;ва, и Тысячелетний метрополиат Исра;эль. Именно так, через букву «эс будут требовать писать название этого государства его политики.
    Ещё где-то затерялись никем не покорённые нищие страны Балтии: Литва, Латвия и Эстония… Но кто о них уж вспомнит?
   
    Политические устройства всех государств-гигантов ничем иным, как маразмом, назвать было нельзя. Время капитала ушло безвозвратно. Время прогрессивного социализма только-только закончилось, оставив миллионы людей мечтать о старых привычках иметь социальную халяву, а коммунизм, как венец всеобщего райского блага, остался только в теории, на практике же никто не знал, как его построить. Причина была проста – все знали, что есть коммунизм, но оттуда ещё никто не возвращался.
    Прочего государственного строя, из-за лени правящего меньшинства и пофигизма простого большинства так и не наступило.
    На чём держалось общество – непонятно.
    Впрочем, основополагающие устои в обществах всё-таки были, но чем-то напоминали «законы кладбища»: сам умер, сам и закопайся.
 
    Конечно, с точки зрения современного человека, это выглядит полным дикарством. Однако люди жили, любили, становились счастливыми и несчастными, рожали детей и умирали, не смотря ни на что. Несмотря ни на что не приходило и благосостояние к простым людям, застревая где-то в небольшой прослойке элиты, в которую стремились вклиниться все простолюдины.
    Именно этим постоянным стремлением в элиту власть и держалась, периодически перебиваясь каким-нибудь ненужным законотворчеством. И именно это неуёмное стремление любой ценой вырваться наверх, хоть и со скрипом, но являлось тем самым политическим устоем этих обществ, создавая довольно прочный стержень вертикали власти.

    Особняком, как всегда, стояли страны Балтии.
    Кто-то в них ещё жил, но «как» и «зачем» – было неизвестно и непонятно. Из полезных дел у тех редких людей остались только пересев песка на побережье, да разведение костров трением. Для туристов, которых, впрочем, уже практически не встречалось в тех местах.
    Да и, собственно, местного народа в этих странах осталось мало. И не просто мало, а слишком мало даже для того, чтобы их просто пересчитать!
    «Кто», «сколько», «как» и «зачем» там жили, никто не знал и не интересовался. Вполне возможно, и не было там уж никого вовсе. Поели от скуки друг друга, закончившись гордо и самостоятельно, и теперь там лишь ветер гуляет…
    В общем, мир одних существовал отдельно от мира других – на подобие, как существуют клопы отдельно от селёдки.
   
    Как-то так предыстория и началась…



часть первая
Николай

    Обрусевший негодяй с улицы Петра И;льщенко (эта улица, по мнению автора, должна была обязательно располагаться в одном из русских городов с многофункциональным названием, типа «Коровий водопой») – тот самый негодяй старопо;льского помёта от шестьдесят седьмого года с рождества, который есть никто иной, как Рыле;вский Факе;й Эдуардович – бесшумно доедал многоразовую булочку с повидлом, которыми так славился пищевой секонд-хэнд «Еда», что у Никитских ворот (по улице немного вниз от магазина мелких мелочей «У-Лох»). Он с нескрываемым безразличием следил за стекающими каплями дождя.
    За окном шёл монотонный осенний дождик: один из сотен таких же посеребрённых и неприветливых колючих дождей, коими славится в этих местах поздняя октябрьская непогода – ужасное время для революций.
    Молча играя желваками и так же молча пережёвывая относительно настоящее тесто, Факей с безмятежным лицом отслеживал все пути скользящих по окну капель дождя. Перламутровые живописные разводы благородно переливались, изредка расцветая в тонких линиях треснутого витринного стекла. Вот она, красота современной экологии – ужасающе чужеродная и до боли в лёгких привычная.

    – Ваш кофе, – буркнула официантка в рыжих колготках, и поставила белёсую чашечку дорогого фарфора на стол. Слегка наклонившись, она хотела что-то объяснить, но, поймав недобрый взгляд Факея, мгновенно растворилась в плотной синеве табачного дыма.
    Рылевский проводил официантку этим же недобрым взглядом, но при этом отметил  необычную красоту колыхания её упругих бёдер с чёткими правильными очертаниями.
    «Женщина», – заметил про себя Факей, неожиданно нежно и по-мужски тепло. После чего пальцами неспешно обнял кружечку за талию и, приподняв её над столом, аккуратно поднёс к губам, не без удовольствия уловив густой и сладкий запах правильно заваренного кофе.
    Кофе оказался и ароматным и крепким. Рылевский второй раз неожиданно для себя приятно отметил:
    –  Хороший кофе, тёплый!
   
    Факей много раз бывал в секонд-хэндовских пищевых, где на любой вкус предлагают недопитый кофе от великих и именитых жителей города. Но сюда он заглянул впервые и был приятно удивлён: здесь кофе отличался изысканным ароматом и вкусом. А главное, именно здесь кофе не подогревали в специальной кофеварке, а подавали ещё тёплым от самого; первоисточника!

    Факей настолько был удивлён этой существенной мелочью, что поднял руку вверх и как заправский постоялец, щёлкнул пальцами, подзывая главного по залу. В то же мгновенье к нему подскочил юноша невысокого роста, довольно опрятной наружности.
    «Мужчина», – заметил про себя Факей, на этот раз не получив от этого никакого внутреннего удовлетворения.
   – Есть какие проблемы? – коряво, но участливо спросил юноша, – Вам не нравится здешний кофий?
    – Напротив, – Факей даже привстал, – кофе очень приятный и на удивление тёплый, – ответил он и благородно продолжил:
    – А скажите, любезнейший, с какого стола подаётся этот кофе?
    – Со стола графа Вяземского-Ште;ккер, – точно чеканя, отрапортовал юноша: – По вечерам ещё и молоко, недопитое правонаследным сыном, подаём!
    – Благодарствую, уважаемый, – прервал его Факей и, сразу дав понять, куда юноше следует удалиться, затеял удовлетворить себя большим глотком ароматного и тёплого напитка.
    Юноша, как появился, так же быстро растворился в глубинах плотной синевы табачного дыма.

    – С ума сойти! Тридцать семь копеек и на тебе – тёплый кофе, – измышлял Рылевский про себя, не отпуская из рук тёплую кружку с благородным напитком и рассматривая перламутровые капли бесконечного осеннего дождя.
   
    Уютный запах мягкого табачного дыма, лёгкая музыка и монотонное шуршание приглушённых голосов вконец овладели сознанием Рылевского. Тёплый кофе где-то в глубине стелился, мягко и медленно вытягивая из памяти куски затвердевших в прошлом воспоминаний.
    За последними крошками украдкой выползали трусливые белые тараканчики, но Факей лишь смотрел в окно, участливо переживая за снующих под дождём прохожих.

    Тем временем непогода усилилась. По улице затянул промозглый ветер. Затянул с силой, словно пытаясь перевернуть тяжёлые набухшие от влаги мусорные кучи из опавших листьев.
    Одинокие листья иногда вырывались, ведомые напором ветра, и в мгновение полёта прилипали на платья каким-нибудь дурёхам, убегающим от дождя. Другие же листья срывались вплавь по струям воды, словно разноцветные яхты, и неслись в сторону далёкого и только им одним известного моря.
    «Водки бы засто;почить», – подумал Рылевский, наблюдая за неуклюжим падением мужчины в сургучном с пробелами костюме. Нелепо оступившись, тот с разбега рухнул и, перекатившись через грязную лиственную кучу, раскидал по дождливой дороге белые листки документов из чёрной папки бывшей крокодиловой жизни.
    Наверно, это были очень важные документы. Потому что мужчина, падая, стал изо всех сил махать руками, пытаясь хоть что-то из этих бумаг ухватить и спасти. Да куда там! Ветер раскидывал листы, загоняя их всё дальше и дальше по улице, а дождь безжалостно прибивал их и в лужи, и на раскисшую землю.
    «Ещё одна чья-то судьба сломалась», – подумал Факей, глядя в сторону уже не летающих, а растекающихся и намокших грязных бумаг.
    – Как глупо, – еле слышно проговорил он, уловив в своём нынешнем жизненном положении и  предшествующим этому событиям незримую связь с падением за окном сургучного мужчины.
   
    А всё началось ещё тогда, в роддоме…


    …Толстая старослужащая акушерка в белоснежном халате склонилась над обессиленной матерью Факея, одной рукой за ножку приподнимая скользкое сиреневое тельце малыша.
    – Ну что, милая, – взревела грудным голосом акушерка и, сухо улыбнувшись, продолжила:
    – Родила, так родила! Отдышись, мамаша. У тебя здоровый пацан! Просто богатырь! Настоящий мужик! Смотри, какой толстенький, – при этом она протрясла новорожденного, всей силой выдавливая из него воздух. Малыш сморщился и тут же закатился первым в своей жизни плачем.
    – Ишь, голосистый! – весело было закряхтела акушерка, но тут же сбилась и, словно придя в себя, безучастным тоном завершила:
    – Ну что, мамаша: пол-попки за пол-ста пойдёт?
    И она вопросительно обернулась к стеклу, за которым сидели какие-то благородные люди. При этом она вытянула руку ещё выше, поднимая за ножку пухлого, исходящего криком малыша.
   
    Так с Факея начался очередной роддомовский аукцион по продаже натурально-рождённых детишек. Прямой и без посредников. А поскольку у матери Факея не было денег, и выкупить она сына не могла, то малыш, в итоге, по торгам ушёл первым лотом с молотка на все «пол-тыщи за наборную попку».
    Его купила пожилая пара китайцев, имевших в то время виды на переселение в далёкий метрополиат Исраэль, дабы и умереть чёрт знает где, и чтоб ни с кем не делиться. А без ребёнка им туда не открывали «чистых виз» и въезд не разрешали. Вот они и прикупили малыша.
   
    Тут же оформив и нотариально заверив акт правового усыновления, новоиспечённые китайские предки получили не только пожизненное право закупать малышей со скидкой и с увеличенной гарантией, но и открыли долгожданное разрешение на въезд в Исраэ;ль. Чем непреми;нули воспользоваться прямо по выходу с аукциона.
    В тот же вечер они исчезли, оставив голенького малыша на привокзальной скамейке.


Скамейка первая:
Дешёвые штампованные чугунные ножки с классическим примитивным рисунком под греческий орнамент, окрашенные зелёной масляной краской в несколько десятков слоёв с грубыми подтёками.
Спинки не было.
Посадочное место – набор из равноразмерных брусьев, расположенных вдаль скамейки и собранных настолько плотно, что в некоторых местах краска слиплась, образовав сплошную неровную поверхность.
Брусья были выкрашены в странный зелёно-розовый цвет холодного оттенка.
Одно из них было надломлено снизу и легко прогибалось. Так что суточный Факей легко смог защемить себе пальчик…


    Что он и сделал! Благополучно и сильно прищемил пальцы, впервые почувствовав и осознав, что эти маленькие штучки, которые болтаются на руке – это тоже он!
    И тут же дав волю своим маленьким эмоциям, накопившимся за весь тяжёлый первый день своей жизни, он разразился криком! Чем и заставил наконец-то обратить на себя внимание чуткого сотрудника службы правопорядка, сидевшего рядом.
    Сотрудник до этого момента озадачен был работой, тяжесть которой состояла в потребности повышенного внимания с постоянной и полной самоотдачей: он внимательно следил, не бросит ли кто из проходящих окурок мимо старой, давно прогоревшей урны…


    – Тогда тоже была осень, – нелепо улыбнулся Факей, задумчиво ткнув пальцем в остывающий кофе. – А скамейка-то и впрямь была зелёная, – вдруг отчётливо как бы вспомнил он. Хотя, на самом деле, его воображение рисовало эти образы по старому отчёту, который он однажды прочитал перед подписанием бумаг на получение собственной рожательной бюллетени.
    Удивившись чуткой памяти своего, на то время однодневного пребывания в мире, Факей странно прищурился. И словно в ответ, где-то в глубине души сорвалась сладкая капелька ностальгии по далёкому началу его собственной жизни.
    «Боже, как это было давно, словно вчера», – подумал Рылевский, и бережно дожевав небольшой откусок булочки, твёрдо решил дождаться вечернего тёплого молока.

    За окном по-прежнему стелил дождь, проливаясь в лужи красивыми радужными разводами маслянистых пятен. Вода из одной лужи не могла слиться с водой из другой лужи, и поэтому через какое-то время дорога под окном пищевого секонд-хэнда стала напоминать флорентийскую мозаику, рисунок которой менялся прямо на глазах у Факея, постоянно наполняясь новыми оттенками и новыми гранями разноцветных слоёв. Рылевский завороженно смотрел на эту красоту убитой экологии…


   …Служитель порядка довольно-таки быстро оформил на найденного им малыша дарственную в Питомник Рассовых Ареалов (в документах оно сокращённо значилось, как ПитоРа;ссАр). В этом питомнике на всеобщее обозрение выставлялись оставшиеся в живых представители исчезнувших, или находящихся на грани исчезновения, национальностей.
    Размножались эти национальности в неволе очень неохотно, поэтому Банк Потомства Исчезающих Наций часто пополнялся за счёт малышей, найденных где-нибудь без призора. Или прирастал малышами, невыкупленными на роддомовских аукционах.
     А то, что выходило так, что бо;льшей частью в питомнике сидели, так сказать, подделки – мало кого из функционеров интересовало. Обычаи соблюдаются, согласно национальным особенностям, и культура внешней жизни сохраняется – это уже хорошо.

    Маленький Факей после длительного карантина был определён в группу ПоПоВа;. Именно с ударением на последнем слоге это слово и произносилось, и означала эта аббревиатура группу Потомственные Поляки Варшавы.
    Здесь и про;жил найдёнышь свои первые семь лет жизни, постоянно разрываясь между спокойствием беззаботного детства с чёткими графиками кормёжки, и кусающимся желанием вырваться за ту сторону забора.
    И вырваться он хотел не «хоть на часок», а навсегда, растворившись в том мире – где ходили не так одетые люди, и не так ковырялись в носу не такие дети, и часто показывали языки совсем не такие девочки…


    Факей задумался, сделав последний глоток уже совсем остывшего кофе.
    Бутафорские домики из папье-маше, булыжная мостовая, кусочек магазина «Пшы;штов и сынки;», торчащий обтрёпанным углом из разделительной стенки, трамвайная одноколейка и электрические фонари, которые всегда не горели – почему это так напоминало фотографии варшавского гетто времён второй мировой войны, Рылевский понять не мог? Он неоднократно задавался этим вопросом, но ответа на него до сих пор найти не получалось.
    Возможно, потому что фотографии другой Варшавы, спокойной и чистой, почти не сохранились ввиду неинтереса людей к «скучным» фотографиям мирных лет из далёких времён? При том, что всегда сохранялся повышенный интерес к фотографиям из гетто. И вполне возможно, что это и была истинная причина сохранения в веках именно такой памяти…
    Но это было настолько неоднозначно, что Факей предпочёл и дальше продолжать искать ответ на свой вопрос.
    Зато было однозначно следующее: в то время Рылевский на всю жизнь усвоил первое правило в своей жизни – никогда не садиться с разбега и в коротких шортиках на неструганные деревянные скамейки…


Скамейка вторая:
Металлические опорные ножки, покрытые слоем ржавчины и сбитые поверху между собой двумя неотёсанными широкими досками из сосны.
Дизайн в стиле «жестоко».
Поскольку каждые два года доски менялись в целях сохранения свежего внешнего вида, они были постоянно липкими от проступающей смолы, и до боли в детской попке занозными своими неструганными поверхностями и краями…


    – Ваше молоко, – неожиданно разорвал ностальгическую волну женский голос. Факей вздрогнул, как будто через него пропустили короткий разряд тока.
    – Бог ты мой, – передёрнулся он…
    – Ой! Извините, пожалуйста, – залепетала официантка и неловко улыбнулась: – Я не хотела Вас напугать!
    Но Рылевский успокоился и миротворчески произнёс:
    – Ах, ерунда всё это, – и он учтиво улыбнулся, глядя на испуганное личико молоденькой и милой официантки, – задумался я немного.
    И тут же добавил:
    – Бывает…
    Официантка в ответ сотворила на лице улыбку, и аккуратно поставив стакан с молоком, тут же исчезла, оставив за собой тонкий аромат каких-то сладких духов.
    «Девушка», – вкусно подумал про себя Факей, сочно представив её в образе лёгкой дурочки на Тверской.
    Но сладкую фантазию постепенно смыла заоконная непогода, снова втянувшая Факея в глубокие и липкие воспоминания…


    …Вечер тогда выдался тёплым. Но неожиданно пошёл лёгкий дождик и спугнул последних посетителей. На кусочке Варшавы раньше положенного стало скучно.
    Взрослые разбрелись по своим закуткам, где, возможно, и пытались размножаться, пользуясь ранним отсутствием посетителей. А дети медленно возились в песочнице, прикрытые от дождя большим ржавым грибком.
    Факей одиноко ссутулился под навесом пшыштевского магазина. Он чувствовал себя неуютно и от тишины, и от сырости, и от одиночества. Детишки, самозабвенно ковыряющиеся в песочнице, были ещё слишком маленькие, чтобы с ними бегать украдкой за угол пописать, пока не заметят посетители. А взрослые были уже слишком большие, чтобы вообще просто побегать. Им совершенно не интересны были проблемы и переживания Факея. А между тем ему впервые в жизни захотелось близкого и родственного общения… В его семилетней душе начинали шевелиться настоящие мужские фантазии о девочках: ему всё сильнее хотелось дёргать их за косички, подставлять подножки, щипаться, утаскивать из обедной порции булочки, да брызгаться в них из брызгалки. А поделиться-то было не с кем.
   
    Факей стоял и слушал монотонное шуршание дождя. Навязчивое и коварное своей неотступностью желание взять девочку за руку и подержать её прохладную ладошку в своей руке, заставляло его сердце биться так сильно, что он впервые ощутил тесноту грудной клетки.
    Сердечко забилось, заколотило и понесло кровь с такой скоростью, что озябшему Факею стало нестерпимо жарко, а голова закружилась от непонятного чувства веселья и желания поозорничать… Он сегодня увидел её… Увидел её аккуратно заплетённые косички… её улыбку с ямочками… её курносик с редкими веснушками…

    Она всегда приходила сюда с папой. Папа был моряком, и от его белоснежной ослепительной формы пахло резким запахом настоящих морских перекуров. Он всегда держал её за руку, а она смеялась, выразительно сморщив свой курносый носик и подолгу стояла, рассматривая малышей в песочнице.
    Она была любимицей у солнышка, и Факею безумно хотелось ткнуть пальцем хотя бы в одну веснушку на её носике…
    Голубое пальтишко в белую клетку и две озорные косички из-под вязаного беретика подстрекали Факея сорваться и сотворить какую-нибудь глупость…
    Он не понимал, что с ним происходит, но это ему нравилось: происходящее приятно щекотало где-то под рёбрышками и Факей понимал, что ждёт её прихода всё сильнее и сильнее… И она никогда не ковырялась в носу, и ни разу не показала ему язык!…


    Факей потянулся и взял стакан с молоком. Впервые в своей взрослой жизни он взял в руки стакан, наполненный и не водкой, и не коньяком, и даже не дорогущей омолаживающей пои;тельной чайной смесью. В стакане было обычное тёплое молоко.
    Факей плотно обхватил стакан ладонями, поднёс к лицу и сделал глубокий вдох, словно желая втянуть всё молоко разом. Он с силой вытягивал запах, наполняя весь объём своих лёгких. У Рылевского даже закружилось в голове… Запах тёплого молока из детства – как же его не хватало всю эту жизнь!
    – Она тоже пахла молоком… От неё всегда исходил сладкий запах тёплого молока… Не каких-нибудь разносортных едких духов, а запах чистого и подогретого молока, – и Факей, сделав ещё один упоительный глубокий вдох, немного пригубил из стакана.
    Каждой клеточкой организма провожая внутрь первую каплю молока, он замер, вслушиваясь в себя изнутри и ожидая какого-нибудь подвоха, каких-нибудь непредсказуемых последствий…
    – Эх, водки бы сейчас на выдохе залить! – отчаянно заныл он и сразу съёжился от этого настойчивого и сильного желания. Странно, он никогда не хотел не пить… Но чтобы так сильно захотеть просто выпить – такого с Рылевским ещё никогда не случалось!
    Он с ходу заглотил молоко, слегка прихваченное пенкой и, поставив стакан, широким жестом смахнул со стола последние крошки.
    Небрежно кинув несколько монеток, встал и, не оборачиваясь, вышел на улицу.
 
    На секунду замявшись в коридорчике, Факей поднял воротник, втянул голову как можно глубже и шагнул под дождь, бросив своё тело в густеющие октябрьские сумерки…


    …В тот тёплый вечер, стоя под навесом пшыштовского магазина, он твёрдо решил сбежать!
    Семилетнему ребёнку одному через дорогу перейти на соседнюю площадку – это уже достойное путешествие. А если, тихорясь, ночью, перелезть через забор и скрыться в улицах огромного города – это поступком было, равнозначным первому полёту человека в космос! Главное, не испугаться и рассчитать силы.
    Но что мог рассчитать ребёнок в свои семь лет, имея только опыт еженедельного общегруппового выхода в помывочно-спортивный комплекс на окраине питомника?
    Поэтому Факеевское желание сбежать окончилось сладким ночным сопением на скамейке в незапертой и тесной будке охранника, что на краю питомника.
    Она стояла среди больших колючих кустов декоративного шиповника аккурат напротив помывочного комплекса…


Скамейка третья:
Гладкие полированные брусья, стоящие на толстых ножках из настоящего дерева. Спинки нет.
Посадочное место узкое, но длинное. Поэтому уставший Факей, закутавшись в одеяло, снятое им с верёвки, спокойно мог лежать и спать.
Только начал спать он НА скамейке, а закончил просматривать сновидения У скамейки, на полу, придавив собой редкие окурки от папирос, выкуренных и разбросанных сторожем.


    – Вставай, Колумб, – откуда-то из глубины сладкого и глубокого сна вырвали Факея, осторожно, но настойчиво теребя за плечо.
    Малыш едва успел открыть глаза и только-только начал понимать, где он находиться, как сторож дружелюбно произнёс своим глубоким бархатистым басом:
     – Кантемировский недотёпа. Хто-ж так путешествует, – засмеялся он и, подхватив пацанька;, легко поднял над скамейкой.
    Открыв заедающую тугую дверь и пройдя на кухоньку, он усадил неожиданного ночного гостя за стол, погладив его по белобрысой голове.
    Порывшись в глубинах небольшого стола, сторож через мгновенье вынул оттуда маленький чёрный фонарик.
    – Держай, Колумб! – мягко забасил он. – Без фонаря и в поход идти, как в туалет ночью сходить – только до ближайшего куста. А тамо-то, от испугов, завсегда и до хаты возвращаться нужно… Даром, что штанишки от запаха ночного страха в любой воде промыть несложно. Хоть в луже, хоть в гостиной, в ракушке фаянсовой с фонтаном…
    Сторож посмеялся в бороду.
    – Ну, не бойся, бери! Поход, он… это… длинней должо;н быть. Иначе и мир не поглядишь и напожопных отстегаев получишь, в итоге, зазря… – и он протянул руку, на огромной сильной ладони которой лежал фонарик. – Америку когда откроешь, тогда и вернёшь.
    И потрепав нерасчёсанные волосы Факея, до;бро улыбнувшись, сел с противоположной стороны.      
   
    На столе стоял стакан с недопитой водой, маленький жёлтый чайник, подпаленный сбоку и небрежно брошенное полотенце. Из еды там притаились две рыжие горбушки хлеба, а в центре стола возвышался ковшик с ароматной кашей, сваренной взаправду, для себя: на молоке, с сахаром, с солью и приправленной маслом, которое сверху расплылось круглым сливочным солнышком.
    Факей вспомнил ПитоРассАровскую казённую еду в заповеднике, и от запаха настоящего растопленного масла у него закружилась голова!
    Его детское сердечно нестерпимо заколотилось, готовое безвозвратно вырваться наружу! Ему так хотелось иметь свой собственный карманный фонарик, но… КАША! Каша манила к себе золотом масла и густым сладким запахом!
    Эх, ему так захотелось есть…

    Факей долго сидел молча и сопел, глядя на стол. С одной стороны, он знал чувство голода и мог спокойно не поесть и завтрак, и обед, и ужин (правда, то касалось пресной и мумифицированной еды в питомнике, создаваемой поварами из того, что они не уносили домой). А здесь и сейчас перед ним стояла тёплая свежая молочная каша, пропитанная сочным ароматным маслом, сладкая и нежная, запах которой уже минут пять кружил голову малышу. И в животе у него предательски урчало.
    Но с другой стороны: у кого из ребят питомника есть такой фонарик? Настоящий, чёрный… Ни у кого!
    И Факей, одолеваемый ребяческим хвастовством, тут же представил, как сможет этим фонариком хвалиться, срывая завистливые взгляды местной детворы.
    Он живо вообразил, как вечером включит свой фонарик и, на зависть малышам, будет освещать темноту, выкручивая яркие светлые овалы на дороге!
    И чем дольше сидел малыш, тем сильнее и сильнее разыгрывалось противостояние чувства голода и возрастающего бахвальства: каша с одной стороны и фонарик – с другой…  Каша, или фонарик… Каша, или фонарик… Каша, или…
    «Фонарик!» – закричало в душе у Факея, и, крепко сжав его в руке, он подорвался с места и, что есть духу, рванул к выходу и убежал в ночь…


    – Факеич, ёл-затыки;! Сколько сопеть-то можно? – кто-то ткнул Рылевского в бок неопознанным твёрдым предметом.
    Факей с трудом открыл глаза, и только было вознамерился что-нибудь нелестное ответить в ответ, как его оборвали:
    – Отобедать час настал, а ты всё в сопелки сопишь, аки пылесос большой. Часов шестнадцать уж во сне о чём-то сказы сказываешь.
   
     Рылевский начал приходить в себя. Плотный запах жареной картошки ненавязчиво висел над беспорядком маленькой неубранной комнатки. Прямо на столе лежали недоеденные и порванные ошмётки петрушки, перегнутые и помятые перья лука и оторванные сиреневые листья кинзы. И всё это было – вполне логично по сути, но не логично по нахождению без тарелки на столе – пересыпано солью.

    Факей с трудом поднялся и, пошатываясь, мутными сонными глазами стал изучать стоявшего напротив человека. Но ничего так и не поняв, он, ориентируясь в своей сонной слепоте только по запаху, молча побрёл на кухню, где аппетитно, переливаясь золотыми боками, весело шкварчала картошечка, жирно пролитая маслом.
    Ещё раз уткнувшись мутным взглядом в незнакомого человека, уже стоящего на кухне, Факей всё-же собрался с мыслями и выдавил:
    – Ты кто будешь?
    Человек широко улыбнулся и в добром приветствии ответил:
    – Сява я. Сява Галазма;нов…



часть вторая
Николай 2

    Факей безнадёжно рухнул на стул, учтиво подставленный незнакомцем, и вознамерился, во что бы то ни стало, постепенно приходить в себя!

    Сява Галазманов был выходцем из интеллигентной семьи. В его нынешнем добродушии и гостеприимстве отразилось наследие отца, учителя национальной словесности, и матери, учителя музыки в Старомузыкантском лицее при Кремле. Сява никогда не позволял себе ругаться при детях, тем более иноземными словами! Всё, что он когда-либо мог высказать в сердцах – это исконно русское незатейливое трисловие: бля, ху и здец, свойственное к употреблению русской интеллигенцией ещё задолго до времён сорокалетнего неуспокоя Моисея на песках.

    И чтобы не происходило в политическом самодурстве государства, и какая бы погода не стояла за окном, на кухне у Сявы с завидным постоянством всегда – и на завтрак, и на обед, и на ужин –  жарилась румяная золотистая картошечка, пересыпанная пёрышками свежего укропа. А по праздникам и торжественным моментам все это буйство вкуса дополнялось золотыми кольцами обжаренного сочного репчатого лука.
    У Сявы Галазманова всегда были чистые стаканы, всегда помыты были и ложки и тарелки. А вилки блестели каждой гранью своих длинных зубьев! Сява никогда не мог себе позволить подать на стол хотя бы одну вилку, в недоступном межзубье которой имелся бы застарелый пищевой налёт.
   
    Не имея государственной пенсии по сертификату нищенства, Сява каким-то чудом умудрялся постоянно выставлять под картошечку настоящую и неподдельную водку. И это при том, что более зажиточные интеллигенты вовсе не гнушались подставлять под закуску некондиционное, разбавленное и поддельное пойло! И ведь пенсию имели, а перед обманом с выгодой для собственных богатств не устоять не могли.
    – Человек – это всё, что осталось у человека! Нафига мне вас калечить плохой водовкой, коль всем потом в одной земле лежать, – часто повторял Сява, вынимая из-под стола и первый, и второй, и третий пузырёк желанного горячительного напитка.
    А ещё Сява с детства не выговаривал букву «эр», чем очень себя стеснял. А чтобы этого никто не заметил и не посмеялся над ним, Сява ещё со школы научился собирать свою речь из слов, не имевших этой буквы. От этого предложения часто получались певуче нудными и не всегда понятными для окружающих. Например, привычную нам бытовую фразу, которую мы произносим, не задумываясь: «Надо закрыть форточку, а то ветер дует и гроза собирается», – Сява, в свойственной ему манере, нараспев скажет так: «Надо бы окошко заглушить, а то холодный воздух гоняет. И вообще, дождик пойти должен и будут молнии».
    Поэтому и сегодня у Сявы не «картошка жарилась», а «бульбочка готовилась», и лук не «накрошен» был, а «нашинкован».
    И Факей сегодня для него был не Рылевский, а просто Факеич.

    – Спасибо, Факеич! Спасибо, многоуважаемый, – прервал общее молчание Сява. И точным движением руки провёл заколдованной дугой запотевший пузырёк чистейшего напитка, заливая по стаканам по четверть литра с хода.
    – Вывел-таки окоянных букашек. Хотя я и не думал соглашаться с этой возможностью по началу, но они больше не появились… Стасики-то (стасики – так в некоторых семействах в конце ХХ века ласково называли тараканов – прим. автора) сегодня после ночи не явились. Ни одного мало-малого! А коли не явились на восходе, когда покушать хочется, то, значит, отошли все, – заулыбался Сява, и сев за стол, без каких-либо прелюдий возвысил стакан, другой рукой указующе выставив палец вверх, и произнёс:
    – Ну, за то;-то!
    Учтиво звякнув в ответ, Факей так же осушил свой.
    Замерев на секунду, он испустил водочный дух и, поставив стакан на стол, с некоторым испугом тихо спросил:
    – А что я вчерась натворил-то?
    – Оп ты, ду;ська-на;ська! – искренне удивился Сява. И всплеснув руками, по-своему запел: – Ты ж ночью, что только что случилась, два часа коленками и комнату и кухню исходил, за плинтуса сливая водовку, да чтоб пустот не политых не вышло! Сам ответствовал, что бабушка тебя учила в детстве так… И семь бутылок с этими словами вылил. Как в аптеке, с точностью по капле два часа вдоль плинтусов её сливал.
    «Бабушка… Какая бабушка? У меня никогда не было бабушки…» – заунывно пытался соображать Факей, а Сява продолжал:
    – Я ж по началу ой как злился! Думал, жидкость нужную сгубил ты по своей балде: по-пьянке всю излил за абы-так! А ты с обиды даже денег дал. Без одного, как пять по сто копеек!
    Факея с этих слов как будто током перебило! «Четыре рубля!» – он обнял голову и с испугом ещё раз медленно, тщательно проговаривая каждое слово, попробовал осмыслить эту ситуацию: «Четыре рубля отдал, чтобы… – он сглотнул, и по спине пробежала холодная дрожь, – …чтобы семь бутылок водки вылить за плинтуса?!» У Факея перехватило дыхание. Он даже умудрился поперхнуться картошкой, которая с этой минуты перестала помещаться в горле. Мало того, что четыре рубля – это были последние деньги у Факея! Так их хватило бы только на один маленький бутылёчек водки… А здесь – целых семь полноценных сосудов с жизнью и за плинтуса!
    Боясь услышать что-то ужасное, но подогреваемый интересом, Факей осторожно вымолвил:
    – А что же дальше было?
    – А ничего. Ты после обли;ва спать улёгся, обняв пакет молока, а я сполоснул посуду и на складушке на кухне ещё газеток почитал. Думал, окоянные букашечки пойдут, ан нет. Их до этого часа нет! Значит, вывел ты стасиков-то. Вывел ты их, Факеич, а я обиделся на тебя без повода, выходит…
    С этими словами Сява ещё раз перелил по стаканам, и, снова быстро подняв посуду, спросил:
    – Факеич, а зачем тебе пакет молока?
    И не дождавшись ответа, тут же произнёс:
    – За невойну! – и с гордостью выпил!
    – За мир, – безнадёжно повторил Факей, и, влив в себя бодрящего напитка, попытался вспомнить, что же вообще произошло с ним вчера…

    Ответ из вчера оказался однообразным:
    – Ш… ш… ш…
    Поняв суть этого, Факей осунулся, молча съел пару ложек горячей картошки и, принюхав ржаного хлеба, встал и направился в комнату, где в кровати остался лежать подмятый пакет молока.

    Исходящий от него молочный запах почему-то опять будоражил Факея, навязчиво и бесповоротно отвращая его и от водки, и от закуски. Что-то в молочном аромате подталкивало его зарыдать…
    – Чертовщина какая-то, – недоумевал Рылевский, перекатывая пакет в руке. Он не то, чтобы злился, но внутри у него всё бунтовало в непонятной революционной истерике. Что-то настойчиво не позволяло выкинуть этот пакет.
    – Ведь не пил же его никогда, – судорожно сопротивлялся он, боясь осознать и признать свою слабость перед желанием обладать этим молоком:
    – Никогда не пил, никогда… с детства. А вчера, вдруг, пробило! – сжался Факей.
    Он вздрогнул, словно ужаленный и, сев на кровати, задумался, перебирая свои слегка помятые пальцы:
    – Вчера заходил в «Еду». Поцедил кофе. А вечером выпил стакан тёплого, почти горячего молока. Я ещё пенку ложкой снял… – у Факея замерло сердце и почти остановилось дыхание. Он съёжился, и холод тоскливых мурашек пробежал по его рукам и спине!
    – Потом, как вроде, в бар завернул… Выпивки просил. Ещё сосиску заказал, чтоб закусить. Потом в магазине что-то покупал…
    Факей от безнадёжности и пустоты коротких вспышек из «вчера» съёжился ещё больше…
    – Помню, пил. Но: что, когда, с кем, и как здесь оказался – не помню…
    Он ещё раз попытался выстроить логику прошедшего вечера, но скудность и обрывочность воспоминаний не позволяла ему это сделать. И как бы он ни старался и чтобы не делал, самым отчётливым и разумным моментом его вчерашней жизни вырисовывалось почему-то молоко. Да и здесь помнилось только то, как он накручивал пенку на ложку!

    И кто бы знал, что, вспоминая пенку на ложке, она опять разбудит в нём бурю воспоминаний, в которые он не удосуживался заглядывать целыми десятилетиями своей жизни!
    В душе у него снова завизжали железные пилы и заскрежетали резцами по стеклу. Из памяти опять потянулось… И откуда-то из глубины стало расползаться навязчивое желание опять выпить молока…
   
    – Сявушка, погрей молочка! – выскочил на кухню Факей, протягивая скользкий мятый пакет. Он понимал, что с этой просьбой выглядит сейчас глупо. Особенно на фоне стола, увенчанного
короной из сковороды с горячей золотой картошкой, и по краям которого гордо возвышались запотевшие полные стаканы с холодной водкой, а на тарелках лежали, просыпанные мелкой солью, свежие молодые огурчики, тонкий ароматный укропчик, упругие и истекающие соком спелые помидорки, тёмная пышная кинза и четыре листика хрустящего салата. У Факея закружилась голова, но отказаться от своего странного желания выпить молока он уже не мог.
    – Ну почему ж не утеплить. Утеплим, – не показывая своего удивления, учтиво ответил Сява и, надрезав пакет, аккуратно перелил драгоценное молоко в маленькую белую кастрюльку, и тут же  поставил на огонь:
    – Желание гостя для меня в удовольствие. А сейчас – по следующей? – резко изменил вектор общения Сява, и снова поднял над столом стакан.
    – Спасибо, Сява. Я больше не буду, – тихо произнёс Факей, как бы извиняясь за непраздничную хандру, особенно применительно к данной сложившейся ситуации. – Не хочу чего-то. Не пойдёт горючка эта, не пойдёт. Молочной пенки захотелось, как в детстве, пальцем подхватить и съесть. А в водке пенки не бывает, – грустно выдохнул Факей и сотворил на лице такую мину, что Сява едва не выронил из рук пакет с оставшимся молоком.
    – Да ты, чай, не заболел ли, Факеич?! Выпейка-ка, действительно, молочка. А то ж намок той ночью под дождём; того и гляди, соплями изойдёшь, – по-хозяйски залепетал Сява и, не задумываясь, вылил содержимое стакана в раковину, быстро ополоснул его. Наполнил горячим молоком и участливо протянул гостю.
    – Да не… Эта хвороба с детства, – ответил Рылевский. Он осторожно взял стакан, аккуратно пальцами за самый краешек, и терпеливо и протяжно подул, сбивая обжигающую колючесть. Громко и широко отпил, не боясь обжечься, закатил глаз и сделал глубокий вдох, словно остужая добегающее внутри горячее молоко. Секунд пять постоял, а потом молча посмотрел на Сяву, краснея от неловкости этой ситуации, и тихо сказал:
    – Пойду я…

    Факей направился к выходу.
    Пока он делал шаг, ему хотелось остановиться, обернуться и обнять Сяву! Ему хотелось сказать Сяве спасибо, и рассказать о том, какой Сява хороший, лёгкий человек, и как много тот может сделать для каждого другого человека, пусть и простого, пусть и потерянного! Но что-то неудержимое тянуло Факея вперёд, подгоняя не оборачиваться.
    Это «что-то» разрывало его душу желанием сбежать сейчас же с этим стаканом молока куда-нибудь в лес, в самую чащу, в самую непролазную глушь! Забраться и зарыться под еловые колючие лапы, скрутившись калачиком, спрятать себя и не жить, и не дышать, лишь трепетно обнимая свои тонкие воспоминания, словно боясь их спугнуть и потревожить. И остаться под еловой синевой хвойной пирамиды со своей вспыхнувшей памятью наедине, потому что никому, кроме него, эта память никогда не была нужна и не была интересна даже за копейки! Наверное, и потому, что Сява был для него ещё совершенно чужим человеком, пусть и доброй души…

    Факей, едва удерживая горячий стакан, не оборачиваясь, мгновенно нырнул в темноту лестничного проёма и растворился, словно его не было здесь никогда.

    – Там же дождь… – успел крикнуть вдогонку Сява, машинально протянув зонтик, и застыл в нерешительности перед глухой темнотой лестницы, в глубине которой уже воцарилась полная тишина…

---

    Холодный ветер стегал Факея по лицу острыми каплями дождя. Разрывая слабое худое пальто,  ветер врывался под рубашку, выгоняя последние остатки тепла, и заставлял Рылевского всё сильнее и сильнее ощущать дрожь от холодного ветра.
    Молоко давно остыло, да и под струями проливного дождя стало похоже, скорее, на стакан с водой, где ополаскивали кисточки из-под белил. До леса он так и не дошёл. Впрочем, он никогда бы и не смог дойти, потому что лесов осталось только по заповедным зонам по углам поместных округов.
    А тех округов шесть штук на всю страну. Да и то они все под колючей проволокой и с зоной недоступности по первой степени: когда стреляют, даже не спросив, на кой ты здесь! Там разрешение одно для часовой прогулки в лес дороже годовой зарплаты, что была когда-то у Факея.
    Поэтому, едва устав, с отдышкой, он завернулся в первый же двор и, присев на скамейку, остался там размокать, словно забытый и кем-то потерянный бумажный пакет.

    Факей настойчиво продолжал сидеть, раскисая под дождём, как старый лесной гриб. Его жалкая внешность привлекала внимание редких прохожих, бегущих от дождя, как от судьбы. Но кто из них мог остановиться и проявить заботу к промокшему человеку, когда на улице такая непогода!
    Добропорядочные мамаши в тёплых квартирах и сухих махровых халатах только пугали малышей, глядя в окно: «Смотри, сынок. Не будешь кушать кашку, и не будешь слушать маму, вырастешь плохим и злым, и будешь потом сидеть на улице один и мокнуть, как тот дядя».
   
    Одна девочка, посмотрев в окно, спросила:
    – Мама, а дяде холодно? Он замёрз?
    – Да, доченька, ему холодно и одиноко, он замёрз и промок.
    – А почему он не уйдёт домой?
    – Синеглазка ты моя, у дяди нет дома, поэтому ему некуда идти.
    – Дядю жалко. Мамочка, а пусть он придёт к нам и погреется. Я ему свою кашу отдам.
    – Что ты, доченька! Даже не думай. Если он придёт, то сначала поломает все твои игрушки, потом убьёт нас, а тебя зажарит на сковородке и съест! Никогда не вздумай открывать ему дверь, – науськивала добрая мама, озабоченная лишь моральным обликом своей дочурки и размером собственной груди.
   
    А обветшалая дворовая скамейка всё больше намокала, оставаясь сухой лишь маленьким пятном под сидевшим на ней Факеем.      


Скамейка четвёртая:
Старая дворовая скамейка, поставленная когда-то в честь 482-летнего юбилея двора. Невысокая и узкая, по всей длине посадочной плоскости уложенная пластиковыми брусьями в цвет сиреневого дерева.
Ножки металлические и почти полностью покрыты ржавчиной.
Краска практически вся облупилась, но по оставшимся кускам легко было понять, что когда-то ножки были выкрашены вечным цветом вне времени: серебрянкой.
Спинки нет.
Между брусков сиреневого дерева плотно забиты размокшие окурки и разнообразные фантики и пробки. Несмывающимся маркером на пластике было написано: «Убей клона, спаси природу».


    Факей продолжал сидеть, несмотря на дождь и совсем не обращая внимания на то, что полностью промок. Стакан с немолоком так же безропотно стоял под дождём, едва сопротивляясь ветру.
    «Секс приятен, клон опасен», – прочитал Факей ещё одну надпись на скамейке. В ту же секунду резкий порыв ветра стеганул его в лицо, и он мгновенно вжался в поднятый воротник, спрятав голову. Стакан с немолоком не удержался и, кивнув, упал под скамейку. Не разбившись, он застыл после некоторых конвульсивных перекатываний, а дождь мгновенно растворил то, что осталось от белого молока.
    Факей проводил стакан взглядом, а когда тот остановился, перевёл взгляд на место, где только что стояло молоко. И здесь на сиреневом бруске было кем-то старательно выцарапано: «Е@итесь, как всегда – клонируйте лучше деньги!»
    «Мудрость народная длиннее жизни государства», – подумал про себя Факей, и его опять стало затягивать в воспоминания…
   
    Однажды он так же сидел под дождём, не имея страха перед жизнью, но боясь за свои белые фирменные кеды: в тринадцать лет и кеды, и штаны всегда важнее здоровья…

   
    …Где-то в районе часа дня, под проливным дождём, не имея денег на зонт, Факей сидел, едва согреваемый тонким невразумительным пиджачком унылого оттенка. По серой плотной ткани пошива ателье из забайкалья, которую отличал своеобразный узор нитей наперекосяк (этот фирменный крой полотна назывался «буря на Кердыбе;ге»), стекали алмазные капли весеннего дождя, собираясь в лужу под сидящим юношей. В правой руке Факей сжимал бюллетень от ПитоРассАра и приписную бумажку о прохождении детства в питомнике. Он с нескрываемым волнением ожидал результатов первого в своей жизни вступительного экзамена.
    В этом году на курс поступало три человека: Факей с вольной, да ещё пару ребятишек, которых переводили из тюремных рекреаций. По этой причине своих будущих согруппников Факей не видел, и от этого волнение его только усиливалось. Три человека на курс – в этом году конкурс выходил ещё довольно большой.
    Рылевский от волнения и нетерпения то привставал на скамейке, запуская дождливую лужу на своё сиденье, то садился, совсем не замечая набежавшей воды.
 
    Тогда, той далёкой осенью, после попытки побега из питомника, его, незадачливого Факея, руководство решило передать в школьную рекреацию в первый класс низкого образования. От греха подальше…
    И без свойственных проволочек его определили в ту же неделю. Там и отучился он до конца, произведя учёбу с переменным успехом: то опережая школьную программу, то лоботрясно отставая от неё…

    Здесь стоит сделать отступление для того, чтобы у читателя сложилось правильное и  необходимое представление о тех далёких временах.
    Тогда общество было устроено немного иначе. Успешные и сильные мира сего имели глубокие и вечные корни, управляя всем по праву единоличного внеклассового самоуправления. И имели в жизни все блага, которые только возможно было пожелать, возжелать, нажелать и прежелать!
    И проживали так имперские семьи из поколения в поколение где-то около последних пары сотен лет, собирая и приумножая своё всё. А, имея «всё» – зачем учиться?!
    О том ими и закон был продвинут в Думу, где с успехом принят и в жизнь воплощён.
    А как ни крути, в Думе восседали, обременённые тяжестью богатства, прямые правопреемники думских наследников от созыва Госдумы далёкого начала ХХI века. Поэтому, на законном основании учёба, работа и воспитание детей современными думцами приравнены были к «унижению и попранию великих завоеваний личности свободы и права граждан всеимущих, средневсеимущих и маловсеимущих».
    Там же, в статье 16/4-37, под пунктом «бэ-кю» в графе «обязанности всех для жизни всех» был прописан тезис об «учёбе принудительно».
    Дословно в нём прописано было следующее: «…предавать в учебный курс детей только: с питомников, с семейных тюрем, со всерабочего повстанческого лагеря «ЗаДре;па», а так же: пришлых из степей на труд, слепых частично, безработных, с семей неимущих, малонеимущих, полунеимущих, и потерянных при родах в роддомах – без отказа. Дабы для работы низшего состава обеспечить оборот умелых мастеров и специалистов без перебоя. На чём и демократия должна стоять веками».
    Поэтому учиться в школы и прочие заведения отдавали детей из низкого состава первых трёх ступеней равного свободного общества.
    К слову сказать, и профессия учитель, как общественно полезный и каждодневно необходимый вид естественной деятельности во благо общества, была приравнена к дворникам, уборщикам, ассенизаторам, клоповодам и мусорщикам.
    В этот список низких профессий так же относились врачи естественной медицины. А статус элиты имели медицинские работники из сферы «модернизируй человека – создай человека с нуля». Под этот статус высшей меди;ки подпадали стоматологи, пластические хирурги, мозгора;торы и клона;торы.
    Последние – это те, кто занимался полным циклом клонирования человека: от подготовки и регистрации технического задания, до вывода соответствующего изделия на показательное дефиле перед сдачей заказчику.
    Лозунг министерства клонизациии стал символом эпохи и был выбит над парадным входом в растровый дворец: «Создайся Сам».
    По начальным буквам министерство официально именовали «эСэС».
    Старики интеллигенты из кварталов для пожилых, которые ещё имели хоть какие-то остатки памяти, иногда говорили о том, что аббревиатура «эСэС» была похожа на название какой-то организации, в прошлом успешно боровшейся с проблемой перенаселения планеты…
   Но вернёмся к нашему герою, ожидающему экзаменаторский тест.
   
    Окунувшись в глубокую задумчивость и совсем не обращая внимания на дождь, молодой Факей даже не сразу заметил, как сквозь дождливые капли и запах сырости его окутал откуда-то взявшийся аромат парного молока. Едва только он это осознал, как над ним раскрылся зонтик, и уютный  голосок девушки откуда-то из-за спины произнёс:
    – Молодой человек, вы тоже ждёте результаты экзаменов?
    И тут же:
    – А меня зовут Настя…
   
    Факея словно молния пробила!
    Он в одно мгновенье вспомнил этот тёплый бархатный аромат парного молока! Сердце у него заколотилось в груди: так могла пахнуть только та девчонка с аккуратными косичками, которая приходила со своим отцом к Варшавскому вольеру и подолгу стояла, глядя на него, ни разу не похихикав и не ткнув в его сторону пальцем!
 
    Рылевский на мгновенье потерял чувство реальности, провалившись в какой-то безграничный и вневременный омут! Мысли завертелись, голова закружилась, а земля, словно в дружбе с дождём, стала утекать у него из-под ног.
    Он машинально сделал глубокий вдох, страстно вырывая из дождливого влажного воздуха частицы божественного запаха девушки. Сладкий аромат парного молока – так могли пахнуть только духи «Млечный андеграунд» – те самые, что из «натуральной молочной вытяжки из белкового субстрата сухого молока, полученного методом прессования молокосодержащих питательных жиров первой категории жирности, отфильтрованных по серебряной технологии в ультрафиолетовом инкубатории из бумажной стружки (не макулатура)». Факей знал наизусть состав этих духов и едва ли не в домашних условиях мог получить этот нежный аромат, почти попунктно следуя технологии их создания… Разве что «не макулатурную» стружку достать ему ни разу не удалось. Нет её в открытой продаже.
   
    «Настя!» – осознал он и робко обернулся.
    Весёлая девушка почти с такими же аккуратными косичками стояла и вопросительно смотрела на Факея, одной рукой учтиво держа зонтик и укрывая от дождя его и себя. Другую руку она протянула в приветствии. Она светилась улыбкой, а яркие звёздочки в зелёных глазах блестели озорством и смелостью.
    – Ну что, будем знакомы! Нам, вроде, вместе теперь учиться, – спросила она: – А как тебя зовут?!
    – Настя… – непроизвольно вырвалось у Факея, а его лицо от неожиданной встречи собственновольно выдало настолько нестандартный и сильный мимический образ, что девушка опустила зонт!
    И так они и остались стоять, совсем не обращая внимания на то, что и дождь усилился, и зонт упал, и одежда намокала.
 
    Они стояли и молчали. Он – от изумления их встречи, а она – от изумления от его изумления от изумления их встречи… И что могло в такой момент заставить их отвлечься?!
   
    – Рылевский! Факей Рылевкий! Проходите за результатами экзаменов! – вдруг донеслось из приоткрытой двери, разорвав поэтическую тонкость этого момента холодной жизненной практичностью:
– Вы поступили…


    Щелчок автоматического зонтика заставил Факея вернуться из глубин воспоминаний. Кто-то опять прикрыл его от дождя, а знакомый голос быстро, но назидательно заговорил:
    – Факеич, вот ты где?! Еле нашёл. Ну, кто ж так делает! Все закоулки обошёл, всё опешехо;дил на своих двоих. Тоже мне, нашёл пацанька в такую слякоть за тобой бегать!
    И Факей понял – это Сява. А тот продолжал ворчать:
    – Кто ж в такой дождь по скамейкам-то на улицах сидит?! Поди-ж один ты такой на всю область, хоть от Маля;ковки, хоть до Шиштова Села обойди!
    А если бы я не нашёл тебя? Замо;к бы в хлам, искис бы, как бифидок, и соплями бы извёлся, да лёгкие застудил! Чай, не малосольное дитё! Уж много лет и много зим скачешь по земле, и понимать должо;н, что вовсе не молодее выходишь! Ну да бог с тем. Нашёл ещё тёплого, и то положительно!
    Пойдём домой, голодьба душевная. Я тебе такую бульбочку с лучком наготовлю, что пальчики оближешь. У станционного в госхозе по пути немного водочки отличной купим, и я тебя на; ноги поставлю… Намажу сначала до огня, а после лишнее для пользу и в себя зальём. А то закисли оба.
    – Сява, Савушка… родимый, – очнулся Факей и, закрыв лицо руками, зарыдал: то ли от стыда за свою странную выходку, то ли от радости, что ещё кому-то нужен.



часть третья
Переизбыток

    Едва открыв глаза, Рылевский осмотрелся, не вставая с постели. Мягкий, едва сиреневый свет ненавязчиво покрывал собой стол и часть комнаты, заботливо разливаясь на полу большим серебряным пятном. Было тихо.
    Отрываясь постепенно ото сна, Факей заметил, что лежит под тёплым пледом, укрытый кем-то заботливо и аккуратно. На спинке стула была развешана одежда, просушенная, тщательно отглаженная и сложенная.

    Рылевкий ещё раз огляделся. Он не узнавал эту комнату и обстановку. Она совсем не похожа на таковую вчерашнюю, где он имел честь вытравить водкой тараканов. Здесь он ещё не был. Но, обволакивающий уют и мягкое тепло интерьера расслабили его, совсем не оставляя и тени тревоги от незнакомого места.
    Окно было плотно зашторено и заботливо поставлено на бесшумный режим отклонения света. Словно под лучами прожекторов на съёмочной площадке, на столе возвышался пакет молока, освещаемый насто;лькой (так называли антигравитационный настольный светильник, подзаряжающийся от собственного света).
    Рядышком на блюдце возлежали три пряника и небольшой стопкой сложены были белые листы чистой бумаги.
 
    Факей поднялся и, отложив плед на спинку кровати, встал.
    В квартире было тихо. И в комнате, и за дверью.
    Рылевский на цыпочках украдкой подошёл к двери и осторожно прислушался. Везде было покойно, и тишина было такой глубокой, что создавалось впечатление, словно он во всём этом доме один. Искренне удивившись, он ещё раз осмотрел комнату.
    Невыразительные, но спокойные самообои, аккуратный потолочный купол, чистое окно, стол и кровать – формировали весь уют этой небольшой комнаты. Как единственное откровение интерьера, на стене висела небольшая картина, явно принадлежавшая кисти мастера прошлого века. Старый, но нисколько не выцветший портрет девушки с букетом сирени, был выполнен в мягких тонах с эффектом покрытия живой кожей и написан был трёхмерными масляными красками.
    «Откуда здесь такой антиквариат? Ему же цены нет, – подумал Рылевский. – Давно работ таких мастеров не видел».

    Он подошёл ближе, чтобы рассмотреть живой портрет и уловить все тонкости игры мазков и фактуры.
    «Даже аромат сохранился! Пахнет свежей сиренью после дождя». Рылевский удивился и, закрыв глаза, вдохнул. Он отчётливо уловил тонкий аромат духов и тут же поймал, вдруг, словно из глубины портрета, из-за спины девушки, бархатный густой запах где-то там сваренного кофе!
    «Умели же тогда писать картины, – восхитился он. – И краски, и запахи настоящие! Не то, что сейчас: что ни портрет, то реалистичная голография. Даже козявки из носа достать можно! Тьфу…»
    Факей отошёл к кровати и ещё раз с удовольствием осмотрел портрет. Потом спокойно взял халат, учтиво вывешенный на спинку, накинул на себя и направился к двери.
    Рылевский осторожно повернул ручку, и в боязни создать страшный шум неожиданным скрипом петель, медленно приоткрыл дверь.
    На кухне никого не было.
    Первое, что бросилось в глаза – это безупречный и полный порядок. Вся посуда была тщательно перемыта, высушена и точно по предметам выставлена в шкафу за стеклом. Стаканы и столовые принадлежности на столе были составлены, согласно чёткой этикетной иерархии. Здесь же были разложены белые чистые салфетки, незатейливо, но в тонком беспорядке. Как будто кто-то, точно знающий все премудрости этикета, специально раскидал их, едва-едва отступая от правил: вроде, всё на своих местах, а вроде и неверно.
    «Неужели Сява настолько тонко знает застольный этикет?» – подумал Факей и сел на стул. Его удивлению не было предела.

    Едва Рылевский присел, как за его спиной, в глубинах домашних закоулков, за другой дверью послышался шум. Там кто-то пришёл. Скрипнул, погремел ключами, шаркнул тапками и бу;хнул чем-то увесистым на пол…
     И едва увесистое грохнуло, как в ту же секунду широко распахнулась дверь, и помещение кухни  наполнил знакомый голос:
    – Вот, любуемся и читаем, коли слова знаем! – шумно обозначился Сява и кинул на стол прямоугольник чего-то мятого от прессы. Газетка зычно легла на стол, издав характерный хлопок.
    –  Обыватели опять не хотят лечить зубы!

    Рылевский, увидев Сяву, был настолько обрадован, что у него перехватило дыхание! Он почувствовал такой прилив сил и позитива, что несколько секунд его жизни прошли без единого вдоха. Прилив этой бодрости его тут же успокоил. Факей с облегчением выдохнул и улыбнулся.
    – Сява, ты значит! А я-то думаю, гадаю, чей это будет скворечник? Ни единой души, ни единого звука, ни единого привета от хозяев, как в благоустроенном подгробье. Дом-то не умный и не живой – спросить не у кого. А тут и хозяин объявился!
     Сява тут же отметился ответом:
     – Та не мой это шалашик. Жены повенчанной бывшей. Она в подкопы на льдах геологом службу несёт. А мне отписала быть здесь, цветы поливать и пыль пылесосить. Дом-то обычный. Самый дешёвый. За всем глядеть надо…
     – Как я рад, что ты здесь… – прервал его Факей…
 

    – Ну что, батенька, за стол? За стол, – живо спросил и живо ответил Сявя, и, шаркнув стулом, пригласил Факея садиться. А сам взялся по обыкновению поколдовать и собрать какой очередной незамысловатый обед… или ужин. Или ещё завтрак… Факей то ещё и не понял, какое время суток было.
    Он, засев за стол, кинул взгляд на газетку и на заглавные строки мелкопечатной статьи. Едва осознавая ранее сказанное Сявой, переспросил:
    – Не хотят лечить зубы… Хе, и чтобы это значило?
    И хотя Факеич только что задал вопрос, но ответа ожидать не стал. С ходу заговорил. Словно только и ждал момента просто так с кем-то заговорить… А тут подвернулся Сява.
    Факей понёс какую-то ерунду о войне, филосовски вставлял препинания и, делая акценты на том, чтобы лучше было бы, если бы она началась, вот прямо сейчас…
    Потом он зацепил мироустройство с его неправильной архитектурой и глупыми античеловечными законами…
    А чуть остыв от нахлынувших эмоций, словно извиняясь, посмотрел на Сяву, и тут же снова  затянул разговор о своём. Так и оставив без ответа свой собственный же изначальный вопрос.
    Ну, не хотелось ему ни вникать в смысл написанного в статье, ни, тем более, не хотелось читать весь этот текст, собранный убористым мелкоразмерным шрифтом. Поэтому и затараторил он, не останавливаясь…
    Сява аж прищурился, высматривая, а не выпил ли, часом, Факей заначку?
   
    А Факей до такой степени увлёкся «о своём», вспоминая что-то глубоко личное, что, погрузившись в свои чувства, выдал речь скорее тоскливую, чем разумную. Словно кто-то настойчиво стёр влажной салфеткой только что нагрянувший было, позитив.
    – Сява, ну вот и нафига мне всё это позёрство? – заскрежетал Факей. – Ты же умный человек. Вот скажи: почему такими пластиковыми мы стали? Уже и не отличишь, кто и где есть кем, и каким образом в мир пришедший. Из женщины-ли, или из принтера… Заходишь в офис, смотришь – бродят свои сотрудники. А оригинальные они, или уже клонированные – не понимаешь! Только отличия друг от друга и остались, что названия. У «простых» – это фамилии. А у «верховных»  – порода с монотонными бесконечными родословными.
    Факей вздохнул:
    – А «верховные», сам знаешь – не мне тебе говорить – чтоб родословные в своих коленах себе не портить, даже случки между собой и своими перестали делать. Они клонируются по нескольку голов в год, являя миру многократное дублирование себя и своих убогостей! Им так проще…
    С этими словами Рылевский бросил взгляд на Сяву. Тот вопросительно молчал в ожидании окончания монолога.
    – Не представляю, что за радость-то с тяжёлого похмелья всматриваться утром в зеркало на свою рожу, и пытаться осознать: то Я это настоящий, или не я? Да и куда им столько себя иметь?! Солить в бочках, что-ли?! Это ж с ума можно сойти, когда за столом под праздник, подняв бокал, в окружении себя самих сидеть. Окинешь взглядом, а всё рожами один ты… Хоть небритый, хоть лысый, хоть в очках…
    Сява слушал и не перебивал. А Факея несло, словно прорвало какой клапан! Он продолжал далее углубляться в широкие темы общественного устройства:
    – Похоже, действительно планетой правят грибы. Крепкие и сочные… Пока не надавишь. А когда  надавишь – выходят они склизкие, вонью накрываются! Отличия наше от них только в том, что у нас есть письки, да сиськи. А у них – шляпки, да корки. А в остальном на нашем поле всё, как у грибов: выскакивают однолицие – что ни год, то с десяток-другой… Макромицеты!
    Сами себя-то, основу, которая настоящим человеком и была природой создана, потеряли давно! Иные уж под мостами у костров бездомничают. А других уж на запчасти разобрали, как бракованный материал… И никому дела нет, что то оригиналы были, а не дубль в шестнадцатой копирке!
    И Факей аж взъерошился весь:
    – Понимаешь, Сява, ведь оригинал от клона только вскрытием и отличишь! А самое смешное, что для этого сперва грохнуть надо обоих! А потом в лабораторию – раскладку заказать на атомно-мито;рной центрифуге… Чтоб восстановить оригинал… Но оригинал-ли?!
    Факей задумчиво выдохнул.
    Сява, как порядочный интеллигент, молча слушал, не пытаясь вставить хоть слово…
   
    – Ну, ещё можно через генное свечение восстановить. Но это слишком дорого даже для работающих… уж слишком…
    И Факей перевёл взгляд куда-то в пол. На небольшую выщерблину:
    – Поэтому я и говорю, что нужна война. Настоящая, очищающая, и возвращающая живую жизнь. Природную. Чтобы стереть всю эту дурь копировальную…   
    И Факей замолчал…
   
    Сява терпеливо выслушал всё это. Он не ожидал такого странного монолога от Рылевского. Особенно здесь и сейчас, когда и повода, вроде, не было так хандрить… Хотя, памятуя историю со стаканом молока, Сява подсознательно был готов ко всему: к любому чудачеству от этого, свалившегося неожиданно, человека.
   
    Едва Сява сделал вдох, и только собрался что-то сказать, как Рылевский снова перебил:
    – Хочется подвига… Вот просто так… Встать и совершить! Спасти, помочь, вытащить… Жизнь отдать… Да кому? Сява, тебе моя жизнь нужна? – и опять не дождавшись ответа, Факей продолжил. – А знаешь, как тяжело быть никем?! Вот ты, Сява, человек. Человечище с большой буквы. Простой, лёгкий. Меня вот терпишь, два раза уже спасти умудрился… Молока принёс…
    Как ты живёшь, за что живёшь, одному богу известно! Но ты не выгонишь на улицу… А я? – И Факей осёкся… – А я вчера ещё гнался наверх, расталкивая всех вокруг. Таких, как ты, не замечая под ногами… Топтал и лез туда, к вершине успеха! Вчера ещё думал, что я неповторим, незаменим и недосягаем ни для кого… Я не такой, как все! Я уникален и чуть-ли не вершина профессии… А случился щелчок – и срубили под корень… Оказывается, я – никто! И сижу теперь без дома, без работы и без семьи, и о молоке мечтаю… Об обычном молоке… Кому расскажи! – Факей съёжился:
    – Сява, это так страшно… Когда в один миг слетаешь, как перхоть, а на твоём месте, в твоём кресле, которое остыть-то не успело, уже другой появляется… Такой же «незаменимый» и «уникальный», но незаметный, прозрачный и дерзкий «место-занимающий-как-будто-нужен-всем»… – съязвил Рылевский и, вопросительно посмотрев на Сяву, вдруг, словно что-то вспомнив, переспросил:
    – А что это значит-то? Ну, про зубы-то?
   
    Сява тут же расплылся в улыбке, словно ребёнок, которому наконец-то разрешили что-то интересное рассказать во взрослом разговоре. И он тут же начал свой витиеватый сказ, лишённый буквы «эр».
    – Да зубы, как зубы. Только выяснилось тут, случаем на случай, что те, кто копии, что высокими являются, особенно в каждом последующем дубликате имеют полностью больные и никчёмные зубы. Что ни клон, то в каждом дубликате, чем дальше он от настоящего человека, имеет зубы мягче и хуже внешним видом и составом.
    Я сегодня от знакомого стоматолога уве;дал, что у настоящих, или «основ», как вы их называете, нет такого с зубами. У «настоящих» может быть ка;сис (так Сява кариес называл, дабы не картавить букву «эр»), а у них, от каждого дубликата выходит по зубам отток и кальция, и полезных веществ, и иного необходимого. Зубы лишаются цвета, вида, и по годам лет к двадцати с десятком, становятся мягкими, как пластилин. Поэтому те, высшие, что клоны, себе искусственные зубы и втыкают – кушать то и им хочется по-настоящему.
    И выходит, что по зубам клона найти и возможно. И без анализов, и без убиения под этот атомный убии;тель, и без генного свечения! Во;но как. Ты знал?
    Сява откинулся на стуле и рукой пододвинул газету ближе к Факею.
    Рылевский помолчал немного, пробежался глазами по тексту, а потом, обратившись к Сяве, украдкой спросил:
    – Сявушка, родимый, это выходит, что клонированное меньшинство, которые «высокие», от беззубья страдают?! Вот те на! – и удивлённо развёл руками. – А что ж пресса-то молчала! Пойди, уж лет двадцать высокие себя дублируют, кто сколько себя захочет, а только сейчас про зубы страсти повсплывали!?
    – А я тебе об этом и вещаю… –  только и успел вставить Сява, как Факей забурлил, словно его разрядом пробило:
    – Йох ты, пальцем по мизинцу! За сим выходит, что по зубам можно определить, кто клон, а кто основа клона?!
    – Ну да! – воскликнул Сява. – Пока всё наполнение своей пасти не вынес, можешь истину доказать, что ты и есть «основа»! В газетёнке об этом и написано. Власти хотят, в целях заботы о нации, насильно делать замену зубов всем: и дублям, и основам – то бишь, нам с вами – дабы дальше оставалось только генное свечение, как способ доказать свою основу от дубликата. А уж то, если тебе ведомо, и не всякий высокий и богатый себе позволить сможет. Кусается цена-то! Видел я те ценнички. Дешевле на Луне плантацию конопли купить! Да и годами люди ждут попасть на ту комиссию! А тут такая малость – зубы увидел и всё узнал.
    Так сейчас и понятно стало, с чего возня такая по зубам от властей началась. Всё это для того, чтобы мы не смогли ни однажды, ни никогда свою осно;вность доказать!
    Вот так, Факеюшка. Такие дела…
    И пока Сява пребывал в ораторской эйфории, Факей взял салфетку, смял её и стал отрывать небольшие кусочки, скатывая в горошинки, и щёлкая затем их на пол.
    Галазманов не мог этого не заметить и вопросительно посмотрел на Факея. А тот, в свою очередь, немного поиздевавшись над сущностью салфетки, выдал следующее:
    – Я же оригинал, основа! И документ об этом есть… – но тут же осёкся, вздохнув, – был, точнее сказать. Потерял я его, вместе с дарственными, с детскими и прихо;дскими. И ведомость с оплатой «по внесённым средствам». Всё потерял… С чего и работы лишился, и квартиры…
    Думал, в канцелярии мне копии без проблем дадут, так как и анализы в порядке, и электронный ДНК-портал с собой… Но там послали в очередь на генное свечение. Через шестнадцать месяцев туда я попаду!!! А надо в обязательном порядке проходить его. При этом прочие другие данные аннулируются на время прохождения этого теста…
    И представляешь, Сява, сидят эти четыре крали в регистрации, а с лица совершенно одинаковые, как поганки на дереве, и говорят, что развелось, мол, слишком много нас, тех «клонов доходяжных», имеющих с собою «документы от основ». Так и хотелось им ответить, чтоб сначала на себя в зеркало посмотрели и нашли хотя бы по одному отличию! Четыре рожею с одною схожие… Да махнул рукой и ушёл. Чего с дурами-то, да ещё в четвёртой степени, общаться?!
    Факей замолчал. Являя собой вид растерянного человека, он не спеша покрутил в руке остатки салфетки, положил их на стол, но тут же опять подхватился и сказал:
    – Вот, значит, как поэзия пишется, когда в ушах сера не движется… – и посмотрел на Сяву.
    – А основа – это всё: и работа, и достаток, и наследство, и уважение, и статус в обществе, в конце концов! А я же в этом месяце зубы лечил. По «профке» от работы. Нам нельзя кариес иметь, потому что сидим все вместе в антиоксидантной витаминизированной атмосфере естественного давления, и дышать друг на друга нельзя, чтобы кариес не передавался. Его бактерии в этой среде размножаются быстрее обычного… Вот оно – офисное здоровье, йети;ть того ступнёй в кадык! – всплеснул Факей. – Ну, я часть зубов и снёс, поставив копии! Удобно – правду говорят… А оно;-то вон как всё развернулось. Швах – и ни работы, ни денег, ни паспорта основы. И по зубам теперь доказать тяжело, что я и есть оригинал…
    Факей оборвался и замолчал.
    – А у тебя что, есть дубликат тела? – осторожно спросил Сява, едва Факей перестал говорить.
    – Да, – на выдохе ответил Рылевский, – гуляет, гадёныш, где-то. Теперь докажет, что я – не я, а он – это я, и пиши пропало! Под мост или в петлю… Я ж не интеллигент, чтобы паёк по запланированному нищенству получать. Я ж из этих, дерзких – офисный крепыш… был… Мне по возможному нищенству-то ничего и не положено. Так что мой статус такой: сам надорвался – сам и закопался.
    И Рылевский сделал глубокий и тяжёлый вдох и так же протяжно и тяжело выдохнул, слегка покраснев.

    – Ну что тут скажешь, Факейка. Тяжко выйдет это для тебя, ой тяжко, – посетовал Сява.
    Он в обычном движении поднырнул под стол и мгновенно выставил бутылёк элитной водочки «Дрогуновской Кислой».
    – Давай-ка, мил человек, на успокой немного хлопнем огненной водицы, – предложил он, но тут же с недоумением переспросил:
    – Факеич, а нафига ты себе дубликат сделал? По моде, или финансов много было?
    – Да то дети решили мне подарок на день рождения сотворить. Тому приколу уже больше двух лет. Прихожу тогда домой с работы, уставший и злой, как старый пёс. Взбучку от начальства получил! Проблем навалилось, хоть с космосом делись! За этими делами я и забыл совсем, что у меня как вроде праздник.
    И вот я, уставший, злой и озадаченный, открыв дверь, захожу в комнату. Совершенно разбитый, без каких-либо эмоций, сажусь на диване аккурат напротив своего любимого кресла. А в комнате полумрак…
    И только я решил расслабиться, чувствую – что-то не то… Что-то напрягает, настораживает…
    Сначала и не понял ничего. А потом я начинаю осознавать, что в комнате я не один: кто-то на меня смотрит! Поднимаю глаза и вижу в полумраке – я сижу!!! У меня от неожиданности конфуз едва не случился… Того гляди, опозорился бы перед собой: еле удержал этот нижний прорыв страха!
    Фух, думаю, какой идиот зеркало поставил… И только хотел что-то разумное сказать, как тут со всех сторон закричали: «Сюрприиииз»!!! Свет загорелся: шарики-фигарики, конфетти-монфетти и прочий яркий мусор посыпался! А напротив себя…! я ! сижу, и сам себе улыбаюсь! И одет я, так же, как я, и ошеломлён сюрпризом я, видимо, так же, как я! И нифига то оказалось и не зеркало…
    Едва улыбнувшись, Факей тут же вернул грустную нотку в рассказ и продолжил:
    – Странное ощущение с собой общаться. Мы друг с другом подружиться так и не смогли. Успели только разругаться, да чуть не подрались через три дня совместного пребывания. И он ушёл, а куда, до сих пор никто не знает.
    – А что не поделили-то?
    – Да непонятно. И как объяснить, тоже не знаю. – И Факей постучал пальцами по столу:
    – Просто это очень напрягает, когда, что ни скажешь и как ни посмотришь, а всё то же самое со стороны видишь и слышишь. Он даже в носу мог поковыряться, как я, не говоря уже о том, что я ел и пил одинаково, как не я. Но то ещё полбеды!
    Как-то терпимо было всё это видеть со стороны, и даже, в какой-то момент, интересно стало за собой понаблюдать. Когда ещё такая возможность будет…
    Но первое напряжение вышло, когда он, как я, решил с моей женой ложиться спать. Все посчитали это весёлой шуткой и как-то успокоили нас. Как вроде шуточки и повеселушки. Хи-хи, ха-ха…
    Но, как оказалось, это было только начало, и буря не заставила себя ждать!
    И вот когда он решил на мою работу вместо меня собираться, я не сдержался. Тут и повздорили! Хорошо повздорили! Что я ни скажу, то он говорит, что я ни крикну – то он крикнет. На бровях постояли, упёрлись рогами, как быки, и я сорвался. И он тоже сорвался…  Ну и ударил – я себя, и он себя. Мы даже в нос друг другу дали одинаково! – чуть не вскрикнул Факей!  – Ну и психанули… Только вот он ушёл, а я остался… Выходит, отличался чем-то дубликат…
    Факей почесал затылок:
    – Ходит теперь где-то мой подарок. Наверно, на наследство документы подал уже, раз у меня карточки заблокировали. Он умный всё-таки, с меня клон… зараза этакая. Моя копия то ж, а не какого-то юнца из института.
    – В собес на поиски заявки-то подавали? – спросил Сява.
    – Да что искать-то! Чек товарный ребятишки потеряли, а по коду просто так изделие искать не будут. И гарантию не восстановишь… – Факей озадаченно выдохнул. – Вот оно, значит, какой подарок мне на день рождения вышел. Весёлый… – и замолчал. В секунду осунулся, словно воздушный шарик спустили, и как-то нелепо обвис на табуретке…
        – Да уж, – протянул Сява, – незадача у тебя, хоть богу голосуй. Сильней и не попишешь. Полный силикон!

    Он молча разлил по стопочкам прозрачной чистой водки. Одну стопку учтиво пододвинул Факею, а другую спокойно и привычно опрокинул, сделав один большой глоток. Затем сел, выдохнул и, не сказав ни слова, так же глубоко и проникновенно замолчал.
    И каждый задумался о своём и о себе. И каждый погрузился в свои, только ему понятные и дорогие воспоминания.
   
     О чём думал Сява, мы не узнаем. Не о нём рассказ. А Факей вспоминал тот день, когда первый раз он пришёл к роддому получать своего готового первого ребёночка, дочурку Василису...

   
    …Тогда была весна. Шёл позитивный тёплый дождик, сливая последнюю зимнюю грязь с только-только зазеленевших деревьев.
    Факей сидел на скамейке перед роддомом, с замиранием сердца ожидая начала отцовского счастья. Он был мокрым, молодым и небрежно быстро побритым. Как говориться: куда уж обращать внимание на качество рисунка щетины, когда отцом вот-вот станешь!
    Нежные лимонные нарциссы слиплись тонкими полупрозрачными лепестками невесомых цветов. Но это совсем не беспокоило без пяти минут почти счастливого папашу.
 
    В тринадцать часов сорок три минуты и одну секунду – Рылевский на всю жизнь запомнил эти цифры – дверь роддома открылась и на улицу выбежала медсестричка в белоснежном халате. Словно лучик света, яркая и белая, она вырвалась в серый дождливый пейзаж. С восторгом, едва не задыхаясь от восхищения, она закричала:
    – Мальчик! Мальчик! У вас родился мальчик! Богатырь – большой и крепкий! Настоящий мужик… Ох, за него такую цену дают… Вы теперь будете богаты! – и она, подскочив к Факею, на радостях обняла его и безотчётно поцеловала. Но, тут же смутившись, убежала обратно, озорно подпрыгивая над ручейками. Занырнула в проём и громко хлопнула дверью.
    Факей замер… Он этого заветного мгновения ожидал так сильно, что не сразу и осознал, что мгновение пришло и настало прямо сейчас… И теперь все эти, ранее длившиеся часы ожидания, в миг исчезли и стали реальностью.
    «У меня родился мальчик… Мальчик… » – несколько раз произнёс он это магическое сочетание слов, аккуратно, еле слышно, с утончённым искушением гурмана вкусно перебирая последнее слова по слогам… М а л ь ч и к…
    И сердце внутри заколотилось ещё сильнее…
    И вот уже повторив который раз «мальчик», он настолько переполнился эмоциями, что разве что не взлетел над скамейками сквера…

    Его волнению не было предела! Ему так захотелось прямо сейчас ворваться в палату и крепко-крепко обнять любимую жену и расцеловать её, в который раз, жадно и безгранично захлёбываясь от её молочного запаха, что он подскочил над серостью луж и запрыгал вокруг скамейки, как маленький ребёнок. В сущности, он и был ещё ребёнок… Двадцать два года – это ли не самый пик детства?!
    Факей беззастенчиво и открыто радовался! У него теперь есть мама! Молочная, вкусная, любимая – мама его сына!!!
 
    Факей задрожал и нежно поднёс к губам слипшиеся нарциссы. Он коснулся их лепестков и всей глубиной души произнёс: «Я люблю тебя, Настенька…»
   
    Тишина и умиротворённый позитив этого момента усиливался монотонным шуршанием дождя, сквозь который на всю улицу гремел стук взволнованного сердца Факея. Ему казалось, что стук слышно под сводами роддомовского комплекса, и он эхом выбивался в коридоры и палаты…
    Появившийся звон в ушах нарастал, искажая шорох мерно стелящегося дождя… В голове у Факея стучало: «Я теперь – папа!»   
   
    Совершенно не замечая дождик, он присел на скамейку, едва не захлёбываясь в волнах нахлынувшего счастья.


Скамейка пятая:
Кривая, наспех сбитая скамья являла собой творческий взгляд на скамейку автора, и была архитектурным произведение дворового мастера скамеечных дел, Гусева Ибло;на, вольнотворческого.
Тонкими, но прочными брусьями формируясь в горизонте, она стояла, отчаянно пытаясь быть хоть какой стороной ровной. При этом совершенно лишена была хоть одного прямого угла, откуда ни посмотри. Но свои двести килограмм на метр от живого тела она держала.
Цвет окраски "белый, но не точно" оттенялся грязно-серыми оторочками ножек и точечной графикой ржавых шляпок гвоздей.
Необычным было то, как заботливо и тщательно оказались закрашены на поверхности все царапы с рисунками и надписями дворовых пиитов и ровно в местах царапостей. И ни на сантиметр больше.


    – Рылевский! – внезапно разорвала тишину полная докторша, на полкорпуса высунувшаяся из-за двери и позвавшая его.
    – Вы, который? – обратилась она в улицу, едва сообразив, что кроме Факея на скамейке, под окнами роддома больше никого не было.
    А дождик накрапывал...
    – Я это, – ответил Факей.
    – Я вижу, что вы – это вы. Забирать какого малыша будете? Второго, первого или третьего?
    Этой фразой она обескуражила Рылевского, совершенно не готового к подобному  тройственному результату.
    – Ну, папаша, оторопел, что-ль? Чего-сь комиссии озвучить?! Что молчишь-то?! Кого забирать будете? Детишки-то крепкие вышли, здоровые. Ни чем не порченные, – и тётка, смягчив тональность, уже спокойно завершила: – Рекомендую первого…
    Но тут же опять гаркнула громче прежнего:
    – Так вы очнётесь, папаша, или нет?! Двоих на аукцион ставить, или двоих себе заберёте! Люди ждут…
    Факей, едва соображая и почти не осознавая услышанного, машинально ответил:
    – Третьего беру! – и тут же впал в ступор…
 


часть четвёртая
Николай 3

    Тройня! Вот подфартило! Такого подарка судьбы он не ожидал!!!
    И его настолько захватили эмоции, что он совершенно забыл о нарциссах на скамейке, оставив их лежать, окончательно намокая под мило накрапывающим дождиком.

    Факей до этого момента, естественно, и знать не знал, что у них тройня будет.
    По законам о чистоте проведения детских аукционов и во избежание спекуляций, сама беременная и никто из родственников не должны знать о количестве детей, если их намечается больше одного у роженицы. И так до самого факта рождения, подтверждённого рождариусом. Чтобы не было коррупционных схем и подтасовок фактов с перемещением малышей по аукционным сделкам, заранее дублируя их по списку. Правительство озаботилось и ввело запрет на предоставление информации о количестве малышей у мамы.
    Поэтому Факей и не догадывался о тройняшках. Он ждал одного, а вышло неожиданной прибыли больше.
 
    Поэтому сейчас, зная о высокой цене натурально-рождённых малышей, он сходу, ещё не осознав своё отцовство, уже спешил просчитать ориентировочный доход с чистой прибыли после уплаты налогов. Факей впервые в жизни ощутил запах приближающегося богатства!
    От такого быстрого переворота в его жизни он ещё раз сел на влажную скамейку, не вспоминая больше о цветах.

    Так быстро Рылевский ещё не возносился в мир обладателей «Голдкарды класса среднего по чистым доходам».
    Именно сейчас, пока жена отходила от тяжести родов, а на аукционном столе лежали два его первенца, завлекая расфуфыренных толстосумов натуральными розовыми попками, Факей вырывался из мира нужды в мир начала спокойной и в меру обеспеченной жизни.

    Он уже давно измял все нарциссы, совершенно забыв о них, и терпеливо ожидал конца аукциона.

    И к семнадцати часам по результатам торгов, Факей с молодой женой стал богат.
    На его счёт впервые легли баллы, открыв доступ к электронным деньгам в сумме, достаточной для того, чтобы прожить несколько лет, ни в чём себе не отказывая. Старческая пара из какого-то отдалённого района Китайской губернии очень дорого выкупила себе внука и внучку.
    В прессе потом написали, что ценник за внука вышел рекордным за четыре месяца торгов в новом году. А это сразу ударило по престижу фамилии Рылевских. Им стали поступать предложения работы и службы даже от государственных корпораций!
    Вот что балы животворящие делают – двери открывают!
    Так что стартовая у Факея удалась. Наконец-то он смог наклонить изменчивый мир под себя.   
   

    С этого момента его семейный бизнес, о котором он уже, сидя на скамейке у слипшихся нарциссов, успел отстроить план развития, пошёл в гору.

    Не стоит объяснять, что ближайшие десятилетия в рожеском угаре жена Факея, Настенька, успела народить пацанов и девочек числом голов на два-три взвода.
    Успешная природная особенность молодой мамаши позволяла Факею с каждых родов выставлять на аукционы по два-три малыша! Здоровых, крепких и чистеньких…
    В мир клонирования, аналого-рождённые дети ценились всё дороже и дороже. Как швейцарские часы – иметь в семье настоящего, рождённого из …зды сына или дочку, желали больше всего лакшари-классовые клоны деловой элиты, и политические, что были в третьем и выше дублировании.
    Они почти все были бесплодными.
    Ну, не обманешь матушку-природу. Не любит она фальсификаты, копированные с копии, да ещё в таком количестве неуёмного дублирования!
    Поэтому им, отягощённым бесплодием, нужны были дети. И дети живые, настоящие. И отнюдь не цифровые куклы с искусственным интеллектом, и не дубликаты. Престиж решает всё!
    В высоких кругах детообладание не может быть дешёвым или цифровым. Биороботы – это удел гопников.
    Даже Сява, как потомственный интеллигент, не собирался прикупать себе человекоподобное железо. Пусть алкашня балуется, собутыльников себе, бывших в употреблении, выкупая. Да проститутки пусть нанимают роботов в охрану или для уборки.
    Биороботы в этом современном мире давно стали или солдафонами, или учителями, или объявления расклеивают, скрежеща по утрам своими неуклюжими недоруками. А кто из гуманоидных вообще опустился до лёгких денег и дурью, да водкой приторговывает.
    В общем, жаль смотреть на эти творения рук человеческих, людям уже ставшим не нужными, и опустившимися в низшее сословие. Сами-то они не виноваты, что богатеи клонируют себя по сто единорожей в пятилетку, и роботы им больше не в чести… Пылесосы, хлеборезки, сиделки, охотники, магазинщики и прочий обслуживающий персонал – давно перестали быть нужными. Вместо них опять работали люди. Только клоны.
    При чём, у высшего сословия забава появилась. Какой-нибудь рядовой клерк может заказать себе пиратскую копию своего начальника, и тот у него работать будет дворником или какую иную грязную работу выполнять. Его и послать можно, и под зад пнуть. Обиду выместить на нём…
    Поэтому и модно стало у вышаков себе дубликаты иметь.
   
    Конечно, не совсем удобно это. Можно попасть в ситуацию, и с оригиналом перепутать! Тогда жди проблем. Но кто к себе в гости начальника пригласит, когда дома скопированный начальник ковры чистит и пыль выбивает? Никто. Поэтому модная забава приобрела массовый характер.
    Одни клоны клонируют другие клоны. А другие клоны клонируют третьи. А все вместе – каждый ещё себя и не по одному разу… Но при этом подавай им всё натуральное…
 
    Поэтому бизнес рожать на продажу, у Факея, волей природы, пошёл на отлично!
    Его силы и силы жены хватало с лихвой окупать самые дорогие покупки и самые высокие уровни уважения.

    Постепенно Факей из среднего класса перешёл на ступень выше и получил бонусную карту «Голдкард класс средний-средний-средний престиж».
    Это позволило ему открыть регистрацию фирмы «Малыши В Мир» (МВМ) в центральном офисе ДетХозТорга, и по прошествии пяти лет успешного рожедрайвинга войти в тройку лидеров на рынке детородящих мануфактур…


    Сява разлил по стопкам водки.
    – Ну ты аж светишься весь, Факеюшка. Очень мило глядеть. А то начал гундосить о какой-то войне, да сопли пускать о жизни, как дедо;зий столетний. Я уж думал – всё, залёт – собутыльника лишился этой ночь.
    Ан нет. Никак тёплое что в жизни вспомнил? – заметил он, и предложил «за всё положительное» просто и широко дерябнуть.

    Факей опрокинул и закусил хрустящими белыми, заботливо выставленными Сявой из каких- то подоконных закромов.
    – Ого, вкусные-то какие! – в восхищении Факей аж округлили глаза! – Грибы, небойсь, с рынка на площади? Или с околицы?
    – Не угадал. Сам ходил. В том году.
    – Да ладно! И засаливал сам? – Факей ещё раз с великим аппетитом зачерпнул ложку грибочков и благородно захрустел, расплываясь в улыбке:
    – Ну, вот на все руки мастер! И грибы сам соберёшь, и засолишь сам фантастически вкусно! И водочка у тебя всегда хорошая. Откуда только берёшь её? Карты нет, лимит на литры в месяц давно исчерпал… Вот удивляешь меня… Неужели заначка есть?
    И ещё раз, черпанув грибов, снова сочно захрустел, закусывая ломтиком ржаного хлеба.
    – В какой зоне грибы хоть собирал, Сява?
    – Да есть места. За Балкой, за свинушными лугами. Я туда всегда хожу. Там лесочек союза специалистов. А им – пофиг.
    – Это та лесополоса, что профсоюзная-то? Что за поросячьими лугами? – прервал Факей.
    – А то ж! – отреагировал Сява. – Я туда и путешествую. Только заходить надо от воды и на восходе. Иначе лицензию захотят увидеть.
    – Ха! А я-то думаю, как ты там через посты проходишь? А ты со стороны речки, значит… Вот ты настырный. И не лень ведь… А я бы грибы на рынке купил, и достаточно. Ходи ещё за ними, лицензии покупай, разрешения… Или люлей огребай, коли поймают. Ну его… Нафиг оно надо!
    Факей вздохнул и прервался, словно завис.
    – Сява, посоветуй, что мне делать?
    – Ты о чём?
    – Да я о том, как мне быть? Себя-то надо как-то вернуть в общество… Нет у меня государственной поддержки. Я же тебе говорил, – и он обозначил наливать по третей. – Мне, кроме как к тебе, случайному встречному, и податься-то некуда…
    – Ну, пока документы восстанавливаешь, поживи здесь. Я не гоню. Жена-то в этом году в долгом походе. Мне не в тягость. – И Сява разлили по стопкам. – Я-то тебя сюда спецом завёл. Не шутки для… Восстановишься в обществе, тогда и спасибо оплатишь. А пока, – и Сява, нагнувшись, откуда-то из подстольных глубин – словно там ящик бездонный какой – достал упаковку свежего молока. – На, душа печальная. Только с надоя, свежак полный! Ты такого-то едва пивал хоть когда! На столе там, в комнатке, того дня… Я думал, к надою сегодня не успею. А вот успел. Так что это – самый свежий милк. Часа с два как налито!
 
    Факей снова оживился. Он взял пакет и принюхался. Молоко пахло молоком. Тем самым натуральным вкусным молочным ароматом – сладковатым и тёплым. И, как казалось Факею, оно пахло мамой…

    Почему ему так казалось, неизвестно. Но именно этот запах будил в нём странные воспоминания о маме, которую он, естественно, никогда не видел и не знал! Воспоминания тО были, или его фантазия создавала образы те – он особо не вникал. Он никогда не знал маминого запаха, нежности её рук, теплоты её слов. Но ему почему-то казалось, что его родная мама обязательно должна была пахнуть тёплым молоком…
   Наверное, потому, что в его жизни был этот молочный запах. Запах первой и настоящей любви и запах мамы своих детей… Так пахла Настенька, когда кормила грудью дочку. Так пахла Настенька, когда ложилась спать рядом… Так пахла Настенька, когда он встречал её из роддома…

    Сява с интересом наблюдал, как менялся Факей, снова проваливаясь в воспоминания и оставаясь там с собой наедине и никому о них не рассказывая.
    А воспоминания были широкие, одному Факею известные и только ему дорогие в своей полной ненужности окружающим. Даже Сяве…


Скамейка 6
Качественная дворовая скамейка. Архитектура в стиле минимализм.
Основа – монолит из натурального камня. Серый гранит высочайшей точности отделки с идеальными пропорциями и безупречной геометрией граней.
На основании сиденья лежат доски шунгунской берёзы, каждая изогнута своим профилем. Вместе они создают удобные эргономические посадочные места.
Спинка так же создана из досок берёзы, имея углубления с поясничной поддержкой под каждое посадочное место.
Дерево покрыто высококачественной белоснежной краской с эффектом перламутра. Гранит отполирован с нанесением тончайшего воскового покрытия, что придаёт камню эффект зеркального отражения.
Скамейка чистая, без малейших следов вандализма. Удобно стоит напротив окна квартиры, где жила Анастасия.

         
    Уже и сосчитать не мог Факей, сколько раз на этой скамейке сидел, вечерами, провожая Настю до дома.
    Учились они вместе. И сдружились они быстро. И слюбились… Да так, что и не всегда для учёбы место было поселиться где в их жизни. Но что поделать: любовь приходит – значит, что-то уходит.
    И такое сильное чувство пронзило Факея, что он и ожидать не мог!
    Одно дело тогда, в короткоштанишном детстве о косичках мечтать, да желать хоть ручку её коснуться, а другое дело сейчас – о запахе воздыхать, да с груди налившейся глаз не отлипить, забывая вообще всё!
    Ох, Факей и не знал, что это великий труд – любить.
   
    Любить – это не спать ночами, извёртываясь от одиночества и ждать встречи, едва дыша. А на встречах не успевать надышаться! А потом снова и снова расставаться, уходя в ночь, каждая из которых наступала ужасной чёрной бесконечностью…
    Любить – это ничего не есть, и мечтать хотя бы о запахе её, совершенно забывая всё вокруг!
    Любить – это пробовать выучить хотя бы один урок тогда, когда даже тело ноет от желания открыть совершенно другую книгу, и изучить её по всем страничкам со всеми точечками и запятыми, со всеми родинками и веснушками, окунаясь в таинства всё глубже и глубже…
    Любовь – это тяжёлый труд: когда ты можешь и хочешь всё от неё, а должен только подержаться за руку, едва прикасаясь…
   
    Хоть и дрожал Факей всем телом от любви и готов был достать луны кусок, да выпить солнца восемь литров огня, а проводить до квартиры и встретиться с отцом Насти, капитаном дальнего плаванья, смелости у него не хватало!
    Кто он, безродный аукционный товар для дочки уважаемого в обществе человека? Никто…
    Факей это понимал и поэтому своего «никто» боялся больше всего на свете!
    С этого и выходило, что провожал он до поворота во двор, а потом украдкой заходил и сидел часами, отмеряя свою жизнь в это время длинной вечерних сумерек до полной темноты. Он дышал светом её окна.
    А когда она смотрела во двор, он ощущал её, словно сидящую рядом…
    Такая она – любовь! И домой бы пошёл, но там уже не твой дом без неё. А здесь – это ещё не твой дом, даже с ней.
   
    Так на скамейке Факей и зависал, держа в руке запоминалочку – карту памяти с записанным её молочным запахом и нежными воздыханиями.
    Любовь…


    Но жизнь сложнее правил, заложенных в ней.
    И по окончании учёбы, после пяти месяцев ежевечернего воздыхания на этой скамейке, Факей снова сидел здесь, в ожидании своей возлюбленной Анастасии. Но теперь он сидел открыто, с букетом любимых ею белых нарциссов и был возбуждён и переполнен счастьем.
    Он ждал свою невесту, чтобы участвовать в обряде венчания на государственное служение семье и верности. И сидел, воодушевлённо и в благодарности поглаживая скамейку, с которой он совместно высидел-таки своё счастье!
 
    Да, было дело – когда правила рушатся одним мгновеньем!
    Ближе к весне, однообразно высиживая уже больше четырёх месяцев, однажды в вечер к нему вышел отец Насти. Факей было уже бежать собрался, но не успел: то-ли от страха, то-ли от предчувствия чего-то важного! Он остался, ожидая чего угодно, вплоть до больного…  А отец Насти ошарашил, сказав, что готов отдать за него свою дочь! И пусть он с ней будет счастлив…
    Факей до сих пор помнил тот странный диалог.
   
    – Вас как зовут, молодой человек?
    – Факей…
    – Да я знаю. Настенька говорила о вас. Я так понимаю, на счёт моей дочери у вас серьёзные намерения? И в чём они выражаются?
    – Я люблю её. Я готов взять её в жёны…
    – Да, да, – задумчиво произнёс отец Настеньки, – она точно так же сказала о вас. Значит, вы достойны друг друга… Поймите, дорогой друг, – он осёкся. – Можно, я вас так буду называть? – и продолжил уже уверенно:
    – Поймите, дорогой друг. Я не каждый день выдаю свою дочь замуж. Я не знаю всех тонкостей… Что надо говорить в таких случаях, что надо делать, как себя вести. Я вообще мало что знаю, кроме службы океану в морском ведомстве! Поэтому я готов вам отдать дочку, если вы организуете свадебный ритуал, и будете рядом с дочуркой моей честно и без обмана до конца дней своих, – и он вздохнул. – Я по окончании её учёбы ухожу в плаванье. Навсегда. Я не вернусь… Поэтому моё условие: ничего Насте не говорите, и будет она вам женой. Раз уж так любите друг друга. И прошу вас – оставьте ей свою фамилию. Вас как звать-то по фамилии?
    – Рылевский.
    – Вот и славно! Анастасия Рылевская! Звучит, – и он опять вздохнул. – Надо было мне такую фамилию взять. Капитан второго ранга, Рылевский Нудь Цуцва;нгович… Ух, как солидно звучит! А то наша фамилия – Беда. Сами понимаете – не совсем позитивная. В свет с такой фамилией сейчас уже выйти тяжело. Из моих-то почти никого не осталось, и проталкивать дочку с фамилией Беда уже особо некому. Мало кто сейчас хочет Беду себе в жёны брать.   
    Так что, друг мой, быть вам Рылевскими. Я даю добро вам на венчание! Настеньке скажу завтра…

    Факей на всю жизнь запомнил этот диалог. Но тогда он совершено не вникал, куда и зачем должен был навсегда уйти отец Насти. По правде говоря, до него-ли было Факею в те минуты свалившегося счастья!? Донести бы и не расплескать, как говорится…
 

    – Сява, а ведь ради нас отец моей жены в Северные штаты уехал. Чтобы ей всё оставить и не делить единственное приданное, что у него было. Я-то знал об этом, а ей не сказал. Нудь мне письмо прислал с отцовской резолюцией на браковенчание. Я о письме Насте и не сказал. Видимо, за это меня свыше и наказали…

    Сява слушал молча. Он пока не понимал, за что и нафига кто-то свыше наказывал Факея? Всё, что ему было понятно, глядя со стороны, так это то, что у свалившегося, как снег на голову человека были большие проблемы в жизни. И что он легко пил водку, хоть и воротило его с того процесса, и совершенно странным образом его торкало от молока! А остальных тонкостей Сява ещё не знал.
    Но, как человек порядочный, душевный и добрый, он понимал, что Факею нужна помощь. А когда человеку нужна помощь, у того не спрашивают, почему так вышло, что вышло, и не дурак-ли он сам в том, что вышло. А просто берут, и помогают…

    Сява разлил по четвёртой, зычно звякнув бутылкой о стопарик.
    – Закончилась, – отметил он радостно, и с улыбкой посмотрел на Рылевского.
    – А давай следующим днём в местную нашу начальницкую зайдём! У меня там знакомая есть. Может, она тебя поищет по базе? Ты чего нового и узнаешь. Заодно по дубликату чего всплывёт: где он, с кем он, и что готовит для тебя. А сейчас давай, любезный, жахнем водкой по печали! – и он поднял стопку и широким вымахом с выставленным локтем, запрокинув всем телом, вылил в себя содержимое, как будто выплеснул водку в пустой сосуд. Тут же оттянулся широким выдохом и, немного погодя, закусил грибочками.
    Факей же, скукоженно и, словно высохнув, почти без движений просто прилепил к губам стопку, резко заглотнул содержимое, и мягко поставил её тут же, на самый край стола… Но грибочками и он похрустел. Как же не похрустеть такой вкуснятиной!
   
    Сява принялся наводить марафет, а Факей, спросив, чем помочь, получил предложение не мешать. С того он молча вернулся в комнату, взяв с собой газету. Решился всё же прочитать статью.
    Там, удобно устроившись в кресле, он и начал было читать. Но, едва осознав первые предложения, не заметил, как поплыл и тут же провалился в сон…



часть пятая
Кронверк

    Рылевский долго спал. Словно в водку было вмешано зелье. Постепенно неудобство позы заставило его проснуться. Сколько времени пролетело, он не знал. Часов в доме-то не было!
    Факей опять это отметил. На дворе поздний двадцать первый век, а в доме у Сявиной жены не было даже чайника с часами! Не говоря уже о системе «живой дом» с сантехникой, ведущей по времени приёмы отходов и раздачу воды.
    Факей не знал, что такие дома ещё существуют! Здесь не было ничего, что могло бы сообщить время. Даже микрочипы глушились помехами.
 
    Сява стряпал на кухне. Опять картошечку. Равномерно и вкусно пахло её золотистой обжаркой. Свистнул чайник.
    Рылевский, сонно пошатываясь, вышел.
    – О, Факейка, ты живой! – не отрываясь от плиты, восторженно поприветствовал Галазманов.
– Ну ты и чудовище – так давить на массу! Восемнадцать часов! Вот чтоб я так жил!!!
    И Сява показал большой палец:
    – Молоток, ничего не попишешь!
    – Как восемнадцать часов?
    – Так, – и Сява взялся перемешивать золотую лужайку картофельной жарёности. – Там на столе бумажка лежит. Это тебе, Факеич. Ты пока сопелками свистел, я до Анны сбегал, в начальническую, в документный стол. Кое-что по тебе нашли. Сам почитай. Мне некогда.

    Рылевский сел, развернул лист бумаги и начал читать: «По данным на шестнадцатое ноября, Факей Зоевич Рылевский вступил в правонаследие по результатам условий брачной резолюции десятилетия неразрывных отношений с Анастасией Ну;дьевной Рылевской, в девичестве Бедой.
    По предъявлении соответствующих документов, подтвердительного заключения жены и свидетельских показаний соседей, а так же подтвердительной резолюции с места работы, Факей Зоевич Рылевский центральной комиссией был признан ОСНОВОЙ. На основании чего вступил в правонаследие.
    Ранее действительные карты всех видов, принадлежащие Рылевскому, аннулируются без права восстановления. Счета блокируются с восстановлением в новой нумерации и в зоне повышенной защиты. Право вести детородящий бизнес разрешается с использованием арендованных третьих лиц соответствующего к размножению пола.
    По результатам комиссии принято следующее:
- Открыть карту «Голдкард серебряный Лев» и ввести платиновый уровень зарплаты;
- Открыть право проживания в районе «Серебряный Лев-Сити» с беспроцентным непогашением лимита;
- Предоставить в собственность в Калужском округе Нью-Моско;вы тридцать четыре двора с правом использовать соответствующий к размножению пол, для естественного размножения по программе «бонус плюс»;
- Закрыть ранее возможные долги за счёт бюджетных средств актива.
    Особым пунктом комиссией отмечено:
    Отныне любые дубликаты Факея Рылевского, созданные вне злого умысла, выводятся из правонаследия, и являются клонированными биогражданами открытого пользования, с ограниченным действием гражданских прав в строгом соответствии со статьями УК Союза Московских Княжеств Евро-Китая.
    Председатель комиссии такой-то такой»… И поимённый перечень комиссионных комиссаров.
    Факей опустил бумагу и застыл… Его, настоящего Факея Рылевского, больше нет…
    Совсем нет…

    – Анастасия, и ты туда же… – почти шёпотом пробубнил Факей. И так это было металлически произнесено, что Сява перестал готовить, выключил плиту и, всё отложив, от греха подальше, отодвинулся к краю кухонной плиты, ближе к углу помещения.
    – …и ты туда же… – проскрежетал Факей… Да тут же, словно взорвавшись, подскочил, грохнув стулом на пол и подпрыгнул к Сяве:
    – Где этот долбанный пакет молока?!
    Сява лишь украдкой кивнул в угол заморозки, а Факей уже метнулся туда, схватил стоящий там прохладный и почти полный пакет с молоком, и, что было сил, со всего маху швырнул его в стенку, аккурат в самый её центр!
    Пакет молнией сверкнул над столом и впечатался в стену, и огромным белым взрывом разлетелся, забрызгивая всю красоту интерьера белым дождём и ошмётками упаковки!
    Удар был такой силы, что из шкафчика высыпалась часть посуды, водопадом спадая на пол. Она осколками разлеталась, гремя по ушам и засыпая пол острыми омертвелыми битыми кусками!
    Попавшее на выключатель молоко выбило автоматы…  Свет вспыхнул и потух. В плите что-то щёлкнуло, и она зависла в положении «а теперь фиг включишь».
    Всё погрузилось в полумрак.
    И только мистическим идиотизмом полного спокойствия на этом фоне заиграли капли молока, спадающие с потолка в своей сюрреалистической реальности…
   
    – Не, ну ё-маё, Факеич!!! Не, ну бля… Ну… – Сява залепетал, не сумев подобрать слова. – Ну вот нафига?! – заунывно и протяжно он обратился к Факею, выставляя напоказ сковородку с картошкой, залитой молоком.
    – Ну, вот это что? Это же – говно… Ну, вот хули?! Я к тебе, а ты… мне… – и расстроенный Сява обречённо грохнулся на стул и небрежно шарахнул сковородкой. Картошка с молочными брызгами подпрыгнула, и упала частью на стол, дополняя и без того апокалиптическую картину «убиения молочного пакета».
    – Это, вот… вот… вот и поели… – лишь выдавил Сява, едва не заплакав…
 
    Факей словно опомнился. Он дышал, как бык, вырывая из себя едва не огненное пламя негодования. Он осмотрелся и, сквозь вспышки истерики, понял, что натворил…
    – Извини, – сухо выдал он сквозь плотные выдохи. – Давай водки выпьем!
    Сява выдержал паузу, заставив вернуться тишину. Несколько секунд на кухне слышны были лишь печальные удары капель и лёгкий хрип бычьего дыхания.

    – Там, за умывальником… Сам пей… – отказался Галазманов и показательно отвернулся к окну. – Тебе же одному плохо. Остальным – ну, атас, как весело! Все тут сюсю;ськами мотыляются от офигенных сча;стьев! Девать не знают куда… Только и думают: вот как бы обидеть бедного Факейку… – И Сява махнул рукой: – Сам пей… Не подавись…

    Рылевский завис на мгновение и несколько секунд навыпускал взглядом гневные разряды в спину Сявы. Но тот обратно не повернулся…
    – Да пошли вы все! – рявкнул Факей, и, откупорив бутылку водки, заправски раскрутил её, вытянув воронку до дна, и одним глотком осушил полные пол-литра на выдохе!

    На пару секунд задержав дыхание, он громко выдохнул и швырнул опустошённую тару к дверям.
    – Факей им всем не нравится… Я не эклер, чтобы нравиться! – успел выдать он, и тут же рухнул, словно ему по голове шарахнули железным швеллером!
    В далёком космическом полёте у него что-то зажужжало в голове, защёлкали какие-то тумблеры, и писклявым голосом кто-то далеко-далеко заныл, как брошенный ребёнок…

---

    Словно вынырнув из бездны и едва успевая не захлебнуться, Факей, что есть сил, отважился сделать вдох, жадно схватив огромную порцию свежего воздуха! Он пришёл в себя.

    Однотонно шумел пролетающий высоко в небе самолёт. Неуклюже перекатывались сухие листья и лениво расползались вдоль дороги. Он смотрел на это сверху, но совершенно не понимал, почему… Он пытался осмыслить происходящее. А происходящее его слега вводило в транс.
    Невнятно пытаясь думать, почему он оказался здесь, Факей тут же стал соображать, как ему спуститься обратно. Всё же шестой этаж. А покатая крыша и тонкая сетка для задержки разного мусора, не внушали доверия и лишь напрягали осознанием возможности упасть.
    «Что происходит? Как я сюда залез?!»

    Вокруг прохаживались голуби, словно сочувствуя шаткому положению Рылевского. Они заботливо высматривали своими оранжевыми глазами: нужна ли помощь, и почему он лежит именно здесь?
    А Рылевский лишь крутил головой, боясь пошевелится. Шесть этажей – это уже серьёзный приговор для упадка с окончанием жизни.

    Вдруг зажужжал пентакоптер, и тут же засвистело из динамика, чтобы Факей не шевелился, что сейчас его спасут, и что паниковать не надо. И сразу включилась успокаивающая музыка…
    На что голуби отреагировали сразу и дружно разлетелись. А Рылевский лишь уныло проводил их взглядом…

---

    – Имя и фамилия. Прошу произносить чётко и разборчиво.
    – Рылевский Факей Зо;тович.
    – Дата естественного рождения.
    – Двадцать восьмое мая две тысячи девсочре;мя года.
    – Дата дублирования?
    – Я не дубликат. Я – основа…
    Следователь отложил запись. Посмотрел на Факея исподлобья и, словно чихнув, ответил:
    – Не чихопы;рь мне здесь! Все вы – основы, кого ни спроси. Дата дублирования!
    – Да настоящий я! – гаркнул Факей и тут же получил разряд успокоительного тока за повышение голоса.


    – Не надорвись, – сиплым голосом кто-то привёл в чувство Рылевского. – Тут много кто основу свою доказать не может. Сидят, как нормальные люди, не возбухают. А ты шумишь почём зря…
    Это был сокамерник Факея, Жуч Гробий, механик фотоклава и фермер начинающего уровня.
    – Ты чего, дурень, на крыше молочного завода забыл? Там же нет ничего… Полицботы тебя почти четыре часа снимали. Скажи им спасибо, а то сбили бы нафиг, как они обычно делают. И не сидел бы ты, мил челочек, сейчас тут со мной, а закапывали бы тебя сейчас в какой-нибудь новый фундамент, как строительную добавку биоукрепления. А так – повезло тебе. Над губернаторской клумбой завис. Тебя и снимали вежливо, чтобы ты не упал и розарий не помял…

    Факей, тяжело приходя в себя, уставился на сиплого и попытался сообразить: кто это, и почему «это» ему говорит то, о чём сам Факей ничего не знал…
    Сиплый, поняв интонацию взгляда Рылевского, тут же неспешно подытожил:
    – У тебя на бирке смарт-чип. Там вся история записана, чтоб ты отнекаться не смог. И наврать не получится. Следак всё на экране видит. Ну, и мы в курсе. То ж кины интересные о тебе посмотреть можем: кто ты, что ты, и какой цены фрукт. Так что не скрипи и сиди молча.
    Факей осмотрелся. «Мы» в исполнении сиплого – это были он и сам Факей. Да две кровати с туалетной комнатой. Никого другого в камере не было.
    – И да, – выдал сиплый, – ты не повышай голос здесь, не ругайся староверским матом, ну и про власть ничего не говори. Здесь везде контакты электрошокеров. Точки воспитания их называют. Даже на горшке. Автоматика срабатывает на повышенный голос, и всех, кто в камере, шарахает электроразряд. Не убивает, конечно, но память и культуру прочищает и хорошо корректирует. А убью тебя я, если по твоей милости хоть раз тряханёт. Поэтому, будь культурным, молчаливым, и не ругайся. Тогда живым останешься…
    Сиплый замолчал и в ту же секунду Факей перестал быть ему интересен. Он отвернулся, сев за стол и закурил.
    Факей лёг на спину и, не проронив ни звука, закрыл глаза. Неприятный запах псевдотабачной сигареты, паровозом  заполняющей пространство грязным коричневым дымом, ненавязчиво «уговорил» Рылевского и дальше лежать молча, накрыв лицо полотенцем.
    Сиплый курил, причмокивая, а Факей лежал, окончательно придя в себя. Он уже трезво, с тоской, пытался вспомнить, что было вчера, и что – а главное, как и каким образом –  способствовало его появлению на крыше здания, где нет ни одного выступающего карниза или кирпичика, а территория вокруг находится под беспрерывным сканированием визоров и патрулируется охро;тами. Потому что то, как он смог туда попасть и как смог залезть на крышу –  Факей не понимал, не помнил и не догадывался.
   
    Это потом ему следователь восстановит память. И он, как в кино, увидит себя «великим опьянённым фак-меном», способным на бестолковые подвиги в полной шизанутости их сути!
    Потому что только Рылевский мог под парами водки, практически на автомате, посетить парк аттракционов.
    Он вскрыл заднюю стенку туалета, а проникнув на территорию без оплаты входа, уже там, от имени работника сервиса, на глазах охранных ботов взломал автомат с призовым фондом, вытащил оттуда призовой набор дельтапланериста и, собрав его без инструкции, сумел  заинтересовать охротов дельтапланеризмом.
    И уговорил их, сыграв на возбуждённом интересе, вместе с ним разогнаться с горки и полететь. Само собой, ему-то удалось полететь, а им оставалось лишь рухнуть в кусты подгорья, немного, но разнообразно поломавшись…
    И это всё при том, что Рылевский ни разу до этого даже на километр не приближался к дельтаплану, и видел их только на картинках!

    А дальше всё, как обычно. Факей долетел до молочной фермы и, спрыгнув на крышу на полном полётном ходу, «отпустил» дельтаплан распугивать охротов, пока тот не упорядочился в дальней лесополосе.
    А Рылевкий, произведя десант, стал прыгать по крыше, сбивая оборудование, камеры и прочие нагромождения, оборвав провода ближней связи. Он прыгал, выкрикивая какие-то требования о молоке! А потом, получив разряд током от очередного оголённого провода, завис на краю крыши точно над губернаторским розарием. Зацепился штанами за торчащие саморезы. Где и был через шесть часов повязан…
    Было ли стыдно Факею? Скорее всего, нет. Хорошо ли сработали охроты – скорее всего, да. Нужно ли было Факея сбить и захоронить – возможно. Но он выжил – и то хорошо.

    Но это всё Факей узнает завтра. Когда к его изумлению следователь монотонно зачитает перечень сотворённого. А сейчас Факей пребывал в некоторой роли Сявы: чувствовал, что какая-то непомерно огромная залётность его была, а что, и в каком объёме – не понимал совсем и был в полном неведении. Как говориться: кто бы рассказал…
    Поэтому Факей просто вытянулся на кровати, что представляла собой откидную скамью с эргономичным матрасом, и попытался расслабиться. Спешить-то теперь некуда. Теперь жизнь – до рассвета…


    …Тёплым сентябрьским днём как-то Рылевский, только вернувшись с мирового симпозиума Рождества Естества, где собирались все ведущие производители отрасли бизнеса рождений, впал в лёгкую депрессию.
    Он осознавал, что бизнес идёт на спад. Настенька всё чаще не спешила к бремени, да и детишки начинали выходить далее всё больше не идеального качества. Ценники существенно снижались. Становилось всё больше отказников. А это – удар по престижу фирмы. А своих, сохранённых себе ещё из качественных, высшего сорта  аукционных, у них уже было шестеро. Факей больше не мог оставлять себе.
    Бизнес был на вершине, тогда как естественная природа деторождения начинала давать сбой. Нельзя рожать конвейером десятилетия. Поставщик изматывается! А Факей любил Настю. Любил по-настоящему. И он не мог спокойно смотреть, как она невольно приближалась к выходу из строя.
    Прогресс прогрессом, а природа даже в их времена сумасшедшей современности оставалась диктующей условия, и упорно гнула свою линию! Несмотря даже на то, что человечество постоянно изобретало целые системы обвести её вокруг пальца, природа всё равно забирала и здоровье, и молодость, и жизнь, в конце концов.

    Поэтому Рылевский и стал всё чаще погружаться в тяжкие размышления: а что дальше?! Его любящая душа не могла спокойно видеть, как изводиться его любимая.
    С того он и метался: что делать!
 
    Использование арендных девок не приносило должного эффекта. Многие оказались  бесплодны, а другие выдавали товар разной степени некачества. Общий ценник по поставкам существенно упал. А превышение лимита сдачи отказников в государственные уюты вообще грозило лишением лицензии.
    По факту и выходило, что Рылевскому и так бизнес оживлять надо было как-то, а тут ещё симпозиум…

    На симпозиуме охватывались новые темы деторождения, обсуждались причины спада в отрасли, как и чем увеличивать качество приплодов, и так далее. Но Факея поразил вывод в резолюции по итогам симпозиума. Было принято решение: в связи со спадом рождения качественных аукционных детишек создавать мутэр-фермы, где по регионам будут собираться женщины детородного возраста, родившие хоть раз детей полностью здоровых. А элитные осеменители будут их оплодотворять.
    Таким образом, весь частный рожедрайвинг подминало под себя государство со своими ставленниками. А частные мануфактуры, вроде Рылевской фирмы «Малыши В Мир» постепенно должны будут исчезнуть.
    А для Факея и его семьи это был единственный доход. И допустить спад бизнеса Рылевский не мог. К хорошим и интересным расходам привыкаешь быстро. А отвыкать тяжело. Да так тяжело, что аж суставы ломает!

    После почти месячного угара, Рылевский всё же решился начинать новое дело. Пока рожедрайвинг приносил хоть какой доход, он озадачился перспективами направления
биоклонирования. Не просто воссоздания организма в том виде, что оригинальный, а выращивания его клонированием тканей и выводом на 3-D печать с быстрым построением живого дубликата на принтере.
    Связи в сфере производства малышей он имел, территории в собственности какие-то имел, набор арендованных маток для инкубатория тоже имел. Мог и классическим клонированием заняться, на худой конец.
    Короче – задел для успешного начала был.
   
    Оставалось прийти на поклон к губернатору – точнее, к исполняющему обязанности губернатора без права ответственности – для получения разрешения. Произвести покупку первого контейнера пробирок и получить субсидии с правом досрочного непогашения.
    И хотя Факей давно прописался в высших кругах и был важнее иных сильных мира сего, так как имел узаконенное право носить президентские часы, но просто так оказаться на приёме у исполняющего обязанности губернатора он не мог. Здесь уже сказывалось происхождение Рылевского, как аукционного безродного.


Скамейка 7
В стиле нуво-хаос авторского дизайна.
Скамейка с неоновыми прутьями, инкрустированными золотыми самородками.
Ножки скамейки из сицилийского дуба в собственном цвете с естественным выходом спинки, опорная конструкция которой выполнена из белоснежных бивней якутского мамонта.
Места для сиденья созданы, как бы висящими в воздухе. Каркас у них по периметру металлический, перетянутый плотной сеткой из конопляной верёвки.
Сидеть удобно. Эргономика скамейки хорошая. Немного мешают ногам золотые самородки, неоднородно торчащие снизу.
 

    Засев в губернаторском саду, Факей молча ожидал аудиенции. Постоянно сновали какие-то люди. Мерно жужжал робот-кустёр – автономный квадрокоптер, подстригающий кусты.
    Он то приседал, подравнивая зелёную шапку, то поднимался выше и зависал, словно осматривая, что же у него получилось.
    Пару раз он всё начинал заново. Сначала в творческом запале неаккуратно чиканёт куст чуть-чуть ниже, чем нужно. Потом зависнет и соображает, что же дальше делать. Пожужжит
пожужжит, пискнет – видимо, выругавшись – и давай заново весь куст выравнивать. И так два раза.
    «Эх, бедолага железная. Выкинут тебя скоро», – подумал Факей, глядя на старания кустёра. Хоть и забавно было смотреть на того трудягу, с воздыханиями и писками, но куст-то раз от раза становился ниже. Ещё чуток, и он станет выпадать из общей архитектуры губернаторского сада. А тогда – весь сад ровнять.

    Погода была мягкая. Солнце светило, сочно наполняя улицу равномерным теплом. Хорошо бы так и жить, никуда не спеша…

    – Господин Рылевский, просим вас, – пилинькнула информационная строка и зуммер на входной двери окрасился зелёным. – Добро пожаловать!
 
    Уже перед входом в губернаторский кабинет Факей покрылся дрожью неуверенности. Он остановился… Хоть и внёс он сумму за право аудиенции с местом в приёмной, но в глубине души опасался: а вдруг оплата не прошла? Или, если и прошла, то не зарегистрирована? Или, что ещё хуже, оплата прошла, но в приёме отказано?!
    Губернаторский отказ автоматически блокировал кредитные линии и обнулял субсидиальный рейтинг. А вот сам факт приёма открывал двери ко всевозможным вложениям. О чём, собственно, Факей и грезил…
    – Ваше время истекает, – отчеканил металлический голос секретарши. – Вы или успевайте туда, или не спеша удаляйтесь обратно. Нечего здесь воздух переводить…
    – Да, да… Иду, конечно.
    И Факей, набравшись смелости, открыл дверь…

    Кто бы знал, что у губернатора тёща была в том самом питомнике, где своё детство провёл Рылевский! Причём именно в Варшавском гетто!
    Естественно, на том Факею с губернаторского плеча снизошла благодать почти дармового инвестиционного владычества…


    – Мужик, подъём, – сиплый ткнул в бок Факея. – Тебя следователь вызывает. Сейчас охроты за тобой прибудут, и вэлком, как говорится, в беседку. – И сиплый ещё раз толкнул Факея.

    Минуты через две подгребли и две железки. Один охрот уже имел видимые следы ржавчины, но довольно резво исполнял свои обязанности.
    Они козырнули, считали информацию и, убедившись, что Факей – это Факей, пригласили его пройти с ними и учтиво проводили в кабинет к следователю.

    На этот раз Факея встречал откровенный бионический робобот. Видимо, оригинальный следователь был на выезде, а время следственных действий прописано в деле строго в соответствии с законом о предварительном содержании.
    Поэтому бот с ходу приступил к допросу, раз от раза задавая Факею практически одни и те же вопросы.
    Рылевский понимал каверзу их. Они были те самые, хитрые, что с одинаковой сутью задаваемого, но с возможностью разной трактовки отвечаемого. Вроде подобного: «Вы являетесь основой, или нет?» А отвечать нужно было именно однозначно, без пояснений: да или нет.
    Факей понимал, что здесь правосудие и выворачивалось в кривосудие, создавая судьям поле для творчества в разнообразии трактовок событий. Как захотят – тому и срок. Рылевского это немного напрягало…

    Уже через восемь минут он был препровождён обратно в камеру. После допроса Факей сник. Потому что понимал, что теперь всё зависит от настроения судей и плана краевой администрации по отрицательным или положительным исходам судопроизводства.

    Принимая всё это во внимание, можно смело сказать, что в жизни нашего героя закрутилась вторая лотерея… Как сказал бы Сява: «Плыть, или не быть!»


    …Первая лотерея случилась с Рылевским с началом губернаторского благословения на беспроцентный инвестицизм.
    Именно так оно и называлось, это государственное программирование бизнеса на успех –  инвестицизм. Потому что государство со своей стороны предоставляло право частной компании черпать инвестиции со счетов инвест-резерва, пополняемого с налоговых отчислений, без ограничения суммы взятого! А проценты по возврату назначало в зависимости от успеха случившегося мероприятия. И какой он сможет выйти – одному богу известно. А в сложных графиках расчёта коэффициента, с процента которого и выводился уже процент возврата от взятой суммы, могли разобраться только делегированные от центробанка специалисты. Собственно говоря, они эти схемы и рассчитывали.
    Беспроцентными эти инвестиции назывались по тому, что берёшь их без процента и сколько сам захочешь. Никаких ограничений на суммы нет.
    А вот возвращаешь их по сложно-рассчитанной схеме, где определяющим неизвестным является личное желание экономистов центробанка. Поэтому и инвестицизм – как алкоголизм: уже если вляпался, то попробуй вылечиться!

    Своё новое дело Рылевский затеял быстро.
    Первая качественная клонированная секретарша Свея;дла Петровна вышла уже через семнадцать недель и приступила к своим обязанностям, дублируясь в помощи оригинальной Свеядле.
    Вторая Свеядла тоже получилась без проблем.
    На третьей Свеядле уже окончательно отработали технологическую схему и приступили к коммерческому клонированию, открыв заказы на создание людей.
    Животных, рыбок, любимые карандаши, комнатные растения, сумочки с бусиками и прочее из мира одушевлённых и неодушевлённых предметов, Рылевский к исполнению не рассматривал, какие бы деньги заказчик не предлагал.

    Первый коммерческий заказ фирма Рылевского осуществила для губернатора по собственному заказу того лично. Создали клон тёщи, успешно восстановив её из ногтевой пластины методом атомноксикоза.
    В микроядерном инкубаторе она быстро прошла реабилитацию и была успешно сдана заказчику точно в расчётный срок, под новогодние каникулы.

    Конечно, проект этот не освещался в прессе. Никаких фуршетов по представлении нового товара не было. Всё-таки, то была тёща. Личная часть личного из жизни высокопоставленного государственного деятеля! Тут так просто влезать с расспросами не будешь. Поэтому, по достигнутой договорённости никакого упоминания о выпуске этого товара не должно было быть нигде. Даже упоминаний на утреннем туалете!
    Техническую документацию выкупил личный адвокат губернатора, сославшись на трепетную и тонкую любовь своего подопечного к тёще, и на ранимость тонкой души того в делах семейных. Он ещё какой-то ерунды наплёл о высоких понятиях чести подопечного, о его тонкой душевной организации, возвышенной материи, религиозности и почти трагической ранимости…
    Это потом-таки Рылевский узнал, что губернатор тёщу клонировал, чтобы выместить на ней обиды за долгие семейные годы унижения, навсегда забив в неё дюбеля потерянного здоровья, осколки разорванных нервов, и гвозди затаённых обид…

    Где и в каком лесу закопали клона, никто не знал. Но сам факт случившегося расстроил Факея… Всё же первое изделие коммерческой программы. Отлично вышла! Фасон воспроизведён досконально с педантичной тщательностью отделки. Образ имел полную идентичность!
    Но, как губернатор и обещал – за добросовестное молчание – о фирме Факея пошла реклама. На всех носителях.
    Даже на поверхность Луны растрировали название фирмы, чтобы было видно с Земли невооружённым глазом. И в хорошую погоду, при открытой луне, жители всего мира могли видеть логотип бренда!   
    Губернатор так же организовал торжественное открытие производства с освещением этого события в прессе, а предприятие Рылевского занесли в реестр значимых для городской культуры, научного потенциала и промышленности.
    В принципе, не самая плохая цена за всего-лишь молчание про тёщу.

    Заказы Факею посыпались, как из рога изобилия. Он снова попал в волну обогащения плодами труда своего. Точнее, силами идей своих, обозначенных его присутствием в том или ином виде собой, как организатором вдохновителем, или обремянителем!
    На его голову снизошло долгожданное время фабрикантской лафы. Это когда ты не заказчиков вылавливаешь, месяцами, словно выпрашивая появления хоть какой мелочи, и когда не сбиваешься в истерике, чем производство загрузить, а, покуривая сигары, неспешно выбираешь самые денежные и жирные заказы из сотен разнообразных предложений, и сам назначаешь сроки, стоимость и скорость выполнения!

    Такой быстрый успех легко мог вскружить голову. Кто попроще, тот обычно на стадии взлёта уже зависал, почевая на лаврах, и погружался в снятие сливок с прибылей, наполняя карманы. Такие «успешные» быстро разбухают в бесконечном обогащении на той теме, что сама собой пришла.
    Их много. Они словно отпочковываются где в неизвестных подворотнях, являясь в свет единообразным семейством «успешных» бизнесменов, занимающихся «своим» делом. В реальности же – делом, которое «своим» является просто по воле выданной потребностью общества нишей, из которой им не шевельнуться никуда.
    В ней они и копошатся всю жизнь, преисполняясь чувством своей запредельности и оригинальности.  И считают, что схватили удачу за рога. А на деле – они лишь масса таких, как все…

    Но Рылевский не тот человек. Ему нужна творческая самореализация. Без неё никуда!   

    А о каком творчестве могла быть речь в рожедрайвинге? Там – что получилось, то и получилось! Тем более от Факея. Он, как мужчина, лишь носитель идеи, так сказать, материала. А конструктив и технологический процесс осуществлялся женщиной.
    Поэтому это девки ещё хоть как-то могли самонастраиваться над разными образами, «уговаривая» природу собирать плод по каким им интересным образам и фантазиям, создавая его в той или иной степени похожести на разных известных личностей. Но и эта сторона творчества была условной. Природа чаще действовала по своим правилам, совершено не обращая внимания ни на желания, ни на творческие амбиции беременных.
    Вот, к примеру, как бы Настенька не хотела негритёночка, а на материале Факея он не выходил никак! И здесь – либо ожидать сбоя технологического процесса, либо добиться смены поставщика!
    Вот со всего этого – и творчества, и самореализации выходило ноль!
    А в клонаторстве Рылевский решил сказать своё слово! Он вошёл в этот бизнес не просто ради заработка. Он задумал осуществить  то, что ранее до него не делал никто… Авторский взгляд, так сказать, на сторону сотворения товаров…


    – Мужик, подъём! – откуда-то, словно из небытия, зашептал сиплый.
    Рылевский встрепенулся. Он и не заметил, как после допроса на койке отключился и провалился в безо;бразный сон, крепкий и пустой.
    – Тебя следак вызывает…
    – Зачем это? – невнятно пролепетал Факей, обратившись к сиплому, словно тот знал ответ.
    – Сбрендил что-ли? Я-то не в курсах! Сейчас сходишь и сам всё узнаешь…

    Через минуту прискрипели охроты. В этот раз другие. Пошумели немного и отвели Рылевского в кабинет.

    И вот теперь, в кабинете, Факей и узнал о том, что натворил и по какой причине оказался в участке. Это его, надо признаться, очень впечатлило!
 
    – Так вы, так сказать, отрицаете, что клоном являетесь? – закончил следователь рассказ о подвигах Рылевского. Он внимательно посмотрел на Факея. Прямо в глаза, давяще и остро, словно выдавливая из того последние соки разума.
    – Вы считаете себя основой, так сказать? И это при том, что у нас есть документ, подтверждающий ваше положение?! Смело… – и следователь недоверчиво хмыкнул:
    – Странная у вас позиция, Рылевский. Доказательства того, что вы, так сказать, клон – почти железные! – и он усмехнулся. – А туда же, отпираетесь… Вы – копия! Вы в реестре дубликатов комиссией, на которую подал запрос оригинальный Факей Рылевский, внесены, как копия! И далее, так сказать, отпираться вам не имеет смысла! – и следователь улыбнулся, сотворив заботливое выражение лица: – Вы же хотите домой? Подпишите подтверждение, что вы – клон. И идите на все четыре стороны! Так сказать, спать, к себе, в уютное гнёздышко, к бабе своей, под сиськи молочные сопеть! Или неохота…
    В последнем «неохота» прозвучало столько многослойной и сложной хитрецы, что Факей невольно вздрогнул…
    Он понимал, что следователю нужен отчёт, сдача быстрого дела и плюсик в зарплатной бюллетени. Так же Факей понимал, что его настоящего теперь не существует, и по всем новым документам он – копия! А ещё Факей знал, что, как копию, за совершённый проступок его могли теперь либо вернуть обратно в общество, либо аннулировать, так как он – дубликат. С него требуется лишь подтвердить это подписью.
    Ещё Факей, как оригинал, так же знал и то, что к физическому уничтожению отписывались только те дубликаты, за которых оригиналы не давали поручительства! А в случае с ним едва стоило ожидать, что его копия, незаконно присвоив себе оригинальность, решится оставить за него поручительство…
    Так что сидеть теперь Рылевскому до дней своих последних, пока срок нейтрализации не настанет. Ну, если он подпись поставит…
    Но как-то не хотелось ему такой участи для себя.
 
    – Я не клон… – тихо, почти шёпотом, пролепетал Факей. – Я могу это доказать.
    Следователь, уже было решивший, что дело закрыто, и ловить здесь больше нечего, словно получил увесистый подзатыльник. Он встряхнул наплывшую вялость и с интересом посмотрел на Рылевского.
    – И какие ваши доказательства? Вы же понимаете, что по бездоказательности при вашем упорстве, мне вас проще будет отослать на принудительную утилизацию быстрее. Мне вовсе не в радость все эти ваши капризы.
    И следователь ещё раз переспросил:
    – Так вы настаиваете, что оригинал, а не клон? Вы готовы пройти экспертизу на атомно-миторной центрифуге? Ваше право. Но, дорогой мой, не определившийся. Напомню вам, что из этих мест разрешение на экспертизу выдаю я. Поэтому вы должны меня очень сильно заинтересовать. Убедить, так сказать! – И следователь устроился в кресле поудобнее, намереваясь слушать. – Только рассказывайте без вранья, сильно, так сказать… И так, чтобы мне было интересно. Иначе за потраченное время я спишу с вас штраф, а дело передам напрямую в суд, и пусть они решают. А с вами я больше ни о чём разговаривать не буду. Ну, так сказать, вы готовы?
    – Мне терять нечего…   
    Факей попросил воды.
    Осушив стакан, он тяжело вздохнул, сделал какое-то невнятное движение, как вроде перекрестился, и начал свой длинный рассказ…


    …– Ну, давайте, убеждайте меня в вашей идее, Рылевский! А то с бизнесом лезут все, как бабы в рай, а идей нет ни у кого. Я готов вас выслушать, – сказал патриарх, приглашая к столу Рылевского. – И какого дела у вас ко мне вопрос?
    – Биоматериал нужен. Мощи святых. Без вашего всемирового разрешения…
    – Та нафига тебе мощи?! – перебил его патриарх. – Вы, Рылевский, человек в обществе уважаемый, не первой гильдии – повыше иных будете! А отвлекаете не делом правильным, а хренатенью всякой! Закажите в лавке… Вам любых принесут!
    – Так мне настоящие мощи нужны, а не эти кусочки усушенных поросят, со щетиной…
    – Ты что такое несёшь, человече!!! – вскипятился было божий чин, но тут же остыл, словно кто спустил с него горячий воздух:
    – Дело-то какое?
    – Дело-то такое… Хочу организовать восстановление из праха святых нашей церкви. От всех, самых первых, до недавно посвящённых. Вы даёте добро на использование мощей, а я клонирую их. По одному. А будет потребность, можно и на поток поставить. Тем же монастырям, да западным партнёрам продавать. Вот, пришёл просить благословения, церковной разрешительной грамоты на использование истинных мощей, и просить об участии. Финансами, так сказать, дело хорошее сотворить…
    Патриарх задумался, смачно чмокнув губами.
    – Ну у у у… Вы же уважаемый в обществе человек, Рылевский… Ну, вы же должны знать, что церковница не из рогов изобилия пополняется. Там, если что и есть, то было давно… Но казна церковная пуста…
    – Понял. Не дурак. Пять процентов с дела ваши…
    – Эка невидаль. Ну, я же сказал, что казна пуста. Уважаемый вы наш: церковь – это же не коммерческий бизнес. Здесь не денег ради… Здесь – что люди поднесут…
    – Десять процентов…
    – Ну у у у… Если, конечно, поскрести в резервах…
    – Пятнадцать процентов…
    – В резервах точно что-то есть… Вот запамятовал, сколько… И хватит-ли…
    – Двадцать процентов…
    – Определённо деньги в резерве есть. Определённо… М-да… Определённо…
    – Двадцать пять процентов…
    – Ну у у у…
    – Тридцать процентов…
    – На благое дело чего ж не помочь. Мы вам поможем!

    Получив от патриарха добро, и убедив Единовсевышнее Всецерковное Собрание, Рылевский в тот же день получил разрешение на «мощей юзание дела благого для» и пополнение счёта «безоговорочной инвестицией». Наконец-то он открыл себе дорогу к безграничному воплощению своих идей и творческих замыслов!
    Начался подъём Рылевского к новым вершинам общественной значимости.

    По прошествии времени, фирма Рылевского освоила клонированное восстановление святых церкви в полном их воспроизведении – не фрагментами.
    Конечно, на это потребовалось время и повышенные расходы. Но, окрылённый успехом, Рылевский сумел выбить ещё инвестиций! На порядок выше ранее взятых!

    Игра стоила свеч! Через четыре года был произведён первый святой, Николай Чудотворец, и приведён в Храм Божий, что в дарственных владениях Патриарха всемиродержителя Александо;ра.

    Это был успех! Признание и авторитет Рылевского в обществе высших достиг вершины! Он наконец-то получил карту «Голдкард золотой» и ему открылись двери в высшем обществе. Факей сразу стал своим в кругах сильнейших мира сего.
    Его семья получила право бесплатного питания в ресторанах золотой категории, а дети были переведены на воспитание ведущими артистами и учёными из шоу-бизнеса. За счёт накоплений граждан ему и его семье теперь открывался бесплатный обязательный пятиразовый оздоровительный годовой отдых.

    Ему назначили государственную должность в корпорации, со штатом подчинённых не менее двадцати трёх специалистов начального и среднего уровня. Ему присвоили статус высшего.
    Одно неудобство случилось в его положении. Получив статус «золотой», он автоматически лишился права на любое государственное содержание в случае, например, банкротства, несчастного случая, или потери бизнеса.
    Но кого может интересовать этот нюанс, когда успешное дело переполняется прибылью и на твоё имя открыто уже с десяток кредитов «без права обязательного погашения». В таком положении даже в теории не задумаешься о возможности каких- либо трагических разворотов судьбы. Их просто нет!

    Рылевский расцвёл. Он забурел, зарумянился, похорошел и наконец-то перестал быть в обществе тем самым Факеем, безродным выходцем из ПитоРассАра. Он достиг высоты и закончил свой долгожданный выход из низов в высшие слои общественного пирога, перестав быть дешёвой начинкой. Рылевский стал уважаемым членом клуба избранных, гражданином государства своего, Родины своей высокого полёта сыном!
    Он наконец-то смог освободить Настеньку от конвейерных поставок детишек для рожедрайвинга! И она словно помолодела!

    Только теперь, переложив заботы бизнеса рождения детей на маток-рожениц, они смогли окунуться в свою тонкую, возвышенную любовь, к которой так долго шли вместе… Теперь они навсегда слились в уютной плюшевой мягкости друг к другу. Это ли не есть счастье…

    И зарядился мир их теплом семейного уюта.
    Дети росли красивыми и лучшими. Дела процветали и несли в их мир лишь успокоение и безмятежность. Всё это иногда окрашивалось откровенной ленью... Но что такое лень, когда души в счастье пеленаются!

    Портфель заказов разбухал. Заказчики не скупились. Церковь, как инвестор клонизации с программой восстановления святых, впервые за несколько тысячелетий взлетела в рейтинге самых передовых организаций прогресси;в-толка, и возглавила государственный нанокластер «СотвОримир».
    Доходы всех причастных к клонизации мерно и постоянно росли.
   
    Рылевский же под возрастающие потребности рынка озаботился расширением присутствия на широком поле игры – за пределами Сибирской кольцевой столичной магистрали – и приступил к проработке плана по открытию нескольких филиалов. Неохваченные регионы перед ним раскрывались всей своей широкой доступностью!
    Своим умом, дерзостью и идеями Факей всё же загнул этот мир под себя…





часть шестая
Вре;жиПопечени
   
    Но если звёзды не падают – их с неба сбивают.
 
    Дёрнул же нечистый на семнадцатой пробе уговориться Рылевскому по настойчивому упрошению Патриарха Александора воссоздать Великого святого Апостола Андрея Первозванного…
    Факей, как разумный человек, не собирался трогать в воссоздании святых, бывших со Христом, и заставших его распятие. Для него эта тема была закрыта. Табу! Но всё же…
    Патриарх как-то уж очень умело задействовал всё своё обаяние, и добрыми речами о «небывалости будущего успеха», смог-таки уговорить Рылевского на этот шаг. Да и Настенька, в богоугодном старании, вечерами раз за разом умудрялась находить новые соблазнительные аргументы для того, чтобы уговорить Факея как можно мягче, и как можно твёрже…
    И в итоге, произошло то, что произошло…
 
    Засадыч проявился не в самом воссоздании святого. Никаких проблем в производственном процессе не возникло. С третьего раза он вышел весь, совершенно живой, «а;кись перене;сешись» с того времени! Яркий, мудрый и статный.
    Качество работ было отмечено лично патриархом, с чего Факею был пожалован вид на титул «князя Московейского», медаль строготерпца, и открыт новый казённый кредит.
    Но другой стороной медали вышло следующее.
   
    Естественным делом, желая похвастаться перед единоцерковным собранием, патриарх без выписанной бюллетени, самовольно, и раньше срока по договору, вывез Апостола Андрея в свои дарственные владения. Само собой, не лично он решился сотворить этот акт, а «сие праведное дело» отдал на откуп помощникам: церковному старосте Якову, и пеленальному Мифодию Русскому.
    По скорости содеянного, опасаясь попасться, они второпях забыли прихватить одежду Андрею и вывезли его так – в чём мать родила.
    На тот же вечер в приёмном доме Патриарха собралось высочайшее всецерковное собрание, которому Александор и желал представить воссозданного Андрея Первозванного. Уж так хотелось похвастаться успехами…
    А помощники, ничуть не переживая и нисколько не смущаясь, вывели Апостола на всеобщее обозрение, как привезли… Голого!

    Скандала в прессе удалось избежать.
    Сам случай постарались замять. Но авторитет Алексндора пошатнулся.
    Он принёс извинения Факею за нарушение договора и упросил того пойти на мировую. После чего они, в совместной официальной презентации представили величайшее творение клонизации – восстановленного Андрея Первозванного, одного из самых величайших святых человечества!

    И всё было бы хорошо, если бы не синхронный перевод биоинтеллектуального диктора. В свете нового закона о «правде информационных эфиров» в прямой трансляции его нельзя отключать или прерывать идущий им перевод… Тут-то и началось…
    Когда Андрей получил право голоса, вместо хвалебных речей и восхищения устройством современной церкви, чего так ожидал патриарх, Андрей громогласно разнёс её по кирпичикам, выдав монолог с описанием непотребностей золотизма и мздаимства!
    В гневе он прошёлся по торговцам, сувенирщикам, изгадившим храмы и забывшим о том, что храм – это место духовного очищения! И вовсе не торговые площади барахлиться штампованными картинками!
    Высших церковных чиновников он потребовал выгнать из домов, превосходящих своими размерами иные районные поселения! Их он назвал «прожравшими веру», и потребовал удалить от церкви навсегда, как «истину продавших».
    И так Андрей прошёлся по всеобщей жадности церковных чиновников, что патриарху стало плохо.
    И ведь не заткнёшь Андрея – официальная презентация, прямой эфир, широкая трансляция! А он не просил его восстанавливать. Поэтому теперь оставалось только слушать… Терпеть, краснеть, но слушать…

    С того события Факей и вернулся домой, расстроенным и усталым. Совсем забыв, что день рождения у него…

    А дальше – встреча со своим клоном… Непринятие своего клона… Неприятие своего клона… Драка со своим клоном… Ну, и последующий водопад событий…


    – Да, рассказ более чем интересный, – задумчиво отметил следователь, прервав эмоциональное повествование Факея. И посмотрев на него, тихо и уверенно произнёс: – Вы меня убедили, Рылевский. Я выпишу вам направление на экспертизу.
    Немного помолчав, он добавил:
    – Я так думаю, что пока беспокоить вашего генного тёзку, так сказать, не стоит? Едва он подпишет доверительную. И уж точно он не согласится с вашей версией!
    Следователь ещё раз внимательно посмотрел на Рылевского:
    – Значит, вы, так сказать, реально оригинал…
    – Да, – немного неуверенно ответил Факей, пока ещё ожидая от следователя какого-нибудь подвоха. – И, кстати, я могу по зубам подтвердить свою оригинальность. У меня не все ещё заменены…
    – Не стоит, гражданин Рылевский. Не стоит. Я, как ни странно, вам и так верю…
 
    После этих слов Факей впервые расслабился. Он почувствовал прилив позитива, и на душе у него воцарилось давно покинувшее его спокойствие.

    – Ну, пока будете в ожидании экспертизы, мне вас держать здесь не имеет смысла, – неожиданно подытожил своё дознание следователь. – Я готов вас отпустить. Так сказать, под подписку о невыезде за пределы расширенной зоны, по классу Б. Но с правом полной свободы перемещения. – И следователь щёлкнул по экрану, ввёл какие-то данные, и опять обратился к Факею:
    – Я не буду вам ставить блок-ви;зиум для наблюдения за вами. Вот убедили вы меня своим рассказом! Я почему-то не сомневаюсь, так сказать, в вашей порядочности, дорогой вы наш. И я вам верю, гражданин Рылевский, верю… – и следователь миролюбиво улыбнулся.
    – Вы честный человек! Я готов за вас поручиться в суде. Вам есть, где остановиться? – и следователь приготовился записать данные.
    – Да. Его зовут Сява Галазманов… А вот адреса я точного не знаю. Так помню где, а адрес… Нет не знаю…
    – Ничего. Это не проблема. Сейчас разузнаем, – сказал следователь, и тут же вбил информацию в программу. – Только у меня к вам, так сказать, одно маленькое предложение. Пока я выписываю вольную, вы мне намекните, кто внизу торгует контрабандным алкоголем, табаком, запрещёнными веществами? Вы же успели побывать там, с простыми, так сказать, пообщаться. И я бы заметил – хорошо успели пообщаться, объёмно… Раз с перегаром пойманы были. И прямо, так сказать, сильно пьяными. Наверняка что слышали, видели, кого знаете… – и следователь хитро прищурился, в одно мгновение вернувшись в свой прежний образ расчётливого и сухого следака.
    В ожидании ответа он, естественно, как бы случайно завис, выжидая паузу и не отсылая приказ об освобождении…
   
    Факей оторопел. Он не ожидал такого поворота событий. Он искренне удивился и вопросительно посмотрел на следователя, чем вызвал мгновенную реакцию того:
    – Да нет! Не подумайте ничего плохого… Никого сдавать не надо. Вы просто намекните… Слегка, так сказать… Есть кто, или нет. И кто он… Нам для информации… Только узнать и всё. А я вам –  вольную… Вот, забирайте.
    И следователь протянул карточку-освобождалку.
    – Да я и не знаю никого, – задумчиво ответил Факей.– Ну, разве что Сява откуда-то водку приносил… Но он на свои покупал. Лимит не превышал…
    – Ну, раз не знаете, значит, так сказать, не знаете, – выдохнул следователь, и учтиво передал Факею карточку: – О, вот и адрес Сявы подоспел, - перевёл он тему, откликнувшись на появившееся сообщение. – Вот адрес…
    Он вызвал охротов и распорядился проводить Факея до дома Сявы Галазманова…
Но завтра, после обеда. Чтобы суточную отчётность не портить…


    …После того, как Факей рассорился со своим дубликатом, тот далеко не исчез.
    Обычно дубли, скитаясь без документов, попадали либо в рабочие корпорации открытого типа, либо натыкались на патрули и оседали в участках, откуда уже правоохранители находили оригиналов и делали тем запрос, как поступить с клоном. Либо успевали вляпаться в криминальные переделки, и попадались на каком-нибудь пустяшном преступлении, и изымались из общества: либо на посиделки, либо в утилизацию.
    Но у Факея клон вышел его уровня сообразительности! Он не пошёл странствовать, не скрылся среди низших, не стал искать работу в клининговых корпорациях, вливаясь в общественный строй дубликатом широкого пользования, но с ограниченными гражданскими правами. Он решил пожить широко…
    За этим и вышла одна ядовитая ягодка на фоне этих невинных цветочков!
   
    Дубликат Факея прихватил идентификационный документ, удостоверяющий личность. И пока Рылевский озадачен был скандалом, случившимся из-за Андрея Первозванного и обвалом заказчиков по линии церкви, он упустил время…
   А клонированный Факей времени даром не терял. Он разузнал место работы своего оригинала и, пользуясь исключительной схожестью даже в одежде – на славу постарались дети с сюрпризом – появился на службе и занял кабинет Рылевского, выдав приказ по квадрату в зоне своей ответственности о возможности незаконного проникновения его клона.
    Поэтому все подходы для настоящего Факея были заблокированы. А бухгалтерия, опять же, по приказу дубликата, наложила ограничение на потребление финансовых баллов со всех счетов Рылевского. Так что ловить Факею пока было нечего.

    До передачи данных в правоохранительные органы со стороны своего тёзки о «преследовании того дубликатом», Рылевскому, для возвращения своего честного имени, оставался последний вариант – личная встреча с руководителем госкорпорации о прошение того разрешения на переподачу документов в отдел кадров. На повторную сертификацию его, как оригинала!
   
    С руководством разговор случился быстро. Так бывает: без протеже, взяток, подношений и иных коленопреклонений, вдруг по воле случая всё получается быстро и сразу. Без записей за месяц, без очередей – просто стечение обстоятельств.
    И на этот раз так и получилось. Едва Факей собрался записываться, как оказалось, что руководитель госкорпорации свободен и не прочь принять, кто в приёмной. В приёмной оказался Рылевский… Той самой волей случайности.
   
    – Уважаемый Факей Зоевич. Я лично готов предоставить вам право повторной подачи документов. Вы человек уважаемый, в высших кругах известный не менее моего. Многим помогли вернуть их родственников, создать друзей и подруг, – и руководитель госкорпорации смягчил официальный тон. – Хе, Людмилку помню. Хороша была, сочная… Вы мне в подарок подогнали… Помню, помню, – откашлялся он:
    – Я хорошее не забываю. Поэтому готов вам всецело оказать содействие, – и он улыбчиво протянул: – Вы коньяк предпочитаете, или виски?
    – Благодарю вас! Коньяк, пожалуй, отлично подойдёт.
    – Согласен, коллега! Отличный выбор. Я, знаете-ли, как проблемы какие на работе случаются, так бокальчик французского губернского, выдержки восьмидесятилетней, обязательно пригублю… По стеночкам погоняешь его, рукой согреешь… Аромат!!! Ах… – и руководитель манерно закатил глаза, сотворив небольшую театральную сценку «я пью вкусный коньяк».
    – Эх, сейчас дерябнем по одной… Милена, нам лимончика будьте добры – тут же обратился он к секретарю.
    – Но у меня к вам, коллега, есть одна маленькая просьба. Не сочтите за труд… Для пользы общего дела! Вы ведь с нами. Вы ведь оригинал… У меня на это чуйка есть. Я за версту копировальных чую! Не переношу их… Ну, кроме Людочки, – и он сладко вздохнул, переполненный, видимо, очень приятными воспоминаниями.
    Едва отвлекшись, он тут же вернулся в реальность, открыл бутылку и гурлыкнул коньяком, разливая по бокалам:
    – По дружбе, как приятель приятелю, –  и он протянул Факею бокал: – Вы не могли бы мне намекнуть, кто и как работает в корпорации, кто и как обо мне что говорит… – при этом сотворил такую умилительно вопросительную мину, что Рылевскому захотелось выплеснуть  коньяк ему в лицо.
    – Нет, вы не поймите меня превратно. Я не предлагаю вам сдать своих коллег и подчинённых. Это вовсе не доносительство… Я прошу вас, как человека порядочного, очень уважаемого, просто во благо общего дела проявить гражданскую позицию и просто отметить слабые места в работниках коллектива. Естественно, в сфере своей компетенции…
   Руководитель неторопливо чёкнулся бокалом и так же неторопливо, со знанием толка в отличных напитках, на вершине эстетства пригубил коньяк, предварительно насладившись его ароматом…
    – Ну, договорились?  – повторил он, обращаясь к Факею: – Вы мне, а я – вам!
    Рылевский понимал, что просто так разрешение он не получит. Да и ценность иных сотрудников его смущала. И, в конце-концов, указать на минусы в работе кого-то из коллег и подчинённых – это для общего дела только во благо. Да и после комиссии он вернёт всё обратно, если уж на то пошло…
    «Ну, а если по правде – это ведь не предательство!» - самоуспокоил себя Факей, посмотрел в глубину янтарной жидкости, словно пытаясь увидеть там поддержку, и, длинно выдохнув, заглотил коньяка порцию разом, уложившись в один глубокий глоток!
    Руководитель немного удивился – так просто и быстро его коньяки ещё никто не уничтожал… А как же аромат? А как же уловить букет, насладиться цветом с глубокими оттенками? А как же согреть губы и небольшим глотком освежиться и прочувствовать тепло растекаемого горячего нектара? А как же послевкусие… тонкие нотки солнечного света, лёгкий намёк на корицу и сельдерей… Как же дубовые нотки полувековых бочек?
    А Факей лишь вытер губы и обратился к удивлённому начальнику:
    – Ну, значит, записывайте…

    Когда Рылевский закончил, он выдохнул. Так, словно в чём-то был виноват…
    – Ну вот и славненько! – заулыбался руководитель. – Я же знал, что вы настоящий человек. Только оригинал может похвастаться такой прозорливостью, умом и тонкостью владения моментом! Вот я верю, что вы – настоящий. Ведь и вправду – не копия вы!
    И руководитель снова обратился к секретарше:
    – Милена, оставьте лимон себе. А мне принесите бланк разрешения на переподачу документов! Срочно…   
   

    Так Факей получил разрешение.
    А ещё именно здесь он узнал о том, что при совершении проступка и заведении любого, мало-мальского дела на дубликата, без появления поручительства, или доверительного письма за него, копия подлежала утилизации.
    Это был негласный сговор бизнеса и политиков, чтобы навести порядок в сфере кадров и урезать нарастающее количество копирований. Тем более не лицензионных…
    А то клонов становилось по пяти человек с одного… Куда это годилось?!

    Особенно большую проблему составляли клонированные специалисты небогатого слоя. Оригинальные люди часто клонировали себя, чтобы не работать. Возьмут кредит, запустят копию. А историю своей жизни всю заложить не могут. А на чипы памяти денег у них нет. Очень дорогая технология.
    Поэтому появлялись такие работники зачастую далеко не теми специалистами, что были оригиналы. А уж когда вопросы касались прошлых проектов, профессиональных навыков – происходил полный швах. Они не знали ничего!
    Естественно, работодатели теряли на этом большие деньги…

    А технологию активизации памяти через нейрочип с полной программой освоили на фирме Рылевского. Именно для программы восстановления святых.
    Естественно, при положительном успехе, её запустили и в широкое производство.
    Но всё равно, многие высшие, заказывая дубликаты, насыщением информацией копии занимались сами. Чтобы не распространяться во многие тонкости своей жизни, часто выходящие за рамки законности…

    Ну, и само собой, когда дети заказывали сюрпризный клон Факея, они, естественно, позаботились и о чипе памяти… Поэтому все основные вехи своей жизни теперь имелись и в памяти у копированного Рылевского.
    Какие тот знал тонкости и мелочи, включая интимные, никто уже и вспомнить не мог. Техническое задание было стёрто. Чтобы Факей на своей фабрике не смог заранее узнать о сюрпризе. А точность вбитой информации не знал никто из детей! Не знала и Настенька. Хотя они были заказчики. Не знали и технолог, симметрист и ДНКанолог – как исполнители…
    А уж Факей и подавно был не в курсе вбитого в его сюрприз!
   

    Для возвращения оригинальности Рылевскому, и для решения вопроса по изъятию дубликата, ему было дано время подготовить пакет документов – пару справок, выписку из психо;тки, банковские счета, управление бизнесом, и ещё около двадцати пяти штук разного уровня бумажек, заверенных районным нотариатом.
    Всё это должно было быть только в распечатанном виде, строго оригиналы, и чётко по порядку отчётности. И принести на комиссию всё это Факея обязывали строго до 16.00 определённого числа!
    Ни опоздать, ни перенести срок подачи документов, ни подать неправильно заполненную форму, ни чего-то забыть и «донести попозже», подаватель заявления не имел права! Любое отступление принималось комиссией за «подделку документов», и вопрос о восстановлении соискателя больше не подлежал рассмотрению. Соискатель автоматически признавался дубликатом и входил уже в другое правовое поле.
   
    Весь казус случившегося состоял в том, что эти правила в своё время сам Рылевский и прописал, предоставив на утверждение губернаторскому совету.
    И всё это планировалось, по идеи, стать «во благо»! Во благо и ради невозможности создания коррупционных схем, и проведению заведомо ложных и ошибочных документов и повторной информации. Чтобы дубликаты, клоны, копии не могли подвинуть честного оригинального человека ради своих интересов…
   Закон строгий, прямой, и, вроде, правильный, словно палка для наказаний. Но, как любая палка, этот закон оказался с наличием двух концов!

    На один конец Рылевский и попался.
    Получив статус «неопределённого», он был на время освобождён от работы и прикрыт от проверок.
   В течение трёх дней ему необходимо было собрать и подготовить все документы, и прибыть по записи строго ко времени.
   
    Первым делом, он показался в загородном доме, и объяснился с Настенькой. Она поверила ему – и это было хорошо. Её поддержка в этой ситуации была для Факея жизненно-утверждающей и вселяла огромные силы и позитив!
    Дети, находясь в плановом отдыхе, вышли на связь, попросили прощения за неудачный сюрприз с дублированием, и прислали подтвердительные файлы. Но не признались, что с их лёгкой подачи, сюрприз носил память Рылевского!
   Руководство госкорпорации по медицинской линии прислало трассировку ДНК с визуальной раскладкой, и стоматологическую карту с указанием естественных утрат и искусственных замен.
    Патриарх Александор продублировал послужные карты, вид на княжеский титул и прочие документы, подтверждающие, что именно этот Факей – оригинал.
    И всё складывалось для него если не отлично, то уж точно очень хорошо!
    Если бы не одно но…
 
    Рылевский не знал, что точно такие же пакеты документов выписал себе и клонированный его полный тёзка. А ведь он даже лучше выглядел в сравнении с оригинальным Факеем. У него не было ещё проблем с зубами. Они были все свои. Процесс размягчения, естественно, у него не наступал. Он же первый клон!
    А ещё Факей не знал, что точно такую же поддержку дубликату оказала Настенька…
    Она искренне любила Факея! В любом виде и проявлении! Но у того зубы были целее и изо рта не пахло. Он был словно молодым – из тех далёких времён, когда они влюбились друг в друга…


Скамейка 8
Мокрая железная скамейка для дворовых и уличных территорий.
Лишённая излишеств, вроде отделки деревом или пластиком.
Дизайн скамейки прямоугольный. Сиденья и спинка исполнены простыми прямыми углами.
Трубы каркаса сварены встык, грубым швом, с признаками неаккуратной механической обработки.
Само место сиденья и опорная часть спинки – это прямые профили квадратного сечения, лежащие поперёк с довольно большим шагом. Легко можно просунуть руку.
Исполнение скамейки антивандальное. Категория А. Это когда пигментирование изделия происходит на стадии выплавки металлических элементов. В итоге, окрашенным является металл в своей массе.
Такие скамейки не царапаются, не требуют окраски, не ржавеют и не представляют интерес металлоломщиков.  И сидеть на них нет никакого удовольствия.
Они жутко холодные в холодную погоду, невообразимо обжигающие в летнюю жару.
Цвет – рыжий городской.

   
     Рылевский безнадёжно рухнул на скамейку. «Рыжий городской» словно издевался своей глупой окраской на фоне хлыстающих струй дождя, заливающих непробивным серым все цветные пятна!
    Дождь хлестал по лицу, рукам… Больно, словно стремясь разрезать кожу рук острыми, как бритва, каплями! Ветер рвал Рылевского, как ошмётки старой куклы с обрывками  порванных тканей!
    Весь острый, ломанный, Факей всё сильнее и сильнее изламывался кусками, задавливаясь к земле… Его чёрный плащ ломался на ветру, отблёскивая мокрой геометрией острых углов и ломаных линий. Красный галстук, вырываясь из-под чёрных изломов плаща, метался на ветру, словно огненный змей!
    С него сорвало шляпу, и она безвольно полетела в сторону сливного стока. Пару раз подпрыгнув, увязла, прилипнув к воде, и тут же размякла в жиже, расползаясь, как старый сопливый груздь…
    Факей почти сполз со скамейки… Ему было душно. Он распахнулся широко, скинув полы плаща в грязную жижу.
    Он закрыл глаза и поднял лицо под острые иглы стегающих капель…
    «Что за погода…»  – обречённо прошептал он, словно обращаясь к кому-то… Он раз за разом повторил вопрос в пустоту дождя, пуская слова пузырями против воды, заливающей его лицо… «Что за погода…»   
    В руках Факей держал аукционное свидетельство о рождении, совсем не заботясь прикрыть его от ветра и воды. Чёрная папка лежала рядом, на скамейке. Листы внутри набухли, печати и подписи расплылись… Ветер уже не в силах был
вырывать бумаги себе на утеху. Они стали мокрыми, тяжёлыми и слиплись, приклеившись к дорогой коже папки…
 
    Ещё несколько минут назад Факей спешил на комиссию, переходя сквер. Он был в хорошем настроении и восхищался погодой.
    Удивившись неожиданно пошедшему дождю, раскрыл зонтик и спокойно направился дальше. Всего-то надо было перейти улицу и по бульвару Красных уйти, завернув, во дворы Капеллы прямо к самым дверям отдела кадров. А дождь усилился! Ливнем понёс выбрасывать тонны воды…

    Факей прижал папку плотнее, опустил зонт пониже и, перебежав улицу на другую сторону, вышел на бульвар. Но он забыл, что бульвар Красных идёт с возвышенности в низину, к реке. И ветра здесь бывают продувные, как в аэродинамической трубе!
    И вот Рылевский, едва вывернув на бульвар, получил в спину сильнейший порыв ветра. Зонту выломало спицы и его рвануло из рук так резко, что Факей машинально дёрнулся за ним, схватив улетающую конструкцию… А о папке забыл…
    Чёрная, блестящая и очень дорогая папка выпала из объятий Факея, и полетев вниз, ударилась о брусчатку. Створки раскрылись, и ветер безжалостно вырвал из неё документы, разнося их по бульвару…

    Белые листы, выписав пару кренделей на ветру, тут же прибились дождём на брусчатку, бордюрные ограждения, вляпались в газон… Их жизнь была мгновенна – они тут же раскисли, размокли и превратились в какую-то кисельную субстанцию…
    Рылевский, бросив зонт, кинулся было успеть собрать документы…  Да куда там…
    Ветер разнёс их в секунду, а дождь, прибив в потоки воды, погнал листы жизни Факея по дождливым ручейкам.

    Рылевский метался от листа к листу, пытаясь успеть выхватить их сухими. Он напоминал человека, что прыгает в отчаянье у горящего дома, пытаясь из огня выхватить всё равно что – лишь бы выхватить… А ловить-то уже было нечего! Листы разлетелись. И Факей, обезумев, прыгал от одного к другому, не столько пытаясь успеть их выловить, сколько не зная, какой первым хватать!
    Он умудрился затоптать пару документов, но этого не заметил…
    Часть бумаг у него на глазах уносилась потоком вниз, по бульвару… Карты смыло, и они, поблёскивая яркими красками в сером водовороте, ринулись туда же.
    Рылевский, в рывке отчаянья дёрнулся за ними, и в длинном прыжке, словно голкипер, вытянувшись все телом, безнадёжно рухнул на мокрую грязную брусчатку, разбрызгивая лужи. Он вытянул руки, провожая взглядом навсегда исчезающие в потоке документы… С ними уплывал и он, оригинал, навсегда…
    Рылевский застыл…
    Дождь хлестал по спине. Вода вымывала тепло и облизывала, словно снимая с него остатки истины… Он исчезал… настоящий, оригинальный, единственный…
    Факей хватал воздух… Ему было больно, ему было мокро, ему было холодно… Ему так захотелось к маме… Любой: пусть кривой, пусть косой, пусть без глаза – но к своей… К маме, которую он никогда не видел и никогда не увидит…

   
    Когда Рылевский поднялся, собрав хоть какие размокшие бумаги, он краем глаза заметил в соседнем кафе молодого человек, сидящего за столиком у окна. Тот с сожалением и  испугом наблюдал случившееся…
    «Хоть кому-то шоу устроил, – отрешённо подумал Факей и в своей манере язвительно зыкнул, – смотрите, не обляпайтесь…»
    Он выпрямился, молча прижал мокрую папку к себе, пнул остатки зонта, и устало направился в сквер.
   
    Там он сел на скамейку, отложил папку с уже ненужными бумагами, и заплакал…   
   
    16.00.
    Всё… Рылевского оригинала больше нет!
    Столько лет он выходил с низов, чтобы в одну секунду рухнуть обратно! Это оказалось так больно…
               

    – Слышь, мужик, вставай… – сиплый толкнул в бок Рылевского. – За тобой пришли…
    Факей, ещё особо ничего не понимая, сквозь липкие растяжки сна едва осилился глаза открыть. Корявенько как-то въезжая в реальность, он сел на кровати и стал приходить в себя…
    «Так рано… Зачем? Куда»? – пытался сообразить, ещё не понимая, что ответа на эти вопросы ему не потребуются.
   
    За окном ещё только разгорался рассвет.
    Сиплый опять толкнул Рылевского:
    – Подъём, сокамерник! Тебя ждут на выход. Не тупи! Давай, дёргай отсюда… – остренько выговорил он, но тихо, чтобы не сработали камерные усмирители.
    – Тебя охроты ждут…

    Умывшись и очнувшись окончательно, Факей быстро собрал свои немногочисленные вещи и, кинул сиплому:  «Ну, бывай!» – вышел из камеры.
   
    Следователь встретил Рылевского с улыбкой!
    – Ну, с добрым утром, дорогой наш посетитель! Я извиняюсь, так сказать, за то, что раненько вас подняли! Но за вас внесли залог, и ваше освобождение оплатили. Теперь мы с вами одной дроби – свободные люди! Спасибо, что иногда нарушаете, – почти поклонился следователь.
    – Как залог? Какой залог? Вы же меня сегодня отпускаете? – Факей глуповато усмехнулся. Он сразу-то и не сообразил тонкую продуманность данной схемы.
    – Да, отпускаю. Но раз за вас сумму внесли, отчего ж не принять. Залог, так сказать, дело сугубо добровольное. За вас вносят, а нам отказываться что ли? Так что, приходите ещё… Нам в прибыль, и вам есть, где отдохнуть; где о жизни подумать. Не в библиотеках же сидеть, так сказать... – и он похлопал Факея по плечу. – Ну, в добрый путь! Так сказать, до свидания, коли ещё что натворите…
    С этими словами следователь выдал Рылевскому пропуск на освобождение, аннулировал действие карточки, и подарил сувенирный магнитик «незабывайку» о местах пребывания. Охроты козырнули и, попросив Рылевского на выход, проводили.

    Во дворе казарменного строения Факея встречал широко улыбающийся и издалека громкий Сява. Он уже успел подружиться с сопровождающим охротом, и вместе они почти нараспев весело шутливо орали «Факею свободу, Факеи – на выход».
    Увидев Рылевского, Сява ещё шире расплылся в улыбке!
    – Факеич, чудовище! Век будем жить! – и он дружески, широким охватом заловил Рылевского и крепко-крепко обнял! – Мать твою! Нифига ты ушёл, ходок!!! Я думал, ты водкой совсем сломался. Али повесился где, али в унитаз пуга;лом вытек весь?! А ты жив, чудовище! Та ещё в лучшем виде… Как с отдыха!
    И Сява, широко вымахнув руками, заорал на радостях, словно это он на свободу вышел:
    – Благодать-то какая!!! Оглянись, Факеич – лепота!!! Великая лепота – свобода! И идите вы лесом! – гаркнул он, и выбил общеизвестную фигуру рукой, согнутой в локте!
   
    – Ну что, Факеюшка? Посидел и хватит? Потопали ко мне… Бульба-то наша, поди, уж остыла…
    И с этими словами Сява подхватил Рылевского под руку, и они направились к выходу.
    Попрощавшись с охротом, вышли за пределы зоны, и тут же растворились в объятиях просыпающегося города среди утренней суеты разночинного народа.

    Факей, хоть немного, но отсидев в заточении, вдруг совершенно по иному ощутил запах улицы, её звуки, и неприглядную в бывшем суету! Он вдруг с удовольствием стал ловить запахи, не отворачиваясь от них. А они были утренние, свежие, не испачканные ещё дневным грязноделием.
    Закусочные, пряные секции, туалетные домики – всё это бурлило запахами, которые перебивали и толкали друг друга, залезая настойчиво в нос.
    То ворвётся сухой тёплый запах заваренного кофе, то пробьётся шероховатый аромат сочного зажаристого мяса, укутанного в пряности. То мягко запахнет свежими фруктами, забивая нос сладостью бархатных персиков, полированных яблок или толстозадых груш.
    Иногда в нос Факею залезал шипящий запах разливного утреннего пива, что у кого-то в бокале искрилось девственной белизной пены…

    Факей не замечал раньше такого разнообразия вкуса жизни!
    Всего несколько ночей в камере – и он ощутил мир удивительно тонким и безобразно разнообразным! Как забуревший ходок по зонам, только что вильнувший на свободу с многовековой каторги. Мир-то на свободе безумно вкусен!
    Рылевский ощущал себя чуть ли не величайшей жертвой, прошедшей стопятьсот кругов ада, и вставшим сейчас здесь, в свободе дыша, и вольным ветром наслаждаясь…
    Всего четыре ночи в камере – а мир вокруг для него словно перекрасился. Мир как будто другим стал: ярче, что ли, тоньше…

    Точно таким же откровением для Рылевского в это утро стало и то, где живёт Сява. Смейтесь – не смейтесь, а Факей пришёл сюда на трезвую первый раз!

    Серый, невзрачный дом, выращенный лет шестьдесят тому назад. Он устойчиво стоял на небольшом уклоне, едва не сползая одной стороной с огромного гранитного камня. Вокруг росли вековые сосны, разбросанные по территории двора, и кучкой на дальнем углу торчало несколько молодых берёзок.
    Удивительно красивое и уютное местечко. И закат с отклона виден, и площадка детская есть. И город шумит словно украдкой, в сторонке.
    Факей ничего этого раньше не замечал. Либо пьяный был, либо дурак слепой, вышаком своего положения испорченный! И в этот раз был немало удивлён…

    Забежав на третий этаж, щёлкнув замком, Сява открыл дверь и Факей вошёл в уютную тёплую квартирку. Ту самую, жены Сявы, которую Сява же в порядке содержал, пока жена в экспедиции по раскопкам прыгает.
    Первым делом Рылевский окунулся в аромат жареной картошки! Аппетитный, он буквально вырвался в открытую дверь, словно встречая наших героев и приглашая заходить. Радушно, тепло и по-домашнему.
    Вторым делом Сява, едва оказавшись на кухне, набулькал по стопочкам и уже с широкой домашней улыбкой воскликнул:
    – Помянем неволю! Мы – живы!!!
    Ну, а третьим делом клацнул выключатель, излив по кухне мягкий бархатный свет, и Факей увидел, что Сява успел сделать ремонт и следов его геройской выходки на кухне не осталось.

    Факей встрепенулся, выдохнув… Он дома. У доброго, нужного ему, человека.
    – Ты прости меня, Сява…
    – Та забудь уже! – парировал он. – Что было, то – не сейчас. Там выискать соплей и обижаться –  только будущее закапывать! А оно мне надо? Нет. И тебе не надо, – и Сява, вытянув руку, подмигнул, и залпом осушил стопку.
   Рылевский тоже закинулся. Но водочка не совсем хорошо пошла. А вот малосольный огурчик, зычно отхрустев, быстро навел порядок. И томное тепло равномерно разлилось, выгоняя последние остатки камерной хандры.
    – Сява, а откуда ты деньги взял?
    – Да ладно… Взял и взял, – махнул он  рукой. И тут же манерно перевёл вопрос в шутку:
    – Можно подумать, вы бы, коллега, так же не нашли бы денюжки, и не спасли бы вашего лучшего меня?
    – Мда… – вздохнул Факей. То ли осознавая, что Сява не ответит, хоть пытай его… То ли осознавая, что он-то мог и не найти…
 
    На этом распросы закончились.
    Золотая картошка с рыжими хрустящими шкрабками, розовые помидоры улыбками долек, и малосольные хрустящие огурчики с запахом лета – в этом богатстве скромного стола любые вопросы оказывались не совсем уместными. Поэтому, уютно усевшись за столом, Факей и Сява погрузились в простую болтовню и разнообразные сказочки.
    Сява рассказал немного о своей жизни при пенсии и без работы, о жене, и о своих детишках, которые были, а теперь их нет. И почему Сява с женой теперь лишь друзья и помогают друг другу, но вместе не живут. Ещё Сява рассказал, как отучился на юриста – «законных дел знатока», как он сам себя называл – и как из-за своей честности он больше не работает и лишён лицензии. Хотя среди своих по-прежнему даёт консультации и помогает. Так как специалист он отличный. Людям нужен – системе не нужен.
    А Рылевский наконец-то поведал свой длинный рассказ о том: кто он, с кем он, и что с ним произошло, и откуда он, собственно, на голову Сяве и свалился…

    Где-то к полуночи, излив многочасовые рассказы и выкушав литра три чистейшего нектара, друзья угомонились и разошлись спать. Теперь главное было, чтобы ось земли не слетела от вращения, да чтобы сон накрыл им разум неразрывной длинной мантией, успокаивая его шатания…
   
    Наконец-то в этот вечер Сява Галазманов хоть понимать стал, с чего Факея так раскидывало! Ну, и с молоком тоже определённое понятие вышло. Из детства, оказывается, тянулась эта скрытая привязанность. Молоко, как образ, и его запах, как реальность, отождествлялись с самыми дорогими и любимыми для Факея людьми: с мамой, которая была, но её никогда не было рядом. И с Настенькой, которой не было рядом, тогда, как она была!
    И вот от этого-то Рылевского словно ломало в неосознанной привязанности к молоку! Брошенной душе нужен был бальзам, спасающий от кровотечения разорванной раны… И бальзамом оказалось молоко.

    Сява, впечатлённый рассказом о жизни Факея, понял это почти сразу. Он всю ночь ворочался, переживая и словно проживая за Рылевского его жизнь. Сяве становилось то больно, то холодно, то обидно. То корявенько – словно он что-то пакостное умудрился сотворить…
   
    Совершенно не выспавшись, он рано поутру, пока Факей храпел за стенкой, собрался до старухи Ватрушки, свеженадоенного молока упаковочку прибрать.



    Рылевский проснулся легко. Голова не болела, под коркой ничего не жужжало. Сушняка не было. Тепло, хорошо и уютно. Видимо, отличная была огненная вода, качественная. Точно не саморо;злив, и не подделка.
    Но что-то во всём этом хорошем сегодня было не то, не так…
    Факей попытался понять. Новый запах? Да! Он вдруг ощутил его, словно тот ударил в нос… Новый запах! Впервые у Сявы не пахло жареной картошкой! С кухни тянулся горячий мягкий и тонкий букет… Что-то тёплое и очень аппетитное зазывало Рылевского, щекотало ему аппетит… Это был запах яичницы, глазуньи!
   
    Не стоит упоминать, что Рылевский с детства и со времён студенчества ни разу
не заказывал глазунью! Не его уровня была еды этой масть! А сейчас – ему словно в памяти умасливал кто, возвращая Факея в тот мир, свой. В мир Факея оригинала и реальности, где важны были чувства: открытые, чистые и честные!
    Глазунья словно вливалась в его душу, оранжевым солнцем согревая её! У Факея аж слюнки потекли…

    В нашей жизни так мало важного, и оно, порой, настолько простое и незамысловатое, что мы его не замечаем. Иногда даже стыдимся. И теряем.
    А когда теряем, то теряемся  сами.

    Факей вышел на кухню. У плиты задорно орудовал Сява.
    Что-то насвистывая, он колдовал над сковородкой, а услышав звуки возвращения Факея, не отвлекаясь от готовки, чуть обернувшись, приветствовал:
    – С началом дня, восставшие!
    – И тебе доброе утро!
    – Сегодня по яичкам? – весело спросил Сява, предлагая позитивную вкуснятину. – Тебе сколько?
    И он выложил тройняшку на тарелку, аккуратно, чтобы не повредить сочные желтки.
    – Я вот тут что подумал, Факеич? Ты ж настоящий. Только доказать надо, – и он сел, заправляя свою яичницу соусом. – С документами ты облажался, конечно, – и Сява поперчил яичницу душистым перцем, – тут уж, так сказать, кто как ходит, тот так и водит. Уж случилось… – и Сява, скрипнув вилкой по фаянсовой тарелке, отчекрыжил от яичницы кусочек:
    – Но есть ещё шанс всё восстановить. Это я тебе, как знаток законных дел сообщаю.
    – И как же, – лениво поинтересовался Факей.
    – Да легко! Ты же сказал, что память у дубликата твоя. И он даже Настеньке в уши льёт всё о себе, как и ты. Улавливаешь? – Сява под этот вопрос достал непочатую бутыль водки.
    – Не совсем тебя понимаю… Ты это к чему? – Рылевский покосился на бутылку. – Может, не надо?
    – Надо, Факеич, надо! – и Сява ещё раз чирканул по тарелке, отрезая новый кусочек. – Ты официально вызывай на комиссию того Факея. Пошелести с ним памятью. Там и поймаешь его на лжи, – ли Сява довольно погладил себя по залысине.
    – А кто ж меня в комиссии примет? Они пошлют меня, не разбираясь, раз оригинальный я уже есть. Зачем им заморачиваться со вторым, выяснять, время тратить...
    – Ты же в полиции не подписал, что клон? Значит, имеешь возможность на комиссию. Официальное извещение им так и так вышлют. И они вынуждены будут тебя вызвать. Только одного. А ты настаивай на вас двоих. Заяву накатаешь – они никуда не денутся.
    – И что мне это даст?! Основная линия памяти сохранена. А отклонения в мелочах – это не доказательства! – Факей опять посмотрел на бутылку.
    – Да! Да, Факеич! Именно что в мелочах! – и Сява радостно всплеснул руками! – А ты вспомни, что отец Насти хотел не сообщать!!! Этого-то тот, твой дубль, не знает!
    Рылевский от неожиданности чуть не выронил вилку. Его буквально током пробило! Он вздрогнул…
    – Сява, ты гений! Это же реально…
    И только Факей решил попросить того разливать, едва махнув рукой, как вдруг…
    Громко щёлкнули блокираторы дверей, завизжал зуммер, и квартиру озарил розовый давящий моргающий свет! Железный голос приказал всем оставаться на местах и приготовиться к задержанию, не оказывая сопротивления.
    Блокираторы отщёлкнули и в квартиру нагрянули четыре охрота, знакомый следователь, и пара уставших пожилых биороботов-понятых, обязанных быть по закону. Старички явно трудовой век свой доживали.
    Следователь тут же обратился к удивлённому Сяве:
    – Галазманов, это вы? Прошу следовать с нами. Вы арестованы по обвинению в распространении запрещённых веществ, фальсифицированной водки и неучтённого алкоголя с поддельными акцизами. А так же за незаконное потребление алкоголя выше разрешённого государством норматива…
    Сява только и смог, что открыть рот и молча сесть на стул…
    – Собирайтесь, гражданин Галазманов.

---

    – Ну, добре, Рылевский. Благодаря вашим данным мы, так сказать, оперативно отработали Галазманова. Да, он оказался злостным распространителем фальсификата. Почти синдикат целый держал. Вас вот спаивал. В свои криминальные, так сказать, махинации втягивал. Но вы, как человек настоящий, оригинальный, явились честным гражданином. Я горжусь вашей гражданской позицией! И вот, между нами, замечу, что я в вас, ну, ни сколько не сомневался!
    И он, откозырнув, учтиво кивнул Факею, и не спеша пошёл вниз, цокая каблуками по ступеням лестничного проёма.

    Факей закрыл дверь и остался один.
    Он неторопливо доел остывшую яичницу, одиноко налил стопочку и выпил, словно в этом была какая нужда. В этот раз горькая хорошо пошла, мягко и даже не потребовалось закусывать. Поэтому Рылевский повертел-покрутил огурчик, да положил его обратно, в тарелку, к своим.
    Что-то было не так…
    Он чувствовал, что во всём происходящем было что-то не верно, не ровно… Кривенько, и как-то кособоко. Но что – не мог понять…

    В порыве поисков ответа он доел яичницу Сявы, по старинке, руками перемыл посуду, вытер со стола и заглянул в холодильник. Там увидел свежее молоко, прикупленное заботливым Сявой.
    «Спасибо, старичок…» – в мыслях ответил Факей, достал пакет и налили себе молока.

    С полным стаканом он пошёл в комнату и сел на знакомую кровать.
    «Где ты, где ты, где ты – белая карета? В стенах туалета человек кричит, – Факей еле слышно нашёптывал слова какой-то песни, которую и припомнить не мог, где слышал, – Но не слышат стены, трубы словно вены, и сливной бачок, как сердце бешено стучит…»
    Он монотонно отхлёбывал молоко небольшими глотками… Ледяное, аж зубы сводит! А сам провалился в какие-то бессмысленные попытки понимания происходящего. Вроде, и не говорил он ничего особенного следователю, а они нашли, к чему прицепиться…
   
    В полном отрешении Факей осматривался, бессознательно выискивая какие-то мелочи.
    Вот на торце стола царапинка. Вот на подоконнике уголок слегка пылью тронутый. Вот на самообоях выщербинка, аккуратно подкрашенная кем-то. Чуть не попали в тон…
    А вот гвоздь в стене. Старый, со сбитой шляпкой. Словно привет из прошлого. «Додумался же кто-то гвоздь вбить, как в каменном веке! Сейчас столько систем придумано вывешивать те же полки, картины, фотографии, совершенно не портив стены! Вот умники…» –  вяло подумал Факей.    Но тут его словно осенило: точно – картина!
    Раритетная, антикварная, та самая, что семейная реликвия была! Портрет девушки с букетом сирени! От прабабушки наследством семьи Галазмановых! Она огромных денег стоит! Она висела, а теперь её нет! Гвоздь только и остался!
   Так вот откуда Сява на залог сумму нашёл!!!
   «А я-то думал, с чего это Сява так много про картину вчера рассказывал?! А вот оно что… Продал её… Оборвал семейную ниточку памяти! А душе-то и неспокойно!» – вздохнул Факей.
    Он ещё раз посмотрел на гвоздь…
    Какой забавный кавардак реальности случился. Он сидел в чужой квартире, на чужом диване, с чужим молоком, чужими деньгами освобождённый, ещё вчера вернувшийся своим! А сегодня снова он чужой, но свободный!
    А тот, кто его принял своим – тот сидит сейчас арестованный…

    Факей вышел на кухню. Плеснул водки и снова ему словно кто пинка отвесил! Водка! Она осталась! Охроты её не забрали! Следователь в её сторону даже не посмотрел! Значит – никакой контрабанды нет! Как нет и злоупотребления больше разрешенного государством! Иначе бы все бутылки, даже пустые, изъяли, как вещественные доказательства! А они стоят, родимые…
    Выходит, это подставное задержание! И задержали Сяву не за контрабанду вовсе!!!

    Факей судорожно зашевелил мозгами,  пытаясь осмыслить данное, и найти хоть намёк на выход из этой ситуации. Скрипя всеми мыслимыми и немыслимыми тормозами, он как локомотив под гору, из последних сил пытался усилием воли остановить поток захлестнувших эмоций! Факей  буквально заставлял себя не взорваться, остыть и попытаться разумно мыслить, то и дело поддаваясь на вспышки гнева в адрес следователя!
    – Надо трезво мыслить… Надо трезво мыслить… Надо трезво мыслить… – почти мантрой залепетал Рылевский, наливая стопочку.
    Он разве что молнии не пускал – так его зацепила выходка следака!
    На пустом месте, основываясь лишь на предположении, озвученном вслух, без доказательств – взять и слепить «горбатого», чтобы невиновного для отчётности в тюрьму закопать!
    – Да как же достали эти отчёты, планы, эти нормы выработки посаже;нцев! – выругался Факей, едва не воткнув вилку в стол. – Всё цифры выше людей ставят! Циники электронные! Ни души, ни совести! В нолях, как в долях… Звери!
    Он безальтернативно жахнул водки, хрустнул огурчиком, накинул плащ и вышел в пустоту лестничного проёма…


    …Отец Настеньки попросил Рылевского умолчать о том, что он не в экспедицию пошёл, «затерявшись там навсегда», а в северные американские земли Широкой Америки подался к зазнобе своей, женской, душой к которой прилип как-то в порту, злачные уголки с экскурсией посещая. Прилип так, что отлипнуть уже и не смог.
    Его просоленная сущность морского волка не могла позволить признаться дочери в том, что сломало его одиночество и после смерти жены он, как последний пацан, влюбился до беспамятства в другую женщину. Дочурка могла не принять такую перемену его жизни, обвинив в предательстве мамы!
    А свобода вымирающих северных земель американского Широкого государства не позволяла жить мужчине с женщиной открыто. Это было запрещено законом и наказывалось принудительной сменой пола одного из! Правильная свободная семья в ША олицетворялась лозунгом: либо пара писек, либо четверо сисек.
    Поэтому для отца Настеньки выходило так, что и с этой стороны афишировать переезд нельзя было. А то пришлось бы капитану состричься в барышню – Надей какой-нибудь стать, или Гретой…
    За этим и просил отец Насти скрыть его истинную причину исчезновения.
    Да и наследство тогда, «исчезнув бесследно в море» он оставлял всё Насте без государственного обязательного разделения на доли: между ним, дочуркой и его новой женой.
    Поэтому и ушёл Нудь в дальний поход, «исчезнув» бесследно в море. А на деле осел на материке в небольшом поселении Бу;шлин где-то на побережье Атлантики.

    Поделился этим капитан лишь с Факеем. Потому что всё же любил свою дочурку и доверить тайну мог лишь надёжному человеку, который оставался с дочкой рядом! Это был Рылевский.
    На кой поделился, спросите вы? Да на всякий случай. Вдруг, помощь какая понадобится, вопросик какой возникнет…

    Сразу видно, что моряк был старый просоленный волк, тёртый! Ведь как в воду глядел… Если не сказать жёстче…

---

    Добираясь до участка, Факей переговорил про себя с десяток вариантов гневных речей. Он заводился так, что готов был задушить следователя на месте, раскидав охротов по кабинету. Его гневу не было предела, а справедливость претензий буквально порождало цунами эмоций! Факей даже вспотел!
    Пока он добирался до участка, успел отсыпать мелочи какому-то мальчишке, что бегал по улице, выпрашивая ерунды всякой. А себе – прикупил бутылочку кислородного кефира, обогащённого живыми нейронами. Полезно для работы мозга.
    И к полудню он уже стоял у дверей участка…

    Едва поприветствовав охрота и зайдя вовнутрь, Факей слегка подостыл. Видимо, холодные натуры служивых имели телепатическое влияние на воспалённые умы и разгорячённые эмоции входящих, охлаждая их уже на расстоянии.
    Воспламенение благородства у Факея как-то само собой приутихло, а желание разбросать охротов по кабинету вообще сошло на нет. Скорее всего, ему их просто жалко стало…
    Однако, несмотря на все метаморфозы, всё же довольно уверенно Рылевский зашагал в нужный ему кабинет.

    Углубляясь в коридоры невозврата, ему становилось с каждым шагом менее уютно. Он чаще стал вспоминать камеру, сиплого, часовые расспросы следователя. Эти воспоминания до холодных мурашек пробивали, и Рылевский так же быстро остыл, как только что вскипал. Ему стало некомфортно, холодно.
    И, тем не менее, сохранив остатки смелости, он всё же дошёл до кабинета. И хотя уже неуверенно, но постучал в дверь…

    То ли дорога длинная была, то ли запасы гнева сошли в ноль, но Факей окончательно остыл, истощился. Он столько сил отдал на борьбу, ещё там, до кабинета, успев и выбить охротов, и вывести на чистую воду следователя, и восстановить справедливость, и даже пошатать политический режим, показав ему кузькину мать, что уже и победил… вроде… Пару минут назад!
    А вот полных сил не хватило на самую малость – не смог донести свой гнев до следователя.
   
    – Да ну нафиг! – вымахнул следователь, и расплылся в широкой улыбке. – Рылевский, вы-ли это? Неужели домашняя койка бока жмёт? На казённую потянуло? – и следователь встал из-за стола, приглашая присесть: – Что привело вас, уважаемый? Воли скукота, или бесплатные харчи?
    – Я за Сяву пришёл слово внести.
    – О как! Вы уже сказали всё. Или того мало? И что, вы готовы раскрыть, так сказать, где он дурь берёт, отраву алкогольную и кто в его синдикат входит? И почему у него есть деньги, тогда как их быть у него не положено?
    – Сява не виноват.
    Следователь слегка подвис, а потом, словно очнувшись, опять улыбнулся:
    – Милейший вы наш гражданин. Делу дан ход, расследование только набрало обороты. Подключены группы профильных отделов. А вы хотите всех их, так сказать, дурачками выставить? – и следователь снова поменялся в лице, лишившись учтивости и вернувшись в свой истинный образ бездушного сухого следака.
    – Хорошо, гражданин Рылевский. Вы готовы внести слово за Сяву Галазманова в том, что он невиновен и не является распространителем контрафактов и запрещённых наркотических веществ? Следовательно, вы, являясь до этого момента гражданином оригиналом, с направлением на восстановление своих прав, готовы заявить о неправомерном задержании гражданина Сявы Галазманова? Вы готовы отказаться от своей семьи, своей жены, своего богатства, своих льгот, оставив всё это дубликату, между прочим, имеющего вашу жену за вас… Вот прямо в это время, может быть! И ради кого? Ради спасения никчёмного одинокого интеллигентишки, живущего за счёт последних государственных запасов? Сидящего халявно на кармане налогоплательщиков, таких, как вы, или как я? – следователь перевёл дыхание и снова продолжил:
    – И, смею заметить, гражданин Рылевский, что Галазманов, представляя собой преступный синдикат, в отличие от вас является оригиналом, и не подлежит утилизации… В отличие от вас! –   акцентировал следователь, указующе ткнув в сторону Факея.
    – И вы готовы заявить слово о нём? Ну что ж. Это ваше право. Вот вам микрофончик, вот кнопочка. Нажали и признались. Делов-то… – сказал он, встал и спокойно направился к выходу:
– Я кофейку пойду возьму. Чтоб вам не мешать, так сказать, сенсацию делать, – и секундой погодя, переспросил, с лёгкой издёвкой в голосе: – Вам кофе взять?
 
    Дверь захлопнулась и наступила тишина. Монотонно только посвистывал охрот, выдавая какую-то мелодию из репертуара Моцарта.
    Рылевский в нерешительности уставился на микрофон и кнопку. В один миг он остался один, сам с собой…
    Он не хотел, но снова оказался на краю: здесь, опять, у самой границы. Где, сделав шаг – нажав на кнопку и начав признание или не нажав на кнопку и ничего не начав – он либо провалится в пропасть, на самое дно, всё потеряв, либо твёрдо останется стоять, возвращаясь в общество с уважением, семьёй, почётом, богатством, положением и регалиями!
    Хотел ли Факей, вышедший с низов, обратно вниз, да ещё перевернувшись копией? Конечно, нет. Хотел ли он помочь Сяве – конечно, да!
   Но помочь так, чтобы не сломать своё шаткое положение. Участливо сопереживая, виртуально и поддерживая правду Сявы издалека. Факей готов был до конца своих дней твёрдо знать, что Сява ни в чём невиновен! Он даже готов был переживать за это, скрежеща совестью, изводясь и свечи в храме ставя… Но переживать молча, про себя… Зачем об этом говорить вслух?
    Факей посидел немного, отрешённо глядя на кнопку и микрофон. Потом встал и, не поднимая головы, вышел…
   
    Проходя мимо следователя, зависшего у автомата выдачи кофе, Рылевский неуверенно, но довольно твёрдо сказал тому, что не готов оправдывать Сяву и ждёт к вечеру дату записи его на комиссию. А ещё Факей обронил, что пока Сява будет сидеть, и пока жена не вернулась из геологической экспедиции, он поживёт у них в квартире…
    – Там дом старый. Жильё у них даже не умное. Обычное. Простыми дверьми закрывается. Вдруг кто ограбит. Пустовать-то ещё, пока Галазманова вернётся, почти год! А я охрану обеспечу. Помогу Сяве, раз уж он так вляпался… – закончил Факей своё обращение.
    – Золотой вы человек, Рылевский, – опять учтиво улыбнулся следователь. – Хорошо, мы опечатывать квартирку не будем. Живите там… Может, кофейку?
 
---

    Рылевский завернул в знакомый уже двор.
    Тишина рабочего дня шелестела ветром, запутавшись в соснах. Гул города был вдалеке, за домами и густой зеленью. Берёзки шумели шёпотом и поблёскивали на солнышке.
    «Какое красивое место», – опять отметил Факей и присел на скамейку на площадке перед домом. Он откинулся, вытянул ноги и, запрокинув одну руку на спинку, расслабился и погрузился в молчаливое созерцание просторов, открывающихся с этого отклона…
    Безумно красиво и хорошо!
    Факей расстегнул полы плаща, раскрыл его и погрузился под лёгкое дыхание ветерка, расслабившись, глубоко выдохнув, словно сбросив с себя все проблемы.
    Рылевский наконец-то не изъедался переживаниями, его не скребла совесть, он не скулили душой от свалившегося кавардака катастроф и неудач… Он лишь вдыхал вкусный свежий сиреневый воздух с сосновым запахом, закрыв глаза…
    – Завтра подам документы, – сочно подумал Факей, – а сейчас – отдыхать, отдыхать, отдыхать…


Скамейка 9
Старая дворовая скамейка общественного дизайна.
Видевшая не одну сотню людей, здесь живших: на ней скучавших, на ней терявших любимых, с неё в старости пропавших.
Многих она пережила.
От старости давно вошла в землю на несколько сантиметров. Ножки словно прорастали из пучков густой травы с  какими-то мелкими белыми цветочками.
Само сиденье было отполировано от постоянного сидения дворового люда.
Где было возможно – она выкрашена зелёным прямо по ржавчине. Где нет – торчал старый ржавый металл.
Деревянные доски были сухие, потрескавшиеся. Но кем-то заботливо раз в сезон мазанные белой краской.
На скамейке, на сиденье, была выцарапана лишь одна надпись: «Подари господу игрушку – клонируй себя»
Спинка ладная, с загнутой верхней частью, поэтому удобно откидываться и запрокидывать на неё руки.
Скамейка стояла развёрнутой спинкой к дому, и с ней открывался красивый вид.


    Нет, у Факея не было угрызения совести, что он сдал Сяву. Разве что чуть-чуть переживал – умел Сява к себе расположить.
    Но то – лишь остались минуты воспоминаний лёгкости общения, и ничего более.
    А вот желанию вернуть своё положение, значимость в обществе, и снова стать выше простых, возвратившись из мира «никто» в мир «главных», едва могли помешать какие-нибудь понятия о морали и совести. Появилась возможность сдать с хорошим бонусом – Сяву и сдал… Ничего личного. Просто – гражданская позиция.

    Люди не меняются. Меняются обстоятельства к ним.



часть седьмая
Однажды


    …А жареной картошечкой, с румяными хрустящими краями… да с пылу, с жару… да просыпанной укропчиком… да с молодым лучком зелёным – сочными пёрышками в прикуску… да под прохладную родниковую водочку… Р-р-раз! И на выдохе сладко положить на ложечке золотистой, ароматной, горячей… и зажевать обжигающее послевкусие лёгкого клюквенного выдоха, сочно остудив его хрустящим солёным огурчиком…
   И бородинского… с корочкой, ещё тёплого, отломав…

      
cyclofillydea 2011-2019-2023