Глава 43. Что Ольга резвая твоя?

      …тревожит
      Её ревнивая тоска,
      Как будто хладная рука
      Ей сердце жмёт, как будто бездна
      Под ней чернеет и шумит...

      А.С. Пушкин «Евгений Онегин»

      Гости покидали гостеприимный дом Лариных, сытые «хлебом» и довольные «зрелищем». Уж конечно! Каков скандал! Совращение невинной девицы, объявленная дуэль двух кавалеров… О, за неимением ток-шоу, такие новости могли служить источником сплетен на годы вперёд!
      Хотя, какие «годы»? Теперь, когда я не смогла отравить Дарси и, тем самым, выказать лояльность Демиюргу, всё, что мне осталось – это пара дней. Уж не знаю, действительно ил «биосима схлопнется», как мне шепнул Костик, или, как утверждал шотландец, моя Идея, и в самом деле, позволила создать бесконечную параллельную реальность, только мне-то, как лишнему свидетелю, теперь точно не жить. А ожидание конца, как известно, гораздо страшнее самого конца.
      Интересно, как это будет? Меня во сне придушит подушкой ревнивая Оленька? Или зарежет кухонным ножом Акулина, внезапно возомнившая себя предводителем крестьянского бунта? Или, вообще, кинут в мешке в воды местной речки, чтоб семью дворянскую больше не позорила?
      Меня, конечно, ни один из вариантов не устраивал. Во-первых, физическая боль в биосимуляции ощущается так же, как и в реальности. Во-вторых, хоть и оставалась крошечная надежда, что моё тело в реальности, немедленно впав в кому, из этой комы когда-нибудь может и очнуться, я прекрасно понимала, что кома – это совсем не тот сон Спящей красавицы, который нам показывают в сериалах телеканала «Россия». Кома – это чаще всего необратимые повреждения мозга. А слюни пускать до конца жизни я не хочу.
      В спальне я сняла с себя шотландский костюм. Со злостью швырнула спорран под кровать, чувствуя отвращение ко всему шотландскому. Надела повседневное платье, к которому за время пребывания тут уже успела попривыкнуть.
      Что, спать? Сон – для слабаков!
      Да и как тут уснёшь, когда в соседней спальне надрывает голосовые связки и перегружает слёзные железы хоть и названная, а, всё же, сестра?
      Вы можете думать обо мне всё, что вам угодно, но бесчувственной сволочью меня никто не смеет называть! Да, я, наверное (не наверное, а точно), умру. Но этот мир, эта Пушкинская вселенная, кому смешная и наивная, кому – нелепая и утрированная, а, на мой взгляд, очень даже живая, может продолжиться и после… меня.
      Так почему бы мне хотя бы не попытаться устранить те проблемы, которые возникли тут по моей вине?
      Скрипнув дверью (и зубами – ненавижу чужих истерик!), я вошла в комнату Ольги. Маман, Филипьевна, Акулька – о, каждая из присутствующих утешительниц «подарила» меня взглядом разной степени тяжести. Оленька тоже бы «подарила» – если бы её глаза от непрерывного потока горьких слёз к этому времени ни превратились в две щёлочки, нос не опух пуще сортовой сливы, а голосовые связки совершенно осипли от постоянных рыданий и завываний а-ля среднерусская банши.
      Конечно, на меня тут же зашикали, замахали руками, выгоняя прочь от этой «стены плача». Но, знаете ли, меня фиг выгонишь! Если уж я решила «причинить» добро – берегитесь, облагодетельствую всех, кто не успел спрятаться!
      Выслушав поток упрёков, вылившийся на меня из уст сначала Пашет, потом – старой няни, даже Акулька свои пять копеек вставила, я смиренно склонила голову, горько вздохнула.
      — Ой, как же я виновата! – покаянно начала я, стараясь не переборщить с интонациями. – Позвольте ж мне повиниться перед той, кому я нанесла самую серьёзную обиду. Утро вечера мудренее, а там уж поговорим с Вами, маменька! Идите же спать, я присмотрю за Оленькой!
      Когда дверь за процессией успокаивающих, но оставивших нас наедине, всё же затворилась, мы остались с Ольгой. Точнее, с Ольгой и её вышедшей на новый уровень истерикой, которую мне, как стороне виновной, предстояло погасить.
      — Ах, Таня! Ты – не сестра мне! Ты – низкий, коварный, бездушный предатель! – Оленька, шмыгая носом и безбожно гнусавя, начала с упрёков и обзываний. – Под кровом сельской тишины росли с тобою вместе мы, деля забавы и мечты*, романов книжных обсуждая. Тебе я первой открылась, что влюблена во Владимира. Но сегодня узнала я другое, я изведала, что жизнь – не роман!
      Тут последовал новый поток слёз, а мне только и оставалось, что стойко переносить это, ласково поглаживая Ольгу по светлой головке.
      Но Оленька мою руку сбросила, упрямо продолжив:
      — Над этой страстью робкой, нежной, ты пошутила так небрежно! Ты кокетничала, ты танцевала с ним, краснела, смеясь, вскружила голову моему Володеньке! Что, что ты ему говорила? Чем смущала его, такого восторженного, такого поэтичного, такого…
      И снова – поток слез.
      — Оля, послушай… – начала я. – Ты можешь быть обо мне любого мнения – видит Бог, я, наверное, заслужила. Но попробуй мне всё же поверить: я не люблю Владимира! И, даже если б вдруг полюбила – не тронула бы, потому что ты – моя сестра. Ну, не дуйся же!
      Ольга вскинула голову, и впилась в меня взглядом.
      — Я дуюсь? О, нимало! Любуюсь я, как слов своих игрой и светской болтовнёй ты кружишь головы! Видно, для тебя одного Онегина мало.
      — Да причём тут Онегин? – вырвалось у меня раньше, чем я успела подумать.
      Оля презрительно прищурилась, совсем не аристократично утерев нос рукой.
      — Не нужно этих игр, Танюша! Онегин в тебя влюблён, это всем очевидно!
      Нет, не всем. Мне, например, вовсе не очевидно! Тут – жажда выгоды и физиологические потребности, наверное, я ему даже нравлюсь, но уж точно никакая не любовь!
      Да и что это, вдруг, разговор с Ленского и Ольги переключился на меня и Дарси?
      Но эта тема, видимо, и правда была расстроенной Ольге сейчас мало интересна. Потому что она опять переключилась в режим обвинений.
      — Ты, Таня, говоришь о сестринской любви. И из любви ко мне ты, верно, хочешь меня погубить, смутить покой – и мой, и Владимира! А там, смеяться над нами! Ах, как честно это! Как по-сестрински!
      Нет, я, конечно, не святая. И упрёки эти, чего уж, заслужила! Если б не моё желание позлить шотландца, уж конечно я бы и глаз на Владимира, охочего до поэзии «серебряного века», не подняла! Но, коль скоро так получилось, очень хотелось понять: Ольгой сейчас движет собственнический инстинкт, или, всё же, это любовь, которую не смог рассмотреть даже искушённый в любовях Пушкин?
      — Оля, скажи: ты, в самом деле, так любишь Ленского?
      Ольга в очередной раз трубно шмыгнула, исподлобья глянув на меня – ну точно обиженный ребёнок, которым, по сути, младшая сестра Татьяны Лариной и являлась.
      — Люблю! – упрямо выпятила она распухшую нижнюю губу. – Да что ты, Танечка, знаешь о любви? Только то, что в книжках своих заумных прочитала. А мы с Володенькой… Мы с детства помолвлены! «И детям прочили венцы друзья-соседи, их отцы»**. Знаешь, каково это: не видеться с ним столько лет, знать, что он где-то там, далёко, и каждый день может встретить какую-нибудь красавицу, и навсегда позабыть меня. А потом он приезжает, и весь такой пылкий, стихи мне посвящает, и смотрит так, и о любви так горячо говорит. И тут, вдруг, ты…
      «И тут, вдруг, я»… Свалилась, можно подумать, что по собственной инициативе, в эту биосимуляцию. Кручусь-верчусь тут, пытаясь наладить то, что успела поломать.
      — Прошу, Оля, поверь мне: да, я виновата. Да, я, действительно, не должна была кокетничать с Владимиром. Но это была лишь минутная слабость! Хотела позлить… Не важно, кого. Но я точно знаю: Ленский любит тебя, а ты любишь Ленского. Ольга и Владимир, Владимир и Ольга. Это как Ромео и Джульетта, Марк Антоний и Клеопатра…
      Ольга вскинула руки ко рту, подавляя крик.
      — Дуэль! Ах! Он его убьёт!
      Ну, наконец-то мы и дошли до сути! Дуэль, прописанная каноном, к которому так или иначе тяготеет бета-версия усовершенствованного режима букшифтинга, была тем неизбежным злом, которое я, на волне альтруизма и раскаяния, или же из простого упрямства, решила предотвратить любой ценой.
      Ситуация виделась мне предельно простой: если Ленского убьёт Дарси, Ольга будет страдать. Если Ленский убьёт Дарси, то тот исчезнет из биосимуляции, в реале впадёт в кому. Да, через пару дней и моё тельце окажется на соседней с ним койке, будем лежать овощами рядышком, пища аппаратурой. Романтика в духе Второго канала!
      Фиг тебе, Демиюрг, а не такая убогая романтика!
      Потянувшись, я крепко ухватила Ольгу за руку, заставляя посмотреть на меня.
      — Хочешь – верь, хочешь – не верь, но я сожалею, что всё так получилось. У меня никогда не было сестры. А если б была – наверное, я бы хотела, чтобы она была похожа на тебя, – сказала я Ольге, глядя в её удивлённое лицо. – Знаю, ты сердишься на меня. Это нормально. Я бы тоже сердилась. Но сейчас нам нужно действовать сообща!
      Надо отдать должное Оленьке: даже если «сестра» и считала, что у Татьяны, и так странноватой, внезапно окончательно протекла крыша, слушать она умела. А мне, не то из противоречия, не то от отчаяния, очень захотелось, чтобы эта история хоть для кого-то закончилась хэппи эндом.
      И пусть в этом литмире не останется ни «Татьяны Лариной», ни «Евгения Онегина», Ленский должен выжить и жениться на своей Ольге.
      Потянувшись за платком и утерев слёзы Оленьке, я сказала:
      — Итак, вот что мы с тобой сейчас сделаем…

      ___________________________
 
      * Здесь и далее: используются выдержки из либретто оперы П.И. Чайковского «Евгений Онегин» (авт. П. И. Чайковский и К. С. Шиловский), Москва – май 1877, Сан-Ремо – февр. 1878
      ** А.С. Пушкин «Евгений Онегин», XXI.