Покаяние

Отец Джон всю жизнь учится не сожалеть о своих поступках выходящих за рамки правового поля, но тщетно...
Раскаяние у него всегда начинается в течении двух - трёх часов после деяния и может длится десятилетиями.
И дело не в возможном уголовном преследовании за нарушение Закона, нет! А в чём то ещё. 

Вот сегодня ранним утром Джон  поджидал архиепископского иеродиакона Ибанария, возвращающегося от своей любовницы, с которой он ночами изменяет блаженной Моне, покровительнице Арулько, которая на Небеси непрестанно молиться Творцу миров о благополучии арульчан правильно исповедующих Монотеистической Прямоверие. 

Иеродиакона всё не было...
Лишь когда уже рассвело, Джон заметил фигуру архиерейского прихвостня устало бредущего в храм,  на работу.
Джон пошёл ему на встречу, что бы спросить с Ибанария за... Нет, не за блуд, а за слова.

В пятницу, на Службе, в храме, в алтаре, Ибанарий сказал отцу Джону, в задумчивости слишком медленно творящего Таинство:
- Ну йоб же твою мать, Джон, ты тормоз ибанутый на всю голову.

Ругательство на мать будто саблей полоснуло по душе Джона.
- Как можно материться в храме, в алтаре перед ликом блаженной Моны...
Подумал Джон и  ничего не ответил, а смиренно промолчал, памятуя слова своего духовника о не допустимости резких движений, особенно в общении с людьми.
И всю Рождественскую Всенощную падре Джон думал, что и как скажет своему наглому оппоненту.


И вот Ибанарий идёт навстречу.
- Привет, Джон, - расцвёл скитской улыбкой иеродиакон и протянул Джону свою огромную пятерню:
- Как сам?.   
- Твоими молитвами, мешок с говном - ответил Джон и с молниеносной быстротой нанёс диакону левый боковой удар в правую ланиту.
- За что? - закрывая лицо от возможных новых ударов заскулил Ибанарий.
- За то что ты, свинья в пятницу на Службе, в Алтаре оскорбил нецензурными словами мою мать, моего отца и меня...
- Я этого не делал, клянусь блаженной Моной - умоляюще запричитал иеродиакон.
- Ты сказал, что йоб мою мать. Поэтому ответь мне - при каких обстоятельствах, в каком месте и в каком году, ты совершил с моей мамой половой акт? Ответишь не правильно, сделаю в твоём языке дырку - Джон достал из кармана обоюдоострый нож с треугольным лезвием - а потом насыплю тебе в рану технической соли и твой язык распухнет и врачи - что бы ты не задохнулся - тебе его отрежут.

- Прости, меня Джон, я же не специально, просто для связки слов, в Грумме и Альме все так говорят.
- В Грумме и Альме люди любят, что бы такое говорили об их мамах?
- Нет, просто не нами заведено...

Джон без размаха сильно ударил Ибанария в солнечное сплетение, но видимо не попал, Ибанарий лишь чуть ойкнул. 
- У верующих в Мону Арульскую ничего не заведено, всё нужно заводить самим, и от того, как и что ты заведёшь будет зависеть твоя посмертная участь.

- Я не прав, Джон, прости.
- Хорошо. Иди восвояси, только мальчика - алтарника не бей по голове.
- Но он ошибки делает при чтении псалмов.
В ответ Джон сделав один разгонный шаг пнул диакона в живот с такой силой, что тот отлетел метров на пять.
- Вся твоя жизнь ошибка, плесень не исправимая! - в сердцах рявкнул Джон и плюнув на лежащего Ибанария, пошёл прочь.

Через час, ему так жалко стало Ибанария, что он вернулся в храм.
У храма стояла Скорая помощь, медики осторожно вели согнувшегося Ибанария к машине. Ибанарий был очень бледен и  стонал, из храма вышел архиепископ и благословил след удаляющейся Скорой разрывающей мир своей оглушительной сиреной.

- Вот Джон, как бывает - сказал архиепископ -  шёл раб божий на службу, споткнулся и упал на камень. На всё воля божия.
- Может его ударил кто?
- Да не! Кому мы нужны?! Говорит, что упал. Как бы то ни было, врачи сказали, что у него что то в нутре оторвалось и он всю жизнь будет ходить согнутым и не сможет петь ектении. Так что отец родной, теперь тебе пока что придётся разносить пенсии отправленным на покой священникам.
- У меня же своих послушаний по горло!
- Ну йоб же твою мать, Джон, ты тормоз ибанутый на всю голову, ты глухой что ли?
- Понял, ваше святейшество, буду стараться исправиться. 
- Вульвируй исполнять. 
- Как скажете, владыко.

Придя домой, Джон упал на колени и горько заплакал.