Жулька

Жулька металась на привязи и жалобно скулила.
Бабка Наталья долго крепилась, слушая собачье горе, но день был погожий, и надобно было идти мимо будки полоть огород.
«Не вой, дурища, сама виновата, - злилась Наталья, надевая под юбку штаны из грубой холстины. – Ишь, рулады какие выводит! На весь поселок, поди, хозяйку ославила».
А на душе лежала скверна – как ни была груба и побита жизнью Наталья, но когда приходило время топить щенят, сердце предательски ныло. Вот и теперь, когда чёрное дело было сделано, Наталья не почувствовала облегчения.
«Кабы не бедность, разве мне жалко, пущай бы бегали. А когда в доме шаром покати, какая корысть шавок плодить? Вой, дура, вой громче! С тебя как с гуся вода, а у меня пенсия – гроши! В прошлые годы хоть приплод от благородных кровей был, так за твоих бесенят добрые люди денежку давали. А в этом году какой чёрт тебя, окаянную, попутал?».
В прежние годы в село приезжали охотники и дачники. Это были зажиточные горожане, которые, не скупясь, платили местным за молоко, сметану и овощи с огорода. Бабка Наталья торговала козьим сыром и клубникой и очень уважала городских соседей: те всегда приезжали веселой гурьбой, пили чай в саду, как господа, ходили на речку и приглашали Наталью на именины. Жизнь соседей, полная радости и правильного уклада, отвлекала угрюмую Наталью от повседневных забот и одиночества.
Но были в летнюю пору и досадные хлопоты. К середине июля Жулька обычно приносила потомство, а к концу сентября оборотистая Наталья исхитрялась раздать всех щенков дачникам или заезжим охотникам. Отцом щенков два лета подряд был Байкал – породистая поджарая лайка, и знатоки охотно разбирали приплод. Но в этот раз щенки уродились в соседского беспородного кобеля, и Наталья, усыпив на время таблетками их беспокойную  мать, утопила  пятерых кутят в помойном ведре.
С той поры Жулька  потеряла покой. Сначала она металась на привязи и скулила, как скрипучая амбарная дверь; потом заливалась отчаянным лаем; а после, учуяв запах родной шерсти на руках хозяйки, оскалила пасть и зарычала с такой злобой, что Наталья струхнула и ушла в дом, где долго гремела посудой и переругивалась с Жулькой через окно.
Раннее утро прошло впустую, а после полудня выходить в огород было жарко, но Наталья решилась.
Солнце покрыло парники испариной, ветер совсем стих, в кустах заливались дрозды. Наталья достала из холодильника мясо, которое приготовила на суп, но раздумала варить его, когда Жулька стихла и смиренно легла возле будки. Бросив в миску мясную кость, Наталья вышла во двор и поставила еду рядом с будкой. Жулька потянула носом и заскулила. «Голодная, а к миске не бежит, - с уважением подумала Наталья. – Гордость свою звериную кажет. Эх, Жуля, Жуля! Была бы ты бабой, а не собачьей матерью, цены бы тебе не было!».
Но голод – а Жулька страдала без еды два дня – сделал своё дело, и псина сперва понюхала, потом осторожно надкусила кость, а после начала торопливо и жадно есть.
- Ешь, милая, - неожиданно для себя, по-доброму, сказала Наталья. – Думаешь, мне в охотку грех на душу брать? Горе твоё я лучше других понимаю.
Бабка Наталья расчувствовалась и присела на завалинку.
- Жизнь и у меня собачья, Жуля. Ты вот давеча выла – детей своих жалела, а уж как я-то по своим в молодости убивалась! Двоих извела, а Васька мой и не знал! А всё бедность проклятущая. И чего она, окаянная эта жизнь, с человеком не делает!
Бабка Наталья овдовела давно, когда ее единственная дочь Люська ходила в школу. В наследство от мужа и свекрови достался ей бревенчатый  дом с сараем, баней и  огородом. Сама Наталья была из бедной пьющей семьи, но на селе никто об этом не знал. Поселковым бабам она говорила, что приехала с крайнего севера, потому что всегда мечтала иметь большой сад с огородом, а на севере не вырастить ни вишни, ни груши. Механизатор Василий – крепкий чернявый парень – заприметил Наталью, и молодые расписались в сельсовете. Чтобы угодить свекрови, Наталья без устали пекла пироги, драили полы, вязала из тряпья красивые дорожки, до седьмого пота работала на огороде. Свекровь иногда пытала ее о родне, и Наталья говорила, что родители живут на попечении старшего брата и ни в чём не нуждаются. Свекровь была рада слышать о том, что в Натальиной семье ладно, и всё мечтала о внуках.
Сама Наталья не сильно желала становиться матерью – кому охота в девятнадцать лет обузу на шею вешать? Но ей, неимущей и бездомной, хотелось закрепиться в семье, где царили уважение и достаток. Через год после свадьбы родилась Люська – пухлая большеглазая девчонка. Василий души в Люське не чаял, довольна была и его мать.
Жить бы да жить, но по стране прокатилась перестройка. И в эти лихие, беспокойные времена Наталья вновь понесла. Беременность была некстати – колхоз беднел, свекровь хворала, а Василий всё чаще прикладывался к бутылке. Наталья тайком сходила к местной фельдшерице, и та надоумила её съездить в городскую больницу, потому как срок оказался немалый. Домашним Наталья сказала, что едет в город проведать знакомых,  собрала вещи и с утреца, пока муж был сам не свой от похмелья, уехала на попутной машине.
В городе жизнь текла неспешно и беззаботно – встречные прохожие прогуливались по бульвару, витрины киосков сияли, грузовики с грохотом проносились по пыльным улицам, и везде пахло сиренью.
Больничный двор был густо засажен тополями. Жёлтые грязные корпуса и редкая настурция на облупленных клумбах, казалось, не смущали персонал и пациентов больницы. Женщины в серых халатах курили, не стесняясь врачей; некоторые беззаботно смеялись.
У дверей абортария Наталья едва не образумилась – какая-то сила тянула ее обратно, на многолюдную солнечную улицу, где, как гомон синиц в перелеске, звенели детские голоса. Она прислушалась к разговорам – говорили о разном: о пустых прилавках, о пьянках мужей и отцов, о беспросветности серых будней. Наталья вспомнила о прохудившейся крыше над баней, о лежачей свекрови, о сельских пересудах, когда не просыхающего неделями Василия едва не выгнали из колхоза, и – решительно переступила порог.
…Когда наркоз ослаб, она сквозь пелену слёз увидала белые стены и женщин в больничных халатах. На их лицах не было сожаления от содеянного – одни читали газеты, другие вели разговоры о жизни, которые походили на бесконечный перечень обид. Каждая смаковала своё горе – муж-кровопийца, жених-гастролёр, лихая свекровь, нужда и безденежье… Наталья слушала жалобы, и боль постепенно отступала. К чему плодить нищету? Разве сама она не хлебнула в детстве с лихвой и бедности, и отцовского паскудства, и колотушек от пьяной матери? Каково будет ей глядеть за свекровью да детьми, работать и вести хозяйство? А ведь она еще так молода – и тридцати нет! Неужели лучшие годы убивать на тяжкий домашний труд, на бессонные ночи?
Из больницы Наталья вышла раньше положенного срока. Забежав в ближайший магазин, предусмотрительно прихватила водки и колбасы, чтобы Василий, падкий на женские прелести, подольше не вспоминал  о мужском долге. Дорога домой не казалась ей утомительной – в автобусе попутчики развлекали Наталью разговорами, и та возвратилась домой веселой, не вызвав подозрений у проницательной свекрови.
…Жулька облизала тарелку, но, вспомнив о своём материнском горе, снова завыла.  Но в этом вое уже не было злобного отчаяния, а были тоска и безысходность. Жулька принялась вылизывать живот, и Наталья с удовлетворением заметила, что сосцы у псины не страдают от обилия молока.
- Ничего, ничего, Жуля. Денёк-другой повоешь, а потом забудется. Если помнить плохое, то небо с овчинку покажется! А тебе наука – не любись с кем попало!
… Наталья вспомнила, как накануне всемирного женского дня Василий упился едва ли не вусмерть, напугав десятилетнюю Люську, которая, увидав лежащего посреди горницы отца, заголосила, подумав, что тот мёртв. У Натальи в ушах долго потом еще стоял этот крик – он чудился ей даже во сне, и она просыпалась в холодном поту. Но в тот предпраздничный день ее захлестнула злоба – две женщины в дому, и ни для  одной у Василия не нашлось доброго слова. С утра он что-то мямлил с кровати, требовал рассола и вскоре заснул. Наталья отправила Люську к соседским ребятишкам, а сама весь день просидела у печки, ни о чём не думая. После смерти матери Василий пил по – страшному, и домашние отвыкли видеть его трезвым. Наталья смирилась и не осуждала мужа, а Люська и вовсе жалела. В те годы в колхозе начиналась смута: все говорили о перестройке, а жизнь лучше не становилась, и многие мужики пили от безысходности. Вот и Василий, не чуя больше своей значимости, спускал зарплату на самогон, которым втайне приторговывала нахальная продавщица из сельпо. Брат и племянник Веры – так звали продавщицу – служили в милиции, и она нисколько не боялась того, что будет арестована за незаконный сбыт.
Наталья смиренно ходила до Веры с просьбой не продавать  Василию самогон, но та всякий раз встречала её бранью: не тут, так в другом магазине Васька затарится; хочет у мужика душа веселья – как не продать? Наталья долго объясняла, что денег в семье нет, что Люська второй год ходит в штопаных колготках и с рваным портфелем, а на могиле свекрови до сих пор стоит временный крест вместо памятника. Но всё было тщетно. Василий пил, и вскоре был уволен с должности. И в это тяжкое время Наталья снова понесла…
Жулька уставилась на хозяйку жалкими, слезящимися глазами. Она уже не рвалась с цепи, не грызла полено, которым в неё с утреца запустила Наталья. Скуля, она положила голову на передние лапы, а потом затихла, молча переживая остатки великого материнского горя.
- Жулька, Жуленька, собачья ты мать! Я ведь тоже сперва выла, когда  второго-то мальчишечку загубила, а опосля уж обвыклась, - продолжала свою исповедь Наталья. – А фельдшерица в тот раз попалась душевная, жалела меня, окаянную, вот как я тебя жалею. Так-то, Жуля!
Лёжа в больнице, Наталья думала, как станет ругаться Василий, когда узнает об аборте. В редкие дни, когда его сознание прояснялось, он говорил, что непременно нужно родить сына. Девка – что проданное поле, а мужичок – тот хозяин и отцу во всяком деле помощник.
Мысленно Наталья препиралась с мужем, припоминая тому все обиды. Плохо он знает свою жену. Не станет она рожать дитё от пьяницы.  Чем его питать, во что одевать? И какое хозяйство получит в приданое дочь? Дом обветшалый, покосившийся забор? Доброго имени и того в наследство, упырь окаянный, девчонке не оставил. Бывало, с чужих дворов Василий воровал всё, что плохо лежит, чтобы сбыть на рынке и упиться до полного забытья. Обиженные бабы приходили жаловаться Наталье на её мужа и требовали возместить пропажи – молотки, грабли, вяленую рыбу, мелкую живность и прочее. Ничего из пропавшего Наталья, разумеется, вернуть не могла, и стыд перед людьми пожирал её изнутри. Нет, не станет она рожать Василию долгожданного  сына – выучить бы Люську да замуж отдать, на большее не хватит ее нищенских бабьих сил.
Оправдываться перед Василием Наталье не пришлось – он умер, так и не узнав, что жена вытравила второго младенца, не желая обрекать сына на беспросветную нищету. Над гробом мужа Наталья не пролила и слезинки – теперь она была хозяйкой всему имуществу, и надо было жить ради Люськи и собственного запоздалого счастья…
Солнце по-прежнему высоко стояло над огородами, и Наталья, сидя в тени на завалинке, не решалась идти на прополку. В соседских дворах звенели детские голоса. Жулька молча растянулась на траве, перестав своей собачьей тоской будить в Наталье дремавшую совесть.
- Вот, Жуля, я и поплакалась тебе, и на сердце вроде как  полегчало, - примирительно сказала Наталья. -  Нам, бабам, не сладко живется, а бедность – любому пороку мать. Своих деток из-за неё, паскуда, под нож пустила,  и перед тобой виновата. Прости уж меня, дуру грешную. Простишь ли?
Жулька потянулась, а затем вытащила из миски кость и принялась точить об неё зубы. Наталья окинула взглядом бурьян, не полотые гряды и пробормотала:
- Простишь. Куда тебе деваться! Только впредь уж не любись с кем попало, собачья ты мать!