Утраченные иллюзии. Сберегательная книжка

глава из романа (3)

Зимняя ростепель хозяйничала за окном. Суровое настроение утра действовало с каким-то горьким привкусом. Тяжелое вздутое небо, снедаемое алчным потоком напитанных влагой тучь, сопротивляясь, изредка разевала свою прозрачную синь и вновь тонуло в упрямом промозглом наплывающем тумане. В окне роем гасли тающие снежинки, бороздя стекло мириадами ручейков и стекая со звонким ульканьем на тонкую пластинку подоконника. В парадной аллее института в междурядье елей и берез тяжело падали скомканными бесформенными каплями снежинки, огустевая в сыром покрывале истоптанных тропинок водяными серыми лунками. Еловые лапы и макушки плакучих берез, обдуваемые легким ветерком, лениво шевелились как во сне, привнося в окружающее какую-то застывающую печаль и увядание.

Василий Маркович Макаров щурил глаза и, кажется, непринужденно кивал как бы отвязавшейся от шеи головой. Ночь отчего-то была по большей части бессонная и тревожная. Вроде бы и не было причин, но что-то мозжило внутри и волновалось. То ли погода давила своей несуразностью, то ли наплывающее изо дня в день состояние тревожного ожидания чего-то неестественно смутного и непредсказуемого.
В институте росла зарплата, а радости не было. Жизнь откуда-то извне наполняла безотчетной пустотой. Стремниным течением уносило надежды на обновленную жизнь, на радости обустроенного и разумного будущего. То что кричало из телевизионного ящика уже не созвучно отражало то, что жило в ощущениях. Понятно, что все катилось не по той генеральной линии, что задана была несколько лет назад, и задана ли была? Было скорее возбуждение после усыпания..

В кабинете завкафедры доцента и кандидата наук всегда была движуха - оживленная толкучка сотрудников, студентов и всяких порой случайных ходоков от родительской среды. А сегодня было затишье и дверь в кабинет с кафедры была прикрыта.
Макарова что-то торкнуло, дзинькнул внутренний звоночек. Он вскинул тяжелые веки и огляделся, словно попал в кабинет впервые. Привычно стоял в углу старый убогий книжный шкаф, выпячивая из своих казенных недр, как зубы, ровные полки научно-технических книг и брошюр. Вдоль стены с белой доской подоконника и открытыми гобеленовыми шторами палевого цвета в ряд стояли пять стульев с массивными резными ножками и спинками. В ближнем углу от просторного как бильярд стола заведующего красовалось барского вида кресло, обшитое коричневым дерматином, потрескавшимся, но все еще солидного, роскошного вида. Над смолисто-черной шевелюрой Макарова, прямой и прозрачной от бельмастой залысины, висел портрет Горбачева. На столе перед его взором лежали, сложенные в стопку, листы ватмана формата А-2 с чертежом двигателя внутреннего сгорания. А на них в раскрытом виде пояснительная записка. Листал он и перекладывал подкрученные кожурки ватмана со вчерашнего вечера. Сейчас анализировать работу как-то не задавалось. Хотя и без того было по этой работе все понятно.

В дверь раздался робкий стук и в проеме как бы всплыл образ девушки.
- Василий Маркович, у меня к вам назначено, - услышал он тонкий всплеск голоса.
- А, Иванова, проходи, ждёмс-ждёмс! - пренебрежительно-высокомерно встретил доцент, изучающе глядя на нее. На девушке был надет темно-синий пиджачек поверх  розового платьица. Глаза светились голубым счастьем, а бардовые полоски губ растянулись в приветливой улыбке.
Макаров бросил пристальный взор на нее, опустил глаза на чертеж и как-то ворчливо, с осознанной нудинкой произнес:
- Скрипел-скрипел своими ржавыми мозгами, но так и не осилил всего того, что ты тут наизобретала…

Губы девушки съежились, глаза обнисчастились. Она бросила неуверенный взгляд на наставника и заиграла лицом, выдавая переменчивость своего настроения.
Макарову стало забавно видеть стремительную эмоциональность студентки, вызванную его прихотливым настроением, но он сдержался, чтоб не сорваться в хохот. Захотелось сгладить ее неожиданность.

- Мы, кажется, не совсем поняли друг друга… У тебя какая-то несоразмерная страсть к предмету, - он увидел, что с ее лица озабоченность не спала, а преобразовалась в какую-то решимость, даже, кажется, сквозила готовность к бою. И он добавил:
- Я к тому это сказал, что проект настолько щепетилен, что вызывает вопросы к девушке, - он позвал пальцем ее поближе, кивая взглядом на открытую дверь кабинета, и полушепотом продолжил. - Куда с этого факультета стремится особа женского пола? Для каких карьерных надобностей осваивать двигатели внутреннего сгорания?  Притом не с бухты-барахты берет быка за рога, а с пристрастием.
Иванова сначала обмякла. Бледные глянцевые щеки ее покрылись розовай поволокой, глаза наполнились лучиками спокойной доброты, а потом весело загорелись. Она присела на стул перед столом доцента и, обустроившись, зажурчала ручейком.
- Я понимаю, что на специальности я как белая ворона среди воронья, но мне не обязательно с высоты какого-нибудь этажа выслушивать матерки таксистов, например, или, скажем, дальнобойщиков.
- А почему бы и нет быть радушным амфитрионом в среде этого мирка.
- Боже упаси! У меня цели менее матершинные. Я хочу плодить даже не детей, а новые двигатели. Если хотите - созидать.
- Вон оно как! Смело, ничего не скажешь… Значит в науку?
Макаров вышел из за стола и заметался в раздумье у нее за спиной. Ходил молча минуты две.
- Амбициозные цели, амбициозные!.. Пожалуй, препятствовать нет никаких оснований, - наконец определился он. - Иванова Маша - без пяти минут аспирант, звучит обнадеживающе!..
- А что с курсовой?
- С курсовой все как надо. Даже выше ожиданий… Отлично, что ж еще?!
- А как дальше? - борясь с эмоциями спросила Иванова, предано глазами облучая Макарова.
- Ты о чем? А, об этом! Подумаем-подумаем над темой, - в растрепанных мыслях утопал тот.
Вдруг Маша Иванова, не теряя своего восторженного лица, резво приблизилась к наставнику и клюнула губами в его щеку так, что чмок прозвенел в голове колоколом. Не успел он прийти в себя как дерзкая девчонка выпорхнула из кабинета…

В себя он пришел не сразу. Прилепил ладонь к зардевшейся щеке и присел за стол в каком-то легком и воздушном оцепенении. Вперемешку с туманным смятением перед взором маячили голубые светлячки ее глаз. "Мелочи, но приятно," - в задышке отметил он. Просидев еще несколько мгновений он заерзал на кресле, а восторг сошел куда-то. "Эка невидаль - подумал он. - Радость способна и не на такие кульбиты". На глаза попалась ее зачетка, оставленная на столе. Он открыл ее, перелистал и сделал запись. "Молодежь пошла радостная, откровенная в дерзновеньях глубины и смыслов" - булькнул он мечтательно про себя.
В кабинет занырнул Славянский. Тоже доцент, но без кандидатской и без претензий на научную карьеру. По крайней мере так он себя позиционировал, чтобы подчеркнуть свое независимое отношение к карьеризму. По его умозаключениям карьеризм - это порок нынешнего века, который в результате добьет несчастную науку, а государство "обезнаучится". Все докатится до "пещерного абсолютизма". С Макаровым он был на одной ноге и другом со студенческих лет.

- Подумать только, я стал невольным свидетелем твоих страстишек, - забарабанил тот своим языком и плавно, как бы изнеженно, приземлился в мягкое дермантиновое кресло. - Синичка выпорхнула в смятении, распушив свои разноцветные перышки. Не ожидал брат, не ожидал, что в глубинах твоей души  сидит затаенный демон. Смотри-ка, чуть пташечку не потрепал… А она какова - кровь с молоком. Более того, сущий цветик-семицветик…
Всю эту тираду Макаров выслушивал спокойно, сидя напротив, и с улыбкой глядя на изгаляющегося над ним коллегу.
- Гляжу я на тебя, Петя, и диву даюсь. Откуда твоя голова способна заваривать столько эротических, более того, пошлейших фантазий. Ведь она у тебя всегда забита одной темой: у кого сегодня срубить талончик на бутылку!
- Да, ты прав, Маркович, во времена всеобщего дефицита самая конвертируемая валюта - это бутылка водки.
- Если на вскидку судить, то ты своим стяжанием талонов уже тянешь на валютного миллионера?!
- Не думай о мне так скабрезно. Я далеко не Рокфеллер. Талоны я эксплуатирую на прозу жизни и бытовуху. Жизнь склоняет к тихим маленьким радостям. А вообще, если для тебя это не секрет, я в гульбе непринужденная небрежность… А  т+ы то, - встрепенулся Славянский. - Так и не объяснился за свою легкомысленность? Позарился на студенческую невинность? Подозреваю, что она потрясена наступившей зрелостью после такого…
- Ну хватит уж мифы-то городить. Девчонка на аспирантуру тянет, а ты мне о невинностях талдычишь… Меняй тему, а то мне и о лекциях подумать некогда…

- А что я, я ничего. Вот Криницын - коммунист от бога. Он этого Буртина в хвост и в гриву. Куда он только его не посылал и своим негодованием в запаре топтал. "Кто он такой, - кричал в отчаянии. - Что есть Маркс на весах истории - глыба, Эверест, а этот бутон хлопка на весах, то есть ноль в теоретической невероятности!" А я ему: "Да, глыба и гора - в теории, раз свернул земную ось, а на практике - пузырь, раз в практической плоскости опростоволосился, и лопнул. А теперь мы живем в грубом соприкосновении с действительностью. Беспринципно отовариваем талоны на крупу и толкаемся в очередях как мыши с писком и визгом, а за бугром от перенасыщения жизненными утехами капиталистические людишки упиваются незакатным светом радости.
Говоря все это Славянский сверкал слезящимися глазами цвета вешней травы, кустики бесцветных бровей подпрыгивали ко лбу, а пересохшие потрескавшиеся губы отшлепывали воздух словно играли в ладушки.

Вдруг в кабинете образовалась неожиданность. Монотонным твердым шагом вошел Криницын.
Иван Сергеевич слыл человеком не робкого десятка и упертым. В отличие от Макарова руководил на кафедре по политической части. Считался коммунистом крепких убеждений и современные шатания умов воспринимал как "поднимающий голову паразитизм". Внять своему рассудку он не мог, когда вспоминал о назначении заведующим кафедрой Василия Марковича. Он сокрушался обновленной логике демократического централизма, которая пускала под откос все ленинские начинания в обществе. Как можно было глас народа воспринимать за чистую монету, если руководящая и направляющая в виде партийного актива пустила беспечно весь процесс на самотек. И даже он, Криницин, стойкий борец за партийные идеалы расписался в бессилии, не одолел стремительно надвигающуюся несправедливость. Беспартийный Макаров был выдвинут на руководящий пост. И при этом еще будущий голова кафедры наотрез отверг партию, хотя и в закамуфлированной форме. Мол мы в едином строю и движимые единым порывом. Свой грех Иван Сергеевич чувствовал всегда, даже когда порой отзванивались с шефом плещущимися рюмками в пылу какого-нибудь очередного праздника.

Славянского он вообще в упор не видел, а если и приходилось это делать, то только на партсобраниях, и только по поводу его партийного легкомыслия. Морща в презрительной усмешке толстые и сочные малоподвижные губы Криницин за глаза называл какому-нибудь члену президиума того "придворным шутом" и в глубине души непоколебимо презирал. Мало того, произносить его фамилию было в тягость. Однажды он кому-то обмолвился, что фамилия эта "несмываемый позор русского народа".

Фигурой он был крепок, почти овален, как страусиное яйцо. О чем напоминали его крупные покатые плечи и выдвинутая вперед грудь. Костюм его давно потерял строгие формы и обладал уже не серым цветом, а каким-то пыльным. Лацканы в средней части топорщились волной, а в раскепах заворачивались, поднимая воротник в стойку. В декольтированном разрезе помещался широкий полосатый галстук с крупным красным узлом, прикрывающим одноцветную синюю рубашку. Глядя на него чувствовалась нетерпеливая жажда движения. Он нервно постукивал носком туфли с каким-то лошадиным азартом.

- Как-то случайно до меня донеслось, что разговор крутился вокруг моей особы? - начал он выкладывать свои соображения почти деликатным голосом, не терпящим возражений. - Если вам угодно думать, что я чрезмерно самозабвенен и активен в политических делах, то это не совсем так. Я просто стоический продукт истории. И все мы младенцы социалистической действительности. Да-да, хочу особо подчеркнуть - социалистической. И вот всего-то через семьдесят лет советской власти  некое чужеродное тело из псевдоинтеллектуальной, как бы давно уже осоциаленной среды, пишет грязный пасквиль на властителя умов целых поколений, - он остановился, взметнул вдумчивый, но озаренный светом правды взгляд куда-то на замысловатый орнамент розетки, с лепнины которой опускался с потолка шнур к люстре и продолжил. - Этот выскочка решил представить историю как недоразумение… Ох, ошибся в однотипности формаций. Видите ли, перепроизводство в монархиях и республиках подталкивает к промышленной революции, а не к революции политической. Ах, какие мы умные и благородные - стыдимся ручки белые обмарать в крови! А ничего, что миллионы вымерли бы как мамонты в бездействии и в ожидании промышленного обновления мира и манны небесной. Они ж - это маленькое загребущее меньшинство, со страху перед нашей всемирной революцией наложили в штаны и поделились с народом. И им повезло, что вовремя поделились не содержимым своих штанов, а деньгами и благами. А то глядишь и революционный порыв места бы им не оставил в мире…

Он замолчал вздыхая глубоко, словно рыба жадно хватая воздух носом как жабрами.
- Да, у тебя, Иван Сергеевич, душа отягощенная политическими прибаутками, - закинув ногу на ногу и, утонув в кресле по самую голову, произнес Славянский, при этом мизинцем зачем-то ковыряясь в зубах. - Жизнь наша колобком укатилась в запредельные дали подальше от мировых революций и поближе к реалиям сегодняшнего политического цирка.
Он полоснул взглядом по той же розетке на потолке, что и минуту назад сделал Криницын, только с потухшим взглядом и лениво перенес его, вывернув шею до предела, на портрет:
- Я бы на месте Макарова давно бы уже заменил эту физиономию на портрет Франсуа Исаака де Риваза. Тогда может больше бы на нашей кафедре появилось изобретателей по профессии, чем изобретателей политических интриг…

Криницин закипел как самовар. Казалось пар густыми белыми клубами с шумом вырывался из покрасневших ушей, а из овальной груди доносились ярко выраженные булькающие звуки.
Славянский превратился в нашкодившего котенка. Свернулся, казалось, калачиком, спрятал туда нос и  только почти зажмуренные глазки глядели неподвижно на вспученную грудь оппонента.
- Что это ты себе позволяешь, аморальное ты лицо?! Я не настолько зациклен и ангажирован, чтоб интригами упиваться. Во всяком деле важна дисциплина. И как бы было тебе неприятно в партийном тоже.

Криницин дважды шумно прошелся вдоль стола и продолжил, умиленно взглянув на портрет.
- А это уже выше всяких беспринципных штучек. Это покушение, терроризм! Генеральный секретарь - это не ценник в продуктовом магазине, это идеология! Либерализм, то есть хулиганские выходки так и прут из твоего ущербного самолюбия… Ладно бы самолюбия, но эта липкая пена болезни потерянного десятилетия. И такие буртины - это самозванцы эпохи, обгаживающие все на своем пути. А вы, мил человек, бессознательный подпевала разрушителей порядка. И порядка, придуманного не нами, а гигантами мысли, революционной мысли...
На протяжении этой нотации Славянский как-бы обмяк чем-то осененный. Слова Криницына вяло постукивали по ушам и отлетали как теннисные мячики куда-то под стол. Из кресла он пересел на ближайший стул и также демонстративно закинул ногу на ногу. При этом монотонно покачивал ногой, как бы презрительно отпинываясь от оратора, а в глазах царило безразличие.
 
- Ты закончил? - вдруг перебил он и закинул руку во внутренний карман пиджака. - Так вот, по случаю у меня в кармане завалялась красная сберегательная книжка. И она последнее время приносит мне только дискомфорт… Я плевать хотел с высокой колокольни на ваших гигантов мысли и отцов советской демократии… И не нуждаюсь больше в опеке над собой со стороны всяких оголтелых идеалистов. Хватит, наелся…
В руке мутным бордовым пятном мелькнул партбилет и через несколько мгновений огрызки его взметнулись веером перед изумленными лицами присутствующих.

Недоразумение казалось длилось вечность.
- Ну что ж, родственные души. Проделки пьяного маньяка на съезде партии оказались для тебя заразительными, - с иронической ухмылкой произнес Криницин. - Алкоголь еще никого не облагораживал. Думаю, что держался ты здесь только из-за причастности к партбилету. Улица ждет тебя после такого.
- Не тебе решать кому работать в институте, а кому нет. Теперь не я стал фикцией, а ты со своей партией, -  огрызнулся Славянский.

Макаров во всей этой перепалке не участвовал. Он сидел в своем кресле за столом неподвижным облаком, то есть владел как бы эффектом отсутствия, даже когда сотрудники покинули кабинет. Настроение сегодняшнего утра подтвердилось. И не в погодных причудах оказалось дело. Тревожное ожидание чего-то смутного и непредвиденного давало всходы. А то, что здесь произошло - это всего лишь отголоски каких-то больших и неизбежных перемен. Он с трудом доставал мысли, а они все больше перекатывались в воспоминания. Почему-то домашняя бытовуха прошедших лет задевала именно сейчас, а не тогда, когда все трудности воспринимались как образ жизни. И образ ее вполне осмысленный и закономерный. В городе, например, когда нужно было обустраиваться молодым мебель, ковры, бытовую технику можно было достать только через кого-то. Деньги водились, а пристроить их, если не транжирить, например, по кабакам, ездить на такси, было некуда. Мать жила рядом, в заводском поселке, и в мебельном магазине иной раз выбрасывали все нужные для квартиры вещи. Она заглядывала туда всегда до тех пор пока квартира Макарова не облагородилась вплоть до хрусталя и полного книжного шкафа дефицитной во все былые времена художественной литературой с кричащими заголовками. Теперь же эти обычные условия существования выпячивались на вид и дразнили своей пещерной убогостью. Многое дала гласность для порицания действительности и вроде бы правильно, но чем больше те же литературные журналы спорили о ней, тем страшнее она становилась.

Взять хотя бы годовалой давности случай, когда он Макаров, возбужденный и полупьяный ввалился к соседу Базуеву, чтоб поделиться идейной сенсацией. Это был восторг, граничащий с эмоциями равными, ну например, первооткрывателю Севера Ивану Папанину или, бери дальше, Колумбу. Может и сопоставимо, но то что захватило сознание и перевернуло взгляд на все мироустройство очевидно. А теперь плоды озаренных мыслей как-то накатисто, с несокрушимым натиском подтачивают обывательское понимание добра и зла. И остановить такое немыслимо. И за державу обидно. В двери стучалось новое время и чтоб не потеряться в хаосе неопределенности нужно было делать что-то…