Всё звонил кому-то

Как-то после нашей очередной ссоры и молчания ты пришел ко мне, сел на кухне за стол, а я, присев рядом, обняла тебя и сказала:

- Ты знаешь, мне будет так тебя не хватать. Я так буду скучать…

Кажется, это было весной прошлого года. Или осенью. В последнее время я часто путаю что и когда было. Но многое с той поры буду теперь помнить и вспоминать отсюда и до неба.

Небо. Ты очень любил закаты. Стоял на балконе, курил и любовался закатом над городом. Иногда фотографировал, рассказывал мне о них по телефону, долго и красочно, не упуская деталей. Как горит небо, меняя цвет, как беспокойны облака, как линия горизонта становится эпицентром композиции. Я не опишу и части того, что ты мне вообще говорил. За тобой нужно было записывать. Все так говорили потом, что за тобой нужно было все записывать. Потому что так больше никто не говорил. А я твердила – пиши, пиши, как можешь, как умеешь, только пиши, оставь что-то после себя, если тебя так волнует происходящее. Однажды я видела закат с твоего балкона, и это было невероятно красиво. Сейчас мне не хватит слов, чтобы рассказать о том вечере.

Мне вообще не хватает многих слов. Какие-то я не проговорила, каких-то просто не знаю. А ты, казалось, знаешь все. С тобой можно было говорить обо всем. Абсолютно на разные темы. И теперь я знаю, как это – лишиться собеседника, с которым убивалось по два, а то и три часа в день за разговорами обо всем и ни о чем.
О чем я только не думаю все эти дни уходящего года. Чаще, конечно, вспоминаю нашу последнюю, как выяснится потом, встречу. Я тогда расплакалась, увидела тебя и не могла сдержать слез, как сильно ты изменился. Может быть, тогда я поняла, что это конец? Или, когда взялась писать картину, переписывала ее, исправляла, пока не явился лик смерти, как финальная точка всей истории? Потом долго плакала, отрицая, что это все. Всё, всё, всё…Что я не смогла тебя спасти, не сумела удержать, не смогла быть рядом? Но ты всё знал заранее, ты чувствовал. Я знаю, что ты всё чувствовал, а иначе я бы не пошла тогда за твоей любимой и ненавистной водкой. Мне казалось, если я выпью её всю за один раз, ты очнешься и вернешься. Если я свяжу узелки на веревке и сожгу ее с цветами и чабрецом, ты вернешься. Если я попрошу простить меня за всё, ты вернешься. Выздоровеешь и вернешься. Новёхонький и здоровый. А они сожгли твою светлую голову. Всего тебя сожгли. Когда я смотрела на урну, думала, как ты компактно в ней уместился, будучи больше себя самого, больше своей несуразной квартиры в дурацком доме в центре города. Ты называл это место своим Манхеттеном. Казалось, что его знали все, а потому шли к тебе, чтобы выпить и поговорить. Ты мало кому отказывал. Поэтому так много было цветов и людей, кто пришел проводить тебя в последний путь. Но мы-то с тобой знаем, что он не последний.

Теперь, проезжая мимо твоего дома, я стараюсь не смотреть на окно гостиной, выходившее на дорогу. Тебя раздражал уличный шум и яркий свет. Поэтому окно чаще всего наполовину прикрывали жалюзи. Знаешь, как ни странно и глупо это прозвучит, но я до сих пор не понимаю, не знаю, на каком этаже ты жил. На шестом? На седьмом? У вас в доме два лифта, по-уродски, конечно, все устроено: с одного лифта нужно было ехать на шестой этаж, а с другого – на седьмой. Наверное, ты жил между этажами, между мирами, между людьми, редко выходя из дома, разве что за алкоголем и какой-то едой, иногда по делам. Последние так ты вообще много-много лет решал исключительно по телефону из дома. Ты был талантливый менеджер, управленец. Но никудышный хозяин себе и своей квартире, в которой так и не сделал кухню, чтобы готовить. Ты очень любил готовить. Это подтвердят все. Но вместо роскошной обстановки предпочитал что-то сварганить на двух конфорочной плитке «Мечта», которую ты купил в тот момент, когда я вынужденно переселилась к тебе.

Ты очень любил жизнь, хоть и бесконечно заигрывал со смертью. Твои последние фото, именуемые арт-объектом, когда ты разбил себе голову, вызвали во мне лишь ярость. Я больше не могла, не находила в себе сил общаться с тобой, поддерживать тебя в разговорах по телефону. Ты тащил из меня последние соки и силы, цеплялся за ниточку нашей духовной связи. Как же ты меня бесил тогда. Да, именно в тот момент, когда я оторвала тебя от себя, как паразита с присоской, все и покатилось к чертовой матери. Сначала мы поругались из-за моих картин. Я тебя везде и всюду заблокировала. Но ты продолжал мне писать, присылал смс-ки. И так на протяжении полугода, пока не получила от тебя тревожное послание о приближающейся смерти.

Ты же был игроком и очень азартным игроком, что даже с богом решил сыграть по-крупному. Довел всю свою игру до конца, зная, чем все оборачивается. Ты настолько истребил свой инстинкт самосохранения, что тебе было все равно на всё и всех. Но страх, казалось, победил. Ты опомнился, когда было слишком поздно. Уже было поздно. Поэтому я плакала, увидев тебя впервые за долгое время после нашей ссоры и молчания.

- Да, ладно тебе плакать. Со мной и раньше такое бывало.
- Нет, ты никогда не был таким, как сейчас. Ты очень изменился.

Господи, сколько раз я повторила в тот день эту фразу, пока мы говорили с тобой возле твоего дома. Я не хотела к тебе подниматься, а ты и не звал. Накануне выпал снег. Улица была настолько чистой и белой, что наши фигуры смотрелись словно вырезанные из картона. Сколько раз я читала твое последнее сообщение в телефоне «Теперь я спокоен. Созвонимся позже». И больше ты не позвонил. И никогда не позвонишь, не спросишь, что я смотрела, что читала, что происходит в мире. В мире, в котором ты хотел снова слетать на Кубу, чтобы курить сигары, пить ром, говорить на своем языке, нечто среднем между английским и испанским, с иностранцами, чтобы потом рассказывать мне, с кем ты познакомился в очередном кафе или ресторане, какие там красивые кубинки. Я смотрю на нас в том дне, как в кадре застывшей кинопленки. Все время отматываю назад все произошедшее и ставлю на стоп именно этот момент – наш последний разговор на улице.

Сегодня проснулась с желанием написать тебе это письмо, хотя все сейчас чрезвычайно бессмысленно, как мне видится после твоего ухода. Я ведь пока не могу смириться с твоей кончиной. До сих пор думаю, что ты уехал куда-то в горы, в тайгу, туда, где нет связи. Что ты вернешься, однажды и неожиданно.

Потом мысль о письме начала выветриваться, но что-то все же заставило меня выжать из себя несколько килобайт этого текста. Возможно, это банальное желание произвести на свет последнее что-то важное в этом году и не писать вообще какое-то время. Особенно так называемую прозу. Такая я простодушная в своем горе, пожиравшем меня по началу, что я не понимала, как с ним бороться. Сейчас ощущается, что горе подотпускает свою хватку и лишь периодами прихватывает меня. Черт бы его знал, что и как там будет дальше, со мной, со всеми нами. Рада, что ты не видишь, как этот мир окончательно съезжает с катушек. Последние дни перед Новым годом всегда самые тяжелые, ты же знаешь. Самые темные.

Сегодня уже с утра я пила бы шампанское, но у меня нет денег даже на хлеб. Влачу жалкое существование настоящего голодного художника. Иду по твоему следу – до конца, как истинная наследница выведенной лично тобой «теории борьбы». Вот ты уже сдал свою практическую работу, прошел экзамен. А мне еще года четыре, как учиться. Вроде так распорядилась небесная канцелярия. Хотя может я надумываю. В любом случае, интересно будет через четыре года узнать, сбылся прогноз или нет.

Не знаю, что еще написать. Разве что тебя похоронили в день рождения Джима Моррисона – 8 декабря. Ты как-то пошутил, «Что поделать? Ты не Мэрилин Монро, а я не Джим Моррисон. Будем жить дальше».

Знать бы еще, как жить дальше… Я ведь так и не узнаю, прочитал ли ты «Весну в Фиальте» Набокова. Я тебе рассказывала об этом произведении по телефону. Говорила, какой все же богатый язык у Набокова, так никто не пишет.

Я бы очень хотела не писать. Вообще. Чтобы это чувство больше не бередило меня изнутри, как что-то тревожное, требующее постоянного осмысления, рефлексии, выплеска, проговаривания и прописывания. Зачем все это? Замолчать бы, как ты. Только ты ведь продолжишь говорить во мне и со мной даже после своей смерти. Я не знаю, как это все устроено и работает. Но иногда кажется, что твоя энергия поселилась во мне. И та ночь, в агонии, когда я не заметила, как выпила бутылку водки, она была переходной. Я чувствовала, что ты уходишь, металась, искала помощи, призывала всевозможные силы, чтобы ты остался. Но тебе нужно было туда, и я ничего не могла с тобой поделать и с собой. Прости. Прости меня, за все, хотя я уже говорила тебе. Не знаю, могу ли когда-нибудь понять и почувствовать, как ты меня бережешь. Знаю, что жалел, берег и любил всю дорогу, равно как и ненавидел в периоды своих острых психозов. Да что там… Мы оба ненавидели друг друга. За невозможность обычного простого бытового человеческого счастья, так доступного миллионам непохожих на нас. За кровь предков, связавших нас в непонятный узел схожих мыслей, вкусов, интересов, желаний, взглядов. Как быстро все прошло, и как непутева жизнь, пуста и бессмысленна.
Последняя в этом году картина называется «Кошмар». Навеяло давним и страшным детским сном. Увидела тогда во сне светлый и хрупкий цветок, на который сверху надвигается темная масса, жирная, как сажа или грязь. Всё. Больше в этом сне не было ничего. Я так ревела, что разбудила родителей и не смогла им объяснить, что такого страшного увидела во сне. Но это была такая яркая жуть, что я подумала, какой отличный сюжет для холста.

Говорят, чем ужаснее жизнь, тем абстрактнее искусство. В этом году у меня получилось всё, всё, что я планировала и обещала себе, когда загадывала свою суперпозицию на 2023. Еще говорят, чем больше тебе дают, тем больше с тебя спрос. А ты говорил, «Господи, дай провод!».

Вот и я прошу, «Господи, дай провод!», чтобы рассеять тьму, чтобы увидеть рассвет после долгой-долгой темной ночи. Когда ты не спал, пил, курил и всё звонил кому-то…

Моему брату.