Бог знает о чем

БОГ ЗНАЕТ О ЧЕМ

И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами...
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
Арсений Тарковский

Получив недоверчивые отзывы своих Друзей на предыдущую историю о Седом из Ленэнерго, я собрался вспомнить и изложить еще более (как мне кажется) невероятную в следующем письме моему другу Довганю.
Переехав в Ленинград и отработав три года на Марсовом Поле в лаборатории релейной защиты и автоматики (где после войны работал сам Даниил Гранин), я случайно перешел на работу в Отдел вневедомственной охраны  на «сутки – через трое» дежурным техником. Надо было использовать свободное время. Пристроив дочек в садик на Пушкинскую улицу (напротив одноименного скверика с бюстом поэту, который мои девочки почему-то упорно называли памятником Ленину), я попробовал прибиться по совместительству в гостиницу «Октябрьская». Тамошний кадровик попросил подождать полгода. Напротив дома — на Лиговском — Детская больница имени Раухфуса. Руководство этого учреждения  вполне устраивал мой график дежурств. Так я стал разнорабочим в бельевой в свободные дни от работы на пульте охраны.
На проходной больницы несла вахту дама лет семидесяти, которая часто угощала меня чаем, ведя неторопливые беседы «за жизнь». Поедая домашние пирожки, я становился благодарным слушателем. Моя новая знакомая была одинокой женщиной и считала, что любая оплачиваемая работа, как и каждый день жизни — это подарок!
Приехала она  в Ленинград в эпоху перелома от военного коммунизма к НЭПу. Родители пропали в Гражданскую. Надо было налаживать свою жизнь…
Девушке из заштатного местечка удалось устроиться на ткацкую фабрику и даже отработать несколько лет, получая приличную по тем временам зарплату, но в один явно не в прекрасный день она почувствовала недомогание. Пропал аппетит. Оставили силы. Начала быстро худеть. Весна — а ей все равно. А ей же только двадцать!.. Легла на обследование в больницу, получила диагноз — чахотка… Вискозная пыль прогрызла легкие. (Я видел таких девчонок в профилактории Ленинаканского «Текстиля» — напротив нашей Крепости. Сгорали за полгода…).  Сейчас — это неприятность, тогда — почти приговор, хотя иногда вылечивали. Девушку просто положили на койку в палату и забыли… Она решила поговорить с врачом о своих процедурах и, пошатываясь от недостатка сил, пошла в медсестринскую. Перед дверью главврача услышала разговор, который не должна была слышать . Дальше —  только от имени моей знакомой, которая всегда утверждала, что каждый день, а то и час жизни — это подарок!

Главврач утешал старшую медсестру. Разговор шел обо мне.
— Вы видели ее флюорографию? Как лечить? Там легкие все в дырках. Бедняжке осталось жить до осени. в лучшем случае — полгода.
Ноги подкосились и стало уже все равно. Не помню, как стащила из ординаторской свою одежду и пошла куда глаза глядят… Очнулась в какой-то деревушке под Лугой. Зашла в первую попавшуюся избу, не обратив внимания на ухоженный двор, полный домашней птицы. Попросилась переночевать. Хозяйка постелила на лавке, предложила перекусить. Но есть не хотелось. Наверное, мой вид был настолько изможденным, что на настойчивые расспросы пришлось выложить свою безнадежную исповедь. Дрожа от озноба, забылась неспокойным сном. Вечером с полей вернулся хозяин, да не один. Оказывается, их было шесть братьев! С раннего детства остались сиротами. Побирались, но выросли и постепенно стали на ноги. Сохранили землю и подняли нивы, обзавелись скотиной. Женились на крестьянках — сестренках, те оказались трудолюбивыми ( а куда деваться?) Окрепли хозяйством и семьями. Все — вместе!
Увидев меня, боясь разбудить, стали перешептываться с хозяйкой. «Доходяга», — услышала я сквозь сон, мечась в горячке. Поужинав, братья все же разбудили меня. Еще раз повторила: «Приютите меня до смерти и похороните. Вот все мои деньги…» — И опять забылась.
Братья за столом долго о чем-то спорили. Потом ко мне подошел старший, присел на лавку, положил прохладную руку на мой горячий лоб и начал говорить. Я почти не понимала его, но он упрямо повторял. С трудом уловила. Они оставляют меня у себя… Если я соглашусь на их условия. А, условия такие: после выздоровления я должна буду отработать у них почти бесплатно пять лет.
Я хотела расхохотаться — какие пять? Мне полгода жить осталось… Но только зашлась в чахоточном кашле, сплевывая сгустки крови.
— Ты согласна? — переспросил Старшой.
Я слабо кивнула головой.
— Тогда слушай! С этого момента ты выполняешь все мои указания, как господа нашего Бога. Жить будешь во дворе, на дереве. В избу — ни ногой! Спать и есть! Есть и спать!
—Я есть не могу и не хочу. И, как это – на дереве.?
— Это наша забота. Младшой все устроит. А сегодня, так и быть, останешься в доме.
Мне давно уже все было все равно. На дереве — так, на дереве. Братья еще долго совещались в темноте. Думаю, пускай поиздеваются напоследок…
Утром меня вывели во двор, посадили на лавку, накрыли старым зипуном.
Весеннее солнце вовсю припекало. Во дворе рос высокий платан. Младший из братьев уже сколачивал на высокой развилке широкий помост, к которому пристроили деревянную лестницу. И братья стали забрасывать на помост копны свежей травы. Потом пристроили что- то вроде зонтика, накрыв коровьими шкурами. Пояснили: «От дождя». Крепкий парень взял меня, словно ребенка, на руки (я ничего не весила) и по ступенькам лесенки поднял в это гнездо, накрыли овечьим тулупом. Но это не самое страшное. Вдруг один из братьев схватил меня за голову, другой огромными пальцами открыл мне рот, третий влил мне в горло целую кружку чего-то вроде расплавленного свинца, воняющего к тому же прокисшим навозом. Хлебнув этого отвратительного пойла, я, выпучив глаза, замахала руками, пытаясь , чем-то заглушить этот помойный вкус. Тут четвертый брат услужливо подсунул мне еще одну кружку с чем-то еще более противным и теплым. Но я выпила залпом и свалилась без сил, моментально опьянела и заснула, икая отвратительной отрыжкой и непрерывно пукая, испуская амбре из смеси запахов отвратительного самогона из проросших овсяных зерен и горячего гусиного жира. Оказывается, это было лекарство — гусиный жир, а самогон был аперитивом — для аппетита! Хотя тоже лекарство — оказывается, анестезировал и затягивал раны.
Проспала до сумерек. Но перед ночью экзекуция повторилась. Сил сопротивляться не было, да и куда мне против этих бугаев? Утром отнесли в уборную (позже просто оставляли на помосте ведро), поменяли траву на свежескошенную и опять затащили наверх, чтобы напоить отвратительными микстурами.
Так и повелось — каждый день одно и то же! Иногда жир меняли на бобровый или барсучий (по результатам удачной охоты), только самогон лучше не становился. Я постепенно превращалась в алкоголичку. Через месяц начали разбавлять меню кружкой жирных щей или борща. Неизменна была ежедневная кружка самогона и смена травы, пахнущей то клевером, то, какими то лесными цветами, то мятой. В любую погоду в дождь и в ведро я лежала, сверху наблюдая с любопытством дворовую жизнь, интересуясь хозяйской жизнью. Почувствовала интерес! Постепенно при виде кружки начал вырабатываться желудочный сок, появились зачатки аппетита. Откуда-то, взялись силы и стыд. Начала сама спускаться по лесенке в уборную. Каждые четыре дня меня мыли в корыте во дворе, по-прежнему запрещая появляться в избе.
Через три месяца привезли из города доктора. С опаской взобравшись по лестнице, с любопытством осматривая мое гнездо, тот долго прослушивал, простукивал меня.
— Ну, что ж надежда есть, но необходимо сделать рентген.
Получив от братьев деньги, уезжая на бричке, доктор озадаченно вертел головой, оглядываясь на мои «апартаменты», пока не скрылся за поворотом. Проводив врача, Старшой взобрался ко мне, погладил по стриженной голове.
— Все хорошо, девочка. Обойдемся без рентгена. Ты выкарабкаешься. Будем отучать тебя от первача.
Я увидела, как первый раз он улыбнулся. Мелкие морщинки разбежались от глаз по его обветренному загоревшему крестьянскому лицу Он был похож на Хемингуэя, этот старший брат. Я поняла это гораздо позже, уже после войны, когда увидела портрет американского писателя в газете. С этого дня братья начали постепенно недоливать самогон в кружку. Я пробовала возражать, но указаний Старшего не нарушали. А тут и осень подкралась. Я попыталась как- то подмести двор. С криками отобрали голик, прогнали гулять с удочкой на речку. Зато разрешили ходить в лес за грибами, ягодами. Сначала боялась — далеко. Потом втянулась. Пошли первые снежинки, меня сняли с дерева, но дальше сеней не пускали. Там и спала всю зиму на лавке, но с первыми весенними лучами солнца опять выгнали во двор, загнали на дерево и сено там меняли почти каждый день…
Я раздобрела на молоке, сметане и свежем воздухе, появился на щеках румянец, который заменил тот, чахоточный.
И наконец решилась сбежать без спросу в Ленинград. Доехав на поезде до города, чуть не задохнулась и не оглохла на улицах, но добралась до больницы. Долго вертелась перед своим бывшим врачом, пока он не спросил: «Ты кто?». — «А, я вот такая, которая лечилась у вас позапрошлой весной!»
Это надо было видеть — не зря съездила! Собрался весь персонал, трогают руками, не верят, что это я, рассказывают, как они переживали мой уход, почти на кладбище… Хотя, пожалуй, так оно и было…
 
Давно остыл чай у меня в стакане, на столе валялся надкусанный домашний пирожок. За воротами больницы нетерпеливо сигналил грузовик, вернувшийся из прачечной. Я выскочил в бельевую, быстро разгрузил машину и бегом — на проходную, желая услышать счастливый конец этой невероятной истории.
Как бы не так! Не все так просто в нашем мире…

…Вечером, когда я пришла на хутор, хозяйка, встретив во дворе, спросила: «Похвасталась? Не удержалась? — и добавила: «Старый, узнав, что ты сбежала, усмехнулся и проворчал, что когда эта дурочка вернется, будет присматривать за птицей».
Так для меня начались праздничные будни… Вставала ни свет — ни заря, ложилась затемно, как все. Скотина, она ведь живет не по расписанию и встает не по гудку. Принимала роды у коров и лошадей, косила, скирдовала. Ела то, чем питались хозяева. В субботу вечером, как премия — чарочка для аппетита! Надо же, а есть и так всегда хотелось! Только жила в сенях, а летом больше на дереве — по привычке…
И так до самого Тридцать пятого.
Приехали люди в кожанках, разворошили мое гнездо.
Соседи, позарившись на добро, донесли о том , что братья держат батраков. Эксплуатируют, даже в дом не пускают. Заставляют жить на деревьях, как обезьян. «Кожаные» приехали на грузовиках с приказом: «Всех раскулачить и отправить в Казахстан!».
Стали выводить лошадей. Младшой бросился отбивать, его «охладили» прикладами. Остальные братья ввязались в драку. Так и не доехали до Казахстана — всех расстреляли за овином, на огородах. Семьи с малым скарбом погрузили на машины… Молюсь каждый день: «Чтоб выжили!»
Вот так меня освободили! Привезли в Ленинград. Как представительницу трудового крестьянства, пострадавшую от упырей-кулаков, устроили на работу в контору, направили учиться на Рабфак, вот только рассказывать комсомольцам о том, как жила на дереве, я не хотела.
Потом встретила серьезного Человека — капитана дальнего плавания. Поженились. Он, мой муж, был чем-то похож на Старшого — та же шкиперская бородка, тот же внимательный взгляд серых глаз, большие крестьянские руки. Я даже называла его Старый. Он не обижался. Каждый раз привозил мне из рейса разные золотые украшения. Особенно запомнился огромный браслет с изумрудами.
Бог не дал нам детей. Но мне казалось, что мы любили друг друга, и надеялась на чудо. Чуда не случилось — случилась война…
Перед отправкой на фронт Старый заставил вытащить все мои сокровища. Тщательно переписал (думала — отберет!), но муж попросил все хорошенько спрятать. Последний раз я его видела, перед отправкой на «Невский пятачок». Достав список моих украшений, он только сказал: «Немцы сожгли Бадаевские склады. Дорогая, будет голод… Эти цацки могут тебя спасти. Не жалей, продавай! Может, вернусь. Хотя я не уверен».
Все получилось так, как сказал мой Старый…
Только браслет с изумрудами я берегла до последнего, до весны сорок второго года. Обменяла на три килограмма гречки. Поэтому выжила!

Закончив свое повествование, женщина грустными глубокими (как у большинства блокадников) глазами посмотрела на меня:

— Вы еще очень молодой человек, и поверьте — каждый день вашей жизни и каждый час жизни ваших детей — это подарок и печаль от Бога! И чтобы немного украсить эти дни и часы, приходиться работать!

Пора было идти за девочками в садик, я попрощался, перешел Лиговский проспект и зашел по пути в гостиницу «Октябрьскую». Знакомый Кадровик выполнил свое обещание: сохранил мне место в отделе снабжения. Меня ждут завтра на работу…

…Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышит почва и судьба.
Борис Пастернак

P.S. Переехав в 1978 году в Ленинград на Лиговку, я с удивлением обнаружил под кроватью у бабушки мешок с сухарями, вязанку дров, спички, соль, свечи, банки с запасами гречки и риса и несколько баклажек с самогоном. Самогон мы со Львом отдегустировали! Бабушка с трудом вспомнила о том, что запаслась «стратегическими» запасами сразу же, как они с папой вернулись из эвакуации.
Сейчас я думаю подарить супруге что-ни будь ювелирное на юбилей, несмотря на «смутное» время. Или потому, что смутное?

Декабрь 2014г.