Сказка о Танце

I.
Детство Маришки  прошло в самом сердце города. Сердце населяли заросшие акацией и сиренью скверики и выложенные брусчаткой небольшие площади, круглые и квадратные, облепленные со всех сторон толстобокими купеческими домиками. Соединялись они узенькими улочками, в чьей тени летом лениво бродили голуби, а зимой, держась за стены домов, как за импровизированные поручни,  опасливо передвигали ноги пешеходы. Бабушка - баба Галя, модница и театралка,  - частенько брала её с собой по вечерам на спектакли в городской театр, в тот, что был поменьше и поближе. Еще один - величественный, увенчанный огромным куполом, -  распахивал для них двери только по выходным и праздникам - идти туда было далековато.

Походы эти начались, когда Маришке исполнилось восемь. Они садились на галёрке, на служебные места - у бабушки везде были знакомые и подружки. Брала она её с собой с условием, что Маришка будет сидеть тихо-тихо, и уносила домой, чуть ли не под мышкой, спящую; театр был для маленькой Маришки волшебством наяву, песней-колыбельной, сказкой, рассказанной ей на ночь.
Она и росла как героиня сказки. «Золушка», «Ослиная Шкура», «Аленький цветочек»  были словно про неё написаны - только вот в последней она была не Настенькой, а Чудищем лесным. Что и когда пошло не так – сложно сказать, но Маришка родилась жутким аллергиком и росла полной, в отёках, коросте и бинтах  с головы до ног.  Болезнь не пощадила и волосы: тонкие и сухие, они торчали в разные стороны, не укладывались, не приглаживались, капроновые банты съезжали с куцых хвостиков и моментально выпадали из тощих косичек. В детстве Маришку стриг папа, но в школьные годы он уже не рисковал предлагать свои услуги, а маме было некогда - она много работала и поздно возвращалась домой. По утрам она долго укладывала волосы в пышный начёс, волосок к волоску, потом с сожалением смотрела на дочь и, произнеся дежурную фразу - «не важно, что на голове, главное – что в голове», - уезжала.
Маришкин интеллект мало интересовал сверстников, для неё у них не было даже имени, только кличка - «Пакля», краткая и унизительная. Когда в пятом классе, к ним пришли трое новеньких, и кто-то из них окликнул её однажды на перемене - «Маришка», - весь следующий урок, все сорок пять минут, бедняжка прорыдала в туалете – от счастья.

Она  рано научилась читать, книги заменили ей всех - родителей, сверстников, подружек; настоящий мир был на их страницах, а мир вокруг был ошибкой, которая обязательно должна исправиться, только вот когда и как – неизвестно.  А ещё  в жизни маленького изгоя была неслыханная по тем временам роскошь  – своя комната. В ней Маришка запиралась ото всех и танцевала. «В жизни каждой девочки есть такой опасный период, когда она хочет быть балериной и больше никем». Она не хотела быть балериной. Она не смела об этом даже мечтать.

Шли годы, школа и институт остались позади. Болезнь сдавала позиции, а вызванные ею комплексы, казалось навечно, поселились в ней. Жизнь перечеркивала книжные идеалы, но танец – чудесный язык, на котором Маришка разговаривала все эти годы сама с собой – по-прежнему оставался ей верным другом. В детские годы её воображение рассаживало вдоль стен героев книг и любимых фильмов, или тех, с кем ей хотелось дружить и кому мечталось понравиться, и она танцевала, импровизируя, а они восхищенно смотрели на неё. Она проигрывала по ролям сказки существующие и придумывала свои собственные, но не рассказывала о них никому, и не записывала, а только представляла себе мысленно, и танцевала их, создавая свои собственные спектакли. Потом, в старших классах, у неё долго «жил» учебник по классическому танцу, она читала его взахлёб, как волшебную сказку, как повесть о первой любви.
А личная жизнь не задалась. Скоропалительный брак закончился стремительным разводом, немногочисленные романы не приносили радости. И вот ведь парадокс - тихая, робкая и не очень-то красивая, казалось бы, Маришка как магнитом тянула к себе  сильных, уверенных в своем обаянии донжуанов - умных, расчетливых, независимых. С ней они становились мягче, вежливей, порой даже робели и стеснялись. А она тоже робела и стеснялась, не понимая как быть, что говорить -  и боялась их,  чем дальше, тем сильней. Наконец, стало понятно:  пора списать мечты в утиль, забыть героев любимых книг и выставить танец за дверь – вместе с личной жизнью. Ей следовало просто заняться делом: работой на износ – чтобы скорее летели и годы и дни.

В один из ясных дней марта ей стукнуло сорок пять. Вечером были гости, торт и вино. А наутро город опоясала гигантская снеговая туча, темная, почти черная   -  и в этот странный день, чем-то похожий на тот, знаменитый булгаковский «четырнадцатый день весеннего месяца нисана»,  у Маришки, сидевшей за рулем служебного «Рено», случился сердечный приступ.  Ей удалось  съехать на обочину и вызвать себе скорую. От тех минут ничего не осталось  в памяти, только  летящие мимо, забрызганные снегом и грязью фуры,  похожие на гигантских динозавров и  ещё безумное, животное желание – дождаться помощи. Это была не мысль, это был крик тела, его приказ самому себе: прожить, протянуть – ещё  минуту, ещё один миг.
Потом были два месяца больницы. Она не хотела оттуда уходить, она хотела остаться там жить. Ей было страшно возвращаться в привычный мир.
«Вам понадобится психотерапевт, – сказали ей, -  вы не справитесь сама".
Там, в больнице, она вновь начала танцевать. Короткие «связки» самых простых па из «классики», на большее ее просто не хватало. Когда пульс падал к отметке «30», только танец поднимал его, возвращая её к жизни. Пока она могла танцевать – она могла жить.
Она вышла из больницы.

Прошел год. Маришке отменили часть лекарств, а танец снова стал частью её существования. Домашние импровизации вернулись - и скоро наскучили.  Нужна была новая «лексика». Всё, что она знала и умела, было уже тысячи раз протанцовано - и не интересно.
- Может быть, к нам? - сказала ей подруга, с упоением занимавшаяся бальными танцами. Приглашение прозвучало после того, как на новогоднем корпоративе они вдвоем устроили шоу, которому коллеги аплодировали, чуть не стоя. –  Может быть, уже пора?
Маришка изогнула бровь:
- В сорок шесть?
- Подумаешь, тебе же не на сцену! 
- Я не хочу в бальные...
- А в какие ты хочешь? Есть и другие варианты...
Тихой Маришке всегда нравились испанские танцы. Манили своим бесконечным вызовом, чеканом ритма, озорством и тоской. Истовой до жестокости, яростью дробей, суровой строгостью позировок и изысканным кружевом рук. Горделивым погружением внутрь, в себя,  и всегда внезапным, по-детски радостным взрывом наружу, в мир.
Подруга настаивала, Маришка уклонялась,  она и хотела, и боялась. Так было с ней в детстве и  в юности, всегда. И с тех пор ничего не изменилось.
- Вот было бы в вашей школе фламенко, я бы точно пошла,  – заявила она  в ответ на очередные уговоры. И вздохнула с облегчением, досказав про себя: «Но у вас его нет,  и быть не может!». И просчиталась. Пришлось идти на пробный урок.
- Я думаю, это – ваше, - сказала ей преподаватель, – у вас даже фигура танцовщицы фламенко. У вас получится.

Прошел ещё год, и Маришка с удивлением  обнаружила, что  её рабочим давлением  вновь стало 120/80,  приступы внезапной паники стали сходить на нет, а щитовидка, которая, собственно, и подарила ей весь букет сердечных болячек, вдруг обнаружила тенденцию к возвращению в нормальные размеры. Маришку все реже тянуло рассуждать  на тему «когда я умру»,  у неё изменилась походка,  и наконец, настал день, когда  - в первый раз за всю свою жизнь! -  она смогла позволить себе надеть  трикотажное, обтягивающее как перчатка платье, длиной выше колена.
А потом в её жизнь неожиданно вошла сцена. И были анонсы, зрители, и концертный зал; лихорадочная суета закулисья, беспрерывное охорашивание и непонятно откуда взявшееся желание поплакать где-нибудь в уголке. И отрешенность во время танца, когда белыми, смутными пятнами видятся лица в первых рядах, стук сердца сливается с чеканным ритмом каблуков и что-то тоненько звенит в ушах. И странное состояние невесомости во всем теле,  словно ты - язычок пламени, горящего на ветру, которое вот-вот погаснет, и поддержать его можно только отдав танцу всё, что у тебя есть.
В одно из выступлений, уходя со сцены, она столкнулась за кулисами с Глебом Яровым – одним из лучших танцовщиков в городе. Всегда немного сумрачный, харизматичный и талантливый – он держался наособицу, мало кого подпускал близко, был неразговорчив и сдержан. Долгий, внимательный взгляд смутил её, в нем так явно читался мужской интерес, безмолвный вопрос, равный приглашению. Она хотела отвернуться, как это было всегда, отказаться от знакомства,  но гордое страстное фламенко вызвало к жизни новую Маришку, - и она заразительно улыбнулась в ответ.
- Что было – то прошло, - шепнул ей тихий, притаившийся где-то глубоко внутри неё, голос.  –  И может быть, уже - пора?
Маришка ничего не ответила голосу. Только плечом пожала, мол, посмотрим. А что улыбнулась  – ну, так не хмуриться же в ответ. Подождем, от судьбы не уйдешь.

Судьбой Глеб ей не стал, они так и не пересеклись больше ни разу – ни на сцене, ни за кулисами, - но самооценку он  ей поднял, будь здоров! Теперь, когда она задумывалась о будущем, в котором может очень скоро не остаться места - не для любви, нет, но для того, что обозначено термином «любовное влечение» ( возраст, чёрт подери, возраст!)  - теперь она не куксилась, не делала унылое лицо, а вспоминала Глеба и его взгляд, его неприкрытый интерес, ударивший в неё в тот вечер, как копьё в щит. И она вздёргивала голову, расправляла плечи и усмехалась – дерзко, победительно. И жила дальше, не жалуясь и не задавая судьбе вопросов.

Её стойкость оказалась вознаграждена по заслугам - всё та же неугомонная подружка затащила её, вслед за собой, на классическую хореографию. И здесь Маришке стало не столько  страшно, сколько стыдно - особенно поначалу. Происходящее сильно смахивало на злую насмешку со стороны судьбы.
— Детство вспомнила, — ворчливо сказала ей мать, узнав о новом увлечении. — Раньше надо было, куда почти в пятьдесят такие нагрузки? Да еще с таким, как у тебя, рабочим графиком! И ты же не умеешь ничего. Опомнись!
Но дочь уперлась. Слишком уж явными были выгоды от занятий – подтянутое тело, пластика, осанка, и ещё шаг - он стал упругим, походка -  полётной. Осознание же изрядной доли собственного безумия придавало облику Маришки вызов и исключительность.  Они красили её, сообщая уверенность, которой ей всю жизнь так сильно не хватало. И чем глубже она вникала в премудрости балетных азов и поз, тем чаще останавливался на ней взгляд преподавательницы, и тем задумчивей он становился. И, в конце концов, вопрос был задан вслух.
- Мариночка, простите, а вы точно никогда не занимались балетом?
- А разве по мне не похоже?
- Нет. По вам похоже, что вы когда-то им все-таки занимались. Странно, что вы это скрываете, зачем?
Что было ответить? Рассказать, как читала учебник по классическому танцу, толком ничего не понимая, словно колдовскую книгу, непонятную и тем заманчивую? Что протанцевала, запираясь ото всех,  все детские годы, воображая себя на сцене? Или рассказать, как рыдала в платок, глядя на себя в зеркало, как давилась — и платком, и слезами? Да разве об этом расскажешь?
Или рассказать, как даже сейчас, на занятиях, когда вскидываешь руки – кажется, они становятся, как крылья королевы Лебедей и кажется – в струнку вытягивается тело, вскидывается  повелительно голова, как видишь себя – не в зеркале, но мысленным взором, а потом  - и в зеркале тоже движения становятся плавными, элегантными. Что в голове живет образ балерины, делающей требуемое движение,  и твое тело послушно повторяет его, повторяет не за преподавательницей, а за этой призрачной танцовщицей в белой пачке? Что с детства музыкой знакомой звучат все эти пти-батманы, жете, ронды и препарасьоны, и кажется, ты знал это всегда, но подзабыл немножко…


II.
Дни летели, постукивая боками, как костяшки на старых счетах. Работа-станок-фламенко-работа-фламенко-станок. Дней было много и все равно их не хватало. Она все время что-то не успевала, все время куда-то опаздывала. Косились и друзья и коллеги, но Маришка списывала все на банальную, и такую частую, что греха таить,  зависть – и не брала в голову. И летела дальше – работать, танцевать. В зеркале мелькало порой измученное, словно чужое, лицо, чуть синеющие губы, тени вокруг глаз. Но она опять вздергивала голову, усмехалась, и снова и снова садилась за руль – дела не ждали, танец звал к себе. Она мечтала танцевать, и вот – сбылось! Скоро так и так придется все это бросать – возраст, возраст! – но пока есть и силы, и запал, нет, она не сдастся! И бросить - дело нехитрое, а чем заменить? Носки вязать? Кривобокие горшки лепить? Банки с соленьями закатывать? Ну, уж нет!
В одну из предновогодних суббот Маришка отправилась на «станок». Народу было мало – все готовились к празднику. Аллочка, преподавательница, выглядела уставшей; голос её, обычно звеневший колокольчиком, сегодня был медленным и негромким.
- Ногу на палку. Растянемся. И-и-и... поехали ногой по палке, поехали-поехали... Спину держим...  И-и-и…молодцы… наклонились…  теперь от палки… наклонились вбок… Рукой  голову не накрываем…  Говорю вам, говорю, а вы опять… Как не слышите…
Девочки слышали, разумеется, но ленились.  Новый год был уже на носу, всем хотелось домой, по делам.
 – И зачем приходить, если не хочется? – думала Маришка. Она послушно повторяла за Аллочкой каждое движение, и лишь изредка взглядывала в окно.
А за окном царила зима. Темные дома, как острова, плыли через бескрайний снежный океан, людей не было на улицах, было рано, даже фонари еще не погасли. Окна зала иллюминаторами гигантского корабля смотрели туда, за борт, фигуры учениц – особенно тех,  кто стоял прямо у окна квадратного зала - отчетливо были видны с улицы, а там, в темноте, у подъезда дома напротив, стояла девчушка, закутанная в шубку и толстый платок, лет пяти-шести и, задрав голову, смотрела как наверху, в доме через дорогу, взрослые тети наклоняются вперед и назад, держа над головами сомкнутые венчиком руки. Вдруг дверь подъезда открылась, выскочила женщина, схватила девочку за руку и шлепнула пониже талии.
- Ты что, с ума сошла? Я думала, я тебя потеряла! Ты же могла пропасть, попасть под машину!! Что ты молчишь, ты слышишь меня?!!
«Мама, — мелькнуло у Маришки. — Сердится. Потому что испугалась. Так всегда. Я бы тоже сердилась».
Форточка в зале была открыта. Маришка слышала и шум, и голоса внизу. Улочка была узкой, дома стояли тесно, и эхо было звучным - оно летело вверх, на простор, прочь от каменных тяжеловесов, казалось, пристально следивших за ним своими ярко освещенными окнами-глазами.
Девочка покорно позволяла трясти себя и шлепать. Она как будто не слышала криков. Вывернув голову, она смотрела наверх, в окна зала.
Маришка опустила ногу на пол. Устало оперлась на палку и всмотрелась в стекло. Тьма начинала редеть, и она отчетливо видела две фигуры на тротуаре, на противоположной стороне улицы. Девочка стояла, задрав голову, и Маришка помахала ей рукой. Малышка повернулась к женщине, и, обхватив её, стала о чем-то спрашивать, показывая рукой в сторону окна. Женщина тоже подняла голову, и Маришка помахала вновь, теперь им обеим. Женщина и девочка переглянулись, малышка потянула спутницу за рукав, и та, помедлив, подняла свободную руку в приветливом жесте.
- Пост сдал – пост принял! – гаркнула вдруг Аллочка прямо у неё за спиной.
Маришка резко обернулась.
- А у вас есть детские группы?
- Конечно. У нас всё есть.
- Может быть, они придут к вам.
- Всё может быть.
Аллочка улыбнулась и подмигнула задорно.
- Давайте, девочки, ещё минут пятнадцать я вас помучаю, и разбежимся. Новый Год уже совсем на носу.

Вечером позвонила подружка, пригласила встречать Новый год у нее на даче. Перспектива была заманчивой, но пришлось отказаться – Нину Олеговну, Маришкину маму, нельзя было оставлять надолго. Жили они отдельно, но невдалеке друг от друга и Маришка регулярно заглядывала – продукты, лекарства, поговорить. Всё как у всех, всё, как обычно. Отношения с мамой были непростыми, тепла и понимания меж ними не было никогда.  Маришка, впрочем, привыкла к этому, многого не требовала и не ждала, а просто заботилась, как умела, и старалась не принимать близко к сердцу выплески дурного настроения, полные старческой досады и себялюбия.
Тридцатого декабря она зашла к маме на вечерний чай, и та всучила ей гору разных  мешочков и мешков. Что-то выкинуть, что-то сохранить, в общем, пусть у тебя побудет, а то тут уже не помещается. И еще отдала ей небольшой, празднично оформленный пакет и попросила съездить с ним к своей давней приятельнице, Розе Аркадьевне. Подарок, мол, там, её внучке на Новый год. Приятельница жила в центре города - не самый желанный пункт назначения в последний день года, но что поделаешь?! 

Маришка почти никогда не ходила в маминой квартире дальше кухни. Это было нечто вроде протеста с её стороны. В гостиной, в стенном шкафу, стояли несколько старинных фигурок, которые были дороги ей с детства, но мама их все определила уже в наследство её двоюродному брату и его жене. Им они были без надобности, и мама об этом прекрасно знала. Маришке было ужасно обидно. Особенно за фигурку  балерины, которая была её любимицей, она даже хотела взять её потихоньку, но боялась скандала, если мать заметит пропажу, а в том, что она заметит – сомневаться не приходилось.
Когда пакет оказался у Маришки в руках, ей вдруг почудилось, что там – эта самая балеринка. Маришка зашла в гостиную, открыла дверцу шкафа и увидела, что фигурки и впрямь нет на полке. Конечно, мама могла её переставить, разбить, подарить кому-то другому, но чертов внутренний голос твердил, что балеринка – в пакете, зажатом сейчас в Маришкиной руке.
«Что ж, - подумалось ей, - судьба мудрее нас, пусть она скажет своё слово.  Может, я и вправду не заслуживаю той своей детской мечты - что однажды это будет моя и только моя фигурка, и что я буду танцевать как она. И теперь все равно поздно. Пусть достанется тому, кто будет храбрее меня».
На следующий день с утра Маришка отправилась по указанному адресу. Он показался ей знакомым, и только подрулив к дому, она поняла почему. Именно на эту улочку, узкую и малолюдную, выходили окна их «классического» зала. Дворец Культуры, где они занимались, числился по шумному проспекту, что шел параллельно, а вот тыльная сторона здания смотрела точнехонько в окна этого дома. Маришке вспомнились девочка и её мама. Интересно, они здесь живут или тоже приходили к кому-нибудь в гости?

Звонок залился мелодичным свистом, тяжелая дверь открылась, пахнуло еловыми лапами, ванилью, и – почему-то - свежими стружками. Моложавая дама, с высоким начесом, в длинном платье из плотного темно-синего шелка, пригласила её войти. Маришка выставила перед собой пакет, как бы говоря: «Я ненадолго».  Дама засмеялась и покачала головой.
- Нет, нет! Розы Аркадьевны нет сейчас. Она ушла с подружками в кафе. У них там новогодний чай и завтрак. Потому что до застолья они не дотерпят – уснут. И  вы тоже обязаны выпить чаю. На улице мороз.
- Я на машине.
- Все равно, мороз. И от руля нужно отдыхать. Сама на колесах, знаю, что на дороге творится. Дурдом там, и гололед. И наверняка, куча аварий. Отдохнете немножко и поедете.
Маришка скинула тулупчик, надела предложенные баретки, вязаные, мягкие, на тонкой подметке, не баретки, а прямо балетки какие-то. «Надо себе такие завести», - мелькнуло у неё.  Хозяйка, назвавшаяся Людмилой, провела её в огромную комнату с высокими потолками и изящной лепниной по углам. У окна, скрытого тяжелыми темно-вишневыми портьерами, стояла красавица-ель, с золотой звездой на верхушке, плотно, как панцирем, покрытая игрушками и обмотанная золотой канителью. На всех комодах и столиках, коих было множество вдоль стен, стояла плетеных корзиночек и вазочек с мандаринами и конфетами.
- Сейчас дети придут, это им, все это богатство, я им на всех поверхностях разложила, а то еще передерутся, все повалят, они теперь шумные, дерзкие, а у нас тут надо осторожненько, боком – проговорил женский голос. Людмила возникла у нее за спиной словно ниоткуда, дотронулась деликатно до Маришкиного локтя.
 – Пойдемте к дочери в комнату, она там, я её сюда пока не пускаю, пусть будет сюрприз. Все утро елку наряжала, теперь вот пережить их нашествие - и спать! Спать хочу. А вечером опять гости. А я уже всё. Несправедливо, правда?
Маришка покивала. Ей тоже казалось, что это несправедливо. И вообще, всё несправедливо: и что к тебе никто не ходит и ты одна встречаешь Новый год, потому что не можешь оставить маму, которой ты не очень-то и нужна, и что у кого-то очередь из гостей, которая ему ни к чему, и наконец, что в пакете, который у неё в руках, вероятно, лежит её самая любимая статуэтка, которую сейчас нужно будет отдать в чужие руки.
«Может, мне подружиться с ними? - подумала она. – Буду приходить к ним в гости и смотреть на свою статуэтку. Разве так не бывает?»

Девочка стояла у окна.  Синий бант в темных волосах, слегка вьющихся на висках, хрупкая фигурка в платье лимонного цвета. Она робко улыбнулась, поздоровалась. Маришка протянула ей пакет. Девочка подошла, взяла его, мгновение подумала и протянула обратно.
- Вы мне не поможете? Я не развяжу, у меня не получается. Они все время падают из рук, и то, что там, часто разбивается, а мама сердится.
Маришка засмеялась и сдернула ленточку. В коробке плотного алого картона, в углублении, лежала она, та самая балеринка: маленькая фигурка, выточенная из слоновой кости, пожелтевшая от времени, легкая, словно кружевная, склонившая аккуратно убранную головку. Маришке перехватило горло, слезы защипали глаза, а девочка вскрикнула радостно, ликующе и бросилась к двери.
- Мама, ма-а-м, иди, иди скорее сюда!!
Людмила, обняв дочь одной рукой, вытащила фигурку из коробки.
- Ишь, какая! Старинная. Это тебе на счастье. Видишь, как бывает?
- И я буду, как она? Как те тёти, в зале, там, напротив?
- И даже лучше!
Мама девочки засмеялась.
- У нас напротив – ДК, там есть балетные группы для взрослых. Они наверху занимаются, и если мы выходим из дома утром или вечером, когда темно – мы их видим. Она вон все глаза себе проглядела, тоже хочет танцевать.
Маришке стало жарко.
- Я вас видела! – вырвалось у неё. – Я вам помахала. И вы мне. Совсем недавно. Помните?
Людмила прищурилась.
- Так это были вы? Ничего себе! А у вас очень красиво получается, руки у вас такие … Вы, наверное, в детстве занимались?
В этот момент мужской голос позвал – «Люся!» -  и Людмила вышла. Девочка потянула Маришку за руку.
- Она теперь моя? Насовсем? А как её зовут?
Маришка присела на корточки. Что она там говорила недавно про судьбу? Что она мудрее нас, людей? Вот именно.
— Она твоя. Насовсем. А зовут? Не знаю. Но мы можем дать ей любое имя. Например, как у тебя. Тебя как зовут?
— Маришка, — прошептала девочка.
Чёрт, сейчас главное — не расплакаться. Она погладила худенькие детские плечики и, боясь, что голос сорвётся, так же тихо сказала:
— Тогда пусть вас будет двое — Маришка Большая и Маришка Маленькая. А там, напротив, есть и детские группы. Мама может записать тебя туда. И когда ты вырастешь и выучишься, тогда вы будете две Маришки, две подружки-балеринки. Будешь приходить из театра, и рассказывать ей, как прошел день.
— А тебя как зовут?
Маришка улыбнулась.
— Меня зовут Марина.
Девочка замерла на мгновение и вдруг расцвела улыбкой.
— Значит, ты тоже Маришка! Значит, нас трое! Старшая, средняя и младшая — как в сказке. И мы все трое — балеринки! Вот здорово!
Они потом ещё шептались о чем-то, две Маришки, поглядывая на третью, в алой коробке, потом пили чай, а потом пришли дети, толкаясь и выкрикивая поздравления, и Людмила, наскоро распрощавшись, повела всю ораву в гостиную. Маленькая Маришка, прижав коробку к груди, помчалась следом. А Маришка-Марина вышла в коридор, оделась, сумрачный мужчина с окладистой бородой — наверное, муж Людмилы — запер за ней входную дверь. Улица встретила её ватными облаками; они укутали небо от края до края, словно боялись, вдруг оно простудится и заболеет.

Домой Маришка попала только под вечер. Пробок не было, но она долго кружила на своем автомобильчике по безлюдным улицам, улыбаясь и мурлыкая себе что-то под нос. Устав, наконец, она припарковалась во дворе дома, под раскидистой яблоней, каким-то чудом выросшей здесь, в городе, и вымахавшей аж до пятого этажа, заперла машину и поднялась к себе. Побродила по квартире раздумчиво. В холодильнике были и закуски, и салаты, но есть не хотелось, только пить.
В спальне, на прикроватном столике, стояла кружка с холодным кофе. Маришка достала бутылку «Куантро», щедро плеснула в кружку, потом села в кресло и задумалась. Похоже, её судьба была все-таки не в личном счастье, а в чем-то совершенно другом. Но тут ей внезапно пришла в голову мысль, что подавляющее большинство людей непозволительно сужают сферу, к которой относится этот термин - «личное счастье», и получается какой-то бред, получается, что личное счастье может быть только у тех, кто…  вдвоем. Муж плюс жена, мужчина плюс женщина, ну и так далее. Но тогда, по чести, надо и всех прочих приплюсовать – детей, родителей, бабушек-дедушек…. И тогда – вот ведь какая закавыка! - получается, что все, кто одинок уже не могут быть людьми с личным счастьем. То есть, они получаются уже и не личности, раз не имеют права на личное счастье, а даже если оно у них есть, они не имеют права называть его личным. А каким тогда, смею спросить?  Или может быть, это у них тогда уже и не счастье? А что тогда? Черт, так может быть, все это нынешнее проклятущее «разнообразие», от коего мозги закипают – это в какой-то степени, еще и таблетка, ширма, изобретенная, чтобы не быть изгоем, не быть одному? Чтобы хоть как-то отвести от себя  штамп «неудавшейся личной жизни». Спрятаться так от всех и заодно от себя самого. Мужества не хватает этим, современным, мужества. И веры. В себя, в Бога, в Природу, в чудо! И никто их этому не учит, ни школа, ни родители. Об этом написаны тысячи книг, но книги они не читают. Не модно. А она читала. И ей - повезло. И поэтому, хотя  она сейчас здесь совершенно одна - она все равно счастлива! И пусть кто-нибудь посмеет сказать, что она не личность!
Кофе был ледяным - и это было единственное, что портило ей сейчас блаженное ощущение сугубо личного, одинокого, но удивительно уютного счастья.
«Надо сделать новый, - подумала она. – И подлить в него ликера. В конце концов, сегодня  Новый год, и мы с судьбой, кажется, наконец-то друг друга поняли. И даже обменялись подарками».
Она подумала, что возможно, настанет день, и она встретится со своими тёзками, с двумя Маришками, и случится это, конечно же, в тот самый миг, когда она меньше всего будет этого ждать — так, кажется, бывает всегда с чудесами. И ей вдруг ужасно захотелось записать эту историю о Маришках-балеринках, и о насмешнице-судьбе и её новогодних дарах. Записать для себя, просто на память, чтобы навсегда остались с ней эти детские мечты – свои и чужие,  схожие словно капли воды. Если танец — язык тела, то слово — это как жест в танце. Другой язык. Как заманчиво! Но ведь она, Маришка, не писатель, не журналист, она совсем не умеет излагать мысли на бумаге. И у неё нет опыта, она даже не знает с чего начать! А вдруг не получится?
Она запрокинула голову и уставилась в потолок. Потолок был гол, бел, и никаких подсказок на нём не было. Она плеснула в кружку ещё «Куантро», залпом допила образовавшуюся смесь, свернулась в кресле калачиком и закрыла глаза.

И тут залился колокольным басом дверной звонок. Маришка подскочила в испуге. Она никого не ждала, тем более, сегодня,  в новогоднюю ночь, до которой оставалось совсем немного. «С мамой что-то!» - мелькнуло у неё, и она помчалась в переднюю, крича «Сейчас, сейчас открою!»
Потеряв по дороге тапочку и чуть не въехав головой в угол старинного платяного шкафа, занимавшего добрую половину коридора, Маришка открыла замки, скинула дверную цепочку и распахнула, наконец, дверь.

III.
На лестничной площадке стояла женщина, высокая, худая, в костюме старомодном, но элегантном, какие носили, годах, наверное, в шестидесятых прошлого века. Костюм был из кримплена, жутко модного в те поры, и сшит был затейливо - брюки клеш от колена, широкий пояс с огромной перламутровой пуговицей, смотревшейся как брошь, пиджак в талию, с лацканами узкими и острыми, словно языки пламени. Даже цвет ткани был необычен – угольный сапфир, темный как грозовое небо в ночи. Под пиджаком была блуза - белая, шелковая, пышное жабо молочного оттенка сколото золотой фибулой, кружева старинные, тонко выделанные. Под воротник костюма подвернут шифоновый шарфик розово-лилового цвета, очень светлого, с белесым отливом.
Белокурые пряди незнакомки забраны были в высокий пучок, на ногах туфли без каблука, лицо некрасивое, но значительное. В руках она держала толстую свечу в подсвечнике и небольшую коробочку, перевязанную алой лентой.
Маришка вытаращила глаза. Эту даму она видела впервые. Она мысленно пересчитала соседей на этаже. К двум сёстрам-пенсионеркам, жившим бок о бок, в соседних квартирах, никогда не ходили гости, а квартиру напротив снимал какой-то вдовец. Маришка не видела его всю последнюю неделю, возможно, это была его гостья, или родственница.

Стоило ей об этом подумать, как дверь квартиры напротив скрипнула, и приоткрылась. Женщина чуть повела подбородком в ту сторону, и дверь захлопнулась. Маришка улыбнулась про себя. Ночь чудес! Ну да, Новый год же! Совпало. Как забавно! И кто все-таки эта дама, и что ей нужно?
Спрашивать было отчего-то неловко, хотя и следовало, в конце концов, это же не Маришка позвонила к этой женщине в дверь, и тут неизвестная, словно подслушав её мысли, сказала хриплым, чуть надтреснутым голосом:
- Вы меня простите великодушно, не позволите ли спичек, вот, свечу зажечь? У вас, надеюсь, есть спички?
Маришка шумно выдохнула. Все понятно. Эта дама - гостья соседа напротив, ей нужны спички, которые теперь мало у кого есть. У всех сейчас плиты кухонные с автоподжигом, или электрические. А зажигалки, если и есть в хозяйстве, то либо пьезо - для плит опять же,  или обычные – сигареты прикуривать, но если человек не курит – а сосед, кажется, не курил - то у него, как правило, и таких не бывает.  Странно только, что он сам не пришел, а гостью прислал, стесняется, что ли? Впрочем, это его дело.
- Да, - ответила она, - у меня есть спички. Пойдемте, я вам дам.
- А у вас свет есть? – спросила дама тревожно.
Маришка удивилась.
- Да, есть. А у вас что - нет?
- У меня нет, - покачала головой дама. – Я вот, со свечой, как видите. Очень неудобно получилось. Приехала к старому знакомому, он просил побыть в новогоднюю ночь у него, он в отъезде, квартира не его, вот он и боится, мало ли, эксцессы какие – пожар, потоп…
- У нас здесь тихо, - возразила Маришка, пропуская даму вперед себя. Она вытянула руку и указала в сторону кухни.
- Сюда, пожалуйста. Сейчас я вам достану коробок. Вы присядьте, пожалуйста, он у меня на антресолях где-то, там целая пачка их, сейчас найду!
- Спасибо, - отозвалась незнакомка. – Позвольте представиться – Наина. Да-да, как у Пушкина в «Руслане и Людмиле». Наина Владимировна. А как вас зовут?
Отчество свое она произнесла необычно - с ударением на вторую «и», Владимировна.
Маришка мимолётно удивилась, но подумала, что даме это даже идет. Гармонично всё как-то.
Ей вдруг на мгновение стало обидно, но она тут же опомнилась. Что за ерунда лезет ей в голову! 
- А я – Марина. Да вы садитесь! А почему у вас света нет?
Дама пожала плечами.
- Не знаю. Перегорело что-то, наверное. Но сейчас ведь никто не поедет, даже если вызвать. И мне все равно, если честно. У меня целая упаковка таких свечей, купила сегодня на распродаже, они красивые и пахнут хорошо. Холодильник пуст, но у меня с собой пачка печенья и щепотка чая в баночке. И тетрадь с ручкой у меня с собой. А больше мне ничего не надо. Вон луна какая, и снег. От них света много.
- И что вы будете делать? – спросила Маришка, протягивая незнакомке спички. Она уже успела и за стремянкой на балкон сбегать, и на антресоли залезть, и спички достать.
Дама вновь повела плечом. Наклонила голову и стала похожа на цаплю. Старую, мудрую птицу, которая знает всё наперед. 
- Я, - сказала дама, - буду писать. Я писательница, знаете ли. Снег, луна, деревья, фонари. Ночь. Новый год. Чудесное время.
- И что вы пишете? – брякнула Маришка и неожиданно смутилась. Неловко как! Что за право у неё допрашивать? Какая разница, что человек пишет, так не спрашивают!
Дама опять словно подслушала.
- Вы не смущайтесь, Мариночка. Меня всё время так спрашивают. И открою вам секрет -  писателю приятнее, когда его спрашивают, чем когда не спрашивают. Хоть какой-то интерес.  А пишу я сказки.
- Вы - детский писатель! – отчего-то обрадовалась Маришка.
Дама покачала головой и направилась к входной двери.
- Нет. Мои сказки - для взрослых. Но среди тех, кто вырос, немногие сохранили душу ребенка - поэтому у меня мало читателей.
Тут она резко остановилась. Маришка, шедшая позади, ткнулась носом ей в спину, в пиджак цвета ночных теней, и вдруг услышала аромат сирени.
- Простите, - сказала незнакомка досадливо, - я ведь подарок для вас взяла.
- Для меня?
- Ну, я же шла к вам с просьбой. Неудобно с пустыми руками. Вот.
Она подняла повыше руку, в которой была коробочка с алым бантом.
- Вот. Это очень вкусный шоколад. Горький трюфель. С коньяком. И часть конфет с ликером. Вы едите шоколад?
- Да, - выпалила Маришка и, не успев хорошенько подумать, ляпнула:
- И коньяк пью.
Незнакомка, казалось, огорчилась.
- Коньяка у меня с собой нет. К сожалению.
Маришка рассмеялась.
- Зато у меня есть! И коньяк, и ликер. Вы пьете коньяк?
- Д-да… -  неуверенно ответила Наина Владимировна.
- А ликер? – ухватила её под руку Маришка.
- И ликер, возможно…  не знаю…
Странно, но дама растерялась. Маришка потянула её в гостиную.
- Наиночка Владимировна, пойдемте, выпьем. Ну, пожалуйста! И поедим. Вы же, наверное, голодная. И у вас там все равно света нет, и холодильник пустой – вы сами сказали.  А сказка – ну не уйдет же она от вас никуда, я думаю. Если она настоящая, она останется и напишется потом, попозже, а если нет – так зачем она? Только надо, наверное, запереть там дверь в квартиру, вы, кажется, её не закрыли!
Наина Владимировна вновь, как тогда на лестнице, повела подбородком.
- Нет-нет. Она закрыта. Там замок такой, защелкивающийся. И он щелкнул, я слышала. Не беспокойтесь.

В гостиной стоял низкий длинный столик, накрытый кружевной скатертью. Горели две неярких настенных лампы, они не освещали, скорее, рассеивали темноту. Маришка усадила гостью в одно из кресел,  лицом к окну, чтобы можно было смотреть на занесенные снегом деревья и яркий кругляш луны над ними. Сбегала на кухню за салатами, вынула из серванта маленькие тарелочки, две стопки под коньяк и две крошечных ликерных стопочки. Наина Владимировна с едва заметной тревогой наблюдала за этой суетой. Наконец она встала,  решительно взяла Маришку за руки и усадила в кресло, стоявшее по другую сторону стола.
- Мариночка, вы успокойтесь. Я все равно ничего не хочу. Я уже поужинала, очень плотно, еще до того как погас свет в той квартире. Холодильник потому и пуст, всё, что там было оставлено для меня – я съела. А чай я выпью перед тем, как ложиться спать. Но вы ешьте и пейте. Я буду рада просто с вами посидеть. К вам ведь сегодня никто не придет, я правильно понимаю?
Маришка погрустнела, но тут же вздёрнула голову и стала накладывать себе салат.
- Да я никого и не звала. А почему вы так решили?
Наина подняла бровь и стала ещё больше похожа на птицу.
- Ну, вы по-домашнему и стол не накрыт. Если б ждали – стол был бы готов, если бы уходили куда-то – сами были бы уже при параде. А тут – ни того, ни другого. И глаза у вас странные…
- Грустные?
Наина Владимировна налила немного «Боржоми» в бокал для шампанского и ответила:
- Нет. Озабоченные. Словно перед вами задача какая-то важная, а вы – ни сном, ни духом. Но внутри у вас радость плещется.  Она тоже часть вашей заботы, если понятно про что я…
Маришка засмеялась. Ещё одно чудо? Сначала две Маришки-балеринки и вся эта их история, в духе рождественских рассказов прежних эпох, а потом, стоило ей подумать записать случившееся, как в её дверь позвонила самая настоящая писательница! И не простая, а та, что пишет сказки, волшебница, одним словом. Как Оле-Лукойе у Андерсена. Только тот открывал зонтик, а у Наины Владмировны, наверное, для этого существуют тетрадь и ручка, которые она носит с собой.  Тогда всё просто - нужно рассказать ей историю о двух, нет, о трёх Маришках. И пусть она запишет её к себе в тетрадку, и тогда получится настоящая сказка, самая настоящая новогодняя история.
- Я понимаю… -  начала она, и словно споткнулась. Женщина смотрела на неё и хмурилась, взгляд её не был добрым, он смахивал на закрытую с треском дверь.
- Нет, - сказала Наина Владимировна. – Так не выйдет.
Маришка опешила.
- Как? Как не выйдет?
Женщина помотала головой.
- Так, как вы хотите - не выйдет. Ваша задача, я имею в виду, та, которую вы не знаете, как решать – это ваша задача. Не моя или чья-то ещё. Ваша. И поэтому внутри у вас не только сомнения, но и радость. Это связано, это – одно. Не будет задачи – не будет и радости.
И тут Маришка вспомнила! Звонок в дверь раздался не в тот момент, когда она придумала записать случившееся, звонок раздался, когда она усомнилась в своих возможностях. Когда  сказала себе, что не умеет, не знает, с чего начать. И тут позвонили в дверь.
Она посмотрела в лицо гостье. Наина Владимировна перестала выглядеть рассерженной, теперь она улыбалась. Бокал с «Боржоми» она держала в руке и легонько крутила его. Жидкость пушилась мелкими пузырёчками, а те свивались в изящное торнадо, похожее на пышную серебряную розу.   
- Вы правы, - сказала Маришка. – Не знаю, откуда вы всё это знаете, может быть, вы – фея…
- Нет-нет, - помахала рукой гостья, - я просто пишу сказки..
Маришка залпом выпила стопку коньяку. Облизнула губы.
— Хорошо, вы не фея, но появились как раз, когда мне была нужна помощь. Я попала сегодня в историю, как в книжках, и сидела и думала, что надо записать её, ну вот как вы записываете свои сказки, но только вы же писательница, а я — нет. И я как раз думала, что не умею, что не знаю, как начать. Это так сложно!
- Это как раз просто, - улыбнулась Наина Владимировна, - конец писать сложно, а начало – это ерунда. Вам повезло – у вас есть конец истории.
- И что мне делать?
- Как – что? Просто начать с начала и дойти до конца.
Маришка уставилась на гостью во все глаза.
- И всё?
- И всё.
- У меня такое ощущение, - созналась жалобно Маришка, - что я сама сейчас в сказке. Про Алису в Стране Чудес. Или в Зазеркалье, не помню. На той странице, где она с Черной Королевой разговаривает.
Гостья засмеялась.
- Это где та советует ей бежать, чтобы стоять на месте, и бежать в два раза быстрее, чтобы куда-то попасть?
- Да. Вроде всё логично – и совершенно безумно. И наоборот.
Наина Владимировна потянулась через стол и погладила Маришку по руке.
- Судьба не любит, когда человек требует решать за него задачи.  У неё свои планы. Она же не просит нас подменять её. Но она всегда внимательна к тем, кто собрался с духом, и действует на свой страх и риск.
Маришка пожала плечами.
- Я не то, что боюсь. Да тут смешно бояться – я же не в бой, не на врага иду. Но всё равно не хочется опростоволоситься, раз уж  взялась…
Она хотела сказать «если возьмусь», но отчего-то с языка слетело другое.
Наина Владимировна покивала.
- Видите, вы уже всё решили. Я подскажу немного. Итак, конец истории у вас есть, а начало вы должны определить сами. Это ведь ваша история. В смысле, про вас, про вашу жизнь. Вам просто нужно решить, с какого момента начать её рассказывать.
Маришка погрустнела.
- Мне кажется, это и есть самое сложное.
- Нет. У любой жизни есть точка отсчета.
- Мне придется вспомнить всё с самого рождения?
- Не всё. Лишь то, что имеет отношение к сегодняшнему дню.
- Но как это сделать?
- Убрав лишнее. Всё, что не имеет отношения ко дню сегодняшнему.
Маришка спрятала лицо в ладонях. Гостья отвела её руки, пожала их ласково.
- Милая девочка, если вам суждена дорога или задача, судьба не сделает всё за вас. Она не пришлет карету, чтобы отвезти вас в замок вашей мечты, но если вы будете непреклонны в своей решимости и не свернете с пути, она обязательно подставит плечо, когда это будет необходимо. И вы, как странник, найдете себе и хлеб, и кров. И подсказки: куда ведет дорога, и какая будет днем погода. А пока вы будете идти, шаг за шагом,  каждый раз задавайте себе всего один вопрос: почему я здесь?  Что привело меня сюда? И постарайтесь быть  честны с ответами. Тогда всё получится.
Она помолчала и добавила.
- Я покину вас. Пойду, проверю, не включили ли свет.
- Но вы вернетесь?
Гостья была уже в коридоре.
- Я постараюсь, - крикнула она оттуда. – Не провожайте.

Маришка выбралась из кресла. «Ну, замки-то  я должна закрыть», - бурчала она себе под нос, пока шла к входной двери. Она помнила, что закрыла только задвижку.
Задвижка была открыта. Маришка нахмурилась. Подергала ручку двери. Закрыто. Странно.
Она пощёлкала замками. Закрыт был только один, нижний. Она пожала плечами и открыла дверь. Яркий свет ударил ей по глазам. Маришка прищурилась.
Дверь квартиры напротив была приоткрыта. Маришка сделала шаг, но тут дверь открылась сильнее, и на лестницу выглянул сосед-съёмщик, заспанный, взлохмаченный. Заметил её, и прогудел басом:
- С Новым годом!
И добавил, словно извиняясь:
- А я сплю. Только приехал. Перелет длинный, да ещё и рейс задержали. Думал, успею домой доехать, поспать, а потом в гости рвануть -  но не вышло! Зато выспался, кажется.  С Новым годом вас, желаю счастья!
Кивнул ей на прощание и исчез за дверью.
Маришка стояла, остолбенелая. Потом подняла руку, хотела подойти к его двери, позвонить, но передумала.
Что сказать, когда он откроет? Простите, где ваша родственница? Или не родственница, а просто знакомая, так она, кажется, сказала? И кто она такая, эта Наина свет-Владимировна? Что, и впрямь волшебница? Господи, вот дурь-то какая!
 
Она вернулась к себе. Заперла замки, навесила цепочку, задвинула задвижку. Зашла на кухню, осмотрелась. На столе лежал коробок спичек, который она достала для незнакомки. Она не взяла его. Странно.
Маришка порысила в комнаты. В гостиной, на столе, среди тарелок и бокалов, лежала коричневая коробочка, перевязанная алым бантом. Дрожащими руками она сорвала с коробки ленту, разодрала картон – и на стол посыпались конфеты. Треугольнички в блестящей фольге. Трюфели. Она схватила один, сорвала обертку, отправила конфету в рот. Эта была с ликёром. Она взяла другую, в более тёмном фантике. Внутри оказался коньяк. Маришка пошарила глазами по столу. Да, вот и он. Подсвечник со свечой. Какой странный цвет. Розово-лиловый. И внутри как чёрные точечки. Как будто галактика наоборот, шиворот-навыворот. В смысле цветов, разумеется. Что она про неё сказала? Хорошо пахнет? Разве попробовать? Она не будет всю жечь, только на минуточку, а потом погасит.
Маришка сбегала на кухню, взяла спички, вернулась, села в кресло, в то, где сидела гостья, и зажгла свечу. Потянуло чем-то сладким, ванильным. И еще лимонной цедрой. И немножко мандаринами. И чуть-чуть чаем с корицей и шоколадом. Домом запахло. Праздничным домом, новогодним духом, уютом и детством. Надеждами запахло, мечтами, кренделями из булочной, леденцами на палочке, золотыми звездами, висящими на проволоке над запорошенным снегом катком во дворе, заиндевевшими стеклами, варежками, шарфами, ветвями… запахло сказками.
«Конечно, я не запишу все сегодня, - подумала она, - но я же могу хотя бы просто начать. И какая разница, откуда. Буду записывать потихоньку – всё, что вспомню, а там, глядишь,  оно само как-нибудь организуется. Как материя в начале Творения. И всё-таки, откуда здесь это? И куда делась гостья? И вообще, что происходит? Как там надо спрашивать – зачем я здесь? Ну, зачем – понятно, я здесь живу. А вот как они – свеча с конфетами – сюда попали?»
Свеча горела, глаза слипались. «Лягу спать, — решила Маришка, — начну утром. Первый день года, у всех будет тихо. Никто не придёт, не помешает».

IV.
Где-то раздался грохот. Маришка открыла глаза и обнаружила себя в спальне. Но не в кровати под одеялом, а в одежде, в кресле.
В коридоре басом гудел телефон. Старый, стационарный, похожий на слоновью ногу, и такой же серый. Ему была бездна лет, он был даже не кнопочный, а дисковый, с дырочками для пальцев напротив циферок. Это был уже не раритет, это был антиквариат. Они не выкинули его, пожалели, и хорошо сделали.
«Мама звонит», - подумала Маришка.

Мать звонила ей только на городской номер. Не из прихоти, а потому что уже не попадала артритными пальцами по кнопкам мобильного и не видела, что на них написано, даже в очках. Смартфоны были еще более бесполезны – они были чересчур большими и тяжелыми для неё. Старческие, трясущиеся руки разжимались, смартфоны валились на пол, она пыталась их поднять -  и тогда либо смартфон улетал куда-нибудь в угол или щель, откуда ей самой было его не достать, либо она наступала на него случайно ногой в тяжелом прочном тапке.  После того, как она едва не раскроила себе голову, пытаясь вот так, ногой в тапке, выцарапать очередной «Самсунг» из-под дивана, Маришка купила на «Авито» дисковый телефон, установила его у мамы, потом сняла с антресолей собственное серое «чудовище», и они решили, что теперь будут общаться как в прошлом веке.
Маришка добежала, схватила трубку. Ворчливый старческий голос поздравил её с Новым годом и поинтересовался, всё ли в порядке. Она ответила «да», и тут мать заявила:
- Я тебе звонила. Тебя не было дома. Где ты ходишь?
Маришка изумилась.
- Мам, я дома. Я приехала около семи, и…
Мать прервала её.
- Я звонила в восемь. Ты была уже дома, если приехала в семь, как говоришь. Ты не подняла трубку. Может, в ванной была. Нет-нет, не спорь со мной, я понимаю, мыться – это святое, но ты знаешь - по стационарному звоню только я. Ты что, не могла перезвонить? Я волнуюсь!
Это было что-то новенькое. Маришка разозлилась.
- Первый раз слышу, что ты за меня переживаешь. Не было никакого звонка! 
- Знаешь, я всё-таки мать, хоть и злая, как ты считаешь. И я звонила. Просто ты не пожелала со мной разговаривать. Обиделась, что я твою танцовщицу отдала, или уснула сурком после своих танцев. А теперь не хочешь сознаваться.
И тут Маришке вдруг пришло в голову самое простое объяснение для всех этих чудес. А что, если она и впрямь заснула? Она же целый день моталась по городу, за рулем, голодная, замерзла, устала. А потом пришла и вместо того, чтобы поесть – выглотала целую чашку кофе с ликёром. И ликёр – не какой-нибудь там «Амаретто», который можно и так стопками глушить, а знаменитый «Куантро», огненная вода с привкусом апельсиновой цедры. Пить его в чистом виде невозможно, только в смеси, да и то по каплям.
Но тогда - тогда тот звонок в дверь, это мог быть именно телефон. Наверное, мама и звонила, а она, Маришка, услышала звук, но не проснулась, а её сознание (или подсознание), или оба вместе, сплели вокруг звонка целую историю. Тогда понятно, почему Маришка помнит всё с пятого на десятое, понятно,  откуда взялась эта гостья! Не было никакой гостьи, ей всё приснилось. А советы писательские – ну что ж, она спала, а мозг работал. Думал. Вот и додумался.
Стоп. А как же спички? Спички-то она достала с антресолей! Зачем, спрашивается? Свечу зажечь? Или это было только в её сне?
- Я не… Мам, подожди!
Она швырнула трубку на телефонный столик, сунулась в гостиную. Розово-лиловая свеча стояла на столе, рядом лежала коробочка и рассыпанные вокруг неё конфеты. Спичек не было.  Но во сне – подождите, она же принесла коробок из кухни именно сюда! Маришка метнулась на кухню. Спичек не было и там. Но одна дверка антресолей была приоткрыта, словно она собиралась оттуда что-то достать, но передумала или поленилась.
Чёрт! Неужто она была так пьяна? Хотя… уставшая, замерзшая, голодная – и кофе с «Куантро»! Вот же идиотка!  И плеснула-то она изрядно, с таким количеством одного раза хватит, а она ведь потом ещё, второй раз, подлила!!
Ох. И как это она коньки не откинула, с такой-то дозы?! Немудрено, что кошмар приснился, с теткой, похожей на птицу-смерть. Понятно, почему она назвалась во сне Наиной; Маришка хорошо помнила, как пугала её эта пушкинская героиня – и в книге, и потом, в фильме.
«Ну, ок, я все ещё пьяна, у меня кошмар, но откуда здесь, черт побери, свеча? И конфеты?»
Она вернулась в коридор, подняла трубку, прижала к уху.
- Где ты там ходишь? – нетерпеливо вопросила мать. – Скажи уже что-нибудь!
- Я спала, - выдавила из себя Маришка, - прости. Я не слышала, как ты звонила. Я... не очень хорошо себя чувствую. И кошмар приснился. Будто какие-то тетки чужие ко мне приходят, свечки приносят, а я спички им ищу…
- Плохие сны надо рассказывать, - назидательно сказала мать. – Начинай.
- Ну…
- Не «ну», а рассказывай. Любым способом. Задом наперед, частями, кусками, как вспомнишь.

Выслушав Маришку, мать так долго молчала, что Маришка подумала, будто та заснула.
- Мам, ты спишь?
- Нет. Просто думаю, как лучше сказать. Знаешь, тебе я приснилась.
- Ты?
- Я. Внешность не моя, но это была я. Этот костюм  – ты, может, и не помнишь в точности, ты маленькая была, но у меня был именно такой. Угольно-синий, брюки-клеш, острый воротник, и шарфик лиловый я носила долго, именно так, причем, не на шее, а под воротником костюма. И шарфик, кстати, жив ещё, лежит в комоде, в одном из ящиков. Я его давно не вынимаю, руки сохнут, кожа  трескается, а он тоненький, легкий, зацепки начали появляться, я и убрала. А жабо мое кружевное ты очень любила. Маленькая была, настырная, все время пыталась его оторвать. Пару раз тебе почти удалось. Я его потом отрезала.
- Зачем?
Мать засмеялась.
- А ты когда его видела – сразу на руки просилась и рыдала, когда тебе отказывали. А на руки возьмешь, так ты в него вцеплялась мертвой хваткой. Куда ни кинь – везде клин.   
Маришка молчала. Да что тут скажешь? И всё же, откуда свеча? И конфеты? Что – сама купила и забыла?
В ухе раздался голос матери.
- Я рада, что тебе понравилась моя свечка, раз ты её даже во сне увидела. А ведь я только сейчас сообразила – она по цветовой гамме похожа с тем моим нарядом, с костюмом и шарфиком. Не точь-в-точь, но общее имеется. Наверное, поэтому я и купила не одну, а шесть штук. Целую упаковку.
- Это твоя свечка? – завопила Маришка.
Мать недовольно хмыкнула.
- Боже, что ж ты так заорала-то? Ну да, моя. Я тебе подарила. На Новый год. Я же тебе в мешке отдала подарок. Свечу, и конфеты в коричневой коробке. Трюфели с ликером и коньяком. Мечта трезвенника-автомобилиста. В точности, как ты любишь.
Ну вот, теперь всё раскладывалось по местам. Она, видимо, таки собиралась сесть за стол. Выложила подарки, хотела зажечь свечу, но нужны были спички, она пошла за ними, а потом - поленилась доставать. А потом решила, что вообще ничего делать пока не будет. И салаты доставать не будет, и есть не будет, просто допьет кофе и посидит в кресле. Отдохнет, придет в себя, и тогда уже все сделает. Оставалась лишь одна загадка.
- Спасибо, мам, - шепнула Маришка. – А почему ты балеринку отдала? И почему ты именно меня отправила туда?
- А потому, - ответила ей мать, - что тебе давно пора заняться делом. Если тебе нужна была статуэтка, ты должна была забрать её у меня. Отнять, украсть, уговорить. Как угодно. За своё нужно драться, а не ждать, пока тебе принесут с поклонами. Потому что не принесут. А ты молчала и дулась.
Маришка хотела что-то сказать, мать не дала ей вставить и слова.
- Помолчи. Сейчас я говорю. Я знала, где ты занимаешься своими экзерсисами. И Роза говорила, что видела, как ты туда приезжаешь, видела тебя там. И про внучку говорила, как та танцевать мечтает. Так мечтает, что танцует всё время. И не запершись, а на глазах у всех, чтобы все знали, чего именно она хочет. И все время канючит, чтобы отдали учиться танцам. Просит, уговаривает, и рыдает, когда отказывают. И всё вслух, у всех на глазах. А ты всю жизнь молчала. Пряталась, молчала и рвала себе сердце в кровь. Вот и получила свои болячки. Говорить надо, слышишь, го-во-рить. Вслух, громко, отчетливо.
- Ты была всё время занята. У тебя не было для меня времени.
- Нет, дочь. У меня просто не было времени. Точнее, было, но мало. А ты – мирилась с этим. Не протестовала, не требовала.
- А должна была?
- Да. Мир так устроен. Природа так устроена. Мы прошли войну, дочь. Мы голодали и мерзли, нам было по десять лет, но я в эвакуации тетрадки свои один раз за ночь все переписала, потому что объявили конкурс на лучшую тетрадь и обещали приз, кулек конфет. Там конфет было три или четыре штуки, леденцы дешевые, твердокаменные, сосульки, как их называют,  но тогда это было дороже золота. И я хотела их. И я дралась. Со слабостью, усталостью, сном, с голодом,  с самой собой. А ты как сдалась однажды, так  больше и не подняла головы.
 - Неправда!
- Ах да, прости. Подняла. После того, как чуть на тот свет не отправилась. И отправишься ещё раз, если не бросишь танцы. Ты что, не понимаешь, что всё, поезд ушел? Ты же за рулем, ты устаешь, не спишь - от усталости не спишь. Заканчивай это. Ты разобьешься. Или один раз наешься своих этих конфет с алкоголем и заснешь, и спалишь что-нибудь, как ту кастрюлю.
Маришка поморщилась. Да, было дело. Кастрюля с гречкой. Она не то, что сгорела, она даже обуглилась. И остывала долго, на дне ванны. Маришка даже холодную воду включила, пусть течет, холоднее воздух будет. Потом она по темноте еле дотащила черный этот ком до помойки. Почему-то в сгоревшем состоянии кастрюля стала почти неподъемной.
О, Господи! Ей стало нехорошо, ноги подкосились. Сегодня ей и впрямь, похоже, повезло. И жива осталась, и дом не спалила.
- Ты отдала её моими руками, чтобы я поняла – я должна закрыть эту страницу?
- Да. Ты должна найти другой способ говорить о себе.
- Что?
- Ты ещё не поняла? Ты всё детство хотела говорить с нами - о нас, о себе, о мире. Все дети хотят. Но большинство требует, а ты молчала. А мы были заняты. И работали оба далеко, за городом. И приезжали поздно. И уставали. И нам было не до того, чтобы самим тебя расспрашивать – что да как? А ты мирилась. Молчала. Плакала. Одна, без нас. Пока была жива баба Галя, тебе было с кем говорить. А потом она умерла. И стало не с кем. Ты стала танцевать. Это был твой способ говорить с миром.
Маришка горько усмехнулась в трубку.
- Да-да. А потом мир заговорил со мной, но…
Мать оборвала её.
- Ты вновь не смогла ответить так, чтобы он тебя понял. И все закончилось больницей.
- От которой меня спас танец.
- А сейчас он тебя губит. Танец для тебя – всего лишь язык. Найди другой. Живопись, рукоделие, что угодно. Но не танец. Это тебе уже не по силам. Ты думаешь, я злая? Нет. Я просто боюсь за тебя. Обещай мне, что найдешь другой способ. Обещай! Я требую.
Слезы жгли глаза. Неужели вот сейчас, на самом последнем отрезке, в самый последний момент они все-таки найдут этот ключ, ключ от двери, когда-то разделившей их. Неужели они смогут её открыть и наконец-то услышать и понять друг друга. Не может быть!
Не может. Но будет. Она, Маришка, сделает это. Сделает именно так, как посоветовала гостья, пришедшая к ней во сне.  Она ведь уже нащупала этот способ, этот новый язык. Она пока сомневается, получится ли, но чтобы понять, умеешь ли ты ходить, все равно нужно сделать шаг – хотя бы один, самый первый.
- Мам, я обещаю тебе. Честное пионерское. Я… я кажется уже нашла, я знаю, что делать. Спасибо, мам. Я пойду, хорошо? Я голодная.
- Иди, - сказала трубка милостиво, - иди, поешь. И поспи. Завтра позвони. С Новым годом, дочь.
- С Новым годом, мам. Я заеду завтра, хорошо.
- Хорошо. Только рано не приезжай. Я буду спать. Виданное ли дело, досидеть почти до полуночи. Весь режим сбился. Всё, пока.
В ухо Маришке полетели гудки. Она повесила трубку и отправилась к холодильнику. Нагребла салатов, вытащила палку салями, пачку с соком.
«Не буду пить, - решила она, - хватит на сегодня. Чуть на тот свет не уехала. В очередной раз. Хватит. Это всё от безделья. Но теперь есть чем заняться. Рискнем помаленьку. Не боги горшки обжигают».   

Маришка вернулась с подносом еды в гостиную. Включила верхний свет, подаренную розово-лиловую свечу в подсвечнике отправила на подоконник, конфеты сложила колечком вокруг нее. Расчистила себе место на столе, угнездила поднос, села лицом к окну. Потом поднялась, выключила снова люстру, зажгла оба настенных бра.
Она медленно ела, глядя в окно. В полночь отсалютовала соком ночному небу, утыканному яркими звездами, словно мелкими гвоздиками, и послала воздушный поцелуй пухлой желтой луне. Выключила бра и отправилась чистить зубы.
Провертевшись по двух часов ночи, Маришка поняла, что не уснет. И дело было вовсе не в том, что шумели за стенами, и не  в том, что стреляли фейерверками за окном, нет, она просто не хотела спать. «Выспалась, - мелькнуло в голове,-  значит, и впрямь, спала».
Следовало чем-то себя занять. Смотреть кино, концерт и прочее – не хотелось. Читать – тоже. Полы помыть, пыль стереть? Совсем глупо. Тогда может быть попробовать? Сделать уже этот чёртов первый шаг? Как она подумала совсем недавно? Что можно хотя бы просто начать, записывать всё, что в голову придет. Не пытаться сразу сделать что-то стройное и соразмерное, нет, просто писать в тетради, на листочках. Потом разберёт, когда накопится побольше. А там, написанное за собой и новое потянет. Главное, все время двигаться. И не торопиться.
Ей так говорил её инструктор по вождению. Ты, говорил он, не торопись на дороге. Не суетись. Если пробка, авария впереди – ни за что не думай о конечном пункте назначения. Раздели весь  путь на отрезки. Не загадывай больше ста метров вперед. Пока ты эти сто метров проедешь, всё вокруг ещё сто раз измениться может. Не подъезжай близко к тем, кто едет впереди, двигайся в ту сторону, где поток поддается, и главное, не останавливайся. Главное - всегда оставляй себе пространство для маневра.
Она откинула одеяло, потянула халат со стула. Вдела ноги в теплые тапочки, закуталась в халат, затянула пояс потуже. Дошла до кухни, сделала себе чай. Вернулась в спальню, щелкнула выключателем - торшер с  тканевым абажуром, расшитым темно-желтыми и зелеными цветами, засветился мягко, апельсиново. Достала большой блокнот с отрывными листами из ящика стола, взяла новенькую гелевую ручку. Верхний свет Маришка включать не стала,  в пару к торшеру перемигивались неторопливо только две старенькие гирлянды – одна на окне, затененная гипюровой шторой, и вторая, намотанная на невысокую ёлочку - в углу, около зеркала. Маришка присела у стола, задумалась, наклонила голову и быстро-быстро начала писать.

Шли дни. Листки копились, одни строчки вычеркивались, другие появлялись. Танец уходил из её жизни очень медленными шагами, нехотя и оглядываясь. Она старалась не обращать внимания на удивленные взгляды при её появлениях в зале, ставших очень редкими.
В отличие от Антонины, преподавательницы фламенко, Аллочка приняла её решение расстаться с улыбкой.
- Не стоит переживать. Вы от станка уйдете, а он от вас – нет! Вот увидите! – Аллочка усмехнулась лукаво. - Балет сидит внутри вас, глубоко сидит. Наверное, мечтали когда-то танцевать, да не срослось. Так что тело ваше  теперь само танцевать будет, везде, и на кухне, и в лесу, и на даче. И плие будет жать, и батманы кидать. И крошки с пола будет в позе пор-де-бра подбирать. Вот увидите!
- Это хорошо? – спросила растерянно Маришка.
Аллочка расхохоталась.
- Это прекрасно! У вас будет очень красивая старость. Только слушайте себя внимательно и не сопротивляйтесь! Желаю удачи!
Антонина же обиделась на Маришку всерьёз. Они даже повздорили. В другое время Маришка расстроилась бы, но теперь только разозлилась.
- Я не могу больше быть исполнителем, понимаете? – ляпнула она, в конце концов, - я не хочу! Не хочу исполнять то, что сочиняете вы. Я хочу сочинять сама. Не танцы, как вы, а тексты. Хотя это, по сути, одно и то же! Вам надо, чтобы я произносила ваш текст – руками, дробями, бедрами, головой. А я хочу писать свои – даже если их некому будет произносить, кроме меня самой. Понимаете?
- Как хотите, - наигранно-равнодушно заявила Антонина, - но вы совершаете ошибку. Вы вполне могли бы совмещать одно с другим.
- Не могу, - ответила Маришка, - потому что одно другому будет мешать.
- Вы просто не пробовали, - возразила Антонина.
- И пробовать не стану, - ответила Маришка и ушла.
- Вы вернетесь! – крикнула ей вслед Антонина.
Маришка не ответила, хотя и расслышала.

Она не вернулась – ни на станок, ни на фламенко. Тело в перерывах между текстами требовало привычной «нагрузочной дозы», и она постепенно вернулась дома к хореографическим экзерсисам. Фламенко она старалась не вспоминать, но спустя год стала вынимать иногда из шкафа огромный алый веер и крутила его медленно перед зеркалом, вспоминая всё, что когда-то показывала им Антонина.
Исписанных листов тем временем становилось больше, её история обретала форму, жизнь обретала смысл. Теперь она пользовалась тетрадями и ручкой лишь для черновиков, и всё чаще работала на компьютере. Тексты становились свободнее и ярче, а она становилась всё придирчивей, чаще браковала написанное, отбрасывала, выбрасывала, рвала и писала наново. Но одну пачку Маришка хранила бережно, в папке-конверте из тонкой замши, купленной вскоре после той памятной новогодней ночи. Увидев зеленый конверт, она сразу решила, что это - на удачу. Листки в папке были потрепанные, пожелтевшие,  а на самом первом торопливым росчерком было написано «3 балеринки». В смысле, три.
Из них, в итоге,  и получился вот этот рассказ. И всё случилось именно так, как предсказала Маришке приснившаяся ей в новогоднюю ночь фея по имени Наина.



Елена Соколова, СПб, 13.01.2025