Зов отечества

В первый год войны, в начале ноября 1941 года, западнее Москвы, в районе Черной Грязи, немцы постоянно прорывались близ деревни Поярково.
Держал оборону батальон пехоты, от которого к исходу второго дня боя почти ничего не осталось. Бойцы были измотаны и выбиты постоянными атаками танков и шумом автоматического огня пехоты противника, против которого могли противопоставить лишь винтовки, несколько пулеметов с противотанковыми ружьями, гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Среди оставшейся горстки бойцов были младший политрук одной из рот Иван Васильченко и старшина Тимофей Иванович Гребенчук. И пошёл промеж солдат слух, что вот-вот подойдет эшелон с сибиряками – «тогда уж дадим жизни этим немцам».
Когда солнце стало уже клониться к горизонту, на небольшую железнодорожную станцию, в западном направлении от Москвы, прибыл эшелон – небольшой, в товарных вагончиках которых расположено было войско численностью в один пехотный батальон.
– Раз-зобрать оружие по рукам, – последовала властная команда одного из командиров, когда спешно солдаты начали покидать вагоны.
– Строиться! – последовала следующая команда. Выбравшись из вагонов, поправляя пояса и оружие за плечами, бойцы стали формировать шеренги.
– Равняйсь! Смир-р-но! – прозвучала команда 1-го ротного Николая Остапенко, когда уже определилось построение – равнение на середину. Перед строем стояли комбат и старший батальонный политрук, обоим лет по сорок. Их лица были изнурены усталостью и казавшимся безразличием к происходящему. Они, повидавшие с начала войны уже много смертей, окинув взглядом с фланга на фланг шеренгу пополнения, не выразили ни чувств восторга, ни радости, ни сожаления. Для них принять пополнение – это просто очередная работа войны.
– Товарищи! – начал комбат, приняв рапорт от ротного. – Вы сейчас проследуете на рубеж обороны, находящийся от станции в двух верстах. Вы сейчас будете представлять на том участке фронта заградительную силу от неприятеля. Позади Москва, – он указал рукой в сторону московской дороги, – с того рубежа, к которому подойдем и закрепимся,  никак отступать нельзя. Наутро опять надо ожидать танковую атаку, и наша задача – удержать и не пропустить противника. Сумеем сдержать, товарищи?
Выстроенные шеренги погружены были в молчание.
– Надо сдержать, – после небольшой паузы ответил за всех комбат. – Враг все лезет вглубь нашей земли, и вы это должны понимать. Надо стоять, товарищи, до последнего и удержать натиск врага.
– Вольно!
Комбат приказал командирам – офицерам подойти к нему на середину, сообщая дополнительно инструкцию командования. Командиры вернулись к своим подразделениям, развернув их через правое плечо, поротно пошли к рубежу обороны.
1-я рота лейтенанта Остапенко заняла оборону на обозначенном рубеже с остатками бойцов предыдущей роты вместе с их политруком Иваном Васильченко и старшиной Гребенчуком. Заняли окопы и блиндажи, обустроившись поудобнее, насколько это было возможным. После ужина новое пополнение отдыхало, пребывая в последнем сне перед вечным покоем. Глядя на своих дремлющих бойцов, ротный осознавал суровую правду войны с ее пыльными дорогами, с этим багровым вечерним закатом, с холодными по-осеннему окопными ночами и серой безликостью солдатской массы. – «Наутро снова на этом месте будет бой – первый бой для многих ребят». – И он уже ожидал его, бодрствуя, может, даже с каким-то желанием, потому что война уже идет который месяц, а он еще не был в бою, да и все равно не будет никакой нормальной жизни, пока враг топчет его землю. Для него, как и для этих ребят, война начнется с рассвета.
В эту бессонную ночь он думал и чувствовал все, что полагается пережить человеку в такую минуту. Одного он не знал в свои двадцать пять лет, долго или коротко осталось ему жить, и поэтому обдумывал все, что приходило на память, все, что было у него в жизни. Воображение унесло его туда, в мирную жизнь, принося минуты человеческого счастья, которое согревало его в этом холодном блиндаже. До войны он успел закончить педагогический техникум и даже поработать год директором сельской семилетки в родном степном сибирском селе. Затем служба в армии, перед самой демобилизацией произведен в офицеры. И тут грянула война. Прямым эшелоном с Востока, проследовав через родные края, так и не увидев родного места, добрался сюда, почти до самых западных окраин…
До утренней зари было еще далеко. Звездная ночь будто принесла тайну примирения – так было окутано все тишиной.
В полночь в блиндаж к ротному Остапенко и младшему политруку Васильченко пришел старший политрук батальона. Он сказал, что из-под Подольска вот-вот должна подойти рота танков Т-26 в подмогу. Связи с чем последовал новый приказ командования, для уточнения которого комбата вызвали в штаб полка.
– Нужно утром не только сдержать натиск противника, но по возможности атаковать и занять следующий по направлению наступления рубеж, – на словах передал политрук батальона, сам еще не зная подробностей.
Медленно отступала ночь, и лишь немногие, в том числе ротный, изведали в полной мере весь ужас ночи перед боем. «Какая бессмыслица эта война, – не выходило из головы ротного, – которая завтра разделит нас на живых и мертвых». Постепенно начало светать, и лишь проведшие бессонную ночь, оставаясь один на один со своими мыслями, способны понять всю прелесть зари. Перед рассветом в расположение роты опять прибыл старший батальонный политрук, но уже на машине и с полковым комиссаром. Они привезли дополнительно боеприпасы и пищевые продукты. После дачи последних указаний командованию роты, уходя с блиндажа, комиссар предложил бойцов хорошо покормить.
– Нельзя сытно есть перед боем, товарищ комиссар, – обратился к нему мл. политрук Васильченко. – Если ранение в живот – перитонита не миновать.
– Для солдата еда  – большое дело, и нет большей радости для командира, видеть своих бойцов сытыми, – сказал комиссар, уже садясь в машину и направляясь к следующему подразделению. – Держитесь, командиры, нелегкий денек будет, и по возможности берегите людей.
На шоссейной дороге показалась колонна танков, идущая со стороны железнодорожной станции, где осуществили дозаправку машин. Это были те самые Т-26, о которых накануне говорил батальонный политрук. Танки вытянулись в цепочку по всему периметру укрепления за спиной пехотинцев и, приглушив моторы, пребывали в ожидании нужного приказа. В блиндаж роты пришел танкист. Гость представился:
– Командир танковой роты старший лейтенант Гавриил Завизион.
Присутствующие ответили тем же: 
– Командир пехотной роты лейтенант Николай Остапенко.
– Младший политрук роты Иван Васильченко.
Офицеры обменялись рукопожатием. Танкист рассказал: «Пару суток назад под Подольском, не успев разгрузиться, наш батальон бросили сразу в атаку. Атака была без всякой разведки и без прикрытия пехотой. Как только вышли на открытое место, нас всех почти и пожгли немцы. Машины на бензине при попадании горят как спичечные коробки. Вчера утром туда подошли тяжелые танки КВ, а нас, что осталось, одна от батальона неполная рота, своим ходом направили  к вам на подмогу…»
     Где-то далеко ударила залпом батарея немцев.
После завтрака рота выстроилась.
– Товарищи бойцы! – начал ротный не спеша, даже с некоторым волнением в голосе, как будто он стоял не перед своими бойцами, ждущими от него властного приказа, а как тогда первый раз перед школярами на линейке по случаю начала учебного года.
– Я должен сказать вам, что нам будет нелегко, но мы не можем отойти ни на один шаг назад, а, наоборот, перед нами поставлена задача по возможности атаковать противника. Я говорю вам это, друзья-товарищи, потому, что надеюсь на вас и знаю, что в сердцах у вас такое же чувство, как и у меня, наполненное ненавистью к врагу. Приказываю всем стоять на этой земле и не умирать.
Он замолчал.
Каждый стоявший в строю посмотрел рядом стоявшему товарищу в лицо, как бы пытаясь запомнить на вечную память, как бы уже прощаясь с ним навсегда, ибо неизвестно, что будет с ними дальше. Близость смерти – это стадное чувство уже завладело ими, и у них было спокойно на душе, потому что они давно уже благословили друг друга на самое неизвестное и страшное в этой жизни – на смерть. Поэтому страх их оставил и совесть каждого из них перед своим рядом стоящим товарищем, который обречен на ту же участь, превозмогала этот страх…
– По местам! – прозвучала команда, и бойцы рассыпались по окопам. В утреннем рассвете, подернутом багрянцем, в свежем воздухе пахло полынью и чабрецом, накануне сорванных для маскировки бруствера окопов. Немецкая артиллерия, делая пристрелку одиночными выстрелами, скоро перешла на ураганный огонь, опустошая все впереди себя. Так продолжалось минут двадцать, потом канонада умолкла. Все затихло. Значит, скоро будет атака. Впереди у горизонта начал нарастать своеобразный шум гудящих танков. Они шли, поднимая пыль, смрад гари,  заволакивая им чистое небо. Наши танки разом зарычали за спинами и, преодолевая траншеи окопавшихся пехотинцев, бросились в атаку.
Танки вышли на открытое изутюженное артиллерией противника место и продолжали удаляться навстречу показавшимся у горизонта машинам противника. Вскоре Т-26 стали гореть один за другим, не нанося  ощутимого отпора танкам врага. Пехотинцы, сжав зубы, из своих траншей смотрели на танки, идущие на них, и были  одержимы яростью скорей покончить с ними. За танками противника пошли автоматчики, с появлением которых на наших флангах разгорелся пулеметный стрелковый бой. Приступили к работе и бронебойщики роты, а за ними и стрелки. Проявление мощи войны стало для всех: разрывы артиллерийских снарядов, гудящие и изрыгающие смрад танки и стадо бегущей пехоты. Все это в грозном молчании то двигалось, то замирало, то отступало и несло с собой пожертвование, героизм, грязь, страдание, тяготы и напряжение человеческих возможностей до предела.
И жизнь бойцов уподобилась смерти, и смерть для них представлялась отдыхом.
Некоторые танки противника прорвались до нашего рубежа. Бойцы пропускали их через траншеи окопов и ударяли по ним гранатами и бутылками с зажигательной смесью. Уже горело несколько танков. Ротный и политрук из блиндажа перед атакой разбежались по окопам оглядеть своих товарищей: много ли раненых и погибших, и не тронуты ли робостью души еще уцелевших. Паника на войне – последнее дело. Лица бойцов отдавали суровостью, покрылись земляной грязью, но в их глазах была светлая надежда и исходила такая сила доброты, что ротный увидел в их глазах своих первоклашек, пришедших к нему впервые в класс познавать большой окружающий их мир… Вернулись в блиндаж почти одновременно.
– Пора поднимать людей, командир, – обратился политрук к ротному. Тот промолчал.
– А то я один побегу, – так отреагировал политрук на молчание ротного.
– Эх, вечная нам всем память, – отозвался, наконец, ротный.
Они, ничего не приказывая бойцам, вышли из блиндажа и устремились вперед. Так своим действием выразили пример для подражания своим товарищам. Их порыв сразу же был понят бойцами, и они тоже устремились вперед, покидая окопы, и уже бежали, обгоняя своих командиров.
– Вперед! – последовала, наконец, команда ротного. Бойцы уже мчались впереди сквозь чащу смертельного огня. И ротный бежал еще с большей яростью по полю сражения.
Скоро ряды бойцов стали заметно редеть, справа и слева еще бежали, но середина была изрядно выкрошена. Пули свистели над бойцами, которые еще были на ногах и шли в атаку, повинуясь необходимости боя. Томительная слабость от неистового бега мучила ротного, и он боялся этой слабости, боялся оставить своих товарищей. Наконец он увидел, как впереди бегущие бойцы добрались до первых окопов противника. Он огляделся вокруг, а затем с криком – вперед – тут же упал от взрывной волны…
Ему стало легко, томительная слабость в его теле теперь прошла, и сам не успел понять, отчего он вдруг приник к земле. Усталое большое тело было непослушно, но в сознании его непрерывно шел тихий поток мыслей и воображения. Ему в дымчатом тумане представилось вдруг, что его душа в раю. В райской дымке над блуждающими пустыми душами его товарищей-бойцов на троне восседал сам «Создатель». Видя души своих товарищей в раю, он еще с большей яростью пребывал в постоянном ожесточении и ненависти к врагу. Души его товарищей покоились, блаженствуя, покинув свои бренные тела. Но душа ротного не находила себе места и металась по райским кущам с неистовой силой, виня себя за то, что погубил столько своих ребят. Наконец, его душа обратилась к Богу.
– Слышь, «Создатель»! – вертай меня обратно, ибо мне не будет покоя в твоем раю, как и не было на миру.
«Бог» сочувственно-пристально посмотрел на ротного:
– Ну что тебе не покоится? За твой ратный труд представлены райские покои. Покойся с умилением, не трави свою душу, намеренную покинуть плоть.
Ротный молчал. «Бог» еще раз посмотрел сочувственно на ротного:
– Ты, мабудь хохол, а Мыкола?
И видится ему грезами такая картина: восседает ротный на его троне и, обращаясь к душам покоившихся, призывает их к правому делу – на защиту отечества. Души потянулись к нему, внимая его призыву, и загудела преисподняя великим потоком – железным потоком, и казалось, вот-вот взорвется атмосфера покоя и тишины.
– О, царица небесная! – с обеспокоенностью и тревогой произнес «Создатель». – Привидится  же такое. Ну, хорошо, – обратился «Создатель» к ротному, – пусть твоя душа остается в изнеможенной плоти, которой я не в силах облегчить страданья. Метафизика, законы живой материи, неподвластны мне. Ступай, доделывай свою ратную работу.
Растворился облик «Создателя» в туманной дымке, и ротный почувствовал сразу маленькую боль, не понимая, отчего же так слаб и дыхание не держит тела. Он скоро очнулся и почувствовал, как холодеет, словно тает и уменьшается вся внутренность его тела, но мозг его заработал по-прежнему ясно-жизненно и он понял значение происшедшего с ним. Открыв глаза, Николай приподнял свое лицо от земли: «Стало быть, живой!». И вновь опустил голову, а из опущенных глаз потекли слезы.
В голове гудело, но он нашел в себе силы подняться и добежать до окопов, где уже собрались его бойцы. Спрыгнув в траншею, он увидел возле себя мертвых немцев. Но он чувствовал себя теперь свободно, без всяких излишних эмоций глядя на происходящее, как будто заново открыл для себя эту тайну жизни и смерти, а между этими двумя словами стояло слово- Победа.
– Товарищ командир! – увидав ротного, отозвался рядом боец. – Вы живы, а мы уже подумали, что потеряли вас. Пойду, доложу политруку.
Минут через пять прибежал политрук Васильченко:
– Живой? Не контужен? Ну как ты себя чувствуешь?
Он взял Николая за обе руки, целы ли, и тут же они обнялись.
– Задачу свою командир мы выполнили, будем здесь окапываться. Бойцы отдышатся и надо будет забрать с поля своих ребят. Просто оглушило тебя взрывом, – глядя на ротного, еще раз удостоверился политрук.
– Поначалу плохо было, а потом обозлился и выздоровел, – вспоминая свое «видение», сказал ротный. – А теперь ничего, отошел от смерти. Много ребят потеряли?
– Да не без того, больше половины, вечная им память, – с грустью сказал Васильченко, глядя на уцелевших бойцов, выволакивающих мертвых немцев из окопов и очищая их от всякого ненужного мусора.
Стало вечереть, чему удивился Николай: «Видно, я долго провалялся». Немцы еще кое-где изредка постреливали скорей всего ради одного предостережения, отложив опять наступление до утра.
Бойцы   обустраивались на новом рубеже, добытом в правом бою. Роте Остапенко придали еще сводный взвод оставшихся людей после боя от соседей, а взвод саперов, в которых не нуждались на данный момент, зачислили в стрелки. Ротный и политрук, ознакомившись с пополнением и распределив их по позициям, дали команду всем подкрепиться и отдыхать.
Сводная рота отдыхала каждый со своими думками по прошедшему дню, потому утром опять в бой и уже не будет больше времени на что-то личное.
В блиндаже командира роты Остапенко были еще политрук Васильченко и старшина Гребенчук. Николай посмотрел на багряный закат, высвечивающий силуэт подбитого танка Т-26, и вспомнил танкиста.
– А что танкист, ротный, живой? – обратился он к Ивану Васильченко.
– Горел наш танкист, ранен, увезли в Москву в Темирязевку, там сейчас госпиталь, – ответил политрук.
Старшина Тимофей Иванович Гребенчук, которому было лет сорок пять-семь все больше молчал и не встревал в разговор, но если его о чем-то спрашивали он, обдумав, давал обстоятельный ответ. Он не курил, вообще не курил никогда в жизни, чем удивил молодых командиров одного возраста. В жизни вот в такие-то трудные моменты ему помогали пережить воспоминания о семье, прожитых годах, о которых он думал в минуту затишья, уставясь куда-нибудь в угол блиндажа или наблюдая за угасающим раскатом, вспыхнувшей вдалеке осветительной ракеты.
– Тимофей Иванович! – глядя на молчаливого старшину, обратился к нему ротный. – О чем вы все думаете?
– О чем я думаю! – отозвался старшина. – Думка у нас с вами, сынки, теперь одна, как завтра устоять. Сколько полегло, – он покачал головой, – ребятишки совсем, но отважные, и то сказать, многие так и не узнали еще девок. Какая глупость, нелепость эта война.
– Нам сейчас думать об этом нельзя, отец, нельзя давить на жалость, а то раскиснем, размякнем как мокрые курицы и тогда бери нас хоть голыми руками, – встрял в разговор политрук Васильченко.
На его высказывание никто не отреагировал, а затем, как бы сменив тему, старшина, окинув взглядом блиндаж, покачивая головой, с восхищением сказал:
– Культура! Как все ладно и аккуратно сложено. Любят немцы порядок, работящий народ. Откуда только эта зараза берется?
Он посмотрел на подбитый немецкий танк в ста шагах от блиндажа.
– Тимофей Иванович! На подкрепление нам больше рассчитывать нечего. Третий взводный совсем мальчишка, так вы, как начнется бой, идите ему в помощь, – сказал ротный, распределив и оценив возможности подразделения для следующего боя.
– Есть примкнуть к третьему взводу. Я пройдусь по позициям.
Взяв винтовку, старшина вышел.
«Хотя какая разница, обстановка во взводах везде одинаковая», – подумал про себя ротный, когда уже вышел старшина.
– Отдыхай, Иван, укладывайся поудобнее, я-то «належался» днем, – видя, что политрука начала одолевать дремота, и так некстати пробежала легкая улыбка по лицу ротного. – Может, во сне увидишь кого-то из родных.
Николай бодрствовал в канун второй ночи, оставшись со своими мыслями наедине. Сегодня он со своими бойцами получил боевое крещение. А завтра опять бой. Где-то вдалеке осветительные ракеты непрерывно бравировали в небе, сменяя одну вспышку за другой.
«Держать оборону, – ротный вспомнил наказ командования, – кто-то натворил делов, а вы держите оборону, вы всего-навсего технические исполнители чужой воли, товарищ лейтенант». 
Ум и сердце молодого человека были способны воодушевляться людьми, их способностями, их добрыми сердцами, но он никак не мог принять то нелепое положение, в котором они оказались по чей-то вине и амбициям. Он боялся этих своих не высказанных вслух мыслей, потому что открытые чувства, о которых он рассуждал, стали бы для него смертельно опасны.
«Надо бы хорошо выспаться, но не хочется тратить на сон свое, может быть, последнее на этом свете время», – гнетущие мысли не давали ему покоя.
Но ему, командиру, нельзя так рассуждать, тем более открыто выражать свои чувства к происходящему – что тогда говорить о солдатах, вверенных ему, которые по его команде безоговорочно завтра опять пойдут на смерть, и он устыдится такой своей правоты. Он вышел из блиндажа. Некоторые бойцы еще бодрствовали. Ближний от блиндажа молоденький совсем парнишка, докурив сигарету, поднялся и, перебирая полынь на бруствере окопа, вытащил из нее большой цветок – горицвет. Совсем недавно среди серебристой полыни ярко желтым цветом рос он на лугах. Солдат нежно держал в руках дары родимой нивы благоухающего лета. Он пристроил увядающий цветок в угол нагрудного кармана гимнастерки и еще раз, с умилением посмотрев на него, устремил свой взгляд куда-то в даль, в темноту, вороша в памяти дни мирного времени. Глядя на солдата, ротный подумал: «Совсем мальчишка, и пусть он грязен, пусть мучительно с непривычки ломит все тело, может, нестерпимо болит голова от этих постоянных атак и артиллерийских разрывов, от смрада гниющих трупов, но любовь к прекрасному не умерла в его душе».
Жизнь обманула этих молодых ребят, вчерашних школьников. Идеи, которые они когда-то считали яркими и светлыми, оказались бесцветными и пустыми. Наслаждение красотой, волнующее ощущение тайны, которую они только начали познавать, окунувшись в большую взрослую жизнь – все это разом перевернулось и предстало для них ледяным ужасом в виде бессонных ночей в холодных грязных окопах под артиллерийским огнем, бесконечных мучительных атаках, превращение товарищей, друзей в смрад гниющих трупов. Все это могло довести их до безумия, но они не сходили с ума, потому что их уже сделали сумасшедшими – это странное напряжение сил породило в них безразличие к смерти.
Близился рассвет. Очертания окружающих предметов: подбитых танков, искорёженных машин, больших воронок от разрыва снарядов стали медленно выступать из темноты, и мрак начал растворяться в мглистом утреннем свете.
Бойцы, пробудившись от сна, покончив с моционом, подкрепившись, заняли оборону для встречи врага. С утра залегли покрепче в ожидании артобстрела, но было тихо. Затем небо заглушил шум моторов, и показались немецкие штурмовики. Немцы, не сумевшие вчера прорвать оборону при поддержке артиллерии, предпочли на этот раз поддержку с воздуха. Загудела и без того вся израненная земля от сбрасываемых с воздуха бомб и одновременного огня из пулеметов. Ведение огня противника с воздуха оказалась намного результативнее, принося нашим бойцам больше испытаний и потерь. После двух-трех заходов самолеты ушли, и опять наступила тишина. Ротный послал связного по позициям взводов справиться, все ли их командиры целы после бомбежки и обстрела. Где-то недалеко в окопе послышался смех:
«Господи, – подумал ротный, – они еще резвятся. А  может и правильно, боец живет свободно только перед боем, и надо ему по возможности остаться живым после боя».
– Танки противника! – кто-то выкрикнул из окопа.
– По местам! – прозвучала команда ротного. Против позиции роты вышло семь танков. Завязался опять бой – заработали пулеметы, противотанковые ружья. За танками показалась пехота и сходу била из автоматов, стремясь не отставать от машин. От хорошей работы бронебойщиков скоро задымили густым дымом три танка, остальные, немного пройдя еще вперед, остановились, развернулись на месте и пошли обратно, обнажив за собой пехоту, которая, повернув, побежала назад вслед за танками. Такой момент нельзя было упустить, и ротный скомандовал:
– За мной! – и поднялся в рост, увлекая за собой бойцов, которые с яростью бросились вперед.
Чем ближе приближался рубеж, где окопался противник, тем интенсивнее велся автоматный огонь. Бегущий впереди ротного солдат вдруг упал, перевернувшись навзничь, сраженный  шальной пулей. До переднего края неприятеля оставалось метров двести, и ротный лег на землю от интенсивного огня, обернулся лицом назад к бойцам, те тоже залегли врозь, вжившись в землю, ища в ней защиту от гибели.
«Поднимать людей при таком огне нельзя, – подумал ротный, – чтобы не погубить бесполезно людей и не умереть самому». Он пополз по земле вперед к упавшему бойцу. Рядом с солдатом лежал выпавший из кармана его гимнастерки желтый цветок. И ему захотелось склониться к нему, посидеть подле него вместо матери и сказать ему, что он никогда не забудет его, но сейчас ему надо вести своих ребят вперед, чтобы биться в память о нем. Вдруг заработали наши пулемётчики. Это они, окопавшись поближе, разом ударили, когда наши бойцы приникли к земле. Интенсивность огня немцев сразу заметно убавилась.
– За мной! – услышал ротный с левого флага и узнал голос политрука Васильченко. Все бойцы привстали и уже бежали опять впереди своих командиров. На левом фланге, где шел в атаку, увлекая за собой солдат, его товарищ политрук Васильченко, разорвался артиллерийский снаряд, взрыв которого почувствовал на себе даже он, отброшенный воздухом на землю. Но тут же поднялся и безмолвно опять устремился вперед, нагоняя своих бойцов. Роте и на этот раз довелось взять очередной заградительный рубеж противника. Окопы были хорошо обустроены, и огонь противника здесь ощущался не так опасно. Противник, отступив, перестал вести массированный автоматический огонь, и прекратились артиллерийские взрывы. Бойцы, взяв рубеж, сделали передышку, кто лежа от усталости на дне окопа, кто сидя на его уступах. Ротный дал команду, чтобы передали по цепочке: «После передышки закрепляться на данном рубеже, подкрепиться и отдыхать». Он прошел на брошенный неприятелем командный пункт, устроенный выступом и возвышающийся над оборонительной линией. С командного пункта было хорошо видно поле, где меньше часа назад шел бой. Не успел ротный еще обдумать и оценить обстановку прошедшего боя, для принятия дальнейших действий, как на командном пункте появился старшина.
– А, Тимофей Иванович! Жарко пришлось, – и сам себе ответил. – Опять поредели наши ряды. А где политрук?
– Нету больше Ивана, – присаживаясь со вздохом, не скрывая усталости, произнес старшина. – Как вечереть начнет, надо будет бойцов послать, чтобы хоть его забрать с поля и похоронить, со всеми все равно не управиться. Опять покрошило нас.
Немного помолчав, продолжил старшина уже с какой-то злостью:
– Теперь тут надо сидеть, пока что там начальство решит. Припасы и харч на исходе, одним словом, нужно подкрепление по всем статьям. А иначе боле много не навоюем. И то сказать, уже поднимать почти некого, всех земля приняла. Где наши танки? самолеты? Что они там думают наверху?! Или они думают, что мы трехжильные? И это при том, что, можно сказать, в двух шагах отсель Москва, а что тогда про остальные направления говорить, что уже у нас совсем нет армий, что ли?
– Разберутся, Тимофей Иванович, всем сейчас нелегко, не только нам, – спокойно ответил ротный на возмущение старшины. Не зная почему, но он сейчас все больше думал о том солдате с цветочком, может потому, чтобы не уготовить себе гибель еще более жалкую, а не о тех правдивых вещах, о которых высказывался старшина.
– Вы уже там по-отцовски, что в таких случаях надо проследите, чтобы Васильченко похоронить подобающе, Тимофей Иванович, – отвлекшись от мыслей, наконец, высказался ротный на весть о гибели политрука.
– Упрячем, не оставим же на поругание, – ответил старшина с некой даже обидой, мол, мог бы и не говорить об этом. Старшина собрался уже уходить, но приостановился на выходе, всматриваясь в даль.
– Никак к нам начальство пожаловало.
Оставив машину «Эмку» за позициями, через оборонительное заграждение к ним на командный пункт в сопровождении комбата и батальонного политрука шли полковой комиссар и командир полка, осторожно ступая через рытвины позиции, боясь испачкать свои сапоги-хромачи.
Ротный Остапенко доложил, что они, удерживая вторые сутки на данном участке оборону, перешли в наступление и им удалось выбить немцев из оборонительного рубежа и закрепиться, что понесли за это время значительные потери и нуждаются в подкреплении и материальном обеспечении…
Среди офицеров шел разговор, что комбат жаловался на большие потери  и неважное обеспечение, что они выполняют свой долг до конца, но нужна им всякого рода поддержка. Ком. полка переспрашивал его одно и то же по несколько раз, равнодушно реагируя на высказывания комбата.
– Потери, они и есть потери! Везде сейчас потери, – спокойно, как будто о чем-то незначительном шла речь, отзывался ком. полка на сетование комбата. – Дальше будет не легче, но нужно держаться, несмотря ни на какие потери, вплоть до последнего бойца…
– От дожили. О смерти бойцов разговаривают, как про погоду, – будто про себя, но громко вмешался в разговор офицеров до этого молчавший старшина Гребенчук. Все посмотрели на бубнившего старшину, а затем удивленно меж собой переглянулись. Безучастно  сидевший в углу старшина встал.
– Это ж ско-ль-ко полегло людей! – и о чем-то на секунду задумавшись, продолжил:
– Непобедимая и легендарная, – он жестикулировал перед собой руками, – Красная Армия. – Он яростно, с налившимися кровью глазами посмотрел на командира полка. – Куда смотрели? Чем занимались? Кадровики хреновы! Пусть только кто сунется, – язвенно поддел старшина, – шапками закидаем, – он еще с большей злостью посмотрел в глаза ком. полка. – А довелось, так побежали су-ки-ны дети. Я-то этими руками, – он протянул перед полковником мозолистые с заскорузлыми пальцами от непомерного крестьянского труда ладони, – пахал, растил, убирал хлеб. А вы его только жрали. Я твой хозяин, рабоче-крестьянская власть. Я крестьянин, – он постучал себя в грудь, – и вправе с вас спросить, почему не готовы были сдержать неприятеля, ведь других забот и работы у вас нет, как умело воевать. А теперь я должен бросить свою землю и делать за вас вашу работу?!
– Ты что, старшина? – властным голосом зарычал комбат и посмотрел на всех присутствующих. – Что ты себе позволяешь?
– Ты на кого голос подал? Панику надумал сеять? – высокомерно заговорил ком. полка.
– Я паникер? – вскипел старшина. – Да на мне гимнастерка еще не высохла от атак, – он поднял перед собой руки, чтобы еще что-то яростнее сказать в порыве гнева, и двинулся к полковнику…
Тот вынул из кобуры пистолет и выстрелил старшине в грудь…   
Все присутствующие какое-то время пребывали в замешательстве от случившегося и посмотрели на полковника.
– А вы как думали!  – полковник ответил на их взгляд. Ротный глянул на упавшего навзничь боевого товарища, склонился над ним: «Тимофей  Иванович!», – затем, приподнявшись, не совладая собой, набросился на полковника:
– Ты что, сволочь, делаешь?
– Лейтенант! Отставить! – закричал комбат и стал между полковником и ротным.
– Это что у вас в батальоне за дисциплина, капитан? – вскипел уже полковник, обращаясь к комбату. – Да по закону военного времени…
 Он перевел свой взгляд на ротного:
– Лейтенант! Сдать оружие. Под арест его, в штаб полка, подготовить рапорт и передать органам НКВД, – обратился полковник уже к комиссару полка. Комиссар хотел что-то сказать в защиту ротного. – Отправляйте! –    зарычал полковник…
Жизнь человека – это соотношение между событиями прошлого, нынешнего и будущего. Для бывшего сельского учителя ротного Николая Остапенко прошлое будет светить ему всегда яркой звездой в его подвергнутом суровым испытаниям настоящем и трагическом будущем.


2

После случившегося, я мало что соображал и надеялся, что все образуется, поскольку считал себя правым. В своем поступке не находил ничего порочащего и недостойного офицера, ставшего в защиту своему боевому товарищу, плечом к плечу ходившим со мной в атаку. Я пребывал в забвении. Помню только, что по прибытию в штаб вызванные два конвоира сорвали у меня знаки отличия с гимнастерки воротника и старший батальонный политрук, сопровождавший меня сам подал мою шинель уже без знаков отличия и вещевой мешок с суточным пайком. По его мрачному лицу было видно сожаление, что они не могут ничем помочь, сочувствовали о случившемся и, не подавая руки, кивком головы он простился со мной. Из штаба полка меня и еще двух таких-же военных горемык тоже за какие-то «прегрешения» в сопровождении двух конвойных и лейтенанта, на машине полуторка с надписью под стеклом кабины «Фронтовая газета» по-видимому, ехавшие по делам в редакцию, попутно захватили и нас в Москву, чтобы передать органам НКВД.
Нет необходимости рассказывать про те мытарства, проведенные в застенках всесильного НКВД. Скажу только, что по прибытию прошли все санобработку, шинель была заменена на куцую телогрейку и на второй день пребывания в изоляторе вызвали к следователю. Мордатый майор, сидевший за столом, куда меня ввели, не глядя на меня бросил:
- Присаживайтесь. Фамилия….Имя… Отчество…год рождения…воинская часть…
Затем долго молча рассматривал и что-то писал в бумагах и наконец, спросил:
- Вам понятно, за что вы арестованы?
- Да! – ответил я, будучи предупрежден своими сокамерниками, что лучше соглашаться со всем, что скажет следователь, чтобы избежать побоев. Все равно правды не добьешься.
- За что? – опять неглядя на меня спросил следователь.
- За нарушение воинской дисциплины.
- Это в военное-то время, - Идиот!
Вы приговариваетесь к  десяти годам. Пойдете по этапу к месту отбывания наказания. Вопросы – наконец он оторвался от бумаг и колючим взглядом посмотрел на меня – подпишите протокол.
Я подписал бумаги.
- Конвой! Уведите – равнодушно бросил он, когда вошел охранник.
Шли дни и мне казалось, что будто я качусь в какую-то бездну отчаяния и нет никакой надежды на проблеск к лучшему. Все мы собрались сюда не  своей волей и все были друг другу чужие. Тут была атмосфера другого мира, ни на что непохожая со своими законами, правами и обычаями. Самое страшное, кроме лишения свободы – это вынужденное общее сожительство, ни на минуту нельзя уединиться. Настал, наконец, и мой черед, где на одном из московских вокзалов, собрав солидный этап в пятьсот и более человек уже по темному времени погрузили нас в теплушки. Мы не знали пути следования, но не трудно было догадаться, что на восток – раз на западе война. Вагончики – теплушки то отцепляли, то прицепляли, бросая в тупике. Одним словом не торопились доставить до места, поскольку везли вне всякого графика поездов, по возможности, пропуская грузы и воинские эшелоны. Везли с остановками не только во всех областных городах, но и на больших и малых станциях, где загоняли в бараки по 40-50 человек, сколоченные на живую нитку. На этих станциях привлекали на работы, чаще всего занимались лесозаготовкой дров для топки паровозов. Грузили распилованные чурки по паровозам и по окончанию работы каждый приносил по чурке для топки буржуйки. Распилованный лес складировали вдоль железнодорожного полотна для подкрепления в основном эшелонов военного назначения. Перед сумерками получив краюху черствого черного хлеба, нас загоняли в бараки и закрывали до утра. И без топки в бараках было душно с тяжелым смрадным удушающим запахом. Часто по углам барака было множество человеческих спорожнений, издавающих зловонье. Нары были просто из досок без какой-либо подстилки. Среди нашей братеи были случаи, что на утро обнаруживались один-два трупа, в основном пожилые не выдержавшие суровых испытаний и по слухам из интеллигентов.
Лучше было в областных центрах, где обустроенные тюрьмы. Поскольку там арестантов выводили на прогулку где между зданиями тюрьмы и оградой забора увенчанного сверху колючей проволокой есть много пространства, чтобы хоть ненадолго можно уединиться, оградить себя от всего этого безликого стада. Как и я, многие из заключенных любят ходить во время прогулки скрытые от всех глаз и остаться со своими мыслями наедине. Иногда во время этих хождений, идя на встречу, друг другу взглядом всматривались в свои угрюмые лица, в которых  угадывалась мысль, задавая один и тот же вопрос – за что? за что такое испытание? Самое  важное в этом положении научиться терпению и выдержки, не срываться по пустякам, да и вообще не выделяться из серой массы. Человек есть существо не только самое страшное в своих амбициях, но и ко всему привыкающее – это, пожалуй, самое лучшее его качество.
На всех нас были мрачные лица и всегда молчаливые. Как и почему сюда попали не было охотников рассказать, да и любопытство было как-то неприятно. Потому что своим рассказом здесь никто никого не мог удивить, да и надо ли кого удивлять – у всех по большей части схожая история. В областных городах в тюрьмы отводили пешком колонной по пять человек в ряд, по проезжим частям улиц. Все мы этапники были погружены в угрюмое безразличие, шагая по пыльным улицам. Во всех пересыльных тюрьмах подвергались процедуре обысков и санобработок при дальнейшей погрузке в товарники. Но самое унизительное, на мой взгляд, было призрение людей, сверлящих тебя взглядом во время этапирования по улицам, некоторые плевали нам вслед, ребятня непременно запустит в толпу камешками, одним словом отношение как к какой-нибудь скотине. И были в этом положении мы все настолько обезличены и замучены этими бесконечными тяготами, что стали все как стадо послушных животных. Люди уже не способные рассуждать с вытравленным чувством собственного достоинства, но на удивление живучих и в тоже время неспособных уже возмущаться и качать свои элементарные какие-то права обхождения.  Одним словом можно было нас вести уже и без конвоя-хоть в пекло к самому «черту», бросив клич.

3

Поезд катился, постукивая колесами сквозь безмолвную ночную тьму. Арестанты спали. В полном вагоне с задраенными окнами становилось душно. О смрадного воздуха ломило виски. Впрочем, и в тюремных бараках на перегоне духоты и вони не меньше. Поглощённый своими мыслями, еще раз перебирая события последнего времени, я стал дремать, приняв и умственную и нравственную духоту тоже…
Перед большой узловой станцией, поезд стал замедлять ход. Красноярская тюрьма, последний путь нашего железнодорожного путешествия. Конвоиры подняли этап затемно и, выкрикивая команды, стали выстраивать нас на площадке среди путей  у какого-то здания из грязно-рыжего кирпича, возле которого была свалена груда ящиков и бочек. Построились быстро и стояли вольно. Были приняты в отношении нас чрезвычайные меры, так как накануне несколько арестантов сбежало и теперь конвоиры на фоне общей темноты сверкали своими белыми полушубками густым кольцом по всему периметру места выгрузки. Пока шла перекличка, мы переминались с ноги на ногу, так как на пронизывающем ветре было зябко. Грязно-серые обрывки облаков гонимые ветром и чуть просматриваемые по темному небу – предавали унынье. Наконец перекличка закончилась.
Под-рав-няйсь – рявкнул проводивший перекличку НКВДэшник.
- Напра-во! – поступила команда.
- Шагом мар-ш.
Толпа по-солдатски стукнула пятками, и галька зашуршала под ногами. Когда отошли от станции установилась тишина, только идя вдоль полотна гравий скрипит под ногами, да в порыве подвывает ветерок. Затем вышли к городу, и повели нас по пустынным ночным улицам Красноярска…
- Стой вольно – чуть слышно донесло ветром слова головного, после полуторного часа хоть бы.
- Стоять. Вольно – повторили по цепочке конвоиры.
Мы стояли у высокого почерневшего деревянного забора, сверху увенчанного колючей проволокой-Красноярская тюрьма. Время шло томительно медленно, но наконец-то вся толпа продвинулась через ворота во внутрь двора тюрьмы.
- Подравняйтесь – поступила команда.
Растянувшаяся по всему двору толпа стала подравниваться.
- Первая шеренга три шага вперед – шагом марш. Отделившуюся шеренгу от строя начали шманать конвоиры. Проверенных загоняли в санпропускник. Часа через два вся процедура закончилась. Нас после санобработки переодели в стяжённую теплую ватную одежду и провели накормить в столовую. Распределив по камерам, дали наконец время отдохнуть…
На следующее утро нас согнали всех во двор и стали делить на отряды по 120-130 человек. Темнота была хоть глаз выколи. Во дворе тюремный фонарь качаемый   ветром, время от времени бросал свой тусклый оранжевый свет по физиономиям арестантов. Долго затянулась перекличка при слабом свете фонаря. Каждый услыша свою фамилию, выкрикивал - Я! Наконец перекличка закончилась. В нашем отряде среди отобранных не было блатных. Мысль рассеяно скользила в голове, но я не мог на чем-то сосредоточиться. В такой обстановке, полуголодные и промерзшие – трудно было о чем-то думать. Наконец-то настало время первого оцепенения, через которое проходят все арестанты, за которым потянутся полосой долгие дни мучений. Серьезные испытания, выпавшие на мою долю только начинались. Иногда мне казалось, что я нахожусь в каком-то бреду. Но нет оглядевшись вокруг – все вроде наяву. Мысли вдруг сами обратились ко мне и началось с того, что я пережил за последнее время. Конвоиры вымещали на нас всю свою грубость и злость. Особенно ненавистен им был наш отобранный для каких-то работ отряд, в котором оказались образованные или просто порядочные воспитанные люди и они с наслаждением отыгрывались на нас своим сквернословием. Сами же мы арестанты не сквернословили, по крайней мере, я не слышал ни встрою следования, ни в камере. Людей привыкших каждый к своей работе и оторванные от своего ремесла – изматывало напряжение всех душевных и физических сил. Хотя больше всего тяготела не физическая усталость: спание на нарах, скверная пища – а тяжелее давалось душевное потрясенье. Переход от одной среды, духовной и созидающей – в среду пошлости и невежества. Тяжело было на душе еще и оттого, что одолевали неотвязные мысли о доме, школе, своей деревне и о пропасти, которая все ширилась, отделяя меня от прошлого в неизвестное будущее.

4

«Война затянулась на месяцы и нет уже числа невинным жертвам и нет меры горя человеческого. Иногда казалось, что мир весь гибнет, распадается под властью одержимых безумцев ставших на путь убийства и разрушения. Представляя себе свое будущее, я всем своим существом ощущал близкую смерть. Все думалось: а ведь великое множество людей среди этой серой толпы, наверняка куда лучше своих надзирателей. Но они уже не люди в глазах последних, для них мы уже перестали существовать. Человек, к сожалению так уж устроен, что насилие внушает ему страх. Отныне, мы здесь все стоим лицом к лицу с подлинной опасностью – с этими хамами конвоирами и с раскормленными до красна рожами следователей НКВД и это куда страшнее боев с немцами. Вот мы в этом отряде все вроде порядочные люди, с характером – только не у кого не хватило ума постоять за себя. И поэтому сейчас все превращены на манер современных рабов. Вот  она где настоящая война – война разума против косности и тупости. Эта навязчивая мысль не покидала меня и катилась по привычной колее. Война! Кто виноват? Здесь причин много. Обещанный народу социализм с его благами оказался глупостью и фанатичной несбыточной надеждой принесшей народу только горе и страдания, а не счастье и благополучие. Капиталисты давно это усвоили и вряд ли они хотели этой бойни-войны, потому что много теряют в этой перетряске.
Наше правительство – эти гнусные недальновидные люди, которые не умели управлять, на это у них нет ума и довели страну до такого состояния.
Во всем, по-видимому, «виновата» первичная жизненная функция человека – жрать и предаваться любви. Причем жрать как можно слаще и придаваться любви как можно чаще. Все человечество опирается на землю, ему нужна эта точка опоры. Потому как земля дает хлеб, а хлеб дает возможность бороться с голодом и смертью. Человек во многом научился бороться со смертью, постепенно улучшая свой быт и продвигая медицину. Интересно как обходились без медицины, скажем те же кочевники, ведь там понятия не имели о гигиене. И надо же – сохранились целые племена. Каждый день умирают на земле десятки и сотни тысяч людей, но их не убивают умышлено, там с нравственностью все в порядке, а вот война, это совсем другое – глупо и наконец, нерационально отнимать жизнь у человека в 20-23 года. Неужели этот довод никого не убеждает там на верху? Насилие и убийство, порождает новое насилие и убийство – так показывает история.
Насилие и убийство, стало уже «естественной» потребностью человека. И поэтому убивать в одиночку или всем скопом, как в войну – там, на верху, для них, по-видимому, уже не было разницы. А разница все-таки есть. На войне убивают чужими руками во благо своих жизненных амбиций узкого круга людей. В этом и состоит суть преступления войны – против человечества»….
Наш отряд оставили во дворе, а остальных разогнали опять по камерам. Скоро заскрипели тюремные ворота, и въехало шесть тентованных грузовиков. Нас разбили на равные части и погрузили в машины. Было еще темно, когда мы выкатили с территории тюрьмы и двинулись в неизвестном для нас направлении. Как только выкатили за город под монотонный рев мотора и легкое покачивание грузовика мои мысли возвратились к чувствительной трагедии человечества.
И снова я приходил в своих рассуждениях к одному – все безнадежно. В моем положении есть только два выхода: представить все судьбе и будь что будет. Или надеяться на случай и попытаться что-то сделать, пусть, даже если придется погибнуть…. Грузовик застрял в снегу, и последовала команда к машине – и так приходилось во время пути следования действовать не один раз пока по истечению 12 часов, добрались до пункта, представляющего из себя ограду из колючей проволоки, внутри которой стояло три барака с двумя охранными вышками по углам. Прошло всего 12 часов, как выехали из Красноярска, а казалось – прошла вечность. Нет необходимости повторять события каждого дня нашего следования, потому что они все похожи друг на друга. Мы даже уже стали теряться во времени. Скажу только то, что ехали, а чаще шли, пеша и прошли путь от Красноярска-Киренск-Якутск - Сейтман и конечным пунктом нашего пути было Марково. На каждом из проходящих участков, оставалось часть арестантов и в конце пути нас осталось человек 60-70. По прибытию время было вечернее, так что толком ничего разглядеть было нельзя. Скажу только то, что лагерь включал 6 бараков. Один стоял чуть в стороне ото всех барак, для арестантов. Второй, у которого по прибытию и выстроили нас, расположилась комендатура со взводом охраны, под сводом крыши которого освещенный фонарем висел щит с надписью: НКВД управление «Дальстрой» Третий занимал технический персонал лагеря, а остальные три превышающие все предыдущие значительно в размерах , были не отапливаемые склады материалов и продовольствия. Из
 Комендатуры вышли два офицера – один сопровождавший нас с конвоиром, другой незнакомый который тут же представился: Капитан Нестеренко – начальник лагеря. Он разъяснял, что мы прибыли на участок управления «Дальстрой» и наша задача будет состоять в том, чтобы как можно быстрее выстроить аэродром, вернее полосу для приема самолетов. Характер работ и подробности завтра – по началу работ. А сейчас выдадут кое-что из вещей, ужин и в барак отдыхать с дороги. Затем нас передали «на руки» дежурному офицеру охраны и под бдительным оком охранников выстроив в цепочку, выдали каждому мясные консервы, галеты, по одеялу неопределенного цвета и брезентовую подстилку для нар…
Барак освещался четырьмя керосиновыми лампами, которые немилосердно коптили. Пола в бараке не было, были лишь разбросаны доски между нарами, поэтому снизу отдавало мерзлотой. В бараке по центру и ближе к торцам были установлены две печки-буржуйки, сделанные из металлических бочек у каждой из которых возвышалась кучка неровно сложенных колотых дров.
Через минут сорок-пятьдесят прекратилась трескотня банок и чавканье челюстями – арестанты, утолив голод стали потихоньку укладываться. Места едва хватало, чтобы улечься плотнее друг к другу. Определившись с местом ночлежки, я опять погрузился в рассуждения – о сущности рода человеческого,…Раз война значит что-то неладно наверху, среди тех, кто нами руководит. Народ  по сути  своей «здоров» - во всяком случаи здоровы и не испорчены простые рядовые люди. Народами управляют при помощи вздорных громких слов, приносят их в жертву лживым идеалам и дурацким теориям. Я ловлю себя на мысли, что все мы заключенные не так уж долго верили всей этой патриотической болтовне. Николай вздохнул и, кутаясь в кусок брезента, повернулся на другой бок. Кто-то громко храпел. Кто-то стонал во сне, кто-то изредка выкрикивал несвязную какую-то речь, прося кого-то о помощи.
- Может быть я не прав, может быть все идет как надо и люди только для того рождаются на свет, чтобы убивать друг друга-страшная мысль. Но и в самом деле, если оглянуться хотя бы на свою историю-то это высказывание не так уж и лишено смысла…
Рассуждая Николай потихоньку погрузился в сон в неловкой позе – клюнув носом.
Проснулся я, от дуновения свежего ветерка проникшего в барак при открытии дверей, за которой громко и грубо последовала команда одного из охранников: Подъем! Халуи, отщепенцы и враги народа. Через 10 минут строится на перекличку - и плохо прикрыв дверь, удалился. С наружи было еще темновато и проведенное электричество по периметру лагеря и у входа в бараки тускло маячило своими красными фонарями.
Мы выстроились перед бараком – комендатурой, дежурный офицер небрежно-лениво провел поверку. После чего была команда проследовать к складу-бараку получить лопаты и кирки. Выдали опять мясные консервы и галеты. Через час было приказано опять построиться на месте поверки. Через минут сорок, когда уже было покончено с едой, к нам в барак пришел охранник и с порога выкрикнул две фамилии, в том числе и мою. Приказал проследовать вместе с ним в комендатуру. В кабинете начальника комендатуры, куда с докладом провел нас охранник, было двое офицеров, уже знакомый нам капитан Нестеренко и еще незнакомый ст. лейтенант. Капитан  обратился к нам: Представляю вам руководителя работ ст. лейтенанта инженерной службы Егорова Петра Кондратьевича. Мы посмотрели ваши личные дела – продолжил капитан, переведя свой взгляд от нас на разложенные перед ним бумаги. Вы обое офицеры хоть и бывшие, назначаю вас бригадирами. Отряд разобьём на две равные группы. Каждый из вас будет руководить своей группой. За разъяснениями по производственным вопросам обращаться будете непосредственно к ст. лейтенанту, Егорову – как руководителю работ. Вы каждый свою группу разобьете уже сами на две половины, для подмены друг друга, чтобы работы шли непрерывно.  Вопросы – наконец кинул строгий взгляд на нас капитан.
- Пока нет гражданин капитан – ответил за обоих мой товарищ по несчастью.
- Ну вот и ладно. К ним подошел ст. лейтенант и подал по красному лоскуту для нашивки на рукав – «Бригадир».
- Можете идти, готовиться к построению. – Мы вышли
- Шевелить «начальство» - гаркнул нам вслед проводивший нас конвоир.
Надо бы нам представиться друг другу – обратился я к «коллеге». Я Николай, Николай Иванович Остапенко – лейтенант.
- Тоже самое, только наоборот Иван Николаевич Домрачев – бывший ст. лейтенант.
Они пожали друг другу руку…
Вооружившись инструментом, серая орда взялась за работу и по всюду было слышно звяканье кирок и лопат. Когда наступала минута перерыва, тишина казалась противоестественной – пугающей…
День ото дня становилось холоднее. И от этого еще тяжелей становилось людям, обреченным на нескончаемое вынужденное пребывание в битком набитом бараке – в этой безликой серой толпе. Каждое  утро нас вытягивали в цепочки распределив по кучкам. Офицер руководившей работами выкрикивал команды и все дружно брались за лопаты и кирки ровняя очищенную полосу, а следом укладывались стальные листы – куда будут приземления самолеты. Мы с Иваном хотя и были бригадирами, но самим приходилось работать с лопатой и киркой. Особенно тяжело было таскать листы рифлёного железа укладываемого на полосу вместо бетона.
Солнца почти не было никогда, но иногда оно в полдень повисало застывшим кровавым пятном на тусклом сером небе.
 Все труднее стало по утрам умываться ледяной водой. А бриться было настоящей  пыткой, но многие не могли отказать себе в этом. По ночам нельзя раздеться и от пропотевших за рабочий день тел, тянуло кислым зловоньем. Разум гаснет, а все душевные силы направлены только на то чтобы выжить-уцелеть. Но как вынести все эти муки не зная, что предстоит впереди.Мужество все это время не покидало меня, как и многих других – но чувствовалось уже, что мы не были еще так подавлены и угнетены. Конечно, молодость и прошлое давало некоторый душевный запас, который помог все это время пережить эти тягучие дни. Но я, стал уже чувствовать, что во мне уже началось что-то надламываться, поскольку стали меркнуть воспоминания о прошлом и все больше перед лицом вставала мрачная действительность.
Дежурный брякнул несколько раз по висящему куску диска – отдававший глухим звоном в морозном воздухе. Перерыв на обед.
Группа, дошедшая до барака сложила у входа инструмент. Дверь в барак открылась и все как стадо обезумевших животных бросились скорее заполучить свою порцию еды. Раздали мясные консервы и галеты – основная здесь еда, которой хватало в достатке. Поставили на раскаленные бочки-печурки ведра с ледяной водой для разогрева кипятка. Выражения на лицах арестантов были не из приятных. Мы с Иваном Николаевичем, успевшие уже за это недолгое время сдружиться, подходили всегда последними. С какой-то собачей благодарностью за еду и несколько минут передышки в относительном тепле, серая-чернь жевала вареную говядину и галеты. Как это было унизительно, но унижение уже почти никто не испытывал. А ведь среди них образованнейшие люди есть-ученые, священники, служащие.
И невольно подумалось: это из «животного» трудно сделать человека, а из человека «животное»…!?
Перед отбоем на нары, всегда мучило ощущение, что ты грязен – ведь который день мы уже не раздевались. В лагере вода везде перемерзала, и не было возможности вымыться….
Наконец настал день, когда были готовы принять первую партию самолетов. При расчистки полосы образовывались по бокам большие снежные валы, и они укрывали хоть немного от пронизывающего ветра и сразу становилось легче. С минуты на минуту мы ждали появление самолетов и все поднялись, опираясь на лопаты, на сугробы снега, освободив полосу. Самолеты вынырнули из серых облаков неожиданно как журавли в треугольном строю и пошли на круг над аэродромом. Затем стали один за другим заходить на посадку. К самолетам не подходить – передали по цепочке от дежурного офицера, когда все скатились с сугробов вниз.
Головной большой самолет – бомбардировщик с грузом приземлился первым, а за ним все поочередно истребители. Самолеты были не наши по бокам звезда красовалась на белом фоне-американские. Я отошел в сторону и стал поодаль. От вышедших летчиков послышалась русская речь, которые пытаясь немного размяться и согреться стали приседать и пританцовывать на месте…
Николаю один из летчиков - капитан показался знакомым, и он со стороны всматривался в него. Не может быть. Здесь, откуда? – он признал в нем своего земляка друга детства Владимира Мальцева. Долго не решался подойти, да и нельзя им вступать в разговор. Наконец когда моторы стали затягивать брезентом и к технику отошел второй пилот, он приблизился к нему ближе и окликнул негромко: Володя!
Тот опешил от неожиданности, повернувшись в его сторону и едва мог выговорить слово.
- Коля…ты? – он огляделся вокруг.
Как ты здесь оказался – почему?
- Долго рассказывать дружище, но не за злодейства и не за продажу совести, это пока все, что я могу тебе сказать.
В ушах моих появился звон и жуткое молчанье – это действовало на психику убийственно. Уничтожение и конец бытия – чувство это пронизывало меня до мозга костей, вместе с холодом – он содрогнулся от таких своих мыслей. Оглядевшись, они вошли в самолет, и оказались лицом к лицу, Владимир уныло посмотрел еще раз в глаза другу детства.
Тот все понял без слов и, положив ему руку на плечо они прижались-обнялись.
- Холод – после недолгого молчания сказал Николай.
- Собачий холод – ответил Владимир и достал фляжку со спиртом и протянул другу. Выпив по глотку, они немного согрелись. Николай поведал другу свою незамысловатую историю, все как было без всякой утайки, чтобы не было потом недомолвок.
- Ты все правильно сделал – ответил ему Владимир на его рассказ. – Я на твоем месте поступил бы точно так, так что не казни себя. Я командир эскадрильи – головной перегоняем самолеты с Аляски в Красноярск, а там сдаю истребки и обратно за очередной партией.
Эх, Коля-Коля, друг ты мой сердечный, землячок. Если б я тебя не знал, если бы мы вместе не бегали за околицей села босиком по полянке – он покачал головой.
- Ничего как-нибудь, выкручусь – скривив рот стараясь произвести улыбку на лице – ответил Николай.
- Да! Конечно, что-нибудь придумаем – посочувствовал другу Владимир.
- Достроим аэропорт и  обратно, где хоть немного потеплей.
- Да нет, обратной дороги отсюда – Коля, нет. Ты извини за откровенность, но вашего «брата» тут не очень жалуют, да и вообще.
- А кормят. Я отродясь даже в армии не ел такого. Какую баночку не возьми все «Маде ин ненаше» - улыбнулся Николай.
- Это точно, жратва вся американская свое завозить в эту глухомань, ту же мерзлую картошку, дороже этих баночек обойдется. Продовольствие по «Ленд-лизу» американцы поставляют, как эти самолеты – он хлопнул рукой по обшивке машины. Возим попутно продовольствие и всякую мелочь при перегоне самолетов, бомбовой отсек ведь пустой.
«Ленд-лиз» - пояснил другу Владимир – это такой договор с американцами означает «В долг в займы» на время войны.
Они немного помолчали.
- До вас тут партия арестантов была, бараки строили, так я не слышал, чтобы кого-то из них отправили обратно. Здесь где-нибудь лежат в заснеженных буераках, но корм россомахам – еще мрачней закончил Владимир.
- Ну, ты не унывай, не раскисай, что-нибудь придумаем – и помолчав добавил-единственный выход переправить тебя через пролив на Аляску.
Наша трасса, так и называется «Алсиб», «Аляска-Сибирь», значит. Постараюсь тебя переправить, если до этого не грохнусь где-нибудь. Иногда веришь – идешь в полном неведении. Такой мороз, за бортом за минус сорок, под фонарем чуть меньше, а на лбу испарина выступает от перенапряжения. Эти держиморды в полушубках (охранники),  поотъедались сволочи на американской тушёнке и шоколаде – псы вонючие, лишь бы не пронюхали. Ладно, Коля пора, иди на неси  он подал ему чехол-брезент для второго мотора - продержись немного, на рожон не лезь. Надо тихо здесь жить.
- Постараюсь – приняв брезент Николай вышел. Рабочая смена длилась по 14 часов и, закончив работы все двигались к бараку. Некоторые спотыкались от усталости и дремали на ходу, измученные холодом и непривычной для них работой. Арестанты складывали в специальный ящик шансовый инструмент, получив паек, ставили кипяток.
Когда вся компания улеглась, Николай и Иван допив за разговором последние глотки кипятка, шли укладываться на свои нары. Он прилег и придался воспоминанию встречи с земляком-другом детства. По вечерам всегда мучило его ощущение, что в этих не человеческих условиях он опустился и физически и духовно. Хотя здесь, с ним, находятся люди в таком же положении. Не навязчиво в голову ему пришло одно высказывание: Что только « Физический труд, сделал из обезьяны человека» - физиолог дедушка Дарвин, погрешил против истины. Физический труд губительно действует на человеческий разум – это я уже могу утверждать на собственном опыте. Глаза от усталости и воспоминаний слипались и Николай уснул.



5

Друзья с детства, какими были Николай Остапенко с Владимиром  Мальцевым – это совсем особенная, настоящая искренняя и бескорыстная дружба двух молодых людей, выросших под одним небом и бегавших вместе по росе, за околицей села. И теперь, когда служба одного требовала адского напряжения и отдачи всех знаний и сил, а другой волей судьбы измученного гнетом испытаний подвергнут смертельной опасности – их дружба  приняла новый оборот и стала еще прекрасней и сильней. Владимир посчитал своим долгом помочь близкому родному другу, ставшего заложником чьих-то амбиций. Каждый переживал неожиданную встречу в таких нечеловеческих условиях по своему, и обоих в равной степени подталкивало на решительные действия…..
По прибытию за очередной партией самолётов, на Аляску, в Фербенкс, на военную базу формирования и переброски техники Владимир Мальцев вынашивал план вызволения друга из беды. Советские летчики, перегонявшие технику, были расквартированы в поселке, а не на базе в казармах, где был весь обслуживающий технический персонал. Чтобы они могли лучше отдохнуть и приходить на службу для подготовки к очередному длительному полету со свежими силами. Они посещали  вместе с американскими летчиками и техниками базы – увеселительные заведения в поселке и охотно водили с ними дружбу. Демократические взгляды американских военных на взаимоотношения с нашими военными и раскованность тамошних девиц-подкупало наших вояк на хорошие отношения в общении. Владимир больше присматривался к начальству-офицерам, в особенности ему импонировал капитан по имени Джонн Бэтлер.
Тоже летчик, лет 30, командир эскадрильи и ближайший помощник командира базы. По натуре весельчак, не глуп, к тому же сносно говорил по-русски и страшный бабник. Два капитана легко сошлись в дружбе, даже вместе посещали не раз приглашение девиц. И однажды Владимир, почувствовав в нем «своего» парня, рискнул и вызволился на откровенную беседу с Джонном. Веселость Джонна сошла с лица, когда он выслушал Владимира, поведывавшего всю историю, случившуюся с его другом – тоже офицером. Они оба были омрачены пересказанной историей и с тали обдумывать, как реализовать задуманное. С американцами, с их стороны проблем не будет, но вот как «перескочить» пролив, а главное что нужно для этого предпринять, чтобы не было потом «союзных» претензий, если дойдет до соответствующих советских служб. Офицерские отношения в американской армии хоть и уважительные к старшему по чину, но они носят мягкий более либеральный, непринужденный характер – нежели в Советской армии построенном на грубом уставном, порой неоправданном отношении между служащими. Отношение Джонна со своим шефом полковником-начальником базы, были более чем того требовала служба. Он обожал этого молодого негодяя-бабника, может в нем видел свою молодость. Джонн поделился со старшим своим товарищем историей, которая занимала его теперь не меньше чем Владимира. И полковник отнесся к ней сочувственно, с пониманием. Американское правительство и военное ведомство знали положение дел на фронтах России и связи с этим принятые решения Советского правительства – все искавших виноватых в случившемся и принявших бесчеловечные меры по отношению к своим военнослужащим, попавшим не по воле в беду: Отказ от помощи «Красного креста», заявив на весь мир, что у нас нет военнопленных, есть только предатели родины. Бесчеловечное отношение к своим полуголодным и плохо вооруженным солдатам и офицерам, – от которых требовали выполнение задач за гранью человеческих возможностей и т.д.
Поэтому помощь американцев нашим людям, попавшим в беду, не считалось чем-то противозаконным и охотно делалось все, что могло бы облегчить их участь. Полковник поддержал Джонна в организации помощи русскому, попавшему в беду – в оказании оформления документов. Джонн передал Владимиру их разговор с полковником и заверил, что проблем с получением документов для его товарища – не будет. Появилась первая надежда на успех задуманного благородного дела и это укрепило его дух в дальнейших действиях. Вторым шагом для него в осуществлении плана было – как Николая взять на борт.
«Не плохо бы сойтись с капитаном Нестеренко – начальником лагеря, хотя это тот народец, у которого невозможно выдавить жалость. Но как войти к нему в доверие? Чтобы такое предложить, ради чего он бы согласился? Ведь с точки зрения его службы, я должен предложить ему, по сути, совершить служебное преступление. А с другой стороны таких невинных как Николай тут больше половины и никто отсюда уже не вернется – здесь все перемрут и вымерзнут. Нет, надо все равно попробовать. Пару ящиками тушенки его не купишь, да и они, тут ей и так обжираются. Деньги дело тоже не совсем надежное. Нужен разговор, чтобы тронуло его душу – ведь русский же он человек в конце то концов, что-то должно в душе теплиться»…

6

«Обычно всегда пасмурно, а сегодня солнечно-подумал Мальцев заходя на круг перед посадкой в Марково – редко такое бывает, может, будет сопутствовать    удача и в разговоре с капитаном»
Самолеты один за другим зашли на круг и удачно все приземлились без поломки шасси. Это сэкономило Мальцеву время на разбор полетов. Летчики отдыхали – а завтра опять в небо. Метели не было, было на редкость для этих мест тихо и арестанты за исключением дежурных истопников, пребывали в бараке, а не на расчистке аэродрома. Механики, проверив машины, чехлили моторы, а с утра опять их на разогрев….
Мальцев, глянув в сторону комендатуры, не спеша зашагал к ней, подумав про себя: «Сегодня или никогда»….
- Можно? – приоткрыв дверь он шагнул в кабинет коменданта.
- Проходи, капитан
- Вроде и знакомы не первый день, а как зовут друг друга до сих пор не знаем.
-Да! Это точно, тезка. Присаживайтесь Владимир Иванович. Я, стало быть, Владимир, только Николаевич.
Мальцев удивленно усмехнулся – да служба у Вас я скажу…
- А вы как думали? На том стоим. Закурите?
- Нет, спасибо не курю.
- А согревающего? Но чуток, все-таки в гости зашли. Обычно ко мне приводят-он усмехнулся.
- Ну, если, по чуток. В гости, правда, с пустыми руками тоже не ходят – Мальцев привстал со стула и достал из комбинезона бутылку виски и плитку шоколада.
- Ух, ты! – комендант вынул из стола два стакана и развернул сверток с хлебом, нарезанным салом и на взгляд Мальцева пробормотал: «А то эта союзная тушенка уже в горло не лезет».
Капитан Нестеренко, повертев, разглядывая бутылку виски в руках, откупорив, разлил по стаканам.
- Ну, будим – выпили, зажевали.
- И давно вы тут? – спросил Мальцев.
- С октября-с самого начала. Строили бараки, обустраивали лагерь по мере возможности, затем взялись за полосу и укладку стальных листов-немного помолчав добавил-морозы, правда, с октября держатся.
- Да, дикие места, безлюдные. Ближайший поселок половина дня по воздуху, а на машине - Мальцев махнул рукой.
- Ну как там Аляска-Америка? Живут буржуи, получше нашего, раз дают в займы-взявшись за бутылку Нестеренко плеснул еще раз в стаканы.
- Чтоб мы, так жили Николаевич! – он поделился своими впечатлениями об американцах, что завел там хороших друзей и подружек тоже и об их доброжелательном отношении к ним.
- Да, эта ужасная жизнь, война! – Нестеренко  достал портсигар.
- Хочу вам поведать одну историю, которая вышла с моим другом – кровным другом настоящим офицером, если есть у Вас время выслушать Николаевич.
- Давай, валяй, только уж раз сидим,  пьем за одним столом и в одном звании, давай на «ты» переходить – предложил Нестеренко, который был его старше лет на 5.
Мальцев начал не сразу, его насторожило вдруг лицо коменданта. Такое жесткое, застывшее в таком отчаянии, такое вызывающее страдальческое – что скрывается за этим лицом?
- С тобой все в порядке Николаевич?
Тот немного помолчал, затем не без иронии повел: Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Мы рождены для того, чтобы жить в этом дерьме, а тут еще эта война, ее тоже еще нужно выиграть.
- Выиграем Николаевич, вопрос только времени. Что до каждого из нас в отдельности, то тут ты прав дерьма нахлебаемся, пока все это закончится. Тут дорогой ничего не поделаешь, нам остается только с этим смериться.
- Что обидно? Тот, кто больше всего виноват в случившемся (война) тому и достанутся все лавры. – Нестеренко вынул сигарету с портсигара и нервно бросил его на стол – Вот увидишь,…если доживем, конечно.
Подобные откровения Нестеренко, изобличавший верхушку власти, памятуя на несправедливость, вселило в Мальцева уверенность рассказать все случившееся с другом Остапенко. Как бы в унисон мрачными мыслями негодований коменданта, Мальцев с той же тональностью  и с не меньшей степенью возмущения, повел пересказ о случившимся с его другом историю, уповая на несправедливость и бесчеловечность поступков, выгораживающие себя отдельных личностей, в чьих руках оказались судьбы ни в чем невинных людей, связи с трагическими обстоятельствами нависшие над страной……
В его объяснениях не было ничего предрассудительного, унизительного и оправдывающегося – было лишь желание выразить ту правду случившейся несправедливости, к людям и без того отягощенные обстоятельствами в которые они были поставлены, выполняя свой долг. Капитан Нестеренко выслушав, вынул изо рта давно погасшую сигарету и плеснул в стаканы содержимое из бутылки.
- Давай помянем старшину – в рассказе которого упомянул Мальцев. – правильный был мужик, наш. Земля ему пухом – выпив Нестеренко продолжил. - Я сам то с Украины, с Херсонщины, деревенский.
Служил в управлении НКВД Ленинграда. После покушения на Кирова, почти все управление перетрясли и разбросали. Меня направили в Красноярск. Все бы ничего да тут опять беда….война – он закурил сигарету – немного погодя стал проситься на фронт, сказали успеешь будет  тебе фронт. И вот… бросили сюда. Теперь как видишь тут воюю, здесь теперь мой фронт.
Выпустив клуб дыма, он пристально посмотрел в глаза Мальцеву:
- Двое у меня, таких как твой лейтенант - он отвел свой взгляд куда-то в сторону - я их бригадирами поставил. Хоть тоже и берутся за лопаты и кирки, но все же по лагерю разрешено свободное перемещение – он помолчал - хоть немного можно побыть самим с собой. Твой дружок, стало быть, здесь…Остапенко?
- Мальцев с испуганным удивлением промолчал и потом кивнул головой.
- На борт заберешь на обратном пути и обмозгуй там все, как будишь действовать.
Облачишь в комбинезон и в перегонщики его «зачислишь» или в «члены экипажа». На той стороне прокола не будет?
- Нет, там все решено.
- А то мне тоже, как понимаешь неприятности ни к чему. А я здесь его потом в «жмурики» (покойники) запишу – он стукнул по какой-то папке на столе - все они у меня здесь на учете, как у колхозного счетовода «дебит-кредит», только вот сальдо всегда отрицательное. Завтра улетишь, другу своему,  если тот подойдет к тебе, скажи чтобы чего доброго не проболтался даже своему дружку по лагерю. Я его потом вызову к себе. Вместе всем нам пока не зачем светится. Давай отдыхай, тебе завтра за штурвал…
Они разом встали и пожали друг другу руку.
- Что и сказать тебе Владимир Николаевич? живы, будим…незнаю как ты, а я хотел бы еще иметь одного такого друга – это тронуло Нестеренко за живое и он понимающе кивнул головой.
Я посижу еще, пока дежурный вернется с докладом, а ты иди.
У выхода Мальцев, приоткрыв дверь, обернулся и посмотрел на Нестеренко.
- Ты дружище прости – он опустил голову – что по началу плохо о тебе думал. Сам понимаешь-Нестеренко не глядя на него махнул рукой.
- Спасибо, тебе дружище!  – и вышел….
Нет необходимости пересказывать все трудности, сопутствовавшие на протяжении выполнения дерзкого плана Мальцева, куда вовлечены были еще и «посторонние» люди с обеих сторон. Скажу только, что когда шасси самолета Мальцева, на борту которого уже был его друг Остапенко, коснулись другого материка-только тогда он освободился от беспокойства и какого-то внутреннего груза тяжести, требовавший как никогда от него напряжение всех моральных и физических сил….
Мальцеву надо выполнять свою работу и дальше, а Остапенко он оставил теперь уже на попечение своего американского товарища Джонна. Первые три дня, что были у Мальцева свободны от полетов, они провели втроем-вместе.
Джонн помог Николаю, или как он его стал называть «Николя», привести себя в порядок и по просьбе Владимира пообещал его хотя бы временно пристроить куда-нибудь пока решится судьба с документами. Хозяйка небольшого ресторанчика с баром единственного приличного увеселительного заведения по близости от базы формирования, была хорошим другом Джонна. Миловидная женщина 40-45 лет по имени Офелия. Поскольку Джонн с офицерами и служащими базы были постоянными клиентами ресторана и приносили ей неплохой доход, к тому же под прикрытием военных было поспокойнее, она посчитала обязанной выполнить его просьбу и любезно согласилась. Хозяйка показала Николаю, в основном жестами, место по ту сторону стойки бара и хозяйственный блок, куда все ставить, складывать, где что убирать, привозить и увозить и т.д. – и он приступил к своим обязанностям. Прошло немного времени, и он уже без ее подсказок и распоряжений мог сам справляться с хозяйственными делами – чем  приятно удивил хозяйку.
  К тому же он иногда стал подменять ее мужа на машине, который иногда брал его с собой за доставкой продуктов. Хозяин любил полакать виски и был к тому же отменным поваром. А с появлением у них  работника, который стал выполнять все вспомогательные хозяйственные работы – хозяин ограничил себя только любимым делом. Хозяева отвели Николаю у себя угол – в виде небольшой комнаты, это решило его и жилищную проблему и давало определенные удобства выполнять свою  работу тут же. Единственной ниточкой связывающей Николая информативно с родиной была эта база  переброски техники и ее один из служивых капитан Джонн Бэтлер. Полковник сдержал слово перед своим любимцем Джонном похлопотать насчет русского товарища и скоро у его появились документы на имя Никлоса Овисонг, созвучно его имени и фамилии. Никлос с большой радостью всегда ожидал появление в ресторане хозяйки Джонна, где ненавязчиво для Джонна можно было перекинуться несколькими фразами или иногда любезно побеседовать вдвоем за обедом.
_________

Уже шла к концу весна.



7

В Фербенксе Никлос Овисонг уже не подвергался  ни малейшей опасности. Можно изучать понемногу язык, к которому стал привыкать и который показался не так уж сложен. Пара десятков выражений, давали уже возможность немного объясниться. Ему американцы понравились своим весьма демократическим расположением к чужаку, со своими добродушными шуточками, судя по ухмылкам лиц так как он толком ничего еще не понимал в их разговоре. Здесь совсем другой мир, в который надо было вживаться. Но  порой совершенно одолевала скука, которая сменялась жутким застоем. Как-то непривычно видеть беспрестанно следующие множество автомобилей, которые вопят и гудят. Когда физические муки были уже для него позади и вероятность угрозы жизни  практически сведена на нет, был он уже совсем подавлен и измучен, и не думал он, что можно до такой степени внутренне опустошиться-вымотаться.
Тянулись тяжело дни, недели. Он точно в бреду. Чтобы не увидел и не услышал все было чужим-пустым. Вокруг была непривычная пустота-несмотря на кипящую рядом бурную жизнь. Веселая Америка, весело справляла воскресные вечера. Весь день он работал, работа отнимала уйму времени и сил и отвлекала от навязчивых воспоминаний. А по вечерам он иногда усаживался за столик с другом Джонни, завсегда того этого заведения. Друг, в данном случае не совсем верное слово, скорее это бескорыстная связь, которая давала ему хоть какую-то информацию о соотечественниках. Они вместе часто обедали и однажды он сказал, что к нему приезжает сестренка, недельки на две.
Никлос в тот вечер сидел уже скромно в уголке на их прежнем месте, когда к нему подошел с девушкой Джонн.
- Познакомьтесь – сказал мистер Джонн подходя к столику с миловидной леди.
- Миссис Линда,  моя сестренка. А это мой новый русский друг Никлос – сказал он. Я встал, когда он протянул мне руку. Линда оценивающе взглянула на меня и с одного взгляда ей было понятно, что я за птица: костюм с чужого плеча, небрежно завязанный давно вышедший из моды галстук, рассеянный непонятный взгляд – ну и конечно беден, но, во всяком случае, молод. Она процедила сквозь зубы что-то любезное – что не мог я толком разобрать, делая вид, что их знакомство ее очень забавляет. В этой компании я чувствовал себя чужаком. Джонн о чем-то болтал с сестрой, изредка вставляя русские картавые слова, о чем я не мог толком тоже разобрать, но чувствовал, что они злорадствуют надо мной, но делали это не вызывающи, а меня собственно это и не раздражало.
Джонн оглядывался по сторонам на пьющую и танцующую публику под всякие быстрые ритмы танцев. Он жаждал любовных приключений с какими-нибудь девицами и наконец, остановив на ком-то свой взгляд, оставил нас одних.
Линда говорила неплохо по-русски и когда заговорила, то сильно его удивила.
- Мы то, что здесь делаем, Никлос? – удивленно спросила она глядя на танцующую публику. Вот уже не думала, что буду вести беседу да еще в таком месте с русским офицером, или как у вас там говорят – товарищем. Никлос слегка усмехнулся.
- Вы хорошо говорите по-русски миссис Линда.
- У нас все в семье говорят хоть немного по-русски – приходилось постоянно работать с русскими. Да и здесь, на Аляске, русские живут отдельно даже целыми селениями.
«Она великолепна, по всей видимости, не глупа и не ведёт себя развязано вызывающе как тутошние девицы» - подумал про себя Никлос.
Она уловила его любопытный и пристальный взгляд к ней и, усмехнувшись, сказала.
- Вы посмотрите, как эти молодчики в форме красуются перед этими дамами. Гнусные мерзавцы. А эти женщины! – им страсть как хочется, чтобы их полюбили, но этим парням нужны только виски и придаться мимолетной любви, чтобы разогнать свою кровь. Знаю я этих мерзавцев.
Никлоса не смутило ее негодование. Ему деревенскому парню с его патриархальным взглядом на жизнь, неловко было смотреть на все это и она таким своим высказыванием расположила его к себе.
- Хотя сексуальность этих мужчин и холодна к этим женщинам, но они безвредны и доброжелательные парни – продолжила она.
Никлоса немного  смутили ее откровенные словечки насчет взаимоотношений этих молодых людей, и он застенчиво взглянул на нее. Она посмотрела на него вопросительным взглядом.
Никлос понимал, что нельзя молчать на ее вопросительный взгляд, потому как уже неловко становится перед собеседницей.
Но тут, так, кстати, подошел к ним Джонн с какой-то подругой и немного подвыпивший шутливо вмешался в разговор.
- Ах, простите мистер и миссис, что мы прерываем вашу милую беседу. Но Кэт, хочет с вами познакомиться – обратился он к своей избраннице – она вами так восхищалась глядя на вас беседующих за столиком, пока мы упражнялись в танце. Я уверен вы ей понравились.
- Присаживайтесь Кэт, – сказала Линда - а тебе братец довольно лакать виски. Позаботитесь о нем Кэт, если не хотите чтоб он вам испортил ваши планы на вечер.
Джонн подобострастно склонился к сидящей Кэт, чмокнул ее в щечку, что-то наговорил ей на ухо и они тут же собрались уходить.
Кэт встала,  кивком головы простилась с ними, а Линда о чем-то оживленно бросила несколько фраз братцу. Тот развел руками и со словом – «Чао» пожал на прощание мне руку. Наконец быстрый танец затих, и от стойки бара поплыла песня на ломанном русском языке, но такая обаятельная по своей мелодичности, в исполнении Марлен Дитрих: «Милый это ты ли.… Эх, раз…еще раз»…
- О чем, это вы так глубоко задумались? Спросила Линда, когда песня, наконец, закончилась.
- Да вот все думаю, как дальше жить.
- Да, задача не из легких.
Его вопрошающее молчанье делало свое дело.
- Меня привел сюда братец, который нашел уже свой интерес. А провожать домой, изображая кавалера, придётся вам.
- Да, конечно у меня кроме Вас – при этом слове он немного засмущался, добавив – и Джонна здесь никого и нет. Я в полном вашем распоряжении.
- Вы так и не попробовали виски не в пример моему братцу. Или больше предпочитаете русскую водку – по ее лицу с ехидцей пробежала улыбка. Никлос, молча залпом осушил содержимое стоящего перед ним стакана и про себя подумал: «для храбрости,  а то, как телок, ей богу хоть бери да на веревочке веди. Это тебе не наши клуши деревенские, тут надо с подходцем и умом».
- Ну-с, дорогой Никлос, очень мило было с вами побеседовать – не без иронии проронила она вставая…
- Часто вы здесь бываете – спросила она, когда мы отошли от ресторанчика.
- Да бываю иногда, но больше по выходным от скуки, я собственно здесь же и живу у хозяев.
- И наверно тоже берете их в любовницы, он как мой братец. - Он  промолчал.
- Они вас многому научат, от них вы многое узнаете о природе человеческой и сексуальных отношениях тоже, ибо они этим только интересуются и занимаются. Тогда как все порядочные дуры, вроде меня - она усмехнулась – напичканы высокими идеалами. Но не берите их замуж. Потому как вы, простите бедны, ваша жизнь на чужбине и без того будет ужасной, а женитесь, пойдут дети и начнется мука адская.
- Но все же мужчина ищет женщину, которая нравится ему, которую он любил бы несмотря ни на что – возразил он - так что берегитесь понравиться – она удивленно посмотрела на него, как будто мысленно сказала – «наконец то услышала хоть одно разумное от него слово».
-   Разумеется, на свете бывают и счастливые браки – уклончиво ответила она – самая страшная и роковая ошибка для молодой девушки, выйти замуж за человека с неизвестным прошлым.
- Впрочем, как и мужчине жениться тоже, – отпарировал Никлос на ее дерзкое высказывание.
Дул теплый ветерок с материка – вестник лета. Пронизывающей весенней сырости как не было и каждому из них чудилось свое – ей привкус южного моря, ему свежевспаханное поле.
- Надо завтра заняться на усадьбе цветами скоро уже некоторые зацветут.
- А у нас в это время уже отцветает сирень. Я все больше люблю те края где все проще и суровее, как здесь на Аляске. - Как у нас в Сибири – весело заметил Никлос.
- А у вас есть брат или сестра?
- Два брата и сестра.
- А мы с Джонном двое у родителей, которые никак не дождутся внуков, ведь Джонну уже за 30.
Первый шаг к наслаждению – как он отраден. Но в нем слишком сильна была мужская скромность. Но за то чувство возникло несравненно подлинное и он  за откровенничал.
- Странное  чувство у меня на душе. Мы только сегодня познакомились, а кажется, будто я знаю вас всю жизнь – Никлос смущенно опустил голову.
- Мне очень приятно это слышать – ответила она. - Ну-с, молодой человек, вот мы и дома – сказала она, когда подошла к холостяцкому жилью ее братца. На кофе вас не приглашаю, я не люблю кофе. Но если хотите поговорить, пожалуйста, милости просим по вечерам, да и кое в чем по дому нужны мужские руки, Джонни совсем все запустил со своими девками. Я попросила братца, чтобы на время моего пребывания здесь, он не приводил их в дом - дав понять, что они будут все вечера практически одни.
- Какая ужасная животная страсть - качнув головой, усмехнулась она - это она про Джонни.
От стакана виски ударило в голову, и он позволил себе некие вольности – взял ее за плечи и приблизил к себе. Она положила ему ладонь руки на грудь, преградив его упорство. Его руки взяли эту ладонь и он, склонив голову, нежно поцеловал ее руку.
- «Чао» - тихо сказала она – или как это у вас говорят «Пока»….
За все время пребывания здесь Никлос впервые почувствовал себя не таким уж несчастным человеком. Прошло каких-то пару часов, как они расстались, а он уже скучал по ней. В эту ночь он долго не мог уснуть, Линда вернула ему любовь к жизни и переполняла его чувства к ней. Любовь, это единственная отрада этого жестокого мира….
Сквозь сон Линда услышала хлопанье дверью и шаги. Джонн заявился ранним утром, чтобы привести себя в порядок перед уходом на службу. Она встала, набросив халат, вышла из комнаты.
- Заявился – кротко бросила она – будешь есть?
- Выпью чай с сандвичем.
Джонн в ванной приводивший себя в порядок вышел и сел за стол.
- Ну как прошел вечер -  отхлебывая горячий чай, спросил Джонн.
- Нормально. Твой русский приятель мне симпатичен - с каким-то безразличием сказала она, отщипывая пальцами кусочек  сандвича.
- Да? -  Удивился Джонн – можешь забрать его себе.
- Очень остроумно – она сделала жест рукой перед своим лицом - он правда немного диковат, для интеллигента офицера. Зато бескорыстен, чист душой – и помолчав, добавила:
- Я пригласила его. Сказала, что он может бывать у нас по вечерам. Не таскаться же мне с ним по твоим пивным.
 Джонн вставая из-за стола, укоризненно посмотрел на нее и ничего не сказав удалился.

8

Человек уж так создан, что в любой жизни большинства людей, выпавшие на их судьбу страдания, сменяются краткими счастливыми передышками. Вопрос счастья будет решен лишь тогда, когда род человеческий достигнет совершенства. Но как показывает история, это произойдет еще нескоро. А пока, только приходится вздыхать – видя, сколько загублено на войне жизней, которые могли бы стать многим мужчинам и женщинам великим утешением друг  для друга.
У Никлоса (Николая Остапенко), были когда-то свои планы на жизнь и все вроде складывалось хорошо, но тут война и все перевернулось в душе молодого человека… Его одолевала бессонница и дело здесь не только в Линде, просто те условия, из которых удалось ему вырваться – привели его в состояние неврастении, которую нельзя было так быстро «вылечить». Ему нужен был бы сейчас отдых, но какой может быть отдых, когда постоянно находишься в состоянии тревоги за завтрашний день. Постоянно донимают сомнения и неудовлетворенность от своего положения. Но самое главное он нуждался в дружеской поддержке, в общении с людьми и знакомство с Линдой, так, кстати, дало ему кое-какое успокоение.
- На первое время пристроен. А дальше? – он сам толком не знал, чем бы ему заняться. Ведь практически здесь все виды деятельности были для него недоступны – без специального образования, без денег, без протекции. На его долю из-за властного характера выпала горькая судьба, но и этот же характер помог ему выстоять все трудности. Ему было как-то не по себе – встретить человека на чужбине, который словно предназначен ему самой судьбой. После знакомства с Линдой, он еще не знал, что с ним произойдет в будущем. Почувствовав  к ней влюбленность – иронически рассуждал: «Лучшая любовь та, с которой скоро расстанешься, которая тихо со временем уйдет в прошлое не оставив и болезненного шрама в душе, а только некое грустное сожаление».
В нем бушевали самые противоречивые мысли и чувства. Подходя на следующий вечер к дому Джонна в нерешимости постоял на крыльце. Он хоть и был тонко чувствующей натурой с живым воображением, но не был предприимчив в делах любви. Им овладело какое-то отчаяние, а может даже легкий испуг – «не выдать бы свою влюбленность».
Робко постучав и никого, не дождавшись все же вошел через дверь. Появилась из комнаты Линда, и он застенчиво замялся глядя на нее. Она с легкой  улыбкой на лице, склонив голову, посмотрела из подо лба.
- «Милый, это ты ли… » - шутливо встретила его, на мотив вчера услышанной в ресторане русской песни.
- Здравствуйте миссис Линда – он растерянно огляделся вокруг – а Джонн…дома?
Она удивленно посмотрела на него и отвернувшись из-за плеча. – Вам кто нужен? - Я или Джонни. Проходите мистер-темная душа. Разве вы не знаете, где в это время может быть мой братец?
Ах, как я устала! – вздохнув, присела на диван – пока все тут перетерла. Да вы садитесь Никлос. С минуту она не шевелилась, позволила ему ею любоваться.
- Надумали, как дальше будите жить? – бросила на него взгляд.
- Нет, еще не знаю…. Понимаю, что надо вживаться, ведь обратной дороги домой у меня нет – он замялся и нерешительно продолжил. - По началу не плохо бы подучить язык - усмехнулся – я сам то учитель, а тут придется еще самому поучиться.
- Вот, это правильно. Одобряю. И какую же карьеру вы намерены избрать.
- Помилуйте, какая там карьера, лишь бы прожить как-нибудь – он замолчал.
- Да, эта проклятая война – сочувственно отозвалась она – люди, развязавшие эту войну вряд ли предполагали масштабы случившейся катастрофы, принесшей столько горя людям не в чем не повинным в случившемся.
- Разве это люди – возбужденно начал он – их трудно назвать людьми. Этих личностей, которые в угоду своим амбициям устроили бойню уничтожая себе подобных. Эти кретины, возомнившие себя богами и посчитавшие, что они могут и имеют на это право – распоряжаться судьбами людей. Причем таким варварским способом, как война – способом противоестественным не только ходу истории, но и самой природе человеческой. Впрочем, как не кощунственно звучит, все участвующие вольно или по принуждению в силу своего недоумения или слабости – все без исключения являются кретинами. Солдаты – это люди оторванные от мира и захваченные необозримой чудовищной катастрофой.
Простые бойцы – жалкие людишки, которых гонят под пули как скот, в сущности, ни в чем неповинные взявшие на себя добровольно -  принужденно обязанности защитника. Которые искренне верят, что они защищают свою родину – по своей благоглупости. Добродетельные и неудачные работяги, честные чистильщики чужого дерьма за не имением своего мнения и уверование в патриотическую болтовню.
Другие кто немного пооборотистее и умеют приспосабливаться – эти хотя не так глупы, как первые, по большей части это дерьмовая интеллигенция, вроде меня, которая прикидывалась, будто ничего не смыслит и не замечает, что происходит вокруг и при этом дали себя втоптать в грязь и перемазать с головы до пят.
Ну а там, на верху – после небольшой паузы  продолжил он – сидят эдакие  честные чудаки, отстаивающие каждый свою идею и непременно думающие, что они все это делают во благо людей. Впрочем, настолько самолюбивые и упрямые, что в глазах двух первых кажутся честными и порядочными людьми. Их амбиции и привели к тем последствиям – что мы называем войной – он замолчал.
- Что это мы все о грустном и плохом выслушав его, понимающе отозвалась Линда. Вы конечно Никлос во всем правы – и помолчав не без иронии, добавила – хотя  странную тему вы выбрали для свидания.
- Простите, я и в самом деле веду себя по-идиотски.
Хоть и с натяжкой, но все же их разговор начал приобретать более задушевный характер. Чем при первой встречи. Разговор хотя и был бессвязен, но каждый высказывал то, что рвалось в наружу – растрачивая душевный пыл. Они боялись признаться вслух, что оба нравятся друг другу. Обои были в разговоре, словно немного разочарованными, потому, что его робость и ее ложная стыдливость не позволяли их чувству выразиться свободно и естественно… они пили чай, и он в который раз невольно обращался к трагедии войны: «Какая жестокость человека к человеку – какое безумие и глупость». Для Никлоса это был необыкновенный вечер – когда как не сейчас решиться на столь мучительный для него вопрос. И он стал немного увереннее в себе. Линда пробудила в нем жажду женской близости и должна была утолить его чувственность.
Багровое солнце опустилось рядом с их домом – небольшой виллой. Закат померк и все погрузилось в тишину.
Линда поднялась и вышла на террасу в сгущенные сумерки. Никлос поднялся не сразу, а погрузился в раздумье:
«»Ты остался в живых, несмотря на трагедию судьбы, чего тебе еще надо? Счастье ходит рядом. Можно бы подумать и о своих чувствах. Прошлой жизни все равно уже нет – я для них уже не существую». - Он поднялся и тоже вышел на террасу. Никлоса очень влекла к себе Линда, и она чисто женским чутьем это уловила. Высокая с гибкой фигурой, 23 лет от роду блестящие русые волосы, голубые глаза, умный и пронзительный взгляд – она прелесть!
- Бог ты мой! Какой прекрасный вечер, тихо и тепло – сказала она, почувствовав на себе его взгляд. Он обнял ее за талию, а она склонила голову ему на плечо.… Несколько минут она позволила себя целовать.
- Тебе пора домой.
- Вовсе нет – и их губы опять сплелись в жарком поцелуе.
- Ну что ты? Уже поздно -  и уже с легкой улыбкой на лице - не слишком вы увлеклись молодой человек….
Они простились до следующего вечера, и он побрел домой.
«Вот оно счастье любовь будет жить вечно или, во всяком случае, до тех пор, пока жив на земле человек. Ее не в силах убить все лживые кретины, затеявшие бессмыслицу войну. Неверие в себе и разочарование – все это вдруг отступило и он с новой силой почувствовал страсть к жизни».
Никлос понимал, что нужно устраивать как-то свою жизнь, его отношения с Линдой наталкивали на мысль завести семью. Но не знал еще, как будет зарабатывать на жизнь. Одно он знал твердо и убежденно, что какими не были состоятельными родители Линды, если они будут от них зависеть, то он будет постыдно жалок и смешон. Там, дома он хорошо разбирался в условиях человеческого существования, но здесь все чужое непонятное и это больше всего его огорчало. Но его радовало другое, то, что Линда, несмотря на то, что хороша собой, образована и из состоятельной семьи с кучей горничных и кухарок сама умела вести хозяйство, покупать провизию, готовить обед, содержать дом в порядке, принимать гостей, то есть знала все то, что непременно необходимо уметь замужней женщине.
После недельного пребывания по вечерам у нее и на которых он осмеливался только на прощальные поцелуи в очередной вечер попробовал зайти подальше. Перед самым уходом беседуя на террасе, он вдруг заходил от волнения, затрепетал  и, заключив ее в объятья с краснев, промычал: «Может нам не расставаться? » - она промолчала.
- Линда, дорогая! Я  право не знаю, смею ли рассчитывать на взаимность? Наверное, это странно и смешно в моем-то положении….
Она отвернулась и тихо – я, согласна.
Они долго стояли молча в объятьях – они оба были счастливы. С этого вечера перешли на «ты» и у них началась совместная жизнь.
Она прекрасно понимала, что в своем выборе ей не придется ждать, сочувствуя от своих родных. Зато она выйдет замуж, за человека, которого полюбила.
Они строили уже планы на будущее. Семейству Бэтлеров принадлежал контрольный пакет акций в совете директоров крупной машиностроительной корпорации «Ниагара», возглавляемой братьями Фрэнком – отцом Джонна и Линды и их дядей Гербертом. Так, что Линда была спокойна за свое будущее: «Со временем найдется место и для Никлоса» - рассуждала она….
- Согласятся ли твои состоятельные родители отдать дочь за беглого эмигранта в очередной вечер он вопрошающи, посмотрел на нее, а она удивленно взглянула на него.
- Дорогой, ты в Америке! Здесь живут без предрассудков, здесь Америка – еще раз повторила она - и чем быстрее ты это поймешь, тем лучше для тебя – и, помолчав про себя, добавила - впрочем, и для меня теперь тоже. Джонн сказал – продолжила она, открывая шкаф – что через два дня прилетит «Дуглас». Нам надо быть готовым к отъезду.
- Кто такой «Дуглас»?
- Никто, а что. Это такой пассажирский самолет, на котором мы улетим с Аляски в Бостон к моим родителям.
- Извини…мне, откуда знать?
- Ничего, я начинаю уже понемногу привыкать, не глядя на него, стала перебирать в шкафу какие-то вещи Джонна. Она достала что-то, пристально посмотрев на вынутое тряпье, перевела свой взгляд на Никлоса – прикидывая, будет ли ему в пору.
- Придётся уже на месте приводить тебя в порядок. Взять что-то из вещей – она посмотрела еще раз на него – чтобы наружное наполнение соответствовало внутреннему содержанию.
- Ты, как-то все говоришь загадками – замялся он.
- Ты, извини дорогой! Но не могу же я тебя показать родственникам в таком виде. Купим тебе приличный костюм и все остальное. Только не надо на меня так смотреть, пожалуйста – отреагировала на его обидчивый взгляд – с проявлением чувств угрызения совести. У тебя будет еще достаточно времени, чтобы я убедилась, что не ошиблась в тебя.
Подойдя к нему, ладонью коснулась его щеки и молча его губы прикоснулись этой ладони, теперь уже самого дорогого ему человека…


9

В последний день перед отъездом обедали дома, а на вечер их пригласила Офелия, хозяйка ресторана, где все это время работал у нее он – так сказать на прощальный ужин. Им осталось только дождаться Джонна вечером, который уже знал об их серьезных намерениях и отъезде. Джонн днем на службе, а по вечерам все эти дни, как всегда, пропадал где-то. Но в этот день, к большому их удивлению, заявился средь белого дня. Сухо поздоровавшись с Николаем, за чаем все больше молчал с мрачным лицом, будто таил в себе какую-то новость и вот решился, наконец:
- Никлос, я должен кое-что сообщить дружище – он замялся и сочувственно со скорбным лицом посмотрел в глаза своему приятелю – твой друг Владимир Мальцев, наш друг – поправил он себя – не вернулся на базу… разбились где-то не далеко от Якутска.
С минуту наступило молчание. Еще горечью отдавалось в его душе все то, что он пережил за последнее время, но эта новость по эмоциональному контрасту оказалась для него более горькой. Он и без того душевно был измотан, а тут его положение оказалось еще отягощённее. Даже поцелуи Линды, делавшие его слегка хмельным от желаний, не смогли заглушить в нем горечь отчаяния.
- Может ты хочешь побыть немного один дорогой? Время у нас до вечера еще предостаточно с глубоким сочувствием, Линда посмотрела ему в глаза и прижалась к нему заключив его в объятья.
- Если можно?... вы извините… Линда, Джонн эта новость - он вышел на террасу и присел.
Владимир был для него до этого печального известия непросто хорошим другом, с которым клялись в детстве не бросать друг друга в беде – это еще была и его единственная оставшаяся связь с родиной, через которого он наиболее остро ощущал в ней потребность и чувствовал, что она где-то рядом: «Я сколько раз глядел в лицо смерти и остался жить, а он погиб. Кто из нас счастливее – как тут сказать? Все мы находились на волосок от смерти,  а теперь я прощаюсь с ним. Почему ему суждено было умереть такой жестокой смертью? И вообще, что плохого сделали мы, что он уже мертв,  а я хоть и живой, но все равно мертвый. Потому что человеку нельзя жить без родины – как без сердца. Впрочем, таких молодых парней как мы, уже земля приняла десятками и сотнями тысяч, которые тоже чьи-то сыновья, друзья и братья» - рассуждал про себя Никлос.
Один вопрос не покидал его. Ради чего все эти жертвы? Надо бы ему успокоиться, но больно жгло в горле, и выступили слезы: «Все люди братья, все равны - цитаты советской идеологии - как противны эти оценки добра и зла порождающие нетерпимость и естественную ненависть к чужой жизни. Поколение вождям пролетариата, при жизни обросшие культом – породило культ самопожертвования в простых людях».
 Несмотря на тяжесть утраты в его рассуждениях не было злобы за горькую свою судьбу, в них он искал здравый смысл – «Эту истину и мораль почему-то всегда надо утверждать при помощи испытаний своей судьбы такими лишениями и тяготами. Просто иногда удивляешься до чего люди доверчивы и в тоже время трусливы – панически бояться жизни. Патриотизм – это уловка политиков и правительств, узаконенное мошенничество. Всякое государство построено на насилии – это аксиома и использует оно это свое право в полной  мере, прикрываясь этим за свои ошибки. Ведь у правительств нет совести, они пойдут на любое мошенничество и на любое насилие, чтобы поддержать свою гнусную власть»….
Весельчак Джонн на прощальном ужине в окружении Линды, Никлоса, Офелии и ее мужа, вел себя достаточно сдержанно по-деловому и иногда в разговоре бросал фразы не лишённых глубоко смысла – чем удивил даже свою сестру.
- Нам надо что-нибудь выпить глядя на побледневшее лицо Николая сказала Офелия, зная обычаи русских поминать ушедших.
- Ладно, тогда давай неразбавленные виски, безо льда - согласился ее муж.
Гости с хозяевами помянули своего товарища. Никлас в этот вечер хоть и был среди хороших знакомых ему людей, но в силу предыдущих тяжелых для него новостей, чувствовал себя не совсем свободно-скованно.
- «Что происходит сейчас в его душе» - глянув на него, думала Линда.
Линда и Офелия о чем-то шептались и вот уже пошли поздравления с пожеланиями на долгие лета, на что Никлос удрученной внутренними какими-то заботами доброжелательно кивал головой….Наконец этот спектакль с прощальным ужином подошел к концу. Линда и Никлос поблагодарив хозяев за устроенный для них вечер, оставив Джонна, направились домой….
Старый тихоход «Дуглас» находился в пути почти сутки. Почти сутки за исключением нескольких посадок, блаженного покоя под слабый гул моторов, среди синих облаков с рассвета, долгого солнечного дня и наступившей ночи с луной и звездами – все это расслабило его внутреннее напряжение. Прибыли в Бостон поздно ночью и до полудня следующего дня ничем не занимались кроме отдыха на собственной квартире Линды. Во второй половине дня занялись «стряпать» ему респектабельный вид, пройдясь по торговым сетям одежды. Линда поставила себе цель сделать из Никлоса «Современного мужчину». В сознании  Никлоса промелькнула надежда, что он возвращается к нормальной жизни.
- До сих пор дорогой, ты всегда преодолевал разные трудности, преодолеешь и теперь, я в тебя верю – сказала она как можно мягче, когда уже дома закончили примерку обнов.
- Да, я, можно сказать, восстал из мёртвых – произнес он уже с беззаботным видом - и все благодаря тебе.
- Завтра едим в пригород, в усадьбу Бэтлеров. Познакомишься с отцом Фрэнком и дядюшкой Гербертом и постарайся произвести на них хорошее впечатление.
- Ну, конечно – ответил он – не имея конкретной цели, ни норм поведения в этом обществе, ни особых достоинств, не понимая ничего в здешней культуре трудно располагать на их благосклонность. К энергичности и настойчивости, нужна еще и корысть, а чувства должны быть низменны и эгоистичны, иначе невозможно приобрести вес в капиталистическом обществе.
- Да ты у меня социалист, дорогой! – она подошла и отважным поцелуем выразила ему восхищение – «В нем что-то есть. Такой добьётся всего чего хочет». Помимо работы тебе будет необходимо еще посещать лекции университета, по протекции старших Бэтлеров, разумеется, но прежде чем думать об университете – продолжила она - тебе надо научиться по правилам разбирать английские предложения и с произношением у тебя ужас. Я помогу тебе.
- Да, похоже, я недостаточно образован, если не сказать большее, это факт, чтобы стать американским гангстером – отшутился Никлос.
- Твое славянское упорство облегчит эту задачу – как можно серьезнее отреагировала она на его шутку.
- Твоя сообразительность и оптимизм делают тебе честь, дорогой! Но может ты начнешь отдавать себе отчет в той задаче, которая стоит перед тобой. Извини за резкое словцо – она взяла его руку себе в ладони – но ты должен работать как можно усерднее над собой, чтобы из ничтожества стать по праву полноценным членом общества Бэтлеров.
- Ты, конечно права во всем. Какие уж тут могут быть обиды.
-Ты, должен как можно быстрее постараться забыть о своем прошлом. Судьба по роковому стечению обстоятельств свела нас вместе – она миловидно посмотрела на него - и в один прекрасный день, возможно? ты станешь во главе компании. Высокое положение требует и большой ответственности ты должен помнить об этом всегда.
- Не знаю, удастся ли это мне? Но буду стараться оправдать твои надежды. Я, правда, жаден до учебы. Интересно, что подумают обо мне твой отец и дядя. Ведь для них я бедный родственник, обольстивший их дочь и беглый каторжник с дурными манерами.
- Довольно - гнев вспыхнул в глазах Линды и, помолчав уже умеренным тоном – а, что ты хотел дорогой? Тебе надо работать над собой, в который раз я об этом говорю и это правда. И пожалуйста, не говори о них превратно.
- Извини. В моем-то положении показывать свой характер, правда, уже слишком.
Немного помолчав, продолжил:
- Я, наверное, так и буду извиняться всю оставшуюся жизнь. Сначала за то, что остался жив, а мой друг, можно сказать брат спасший меня уже мертв. Затем за то, что приютили, обогрели  и так далее и тому подобное. Линда не отреагировала на этот раз на его обидчивость.
С помощью всяких благовидных доводов Никлос убеждал себя: «Лучше уж быть на первых порах недоумком и на содержании  и вживаться в ту среду, куда невольно попал, нежели пользоваться здешней полной свободой сопряжений с риском реальной жизни. И пропасть, где-нибудь подворотней».

10

На следующее утро она вызвала служебный автомобиль, и они отправились за город в усадьбу Бэтлеров…..
- Этот дом строил еще наш дедушка – сообщила она, когда в конце аллеи, по которой двигался их автомобиль, показалось большое двухэтажное здание. – Дедушку звали Герберт, как и его старшего сына, брата нашего отца. Он американец ирландского происхождения, а бабушка русская Мария Сушинская. Ее родители иммигрировали из России, когда она была еще ребенком, до первой мировой войны в Европе.
Дедушкина смышлёность и предприимчивость помогли ему в молодости продвинуться по службе. Сколотил определенный капитал и приобретя акции стал единоличным полноправным хозяином компании. Он обладал не только хорошей головой для промышленника, но и приемлемыми морально-нравственными принципами его ведения – она не без гордости посмотрела в глаза Никлоса – иначе бабушка никогда не полюбила бы его.
Он умер уже больше десяти лет тому назад. Бабушки с нами нет уже семь лет, а мамы три года.
Они немного помолчали на скорбное откровенное высказывание Линды. Никлос неотрывно смотрел на здание, к которому подъехали.
- Какое огромное!? И сколько же здесь комнат?
- Я никогда не считала их. Надо спросить у обслуги, которой здесь не меньше дюжины – равнодушно ответила она.
Никлос упивался великолепным домом, который предстал их взору. Центральная часть его была с шестью колоннами и треугольным фронтоном. Линда, оставив Никлоса в холе, вошла в кабинет отца Фрэнка, где был и  его брат Герберт. Жеманно поцеловав обоих присела в кресло. Она объявила, что вернулась не одна и в общих чертах представила им своего друга: «Русский, сам из офицеров, воевал, волей судьбы оказался в Америке, приятель Джонна – он нас и познакомил и у меня к нему самые серьезные намерения»…
Бэтлеры относили себя к сильным мира сего и которым не было никакого дела до тех несчастных представителей рода человеческого, что трудятся ради хлеба насущного. Фрэнк был огорчен и не одобрял выбора дочери, когда она в присутствии Герберта все выложила про своего приятеля. Он злобно посмотрел на дочь – чего тебе не хватило Линда? Хочешь себе испортить всю жизнь? Он ведь нищий и возможно негодяй и обманщик?
И тут Линда взбунтовалась и обнаружила в себе впервые признаки крутого нрава и умение постоять за себя, ведь сказанное задело ее самолюбие.
- Вот что дорогой папа Фрэнк и вы дядюшка Герберт, я вас очень люблю и уважаю. То, что вы сказали – отчасти, правда. Но я ни за что не выбрала бы для себя человека ничтожного и трусливого. Что касается негодяя, то и среди нашего круга таких предостаточно – она немного помолчала и уже спокойным тоном продолжила – вы бы слышали его рассуждения о войне, о добре и зле. Он, несомненно, порядочный и бескорыстный человек, к тому же мы сильно любим друг друга. А что касается нищенства, это дело наживное, не мне вам говорить. Я не намерена менять своего решения, именно решения, а не каприза. Что касается нашего содержания,  ведь мне что-то причитается?.... а на будущее мы постараемся вас не обременять своими просьбами. И давайте по-прежнему жить любящей семьей. Будим, терпимы и снисходительны к нему. Каждый из нас несет бремя своих забот. Если вы поможете ему  определиться с карьерой, он покажет еще свои возможности – она замолчала.
- Браво, моя девочка! – не без восхищения по-молодетски соскочил с места дядя Герберт -  будим жить  в согласии и любить друг друга.
 Подойдя к ней, он поцеловал и обнял ее.
- Конечно, ты права во всем. Твой дядя не даст пропасть любящему сердцу, стрекоза.
После этой поучительной сценки, которую разыграла Линда и подхватил дядя Герберт, дражайший папаша Фрэнк забыл о своем лицемерии. Он тоже встал и, подойдя к дочери, поцеловал ее.
- Пригласи к нам своего друга. И не дуйся на меня, ты ведь знаешь, что ты для нас значишь. Проводив ее взглядом они сели на свои места. Почти сразу же вошел Никлос.
- Вы говорите по-английски – бросив на него взгляд, проговорил по-русски Фрэнк.
- Да! Немного, чисто на бытовом уровне.
- Присаживайтесь, пожалуйста – Фрэнк указал ему место в кресле.
- Ну-с молодой человек – с необыкновенной учтивостью произнес дядя Герберт – не хотелось вот так сразу вас беспокоить, но хотели бы знать какая карьера больше всего вам по душе. Не дождавшись ответа от растерянного Никлоса, продолжил – если какие-нибудь наклонности?
- Наклонностей нет, есть только желание работать -  неожиданно для себя ответил Никлос.
- Да-а неуверенно протянул Герберт – очевидно так.
Никлос чувствовал себя изгоем в этом аристократическом гнезде. И окруженный изысканной роскошью, деревенский парень чувствовал себя не уютно в этой среде.
- Ну что же – продолжал дядя Герберт – похвально. У нерешимости тоже есть свои хорошие стороны. Так вот будущий зятек – он придал своему лицу серьезность – как мы поступим? Посмотрите наше производство, Линда составит вам в этом компанию на первых порах, может как-то и определитесь. Тогда придумаем чем вам заняться – сказал он сдержанно, но все же в полне учтиво.
- Мы – он посмотрел на Фрэнк – при всей нашей любви к Линде, не можем скрывать, что ее выбор нас разочаровал. Мы никак не ожидали от нашего милого дитя такого выбора, я думаю, вы понимаете, о чем я? Но оставим это. Раз вы намерены войти в нашу семью, то вам придется изрядно потрудиться над собой. Хотелось бы надеяться и верить, что вы осознаете всю остроту своего положения милейший, и ответственность за судьбу человека, с которым намерены связать свою жизнь, и будите добросовестно добиваться успеха на избранном вами жизненном пути. Мы посоветуемся, куда вас определить. Экономика и производство дело непростое. Можете идти если нет к нам вопросов.
Никлос, вставая, почувствовал, что у него захватило дух от чрезмерной эмоциональной нагрузки.
- Да, и пусть зайдет Линда – бросил ему вслед мистер Герберт.
Когда Никлос вышел, они продолжили разговор.
- Линда разумная девушка Фрэнк – она позаботиться о том, чтобы из этого необтесанного болвана получился серьезный управленец.
В конце концов, это в их общих интересах. О экономика, какие только преступления не совершаются во имя твое!? – воскликнул Герберт.
 Дело компании как никогда пошли в гору из-за военных заказов. Акции поползли вверх. Игра на понижение по сравнению с тридцатыми годами себя исчерпала. Унаследовать дело Бэтлеров отца и дяди должен Джонн, поскольку у Герберта не было своих детей. Но Джонн совершенно не заинтересован в делах их семейного бизнеса. Он нашел свое место в авиации. Нет, он славный малый, умен, но нет в нем этакого аристократизма и совершенно не наделён элементарными задатками делового человека. Поэтому обеспокоенность старших Бэтлеров была понятна, в чьи руки все их дело перейдет.
Возлагали надежду на Линду на ее пытливый ум, рассудительность и возможно на ее будущего молодого человека, который смог бы повести дальше дело. А тут такой казус с ее избранником? Все-таки они считали, что тем, чем они занимаются удел мужчины….
Вечером они вернулись в квартиру Линды. Он только сейчас заметил, что квартира была непомерно велика и недоумевал, зачем молодой одинокой женщине такие хоромы. Линда вышла из передней и предложила ему расположиться у камина в гостиной – угол этот предназначен для размышлений и неустанного умственного труда, что тебе сейчас бы не повредило – придав своему лицу, веселость сказала она. Никлос обдумывал разговор с Бэтлерами.
-  «Вот где проявить с железной силой свой характер» - но пережитые им лишения его страшили. Появилась Линда с двумя бокалами вина и вазой фруктов на подносе.
Поставив на небольшой столик, присела напротив Никлоса.
- Бедняжка! – сказала она сострадательно – «у меня нет наклонностей» - это она из разговора со старшими Бэтлерами, которые передали суть их беседы с Никлосом.
- Это нехорошо Никлос, что ты так настраиваешь себя. Я понимаю тебе сейчас нелегко. Попал в совершенно другую обстановку, в другой мир можно сказать. Но мне было куда приятнее, если бы ты думал о своей карьере и взял себя в руки, наконец.
- Как раз об этом я и хотел с тобой посоветоваться – вырвались эти слова непроизвольно и он почувствовал растерянность.
- Ну, разумеется! – горячо подтвердила она.
- Я думаю избрать карьеру управленца – сказал он.
- Но ведь это нелегко, мой дорогой, надо знать производство и экономику и это потребует огромной затраты сил – она серьезно посмотрела на него - хотя это идеальная карьера для человека мыслящего и энергичного.
Под стимулирующим воздействием жестокой необходимости он стал более красноречив. Он сообщил Линде, что  уже готов  и будет работать в компании Бэтлеров
- Я не сомневалась – воскликнула она, что из тебя может получиться неплохой управленец – и уже насмешливо – право незачем хоронить в себе талант. Настойчивость и упорство вот что на первых порах тебе необходимо. Он испытывал крайнею стыдливость за женское властолюбие Линды и падение его мужского престижа.
- На следующий день их пригласили в офис компании. Никлос приуныл: - «Еще один тягостный разговор».
Когда они вошли в кабинет дяди Герберта, только успели присесть как он сразу начал:
- Мы решили, что вы молодой человек пока недостаточно серьезны в карьерных делах. Но мы не исполнили бы своего долга до конца перед Линдой, если бы не дали вам возможность попробовать себя.
Прочти вот это – Линда взяла титульный лист компании с напечатанным текстом….
- Документ этот – она обратилась к Никлосу – распоряжение управляющего компанией, то ест дяди Герберта, о допуске тебя к знакомству всеми делами, кроме банковских счетов, разумеется, и что я приставлена временно к тебе пока ты ознакомишься с производством и хорошо усвоишь язык – она поцеловала Никлоса в щеку. И весело вскочив с места, направилась к дяде.
- Я обожаю тебя дядюшка Герберт и трогательно обняла, расцеловав его.
- Но-но, рано меня благодарить. Теперь все зависит от способностей этого молодого человека – он бросил взгляд на Никлоса – и от твоего воздействия на него, стрекоза.
Сплошь и рядом ему «конвоированному» Линдой, которая, несмотря на молодость, тоже входила в совет директоров, вместо Джонна выбравшего себе другой карьерный путь и как будущей хозяйке было разрешено вникать в дела компании, самым что не на есть серьезным образом. За несколько месяцев упорного и пытливого труда, он уже четко имел представление обо всех делах в компании. И уже с чувством искренней благодарности к ней – отказался от ее помощи.
За это время они узаконили свои отношения, и он взял фамилию жены – став Никлосом Бэтлером. Все же это лучше будет, да и справедливей по отношению к Линде, нежели предыдущая придуманная. К тому же семейство Бэтлеров имело в обществе определенные успехи и положение, что само по себе было для него уже не маловажно и имело определенную значимость.

11

Ему, несмотря на суровые испытания, не пришлось все же затеряться как многим тысячам, таким как он, молодым людям где-то в «Великой войне», в разрушенных городах или на бескрайних полях в пороховом дыму. Волей судьбы попавшей на чужбину, не растерял в себе чувств человеческого достоинства. Своими симпатиями и милосердием, переросшим в большую любовь, Линда открыла перед ним новые горизонты. У него появилась возможность познать настоящую жизнь, где царят деньги, любовь, свобода, а не только одни обязанности выполняя их за бездарность руководства страны. Линда хотя и мало знала о нем, но он для нее не был таинственной и необъяснимой загадкой, как для других ее родственников. А собственно никакой загадки и не было, если у человека есть стремление, желание, надежда стать совершение и быть, не смотря на суровые испытания нужным кому-то в этой жизни – там нет ровным счетом никаких загадок. Человек настойчиво пытается избавиться от той безжалостной судьбы выпавшей на его долю и ищет спасения, чтобы не погибнуть.
И хорошо, что нашелся человек, который поверил в него. Линда в собственном круге со своей красотой, деньгами и положением могла вполне найти себе достойного мужа. Но она не хотела только их глазами видеть весь мир, таким, какой он есть, где людей ценят по размеру кошелька. И она призирала тех людей, которые строили свое счастье, основываясь не на любви к человеку, а на ложном понимании успеха в обществе. Если бы на его жизненном пути не посчастливилось встретиться с Линдой – он, возможно, был бы раздавлен этим сумасшедшим по своему жизненному темпу миром –   как червяк. Для нее, его бессмысленная славянская чувствительность делала его идеальной жертвой, но она не была от этого в восторге и полагала, что он, в конце концов, выйдет потихоньку из этого состояния.
Хотя чужой и беден, но он был молод и чувству его к ней, нельзя было отказать в искренности. В добродетельности Линды сыграла еще и ее наследственность – ее бабушка со стороны покойной мамы, была русская. Отсюда и знание всеми членами семьи русского языка. Хотя она начала свою жизнь, имея все необходимое для счастья, получив без всякого труда – она в душе призирала это благополучие и хотела сама добиться всего своим умом и трудом. И она не теряла надежды, что и ее избранник добьётся определенных успехов. И кто после этого посмеет про нее сказать, что любящая женщина даже из той жестокой среды утратила присущие от природы ей добродетель и веру в любимого человека – отдав себя на самопожертвование. Она никогда не боялась принять на себя ответственность еще и за чью-то судьбу….
Прошло три года с того дня, как он впервые появился в ее Бостонской квартире и где почувствовал в себе, что жизнь налаживается. Задачу свою сделать из него настоящего «Современного человека» она выполнила с обычной бесцеремонностью, какую она всегда проявляла, идя к намеченной цели, независимо от того, что о ней думают окружающие. Так она из своего русского – беглого благодаря своей настойчивости и его энергичности и удивительной способности – помогла ему стать настоящим американцем. Его перестали больше преследовать черные мысли и в их совместной жизни восстановилось спокойствие, и они подумали о ребенке. Она впервые за эти годы почувствовала, что ее власть над ним уходит из под рук – власть ее денег, власть ее клана, а самое главное власть личности над ним и всем этим она больше не может злоупотреблять, да собственно больше и не пыталась это делать, отказавшись от роли покровительницы.
- «Да, я никогда и не думала, что ему так быстро удастся вжиться в этот другой мир» - высказалась она перед старшими родственниками с решительным удовлетворением.
Как только судьба не переламывала и не изничтожала его, но он смог выдержать все испытания, как и полагается крестьянину – умение переносить все тяготы бытия. Как непародоксально, но он и в новых совершенно неприемлемых его душе условиях смог, проявить себя рачительным хозяином, выжить и добиться в промышленных железных делах определенного успеха. Как когда-то переселившись в Сибирь, проявили себя на пашне его дед и отец….
Герберт в своем рабочем кабинете просматривал какие-то документы и отложив их в сторону, поднял телефонную трубку.
- Да, господин управляющий – отозвалась на другом конце.
- Пригласите Никлоса Бэтлера, руководителя подготовительных работ.
- Хорошо, господин управляющий. Через минут десять появился Никлос.
- Я, слушаю вас!
- Твое высказывание Никлос на профсоюзной сходке – он поднял в руке печатный лист – относительно условий труда рабочих, заслуживает должного внимания и делает тебе уважение в их лице. Но мой дорогой – продолжил он уже без всякой официальности, по-родственному – нельзя так резко и эмоционально высказывать свое мнение. Как будто ты стоишь не по нашу сторону «баррикады». К тому же поднятый ими вопрос не в пользу акционеров, то есть нашего семейства Бэтлеров, к которому с некоторых пор принадлежишь и ты. Я надеюсь, ты это понимаешь.
- Да, конечно. Я учту ваши замечания господин управляющий.
- Ну, вот опять ершишься. Зачем так официально и надо приучить себя сдержанно реагировать на замечания.
- Хороший хозяин бережет даже скотину – с обидчивым тоном тоже по-родственному с крестьянской простотой, от которой еще не избавился, высказался на замечание - а тут речь идет о людях. Ведь, в конце концов, их умеренное благосостояние и здоровье должны быть и в интересах работодателя тоже. Рабочая сила да еще подкрепленная определенным интеллектом каждого, это всегда благо для компании. Более слаженное и качественное выполнение работ. Да и производительность от этого зависит напрямую и не учитывать, не брать это во внимание, извините причинять всему делу вред.
- Я вижу, ты стал неплохо разбираться в производственных отношениях. Ну что ж весьма похвально, я рад за тебя. Хорошо будим думать и над этой  проблемой тоже. Я, справлялся, и в университете у тебя дела обстоят неплохо. Признаться немного удивлен. Ты не обижайся на меня, я иногда может, бываю слишком строг и излишне требователен, так того требуют дела мой дорогой.
И в выходной непременно навестите нас с Фрэнком, а то мы два старых вдовца совсем иногда впадаем в меланхолию. Линде, в ее положение, будет загородная поездка на пользу. Скоро в нашем семействе будет прибавление, что ж не скрою мы чертовски рады этому. Передавай привет, стрекозе от любящего дяди.

12

Беспокойные дни настали для Линды, когда она ждала первого ребенка. Никлос практически все время пропадал по делам компании, с каждым разом укрепляя там свои позиции. Он достиг определенного успеха не только потому, что этого хотела Линда. К этому его подстегивали причины экономические, да еще скорое появление в их семье ребенка. Он был рад, что мог уже заняться конкретным делом – что у него есть поприще, на котором он мог зарабатывать….
  Роды прошли без осложнений, тому способствовал ее здоровый молодой организм. Когда Никлосу, Фрэнку и Герберту позволили  войти и взглянуть на малыша, они нашли  ее улыбающейся, хотя были видны на лице следы усталости и слабости. Рядом с ней лежал спеленатый багровый комочек – Фрэнк младший. Старики Бэтлеры благословили их обоих и поэтому случаю вечером закатили дома роскошный обед.
Как никак в семействе Бэтлеров появился первый внук – немаловажное событие. Оба дедушки были в восторге от малыша….
 Последующие четыре года Никлос провел в бешеном напряжении – работа, посещение учебы и домашние хлопоты. Он кончил курс в университете, хорошо зарекомендовал себя в компании – все это ему, оказалось, по плечу. Наконец он обрел свое призвание. Отныне у него было только одна цепь – выйти из материальной зависимости от старших Бэтлеров и обеспечить Линду с ребенком, чтобы ни в чем не нуждались….
Через пять лет, у них родился еще ребенок – девочка Марина, названная в честь русской бабушки Линды. Что касается Линды, то она на протяжении последующих пяти лет после рождения дочери – полностью занялась детьми, думая об их будущем. Покупала недвижимость, занималась благотворительностью – насколько  позволяли возможности. Она имела уже к  этому времени не только влияние на старших Бэтлеров, но и определенный вес в обществе себе подобных и перестала добиваться еще лучшего положения и большого материального благополучия всем этим прекрасно справлялся ее муж. Поэтому она практически отошла от дел в компании….
Время шло, младший Фрэнк ходил уже в колледж и постоянно находился под пристальным вниманием и заботой обоих дедушек – каждый из которых старался подростку привить как можно больше своих манер поведения в обществе и взглядов на окружающий мир. Внутренний мир ребенка своеобразен, тут есть место и любопытству и воображению, но очень наивен своею доверчивостью. И старшие Бэтлеры, делали все возможное на их взгляд, чтобы ребенок, как можно меньше своим воображением впадал в наивность, а больше воспринимал этот жестокий мир, как он есть. Разум всегда пробуждается раньше чувств, а любопытство раньше страсти.
«Сделать из него человека» - усердно бились не только дома, но и в колледже. «В вашем мальчике, что-то есть? – говорил директор колледжа – он знает чего хочет» - и это льстило старшим Бэтлерам, видеть успех  своего нравоучения. Младший Фрэнк хоть тогда, этого и не понимал и ни чуть не старался заделаться частицей станового хребта Бэтлеров, но старшим в какой-то мере это удалось сделать. Бэтлеры  все толковали с мальчиком каждый день по целому часу попеременно, читая нотации о том, что прилично, а что нет, от чего водится капитал и т.д. В дедушках он обрел союзников – сначала конечно воспринимал их поучения недоверчиво и капризно, как и все дети, но он был совсем одинок в своей бессознательной борьбе – в отчаянии сопротивляться тем обстоятельством и той силе исходящей от дедушек, которая впихивала в него некую «форму»  настоящей жизни. И однажды весь мир для ребенка преобразился. Мальчик стал понимать и воспринимать окружающий мир таким, каким видели и воспринимали его дедушки.
Он понял, что красота жизни не вне человека, а в самом человеке. Каждый свою жизнь устраивает сам. И все вокруг него окружающее предстало не просто как привычный уклад вещей – в нем ключом бьет жизнь. Старики ухитрились, так безошибочно, разбить хрупкую доверчивую душу ребенка….
Так в будничных заботах, учебе, поучениях и наставлениях старших пролетели для младшего Фрэнка тянувшееся однообразной чередой еще пятнадцать лет. И он уже не мальчик, а 24 летний человек окончивший университет – твердо усвоивший, что мир, который его окружает, делают сами люди.
Высокий, голубоглазый, с русыми волосами он походил на мать – «чисто ирландец» - не  сдерживал своей радости старший Фрэнк, когда тот по его просьбе вошел к нему в кабинет.
- Ну-с Фрэнкшик, вот ты и закончил университет мой мальчик – не без гордости за внука сказал он – пора подумать о своей карьере. Думал чем будишь заниматься дальше?
- Я хочу стать ученым дедушка – не задумываясь, ответил он.
- Ну, что-ж похвально. Только на этом много поначалу не заработаешь, даже если у тебя есть к чему-то талант уж поверь старику. Понадобятся годы, чтобы создать себе имя и еще, потом годы пройдут, прежде чем можно будет рассчитывать на приличный доход, который так тебе будет необходим в семейной жизни, которая может наступить уже завтра.
- Да, я знаю. Но, на что мне деньги дедушка, если придется заниматься тем, чего я терпеть не могу.
- Что ж, весьма похвально, что тебя интересует не только материальная сторона дела, это делает тебе честь. Мы конечно тебе поможем. Но ты не торопись, поразмысли еще, может лучше заиметь солидный капитал, а потом заняться любимым делом. Ты можешь на первых порах остаться в нашей семейной компании, которой я с братом Гербертом посвятили всю жизнь.
Со временем станешь законным компаньоном, а впоследствии и приемником нашего дела. Ты уже мой мальчик довольно взрослый и умный молодой человек, надо думать о будущем гораздо шире, надо стать человеком обеспеченным и уважаемым в обществе, а затем уже можно будет придаться вольностям, реализовать потребности и капризы своей души.
- Вы правы дедушка. Как всегда правы. Я подумаю и уверяю вас приму правильное решение.
- А, я и не сомневаюсь.
Больше они на эту тему не говорили  и Фрэнк младший, ходил уже по офисам и производственным корпусам, как когда-то его отец – знакомясь с производством. Что и говорить, хоть это и было для него не большим ударом – ведь у него была в душе своя жизнь, свой потаенный возвышенный мир, но ему дали понять, что только вникая в дела компании в материальном отношении его будущее обеспечено. А материальная обеспеченность может в коей мере реализовать его возвышенные мечты. Все были польщены выбором младшего Фрэнка, тем, что он усвоил уроки жизни, преподносимые дедушками и подкрепление учебой и теперь уже не вслепую воспринимает ее так, как она есть. В нем было уже заложено все, что нужно деловому человеку….
Фрэнк с небывалым рвением включился в работу. Он был почти повторением своего деда Фрэнка, который восхищался успехами внука. Он все больше во внуке видел себя свою молодость. С тех пор, когда внук стал заниматься делами компании, существование деда превратилось в двойную жизнь. Ему иногда казалось, что его жизнь и жизнь внука безнадежно переплелись и перепутались между собой. И он почувствовал себя «лишним» и испытывал в себе сильное напряжение и уже не мог жить в том темпе, который сам же когда то и задал. Ведь внук это его перерождение, который заискивал у него манеры личной жизни.
Думая о внуке и сопоставляя его со своей молодостью, он иногда чувствовал на лице испуг. Видно в его молодые годы, было что-то такое, что его настораживало. Он все чаще стал впадать в отчаяние, когда казалось в сегодняшней реальной жизни, не было для этого никаких причин. Его лицо иногда принимало облик человека страдальческого. И что ему думалось в такой момент? Видимо что-то нелицеприятное, ведь его молодые годы выпали на глобальный американский экономический кризис.
Несколько дней  он не выходил практически из своего кабинета – приняв жизнь затворника. К сожалению никто, из близких, даже любимая дочь, не проявили должного внимания к старику, а может просто излишне не хотели быть навязчивыми – одним словом все были заняты своими делами. И вот к неожиданному удивлению всех, через несколько дней затворничества, Фрэнк старший занемог. И буквально в течение суток скоропостижно скончался – от сердечной недостаточности, как заключили врачи….
Через несколько месяцев вся горесть утраты и тревоги улеглась и о существовании, этого когда-то могущественного человека напоминал лишь портрет в черной рамке висящей все еще в гостиной.

13

Омраченное и скорбное состояние, царившее последние месяцы в семействе Бэтлеров, связи с уходом старшего Фрэнка, немного разрядило торжество – Герберту, дяде и дедушке, исполнилось восемьдесят лет. Старик был тронут до слез тем вниманием, которое оказали ему родные и он немного взбодрился, но не надолго. Сидя в своем кабинете перед большим камином он тяжело дышал и смотрел своими слезившимся глазами на тлеющие угли. Лицо было похоже на высохшую мумию, а руки, словно из воска, через глянцевую кожу которых просматривались синие вены. Но он продолжал держать себя в манере аристократа и, похоже, в молодости, был весьма привлекательным человеком. Он ожидал Никлоса который давно уже практически один заправлял  делами компании, хоть и неофициально и с которым заранее условились о встречи, по весьма деликатному вопросу – как уверял старик.
Кабинет Герберта выглядел как настоящий дворец, но занимавший его человек превратился теперь в дряхлую развалину. На окнах был хороший отдававший голубым оттенком шелк и на стенах развешаны великолепные картины….
Вошел Никлос. Герберт довольно проворно, не по годам соскочил с места и подошел к письменному столу.
- Как ваше самочувствие – пожимая руку начал он, и всматриваясь  в усталое лицо старика, переспросил – здоровы ли? Вспоминали, небось, счастливые годы своей жизни? – он не открывал своего взгляда от усталого лица Герберта.
- Вспоминал! В моем возрасте только, что и остается придаваться воспоминаниям – безразлично отозвался он. – Тебе Никлос, наверное, уже столько лет, сколько было мне, когда ты впервые появился в нашей семье….вон и у тебя голова уже покрылась сединой. А я сейчас – он развел руками и умолк. По началу я может, был строг с тобой и может,  относился с некоторым недоверием. На то дружище имелись свои причины, как понимаешь. Ты уж прости старика – это правда. Только моя любовь к племяннице и ваши искренние теплые отношения друг к другу, убеждали меня и вселяли надежду на твой успех, ваш успех – поправил он себя. - Я рад теперь, что немного заблуждался на твой отчет и все же дал тебе шанс проявить себя. У меня нет детей и со временем – он застенчиво опустил глаза – я в тебе увидел сына, ты уж прости меня за сентиментальность.
- Я, конечно, благодарен вам за все. Но право забудем нехорошее прошлое, к чему вы все это?
- У меня немного уже времени – продолжил он - совершенно ясно, что дни мои сочтены – голос был сипловат, но тон его речи располагал к себе собеседника.
- Ну, напрасно, вы наводите на себя хандру – Герберт никак не отреагировал на последнее его высказывание.
- Мне принадлежит 60% акций компании, остальные 40% принадлежавшие моему брату Фрэнку, упокой его душу, в равной степени разделены между Джонном и Линдой - прямыми наследниками. Но контрольный пакет акций должен находиться  в надежных руках, чтобы не загубить дело, всей нашей с братом жизни. Руководить должен кто-то  один: «У семи нянек дитя без глаза», кажется, так гласит русская поговорка.  Я ведь тоже на половину русский, как тебе известно. Поэтому я решил и это будет вполне заслужено и справедливо – он примолк, опустив голову – ты теперь поведешь дело Бэтлеров - тихо, но внятно бросив взгляд на Никлоса произнес он.
- В конце концов, со временем все перейдет детям моей любимой племяннице. Кстати! Линда в курсе моего решения, ты уже извини нас, зато, что это было до сего момента нашей с ней семейной тайной.
- На все воля ваша, но напрасно вы заранее затеяли этот разговор -  старался подбодрить старика.
- Не думаю, что это тебе свалилось как снег на голову – Герберт поднялся из-за стола. Подошел к одной из картин, на которой был изображен осенний пейзаж. Аккуратно повернул ее за правый угол, за которой обнажилась дверка сейфа. Достал из кармана ключ и вставил его в дверцу. Вынул папку, обтянутую красным бархатом. Сел на место за письменный стол.
- Это, завещание  - он бросил взгляд на Никлоса. Руки старика медленно открыли папку. Он взял скреплённые несколько листов текста, посмотрев на них, положил  обратно и передал ему папку.
- Я составил его на прошлой недели – сказал он, когда папка перешла в руки Никлоса – что при сложившихся обстоятельствах с моим здоровьем, как раз кстати. Ты потом  с ним подробно ознакомишься. 52% оставляю за тобой, а остальные 8% внучатому племяннику Фрэнку в память о брате. Он молодец, но кто знает, как сложится его дальнейшая судьба. Он напоминает чем-то и меня в молодости – по старческому его лицу пробежала улыбка – по словам Линды - он перевел взгляд на Никлоса  – ты не очень-то с ним в ладах – Никлос промолчал и Герберт покачал головой – значит так….
Собирать внеочередной совет директоров по поводу вступления Никлоса в должность председательствующего не было необходимости, поскольку этот совет состоял в основном из семейства Бэтлеров. К тому же текущими делами компании он управлял практически единолично по крайней мере последние года три. Поэтому со следующего дня после их с дядюшкой разговора, он по праву занял кабинет управляющего, переименовав свое право в президента компании «Ниагара». Первым из служащих, кто посетил его на новом месте  по служебным делам, был управляющий персоналом, пришедший работать в компанию в то же время, что и он – его ровесник. И хотя они хорошо знали друг друга, даже имели весьма близкие приятельские отношения, войдя в кабинет тот начал вполне официально – как того требует этикет.
- Господин Никлос – обратился он к нему – поздравляю вас по поводу вступления руководством компании. Это прозвучало для Никлоса очень странно, как будто он был новичок в делах компании.
- Спа-си-бо, - протяжно с удивлением произнес он – да ты  Боби присаживайся, дружище. Что-нибудь случилось?
- Нет,… но разреши спросить тебя уж сразу, сейчас, по-приятельски. Служащие проявляют некоторое беспокойство – он несколько смутился.
- Какое еще беспокойство? О чем это ты?
- Не собираешься ли как-то менять управляющий персонал?
Никлос откинулся на спинку кресла.
- Можешь объявить, что я не собираюсь менять людей - которые по-своему большинству и были поставлены по его же протекции – более того -  продолжил он - намерен дополнительно увеличить всем служащим жалование на 10%, по случаю «вступления», как ты выразился глядя на Бобби он по-дружески улыбнулся.
- Это весьма щедро с твоей стороны Никлос. От имени всех, я выражаю тебе нашу искреннюю признательность.
Никлос махнул рукой.
- Ступай, если у тебя нет ничего конкретного. Пожав друг другу руку Бобби ушел…..
Прошел почти год с того времени как он занял место Герберта, и в один из дней покончив с текущими делами он вдруг вспомнил их разговор с Линдой о старике Герберте, которая беспокоилась за его здоровье.
Поднял трубку телефона.
- Да, господин президент
- Пригласите Фрэнка Бэтлера.
- Хорошо, господин президент.
Фрэнк проживал за городом в старой усадьбе Бэтлеров, где и Герберт. Условно так сказать вышедший из под родительского крова, по большей части из-за мужицких замашек отца, как пояснила мужу Линда. Ему уже 25 лет. И он теперь по праву будущего наследника, после смерти деда Фрэнка, занимал место в совете директоров и выполнял ту же работу, что и раньше его отец. У Никлоса с сыном были хоть и не враждебные, но весьма натянутые отношения – не чувствовал он в нем ни по крови, ни по характеру своего человека, к тому же расходились во взглядах на взаимоотношениях с персоналом компании. Несмотря на молодость, этот полукровок-ирландец, держался всегда эдаким аристократишкой среди сослуживцев: Высокомерен и относился к ним часто, предвзято – давая понять всем, что он тут по праву хозяин. Это-то и не нравилось отцу: «Это уже точно не славянская душа» - в шутку с горечью отзывался о сыне.
Вошел Фрэнк.
- Вызывали, господин президент? – Никлос посмотрел на сына уничтожающим  взглядом.
- От дожил, мать твою…. Родного батька – он покачал головой-Садись! Что там со стариком? – отвел взгляд от сына.
- Приболел дедушка Герберт. Медики утверждают, что ничего серьезного, сказываются годы, но держится старина молодцом.
- Дай бог. Скажешь деду, что я заеду на днях проведать. Что еще нового?....девка хоть у тебя нормальная есть?....Когда думаешь жениться? Или так и будешь ходить обсевком?
Фрэнк замялся, не совсем поняв значение последнего слова, к тому же отец говорил по-русски, это был один из его главных капризов – говорить с детьми на своем родном языке. В чем в основном и выражались их натянутые отношения между собой, в отличии от дочери которая понимала отца и не видела в этом ничего пред рассудительного.
- Я в твоем возрасте прошел все - продолжил он, после небольшой паузы.
Фрэнк смущенно пожал плечами.
- Со службой вроде не плохо справляешься, мне докладывали, только голову высоко не задирай и не выпучивай вперед грудь – он строго посмотрел на сына – рановато еще. Я пока помирать не собираюсь. А вот с личными делами, сынок, определиться уже пора. Или в дядюшку Джонна весь вышел? – закончил он, сменив гнев на милость.
- Ну ладно ступай – он махнул рукой - если нечего сказать отцу.
Фрэнк поднялся и уже направился к выходу, но тут же осекся.
- Послушайте отец, мы с друзьями по университету в выходной условились на ланч за городом. Приглашать будем и родителей, для знакомства, так, сказать.
Так, что и вы с мамой тоже…. Я уточню подробности и сообщу.
- Что за сборище? И девки там, небось, будут? – спросил он повеселевшими глазами.
Никлос всегда искал хоть какую-то изюминку в их отношениях, чтобы можно было зацепиться и расположить к себе сына, даже пусть и такими несерьезными шутками, манерами. Он пытался пробудить в сыне хоть малейшие признаки душевной доброты и простоты, присущие ему самому, и у него ничего не получилось и он казнил себя за то, что  из-за своей занятости не смог в свое время привить этих славянских качеств сыну.
- Ну да, все друзья по университету - ответил Фрэнк.
- Слушай сынок, маме необязательно там быть – откинувшись на спинку кресла, прижал ладонь руки к сердцу - может ты и на меня там какую-нибудь шалаву прихватишь – улыбчиво посмотрел на сына.
- Что вы сказали, отец? – удивился Фрэнк.
- Да ничего. Иди уже…. Выкормил сынка, рюмку водки не с кем выпить – выругался он, когда за Фрэнком закрылась дверь.

14

Время проходит незаметно, если оно не сопряжено с резкими переменами, а просто протекает из-за дня в день-буднично. Так и для Николая Остапенко, переродившегося в Никлоса Бэтлера время жизни на чужбине незаметно уходило и за все это время прошлое не давало о себе знать. Но, как и в природе, так и в жизни человека бывают разные периоды. Вот и для него, наконец, наступила зима, все покрыто белом. Он все чаще стал находиться в глубокой тоске. Что-то оборвалось в нем, там внутри и вырвалось в наружу горестной печалью. Он сносил все это время, жил как выпало ему судьбой. Но в какой-то момент, вдруг почувствовал в себе, что его существование стало призрачным - время утекло бессмысленно. Ему хотелось залиться отчаянным криком, но вокруг «пустота» - некому его слушать. Нет, он все понимал, что происходит с ним, что это такое – это зов отечества. Слишком  сильно оказалось в нем это чувство, сидевшее эти годы где-то там внутри души и на склоне лет дав о себе знать…
Когда-то в этом, молодом человеке, бушевала животная страсть, и он поддался этой наследственной привычке.  Линда вдохнула в него веру к жизни, и он нес эту жизнь – как она есть. Но ему, все больше стало казаться, что жизнь кончилась тем далеким страшным днем, когда там, на фронте, так несправедливо погиб его товарищ-старшина Гребенчук. А тогда, склонившись над ним, еще не понимал что его жизнь уже тоже «кончена». Теперь думал также и о Линде, которая в трудный час не отвернулась от него – ради новой жизни. Но все больше стал понимать, что так и не сумел нести эту жизнь, как она есть, несмотря на свои успехи. Что-то есть более важное и значимое, которое зовет его к себе. Стал возвращаться к прежнему мировоззрению. В таком настроении последнее время пребывал постоянно. Какая-то мучительная радость осталась с ним до конца и не покидала его в трудную минуту. И на протяжении всего этого времени, что в изгнании, была верна любящему сердцу. Эта радость – родина. Она за все эти годы и не думала «отворачиваться» от него – ради новой «чужой жизни». В жизни ведь было и много хорошего, любящая женщина, дети, наконец, его дети, хоть и рождены под чужим небом, но до боли родные. Когда он вспоминал прошлое возникало у него ощущение – «может я недостаточно ценил и знал его». И всякий раз, обращаясь к прошлому, чувствовал вину, что слишком мало заботился узнать его. Он все старался и не мог понять толком, что за люди – что за человек особого пролетарского склада и удивительной какой-то бесплодной натуры, соединившей в себе наружную простоту характера и  в тоже время внутреннего сложность его. Сейчас ему 53 года. Как-то даже не верится, что когда-то было 25 и, не взирая ни на что, он тогда вступил в эту новую жизнь и выстоял. Тому  способствовала его молодая сила! А теперь вся жизнь была уже позади и никто не понимал,  так как он, что у него на душе, и верно никто не чувствовал – кроме дочери Марины. И это особенно их роднило и сближало. Марина в свои 17 лет в отличие от брата Фрэнка, была тонкой чувствительной натурой. Она сразу заметила, что с отцом что-то происходит, что он последнее время помрачнел и она, по всей видимости, угадала причину. Сама стремилась прислушиваться и подрожать ему во всем. Она была полной противоположностью брату, хоть и выросли в одной среде. А попав, скажем, в другое окружение, она бессознательно переставала важничать среди простых людей и вела себя просто и естественно. Думая об отце, она задавала себе вопросы: «Что он чувствует? Как он жил в те баснословно далекие годы на родине»?
- Старалась представить себя на его месте, если бы вдруг лишилась всего, что она на данный момент имеет.
- «Нет, кто родился здесь им просто не понять, в каком безмятежном спокойствии он пребывает» – рассуждала она. Вроде  у него жизнь здесь наладилась и ничто ему будто не грозило, но все еще сохранились тревожные воспоминания о той жизни. Суровые годы войны для него стали уже забываться – война считалась просто несчастной случайностью, без которой, видимо, нельзя было обойтись.
Линда чувствовала в дочери ее особое отношение к отцу и при всей своей любви и привязанности к ней, ухитрялась не упустить случая уязвить ее – разумеется, не нарушив ее душевный покой: «Не правда ли, моя дорогая девочка, какая жалость – говорила она, когда та была обеспокоена в очередной раз за душевное состояние отца – твой дорогой папочка никак не избавиться от своего мужицкого прошлого».
Домой Никлос возвращался вялый – уставший и почти не выходил из своего кабинета.
«Он ужасно худеет и седеет, наш бедный папочка и это не может нас не беспокоить»  –   говорила Марина матери. Она была очень привязана к отцу и начала всерьез за него тревожиться, хоть и догадывалась,  отчего это у него эта хандра. И стала думать, как облегчить ему душевное страдание.
Из той первой жизни на родине он все больше стал вспоминать о тех людях. Призывал их образы один за другим и все они, как в тумане проплывали мимо, оставляя его здесь на чужбине. Он почувствовал великую печаль – от того, что его душа одинока здесь. Все больше обращался к взорам своей матери, которая его убаюкивала, к друзьям детства и молодости – а на другой чаше весов любимая женщина, тронувшая его сердце, дети.
« Я жив и здоров, но не обо мне сейчас речь» - все мучился он своими воззрениями…

15

«Совершенно ясно, что дни мои сочтены» - этим пророческим словам Герберта, к сожалению, в скорости суждено было сбыться. Не прошло и года, как он оставил дела, в компании, полностью переложив все на плечи Никлоса и жил теперь на усадьбе практически безвыездно. Его затворничество скрашивала, иногда посещая, Линда и присутствие рядом внука – Фрэнка…..
Герберт ушел из жизни также тихо, не доставляя никому хлопот, как его брат Фрэнк – однажды утром не вышел к завтраку. После смерти дядюшки Герберта, все семейство Никлоса обосновалась на семейной усадьбе. Что касается Фрэнка, то он, толи внял упрекам отца или давно уже вынашивал серьезные намерения – одним словом надумал жениться. О чем буквально через месяц, так не, кстати, из-за траура по Герберту, заявил родителям. Избранницей Фрэнка была подруга по университету по имени Эльси и, судя по тому, как они легко, просто и естественно вели себя в присутствии родных жениха – близкие отношения  связывали их давно.
Чему удивился Никлос – «В нем все же есть что-то от меня». Молодые заявили, что не намерены оттягивать больше время для улаживания юридических формальностей в своих отношениях из-за траура в семье. И высказали свое твердое решение, что не хотят устраивать пышных торжеств по случаю бракосочетания, а ограничатся свадебным турне по Европе. У всех предстоящий брак Фрэнка вызвал приятное трепыхание – все-таки нерядовое событие в их семье. Все от хозяев до прислуги радовались бескорыстно этому предстоящему событию, причем больше чем сами молодожены – думавшие поскорее уединиться где-нибудь в Европе. Все твердо условились считать, что это – идеальный брак, где все сочеталось в гармонии и высокие чувства, и материальное благополучие. Эльси была весьма воспитанной молодой леди, из семьи состоятельных служащих. Радушный прием, оказанный родителями Фрэнка – быстро позволило ей стать своей в семье Бэтлеров. Отношение Никлоса к невестке, несмотря на натянутые отношения с сыном, было тоже весьма благосклонно. Окинув взглядом при первой встречи, оценил ее прежде всего как женщину, подумав:
«Что ж она чертовски хороша, а если еще и умна?»  - он радостно с восторгом обнял и поцеловал Эльси, отшутившись – Если тебя здесь будут обижать эти буржуи, непременно обращайся ко мне за помощью.
- И ко мне – подскочила и прижалась к отцу Марина.
- Спасибо, вы очень добры ко мне. Я постараюсь не давать повода для ссор и обид, это не в моем характере – улыбнувшись любезно ответила Эльси.
- Мы с папой настаиваем, чтобы вы с Фрэнком непременно жили у нас. Я думаю, мы с вами будим ладить Эльси. Да папа?
- Конечно, молодые должны жить здесь, у нас, безусловно. Пойдемте к столу – Никлос поцеловал дочь….
В воспоминаниях у человека есть что-то и ничтожное и возвышенное, вызывающее и недоумевающее – и все это встречается, бывает в повседневной мелкой жизни…

16

Горькие дни настали для Никлоса и это чувствовала его девочка Марина, хотя каждый из семьи нес свое бремя забот и переживаний думая о нем. Никлос стал совершенно невыносим в последнее время в общении с родными, кроме дочери Марины – разумеется. А происходило это от того, что он наконец понял, кто он такой: мужик из далекой России, дитя совершенно другой среды и быта. Ему бы пахать землю, ходить по росе босиком, уповаться великолепием  дикой природы и всем жить тем первобытным, чем жила довоенная деревня….
Он вырос в деревенской глуши, в степном краю и воспоминания об этом трогало его душу большой любовью и нежностью. Никлос стал замечать за собой, что мир для него в последнее время ограничивался только воспоминаниями о той далекой деревенской жизни и на фоне того, что его сейчас окружает, та жизнь казалась такой первобытно-простой, но до боли родной. Стал задавать себе вопрос: «Зачем было познавать этот цивилизованный мир, чтобы мучить себя такими тягостными воспоминаниями?» С детства нас тянет куда-то в даль, познавать мир, а ближе к старости наоборот возвращаемся к тем местам, где нам дали жизнь….
В шести милях от усадьбы Бэтлеров, был участок в полторы тысячи акров земли (акр-0,4 га пр.авт.) принадлежавшие Герберту, который он за бесценок при обрел в начале 30-х годов во время экономического спада и который перешел теперь во владение Никлоса. Участок представлял собой пустынные луга с небольшим перелеском и кустарником. И однажды посетив этот природный рай, по делам наследства, Никлосу напомнил он его степные родные места и кажется, он нашел какой-то для себя выход, задумал соорудить на нем себе что-то вроде деревенской усадьбы. Да так увлекся этой идеей, что практически все свободное время сам контролировал ход работ, обустраивая его по памяти на манер крестьянского двора…..   
На земле вскорости, в течение следующего лета, появилось Ранчо, но особого обустройства, непривычного для этих мест и непонятного для людей, кто принимал участие в его обустройстве. Но, за деньги хозяина, они готовы были выполнить любой его каприз. Усадьба площадью в три акра обнесена по периметру метровым в переплете камышом, поскольку кустарника напоминающего сибирский ракитник поблизости не оказалось. Внутри поставлен дом на манер украинской хаты, только из более современных материалов, но внешне маскировочное сходство было идеальным: снаружи и внутри стены начисто выбелены, окошка не большие высокая крыша крыта камышом с большим напуском. Подведено скрытно электричество для освещения и обогрева помещения. Внутри дома-хаты планировкой предусмотрены: сени, кладовая, передняя комната – горница с большой печкой лежанкой и вторая комната светелка. Мебелировано «жилье» без изящества и излишества, как можно проще мебель на заказ из полок, сундуков-ящиков, лавок и прочего и все расставлено по углам на манер той далекой, теперь уже из прежней жизни родной хаты. Вырыт колодец, поставлен тоже беленый амбар с подручным инструментом – сельхозинвентарем  под его навесом, сарай-хлев для разной живности. Были приглашены хозяйствовать соседствующее с участком фермеры, которые с разрешения хозяина вспахали сто акров земли и которую по веснам было разрешено засевать, а по осени убирать, забирая урожай себе. Была в дом принята экономка хозяйка, полноватая шотландка лет сорока пяти, которая после знакомства утверждала, что тоже имеет в родстве некоторые русские корни и в подтверждение ею сказанного, демонстрируя коряво произносила несколько русских фраз.
 Фермерами двор был заполнен кое-какой живкостью: коровой, несколькими бычками и разной птицей – все разводилось, конечно, только для своего стола.

17

С тех пор Никлос стал жить как бы двойной жизнью – той семейной с повседневными заботами, работой и этой которую обустроил для себя и которая давала ему кое-какой душевный покой. Замыслы его в какой-то мере осуществились – жить в «деревне».
Жизнь пошла хоть и по-прежнему, но более спокойней для него. Постепенно он превращался в «деревенского жителя», который довольно сидел в своей обустроенной усадьбе на чужбине.
Ездил даже на имеющийся на участке пруд-охоту. А больше всего случилось так, что лежал или ходил по усадьбе вспоминая себя с тех времен, насколько помнил себя. Здесь он чувствовал, наконец, простоту будничности, свое здоровье, возвращавшее его, в обычное состояние, отличающееся от этой жизни, что последнее время  так угнетала его.
«Какие далекие дни!» - он придался воспоминаниям, пытаясь воскресить ту окружающую его атмосферу и те образы людей – «Родившейся более полувека назад и тогда и теперь, мне неведомо чувство своего начала. Наверно таким же будет и мой конец, в определенное время. Мой лик, моя плоть, просто исчезнут из этого мира, и не будет меня уже никогда. Когда я родился, мне дали имя и все радовались вокруг моему появлению на свет, а я плакал, не понимая еще этот мир, потому как был избавлен от мысли – что и кто я такой! А сейчас, по истечению стольких лет, о своем рождении и детстве я знаю только, то, что родился в крестьянской семье. Из поколения в поколение предки мои вводили своих детей в мир крестьянина. Учили хозяйствовать на земле: пахать, сеять, собирать урожай и т.д. Стремились по возможности выучить грамоте. Сия чаша не миновала и меня. Но, я был прилежен, и жаден до учебы, и потому земля не смогла меня удержать возле себя, и выучась, сам стал учить других».
Прохаживаясь по усадьбе, он часто останавливался и как бы сам себе задавал вопрос: - «что же такое моя жизнь в этом окружающем меня мире» - и видел только то, что жизнь есть всего-навсего смена дней и ночей, работа и беспорядочные независящее от него накопление разных событий.
«Дошкольные годы почти не помню, может быть потому, что тих и скуден мир ребенка. Больше почему-то запомнилась зима в минуты затворничества. Мама с отцом уходили на работу, старший брат пошел уже в школу, и мы с сестрой оставались в заперти, играя на широком подоконнике землянки и большой для нас мукой было по очереди качать в люльке младшего брата. Но когда он убаюканный нашими усильями засыпал, я всегда сидел на подоконнике и смотрел на небо с проплывающими облаками, на заснеженный пейзаж села, по улицам которого бегали собаки, а иногда бывало, проедут большие санки, в верблюжьей упряжке нагруженные солью и управляемые киргизом. А еще помнятся уже летние вечера, когда я, лежа со старшим братом в кровати у стенки, чтобы ночью не упасть, и глядит на меня в окно с высоты яркая круглая луна. Может она говорила так, со мной? Иногда с трудом вспоминаешь, что было вчера, а вот такие скудные разрозненные во времени моменты видения вспоминаются: - те уже далекие мои первые годы жизни».
Мир ребенка ограничен домом и самыми близкими родными. Но постепенно его душа начинает в себя «вбирать» красоту окружностей его природы, замечать разных людей и испытывать к ним уже сознательные чувства. Начиная с школьных лет, его сознание начинает работать в полную силу и он начинает постигать и понимать порядок вещей в окружающем его мире.
- «Рос я в степной глуши, где шелковистый ковыль  вперемешку с травами и цветами покрывал ее белеющей сединой, в необъятных просторах. Где изредка пустынные поля зияли по весне своей чернотой, а к осени золотым морем колос.
А, в степи!... сурки, дрофы, стрепеты, журавли, и на частых небольших озерцах тучи водоплавающей птицы… Ах, какая красота вызывающая трепет души. Но приходила зима и вся степь превращалась в безграничное  белое море и бывало по селу надувало такие вороха снега, что хаты скрывались в сугробах и их дымящие трубы были у самых ног прохожих. Я тогда еще не осознавал, что такое Родина, но чувствовал всю прелесть ковыльной и белой степи и глубину неба над ней и все это всегда вызывало во мне волнение, мечту, а иногда не знаю, почему, тоску и трогало непонятной любовью».

18

Когда Никлос возвращался домой, отсутствуя дня два, то ему всегда думалось, что что-то да произошло в его отсутствие. Но, напрасно, чаще всего оказывается ничего такого сверх ординарного не случилось, но только не в этот раз.
Из своей «деревни» он возвращался домой к семье, всегда особенно грустно и странно, что не могли не замечать близкие его родные. Но было в этой грусти и большая для него тайная радость, в том что посещали его чувства о прошлом давно покинутом, что не только одно было с ним настоящее. Здесь на этом клочке земли была, или ему казалось что была, какая-то особенная повышенная восприимчивость к свету, чистому воздуху и как нигде располагало на глубокие воспоминания.
Однако все это было ничто в сравнении с тем, что ожидало его в тот один из осенних дней. До этого он еще никогда не испытывал такое количество новых чувств….   
 Горничная – молодая женщина, которая встретила его, как только он вышел из машины, с радостным изумлением сообщила:
- Мистер, Никлос! – поздравляю вас с внуком. С малышом все хорошо…. и с мамой тоже.
Грусть с его лица навеянная преследуемыми накануне воспоминаниями еще не сошла, несмотря  на сообщение такого радостного события в их семействе. И не зная, что ответить от неожиданных вестей горничной, с лица которой не сходила радостная улыбка, зачем-то спросил:
- А, вы! Здесь работаете? – на что та удивленно ответила
- Да-а, уже полгода как миссис Линда пригласила меня.
Он посмотрел еще раз на нее оценивающим взглядом и равнодушно проронил:
-Я, спущусь вниз к тебе, часиков… в десять – зная, что обслуживающий персонал находится на первом этаже правого крыла дома.
Он оглянулся еще раз на нее:
- Зайду - и пошел к парадному входу.
Горничная в каком-то недоумении от сказанного постояла немного и… вошла в дом.
По той суете, от того, что забегала по дому вся прислуга и шуму, доносившемуся в комнату, где собрались у Эльси с малышом родственники – было попятно, что появился хозяин! Поднявшись наверх, он увидел вышедшую из комнаты и бегущую ему навстречу дочь и сходу спросил:
- Ну, что там у нас, доча! Наше племя? – та молча повиснув у него на шее обняла его и, глянув ему в лицо смеющимися глазами от радости восторженно сказала:
- Он такой маленький…Эльси молодчина, папочка! Подойдя к двери, он распахнул обе створки и вошел в комнату, где лежала Эльси с малышом в присутствии жены Линды и сына Фрэнка. Картина эта напомнила ему то далекое время, ту радостную минуту, когда они втроем вошли к Линде, при рождении сына. Он даже сразу немного засмущался, как тогда, что давно с ним такое не случалось.
- Ну-ка – ну-ка, что там у нас  - наконец он разрядил полуминутную тишину и, подойдя, склонился над постелью полулежащей Эльси и взял от нее в руки спеленатый розовый комочек и высоко подняв над собой, грудным певучим голосом пробасил:
- Му-жик…хлебо-роб… ну нихай растет сук-кин сын.
Линда, спохватившись, подошла к нему и приняла с рук малыша, от его баса взявшегося надрывистым плачем.
- О, боже! Да разве можно так – и укоризненно посмотрела мужу в глаза.
Бодрость он чувствовал в эти минуты необыкновенную и, склонившись над постелью, растроганный, поцеловал Эльси, которая вынесла столько мук и стоило ей это стольких душевных и телесных сил!...
Плачущий внук открыл для него дотоле неведомый ему сладостный мир, в который вступил  он в качестве деда с восторженной и жуткой радостью при первых же его звуках, чтобы тот час же вслед за тем обрести, тот из величайших обманов божественной возможности почувствовать свою бессмертность…
Еще беспокойнее в своих хлопотах по дому забегала прислуга, гремя столовыми приборами и возясь с разной снедью. Тот час же стол в парадной начали накрывать к праздничному обеду, поскольку заявился самый главный человек этого семейства. В усадьбе в этот день среди родных, да и прислуги тоже, было такое радушие, столько любви и радости, с которой все встретили рождение ребенка, что было даже «больно» от такой любви….
В начале  второго часа ночи Никлос проснулся в постели горничной и, освободившись от объятий ее рук, пребывавший во сне, тихо набросив на себя одежду и взяв в руки обувь, босой, осторожно приоткрыл дверь и, прислушиваясь в проходе к ночной тишине, вышел из комнаты. Подойдя украдкой к лестнице, ведущей на второй этаж, осмотревшись, взошел на нее и сначала тихим шагом, а затем в припрыжку по-молодецки помчался к своему кабинету. Линда не была встревожена отсутствием мужа в их спальне, поскольку в последнее время бывало он довольно часто ночевал в своем кабинете засидевшись, как он уверял по утру за срочными делами.  А в этот вечер связи с семейным мероприятием, за которым  он позволил выпить может быть больше чем следовало, она даже была рада его отсутствию, что он не будет во хмелю бубнить, опять чем-то недовольный и обиженный на весь белый свет.

19

Никлос, вольно или нет, но как-то незаметно практически отошел от ежедневной рутины дел в компании, как когда-то в свое время старшие Бэтлеры переложив все на его плечи, а теперь все легло уже на плечи сына Фрэнка и Никлосу даже при всей его строгости, не было чем либо в делах упрекнуть сына.
- «Вот и ладно….вот и пусть» - говорил он сам себе, когда ему докладывали об успехах в делах компании от принятых решений сына. Да собственно его мало это и заботило в последнее время, чему удивилась даже его жена Линда при разговоре с сыном, который говорил ей, что отец почти не вникает и не вмешивается в текущие дела производства. Его теперь больше беспокоило состояние его души. Правильно ли все он делал то, что происходило в его жизни. Он даже стал философствовать на этот счет. И чтобы ему никто не мешал, и ничто его не отвлекало о рассуждений – решил оставить дела в компании и пожить затворником на своем Ранчо. И в один прекрасный зимний день Никлос собрав у себя в кабинете родных, наконец, объявил, что оставляет работу-компанию, которой отданы лучшие его годы, где все выстрадано и поправу заслуживал быть ее хозяином. Оставляет дела в пользу детей и что документально адвокатами юридически на этот момент все улажено. Для всех, это было полной неожиданностью, кроме дочери Марины, которая глядя на измученное лицо отца подумала: - «Как я раньше не могла сообразить и предложить это ему сама» - избавиться от всего этого «ненужного». Все остальные члены семейства отреагировали на высказанное решение глава семейства по-разному. Жена Линда, покосившись на мужа, язвенно улыбнулась, очевидно подумав – «Шут гороховый и не стоит того чтобы о нем сокрушаться, перебесится в очередной раз….»
Сноха Эльси, мило посмотрела на свекра и по выражению ее лица, можно было прочесть – «Это не мое дело». Сын Фрэнк принял высказанное как должное с той легкостью, как будто ему пришлось разрешить очень важную проблему с их семейным бизнесом и не видел причин для негодований и сожалений. В конце-концов, он внутренне уже давно был готов к этому и его теперь занимала лишь одна проблема как все разрешиться с остальными компаньонами – сестрой Мариной и в особенности дядюшкой Джонном, который, так же как и его дядя, Герберт, так и не обзавёлся своими детьми. Дядюшка Джонн – старый гуляка, дослужился все же до генерала в отставке и никогда не осведомлялся делами компании, хотя всегда регулярно как акционер получал свою долю «пирога». Ему не присуща была сентиментальность, и он не был так привязан к своей племяннице Марине, как когда-то дядя Герберт к его сестре Линде.
В этот день собравшиеся в родовом поместье все семейство по случаю решения Никлоса, к обеду вышли все вместе – что в последнее время случилось очень редко. За обедом каждый старался вести себя непринужденно и так как будто ничего и не произошло, даже пытались шутить, но все же чувствовалось какое-то напряжение. Марина не сводила с мрачного отца глаз, пытаясь уловить его каждое движение, каждое изменение на его лице и ей казалось по своей чуткой натуре, что она присутствует не на семейном обеде, а при каком-то большом страдании родного человека. «Разве он виноват в то, что с ним произошло – думала она  –   какой-то злой рок судьбы».
Со временем вроде все забылось, образумилось, но нет, тоска по родине не дает его душе покоя.
      «Как мне жалко его. Такое впечатление, что я присутствую при какай-то большой трагедии души и не могу ничем помочь самому родному человеку» - она чувствовала, что в его жизнь когда-то вмешалась что-то непоправимое…..
Когда все вышли из-за стола и разбрелись по своим углам, в том числе и Марина, которая обычно в таких случаях не оставляла отца в одиночестве, но с появлением племянника у нее появилась, разумеется добровольно, забота еще об одном «мужчине». Никлос и Линда остались в зале одни за еще неубранным столом.
- У тебя  отсутствующий вид, дорогой! – сказала, посмотрев на мужа, который все застолье провел в молчании и почти не притронулся к еде – о чем это ты так глубоко задумался?
- О своем ближайшем будущем – язвенно не глядя на жену проронил он.
- Бедный ты мой, дорогой Никлос! – она посмотрела на него с нежностью, несмотря на его колкий ответ, а потом с досадой подумала: «Такое угнетенное безразличие. Но при этом, какой мужественный поступок «Оставить, все!»
При всей ее любви к нему в молодости, которая со временем просто переросла в привязанность, она не терпела в нем этого чисто славянского культа – самопожертвования. А может в ней были просто сильны протестантские предрассудки?  Кто, его знает!
Никлос поднял голову, освободившись от навязчивых мыслей!
- Не надо меня жалеть – ответил он на пристальный взгляд Линды – впрочем мне все равно.
- Нет, нужно пожалеть! – ответила она в задумчивости. Может в это время она вспоминала их первые встречи? – сегодня самый ужасный день в моей жизни! – сказала она после недолгого молчанья.
- Как же – сердито отозвался он – вы должны меня благодарить за «благоразумное» решение. Я отдал вам все с полна мис-с Линда – сказал фамильярно, посмотрев на жену, а затем уже не без иронии – надеюсь, вы не считаете и не думаете, госпожа хорошая, что я загубил вашу молодую жизнь.
Она с недоумением посмотрела на мужа и, по-видимому, мысленно подбирала слова, чтобы ответить на его дерзость, но смогла только выдавить из себя слезу и, вытерев салфеткой  глаза, встала и вышла из зала, громко хлопнув дверью….
- Эй, там, на вахте! – после нескольких минут одиночества громко крикнул он на весь зал. Вошла прислуга.
- Ну-ка, водки! – жестом руки указал на стол - ….и закусить.
Следом буквально вбежали еще две служанки и поспешно стали убирать со стола.
Вошла отправленная им молодая женщина, с подносом, на котором стоял графин водки с граненым стаканчиком и съестное: квашеная капуста, огурцы, серый хлеб и копченая грудинка, все то, что они были приучены за столько то лет подавать хозяину, когда тот в плохом расположении духа.
- Оставь! – резанул он, когда женщина хотела выставить на стол содержимое подноса. Та испуганно оставив поднос на столе, слегка поклонившись спешно удалилась. Он придвинул поднос ближе к себе, наполнил из графина стакан, и когда за последней прислугой закрылась створка двери, залпом осушил содержимое стакана – захрустела на зубах преподнесённая пятерней квашеная капуста….
Надо же было хоть немного себя вознаградить. Он испытывал те сладко волнующие чувства, которые испытывает человек находясь далеко от родного дома, на чужбине, да еще в полном одиночестве. С этими чувствами он обедал в пустом зале.
 Короткий зимний день погрузился уже в сумерки. В доме все утихло, а он все сидел за столом, разбавляя горечь своих воспоминаний спиртным. Иногда сквозь тишину из зала доносились напеваемые им во хмелю родные для него мелодии:
…. и в дорогу долэку…
…. ничь яка  мисячна…
…. Черный во-рон кружит…
Когда содержимое графина опустело, смягчив его душу, он, наконец, поднялся и, пошатываясь, направился к себе в кабинет отдыхать. Поднявшись наверх, проходя мимо двери комнаты дочери, остановился – приоткрыл ее. Дочь еще не спала:
- Ты еще не отдыхаешь, папочка! – она приподнялась с постели.
- Доча! Эта контра – он пальцем руки указал на дверь– что они от меня хотят? Почему меня не понимают?
- Тишь- тишь – зашипела Марина, прикрывая ему ладонью рот, когда он опустился перед ее постелью на колени – малыш спит.
Племянник часто засыпал за рассказами у нее в комнате на диванчике.
- Ложись, все успокойся! – потянула его за руку к себе. Уставший и хмельной он, приподнявшись с пола, буквально грохнулся на ее постель и в объятьях дочери тут же погрузился в крепкий сон…
« Что принесет ему следующий день»- думала она.
Остается только догадываться, ибо на его утешение у нее не было уже ничего такого, что могло бы облегчить его душу.

20

Марина – студентка университета и из-за занятости учебы, реже стала проводить время с отцом. Но мысленно они всегда были вместе. К тому же свою любовь и привязанность ей надо было теперь делить еще и к племяннику Герберту. В университете, интересовалась и на сколько это было возможно и доступно знакомилась с русской культурой и в особенности с жизнью и бытом крестьянства. Она даже как девушка-женщина из любопытства была заинтересована тем:
«Как одевалась моя бабушка »  - выбрала самую простую из найденных подборок одежду летнего сезона – заказав на себя подобное одеяние. Когда было все готово и не раз уже примеряя облачалась в «обнову», в таком одеянии решила наконец тайно от прочих глаз, с сюрпризом для отца показаться ему на ранчо…..
До той поры, пока не подросла дочь и своим сознанием не стала чувствовать понимать трагизм его души, Никлос был совсем одинок в своей бессознательной борьбе – в отчаянности сопротивляться силе, которая «старалась» втиснуть его в новую жизнь, искру которой он когда-то ощутил благодаря знакомству с Линдой. Но теперь в лице дочери он обрел союзника, а затем и появление внука убеждало, что он не один в этом чужом мире, что еще есть родные души которым дорого то, что дорого ему.
Никлос любил бывать на своем ранчо – вырваться подальше от всех дел и окунуться туда, где все зеленеет, все цветет, к простому быту…
Осень. Ближе к полудню он пошел к хлебному полю, которое встретило его пышными золотистыми колосьями, необыкновенной нежностью и ясностью далей. Далеко уходят хлеба и что-то русское есть в этой печальной картине, в этой золотистой дали с прохладным ветерком и в месте с тем, он подумал:
«Как глуха и первобытна все же будничная жизнь крестьян».
Над полем на фоне синего неба проплывают целым архипелагом пышные облака. Наступило время сбора урожая, налитые колосья которого клонило  к низу.
Он вспомнил, как это делалось у них в деревне, когда мама однажды взяла его с собой на поле. У него сохранилось об том дне скудное воспоминание. Как все вокруг, как и сейчас, было пронизано солнечным светом и как от косы золотистые колосья с шорохом и шелестом рушились наземь и как ласково управлялись с ними молодые женщины, подбирая вязали их в скопы.
А в минуты отдыха, как вкусна на поле была мамина промасленная лепешка запиваемая молоком.
Без мыслей и желаний, как это всегда бывает от незанятого человека какой-либо работой, он подошел к одиноко стоящему дереву, присел под его тенью и стал смотреть озирая всю округу. Вдруг без всякой на то причины, наверно от умиления, вызванного окружающей его действительностью на глаза навернулись слезы – наверное прошлое дало опять о себе знать.
Для него это был просто славный день, слившийся опять с другими приятными, но полузабытыми, словно окутанные дымкой воспоминаниями. Смахнув слезу он посмотрел в сторону ранчо и словно выплывая из дымки шла к нему в крестьянском наряде женщина.
Он мучительно волнующим каким-то затаенным порывом, страдая избытком какого-то чувства и не находя выражения ему протяжно вдруг вскрикнул:
- Ма-ма!...
Он хотел что-то сказать, когда дочь опустилась к нему на колени и был не в силах от впечатления продемонстрированного маскарадом дочери и только глубоко вздохнул. И ей показалось, что она впервые увидела его «мертвое» лицо!?
Он молча погладил дрожащей рукой ее волосы на голове и чуть улыбнулся, но так жалобно, что ей захотелось плакать.
Они обнялись.
- Тебе здесь намного легче – она посмотрела с глубоким сочувствием на его растроганное лицо и опять обнявшись пребывали так несколько минут в молчании.
Полевой ветерок своим шипеньем и шелест листьев над их головами доносили до глубины души волнующий чувством дали степной простор.
Он ненавидел одиночество, но постепенно погружаясь в раздумья стал находить в одиночестве какое-то для себя утешенье, и на все уговоры дочери ехать вместе домой, все же решил остаться на ранчо. А ей надо было возвращаться, поскольку на следующий день у нее запланированы дела в благотворительном фонде, и нельзя было этим пренебрегать, ей надо было возвратиться в Бостон.
«Я представляю какое впечатление на него производили воспоминания в одиночестве и как все же жестоко, это прошлое ему мстило» - уже возвращаясь домой думала она, переживая за отца.       

21

Прошло более трех лет. Мало уже кого в семье удивляли иногда случавшиеся выпады казавшегося чудачества главы семейства, да и почему-то уже не волновало как прежде, по-видимому, дело должно было кончиться именно так – своеобразно и печально.
Марина обожала отца, который для всех отличился в последние годы какой-то вульгарностью, которое для дочери сходило за оригинальность на фоне общепринятых в хорошем обществе манер поведения.
В этой его вульгарности, она находила некую оттененную привлекательность внешности:
Природное здоровье, благоприобретенное положение в обществе и на фоне его чудачеств – блестящие успехи. Он не причинял такими своими замашками страданий близким, но зато очаровывал ими дочь – то был зов крови….
Марина когда была занята делами благотворительного фонда, которой унаследовала от матери, отнимал у нее уйму времени и чтобы своего подопечного – племянничка не отдавшись в «чужие» руки, который легко впитывал ее нравоучения, иногда отправляла  его с дедом на ранчо.
Розовым огнем вдали взялся восток, когда в один из утренних зимних дней машина с ними вкатилась в границы участка Ранчо. В воздухе свежесть, слегка морозит, такое бывает только на рассвете и поражает своей ясностью.
Внутри дом очаровывает своей прекрасной грубостью и вместе с тем чувствуется какой-то простор и чистота необыкновенная….
- Сегодня у нас банный день – сказал дед внуку. Стали собираться в баню одевшись и обувшись, обое в валенки вышли во двор…
- Банька после трудовых дел самое первое дело сынок и ты приучайся к делам нашим житейским. Из покон веку у нас так было дух хворый с тела выгонять, чтобы быть здоровым. Нагреешься, напаришься и будешь здоров и силен духом, он как, я! – наставлял, раздевая внучка – потом не раз еще деда помянёшь добрым словом сынок.
Вряд ли внук понимал сущность им сказанного, но ему надо было излить свою душу – выговориться.
Зашли в парную.
- Ну как тепло…садись на лавочку и грейся. Я тебе прохладненькую водичку поставлю, чтобы если жар займет личико, можно обдаваться прохладной водичкой – с какой-то нежностью был озабочен дед.
Сидят и греются.
Малыш увидев, через приоткрытую слегка дверь парной, стоящий в уголке веник, которым хозяйка усадьбы убирает предбанник, соскочил шустро с места, выбежал, взял этот веник и воротясь как можно выразительнее произнес:
- Деда, ложись парить буду!
«Откуда знает….парить?» - промелькнуло у него в голове.
- О-о давай сынок…это дело хорошее – и улегся животом на палати. Внук усердствуя кряхтя стал хлестать его по спине. Затем под самое ухо:
- Деда, ты чего не говоришь…а-а-а! тебе разве не жарко?
- Жарко сынок, аж дух перехватило – от этих слов вместе со смехом его душа настолько погрузилась в умиленье, что он поцеловав внука в маковку, повернувшись к стене лицом горько прослезился….
Вышли из бани и не спеша, как и полагается по старшинству, пошли гуськом к дому.
Вокруг тишина и блеск от заснеженного двора и камышовых толстых крыш построек, и идут себе два мужика, только снег поскрипывает под ногами, один большой-другой малый, но что-то, глядя со стороны, угадывается в них общее – в осанке, в походке, а может и в характере?.... и в мыслях?..

22

Прошло еще больше года, за это время мало что изменилось. В тот утренний, летний солнечный день находясь на ранчо проснулся поздно и был без причинно навеян ясными воспоминаниями. Вспоминая тяжелые годы он содрался всем телом и безысходное отчаяние и усталость овладевали им. Обычно он прилагал усилие, чтобы вспомнить что-нибудь из своей той первой родной, которую уже навеки потерял, жизни, а в этот день почему-то легко приходила одна за другой картина прошлого, мелькали образа людей которых он узнал и которых давно уже нет. И ему показалось, что он уже захотел теперь хоть немного этой жизни, какая она есть на яву и которая раньше не трогала нисколько его душу. Ему показалось, что он уже подустал немного от воспоминаний прошлого, даже задавал себе вопрос:
 Нельзя ведь жить, только одним прошлым. Он человек своевольный, твердого характера и большой силы воли вдруг подумал:
«Зачем дал вольность своим мыслям».
Ему за столько-то лет захотелось, наконец хоть немного побыть самим собой как есть. Прогнать мысли прочь, порадоваться житию своему, поинтересоваться в конце-концов делами и заботами детей и наконец, самое главное оказывать значительное внимание жене Линде – любимой женщине, которая когда-то вдохнула в него вторую жизнь….
Он объявил прислуге, что выезжает поспешно к семье. Уже в дороге старался не думать не о чем и переменил свое решение – с начала заедет к дочери, а потом домой.
- Ричард! – обратился он к чернокожему водителю – давай наверное в город, в благотворительный фонд.
- Хорошо, сэр. Как скажите, сэр.
- Что дарят женщине?... ну девушке – поправил он себя – когда встречаются с ней.
- Не могу знать, сэр – и сразу же – вы для дочери, сэр. Для молодой мисс, сэр.
Наверное цветы, сэр.
- А здесь, где-нибудь попутно есть…
- Я понял, сэр – не дал договорить водитель.
Через несколько минут они тормознулись у небольшого цветочного витража и вышедший водитель скоро вернулся с большим букетом белых роз.
- Я думаю мисс Марина будет растрогана, сэр, подобным вашим вниманием, сэр. И прежде чем положить букет на переднее сиденье, он улыбаясь обнажив свои белые зубы продемонстрировал его своему хозяину.
- Спасибо , дружище. А то я совсем уже отвык от подобных манер….
Они остановились у небольшого парка, в глубине которого находилось здание фонда обнесенного высоким решетчатым забором. Открыв заднюю дверь хозяину, водитель любезно затем подал ему букет.
- Я, вас буду здесь ждать, сэр, на лужайке, сэр. Хорошей вам встречи, сэр.
- Спасибо Ричард…спасибо дружище.
- Это так трогательно, сэр, дарить цветы – и на эти слова водителя, он в своей манере подумал:
«Хороший человек…даром что негр»
Он пройдя по парку присел на лавочку у центрального входа. Спешили служащие и просто, наверное, посетители и не было им никому дела до сидящего в стороне старика, которому фонд обязан своему благополучному существованию.
Ночь перед этим провел без сна задремав только под утро и ему почему-то хотелось сейчас больше думать о будущем, а не о прошлом:
«Почему из-за меня должны страдать мои родные-близкие» - старался убедить он себя.
Но его переполняли думы о прошлом которые где-то стыдливо прятались в глубине его души. Самое ужасное в его положении, это то, что он живя сознавал, что он «мертв»:
«Всех нас поубивало на той войне, даже тех, кто остался жив».
Вдруг это он понял и хотел все переменить: «Душа моя беги от этих воспоминаний». Мысли его туманились. Ему стало казаться, что воспоминания за все эти последние годы были ничтожны, однообразны, чаще вспоминались пустяки без всякого толку. «А как же родители, самые близкие мне из той жизни».
И он почувствовал такую душевную тяжесть, словно земля над их могилками легла ему на грудь….
Ушел он тихо, так неспешно, как и появился когда-то в этом другом мире, который его душа так и не смогла принять.