Мемуары Арамиса Часть 212

Глава 212

Вернусь, однако, к рассказу о Никола Фуке, от которого меня отвлекла персона Кольбера так сильно, что мне пришлось посвятить ему несколько глав, для чего даже вернуться к тем временам, о которых я, казалось бы, уже ранее рассказал всё то, что следовало о них рассказать.
Но прежде, чем я вернусь к событиям после смерти Мазарини, расскажу о некоторых планах Фуке, которые он стал составлять, убедившись, как шатко его положение, что даже такое ничтожество, по его мнению, как Кольбер, мог бы в одночасье сокрушить его, убедив в его виновности Мазарини. 
Поначалу Фуке решил, что в случае опалы он с помощью своих друзей создаст угрозу вооруженного бунта во многих городах одновременно, что заставит его недругов принять его условия и возвратить ему свободу, подобно тому, как Королева освободила советника Брюсселя под давлением восставших парижан. Действия по организации протеста Фуке намеревался поручить своему брату Базилю, а на случай, если тот тоже будет арестован или по иным причинам не сможет действовать, Фуке передавал все полномочия мадам дю Плесси-Бельер, своей ближайшей подруге и доверенному лицу, про которую он сам говорил, что у него нет от неё никаких тайн. Разумеется, речь шла и о самых интимных тайнах, ведь какие могут быть тайны у людей, которые по каким-то причинам стали друг другу ближе, чем супруги, причём, во всех смыслах? Не странно ли для женатого человека полагаться более на «подругу», нежели на супругу? Отвечу сам себе: не странно. Я, будучи исповедником, наслушался за долгие годы столько исповедей о семейных отношениях, что мне скорее показалось бы странным, если бы он доверился супруге. Если у мужчины есть такая супруга, которой он доверяет во всём, тогда у него нет и не может быть никаких подруг на стороне. Если у мужчины есть интимная знакомая, значит, в семье он одинок.
И чем больше таких галантных подруг у мужчины, тем несчастнее он в семье, и, как это ни странно, я могу добавить, что он не счастлив полностью ни с одной из своих многочисленных пассий.
После приобретения крепости Бель-Иль план спасения на случай опалы кардинально изменился. К тому же отношения Фуке с Базилем стали более чем прохладные, причиной чего были непомерные амбиции Базиля. Действительно, два других брата хлопотами Фуке уже получили по епископству, Луи был епископом Агдским, а Франсуа – епископом Нарбоннским. Базиль претендовал не менее чем на Ваннское епископство, которое Фуке выхлопотал для меня. Разумеется, это решение Никола Фуке в мою пользу было совершенно правильным, Базиль не мог бы занимать этот пост по многим причинам, а я был для Фуке намного более ценен, о причинах этого я уже писал. Без моих советов Фуке не был бы тем, кем он стал, так как я подсказал ему, как извлекать нужные суммы денег мирным путём из граждан, не желающих расставаться со своими денежками. В отношении острова Бель-Иль, я не только дал ценный совет его приобрести, но и организовал возможность этого приобретения. Базиль не сделал для своего брата и десятой доли того, что сделал для него я.
Кольберу удалось добиться смены губернаторов в Эсдене и Томбелене, заменив их более лояльными к нему людьми. Это усилило его позиции и ослабило Фуке, но в руках его друзей ещё остались стратегические гавани в Кале, Гавре, Конкарно и, конечно, в Бель-Иле. У Фуке был собственный морской флот, и не только торговый. Точнее, его торговый флот был частично откровенно военным, поскольку того требовали совершаемые этими кораблями рейдерские походы против кораблей недружественных к Франции стран. Грабить корабли недружественных стран, по-видимому, всегда будет делом достойным уважения.
Первый председатель парижского парламента Гийом де Ламуаньон также рассматривался Фуке как свой надёжный человек, поскольку он фактически обязан был ему своей должностью. Что ж, это мнение расхожее, но ошибочное. Если вы сделали какое-то добро для человека, он от этого вовсе не стал вашим надёжным другом. Вашим человеком он будет не тогда, когда вы уже облагодетельствовали его и ждёте благодарности, ничего не посулив за неё, а лишь тогда, когда вы ещё не сделали для него никакого добра, или сделали значительно меньше того, что можете сделать в будущем. Особенно, если от вас, только от вас персонально, зависит, получит ли он что-то страстно им желаемое, или не получит. Лишь в таком случае вы можете рассчитывать хотя бы на видимость его лояльности. Деловые отношения, которые полностью оплачены одной стороной, тут же перестают быть деловыми в глазах противоположной стороны. При этом я предостерегаю вас не принимать видимость дружбы за истинную дружбу, ибо истинная дружба не ищет видимых проявлений. Чем чаще уверяют вас в дружбе, тем меньше дружественных чувств вы найдёте в том, кто о ней столь много говорит. Я бы сказал, что вы можете встретить вокруг себя людей, готовых отдать жизнь за вас, а также людей, готовых в любой момент заявить о такой готовности, но, скорее всего, это будут совершенно разные люди. Тот, кто готов предать, никогда не заявляет об этом. Так почему же мы столь слепо верим заявлениям о всеобъемлющей и вечной верности? Потому что люди с удовольствием верят тем похвалам, про которые сами отлично знают, что не заслужили их! Ни один человек не мог бы о себе обоснованно заявить, что кто-то из его окружения имеет все основания пожертвовать за него своей жизнью. Почему же он верит, что такие люди вокруг него имеются? Более того – едва ли найдёте вы рядом с собой кого-либо, кто пожертвует ради вас своим кошельком! А ведь это такая малость в сравнении с жизнью! Впрочем, вы найдёте, вероятно, заимодавцев или даже дарителей, но и первые и в особенности вторые не меценатствуют, а делают вклады в вас и рассчитывают на возврат своих субсидий с большим процентом и как можно скорее. Человек, не рассчитывающий получить в ответ что-либо более важное, чем то, что он дарит, не дарит ничего. Открытые заимодавцы честней, по крайней мере, по причине того, что они не называют свои вклады подарками и заранее объявляют вам процент, на который надеются сверх возврата своих займов. Дарители же ждут, что вы сами догадаетесь отплатить сторицей, или же не сможете отказать просьбе, которая возникнет, вероятно, очень скоро. И поверьте, проценты, которые взымают самые алчные заимодавцы, намного ниже, чем проценты, взымаемые теми, кто прикидывается дарителями.
Когда Базиль понял, что всё, на что он мог бы рассчитывать от брата, он уже получил, и более этого не получит ничего существенного, он стал проявлять самостоятельность и независимость от семьи, то есть Никола Фуке, считавшийся главой этого влиятельного клана, утратил всякое влияние на него. Разумеется, он заметил это и перестал рассчитывать на Базиля.
Кроме Гийома де Ламуаньона у Фуке было ещё несколько влиятельных друзей в парламенте. Для написания прокламаций на случай ареста Фуке предполагалось воспользоваться моим талантом, а также в качестве прикрытия моего участия – талантом Пелиссона, который, разумеется, уступал моему по всем статьям. Сам Пелиссон признавал это, негласно, в беседе со мной с глазу на глаз. В ответ я прилюдно всегда восхвалял его талант и называл его непревзойдённым, причем делал это так искренне, что даже Пелиссон верил мне.
Фуке предусматривал и другие меры, такие, как похищение Летелье, или фигуры, равной ему, а то и нескольких сразу, подъём недовольства среди гугенотов.
При составлении этого плана Фуке позволил себе недопустимую вольность. Вместо того, чтобы обмозговать этот план самому, или, предположим, обсудить его лишь устно только со мной, пусть бы даже ещё и с мадам дю Плесси-Бельер, с братьями Луи и Франсуа. И самым непростительным было то, что он записал этот план и спрятал за зеркалом у себя в кабинете. Разумеется, при обыске этот документ был найден, и он явился одним из основных документов, опираясь на который судьи состряпали ему обвинение. Я велел Гурвилю, который никогда не слышал об этом документе, сообщить, что этот документ был написан в шутку.
— Гурвиль, слушайте и запоминайте, что вы должны будете заявить, — сказал ему я. — Вы скажите, что как-то вечерком ещё в 1660 году, при жизни Мазарини, у вас с Фуке был разговор после рюмочки ликёра. Ваши показания полностью совпадут с показаниями Фуке, поскольку я берусь доставить ему инструкции. Вы сообщите, что вы высказались, что, дескать, каким бы влиятельным Фуке ни был, но и для него всегда существует опасность опалы, и что у Фуке не найдётся средств, чтобы спастись, как, например, спасся Конде. Вы добавили при этом, что Фуке, конечно, персона значительная, но не столь значительная как победитель при Рокруа, и поэтому он фигура далеко не неприкосновенная.
— Предположим, — согласился Гурвиль.
— Слушайте и не перебивайте, — продолжал я. — Вы скажите, что Фуке активно возразил, что его арестовать не так-то просто, и что за него вступятся слишком уж многие. Вы предложили подсчитать, какие меры против подобного ареста он смог бы предложить. Вы скажите, что Фуке с горячностью воскликнул: «Бьюсь об заклад, что я напишу не менее пяти причин отпустить меня тут же на свободу!» Вы отказались биться об заклад, поскольку в случае проигрыша Фуке заплатил бы вам вчетверо, а в случае победы, простил бы вам свой проигрыш. На это Фуке вам ответил: «Тогда просто смотрите и запоминайте, какие у меня есть аргументы». Он схватил первый попавшийся листок бумаги и торопливо написал все эти методы защиты. После этого Фуке сказал вам: «Видите, если бы мы поспорили, то вы проиграли бы! И это я ещё не записал, что в качестве генерального прокурора я не подлежу судебному преследованию. Но я, разумеется, ни при каких обстоятельствах не воспользовался бы этими методами, ибо, как вы верно отметили, я – не Конде. Я – Фуке. Я попросту верю, что не буду арестован, а если меня арестуют, я смирюсь со своей участью». Тут вы попросили у него этот листок, чтобы прочитать его лишь как лишнее свидетельство изощрённости ума великого человека. «Не следует вам его читать, и мне не следовало бы его писать, и я немедленно сожгу этот листок, поскольку уже то, что я его написал, было высшей непочтительностью к королевской власти, и от этого листка не должно остаться ни одной пылинки праха, тогда как нам с вами надлежит забыть об этом разговоре». С этими словами Фуке положил бумагу на серебряный поднос и позвонил в золотой колокольчик, дабы камердинер принёс свечу, ибо был день и в комнате не было зажжённых свечей. Вошедший на звонок вместо камердинера секретарь доложил о прибытии важной посетительницы, назвав посетительницу «Госпожа», и не называя её имени. Таким образом ни имени, ни внешности посетительницы вы не знаете, ибо она была в маске, а вы немедленно удалились, но успели лишь услышать, как Фуке шепнул вам на ухо: «Сожгу чуть позже» и увидели, что он спрятал бумагу за зеркалом. Вы полагаете, что, по-видимому, эта, безусловно, деловая встреча была настолько эмоциональной, что господин Фуке запамятовал об этой записке, так что она так и осталась там, не будучи никаким планом действий, и не отражая никаких намерений того, кто её написал, кроме намерения выиграть пари, в котором не было никаких ставок.
— Именно так оно всё и было! — сказал сообразительный Гурвиль.
К сожалению, Гурвиль забыл добрую половину подробностей, которыми я его снабдил, так что эта уловка не сработала. Судьи рассматривали этот документ как улику против Фуке.
Вы спросите меня, собирался ли в действительности Фуке воспользоваться этим планом? Я отвечу так: если вы собираетесь воспользоваться планом, не записывайте его, а держите его в уме, ибо если вы не держите план в уме, вы им не сможете воспользоваться, а если вы запомнили его, вам не требуется его записывать, и, к тому же, разве допустимо записывать планы подобного рода? Если Фуке допускал, что его могут арестовать, тогда в ещё большей степени ему не следовало хранить в своём доме подобные бумаги! Если готовишься к пожару в своём доме, то не следует хранить в нём порох! Поэтому моё свидетельство однозначно: нет, Фуке не составлял столь сомнительного плана своего спасения. Планами спасения Фуке занимался я, и в моём плане был только один просчёт: я не учёл д’Артаньяна. Составлять какие-либо политические или военные планы во Франции и не учесть существование и возможные ходы д’Артаньяна – это безумие, теперь-то я это отлично знаю! Десятки, сотни и тысячи других людей ничего не смогли бы предпринять против почти безупречного моего плана, но поскольку д’Артаньян был не на моей стороне, этот план был безумным.

(Продолжение следует)