Цена неповиновения

               
                Посвящается нашим пацанам, нашей армии и нашей стране.
     Вам когда-нибудь хотелось вернуться назад и всё изменить? Не всю жизнь, а один конкретный момент. Пройти мимо, отвернуться, сделать вид, что тебя это не касается. И тогда ничего бы не случилось, не было бы последствий, которые не всегда-то и выдержишь. Хотелось? Мне — тоже. Только я думаю, последствия были бы куда трагичнее. Нельзя изменять себе, иначе себя и потеряешь. И тогда, глядя в зеркало в поисках знакомых черт, ты увидишь чужого человека.

Мы ходили в караул через сутки. Этого едва хватало, чтобы кое-как восстановиться и снова идти на пост. Обычно, дожив до отбоя, ты просто валился на кровать и проваливался в сон.

— Второй взвод, в ружьё! Полная боевая!

Ночной Владивосток хмуро резал лицо ледяным ветром. Стояла глубокая осень — самая паскудная пора в этом краю. Мы бежали стандартную «трёшку», как на зарядке. Но «полная боевая» и не успевший восстановиться организм вносили свои коррективы.

Деды решили поднять бунт.
— Все идём шагом! Кто побежит — в роте огребёт по полной программе!

Честно говоря, бежать хотелось — чтобы быстрее отмучиться и снова рухнуть на койку. Но с дедами шутки были плохи. Наши деды были особенными, всё-таки бывший спецвзвод. Взводного услали на периферию, а нас раскидали по другим взводам. Но костяк остался. Лейтенант Колин, взявший нас на поруки, был щёголем. И, как выяснилось, это был не единственный его недостаток. Возглавив взвод на марш-броске, он успевал возвращаться в хвост строя, чтобы подгонять отстающих. Он был легкоатлетом-разрядником. Деды сдулись неожиданно быстро и, вприпрыжку, понеслись по безлюдным улицам спящего города. Он ломал нас, как необъезженных лошадей. «Тоже мне, спецвзвод». Смачный пинок под «пружинистые булки» придал очередному деду ускорения, и тот растворился в толпе суетящихся товарищей. Товарищей? Да он просто опускал нас.

Я был единственным, кто не побежал.

— Рядовой Б., выйти из строя! — Двое суток ареста.

Заехать на «моремановскую» губу было сродни попаданию менту в общую камеру. У нас такое не практиковалось — боялись последствий. Бывало, после губы пацаны возвращались другими, «чуханились» до конца службы.

— Бича, тебя там будут бить всей камерой. Могут и поломать.
— Посмотрим.
— Запомни: нужно найти лидера. Он может быть самый крупный или, наоборот, самый мелкий. Упрись в него взглядом и скажи: «Пацаны, я не фраер. Сейчас, конечно, огребу. Но сегодня ночью я тебя придушу».

В «автозаке» было холодно и пахло лизолом. Я ехал в камере за решётчатым окном. По привычке я всегда был по другую сторону баррикад. Пацаны сейчас, наверное, идут на завтрак. Машина подпрыгнула и резко остановилась.

Лицо Колина было надменным и злым. Я тогда ещё не понимал, в какую игру ввязался. Это была показательная порка.

В коридоре я замер у большой камеры с решётками, пока лейтенант был у начальника гауптвахты. В камере сидели осуждённые, этапируемые в дизбат на остров Русский. По слухам — самый страшный «дизель» в Союзе.

— Я даже не знаю, кому из нас достанется больше. Мне или тебе, «краснопузый», — донеслось из-за решётки.
— Нашёл с чем сравнить. Он двое суток отсидит, а тебе — полгода.
— Ну не знаю. Ему-то потом с этим жить.

Колин вышел из кабинета и прошёл мимо, не удостоив меня взглядом.

Конвойный отвёл меня в камеру, где резко пахло хлоркой. Посередине — большой стол и две скамьи по краям. Я устало присел, осмотрелся. Нервишки, конечно, пошаливали. Мне почему-то казалось, что Гусев ужасно гордился бы мной. Гусев — наш бывший взводный. Мужик. КМС по дзюдо, рукопашник, спецназовец до мозга костей. Я вспомнил случай в клубе. Старослужащим было лень обходить ряды, и они шли прямо по сиденьям. Пацанам приходилось вставать и пропускать их.

— А я бы не встал, — сказал взводный, глядя на меня.

И вот, очередной «дедушка» вяло пробирался через наш ряд. И я не встал. Мало того — демонстративно вытянул ноги, мешая пройти.

— Э, убери ноги, душара.
— Обойдёшь.
— Ты что, оборзел?
— Обойдёшь, — обречённо сказал я, прекрасно понимая, чем это закончится.

Сверкая глазами, он побрёл обратно. Пример оказался поучительным. Больше никто не рисковал испытывать судьбу и ронять авторитет.

Взводный тогда уважительно кивнул и улыбнулся.

Меня, конечно, побили. Но я не стоял с опущенными руками.

Решётчатая дверь со скрипом открылась, и с этим скрипом в камеру вошло ощущение надвигающейся беды.

— «Краснопузый» в камере!
— Ты что тут забыл, сука?

Он стоял чуть в стороне, с интересом разглядывая меня. Мордатый узбек с хитрым прищуром в уголках глаз. Я подошёл к нему вплотную и посмотрел ему в глаза. Это было похоже на начало драки, когда боишься, но стоит начать — и просыпается то, ради чего, наверное, и стоит жить. Слова шли откуда-то сверху, впечатывались в стены и, отскочив, вбивались в уши обступивших меня пацанов.
- Пацаны, я не фраер. Сейчас получу. Но сегодня ночью я тебя придушу - сказал я, глядя в глаза "ошарашенного" узбека.

Меня никто не тронул. Меня оставили в покое.

Кормили в принципе неплохо, но еды вечно не хватало. Мы ходили голодные. Голодные и злые? Нет. Всё было как-то буднично. После обеда выгнали на плац и заставили бегать.

К вечеру заступал новый караул. Начальник караула бойко читал список, делая паузы. Когда называли твою фамилию, нужно было крикнуть «Я!» и перебежать во вновь образующийся строй. Расстояние — метров пять.

Перед сном нам выдали «вертолёты» — деревянные лежаки, которые одним краем ложились на трубу, а другим — на скамейку. Кому не хватало места, ложился прямо на стол.

Первый день пролетел. Один денёк — и всё.

Второй день проходил так же спокойно. Побегали, пошагали. Делов-то.

— Вешайтесь, пацаны, морская пехота!

Вечером в строю царила особая тишина и порядок. Нас быстро проверили и погнали в камеры. Но мы до них не дошли. Нас выстроили вдоль стен коридора. Нужно было встать вплотную к стене лицом и сделать полуприсед. Кто опускался ниже, получал прикладом по почкам. Через пару минут ноги начинали дрожать. Тех, кто не выдерживал, отводили в сторону и «проводили беседу». Иногда били очень жёстко. Потом мы пошли гуськом по коридору. Ноги не слушались, дыхание сбивалось. Свет от тусклых лампочек придавал всему происходящему зловещий шарм. Не хватало только овчарок на поводках.

Ночь была устало-тревожной. Ты проваливался в сон от измождения, а потом снова просыпался. Кто-то стонал, кто-то храпел.

— Сука, они мне почки отбили...

После подъёма, туалета и завтрака нас заставили шагать в камере и громко петь строевую. Для пущей голосистости в камеру подбросили чрезмерную порцию хлорки. Она разъедала глаза и перехватывала дыхание. Зачем дышать? Нужно было петь.

Через час-полтора нас выгнали на плац и заставили держать вытянутую ногу на счёт «раз-два-три...». После смены ноги накатывало чувство, будто долго терпел и наконец-то сходил в туалет. И так по новой. Мы стояли шеренгами с отведёнными руками и вытянутой ногой. Вдоль строя, заправив руки за спину, вышагивал мичман. Его фигура вызывала уважение и призывала строго блюсти Устав. Невысокий, с очень узкой талией и невероятно широкими плечами, он словно аккумулировал наш страх и готовился к чему-то очень важному.

Ногу начинало сводить, но, окинув взглядом соседей, я понимал — это ещё не предел.

И в этот самый момент на территории гауптвахты появился лейтенант Колин. Я вдруг понял, что чувствуют дембеля, уходя на гражданку. Я забыл про ногу и был готов простоять так ещё хоть вечность.

Минут через десять он вернулся. Неспешной походкой, глядя себе под ноги, Колин прошёл мимо и скрылся за воротами.

Нас снова выстроили по шеренгам для нового «испытания». Мичман подходил к осуждённому, бил ребром ладони по шее и рявкал:
— Я сука!
— Я сука, — должен был повторить осуждённый.

Мичман шёл дальше.
— Я сука!
— Я сука!
— Я сука!
— ... — в ответ на очередной выкрик последовала тишина.

Мичман с разворота ударил парню ногой в печень. Тот рухнул, как подкошенный, и, хватая ртом воздух, выдавил:
— Я... сука...

Так нас «окрестили». Не стал исключением и я. Я тоже сказал. Вечером в камере, после того как «морпехи» отработали на нас удары, мне стало по-настоящему больно. Больно за свою слабость. Но ничего уже нельзя было вернуть.

Утром от писаря я узнал, что мне вкатили дополнительно ещё двое суток.

Самой большой проблемой стал туалет. Ограниченное время и полное отсутствие бумаги. Сначала я пустил на это дело «подшиву», деля её на кусочки. Потом, когда она кончилась, в ход пошли карманы от шинели.

Закончились и эти двое суток. Лейтенанта я больше не видел. Мне «впаяли» очередные двое суток — за сон в камере. Та ещё формулировка.

Дни тянулись, и я поймал себя на мысли, что начинаю сдавать.

— Кто на камбуз?
— Я.

Меня отвели на камбуз. Там было ещё два пацана. Наша обязанность — разложить привезённую еду по тарелкам и разнести по камерам. Я узнал, что не все камеры были как наша. Были одиночки — узкие клетушки метр на метр со скамьёй у стены. Спать там приходилось сидя. В одной такой оказалось двое. «Широка страна моя родная...»

Главной задачей было накормить всех. Недостачу могли расценить как «крысятничество», а за это калечили. Поэтому всю оставшуюся пищу мы должны были съедать сами.

— Это неправильно, — не выдержал я. — Пацаны там голодают, а вы тут мясо жрёте и масло хлебаете ложками.
— Ты помолчи ещё. Кто узнает? Огребём все. Если такой умный, в следующий раз сам на раздачу встанешь.
— Тут одного такого умного к Гирею в одиночку подсадили на перевоспитание. Пацаны, если сажают двоих, меняются: кто сидит, кто стоит. Так тот у него простоял сутки. Потом рухнул и уснул на бетоне. Говорят, почки застудил.

Мои дополнительные сроки шли без остановки. Самым страшным была даже не «губа» с её порядками, а неизвестность. Тянешь очередные двое суток, надеешься, что они последние, — и получаешь новый срок. Снова и снова.

Я уже достал писаря.
— Ну, скажи хоть, сколько мне всего. Я настроюсь и выдержу. Так нельзя.
— Слушай, ты вроде парень ничего. Но ты уже на грани. Я таких видел — они потом вскрываются. Ты писать умеешь?
— Ну, да... Без ошибок.
— Это ладно. Разборчиво?
— Да.
— В общем, я завтра освобождаюсь. Замолвлю словечко. Если спросят, у кого хороший почерк, — кричи, что у тебя.

В общем, мне «фартануло». В камере я почти не сидел. Разносил еду, переписывал списки осуждённых, наряды на работу. Попасть на работу считалось удачей. Время там шло быстрее и легче. К тому же можно было покурить, а иной раз пацаны приходили «навеселе».

Своим пацанам в камеру я потихоньку закидывал гостинцы. Буханка хлеба резалась пополам, из половинки вынимался мякиш, а на его место клались куски мяса или масла. Иногда, если кто-то психологически сдавал, я записывал его на работу вместо кого-то из списка. Пацаны возвращались ожившими и могли держаться дальше. Я думаю, они и не догадывались о существовании такого ангела-хранителя. Я старался не идти на поводу, если кто-то просил сам. Приучишь — не отвадишь.

Как-то утром я освободился раньше. Меня отвели в камеру. Все были на месте.

— Ты что ли писарь? — ко мне подсел парень, которого я раньше не видел.
— Я.
— Запишешь меня завтра на работу.
— С чего это?
— Я — Сода.
— И что?
— Ты что, не слышал про меня?
— Нет.
— Да я тут свой, родной. Каждые месяц-два сюда «заезжаю».
— И что из того?
— Слышь, «краснопузый», не спорь со мной. Меня тут все знают.

Вечером нас погнали за «вертолётами».
— Возьмёшь мне вертолёт, — нагло заявил мой новый «друг».

У нас вышла потасовка. Сода остался без лежака и заночевал на столе. Пообещав разобраться со мной утром, он громко захрапел.

Парень был дерзкий, невысокий, но крепкий. Драться в открытую не решались, так что всё ограничивалось мелкими стычками.

Вечером, при смене караула, мы по привычке перебегали в новый строй после своей фамилии.
— Сода!
— Я-а, — протянул наш дебошир и в развалку пошёл к строю.
— Отставить! — рявкнул начальник караула. — Встать в строй!
— Сода!
— Я-а, — он и не думал бежать, та же нарочитая походка.
— Когда называют фамилию, ты должен сказать «Я» и бегом перебежать в строй!
— Вы что, «мореманы», совсем охренели? Я — Сода. Я даже у морской пехоты не бегал!

Эту ночь он провёл в коридоре между камерами, где была обрешёченная зона с трубами. Утром он сидел на одной из них и бесстрашно смотрел вперёд.

Мы в итоге подружились. Пацан был что надо, но с ним приходилось держать ухо востро. Временами он забывался и снова начинал «борзеть».

— Бегом, я сказал — бегом! — кричал очередной начкар.
— Да это же Сода. Оставь его, он идиот.

Я не помню, как его звали по-настоящему. Его лицо просияло, и он, пританцовывая, встроился в наш ряд.

Как-то вечером в камере напротив началась массовая драка. Дрались жёстко. Пока «штыки» сообразили, что к чему, кого-то изрядно побили.

— Кого бьём, пацаны?
— «Краснопузого».
— А за что?
— Как за что? Он же «краснопузый»!
— Ну и что? У нас вон тоже один «вэвэшник».
— Так и вы его «отмудохайте»!
— Да не, наш — нормальный.

Утром я увидел, кого били. Это был «Джумабай».

Нурлан был нашим, спецназовцем, но его перевели в другую роту. Оттуда он и заехал. Пацан был боевой, мог выйти один на нескольких старослужащих и не сдуться. Он был старше меня призывом на полгода. Мы как-то «закусились» на пробежке. Подгоняя меня как духа, он дал мне по почкам. Я развернулся и всадил ему в грудь. Он закашлялся, хватая ртом воздух. Кто-то из его призыва подбежал, толкнул меня, и я убежал.

— В роте разберёмся.

Разобрались.
— Нурлан, — гордо сказал казах и протянул руку.

В общем, мы подружились.

— Нуныка, это тебя что ли били? — весело спросил я, собираясь обняться.
Лицо было побито, но не критично.
— Это я их бил, — гордо заявил «Джумабай».

Я оглядел его сокамерников. Почти у каждого был фингал или рассечённая бровь.
— Нурлан, курить будешь?

Курить на губе было строго запрещено, но пацанам законы не писаны.

Теперь я был не один. Хоть и в разных камерах, «греть» приходилось уже две камеры.

Вечером снова заступили «морпехи». Сода, не поняв или решив погнуть пальцы, снова пошёл шагом. В тот день у него была индивидуальная программа. Не знаю, что с ним делали, но в камеру он вернулся бледный и молчаливый. Он перестал «борзеть». Позже до нас дошли слухи: огромный «морпех» поднял его за ноги над очком и отпустил. Поймал, конечно, но голова Соды успела уйти под «ватерлинию». «Очки» на губе были огромными, и приходилось широко расставлять ноги. Жёстко.

Нам тоже досталось. После завтрака нас выгнали на плац и погнали по кругу. Как на зло, завтрак уже прошёл, а писанины не было. Бежали в рваном темпе, то ускоряясь, то замедляясь. По бокам стояли два «штыка» и били пробегающих прикладами. Кому-то доставалось сильно, кому-то — едва, кому в шею, кому в бок.

— Вы что, озверели? — не выдержал кто-то.
— Бегите, суки, это только начало!

Потом были «носилки» и крики: «Вспышка справа! Вспышка слева!»

Одна пара выдала номер. Парень плохо понимал по-русски и постоянно путал стороны. Их погоняли конкретно.

Нас построили, и уже знакомый мичман, дабы не нарушать традиций, пошёл по рядам.
— Я сука!
— Я сука!

«Хрен тебе, военный, только не в этот раз», — пронеслось у меня в голове. Но до меня очередь не дошла.

— Я сука! — выкрикнул мичман и ударил ребром ладони по шее рядового Джумабаева, спецназовца со второго взвода.
— Сам ты сука! — обиженно и громко парировал казах и в ответ зарядил «морпеху» по шее.

Этого никто не ожидал. К чести мичмана, он не стал истерить. Он подозвал двух караульных.
— Объясните товарищу политику партии.

Надо сказать, такое действие расценивалось как нападение на караул. А это — прямой путь в «дизбат».

Экзекуцию прекратили. Началась строевая подготовка.
— Ногу держать! Выше!

«Джумабай» отсидел и вернулся в часть. Даже Сода давно вышел. А я всё сидел. Камбуз и «писарщина» уже не спасали. Я чувствовал, что сдаю.

В сержантскую камеру посадили двух «вэвэшников». Один был подавлен, второй — с гордым чубчиком из-под шапки. В камере их побили, особенно досталось «чубчику». Разнося обед, я разрезал булку и положил туда большую порцию масла.
— В хлебе гостинец «вэвэшникам». Ну, и всем, — сказал я сержанту-стройбатовцу, принимавшему еду.

Я стал постоянно подкармливать их. Пацанов перестали бить, они ожили.

Позже, уже после дембеля, «подавленный» нашёл меня и долго жал руку.
— Спасибо, брат.
— А где второй?
— А он... это... Он домой поехал.

«Десять было исцелённых, а вернулся поблагодарить только один».

Новые «залётные» оказались на редкость «приветливыми». Они учтиво попросили записать их на работу. Видать, не в первый раз здесь. Меня всё достало, и я вписал их двоих вместо других фамилий.

Вечером в камере они подсели ко мне с двух сторон. От них пахло перегаром.
— Слышишь, писарь, запишешь нас завтра на работу.
— С какого перепугу?
— А с такого.

Я не ожидал удара и пропустил его под дых. Воздух перехватило, я судорожно хватал его ртом. Нервы сдали, я устал. Я не ответил. Просто устало сел и закрыл лицо руками.
— Короче, запишешь. Ты понял?

Я проснулся ночью от того, что захотел в туалет.
— Штык! Штык! — тихо позвал я.
Конвойный подошёл к решётке.
— Чего?
— В туалет.
— Утром сходишь.

Я лёг, и в голову полезли чёрные мысли. Они неслись так быстро, что я не успевал их осознавать. Я поднялся, подошёл к своему обидчику и сел рядом. Смотрел, как он спит, на его спокойное, самодовольное лицо. Он вздрогнул и открыл глаза.
— Ты чего?

Я вскочил, придавил его коленом и схватил за горло. Он пытался вырваться, но я вдавил его в лежак.

Резкий удар сбросил меня с него. Бог отвел.

Утром в туалете я оторвал погон и вытерся им. Это не было осквернением — необходимостью. «Подшива» и карманы кончились. «По-большому» я ходил раз в два-три дня — организм перешёл на режим энергосбережения. «Ладно, — подумал я, — есть ещё один погон. Потом буду рвать шинель».

Начальника губы звали «Пидор», его зама — «Полупидор». Будучи «писарем», я контактировал с ними, хоть и кратко.

Как-то начальник зашёл и весело спросил:
— Как дела?
— Товарищ майор, разрешите обратиться.
— Ну.
— А сколько мне ещё осталось? Уже двадцать четвёртые сутки идут.
— Твой лейтенант постарался. Встретишь у нас Новый год, потом поедешь к себе.

До Нового года оставалось двенадцать дней. Майор вышел, и я сполз со стула на пол. В голове была пустота. Я посмотрел на стул и вцепился зубами в его ножку.

Вошедший мичман схватил меня и повалил на стол. Изо рта текла слюна. В этот момент вернулся начальник.
— Что тут происходит?
— Стул грызёт, товарищ майор.
— Ты что?
— Товарищ майор, я всё. Я больше не могу.
— А что случилось-то?
— Товарищ майор, я больше не могу здесь. Всё.
— Смотрю на тебя — не пойму. Вроде нормальный парень. А твой лейтенант на тебя такое наговорил... Как будто и не про тебя. Из-за чего ты здесь?

Я выложил ему всё: как служил полгода, как ходили в караул, как не побежал.

Он выслушал внимательно, дал выговориться. Мичман стоял рядом и участливо кивал.
— Ты знаешь, где твоя часть?
— Я в увольнении ни разу не был. Нас не пускают. Помню, что на какой-то речке.
— Ты знаешь? — спросил майор у мичмана.
— Так точно, товарищ майор. На Первой Речке, «вэвэшная» часть.
— Отвезёшь его.
— Товарищ майор, мне не по пути.
— Отвезёшь.
— Спасибо, товарищ майор - с благодарнорстью сказал я.
— Значит, не побежал... — и он протянул мне руку.

Мичман довёз меня до части и, пройдя КПП, повёл в роту. Рота строилась на ужин.

Мичман зашёл к ротному с документами.

Капитан Осин был хорошим офицером, немного «приблатнённым», с отличным чувством юмора.
— А ты чего так рано? Мы тебя до Нового года и не ждали. А это что с погонами? Шифровался? — он рассмеялся.

Я молчал. Что тут скажешь?
— Скажи-ка нам, дружок, ещё будешь залупаться?
— ...
— Чего молчишь? Я тебя сейчас обратно отправлю,очки драить.
— Нет.
— Что это за «нет»? Рота, строиться!
— Рядовой Б., выйти из строя!

Неужели опять? Мичман пристально смотрел на меня.
— Хорошие у тебя бойцы, капитан. Настоящие.
— Ладно. «Нет» — принимается. Рота — на ужин! А ты иди в баню, скажешь, я приказал. Потом на ужин, тебе оставят. Каптёр, выдай ему свежее бельё.
— Так говорят, вёл себя достойно? — переспросил капитан.
— Что? — не понял я.
— Иди, солдат. Служи Отечеству.