Колымчане

    К О Л Ы М Ч А Н Е

         Лето восьмидесятого. Идёт Московская Олимпиада. Страна бурлит. Повсюду стройки, стройки... Везде и всем требуются, требуются, требуются... Кажется, едут все: кто на БАМ, кто за БАМ, кто на Сахалин, на Колыму... И мне неймётся: Куда, в какой конец Союза себя забросить? А что: молодой ещё -- тридцать лет всего...  На стене в спальне -- карта. Тэк-с, тэк-с! На югах был, на западе тоже... И на Севере был, на европейском  -- на Кольском полуострове служил. А вот в Сибири не был, не довелось. Сибирь: Ермак, кочи, Ерофей Хабаров... Романтика! Какая же ты огромная Сибирь-матушка! Решено: в Сибирь! Но, куда конкретно? Может, на Колыму.? А почему бы и нет. Эх, была не была -- еду! Поделился моими планами с жёнушкой, а она: "Вот только на Колыме тебя не видели! Что ж, лети, коль загорелось. Понравится -- дай знать. Может и мы прикатим... Авантюрист!" Эх, где наша не пропадала!
         И вот Москва, аэропорт Домодедово. Отшумела Олимпиада, улетел её косолапый талисман; в последний путь проводили Володю Высоцкого...
                *   *   *
      ...Ил-62 приземляется в аэропорту Якутска.  Но мне нужно севернее, намного севернее, мне бы поближе к полярному кругу. Переговорил с пассажирами-транзитниками... Много чего советовали. Выбрал посёлок Угольное, что в Верхнеколымском районе. О том, что и там рабочие руки требуются я узнал от парней, которые как раз туда и держали курс. В тамошний аэропорт нас должен был доставить уже другой аэроплан -- двухмоторный Ан-24. В воздухе познакомились поближе. Я рассказал ребятам, что хотя я и выучился на плотника-столяра, работал же в шахте в Луганской области -- так получилось, а вообще-то я тракторист. Ну, говорят, тракторов у нас нету, пахать нечего, зато у нас есть бульдозеры... Впрочем, не горюй -- устроишься кем-нибудь; было бы спина да руки.
         Я вновь в воздухе. Впереди меня -- молодая дородная дама, с краснощёким упитанным оболтусом годов двенадцати. Мальчуган сидит у иллюминатора и чего-то колупает в нём. Женщина, -- по всему видать, мама, -- одёргивает его: "Олежек, прекрати! Не трогай стёклышко!" Мальчишка неохотно отстраняется, а через минуту приникает к "стёклышку" вновь. "Я тебе что сказала! Прекрати сейчас же!" -- серчает мамаша.-- "Ма-а, оно дребезжит...Противно!" -- хнычет тот. Стекло иллюминатора и впрямь издаёт неприятные звуки; через короткие паузы на весь салон: "Дрррынь! Дрррынь Дрррынь!.." И вправду противно. Что поделать; аэроплан-то, видать, не с иголочки -- пенсионер, скорее всего... А смышлёный мальчишка заглушил-таки назойливую "музыку" -- между стеклом и уплотнением воткнул перочинным ножичком конфетный фантик... Кулибин, однако!
         Летим. Мой будущий дом -- притулившийся к отрогам хребта Черского горняцкий посёлок. Под нами проплывает широкая иссиня-зелёная с редкими кирпично-оранжевыми плешинами болот долина Туймаада, которую вскоре сменяют острые, с ослепительно белым, никогда не тающим снегом, пики Станового хребта. Полтора часа лёту и наш воздушный "автобус", словно утица стал припадать то на левое крыло, то на правое... Из кабины пилотов вышла премиленькая стюрдесса, объявляет: "Наш самолёт заходит на посадку; застегните привязные ремни, Всего вам доброго! Спасибо!". "Антон" идёт на снижение. Внизу смыкается с горизонтом причудливая змеистость горных речушек и ручьёв, ослепительные блики сотен озёр и озерков, широкая, бликующая лента Колымы и крутая дуга Ясачной -- её притока. За нами, по озёрам и ручьям, расшалившимся пацаном  бежит вприпрыжку полуденное солнце, и тогда они вспыхивают, как прблесковые маячки  на авто, сопровождающем важных персон.
         Летели около трёх часов. Приземлились в посёлке Зырянка на берегу Колымы, на грунтовую взлётную полосу "плюхнулись". (Кстати, и посёлок Зырянка, и речка Зырянка, и Зырянский угольный разрез названы именем первопроходца этих мест Дмитрия Зырянова.) Здание аэропорта -- одноэтажное, невзрачное, серенькое. Тут же, на взлётке стоит автобус ПАЗ, наш автобус -- он повезёт нас в Угольное, ближе к хребту Черского; отщёлкает спидометр шестьдесят километров -- и я "дома".
         Едем. Пассажиров немного -- и половины автобуса не набралось. Все друг с другом разговаривают, смеются, шум-гам... Ну совсем не по-нашенски, не по-материковски  Из встречных только КрАЗы с углем, да редкие легковушки. По обе стороны насыпной трассы -- карликовые берёзки, кедровый стланник да кочковатая, до самых предгорий, марь. И ни признака жилья! Дорогу перепархивают огрузневшие куропатки   -- отъелись перед скорой зимой. Наш пазик трясёт словно лихорадочного. Дорога кажется бесконечной...
         Но вот из-за поворота выплыло несколько разрушенных строений, а затем и сам посёлок... Боже, какой же он крошечный! Десяток бараков -- никак не больше. И здесь живут люди?! Автобус остановился. Из семнадцати пассажиров вышли только двое, я ринулся за ними следом... А мои знакомые мне: "Куда? Назад! Эта станция не наша; наша будет следующей." Минут через десять я увидел нашу -- "следующую" и конечную -- посёлок Угольное, но уже поцивильней: с несколькими магазинами, большой школой, пятиэтажками, ну и конечно же с неизменными бараками. Автобус подрулил к продуктовому... Теперь вышли все, вышел и я... Ну, здравствуй, Колыма! Не ждала?
                *   *   *
         Была суббота, вечерело. Где же у них гостиница? Спросил. Сказали: "Во-о-он там, за посёлком, в кедровнике, но нынче она занята.. начальством занята -- из объединения" -- " И когда освободят?" -- "Кто ж их ведает... об этом знают только они сами..."
         Заночевал я у моих новых друзей. А раненько утром они мне: "Вовчик, на рыбалку хочешь?" Не успел я заикнуться, как они: "За робу не переживай -- подыщем, и снасти дадим!" Вот так: с корабля на бал! Кстати, они мне и порассказали, что в этой гостиничке (семь "местов" всего) однажды "бичевал" и поэт Женя Евтушенко. После удачной рыбалки с местным начальством, стены ванной комнаты и кухни от рыбьей чешуи стали перламутровыми. Явившаяся утром и не признававшая никаких авторитетов уборщица тётя Фаина, не забыв помянуть их матушек, отчехвостила  и "бестолковых" начальников и их столичного гостя. Напрасно пытались усмирить разошедшуюся работницу веника и швабры: "Тише ты! Это ж Евтушенко... это ж поэт из Москвы! Тёть Фай, ну прекрати! Мы тебе рыбы дадим.. сколько хочешь дадим." А она ещё пуще: "Знать не хочу никаких ваших евтушенков! Испоганили всё тут, зас...ли, а за вами убирай..." Говорили, что поэт, якобы, попросил у сердитой уборщицы прощения; а ещё, когда он уезжал, начальник речного порта подарил ему аккордеон; а на борту баржи, на которой Евтушенко предстояло спускаться до посёлка Черский, было написано: "По Колыме до Черского -- без пива чешского!" Не знаю, возможно так и было...
         Ну, это, так сказать "лирическое отступление" и -- опять о себе любимом:
         В двухкомнатной четырёхквартирного барака Толик и Мишка живут вдвоём -- они тоже с "материка"; полгода, как здесь, ждут: вот-вот семьи приедут. А пока работают мужики, рыбачат... Вот и меня пригласили рыбку поудить. Я был не против
         Умылись, наскоро позавтракали котлетами из оленины, запили крепчайшим цейлонским чаем и вот уже в оранжевом потоцикле "Юпитер" колесим по посёлку среди новеньких пятиэтажек с яркими, во всю торцовую стену,  то ли полит- , то ли агитплакатами. Толик говорит:
      -- Может к Кулику заскочим; он тоже хотел порыбачить...
      -- Был я у него только что, -- меланхолично отвечает Миша, -- лопата.
      "Лопата?" Недоумеваю: "О чём они? что сие должно означать: пароль, болезнь какую, некий тайный знак? Или "лопата" по-здешнему -- пьяный вдрызг. А в самом деле: бывают же пьяные в стельку, в дымину, в хлам... Почему бы тому Кулику не быть пьяным в лопату?" Но я сильно "перебрал" в моих фантазиях. Оказывается,.лопата здесь выполняет роль замка. Нет-нет, настоящие замки не запрещают, вовсе нет; просто здесь их ни врезать, ни навешивать не принято -- приставил к двери допату иль метлу, иль пруток какой и иди себе по делам своим; хоть ты на сутки отлучись, хоть на неделю -- никто не войдёт в обитель твою, никто не посягнёт на добро. тобою нажитое. Потом и мы обзавелись замком-лопатой -- сосед одолжил... Во всяком случае, так было тогда, в те годы; как сейчас -- не знаю-не ведаю.
         Порыбачили мы тогда, надо сказать, весьма удачно. Почти пол-коляски карасей "наломали", да каких -- со сковородку каждый! выудили несколько щук.и огромного смолисто-чёрного налима... Назад еле доехали. А на следующий день я пошёл устраиваться на работу. В "кадрах" шустренький, в больших роговых очках, мужичонка, меня спрашивает:
      -- Кем хочешь быть: бульдозеристом, эскаваторщиком, взрывником?
      -- Бульдозеристом хочу! -- бодро отвечаю я.
      -- А ну-к, дай мне твою трудовую.
      Я подал документ.
      -- О, так ты плотник! -- воскликнул "кадрист". -- Пойдёшь в стройцех; там как раз людей не хватает. Оформляйся! Спецовку получишь у мастера.
      -- А как же насчёт бульдозера? -- говорю ему.
      -- Потом, потом... в другой раз, -- словно от назойливой мухи, отмахнулся от меня он и принялся яростно накручивать телефонный диск.
      Спорить я не стал; пошёл оформляться. В моей трудовой так и записано: "Плотник 3-го разр. ремстройучастка угольного раереза Зырянский".
         Думал ли я тогда, что "заторчу" здесь на целых двенадцать лет, а не на два-три года, как предполагал вначале? Нет, не думал, и мыслей таковых не возникало. Напротив: я ещё бы столько отдал Колыме-матушке, если б не пресловутая перестройка... Ринулись люди оттуда; не выдержали и мы -- тоже сбежали! Но это случилось потом, а тогда...
                *   *   *
         Конец августа. Колымское летечко угасает быстро. Ещё вчера оно было полно безудержным цветеньем, суетливым мельтешеньем мелкой и крупной живности, благостным дыханием истосковавшейся по теплу землицы, а сегодня...Ещё немного и вновь погрузится Колыма в долгую немотную дрёму под белыми снегами. Но отшумят метели, отлютует мороз и вспыхнут в одночасье зелёным пламенем лиственицы, а вослед полыхнёт розовым огнём трава иван-чай; запестрят меж каменьев и валежин неброские приполярные цветы и вострепещет душа, и сердце замрёт сладостно: "Господи, до чего ж хорош да пригож мир тобой сотворённый!"
         Зимовал я уже в своей, от предприятия, квартире, в двухкомнатной; хоть и в бараке , но тёплой. К концу апреля мои прилетели:.жена Люба с шестилетним сыном Андреем и четырёхгодовалой дочей Леночкой. "Как ты тут?" -- спрашивают. А у меня тут всё чин-чином: и квартирка прибрана и холодильник набит всякой снедью и постельки приготовлены, радио играет, а на подоконнике комнатный цветок традесканция, пахнет сосновой доской самодельный шифоньер... Лепота!
         Поели мои родненькие местной колбаски, попили чаю цейлонского, а я им:
      -- А у нас сегодня праздник -- проводы зимы! Ну, что: пойдём проводим? Тут недалеко, за посёлком...
      -- Пойдём! Пойдём!.. -- загалдели.
      Морозец во дворе, градусов десять, но тихо. Пришли. А тут уже дым коромыслом! На льду Свищёвского озера стоят в упряжке изукрашенные разноцветными атласными лентами пара оленей -- детвору катать. Рядом -- загорелые, обветренные, крепкие якутские парни -- каюры-погонщики в национальных одеждах; у автолавки со сластями и напитками шум, говор... Чуть поодаль соревнуются кряжистые гиревики: кто сколько "выжмет" -- на приз! Взбирается на помост один... его сменяет другой... третий...Белобрысый силач несмотря на прохладу растелешен аж до майки... Ему считают: "Семнадцать... девятнадцать... двадцать девять.." Малиновый от холода и натуги, спортсмен вопрошает толпу: "А какое сёдня число?" -- "Тридцать второе!" -- кричат ему. Хлопает недоуменно глазами... Потеха и только!
         Неподалёку гармонисты наяривают на голосистой ливенке; тоже не зазря -- за награду!
         А там на столб лезут -- гладкий, будто отполированный, десятиметровый, с дощатой крестовиной на самой верхотуре, с которой свисает большой баул, неизвестно с какой кладью. Может там и дельное что-то, а может и блескучая безделушка, завёрнутая в немыслимое количество бумаги -- поди узнай! Вот когда снимешь, откроешь, тогда и увидишь... Но не поддаётся столб, никому не хочет покориться; словно заговорённый: метров на пять-шесть взобраться позволяет, а выше никак! По всякому пытались. Кто-то так осерчал, что решил взять его с разгону... Благо вовремя остановили "извращенца". Да уж, кажись, желающих больше нету... О, есть! К столбу подошёл крепыш в алых трусах. (мы тут все поголовно в алых: какие завезли, такие и надели; другие купить негде -- разве что кому с "материка" пришлют...) Ага, ну, значит, поплевал тот крепышок на ладони, и по-олез. Высоко взобрался, почти до половины... И залип! Ему орут: "Коля, давай! Давай, Кол-л-ля!" А у Коли и силушка иссякла и цепкость ослабла... Кто-то снизу суёт ему трость: "Коль, возьми! С тростью сподручней..." Отказался. Кричит: "Тут дует!" А ему: "Против ветра лезь!" А Коля: "Не могу!" Не удержался, сверзся.... И всё-таки нашлись ловкачи, сняли тот баул -- кто-то из школяров. Что ж, пусть Валерия Васильевича Третьякова благодарят за выучку. Васильич -- юкагир; ведёт в школе физкультуру. Валерий, дагор, привет тебе!
         А вон там, под обрывом, жарят шашлыки, пахнет свежеиспечёнными пирогами; на импровизированных стойках рыба: хариус, чир, муксун, нельма, мясо оленя, колбасы... Разве устоишь тут? Купили и того, и другого, и третьего. Домой вернулись под вечер. Жаль, что не видели, как сжигают чучело Зимы... Ну, на то была очень серьёзная причина -- побоялись, что детки простынут. Долго потом вспоминали эти проводы.
         Жёнушка работёнку себе тоже выбирала недолго; устроилась в ту же "шарагу", где пахал и я -- в стройцех, маляром-штукатуром сделалась.
         И пошла-покатилась наша жизнь новой колеёй: сына -- в школу, дочурку -- в детский сад, а мы с женой -- на "пахоту".
         Вспоминается, как встречали колымский Новый год. Разгорячённые, раззадоренные, во втором часу ночи -- в клуб! Благо, он рядом, в сотне метров... Жёнушки в мишуре, в колготочках... Стрекозы и только! Соседка тётка Фрося им: "Девки, вы с ума сошли! Гляньте на градусник!" -- "А чё на него глядеть?"-- "Минус пятьдесят один..." -- "Чего?!" Визг, писк и -- цок! цок! цок! по ступенькам... "Вот, -- качает головой соседка, -- ежели б не сказала, то и холода не почуяли бы. Молодые!"
         А в клубе... Из распахнутого настежь фойе густым потоком валит пар. В раздевалке навалом шубы, шубейки, куртки-полярки... Какие там номерки! Вали кулём, потом разберём. Всюду блёстки, мишура, ёлка из кедрового стланника под самый потолок.... Да тут не только яблоку, его зёрнышку упасть негде! Кажется, весь посёлок собрался... Поцелуи, поздравления, пожелания!.. "Здорово, Серёга! С Новым тебя!" -- "Здорово! И тебя тоже!" Обнимаются. А ведь только вчера виделись, на работе... Чудно!
                *   *   *
         А вот и первый северный отпуск. За два года. Целых три месяца! Почти сто дней беззаботной житухи! Гуляй -- не хочу... Рассказали родне, что тут у нас и почём... Соблазнились; тоже захотели на севера... Да кто ж против! И нам веселее будет. Покупайте билеты. Наши-то приобретены заранее, и в оба конца -- их нам даже оплатят! А пока гуляем: море, поездки-походы, бессмысленное мотовство денег на в общем-то ненужные безделушки... Но, бывало, так достанут безделье да праздность, что хоть волком вой! Тяготился: скорей бы он закончился, этот безразмерный отпуск... Там щас, небось, бруснику вёдрами гребут, хариус скатывается...
         Ну, наконец-то! Сто дней убито. В аэропорт, в аэропорт!
         Шестьдесят второй монотонно шипя и посвистывая, покачивается над неохватными долами Восточной Сибири... Домой! Домой!
         А вот и аэровокзал столицы Якутии. Душно, людно, шумно. Так и кажется, что на календаре не конец августа, но середина июля... Барахлит погодка что-то; вчера шёл снег, а сегодня вон что... Толпа берёт на абордаж стойки оформления билетов и багажа. Но мы не суетимся... А зачем? У нас транзитные, и до нашего вылета ещё уйма времени. Вальяжно прохаживаемся -- ищем знакомых. А вот и они. "Привет!" -- "Привет!" -- "Ух, загорели-то как!" -- "Да и вы не бледненькие..." -- "Домой?" -- "Домой!" -- "Где отдыхали?" -- "Да пол-союза исколесили: были и в Прибалтике, и в Крыму, и в Молдавии... А вы?" -- "И мы накатались вволю..." -- "Соскучились?" -- "А то!"-- "И мы тоже... Ну, слава Богу! Почти дома" -- "Да, почти. Вот и хорошо!" -- "Да, хорошо!
         Вот так и жили мы нашей маленькой коммуной и большим интернационалом; дружно жили,мирно жили, хорошо жили... Так было до горбачёвской перестройки. Ну, а потом... Однажды тётя Фая... ну та уборщица которая, не признавая никаких авторитетов, так лихо отчехвастила местное начальство, а заодно и популярного поэта  за устроенный ими кавардак, находясь по делам в нашем стройцехе, шепнула: "Мужики, а знаете, как расшифровывается  "горбачёв"? Нет, не знали мы. А она: "Во как: Граждане, обождите радоваться -- Брежнева, Андропова, Черненко ещё вспомните..." Сама, что ли, придумала? Как в воду глядела.
      ...Столько лет прошло от описанных мною событий, а ведь тянет, до сих пор невидимым тросом тянет к себе Колыма -- и не отцепить, и не обрубить его мне, и с тоской моей не совладать; и больше не услыхать и не усладиться мне плеском твоей волны, неумолчным говором перекатов, не испить водицы твоей... Прости меня, матушка-Колыма!

                Владимир ХОТИН