Вечер Бессердечия

Когда-то в юности я полюбил гулять в тоталитарных дворах, под стенами сталинских высоток, очарованный их высокомерной эстетикой и строгой мощью. Дворы моего детства были другие. На выходных (в одной комнате у метро Петровско-Разумовская  жили родители, цветы и я, в другой - мамина тетя с мужем, дедушкой Мишей, узником Бухенвальда) - мусорный хрущевский квадрат. В будни, у двоюродной бабушки в Хамовниках, – конструктивистский прямоугольник, с клумбой, по кругу усаженной незабудками (я их не забыл), с хорошей игровой площадкой и зимним катком. Дворики вокруг школы на Остоженке, тогда Метростроевской, играли с нами в модерн или в классику, подыгрывая программе по литературе. Сталинский ампир я видел лишь издали, оставляя его без внимания, неспособный обработать детским сознанием столь грандиозные конструкции.
 Одним майским вечером, гуляя после работы по унылой трубе Комсомольского, я свернул перед метромостом налево, и там мне ошибочно припомнилась (будто мелькнула тень), и впервые открылась по-настоящему притягательность советской неоклассики. Впереди вставал целый комплекс жилых зданий, схожих с семью высотками, чуть менее высоких, чуть менее помпезных, но зато обширных, хитро разложенных по большой площади. Повсюду в городе, где только можно, цвела сирень. На входе в квартал роскошествовал десяток кустов. Зайдя вглубь, окружённый подобиями нью-йоркских башен в стиле ар-деко, поднимающихся в московское небо, я почувствовал себя, как в сказке. Очудотворенный, я медленно, незаметно, неконтролируемо растворялся; в потайных изгибах мгновений расцветала фантазия. Взгляд срывал со шпилей клочки волшебного тумана, вместо машин гудели на проспекте в рожки и трубы парадные войска, в пролете высокого окна вот-вот должна  была улыбнуться принцесса, в золотом потоке волос прячущая обнажённые плечи. Буржуа, с мелкими заливистыми собачками на поводках, ничуть не мешали работе воображения. Постепенно опускалась вуаль сумерек - свобода, лёгкий ветер, цветочные лепестки. Зажигались окна, одно за другим. Время не ощущалось, сколько-то часов пропали без следа: под липовыми шатрами фракция тьмы стала уже отделяться от фракции желтого теплого света. С того вечера я забредал после работы в ставшие для меня колдовскими края, живой силой молодости опоэтизируя всё вокруг.

Затемнение. Много лет спустя из сумрака перпендикулярного переулка приближался человек и кричал: сдохли, сдохли! Был август, лето гасло, как гаснет чересчур высокий костёр. Любимый когда-то могучий квартал на первый взгляд почти не изменился. Разве что обновили детскую площадку. Но иллюзия исчезла: ни принцессы, ни туманного волшебства. Я хотел посидеть на скамейке под липами, в тишине и одиночестве, в потайной темноте дворов. Была мысль подвергнуть ревизии давние впечатления от имперского стиля. Но, увидев меня издалека, этот парень закричал: привет, у меня есть коньяк!
Дело в том, что, довольно поздно начав путешествовать по Европе, неожиданно, в ходе поездок по разным странам, я увидел национально-культурные ограничители: рамки, выраженные не в языке, не в темпераменте, - в архитектуре. Может быть, даже цивилизационные. Осознаны были они на контрасте, по возвращении домой. Все привычно любимое в моей Москве рухнуло. Ну хорошо, почти все.
 Это было страшно. Красивое в городе превратилось в нормальное. Нормальное - стало уродливым. От остального пробирала дрожь. Хотелось закрыть глаза и либо заплакать, либо заорать. Сохранили своё прежнее прекрасное влияние лишь жёлтые дворянские особняки (как зубы древнего огромного животного встречаются они вдруг на прогулке), несколько боярских палат, чрезмерных модерновых особняков, да пара десятков доходных домов; со сталинским ампиром предстояло ещё разобраться. Я понял, внутри каких неосознаваемых рамок мы живем. Они образуют своеобразный каркас с жесткой, хотя и неоднородной структурой, который с детства, попадая в мозг через самый мощный – визуальный - канал, формирует ум, сознание и личность. Понял, как мы привыкаем к господствующим городским стилям, не замечаем их своеобразие, их характеристики, недостатки и достоинства, убогость и великолепие, что появились благодаря истории и культуре. Под каким влиянием, по какой инерции мы живем, и как конструируют внутренний мир и ограничивают само мышление эти плоды архитектурного характера, создающие наши улицы.
Так вот, с надеждой обновить впечатления я шел по дорожке, но этот гуляющий товарищ, со своим коньяком и непонятными криками про сдохших, разбил моё одиночество. Я уселся на скамейку под липами, он предсказуемо шлепнулся рядом. Пакет с бутылками зазвенел об асфальт.

Коньяк - это прекрасно! Но пить я не собирался. «Извините, а кто сдох», спросил я незнакомца. «Да как кто, - сталинские гады, палачи!» (Помнится, Юрий Герман такими словами отреагировал на смерть Сталина; культурный, значит, попался мне человек). Если память не изменяет, упомянут был, почему-то, Микоян. Позже я попытался проверить, кто из руководителей обитал в этих домах, но никого не смог найти. "Он жил здесь, в этом самом доме, и дотянул до глубокой старости, сволочь!", - парень с ногами забрался на скамейку. Вытащив бутыль, предложил мне хлебнуть, когда же я отказался, пробормотал «от меня вчера ушла жена» и сделал огромный глоток. Горлышко ещё одной непочатой бутылки смотрело из пакета на беседки из свежей липовой листвы.
Не большой любитель разговоров «под рюмку», я молчал, разглядывая со своей скамейки дворовые окрестности, вспоминая какие-то детали, не узнавая другие (явные новшества), но сосед по скамейке решил меня донимать. Включив пьяный повтор, "меня зовут Петя, от меня ушла жена, вот я праздную", трагически-веселым тоном возгласил он. И вдруг добавил - ни с того, ни с сего, - «я режиссёр».
Удивительно, что, недавно вернувшись из Парижа, я забрёл навестить дорожки, клумбы и палисадники, как старых знакомых, именно в этот вечер. Откровения последовательно напивающегося режиссёра про «гадов и палачей», кантовавшихся здесь до глубочайшей старости, легли, как соломинка на верблюжью спину, на мои невеселые размышления о влиянии архитектурных стилей на формирование человека и его сознания. Дело не в том, какой тип личности может появиться среди домов однотипных, непривлекательных, оскорбительно функциональных, авторитарных в лучшем случае. И не в том, что улицы европейских городов красивее, чем у нас (это далеко не всегда так), то есть способны выстраивать, начиная с детства, более гармоничные человечьи миры, что еще нужно доказать (хотя в Италии и во Франции они и правда живописнее и приятнее для глаз), а в том, что рамки, которые я заметил, только перескочив за зенит жизни, и которые мне уже не забыть, вообще существуют. Внутри меня что-то сломалось.
Позже, в уме сгущая, я думал: хорошо, вот хрупкие хрущевки и брежневские панельки, – разве они не загоны для скота? Новые  штампованные многоквартирники – не вертикальные ли фермы для среднего класса? Не похоже на то, чтобы их строили для людей! Ни с точки зрения удобства, ни с точки зрения дизайна. Цель, в первом случае, – расселить трудовой народец, во втором – на нем заработать. Человек (который должен звучать гордо, да хотя бы как-то звучать), во внимание не принимался. А милые мне  раньше дворцы сталинизма, с их элегантной строгостью, ведь это просто подавители разума и личности архитектурой, восхваляющие тоталитарный строй и социализм, точно так же, как их американские близнецы воспевают капитализм. Политика с экономикой, окаменевшие в зданиях. Да, готические соборы тоже подавляют, но во славу Бога. Они подавляют, но в то же время и возносят, что их отчасти извиняет.

Любезный читатель, зритель внутреннего кино, представь себе этот вечер августа, развилистый двор сталинских высоток на Комсомольском проспекте, и аромат коньяка из чужой бутылки, и слегка назойливого незнакомца, настроенного на общение. На вид ему лет тридцать пять-сорок, он небрит, волосы творчески всклокочены. В общем, типаж. Но страдает явно по-настоящему. И что за черт – его бросила жена, а он параллельно переживает о государственных деятелях былых времен! Впрочем, алкоголически-быстро мой новый невольный знакомец Петя переключился на свою профессию и спросил, кто мой любимый режиссёр. Феллини, ответил я (так тогда и было). И понял, что тоже хочу выпить.
Рядом работал мини-маркет. Вернувшись с парой бутылок тёмного пива, я приземлился рядом, отказавшись от возможности улизнуть: он, в конце концов, стал мне интересен. Что за редкое, странное чудо – разговор о кино с киношником в отчаянии и печали, в тоске, заливаемой коньяком, под тихий шёпот липовых листьев, в темноте московского двора. «А какой твой любимый фильм у Феллини?», спросил мой временный приятель и собутыльник.
Коньяк пополам с горем будоражили его. Он не мог сидеть спокойно. То подвертывал ногу под попу, то вспрыгивал на скамейку на корточки, взглядывая на меня своими странными светлыми глазами. И, повторяя «ну какой, какой фильм?», почти прижимался к моей щеке своей небритой щекой. А я, как назло, не мог вспомнить.
Неужели от былого очарования не осталось ничего, и всё пошло прахом? Где же то величие города, от чьего могущества я внутренне восторженно дрожал, мечтая запечатлеть его в новеллах и поэмах? Темнота сгущалась у подножия грязно-песочных стен, а я вспоминал волшебную вещь Феллини. Джульетта и духи? «Нет!!» - вскрикивал он (судя по всему, припоминал я вслух). Восемь с половиной?, спрашивал я у себя, а пьяненький режиссёр Петя рычал «нет!!», заливая в горло из бутылки. Ночи Кабирии, Сладкая жизнь, Амаркорд, И корабль плывёт... И вдруг меня осенило. Тоби Даммит, новелла из Трех шагов в бреду! «Да, чувак, ты гений, я тоже считаю, что это лучшая у него вещь!», хлопнул он меня по плечу; диктаторские жилые дворцы всматривались крышами в невинное закатное небо. Закончив с Феллини, мы продолжали болтать, о чем, точно не вспомню. Кажется, он рассказывал про беглянку-жену, гадал о причинах разрыва, которые остались ему непонятны, нахваливал коньяк, свой напиток выбора, короче говоря, это была смесь личных откровений и всякой ерунды, как всегда бывает во время долгих возлияний. Соображая, как бы повежливей распрощаться (начал уставать от собеседника и сидения на лавочке), я допивал свое пиво, но вдруг произошло то, что выглядело бы, как трагикомедия, если бы не было настолько печальным и нелепым, не вызывало бы такое острое чувство неловкости. А еще – чувство стыда за собственное поведение. Нет, за бездействие и бессердечность.

 Черным вечером, бархатом переливающимся в ночь, возвращаясь домой, я глухо себя спрашивал: неужели период серых домов, безликих хрущовок и брежневских панелек лишил нас человечности? В нашем культурном коде вроде бы прописано радушие, сердечность, участие, пусть даже корни этих похвальных качеств – в древних ритуалах. Неужто мы утратили способность сострадать и помогать? И почему я повел себя не как настоящий, подлинный русский, – не помог человеку, бросил его в беде? Проницательный читатель, конечно, догадался, что я оттягиваю, как могу, рассказ о случившемся.
Ну что ж, вот он. Я обдумывал фразу, что поможет мне без проблем закруглить общение, как приятель мой режиссер вскочил с намерением избавить от мучений свой мочевой пузырь, попросту говоря, отлить, но направился не к кустикам, темневшим за нашими спинами, а расстегнул ширинку прямо на дорожке, в полутора метрах от меня, напротив скамейки. Не успел я воскликнуть «э!», как он приступил к делу. Обильно и от души помочившись, он вдруг нелепо взмахнул руками, покачнулся, сделал два шага назад, попытался удержать равновесие, но не смог, а затем рухнул вниз, лицом в свежую лужу. И так и остался лежать.
Мои действия? Нет, я не подбежал к нему, не стал поднимать, тащить к лавочке, усаживать на нее, пытаться привести в порядок и в чувство. Вместо этого я схватил сумку, швырнул бутылку с пивной пеной на дне в мусорку, и быстрым шагом пошел прочь со двора; не заметив как, вновь оказался на проспекте. Шумел ветер в темных августовских кронах, на небе слабо светлели облака, было очень нервозно и странно. В тот момент я не мог обдумывать произошедшее, лишь машинально проходил домой по зеленому узкому скверу, сопровождающему улицу Хамовнический Вал от Комсомольского проспекта до метро Спортивная, и длящемуся дальше, до самой набережной Москвы-реки. Больше мы с ним не пересекались, и я не знаю, что с ним стало.
Так и закончился вечер моего бессердечия. Финальные титры этой простой истории скоро поплывут перед нашими глазами. Позже, день или два спустя, размышляя, я пытался объяснить свою реакцию влиянием среды (архитектуры в немалой степени), хотя, вероятнее всего, причина в моих личных недостатках, среди которых и некоторая робость, и брезгливость, и склонность к душевной черствости. Да, определенно, дело было в этом. Но, тем не менее, бессердечие, неспособность откликнуться, отсутствие привычки к взаимопомощи, – не вызваны ли они внечеловеческой однотипностью и удручающей убогостью большей части окружающего пейзажа, домов, улиц, дворов, безразличных к индивиду или подавляющих его, и возникающего отсюда желания махнуть рукой (всё равно ничего не сделаешь, решения принимаются государством, как это было в советское время и во многом осталось, граждане могут только жаловаться ему, в том числе с помощью доносов), и не обращать ни на что внимания, кроме своих и, как максимум, семейных проблем?
Тогда же, выйдя из глубин тоталитарных дворов, которые я раньше так любил (и это прошло), оставляя за спиной геометрически изощренные, как тетрис на почве, разветвленные кварталы высоких стен, где несчастливцы сидят на лавочках и хлещут коньяк из горла, где человек лежит в луже собственной мочи, оставляя за спиной формирующие системы – национальные, институциональные, цивилизационные, архитектурные, культурные, – которые я про себя назвал рамками, я ощущал, помимо начинающихся угрызений совести, внезапные дуновения свободы, пока еще едва уловимые, свободы запретной, неоднозначной, слегка диковатой, похожей на долгожданный выход за ворота, на пьянящий чистотой воздух, а еще – надежду, что у моего отчаянного собеседника, в конце концов, всё будет хорошо.