Утраченный шанс. Часть 1

     Дорогая моя Голубка, напоминаю тебе как человеку, безучастному и безразличному к поре, чьё наступление всегда расцветало во мне подобно живописной весне, о минувшем восемнадцатом дне октября. Прошли годы, и воспоминания о былых событиях – это мои уроненные солнцем блики золота на поверхность воды; последнее из приятных мгновений, оставшихся от ушедших в далёкое плаванье кораблей. Сему я безмерно благодарен могуществу Времени – заклятому врагу, этакому жупелу всего человечества, пожелавшего помнить лишь счастливые минуты безмятежности.

     Ах, сколь многое оно сделало для меня, для нас! Должен ли я говорить о том, как чутко ты понимаешь меня с полуслова – мне нет надобности приводить примеры, какими целительными свойствами обладает Время, насколько наше хрупкое существование беспомощно пред руками Владыки наших судеб.

     Сейчас подходящее время для того, чтобы предаться представлению будущего и построению на него планов, но буду честен: их зыбкость, их опасная изменчивость и неустойчивость превращают желаемые нами крупицы будущего в песок, а его самого – в разваливающийся замок. Вероятно, кроме чувства досады от этого естественного коварства чего бы то ни было, испытывать нельзя, во всяком случае, за исключением тех обстоятельств, кои, не наступив, принесут радость.

     Прошлое, в отличие от будущего, возвышается на прочном постаменте: оно, коснувшееся нас, замерло в скоротечном отрезке бытия подобно статуе, сделанной будь то из мрамора или бронзы и имеющей свою форму и историю (опущу пассаж на тему того, что настоящее не располагает ни тем, ни другим, потому ценность опыта и впечатлений прожитых дней неоспорима). И если говорить об истории, то она воссоздана здесь, перед тобой – в моём к тебе обращении. Конечно, я с удовольствием допускаю, что моя история отлична от твоей, и впереди ты увидишь, по каким причинам. Прошу отнестись к ней с терпением, дабы тайны растворились в ясном потоке откровения.

     Дорогая подруга, я до конца дней буду удивляться и гордиться тем, какими мы, некогда наивными, нелюдимыми, предоставленными сами себе в своей беспечности детьми взошли на ступень, ведущей во взрослый мир. Ты просто обязана согласиться со мной: какими мы были милыми, прелестными детьми! Это чувственное стремление постигать мелодии души друга, читать их словно романы, кои не снискать ни в одной из библиотек мира; дарить яркие пламени жизни и оберегать их, пряча от ветра перемен; быть влюблёнными и, едва нуждаясь в благословении Эроса, любящими друг друга, – взывает вновь ко встрече с ним, нежным и божественным.

     Как бы утешаться самообманом ни было прелестным занятием, твоя позиция о любви, высказанная в посланных письмах, по обыкновению, трудна для меня, даже исходя из её восприятия, ибо она по своему смыслу чудесна и мелодична, словно написанная ею самой, однако ты предсказуемо отвергаешь её по сей день, что приносит мне нескрываемую боль. И если она предстала меж нами камнем преткновения, островом среди открытого океана, я полагаюсь на твоё непредвзятое отношение к нашему прошлому, коим не только моя, но и твоя душа должна быть преисполнена гордости за нас обоих. Иным образом невозможно выразить ему благодарность, сколь бы безжалостными нам не казались его уроки. Ты освоила их с той лёгкостью, с какой солнце рассеивает темноту сгустившихся туч, но мне, ищущему среди жаркой пустыни оазис, пришлось идти под непросветным небосводом череду лет, дабы у райского уголка наконец обрести смирение.
 
     Твои холодная принципиальность и непреклонная верность собственным взглядам бесконечно завораживали меня, а, бывало, и заставали врасплох, ибо ты, как настоящая личность, прознавшая возможности индивидуализма и широту мнений его последователей, придерживалась неписанных принципов и убеждений. Вплоть до сегодняшнего дня, они по-прежнему пленят меня лаконичным и конкретным изложением мысли, её жизненной суровостью, так обыкновенно внушающей уважение как к ней, так и её создателю. Каково было моё изумление повстречать человека, жившего не губящей его скучной и утомительной повседневностью, а сформулированной им философией, и служащей ему преданно так же, как светлая печаль безутешному поэту. Я слаб пред тем, чтобы ответить, во что был влюблён сильнее: в тебя или твою меланхоличную философию; юную красоту или острый ум; твою свободу или моё незавидное положение пленника, наслаждающегося часами заточения в руках немилостивого рока.

     Я ни в коей мере не смею винить тебя в постигших нас неудачах, ибо очевидна общность нашей трагедии, и без устали клянусь: мне глубоко любима твоя суть, поэтическая красота твоих идей – каждая из них уникальна до мельчайшего уточнения, и горячо обожаема твоя тонкая, сложная и артистичная натура. Недалёкое будущее, идущее вслед за получением диплома и завершением обучения в университете, видится мне совершенно иным: где тебе, стоящей на сцене, рукоплещут зрители за блестяще в спектакле сыгранную роль; где нарисованные тобой картины являют свежий и незаурядный взгляд на искусно переданное настроение величавой природы; где, исполнив арию с присущими твоему вокальному голосу гибкостью и силой, замирает сердце, наполняясь блаженным удовольствием. Делюсь с тобой откровенно: сему списку не суждено завершиться последним предложением, ибо одарённому, обладающему удивительным воображением человеку естественно и закономерно иметь ту неисчерпаемую сокровищницу, каждая драгоценность которой – это неподражаемый в своей живости талант. Житейская пословица, право, не обманывает: «Талантливый человек талантлив во всём»; ты, моя дорогая, – ей тому доказательство.

     Теперь, покинув обитель учения, где все мы, студенты, несли бремя Знания, ты неизменно, второй год кряду, придаёшь жизнь своим талантам на поприще экономики. Я нисколько не сомневаюсь в твоём скором успехе, если всё-таки решишь впредь работать в этой сфере, – ожидаемо, тебе он предначертан не только качественно выполняющего работу сотрудника, но и истинного профессионала дела. Сколь бы твёрдо ни был убеждён в твоей всепоглощающей способности посредственное превращать в прекрасное, я не могу не воскликнуть: Боже, какое упущение! Какая вопиющая несправедливость, – если та и вовсе существует, – какому человеку, этому многогранному и чистому бриллианту, должно работать! И не потому, что ему самому угодно терять сияние бесчисленных острых граней, а по прихоти банальной, примитивной необходимости! В какой тусклой и тривиальной обыденности предстоит ему, удерживая, хранить искрящийся блеск! Думаю, я не один человек, придерживающийся мнения, что творческой личности, в особенности имеющей настолько необузданную энергию, это подобно падению целых империй, построенных на крови людей искусства. 

     Мы вынуждены чем-то жертвовать ежедневно, но болезненно для души жертвовать именно искусством, кое оно жаждет творить и созерцать. Твои жизнь и душа были для меня чувственным произведением, наша взаимная влюблённость – его многообещающим продолжением (прошу, заметь, отнюдь не предсказуемым: таковым устаёшь любоваться и восхищаться непростительно скоро). Вообрази мои страдания, мою скорбь от проявленного милосердия отпустить столь драгоценное сокровище, самое яркое и тёплое в моей жизни беззаботное лето. Принимать иное решение – и абсолютно не имеет значения, сколь многим поступок мог быть безнравственнее другого – означало совершить страшное и беспощадное преступление против твоей свободы. Обладающий творческими мышлением и потенциалом человек дорожит свободой и не растрачивает её попусту (не возражаю устоявшемуся мнению философов об её отсутствии в жизни Человека, но мне симпатичней думать, что ему под силу довольствоваться лишь её малой, сознательно контролируемой частью).

     Свобода нужна творцу для постижения окружающей и внутренней красоты. Окружающая раскрывается, словно рисунок крыльев бабочки, севшей на цветок: медленно и плавно, обнажая богатство красок и форм внешних очертаний простых и вместе с тем необычных явлений, предметов и вещей. Научиться видеть её невозможно для того, кому неведомо эстетическое чувство. Внутренняя красота в нашем случае есть энигма души и её страсть к прекрасному; одно не может существовать без другого, иначе творец просто-напросто не смог бы зайти в поместье искусства. Некая странность, загадочность привлекает людей и наделяет творца обликом гения, а любовь к искусству – обликом гения талантливого и независимого. Зачем ему разгадывать тайну собственной души? Не зная того, чем живёт душа, творец не узнает, как будет жить его искусство. Для этого надлежит пройти непростое испытание, в котором ему предстоит познакомиться с ней как с интереснейшим собеседником. В гармонии с душой, наиболее её яркие качества найдут отражение в чертах искусства, – и они непременно найдут его, ибо так неумирающая сущность способна к самовыражению.

     По-настоящему особенный человек тот, чья внутренняя красота изображает материальный мир исключительным и неповторимым. Оный человек всегда сдаётся во всевластие душевных порывов, дабы унести с собой великое переживание и придать ему в мире новую форму.

     В первые дни общения я увидел перед собой девушку, предназначение которой – стать особенной в высшей мере. Свобода благоприятно бы влияла на неё, развивала и расширяла её восприятие действительности, дарила ключи для отворения ворот к невозможному. Потому я беспрепятственно разрешил тебе покинуть мою жизнь; потому я не нарушаю и не норовлюсь нарушать твой покой, спустя пять минувших лет; потому несказанно тяжело перенёс наше расставание.

     Бумага не передаст того, как я был тобою очарован, ослеплён! Моя душа трепетала и плакала, радовалась и болела. Мои чувства расцветали колючими и нежными аргемонами; я поливал их, неустанно ухаживал за ними, и стебли, вырастая более крепкими и высокими, обкалывали руки. Взирая на них, окровавленных, я не спешил, даже не помышлял залечивать порезы, зашивать раны – напротив, я выращивал вокруг себя дивный и дикий сад с большим, чем прежде, усердием. Околдованный чарами, я не внимал тому, какое безумство творил, ибо всё моё огромное, расплывчатое ощущение обострилось до ощущения человека, одурманенного счастьем. Со временем опустошение и хворь, будто отчитывая за безрассудство, упрекали меня: что проку от этого цветочного семейства? И спустя два года, восемнадцатого октября, я решился дарить их тебе: несмело, неумело, самозабвенно.