Глава NN Алекс и Лапа

              Мы с тобой за шальной игрой в 4 руки, да в 4 ноги,
              Под колючей бедой, да под горячей струёй, по причине тоски,
              Да под предлогом строки…
              Наш дуэт — беспричинная месть, параноический бред —
              Не пропеть, не прочесть.
              Неуклюжий сюжет, тащим в чистые простыни грязный ответ
              На красивый вопрос…
              Бесимся, бесимся, бесимся — под новым месяцем, месяцем, месяцем — чертовка…
              Песня «Бесимся» — Веня Д’ркин (в миру Александр Литвинов /1970-1999/— кратковременный гений русской авторской песни)



               Глава NN (I-XXV), многостраничная, аж до более чем полноценной повести, и названная, не в пример объёмности содержания, предельно кратко:
               

               
                «Алекс & Лапа»
               
                I
               
               Алекс только успел набрать темп, достигая упоительного единения лёгкости передвижения и несокрушимости в постановке рук, под монотонный ритм еле слышно хлопающей ткани шитой на заказ хакамы^, и осторожное, изучающее постукивание бакенов^^ — его и противника. Размеренное, с чётким выдохом дыхание, метрономом звучало под маской, задавая ритм зарождавшимся внутри раскатам благородной, натренированной злости, оседлав волну которой, столь упоительно было «хоронить» противника под градом отточенных ударов. И обязательная, чёткая подсечка в финале с последующим указанием удара в голову — это для окружающих и следящих за поединком, чтобы знали, кто здесь в тройке лучших — и никогда об этом не забывали! Но тут сквозь отлаженные, как у качественного дизеля, «вдох-выдох», даже под маской Алекс распознал разбегающееся по залу нарушение привычно слаженного стука «бакенов», и позволил себе немного рассердиться: тренировка, мать вашу, это же святое! И тотчас решил про себя значительно сократить сегодня противнику путь к осознанию собственного бессилия, —  и отступил на два шага для решающей, молниеносной атаки. Тут сухая, воинственная морзянка прекратилась вовсе, и Алекс, крутнув головой, замер — сказать честно, было от чего!
               Понимая, что подобное требуется созерцать глазами, не отягощёнными сетчатым рельефом маски, он резким, умелым движением скинул её с головы, чтобы просто замереть, не в силах противостоять дивному противоречию разворачивающейся пред ним пантомимы. Сразу бросился в глаза неподвижно стоящий, с чуть перекошенным ртом (что случалось нечасто, и горе тому, кто служил причиной!) наставник, который с героически усмиряемой яростью следил, как нимало не смущаясь, прямо через центр зала, издавая звуки, совершенно невозможные для этого практически сакрального места, — ибо обувь снять даже не подумали — двигалась колоритная троица. Чуть впереди, как и положено вожаку, топал подошвами дорогущих английских ботинок, видимо, приобретённых именно для этого случая, работодатель Алекса, его хозяин и босс, по имени/фамилии Олег Вячеславович Боровских — совершенно ему не шедших и ровным счётом ничего о нём не сообщавших. А вот прозвище «Боров» — то настраивало на серьёзный лад, ибо вес имело в кругах, где царило умение выписывать в воздухе замысловатые, на зависть династии фокусников Кио, вензеля татуированными перстами, да сидя на кортах, справно прихлёбывать чифиру из гоняемой по кругу в качестве переходящего приза, посуды. И репутация, кстати, тоже — поскольку тем, кому следовало, было известно, что коли надо, душегубством замараться не побоится — причём, именно, когда это требуемо и необходимо — что во все времена отличало человека рискованного, да с мозгами от отмороженного баклана, которого ежели вовремя не угомонить, так до пенсии и будет битой иль телескопичкой махать…
               На пару шагов позади, что также предусматривалось ритуалом, по-бизоньи топал субъект столь здоровенной и тупой наружности, что, глядя на него, невольно возникали сомнения в безупречности учения старины Дарвина. Боров, будучи и сам телосложения крупного, подбирал на роль охранников совершенно выдающихся амбалов, — похоже, чтобы на их громоздком фоне смотреться чуть импозантнее. А вот в стороне от них шла — и тут сердце Алекса, проигнорировав тщательно прививаемые самурайские установки, ухнуло вниз так внезапно и резко, что он едва не пошатнулся, — а возвернувшись на привычное место, заколотилось с таким шаманским воодушевленьем, что ему немедленно стало ясно — это либо беда, либо счастье…
               Подобное случалось в его взрослой жизни с завидным постоянством и служило неиссякаемым источником переживаний и проблем. Поскольку — так уж выходило — подавляющее большинство Алексовых симпатий были числом из дам замужних (сверстницы, коли честно, напрягали по утру взглядом плохо тренированного терьера и повальным неумением готовить + каждое нововведение в сексе преподносили с пафосом, сравнимым с выигрышем очередного заезда в «Формуле-1»), к своим 30-ти он обзавёлся солидным перечнем вариантов, как ведут себя оскорблённые мужья — а вели они себя по-разному! Два раза его пытались переехать на авто (особенно запомнился последний забег по абсолютно, как на зло, пустынной улице от неотвратимо несущейся за ним чёрной «ауди», — спасло лишь то, что рогоносец, перебрав с горя вискаря, предпочёл Алексу автобусную остановку, смяв которую в хлам, остановился и зарыдал); разок отметелили аж до недельного валяния в больнице, — и тогда он всерьёз взялся брать уроки у отставного КГБ-шника, в пору служебной молодости охранявшего высший генералитет страны на выездах, особенно по части умения знатно управляться коротенькой дубинкой, — и тем самым предотвратил тяжкие последствия следующего, практически гарантированного, избиения.
               Вот тогда-то, пребывавшего в экстазе праведного гнева, осыпавшего трёх гопников, опрометчиво подрядившихся за пакет травы и несколько «пузырей» водяры превратить незнакомого человека в инвалида, градом поставленных отставником ударов: по рёбрам, бошкам, вскидываемым в слепой защите рукам, его и повстречал наставник. И, похоже, уберёг: замахнувшись, чтобы размозжить черепушку поверженного гнилозубого упыря и услыхать вопль поверженной скотины, Алекс вдруг ощутил себя в жёстком, не пошевелиться, захвате какого-то мужика в нехилой (Алекс знавал толк в дорогих вещах!) кожанке. Вывернув-таки голову, он пронаблюдал большую «Пумовскую» спортивную сумку через плечо, а в раскосых чертах лица незнакомца безошибочно угадывались потомки хана Батыя. Мужик, не ослабляя стальной хватки, с некой, от чего-то сразу убедившей Алекса отрешенностью в голосе, произнёс: «Всё, им достаточно». Сохранилось в памяти, похоже, навсегда, то величавое снисхождение, что знакомо лишь действительным победителям, — оно легло на плечи, словно мантия, и слегка придавив, тотчас вернуло способность рассуждать здраво. Хватка ослабла и сошла на нет.
               — А жёстко ты их! И грамотно, хотя не без изъянов… Тренировался у кого? Или по самоучителю? — чуть картавя, спросил последний из рода Батыев.
               — Да так, мужик из бывшей спецуры поднатаскал… а то уже раз в больницу уложили, суки! А я манную кашу с детства не жалую!» — с вызовом глядя в азиатски-раскосые очи, ответствовал Алекс.
               — Ну, это я понял сразу: стандартный комплекс владения короткомерами, для внутреннего пользования у «спецназа». Техника, конечно, убогая, как у мясников, но столь же эффективная, — неожиданно проявив прямо-таки неприличную осведомлённость, прокомментировал увиденное незнакомец. — А настоящая, честная и, главное, красивая по форме и содержанию рубка на мечах интересует? Данные у тебя, похоже, имеются… — Это что такое? — «Кэндо», древнее самурайское искусство поединка на деревянных мечах. Делает с достойным человеком то, что должно…
              — И что же такое делает, интересно? — Если у тебя внутри стержень, а не труха, он обозначится и закалится до нужного… Тогда ты пойдёшь по жизни, как настоящий воин! — Красиво… Ваша мысль или цитируете кого? — Я всё сказал. Вот карточка — и увидимся либо в зале, либо никогда. Но в любом случае: с дубинкой завязывай, она попадает под запретительное действие «Закона об оружие» — формально сегодня, защищаясь, срок ты всё-таки заработал… Оно тебе нужно? — «раскосый» точным движением руки воткнул ламинированный прямоугольник Алексу меж пальцев. Затем резко повернулся и шагнул в темноту; мелькнув лишь раз меж припаркованных автомобилей, он попросту исчез. Алекс перевёл дух и оглянулся — вроде никого: за время столь познавательной беседы «поломанные» им упыри, подсобравшись, тихонько испарились. Алекс вновь огляделся, вспомнив слова незнакомца о только что заработанном сроке, — и как всякий малый, не лишённый мозгов, поспешил ретироваться.
               А сейчас всё, выпестованное в этих стенах за 2 года регулярных посещений с тренировками до «мокрой холки», все эти наработанные за многие часы мужественность и азиатский стоицизм, — всё, бл*ха, сыпалось и разваливалось на части, поскольку двигалась на него — нет, плыла, несказанного очарованья сероглазая нимфа. Внутри у нашего героя, весьма чувствительного к подобным, взывающим к музыкальному оформлению моментам, зазвучала стародавняя “Misirlou”, причём не то опьяняюще-отчаянное стаккато, что выдал в ней однажды старина DICK DALE^3, а с психоделическим вокалом, в сладковато-томном миноре^4 — словно зазывала у арабского «секс-шопа». И особенно хорош, надо полагать, чувственно-кинематографичен, оказался момент, когда, совпав с ритмом её пружинистой походки, выгодно оттенявшей безукоризненную стройность ног, гарантированно 3-го номера грудь, вне всяких сомнений, бывшая продуктом натуральным, а не слепленная лукавыми самоделкиными из престижных клиник, восхитительной, первородной тяжести, еле сдерживаемая дорогущим, выбранным не за час (и не за 2), распутно-кружевным бюстгальтером, едва заметно, но с одинаковой амплитудой  поднималась и опускалась при каждом следующем шаге… — сущая ворожба, чтоб мне! — творя со стариной Алексом то, что надобно было пытаться воспринимать стоически, ибо к упомянутым выше издержкам телесного свойства, его разок пытались выбросить с балкона, забить бильярдным кием, а однажды, оскорблённый в супружеских чувствах водолаз, пытался засадить из него во время невинного купания из подводного ружья! Чистый комикс, да и только!
               Но здесь — и Алекс это вроде бы отлично понимал — расклад иной, благо Боров персонаж столь безжалостной сказки, в которую даже в роли безмолвного, статично гриба соваться себе дороже! Но что сможет наш разум, коль бушует плоть?! Обездвиженный, трепещущий лишь нутром и изнемогающий греховным авансом, что сладостной тяжестью наполнил всего, готовым оглушительно рвануть слепым обожанием, — ведь эта нимфа была лучшей из тех, кого довелось ласкать — да что там, просто видеть! Лишающей воли пушистости ресницы так изумительно оттеняли порочный блеск её сероватых глаз, что даже беглую искорку интереса к себе можно было воспринять, как несказанную удачу! А за большее — не раздумывая, отдать, что угодно — даже саму жизнь!
               
                II
               
               — Вот он, мой главный счетовод! — Боров подошёл почти вплотную и со снисходительным дружелюбием гопника со стажем, ткнул Алекса в плечо.  — Знакомься, Лапуля, вот этого самурая кличут просто — Сашок! Боров умышленно использовал посконно-дворовую версию имени «Алекс», потому что раз услыхал, как смышлёный не по годам счетовод, раздражённо пенял кому-то из бухгалтерии, что так его звать не следует. И на наивный контрвопрос: «А что здесь не так?» ответил с откровенно Борова задевшим, натуральным, сука, дворянским благодушием: «Ну, милейший, как бы вам объяснить, да попроще: это всё равно, что в овраг сходить по-большому, а после лопухом подтереться… анедстенд ми?» — очень эта тирада Борову тогда не понравилась, — чутка тряхануло Борова от поднявшей было голову (с раздвоенным языком) интуиции — «чуйки», по-простому, что этот мажорчик из другого, чуждого, а главное, ненавидимого им мира. Но мозги у счетовода были первостатейные, так что на временами прущую из него «белогвардейщину» Борову, чей прадед снискал в районе известность, как главный раскулачник и борец с «контрой», положивший из именного, от самого Троцкого, нагана народу с целую деревню, под конец своих долгих и цепких до жизни 87-и лет таки тронулся умом и шарахался по двору в драной фуражке лесничего, страшно матеря беззубым ртом всех без разбору — от дворняги Томки до соседа Степана, — так вот, правнуку, конечно, это было поперёк кадыка, но покудова глянцевый поцик щелкая на своём ноуте, двигал бабло по всему свету, приходилось терпеть, а вот уж после, как номер свой отработает, за ненадобностью шею свернуть — очень даже… Боров иногда даже позволял себе представить сей процесс, с обязательными рыданиями приговорённого и паданьем на колени — э-эх!
               А сейчас намётанным глазом заметил, как завибрировал тельцем, молодым и тренированным, Алекс, впервые увидав новоявленную супругу босса. Она же, ничуть не тушуясь, протянула руку и чувственно, низковатым голосом, представилась: «Лапа». Старина Алекс не подкачал: подчёркнуто уважительно, с почтительной элегантностью наклонился и, поднеся руку к своим губам, чуть замер, словно смакуя возможность, — и чуть коснулся, проявив себя знатоком этикета. «Вот же пижон х*ев!» — звякнуло у Борова в мозгу, но внешне он лишь радушно осклабился: мол, знай наших! А вот у Алекса в момент лёгкого поцелуя мелькнула мысль, что коли при первой встрече весьма красивая дама, не смутясь, запросто представилась «Лапой», то она либо неисправимая дура, либо в постели умеет такое, о чём и помечтать-то страшно — причём, неразрывность этих качеств представлялась вполне возможной. Верней всего, на деле обстояло не совсем так— искренняя в своих помыслах урвать от жизни кусок посочнее, не обременённая избыточным образованием, её неразборчивость была проявлена в той отваге, с коей она бракосочеталась с этим упырём, — но Лапа, будь она даже образцовой дурёхой (во что как-то не очень верилось), не могла не слышать о двух своих замечательных предшественницах — быв. жёнах Борова — замечательных как внешностью (обе подвизались фотомоделями), так и странностью обстоятельств, сопровождавших их уход из жизни — Боров был почётным вдовцом. Он, кстати, обладал весьма неожиданным свойством — довольно высокими требованиями ко внешности спутнице жизни, подспудно реализуя расхожий сюжет о красавице и чудовище. И каково было бы удивление Алекса, прознай он существовании т.н. «морской свиньи» — редкостной весьма животине (и отчасти предполагаемой по той линии, по которой, похоже, эволюционировал сам Боров) — и сведущие в зоологии люди утверждали, что органы обоняния у самцов располагались прямо на пенисе — т.е. кастинг самок был жесточайшим!
               Про скоропостижно скончавшихся жён Борова доподлинно известно было следующее: в разное время они являлись финалистками различной степени солидности конкурсов красоты, при которых обязательно крутились упитанные субъекты, именуемые в провинции спонсорами. Думается, некоторое время назад и Боров попробовал себя в оном амплуа — проводника настоящей красоты в этом бездушном, скорым на расправу, мире… Понятно, поскольку он не был посторонним в стремлении к прекрасному, пусть и в излишне плотской ипостаси, то поучаствовал деньгами, а следовательно, в приватных заплывах в бассейне с финалистками, где и повстречал свою обворожительно-влажную судьбу — видимо, первую, да и вторую тоже. Первую Алекс не застал: говорили, что это была чертовски эффектная натуральна блондинка с кормой «мечта аула» и умилительно-порочным взглядом васильковых глаз. Так вот она, по прошествии всего лишь года замужней жизни, зачем-то ночью, в одной сорочке, спустилась в подвальный тир и размозжила себе голову из револьвера 50-го калибра — выходит, чтоб наверняка. Другим утром, знакомый читателю прокурор с холёным мизинцем заявил в прямом эфире, что «увы, бытовые трагедии случаются чаще, чем хотелось бы» — и никакого дела не завели, ясень пень. А вот следующую Алекс увидал аккурат в момент своего трудоустройства к Борову: длинноногую чертовку с шальными карими глазами и тщательно не убранной копной каштановых кудрей, зарыться в которые хотелось до дрожи в коленках — да и в прочих местах тоже… Звали её подходяще — Алла — и Алла печальнейшим образом утопла. Не взирая на пачки грамот за призовые места на районных и областных соревнованиях по гимнастике и плаванию; а также на чернеющие следы чей-то хватки на лодыжках несчастной, уже упомянутый прокурор, флегматично почесывая себе за ухом упомянутым мизинцем, прокомментировал более развёрнуто, посетовав на, к сожалению, не редко встречаемые суицидальные наклонности современной молодёжи. Понятно, что слухи всякие ходили… И часть из них просочилась в офис, где вольным, но самым результативным стрелком трудился Алекс. Из них следовало, что упокоившиеся девки были патологически глупы и блудливы одновременно. В 9-и из 10-и случаев данное, нередко встречающееся единение, никак не влияет на продолжительность жизни — но Боровым был тем самым, 10-м… Исходя из принятых в описываемые времена традиций, охрану он набирал из крепких, высоких и мускулистых парней — в основном, бывших спецназовцев, причём, в количестве явно излишнем, позволявшем чувствовать себя прямо-таки командиром небольшого воинского формирования. И сиживая вечерами в кабинете с бокалом коньяка, позволять себе дерзкие батальные замыслы. Но поскольку привезти в город всех разом означало бы введения чрезвычайного положения, то половина из набранных армейцев слонялась по двору без дела — уразумев, что досуга отныне «до фига и больше», они где-то раздобыли волейбольную сетку и раздевшись по пояс, явив домочадцем и обслуге исключительной мускулистости торсы, принялись увлечённо резаться «шесть на шесть». Разумеется, вид резвящихся в волейбол самцов отменного здоровья, красовавшихся, как один, протеиновым рельефом, мог смутить и монахинь — а уж молодых, полных жизни, охочих до плотских радостей дамочек, — и подавно.
               Так вдруг вышло, что ушибающие, аки недруга, волейбольный мяч молодцы, стали предшествовать подаваемому в обед немилосердно пересоленному рагу или отбивным, чего раньше не наблюдалось. Из этого следовало, что повариха Серафима Андревна, которую даже поддатые садовники почитали фригидной из-за сурового нраву и внушительных телес, на деле оказалась особой вполне романтичной. И стоит ли говорить, какие мысли шальным роем закружились в голове у бывших финалисток конкурса «Мисс N-ской губернии», когда после грубой возни в спальне с супругом, чей живот был прямо пропорционален кухарским талантам Серафимы Андревны, а эрекция эпизодической, к тому же требовавшая усердной стимуляции (инспирирования, как говорят в столице), — они грустно, с отчётливой болью в местах деликатных, но доступных грубияну-мужу, спускались к бассейну (в угоду стремлению походить на заокеанские стандарты, за каким-то хером вырытом во дворе), зачарованно наблюдая за тигриными прыжками викингов-наймитов. В общем, девицы, каждая в свою пору и со своим избранником, закрутили пылкий, с обязательным разрыванием кружевного нижнего белья, роман. Ну, а поскольку титул «Мисс N-ской губернии» всё же звучит слабее, нежели пресловутый honoris causa^5 в каком-нибудь Кембридже, — и в результате девам банально не хватило мозгов, чтобы не попасться. А Боров измены не прощал — просто и жёстко: не прощал. После утопления 2-й супруги безутешный вдовец разогнал свой без малого «кремлёвский полк» и обзавёлся седоватым, невысокого росту, но жилистым, с хищно-пронзительным взглядом, отставником, сделав его начальником службы безопасности, который устроил всё по-старорежимному: практично и без толкотни. Борова постоянно стерегли два крайне незаметных, а от того весьма высокооплачиваемых «профи», а за спиной, имиджа ради, маячил человекоподобный мутант под 2 метра, прошедший в молодости школу бесцеремонного вышибания долгов, с обязательной порчей одной из частей тела провинившегося.
               Но, конечно же, Лапе неведом был весь этот сонм мыслей в голове у Алекса — она пребывала в неожиданно-утончённом смущении, поскольку благородная учтивость, с коей этот клоунски одетый бухгалтер (но красавчик, чума его забери!) поцеловал ей руку впервые в жизни, также впервые заставив узреть, что сие «учтивость» такое, и насколько она приятна! Неловко вырвав руку из нежно, но сильно удерживающей кисти счетовода, она непроизвольно одарила его столь чудным взмахом веера ресниц, что у Алекса тотчас заныло сердце — болезненно, но сладко — вновь усердно намекая на возможно грядущие наслаждения и совершенно точно, следующие за ними расплатой, испытания. Но тут Боров весьма изобретательно пресёк на корню эту мелодраматическую пантомиму — не зря же в пищевой цепочке он находился куда выше этого ряженного самурая (на деле — обычного терпилы, которых он топтал и будет топтать!) и смазливой, глазастой бабёнки!
               Блеснув в глазах недоброй задумкой, он поворотился к наставнику, стоически созерцавшему всю эту свору неполноценных, по недомыслию возомнившими себя «сильными мира сего» — ему прекрасно было известно, что здание лишь фиктивно на балансе у городской мэрии — а именно сейчас он лицезреет настоящего владельца. И точно знал о нём лишь одно, но очень немалое — та кровавая грязь, что составляла добрую половину жизни Борова, рано или поздно утянет его за собой, на дно, — поскольку мир, сколь бы несовершенным ни был, не может хотя бы без малой толики чистоты в нём — никак. К сему моменту предмет его размышлений уже расцвёл улыбкой показного дружелюбия, и в духе незабываемо-кабацких посиделок выдал: «Маэстро! (наставник скорбно изогнул левую бровь) А что, ежели мой Виталик, — тут он ткнул, не оборачиваясь, в грудь Кинг-Конга, флегматично таращившегося на искусно расписанные драконами стены, — поспаррингует с твоим бойцом? Годится, а?!» И не дав присутствующим и пяти секунд на размышление, развернулся к Алексу и, отбросив даже намёк на человеколюбие, с акульей прямотой спросил: «Ну чё, Санёк, подпишешься на махач?» Алекс лишь бросил взгляд на резко обозначившиеся скулы наставника, да мимолётное, едва мелькнувшее в глазах дозволение наказать пришлых за вопиющее неуважение… Слегка поклонившись, спокойно, чуть иронично ответил: «Без проблем, босс». Боров, чья жизнерадостность шла рука об руку токмо с кровожадностью, показав в ухмылке дёсны, бросил через плечо: «Готов, Виталик?» Питекантроп отозвался счастливой щербатостью матёрого, с долгим стажем, вышибалы; заодно продемонстрировав присутствующим готовность, ежели прикажут, поломать любого с надлежащим хрустом. Наставник, чуть наклонив голову, подняв ладони к верху, призвал бойцов на дорожку. Одновременно, самый юный ученик, трепеща от оказанного доверия, заскользил к Виталику и с поклоном, оказавшись ровно в половину меньше, на вытянутых руках протянул тому кэндо. Имбецил с отчётливым недоумением на челе принял деревянный меч, неуклюже крутнул его, вызвав сдержанный смешок в зале. Повернувшись к Борову, он пробурчал: «Это, Олегович, я с этой палкой чё буду делать — скакать, как эти перцы? Мне бы биту, так через пять минут мы уже в «Мак-Дональдсе» будем!» — похоже, в его системе ценностей то был максимум щедрости хозяина. Боров тотчас же отозвался: «Опа, а Виталик-то прав — вы тут днями этими самурайскими причиндалами крутите (у наставника и правая бровь расположилась выше обычного), а он пацан обычный, правильный, к чисто уличным замесам привык… Так, может, пойдём парню на встречу? А, Маэстро?» Наставник, не глядя на Алекса, ибо нужды в этом не было никакой, лишь раз хлопнул в ладоши — и вновь семеня, другой юнец с почтением вручил питекантропу взаправдашнюю биту. «Блин, откуда она здесь?» — лишь мельком подивился Алекс, но пружина неминуемой, жестокой, как пить дать, схватки, начинала сжимать руки на рукояти. Встав в стойку, он замер…
               
                ЗАМЕС
          
                «Во, нормалёк, этим поработаем!» — Виталик обрадовался деревянной булаве, как прыщавый переросток первому свиданию. На секунду встретившись взглядом с хозяином, чутьём преданного, цепного пса понял и принял команду: «Ломать сучонка, не жалея!» Зал притих: вид амбала с битою в здоровенных ручищах впечатление производил на всякого, кто мог представить последствия употребления оной. «Эх!» — размах Виталика оказался грандиозен со всех точек зрения — в том числе и с кинетической — создав приличный сквозняк, он довольно кинематографично взлохматил локоны Лапы, не замедлившей ахнуть на весь притихший зал — понимающий, что сейчас всё будет очень серьёзно. На выходе из замаха Виталик рванул вперёд на своих кривых, но крепких, что опорные домкраты, ногах прямо на Алекса. Но тот к началу поединка чётко понял: выделываться нынче не стоит. Злость на столь бесцеремонную попытку устроить месиво заполнила его полностью, без остатка, — и он тотчас решил — расправа будет короткой. Зацепив глазами конец биты, что со свистом пошла на него, Алекс идеально высчитал момент, когда всем, а главное, Виталику, показалось, что всё — пропускаемый им страшный удар в голову неминуемо его обездвижит. И безукоризненно, по-гимнастически грамотно рухнул на согнутую в колене левую ногу, выставив прямым упором правую. И без жалости рубанул теряющего равновесие Виталика по голени — крайне болезненно и жёстко. Моментально перехватив деревянный меч, отменно выверив точку удара за долю секунды, с максимальным усилием врезал прямо над пяткой другой, ближней к нему ноги противника. И пружинисто вернувшись в красивом полупрыжке обратно в стойку, прямо-таки огромным вороном мщения (так, по крайней мере, показалось самому Алексу), провёл гарантированное добивание — с бокового размаха точно под нижнее ребро. Удар вышел на зависть — громила дёрнулся, выронил биту и утробно завыв, рухнул на колени, — так воют те, кто основательно подзабыл, каково это — получать «люлей» — и неожиданно получают. Алекс не без позёрства, замер в пол-оборота, губкой впитывая восхищённый шёпот новичков, чуть не оставшихся без чувств от увиденного. Правда, с досадою и ткнувшей иголкой злостью, расслышал из угла, где топтались старожилы клуба: «Ну, это как всегда: без показухи никак, шоумен дешёвый… а не успел бы? Сейчас мозги с пола вытирали — и мэн^6 бы хрен помог…
               Впрочем, ценнее всего было выражение лица наставника — на первый взгляд, всё так же бесстрастное, но Алекс-то разглядел еле различимый отблеск удовлетворения от того, что ученик сделал всё, как надо. И вот тут неожиданным, прямо-таки жизнерадостным хлопком в ладоши обозначилась Лапа: «Ой, Зая, ну правда ведь, как в «Спартаке», что мы вчера смотрели?» — проявив себя неожиданно в теме, волнительно проворковала она. Но для её супруга происшедшее за последние несколько минут оказалось неожиданным, но явным перебором — не того он ждал от своего вассала! Посему, заслышав от супруги «Зая», что привычнее сего ему было слышать, находясь сзади, ухватив её за ягодицы, он на секунду опешил, но моментально собравшись (всё ж был у него тоже внутри сердечник, да не абы какой, а из стали!), командно рыкнул: «Всё, зверинец! На выход!» С привычным выражением на лице никуда не спешащего людоеда процедил, глядя на всё ещё корчившегося на полу Виталика: «Подскочил, демон, мухой!» — тот нескладно перевалился на бок, скоро соображая, что обезноживших лошадей обычно пристреливают, — охнув, привстал сначала на одну ногу, затем, скрипнув зубами так, что слышно было по всему залу, подтянул другую — и заковылял за боссом. Лапа, выждав безупречную паузу, дабы теперь её видели все, развернулась на каблуках и пошла, словно по подиуму. Причём юбка своим кроем предусматривала более сдержанную амплитуду движений, — а потому живописно обтягивала аппетитную попку при каждом её шаге. И все присутствующие, включая, похоже и наставника, совсем бы не возражали, чтобы она сделала прощальный круг по всему залу — главное, тем ходьбы не снижая… А уже перед дверьми Лапа вдруг обернулась и отыскав глазами Алекса, так мило ему улыбнулась, одарив ниткой жемчуга идеально ровных зубов, что наш герой (тут уж без преувеличения!)  вновь заслышал бесподобную “Misirlou”, на сей раз в мажоре, совершенно напрасно не расслышав в ней предостережения! И столь полновесным оказалось переполнявшее душу торжествующее состояние самца, выигравшего схватку, что даже не имело значения сказанное его постоянным соперником и спарринг-партнёром Евдокием, в миру успешно-желчного адвоката: «А старина Алекс умеет обзаводиться друзьями!»
               
                III
            
               На следующий день Алекс проснулся в отличнейшем расположении духа, сохраняя в себе витаминный привкус лихости и отваги, коими он отметился намедни. И пестовал внутри до самого вечера, бодрящее чувство обласканности удачей, да броским, запоминающимся, как трейлер к высокобюджетному фильму-боевику, воспоминанием о поединке с гориллой-охранником. Это весьма комфортно соседствовало с мыслью, что «быкам» на сей раз указали их место. А ежели начистоту, то конечно, чего забыть никак не получалось — это крыжовенной свежести глаза, с таившемся в них омутом самого разнузданного бесстыдства, где тотчас вспыхнул интерес к нему (как она обернулась, а?!), после того, как поверженный примат взвыв от боли и позора, повалился на пол. Сияли они настоящим, блин, первобытным восторгом самки, из-за которой один самец другому сворачивает шею! Стоя над поверженным врагом, торжествующе-несокрушимый, словно древний галл, вырвавший штандарт легиона из рук павшего римлянина, он с предельной чёткостью видел волнительно дрогнувшие коралловые губы, с уготовленной только ему, Алексу, сладостной податливостью.
               Разумеется, не лишним было бы заметить и кратковременно блеснувшие кабаньей свирепостью глазки Борова, с удивительным проворством успевавшего отметить всё: супругу, впечатлённую опрометчиво подаренной возможностью этому сучонку покрасоваться, + удручающей профнепригодностью Витька — к слову, тем же вечером низвергнутого вышибалой в самую затрапезную «разливайку» на окраине, где ему, «не по чину борзому», через неделю местная шпана переломала рёбра, всерьёз заставить размышлять, лежа в больничной койке, а не полезнее для здоровья заняться, к примеру, пчёлами? Укоротить такого вот мажористого понтомёта было неплохой идеей, поскольку Боров сразу уловил, болезненно-злобно, волнительный трепет сучки-Лапы, замеревшей томной ланью при виде охрененой ветвистости рогов оленя, — запечатлев в памяти участников пейзажа, он мысленно пообещал выдать каждому по заслугам… А сейчас, после позорного фиаско своего телохранителя, вновь стремительно превращался в снисходительно-успешного, но недалёкого «барина» со вполне диетическими запросами, — и старина Алекс столь быстротечной метаморфозы не заметил — да и того ли было, когда воочию представлялось, как освобождает из атласного плена лепную грудь, натуральной тяжестью рвущуюся из максимальной допустимости расстёгнутой блузы?
               Возможно, наш герой так бы и прослонялся с учащённым сердцебиением да ломотой в паху, но в 3 часа пополудни от Борова пришло сообщение: «Есть работа, шевелись». Хозяйская покровительность последнего словца слегка покоробила, но Алекс к тому времени предельно чётко уяснил: там, где реально платят, миндальничать не будут — не тот расклад. И каждый должен быть готов не токмо к обговоренному вознаграждению, но и ко внезапным, пусть и нечастым, попыткам его нагнуть — в целях профилактики, как бы… Такова уж природа тех, кто свыкся с рельефом кресел из настоящей кожи, ценою в пару тыс. евро, а также привык к нежному, как приглашение на экскурсию в рай, щелчку сворачиваемой крышечки бутылки шотландского скотча, самое малое, 15-ти лет от роду. И Алекс достаточно ценил свою работу, чтобы не слишком рефлексировать по поводу своего пренебрежительного прозвища в стойле «быков» Борова, занятых крышеванием, различными экзекуциями и прочей, не ведающей жалости и снисхождения, демонстрации силы — «счетовод». Плевать, он прекрасно осознавал свою значимость — где бы они, бакланы тупоголовые, вместе с их вожаком были, кабы не его, по-настоящему творческая работа, смысл которой был прост, но архитруден — вывести и спрятать деньги, как можно дальше, как можно надёжнее? Так бы ларьки привокзальные и окучивали б… Ну, сауны ещё — но это максимум! Ведь добытые не праведным трудом, а большею частью, практически интимной близостью к государственному карману, они, исчезая, оказывались предметом искренней озабоченности по части их отыскания и возвращения в государево лоно. Но наш пострел знал своё дело. Посему репутацию имел отменную — его клиенты спали спокойно, даже во сне пребывая в уверенности, что внукам не придётся попрошайничать на les Champs-Elysees^7.
               Вот почему, 1,5 года назад поверенный Борова, невзрачного вида пожилой господин в потёртом костюме, но с ледяным, пытливым взглядом инквизитора, не позабывшим, каково это: напялить оппоненту «испанский сапог» для скорейшего взаимопонимания, после недолгой, приватной беседы предложил работать на солидную «организацию» (вот как нынче мафия зовётся!), с обязательным оставлением в прошлом своих фрилансерских привычек: собственном выборе клиентов; праве хлопнуть дверью, когда захочешь + следование какому-никакому, а всё же рабочему графику, — и прочих, как он выразился, «чудачествах», оскалившись при этом на зависть бультерьеру. Предлагая единственно и безоговорочно работодателя в лице Борова, поверенный озвучил сумму месячного жалованья — разом заставившую Алекса поверить в осуществимость мечты о маленьком, одномоторном самолёте в этой жизни, — каталоги с которыми доселе разглядывались исключительно праздного любопытства ради. Но за это, подытожил, допивая свою единственную за время беседы чашку кофе с сахаром, долькой лимона и капелькой коньяку, определив себя тем самым сторонником житейских радостей простых и незамысловатых, неофит Алекс обязан служить верой и правдой — иное договором не предусматривается! А информацию конфиденциального свойства: о проводимых транзакциях, торговле на азиатских биржах проч., желательно унести с собой в могилу — в противном случае она, родимая, ждать себя не заставит. И при этом глянул в глаза с такой стылой безжалостностью, что моментально расхотелось всего обещанного и желанного — даже самолёта. Ибо сделалось ясно: «испанским сапогом» хрен отделаешься! Но… путём несложных вычислений Алекс определил тут же, за кофе, сколь смехотворен окажется, по сравнению с многолетней банковской кабалой, что в народе «ипотекой» зовётся, срок выплаты за новую квартиру, — не говоря уже о том, как он сумеет её украсить, купив чумовой проектор и выдающуюся High-End стереосистему. А потому: брачующиеся, скрепите ваше согласие подписями на документе!
               Ну, а сегодня, категорически запретив себе (на долго ли?) идти на поводу молодецки вздыбленной плоти, завершив обрядовые сборы яйцом всмятку, чашкой цикория и поливитаминной «лепёшечкой», старина Алекс принялся за работу. К чертям сомнения и страх, мы выступаем! Сказать, что проделываемое нашим героем было сродни священнодействию, означало знатно приукрасить действительность, чем автор отнюдь не желает отличиться. Впрочем, в наличии искры творчества сомневаться не приходилось. В противном случае, позвольте спросить, откуда тогда взялась репутация удачливого «вольного стрелка», да ещё за столь короткое время — реноме умельца спрятать финансовые концы в самые глубокие воды, когда вокруг кишмя кишат стаями пронырливые мозгляки, вознамерившиеся зарабатывать на жизнь не чеканным боем пролетарского молота, а дробным постукиванием по клавиатуре? Числом и назойливостью подобные мушиному рою, влекомые, словно сахарной глазурью, обманчивой дружелюбностью перспектив, молодчики ватагами хлынули в IT-бизнес.
               Возможно, вдумчивый читатель возжелает подробностей той самой, адской кухни, где шеф-поваром подвизался наш герой, — в известной степени их можно удовлетворить, предоставив слово Алексу: «…самое главное здесь — 100%-я увлечённость, именно она зарождает стремление к знанию предмета в совершенстве, благодаря чему вы становитесь приемлемо компетентны даже в тех сферах, о которых имели только общее представление. По большому счёту, здесь имеет место принцип освоенной многими игрушки «Стратегия» — только настоящей, реальной и жестокой, напрочь исключающей возможность ошибаться…» — что, конечно, сильно напрягло бы «повелителей народов» в вытянутых майках и обязательно дырявых носках, ежевечерне топящих осознание собственной никчемности в синтетическом пойле. «…1-я задача — невозвратимость бабла, ей подчинены все последующие. Дабы всякий, взявшийся за поиск исчезнувших денег, истово и упёрто верящий в миросотворяющую силу добра, в конце концов убедился, что во вселенной бывают исключения — и не в его пользу! Прежде всего, выберите для вашей затеи подходящий объект — почти почивший на чухонских землях трикотажный комбинат «Робеспьер», к примеру. Огромный и неповоротливый, как дракон, но едва заметный в общеевропейском промышленном ландшафте, — и чтобы его оживить, нужна охренительно сильная магия какого-нибудь Гендальфа — т. е., чувака с бородою иль без, но с достойными деньгами. И надо же: находится-таки компания волхвов-чародеев, готовая взяться за оживление оного (ради всеобщего блага и местной трудозанятости, разумеется) с помощью государственных субсидий. Закачав оные полностью и без остатка, они усаживаются за «круглый» стол, классом не ниже Aulenti, теребить седые бороды в ожидании дождя дивидендов. И тут вы должны хотя бы получить поверхностное представление о процессе шерстопрядения — а он, как выясняется, весьма и весьма затратный! Отличный множеством технологических этапов, кои роднит, несмотря на значительные различия, высокая их стоимость, он представляет идеальную лакуну — проще, воронку, засасывающую любые суммы, сколь велики они б ни были. Это и есть главное преимущество: ведь бизнес, как и многое под этим солнцем, может и не пойти — вместо ожидаемо проливного дождя грянет засуха. В вашем случае подобное и происходит, со зловеще-роковой неотвратимостью…
               Итак: для начала, в далёкой Монголии, Казахстане ли — не суть важно — дохнут «шерстяные» овцы невиданным множеством в штуках. Причём, покойницы все, до одной, честнейшим образом предоплачены, но сомневаться в сокрушительной напасти не приходится — по данным Всемирной ассоциации овец и баранов, именно сейчас в тех краях свирепствует совершенно лютая форма овечьего гриппа (ссылка на бюллетень ВАОиБ прилагается). И после резонно заданного вопроса о покрытии убытков, в ответ вдруг слышится обречённое: «А что с неё, Монголии (Казахстана ли) взять?» При этом, в качестве исчерпывающего аргумента, вам предлагают глянуть на рожи аборигенов, дабы не изнурять себя понапрасну поиском ответа в исчерпывающем, казалось бы, римском праве. Ибо самая подходящая к случаю тамошняя пословица гласит: «Степь широка, и на множество вопросов ты услышишь лишь ветер…» — примерно так. За вычетом пресловутой восточной загадочности и метафоричности, в сухом остатке имеем: «забудь, парень». Но это лишь 1-е звено в цепи злоключений, разматывающейся без остановки, с фатальным лязганьем и похоронным скрипом: приобретённый за немалую сумму, конечно же, в европейских дензнаках, краситель для шерсти концерна BASF, качеством и ценой изрядный — как и всё, выходящее с немецкой стороны, отправлен положенным образом крупнотоннажными фурами через Альпы (так, видимо, вернее), где и печальнейшем образом безвозвратно пропадает в результате селевых сходов с гор. Надежда на страховку тут же исчезает, как только становится известна фамилия владельца транспортной конторы: Kozlov, от которой стойко пованивает родной стороной и столь же родным кидаловом — короче, «забудь, парень». В чём интересанты незамедлительно убеждаются после обнаружения липовой лицензии на грузоперевозки, а в виде бонуса — этакого «контрольного выстрела» в птицу счастья — кипа повесток в суд за неуплату алиментов г-на Козлова. И пусть последнее напрямую никак не связано с трикотажной затеей, ощущение тотальной непрухи всё ж усиливало — и неслабо!
               Следом приходит известие о сокрушительном цунами в Японском море, в результате которого тонет втридорога зафрахтованный сухогруз с новейшим, прямо с выставки мировых достижений в ткачестве и прядении, оборудованием. И стоит ли упоминать, что в графе «подпись фрахтователя» стоит до почечных колик родное «Baranov»! Посему, уделом дожидающихся груза на владивостокских причалах экспедиторов, с ворохом уже никому ненужных актов и разрешений в руках, остаётся прослушивание скорбных воплей чаек, да дегустация китайской водки под пока ещё нашу, пряного посола, корюшку. По завершении череды скорбных событий, неотвратимо следующих друг за другом — сюда же следует отнести и пару железнодорожных катастроф, а под занавес — масштабный пожар на самом комбинате «Робеспьер», что станет логически обусловленной кодой этой симфонии несчастий и злоключений! В результате всего вышеизложенного, пред тоскливыми очами седобородых концессионеров предстаёт выдающейся исключительности панорама вселенского невезения, с догматической напористостью подтверждающее тезис о том, что благие помыслы и большие (что немаловажно, казённые) деньги сочетаются крайне неохотно. Далее следует горькое, как полынья у забора, осознание факта окончательной и безвозвратной кончины бюджетной ссуды…».
               Надобно отметить, что всё вышесказанное счетоводом носит сугубо иллюстративный характер: довольно поверхностного, с лишь частичным прорисовыванием абриса, — но для общего понимания начальной стадии процесса достанет. Разумеется, в арсенале затейника Алекса таилось достаточно убедительных финансовых злоключений, благодаря которым ярчайшие и гарантированно-прибыльные проекты, к немалому изумлению лиц, участвующих либо надзирающих со стороны, оборачивались вдруг карточными избушками, шумно и скоро рассыпавшимися по воле роковых обстоятельств — наверняка спровоцированными усилиями мировой жидомассонской закулисы, не иначе! И всякий раз выходило, не взирая на глубинный патриотизм учредителей, желавших токмо одного: прирастания вверенной части бюджета, что результатом становилось прямо обратное: невосстановимое её распыление, а после и исчезновение вовсе — государство в очередной раз лишалось внушительной суммы.
               Мучила ли нашего героя совесть? Вопрос, предположительно, страницы на 3-4 пространных рассуждений и морализаторств, но стоит ли утомлять таковыми прилежного читателя? Да он и сам без труда смекнёт, что завершив ХХ век очевидным торжеством банального скотства на некогда 1/6 части суши, поколение беззубых капитулянтов и кухонных идеалистов было бесцеремонно отодвинуто в сторону племенем младых, да ранних, мужавших в ту дикую пору, когда слились воедино кликушеское самоуничижение некогда великой страны, усиленно питаемое зарубежными грантами, и простое желание выжить, во что бы то ни стало. Радушно оскалившись наметившимися перспективами, они бестрепетно шагнули в новую жизнь, где душевные свойства да признаки совести угадывались едва ли… И имя им было — легион!
               
                IV
               
               Так что, гипотетически обездоленные старики/старухи и хронически недоедающие детдомовцы если и представлялись Алексу, то в виде чего-то крайне обобщённого и очевидно неизбежного — тот самый, «пещерный оскал раннего русского капитализма» — так звалось это в давнишней журнальной статейке за авторством безвестного писаки, окормлявшего своим учительским многословием исход стада баранов, возжаждавших свободы, — но позабывших, что путь к ней проложен через скотобойню. Впрочем, дело своё он знал блестяще — потому и был, как ранее сказано, востребован нечастым интеллектуалом в прислуге Борова. Ему предоставили полный карт-бланш, и наш пострел развернулся с такой фантазией и размахом, какую нечасто встретишь у бухгалтеров/счетоводов, чем в скором времени снискал известность в кругах узких, но серьёзных — для молодчика его лет очень даже приличную… Очевидно, что успешность его начинаний проистекала прямиком из не совсем серьёзного отношения — более как к игре, нежели к чему-то масштабно-криминальному — отсюда мало присущие холодному миру зачётов/расходов лёгкость, рискованность, местами даже игривость. Всё то, что чудаковатые бородачи в тяжеловесных оправах именуют хлёстким словечком «креатив». Кроме того, как и большинство его сверстников, с младых ногтей Алекс обладал умением верно определить, кто перед ним — достойный «крутец» или ущербный, пусть и «на понтах», терпила, — умело встраивая единственно приемлемую схему взаимоотношений с клиентом. Идя по жизни легко и свободно, Алекс отлично понимал, с кем и на кого работает.
               Ко всему, обходясь без иллюзий, он имел ясное представление, кто старается его и ему подобных прищучить в силу, профессиональных, так сказать, обязанностей, — с кем регулярно, пускай и заочно, приходилось тягаться, сидя за клавиатурой. Конечно, в реальности это были далеко не те лощёные умники в ладно скроенных, дорогих костюмах с обязательной гарнитурой в ухе, коими так любят населять секретные бункеры затейники-кинорежиссёры и продюсеры сериалов. И точно, они совсем не походили на тех придурковатых гениев, как правило, метисов, с застывшим восстанием дредов на голове, замысловато продырявленными ушами, жрущих пиццу исключительно коробками; к этому, со столь запредельной беглостью пальцев, что узри их в шальном экстазе за клавиатурой, приснопамятный Рихтер^8 немедля ушёл бы в стыдливый запой, с горечью осознав ошибочность выбора профессии.
               Конечно же, нет: никакие это были не гении, творившие в хай-тековских интерьерах, — а служивое, «айтишное» быдло на грошовых окладах. Ну, положа руку на сердце, кой-чего они всё-таки умели. Выпускники, как правило, остаточно крепких провинциальных технических вузов, в коих ещё не разучились преподавать, а взятки ежели и брали, то с очевидным румянцем атавистического стыда на лице, они проявили себя самыми смышлёными, сумев не прощёлкать выпавший шанс свалить с периферии. Это происходило, когда «контора» устраивала ежегодные «промо-акции», отправляя вербовщиков в поисках талантов по городам и весям: рекрутировать тех, чьи фамилии никому ничего не говорят, а следовательно, ни к чему не обязывают, кроме как вкалывать до 7-го пота, надеясь, что заметят и оценят. С глазами зорким, а душами не испорченными — что в обеих столицах уже не сыскать, как ни старайся! А таджиков и прочую кишлачную ватагу принимать — регламент не позволяет. Новоявленные «кибер-разбойники», кто с мозгами, живенько смекали, что государева служба — это завсегда гарантированный кусок белого хлеба с маслом, со вполне осязаемой икрой на нём в перспективе. И на демонстрации своих нерядовых способностей, происходившей обязательно в «златоглавой», куда их гуртом свозили за щедрый казённый счёт, в наглухо зашторенных кабинетах перед моложавыми, но регулярно отёчного вида генералами, заполучившими столь высокое звание не в силу неслыханного геройства или беззаветного служения Родине, а лишь умением 100%-но распорядиться выпавшим на их долю отменным случаем: когда в капитано-майорскую молодость они рукоятью пистолета вышибли зубы кому надо, а порой, идя на поводу врождённого человеколюбия, просто прострелили колено. А полученную с такой смекалкой информацию положили начальству на стол, опять же, наивыгоднейшим для себя моментом: ни раньше, ни позже… + умение поедом есть глазами, упиваясь зрелищем несокрушимого крестца начальства, вельможной мощью своей внушающего благоговейный трепет.
               В тех случаях, когда интуиция, либо точный расчёт не подводили, персональное колесо фортуны, смазанное преданностью и рвением (1-ое ценилось куда больше), начинало вращаться быстрее, нежели у прочих. И коль ты оказывался надлежащим образом толков и находчив в должной мере, а о человеческой совести, в расхожем её проявлении, имел лишь смутное представление, а то и не имел вовсе — то, пожалуйста: “Welcome to the machine, my son!”^9 — и к 45-ти твои петлицы будут обласканы дубовым листопадом! Правда, к оному достижению бонусом прилагалось понимание (с примесью удивления), что от марочного, ценою в среднюю пенсию по стране коньяка, печень прихватывает также, как и от дешёвого пойла времён 1-й Кавказской войны. Вот для таких-то «скороспелых» пиночетов, всё ещё пользующихся при самых навороченных ноутбуках мазохистской «мышью» — которой водили, затаив дыхание и куртуазно отставив локоть в дорогом сукне генеральского мундира, радуясь каждому результативному клику не меньше, чем попаданию в мишень во время зачётных стрельб в конторском тире, — оставаясь верными той грошово-паскудной, но страшной своей вневременной версии опричников, рекруты-вундеркинды выкладывались кого на сколько хватало. Самые толковые и шустрые играючи взламывали тестовые программы (3-хлетней давности, самое малое), без меры соря дармовыми чипсами «Славянский картофель» и вволю опиваясь «Фантой» — профессиональный патриотизм позволял только ей, в силу давно доказанной преданности^10, присутствовать в служебном буфете.
               Те, кому доставало ума привнести в смотрины элементы удалого шоу, производили наибольшее впечатление на будущее начальство, искренне тосковавшее по временам записных блокнотов и перьевых ручек, брались «на карандаш» — далее сортировка производилась посредством придирчивого изучения родословной, как у породистых ризеншнауцеров перед главным соревнованием их жизни. Безжалостно отметались все, чья родня сиживала или бухала; но поскольку за последние 25 лет в этой стране средь мужской половины сидеть в тюрьме и бухать стало приоритетным занятием, до финала доходили единицы — какими бы талантливыми они не казались вначале. Причём главным, как и в прежние времена, почиталась кремневая благонадёжность, что в очередной раз приводило к торжеству серой посредственности, благо главенствовала негласная ведомственная директива: пусть новых галактик не откроют и паровоза не изобретут, зато на сон грядущий ничем из ряда вон не огорошат, разве рядовым, обыденным паскудством — но кого нынче удивишь подобным? В общем, для надлежащего исполнения требуемого, набираемых мозгляков с умеренными, за очень редким исключением, амбициями, вполне себе хватало. Тем паче, на оборудование для «конторы» страна, привычно ожидавшая от «протухшего Запада» всяческой скверны, средств не жалела, — потому всё здесь: от добротных стульчаков в сортирах кафельного убранства, до мониторов наивысшей чёткости, свидетельствовало о нахождении государева щита в руках ухоженных и надёжных.
               Проблема была в другом: за полтора десятка лет, возведённый в ранг наивысшей государственной доблести принцип «пацан сказал — пацан сделал» (своего рода гопницкий аналог «мужского слова»), независимо от места его озвучивания — кряхтя и тужась на татами ли, под чарующий шелест альпийского снега, уминаемого лыжами Volkl, или в жаркой сауне поверх трудовой спины эскорт-девицы, а то и под ядрёный чифирок на зоне, — незаметно для носителей сей мудрости трансформировался в краеугольный принцип обезьяньей стаи — своих не бросаем (ну, если дюже припрёт...)! Причём, для его соблюдения находилось куда больше возможностей, нежели у приматов — и потому средь государевых людей он доведён был до совершенства. Вот почему, будучи и так подвергнутыми брезгливой селекции (призванной обеспечить чистоту рядов), переполненные неистраченным служебным рвением прозелиты, оказывались на самых гиблых участках «мозговой» обороны, суливших крайне неторопливое продвижение по службе, зато очень скорое обретение постоянно воспалённых глаз, дёргающегося века при них же + «сургучной» запечатанности запоров от регулярного несварения — в общем, всего того, что запоздало помогает уяснить ошибочность определения дела всей жизни. Но поздно, деваться некуда: контора отступничества не прощает, а по части неутомимой мстительности ей нет равных — в краях, отмеченных чахлым березняком и отвратительными дорогами, что с солёной слезой терпеливого счастья зовётся Родиной, уж точно. Поэтому неофитам оставалось незамедлительно справлять поминки по мечтам об отлавливании кибер-злодеев вселенского масштаба, затем крепкого, благодарственного рукопожатия Самого и комфортно устроенной «трёшке» в пределах Садового кольца — увы, для всего этого существовала иная, блистательная поросль служак, чьи гены, тесно переплетясь с другим, не менее успешными, гарантировали служебное благополучие в силу незыблемого принципа родственных связей. Так что, влившихся в ряды провинциалов, ничтоже сумняшеся распределяли по «галерам» — сиречь, рассаживали в залитых безжизненным люминесцентным светом вспомогательных отделах экономической/кибер-безопасности, где они с едва озвучиваемым ропотом угребали за всех — на них, следуя привычному, исстари поселившемуся в госструктурах тезису «чтоб служба мёдом не казалась», определявшему крепостное положение новичков, взваливали немыслимые для человека, знакомого с трудовым законодательством, объёмы работы, поскольку традиционной жуликоватости народонаселение, будучи опрометчиво вот уже как 25 лет отпущенное на свободный выпас, упрямо не желало возвращаться под патронаж органов пастушьего свойства — суть фискальных. И в сфере укрывательства доходов/уклонения от налогов достигло, на зависть буржуям, немалых высот, прискорбным образом демонстрируя при этом посконную народную смекалку + неожиданно «западный» рационализм мышления. Несмотря на официально объявленное отсутствие национальной идеи, что, по логике заявителей, должно было повергнуть население в слегка патриотическое уныние и традиционный запой, компьютерные технологии население восприняло с огромным воодушевлением, причём законопослушного в оном просматривалось едва ли, что вызвало досадливое разочарование у необдуманного поделившегося новациями прочего цивилизованного мира. Равно как и у местной власти, вынужденной добирать в штат «пастухов» непривычно смышлёных. А в силу мощной адаптивности аборигенов к различным заморским нововведениям, взламывание и исследование содержимого чужих банковских карт стало вскоре почитаться увлечением почти невинным — сродни рыбалке с сетью — так что работы прибавлялось ежеквартально, в прямой зависимости от увеличения ядер в процессорах. Поэтому Алек едва ли ошибался, представляя своих антагонистов — ещё вполне молодых людей, но уже глубоко несчастных от того, что им бесстыдно — впрочем, вполне по-рыночному — подменили мечту на жалкое её подобие. Но делать нечего: приходилось играть с ними на одном поле, и он с особенным удовольствием, практически мефистофельского толка, всякий раз брался создавать выдающейся непроходимости квест для этих офисных терьеров, с потешной старательностью пытающихся взять след умыкнутых из казны денег. Бросая задумчивый взгляд поверх монитора, он почти различал в привычной темноте принадлежащего ему закутка (Боров искренне полагал, что отдельный кабинет молодчику не почину будет), сидящего якобы напротив оппонента: хрестоматийно-офисного персонажа с отвратительными, от чёрствой корки копеешного (по столичным меркам)оклада, зубами; с ранней проплешиной вокруг темени, комично напоминающей тонзуру^11, а самое прискорбное  — перманентной, неисчезающей неуверенностью в себе — от супружеской постели до спонтанных походов в бар с коллегами, и потому сдержанно презираемого всеми: и женой, и сотоварищами по службе.
               Теребя опостылевший колючий ворот распродажной рубахи, навязанной (из-за цены, понятно же!) бегло глянувшей на него женой, с единственным, сцеженным через зубы комментарием: «Бери уже… Чего как баба, кочевряжишься… Нормально же…» — при этом плотоядно щурясь примерявших неподалёку футболки на свои мохнатые торсы кавказцев (кабинки для чмырей субтильных!) — в неизбежно дурацкую «клетку», ломкую на сгибах, что сосновый шпон из-за дешёвой вискозы… И обязательный коммент вдогонку: «Не на приём же… а для сборища неудачников самое то! А коли хочешь нормально одеваться — так зарабатывай, как мужик, а не лошара!» Далее следовал давно знакомый список одноклассников/сокурсников, которых она, высокомерно-красивая, когда-то отвергла, предпочтя, не иначе, как в час затмения или пору штормящих «месячных» этого бесхарактерного умника, умником и оставшимся — а вот они… Снова озвучивался не единожды слышанный перечень, внушающих трепет: дворцы, яхты, ковровые дорожки… Но, бл*ха, без неё! На замечание мужа, как-никак служащего в органах и знающего не понаслышке, что замки и яхты плохо сочетаются с трудами праведными, зато с большими сроками очень даже, следовало уничижительное фырканье, предваряющее ядовитое уточнение: а каким органом он служит? Ночью, ясно дело, змея сворачивалась в клубок, демонстрируя монашенскую неприступность, и приходилось утешать себя, как в младые годы — безотказным «ручником». 
               С утра же привычная кутерьма: перекрывающий любой шум, истеричный вопль: «Я опаздываю, накорми дочь!» — хотя хрен ли торопиться, ведь не в Министерстве Обороны трудится, а в заштатной консалтинговой шараге («консалтинговая», понятно, для форсу)?! Следом визг дегенерата мопса с его вечно растопыренными не к месту лапами… «Трудно не увечить собаку?» А тут и подоспела внезапная тошнота дочери, — «Я сколько раз говорила, не лей Катеньке молока в какао!» – блин, да что ж за дети пошли? Мы-то, считай, на молоке и хлебе росли! И только мечталось, выпроводив всех, контрольно глянуть из окна на выруливавшую со стоянки кредитную «Мазду», отвесить мопсу заслуженного пендаля и осатанело «передёрнуть» в душе… А в «конторе», окончательно продрав глаза, громко и пошло пошутить насчёт «требовательной молодой жены», параллельно убеждая себя, что дерьмовый «экспрессо» из автомата бодрит, а не травит — и наконец, приняться за работу. Потому что сегодня он — дежурный «айтишник» отдела экономической безопасности страны — шутка ли!
               
                V
               
               И вот именно этот перец меня сегодня ловит — каково, а? Нашаривает концы, обрывки, вяжет узелки, складывает в узоры-следочки — неплохо, парень, мозгами шевелить умеешь — но простого шевеления мало, поверь. Далее: жадно затягивается (дома — запрет! Хочешь, чтоб у ребёнка развилась астма? Бл*ха, да мой батя дымил в хате, не переставая!) вонью заначенных в нижнем ящике сигарет — «почему от тебя несёт табаком? Ты так и не бросил?!» — и дальше претензии по вышеозначенному списку (одноклассники-олигархи)… Забеги корявой иноходью рано полнеющего домоседа к кофейному автомату (завести термос и носить свой, нормальный заваренный кофе — который раз собираюсь?) за очередным, загадочно-звучным «моккиато», после которого такая изжога, что запоздало начинаешь уважать Кортеса, когда-то устроившего во влажных лесах Амазонии тамошним индейцам суровую конкистадорскую «дедовщину»; обязательно задержавшись подле записного острослова Славика из отдела «слежений», с его обжигающе-похабными историями совращений офисных «креветок» — «Прикинь, четыре «мохито», а в «туза» наотрез отказалась! Вот же стерлядь…» — и снова смачно озвучиваемые сочетания анусов и членов, от чего вдруг начинается верить, что эволюция двинула вспять. Вернувшись за привычно ненавистный, как скамейка раба-гребца на триере, стол, он вдруг ощущает небывалый подъём — и в его случае, похоже, это не просто фигура речи!
               Движимый внезапно проявившимся желанием показать, чего он стоит на самом деле, взглядом коршуна впивается в монитор: складывая, сочетая, ища только ему ведомые совпадения и подсказки; и коль скоро нечто подобное обнаруживается, лихорадочно рвёт, чтоб ослабить, копеечный, идиотский шнурок-галстук (подарок на «23-ье», сопровождаемый гнусаво-подленьким: «…зая, ты ведь не служил… это просто знак внимания… вот станешь большим начальником…. — сука-а!») — дабы подчеркнуть восхитительный момент упоения работой — именно так одухотворённо выглядят в шпионских боевиках его коллеги, завершая всё победным, удалым щёлканьем по «клаве», знаменуя окончательную поимку неуловимого злодея. Далее со скупой, истинно мужской радостью, откинуться на спинку кресла (не забыть снова напомнить, что она основательно расшаталась — отвалится скоро, как пить дать!), беззаботно заложив руки за голову — алезз на сегодня, мир спасён! И тут, точно в этот триумфальный для него момент, зайдёт модельной внешности секретарша босса Ирочка (предмет душевых вожделений), волнительно-трепещущая от моментально разнёсшейся по этажу вести об ошеломительном успехе никому неведомого доселе «негра», сумевшего прищучить самого вампира-Алекса, пившего литрами кровь всего отдела — и начальства, разумеется, тоже. Девчуля она смышлёная, поэтому, молниеносно оценив масштаб успеха и грядущие от него дивиденды, по обычаю, заведённому 42-м президентом США^12, опустится перед ним на колени, дразня чарующим видом практически выпрыгивающих из расстёгнутой, белоснежной блузы грудей, и сделает роскошный минет — победитель получает всё! Однако, вот беда: в его раздражающе-люминесцентном настоящем не предвидится не только интернациональный жест сигналящего машиниста с обязательным “Yes!”, а просто удовлетворительного хмыканья с почёсыванием переносицы. Что до женского внимания — единственная, кто могла его заметить — заведующая архивом Зинаида Петровна, почтенно задастая, в изрядных летах, со скорбным, седым ежом, распластавшимся на голове вместо причёски, — что указывало на огромную яму в личной жизни, образовавшуюся, возможно, в силу событий весьма драматического свойства, либо по причине банального житейского невезения. Ко всему, отчасти из-за пресловутой ямы, она демонстрирует искреннюю, равновеликую веру в Бога и президента, чей портрет с голым торсом и на коне, пребывал над её рабочим столом по леву руку — с другой стороны суровел иконописным ликом Николай-чудотворец. Посему, представить её перед собой на коленях было форменным святотатством, да и честно сказать, ничуть не возбуждало.
               Но, чу: мелькнуло вроде знакомое сочетание цифр — показалось иль нет? Нет, этот счёт ранее уже всплывал — реверс, проверяем: точно, оно! Цепко, но бережно берём и движемся дальше… И плывут безликие столбцы на экране по сухой аккомпанемент клавиш-кастаньет, всё учащённей бьётся сердце… И кто из посторонних, случайно глянув, сможет уловить в этой кажущейся сдержанности азарт погони, скрипящую песком на клыках ярость преследователя (чуть перебор)? Только ему ведом мир потаённый, внешне невыразительных, как оконные шторы, но настоящих страстей, когда всё, как в привычных, веками несменяемых, сюжетах: один убегает, другой его гонит. Вскоре выстраивается некая система, угадываются закономерности и шаблоны — а ты не так уж и умён, Неуловимый Джо! Предчувствие, что преследуемый всё ближе, заставляет слегка дрожать кончики пальцев, словно щупальца полиграфа, нащупавшего ложь. Они, доселе почти онемевшие, становятся, как у киборга — точны и безжалостны. Пускай в помещении никого нет, а светильник прединсультно моргает только над его столом, словно лампада в келье схимника-аскета, — кто верует, того и правда!
               Прочие уже давно разбрелись по домам — к новомодным роллам на ужин и постылым жёнам на ночь. Все, кроме знатного раздолбая-технаря Олежека, имевшего заслуженный кредит в одном из ночных клубов, — но он либо дрыхнет в кресле, либо таращится на порно. Час, как отключен телефон, сначала выдававший злобные оповещения от жены, оказывается, всю неделю мечтавшей о профессионально сделанном маникюре, «…но тебе, мудак, именно сегодня приспичило задержаться…» — all you need is love, а? И вдобавок она торчит в пробке из-за дуры воспитательницы, засунувшей Катины ботиночки не знамо куда… — но ему, конечно, это всё по барабану (и то верно!)! Последним перед выключением смс значилось: «ты где торчишь сволочь» — на лаконичный ответ «Работаю», незамедлительно змеино-ехидное: «Надеюсь лохам платят за сверхурочные», — с хрена ли интерес, сударыня: дочкины ботиночки не нашлись, что ли? Но сходить со следа никак нельзя.
               И пусть к пылающей внутри изжоге добавился надрывный кашель — похоже, сигареты изготавливались неподалёку от тех мест, где варилось зелье для кофейных автоматов. «Визин», заливаемый в тлеющие углями глаза, уже не помогает — и они жутковато отливают в зеркале сортира красным, пугая всё усиливающимся желанием как-нибудь отведать жениной крови /откупорить у жены шейную артерию. Стоически наплевав на гарантированный скандал, что ждёт его дома, он с иезуитской тщательностью пробирается сквозь мерцающий частокол столбцов, мечтая втуне не о банальной, вполголоса, похвале начотдела, а о триумфальном громе победных литавр, не меньше! Истово теребя клавиши, старается выстроить бесчисленные номера счетов в осмысленную последовательность, указывающую, наконец, куда двинулись деньги из точки А… Смыкая цепь логических построений, внутренне усмехается тщетности усилий невидимого соперника, обходя и опрокидывая его препоны, углубляется всё дальше, в глубь фонетически невозможно называемых банков, сплошь сингапурских, тайваньских и проч., где рис предпочитают хлебу, а вместо вилок/ложек — ручные костыли. Позабыв о перекурах, вернее, содрогаясь от мысли ещё раз вдохнуть этой вони, связывая воедино маленькие узелки, щедро разбросанные стариной Алексом по широкому азиатскому кредитно-заёмному полю, той искусно-прохиндейской, но всё-таки распознанной им сети! А когда начинает мерещиться итог, предполагающей обнаружение той самой, сокрытой в безлико-приличном офшоре гавани, где казённые деньги нашли окончательный приют, цинично умыкнутые упырями в добротных костюмах — отнятые у бесправных стариков и безгласых сирот; обворовав при этом сотни городов, таких, как его родной Чапаевск: не построив в них ни больниц, ни школ, ни новых домов, а под водочку с икоркой, не забыв произнести обязательное «Ну, с Богом!», потащить огромные суммы прочь из страны, он вздрогнет от предчувствия редчайщего, раз в 100 лет на этих землях, торжества справедливости  — о чём он будет помнить всю оставшуюся жизнь, а завершив её и представ перед Богом, не тушуясь, громко потребует зачесть сие в собственный актив, ибо далеко, ой как далеко, не каждому подобное удавалось, — именно в момент наивысшего патетического сверх-ожидания, когда только свистящее дыхание, да, возможно, бетховенская «9-я» будут уместны, — вот как раз тогда, поверх цифр, внезапно начавших плавно исчезать, на мониторе появится чертовски сексуальная нимфетка (Алекс позаимствовал из какого-то разудалого порно-фильма) с огромным (бл**ь, да таких не бывает1) ниггерским фаллосом в руках и томно его полизывая, прямо-таки проворкует, глядя ему в глаза с экрана: «Сударь, а вас только что поимели!» — затем сделает губы отпадно чувственным «сердечком» и добавит: «Есть желание, попробуйте снова, дорогуша!» и двусмысленно хихикая, исчезнет. Потом на максимальной, заставившей вздрогнуть всем закостеневшим телом, рявкнет клоунский марш, поверх которого сочный баритон радушно подытожит: «Adios muchacho!»
               При всей неказистости затеи, Алекса просто распирало от смеха, когда он монтировал сей ролик, что лишний раз доказывает — умения радоваться простым и незамысловатым вещам в каждом из нас куда больше, нежели он сам предполагает. Но вот у его оппонента абсолютно нету сил ни орать, круша оборудование, ни молотить кулаком по столу под бессмысленный мат нескончаемым потоком — ничего, лишь сипло выдохнуть: «Гондоны вы все…» — а усталые лампы своим морганием послушно подтвердят незатейливый, но выстраданный тезис. Потом, сникнув, сутулясь больше обычного, влезть в куртку (ещё одно распродажное убожество с бодрым медведем на эмблеме, в остальном же никак не противостоящее холоду и ветру) и выйдя на улицу, до самого метро уныло загребать, словно каторжнику на Вологодском тракте^13, ту невозможную жижу, что кудесники-таджики с помощью неведомых гранул, выданный ЖЭКовским джином, научились творить из привычного белого снега. Но невдалеке от входа в метро он заметит подслеповато, через букву, моргающую вывеску забегаловки, невесть как пережившую сносы, запреты и прочие варианты облагораживания столичных улиц. А там улыбчивый азиат кивнёт на просьбу «что-нибудь покрепче и закусить», затем, метнувшись за стойку, поставит тарелку с по-пушкински (неведомой зверушкой) пахнущей шаурмой и плеснёт в стакан из витиевато-этикеточной бутылки также чего-то загадочного, однако точно спиртного.
               Саднящим, отравленным горечью недавнего поражения, внутренностям, похоже, всё равно — не морщась, зальёт он в себя бутилированное пойло; жадно, пачкаясь соусом, откусит неведомо чего в оболочке из теста, вариативно ожидая кончины прямо здесь, за столиком. Но нет — разлилось по телу синтетическим теплом, ударило в ноги, откатом шарахнуло в голову, отрыгнулось щедро перчёным и вроде мясным. Получив равнодушный кивок на вопрос «я закурю?», храбро затягивается сигаретой, чувствуя, как вступает в новую, полную опасностей и искушений, жизнь. И вот уже подсаживается к нему «искушение» крепко за 30, накрашенное так, что даже при здешнем тусклом освещении поначалу удивляет; хрипловато прости «угостить даму сигаретой», затем водкой и, наконец, шаурмой. Скоро наевшись, она игриво, на правах старой знакомой, треплет его по щеке, затем, улучив момент, прижимает его руку к своему бедру и с максимально возможным, при данных обстоятельствах, эротизмом, сипло шепчет: «Может пошалим, сладкий?» — и столько порочной патоки он ощущает в немудрёном комплименте дешёвой шлюхи, что у него немедленно встаёт. А та, сразу нащупав, далее привычно сипит по тексту: «О, да ты прям ковбой!» — и называет цену. Но ковбой сникает: столько у него с собой нету. Но ей хоть сколько-то надо сегодня заработать — и для виду поломавшись, с остаточной от былых времён жеманностью, соглашается на минет за то, что останется в кармане после оплаты «кутежа».
               Азиат брезгливо их рассчитывает, и они вместе, под руку, бредут, хлюпая жижей и бодро матерясь да какой-то стройки, где нырнув под ограждение, встают под навес некой бытовки. Привычно опускаясь на корточки, она командует: «Доставай!» Холодно и некомфортно, хмель потихоньку выветривается из головы, освобождая место для гложущего недоумения: на хрена ему всё это надо? Но поздно — ледяные пальцы бесцеремонно хватают и теребят его «малыша»… «Ну, давай, жеребчик, просыпайся!» — натужное сопение вперемежку со слюнявым чмоканьем — тьфу ты, вот же отстой где! Осторожно глядя вниз, при стыдливом соучастии дальнего прожектора, замечает зачинающуюся проплешину у основания крупно, как в фильмах 70-х, завитых локонов. «Малыш» сникает окончательно. Соискательница гонорара злобно шипит: «Я чё, за пятихатку до утра его мусолить буду, а?» Отстраняясь и застегивая ширинку, он виновато бормочет: «Извини, не мой день сегодня…» Но ей-то что? Выпрямившись с устрашающим хрустом в коленях, она презрительно скривившись, прячет купюру в недра пятнистого полушубка: когда-то броско рыжего, а ныне смахивающего на марсианский камуфляж. Сменив гнев на милость, с панибратской снисходительностью в голосе, советует: «Ты бы, милый, витаминчиков попил… или бегом, что ли, займись — рановато чё-то «висяк» у тебя!» — забив тем самым последний на сегодня гвоздь в кровоточащую рану самолюбия. И бодро зашлёпала прочь, громко озвучивая искреннее недоумение по поводу крайне неуместной слякоти зимой: «Вот, б*я, басурмане-алхимики, сами додумались или подсказал кто из наших, пое*анутей?!» Напоследок, из неблизкого далёка, донеслось: «Китаёзы, суки косоглазые, научили, больше некому!» А что ему? — оставалось торопливо семенить до метро, пока не закрылось. Чтобы в практически пустом вагоне тупо смотреть на торчащее напротив, отражение 100%-го лузера — т.е. себя. И пытаться изжить булыжниковую тяжесть в желудке и липкое бесстыдство чужих пальцев в паху, — классический набор ощущений, впервые сходившего налево. Тихо зайти в квартиру не получилось — на шуршание куртки выполз, щуря паскудные глазки, ублюдок-мопс… Следом показалась и сама: удивительно некрасивая, с узкими, перекошенными губами, она полушёпотом озвучивала разнообразно грязные ругательства по его, супруга, единственного/любимого, адресу. Вспомнив суровых таёжных предков, он не прошмыгнул, как обычно, в ванну или на кухню, а швырнув, задолбавшую нежеланием повиснуть, куртку на пол, развернул плечи и глядя прямо в её дёргающиеся от злости глаза, сурово, как только вернувшийся из похода викинг, отвесил ей с размаху мощную оплеуху, пробормотав при этом очень даже к месту: «Жена да убоится мужа своего!»^14 Нависнув над ней, разом осевшей и смолкшей, со вновь занесённым кулаком, неожиданно чётко и спокойно произнёс: «Всё, сука, достала ты меня… Будем разводиться!» — затем не разуваясь, протопал на кухню и жадно припал к заварочнику, наслаждаясь холодной, ароматной горечью давно заваренного чая.  И лишь оторвавшись, вспомнил: так часто делал покойный отец, когда, отметив с коллегами вступление пятницы в свои права, то бишь окончание рабочей недели, тревожно шатким шагом входил в дом, внося вместе с чудовищным перегаром запах липкого, отупляющего страха, — и через какое-то время начинал жестоко и бессмысленно их с матерью бить — «учить жизни», х*ля там… Скинув ботинки, он ощутил нечеловеческую усталость, что, похоже, и была глубинным смыслом выражения «сизифов труд»; равнодушно отметил неравные интервалы между всхлипываниями в ванной, проверил на телефоне будильник и завалился прямо на кухонном полу, благо недавно постелили дорогущий линолеум, скомкав под голову не по сезону бодрого медведя… Но перед чередою картин ужасных и радостных, что забытьём зовётся, невесть с чего вспомнилась строка из локально нашумевшего (впрочем, скоро забытого) романа авторства жизнерадостно упитанного правдолюбца, немного изменённая в угоды нынешним обстоятельствам: «Впрочем, всегда легче, если до нас кто-то прошёл по мрачным местам /да так и не/ и благополучно выбрался к свету»^15 — после чего отключился.
               Повторимся: старина Алекс хоть и предвидел это (не без сардонической ухмылки) в общих чертах, к подобным последствия собственных ухищрений оставался совершенно равнодушен: “Such is life, as I find it”^16, детка… Мир устроен именно так: как спел когда-то голосистый гомик —   “No time for losers”^17 — то-то и оно, классику надобно читать и слушать — тогда, друзья мои, куда меньший ворох опавшей листвы иллюзий придётся разгребать бессонными ночами. Разумеется, наивно полагать рекомендации давно почивших мудрецов лучшим средством вымостить себе комфортную дорожку в будущее, — имейте ввиду, в жизни, как и в армии, не любят длинных и умных — особливо, когда в одном теле сие наличиствует одновременно. Но обрести скрашенный интеллектом стоицизм, а в след за ним и снисходительное принятия несовершенства окружающего мира, лишним не будет — отсюда и сон крепче, и трава зеленее. А по части здорового цинизма, позволяющего обходиться без обременительного, но, по сути, бестолкового в наши дни нравственного багажа, с обязательным человеколюбием и крепко отдающей участью вечного терпилы, жертвенностью, Алекс всегда был на должной высоте, с завидной последовательностью пестуя в себе качества пусть не «белокурой», но всё ж достаточно зубастой, способной отстоять своё, «бестии».
               Завершая многочасовое бдение у монитора, он единственно, был полон усталого, чуть выморочного удовлетворения от безупречно, в очередной раз, выполненной работы, позволяющего следовать островной сентенции о никчемности излишних терзаний^17. А эта способность, как было отмечено ранее, позволяет обходиться без травмирующего представления хныканья вчистую обобранных сирот, или беззубыми ртами чавкающими клееобразное варево старух, позабытых богом и родственниками в казённых домах, отчего-то именуемых богадельнями. Нет, верный послушник той, долгими столетиями отшлифованной людьми тщательно укрываемой веры, в центре которой токмо ты и то, что для тебя наиболее важно; ну, и поверх щепоть высокопарно-толерантного лексикона, дабы откат к звероподобию не был так очевиден, Алекс хладнокровно воспринимал себя в роли подручного пусть не самого Люцифера, но не самого положительного фольклорного персонажа. Так ведь по-любому отыщется другой, готовый рученьки чутка запачкать, а лавэ немалое, так с чего рыльце-то воротить? А для сохранения душевной непорочности что прикажете, на завод идти и в чумазой робе болванки чугунные токарить? Что вы как дети, ей-богу! Вполне прилично насвистывая непростую тему «Когда-нибудь мой принц явится за мной…», Алекс упаковывал оборудование, в очередной раз благодаря судьбу за возможность работать одному — ибо только так вы гарантированно защищены от повторения в вашей жизни евангельского сюжета, когда опрометчиво презревший плотницкое ремесло назарянин, после ареста, раздувая ноздри, гневно вопрошал: «И хто ж таки тот жид, что всех нас предал?»
               И да не сложится у критично мыслящего читателя мнение об авторе, как об изрядно самодовольном беллетристе, принимающем парад стереотипов, коими для вящей драматичности он населяет своё повествование. Поверьте, ошибочно воспринимать события в собственной жизни, как исключительные и нерядовые: множество судеб, как правило, отмечено сюжетной похожестью и типовой заурядностью в целом. Так ли уж Творцу хочется забавляться с каждым из нас особо? Вот почему, смиренно помолившись, автор рискнёт продолжить описывать имевшие место события, ибо в том и заключается первейшая задача любого сочинителя, взявшегося за перо…
               
                VI
               
               А в это время (автор изредка читывал романы интригующих названий и красочных обложек, где данное выражение, как правило, предваряло многостраничный отчёт о замышлявшемся злодействе), тремя этажами выше над Алексом, сматывавшем к тому времени шнур добротного и надёжного (произнеся это, продавец, помнится, даже перекрестился, апеллируя почему-то не к китайскому производителю, а наставнику рыбаков, почившему 2000 лет назад за грехи наши) «пилота» — из-за удалённости розетки кабель приходилось разматывать на всю заявленную длину — и для ускорения процесса наш герой взялся беззаботно высвистывать вечнозелёную “Sing, Sing, Sing (With A Sing)”^18 — это для тех, кто не обделён пониманием и вкусом, — но он и не подозревал о ладных Лапиных ножках, 3-мя этажами выше, как указывалось, вышагивавших в стиле sexy cat (а вдруг кто-то подсматривает) прямо по коридору. Задолго до этого, именно когда Алекс усаживался в привезённое им самим компьютерное кресло (ты чё, мажор, охренел за какой-то стульчак такие бабки отдавать? — подобное, чисто жлобское, в упор, непонимание разумного комфорта рабочего места встречалось им не в первой) — указывая, проформы ради, каждому новому работодателю на собственное видение удобства, Алекс заодно и сообщал марку кресла — и всякий раз слышал вышеприведённую фразу. Но всё ж однажды ему купили стул его мечты — и не абы какое-то китайское подобие, а настоящий шедевр от “Aero Cool”, — причём наниматель, крупный мужик за 50 с блестящей лысиной и маловыразительным взглядом человека, позабывшего как удивляться —  а подобное качество ходит только рука об руку с большими (очень) деньгами — пробежав глазами список требуемого, флегматично щёлкнул клавишей селекторного устройства и без всякого выражения произнёс: «Наденька, щас человечек придёт с пожеланиями, прими, душа моя, к оплатите!» — и подняв на просителя давно потухшие глаза, закончил: «Ступай этажом ниже, в бухгалтерию, там всё оформят», — далее, ничуть не заботясь о соблюдении ритуала прощания с гостем, взялся за чёрную бутылку с золотой этикеткой, предварительно поставив перед собой один стакан, чем ясно дал понять: Алексу давно пора исчезнуть…
               К слову, искомая Наденька оказалась дамой излишне загорелой, с нескромным декольте и лёгкой печалью во взоре, где похоже, таились мысли о неизбежной «пластике». Что до старины Алекса, то у него всегда слабели ноги от анимешных размеров глаз, — а у бухгалтерши они были огромны, с явной искоркой распутства, — и он не удержался, пригласил сеньору в ресторан. Предчувствия нашего амиго не обманули: растрёпанным сверх меры, он еле выбрался от неё, вернее, что от него осталось, только к следующему полудню, чем заслужил укоризненный, напрочь лишённый мужского взаимопонимания, взгляд дежурного клерка, выделенного в помощь, и притащившего свой полный служебного рвения зад, спозаранку... Да, «сочный» был клиент — помимо кресла, ещё и заплатил размашисто, не скупясь, — понятно, очередного рандеву с ненасытной Надин избежать не удалось, и вновь Алекс поражался до самого утра, сколько же телесного огня хранят в себе порой бесстрастные, казалось, бухгалтеры… Жаль только, через некоторое время дядьку с пресыщенным взглядом взорвали в собственном лимузине, вместе с охранником и адвокатом. В те суетные годы государева «спецура» активно входила в большой бизнес, и подобное случалось регулярно. Как и всякому служивому люду, им были чужды сантименты и склонность к обстоятельным переговорам — зато взрывать что-либо по долгу службы они умели отменно. Алекс необдуманно, из христианского добросердечия явился было на похороны, но узрев разом ставший хищным взгляд Надин, малодушно спрятался за огромным надгробием по соседству, пока эта перезрелая вакханка металась по погосту, отыскивая его. Ибо из памяти немедленно вынырнули её невообразимо распахнутые, жаждущие постельного буйства глаза, да хриплый, до дрожи похожий на рык голодной пантеры, голос: «Давай, красавчик, вы*би меня хорошенько!» — и не хотелось представлять, что будет, коль не сумеешь… Вот таким замысловатым способом, роскошно-натурально-кожаный образец офисного highgolass оказался в вечном пользовании у Алекса, вроде бы как «на халяву», но вспоминая выматывающие мистерии с Надин, справедливо было бы назвать его трофеем. И он, памятуя о нехитрой мудрости, где своя поясница ближе к телу, взял за правило возить кресло с собой на все последующие «заказы», обязательно подразумевавшие многочасовые посиделки за компом, чем всегда отличалась его непростая, а от того крайне востребованная узким кругом весьма обеспеченных людей, работа…
               Но Лапе всё это было невдомёк. С любознательностью человека стороннего, однако ж имевшего основания полагать, что пусть опосредованно, через супруга, ей по плечу реноме «хозяйки», шествуя по коридору, она пересчитывала безликой похожести кабинетные двери, искренне удивляясь торчащим по всему коридору, через равные промежутки, внушительным кактусам в кадках — прям как в мексиканской саванне — или как у них там эта часть ландшафта зовётся? Стоило заподозрить, что урвавший подряд дизайнер побывал в Мексике, и она его немало впечатлила. Подле одного из особенно потрясающих экземпляров, очень смахивающего на надгробие из огромных колючих оладьев, топтались, опасливо поглядывая по сторонам и дерзко покуривая, два охранника; завидев Лапу, они со слюнявой остолбенелостью замерли, тяжело дыша и скабрёзно мечтая. Лапа, хорошо знавшая, каким образом реагируют на неё мужчины, с надменностью Клеопатры прошествовала мимо, надменно кивнув и с волнительной хрипотцой бросив: «Вольно, мальчики!», дав повод балбесам в униформе продвинуться в мечтах до совершенно бесстыдных пределов. Ей становилось скучно (потно вожделеющая стража не в счёт), а этого она не любила… Но вот именно здесь автору следует прерваться, дабы подробнее познакомить читателя с возникшей, пускай и не из пены морской, а просто в нехитрой канве повествования, девой, ибо её выдающаяся внешность вполне дружелюбно соотносилась с весьма занимательным содержанием.
               Сей дивный человеческий материал случился в этих краях, доселе стыдливо-патриархальных, а ныне развязных поболее всяких там «Мулен Руж» и Лас Вегасов — что стало следствием усилий ушлых селекционеров в двубортных пиджаках цвета упавшего граната, подвизавшихся советниками при 1-м всенародно избранном президенте. Пользуясь его часто снисходительным, посталкогольным по первопричине, взглядом на многие, заведомо неотложные проблемы, они, не стесняясь, т.е. в масштабах всей страны, проводили столь отважные преобразования, что изумлялись даже обладатели репутаций законченных экономических авантюристов. И когда повсеместно, особенно в провинции, не стало света, тепла и законности — т.е. в момент наивысшего успеха реформ — начала бурно произрастать новая поросль, что во времена стабильные и праведные непременно именовалась бы «будущим страны» — но теперь, даже при беглом взгляде, такого будущего никак не хотелось. Им же, с малолетней несознательностью воспринявшим конец империи как неизбежное и ожидаемое, явившаяся следом атмосфера всеобщего уныния и безнадёги, единственно оживляемая на местах разудалым беспределом с пальбой и мордобоем, представилась, как ровесникам перестройки, естественной средой обитания… И сколь же удивительны и необычны оказались те побеги!
               Как и многочисленные её сверстники, в учении Лапа не слишком преуспела, да и до того ли было? Впрочем, полученный минимум знаний использовался на 100%. Сметливо складывалось/вычиталось всё нужное для жизни: от возможного навара мелких гешефтов до пределов срока непогашенного долга — после чего точно поставят на круг — сиречь, от**бут хором. Выскочив за местного гренадёра едва ли не сразу после школы, через год уже овдовела, поскольку благоверный при жизни истово чтил пацанский кодекс: «не ссать» и «своих не закладывать» — посему без жалости был застрелен конкурирующей братвой при дележе пригородной бензоколонки. Всей спиной, от затылка до ягодиц, ощущая вожделеющие взгляды сотоварищей упокоившегося супруга, единодушно решивших, что молодая вдова в чёрном выглядит просто охренительно, она без иллюзий понимала, что недалёк тот час, когда её начнут, не особо спрашивая, таскать по убогим, пооткрывавшимся на каждом углу саунам, имея и потея без счёта, ненапряжно позабыв о павшем за общее дело «братане-пацанчике». Поэтому, легко и не особенно печалясь, она покинула свой плюгавенький «Чикаго», отправившись в Северную Пальмиру, которая, как радушная «мамочка», принимала всех новоприбывших, живописуя грядущие успехи и достаток.
               Начинать приходилось с малого и чертовски непросто: год с небольшим торговала фруктами на рынке. Но так как сызмальства Лапа была несдержанна с деньгами, особливо чужими, то регулярно имела место недостача, подчас немалая, за что она смиренно отдавалась хозяевам — двум животастым, жизнерадостным и изобретательным армянам — в результате чего, ежели и случалось увидать любое, пусть даже крайне затейливое порно, то наблюдала она его с усталой ироничностью: так, видимо, смотрит ветеран 1-й Кавказской на забавы пейнтбольных придурков. Правда, лёгкое оживление она испытала, как-то увидав в гостях фильм с участием (внушительным) итальянского порно-мачо Rocco Siffredi — гораздого на выдумки обладателя нехилого (поговаривали, полных 9 дюймов!) достоинства — восстановившего в ней увядший было интерес к мужчинам, талантливым во всём… Но вот дальше, всё больше приобретая шарма настоящей, врождённой женственности снаружи и испепеляющего цинизма внутри, с рынками она быстро покончила, перебравшись в магазин дорогой, брендовой одежды — благоразумно не отказав в просьбе отсосать прямо во время собеседования главному управляющему. И вот тут, к немалому удивлению, Лапа оказалась на своём месте. Довольно скоро избавившись от провинциального диалекта, одевшись стильно и дорого (с предоставленной магазином скидкой), Лапа демонстрировала утончённый снобизм в повадках и весьма результативное умение убеждать клиентов в правильности выбора — её врождённый вкус сделал бы честь и записному эстету «от кутюр».
               Еженедельно делая отличные продажи, вскоре добилась реноме «лучшей»; да и в области горловых минетов, благодаря наставничеству сладострастного управляющего, так же основательно преуспела. И кто знает, не испытывай она понапрасну судьбу, управляющий, возможно, развёлся бы со своей отяжелевшей от регулярных вояжей в «Азбуку вкуса» женой (о чём он иногда, после особенно ударного отсоса, дерзко подумывал); или же старший менеджер Серёжа, однажды рухнул бы перед ней в баре на колени и срывающимся от волнения/вожделения (поди разберись, что у мужиков на 1-м месте) голосом (+ 4-й «мохито» подряд), пообещал бы сложить к её стопам всё, что имеет: неплохой заработок, на 2/3 погашенную ипотеку и могучую, особливо по утрам, эрекцию. Но… Лапа хоть и была крепка здоровым, житейского склада умом, и напрочь лишена присущей многим столичным «штучкам» склонности проводить дни «тревожась всевозможными передовыми идеями»^19, однако ж её характер имел одно крайне прискорбное свойство — неизбывное авантюрное начало, легко сметавшее прочь имеющееся у обычных людей здравомыслие, — ту самую, крайнюю степень отличия, что в простом народе издавна зовётся «поху*змом». В её случае, наличие вселенского масштаба легкомыслия, запросто оставлявшего позади весь ихний дзен с буддизмом в придачу, регулярно вовлекало в ситуации непростые и чреватые, но и не раз помогало, как ни парадоксально, выкручиваться и безнадёжных, казалось, положений: внушительных долгов, многомесячных просрочек при найме квартир (она просто съезжала из них без следа) — как там у американских психоделистов: “easy rider (let the wind pay the way”^21? — выходить из дорогих бутиков, глядя чарующей наивности взглядом в глаза охранника, заодно неся под курткой брендовую блузку или трусики, ценою в зарплату тамошней уборщицы…
               Вот и теперь, играючи презрев перспективы законопослушного, мещанского существования в звании «среднего класса», о чём в своём Задрищинске и помышлять не приходилось, Лапа поддалась на искушающее предложение своей товарки по съёмной жилплощади Аллочки, родом из чернозёмных, нзалэжных окраин, — девице смазливой, неглупой, но также шебутной и шаловливой. Та предложила скинуться кровно отложенным и выкупить партию алклголя-конфиската у знакомого на таможне по цене, допустимой лишь для своих, с последующей продажей с таким наваром, что после озвучивания цифры, подруга испытала почти что оргазм. Однако, совместных сбережений было недостаточно, и Лапа, ничуть не колеблясь, следующим вечером оставшись в магазине допоздна развешивать новую коллекцию, пользуясь исключительным доверием и тем, что осталась одна, отомкнула и обчистила кассу. Ей было невдомёк, что неделю назад, по распоряжению владельцев магазина, тот самый управляющий, коему она регулярно «исповедовалась», стоя на коленях, повелел тайком установить скрытую видеокамеру (что только начинали входить в моду и были скорее статусным аксессуаром), дабы пресечь кражи мелкой одежонки пришлыми — но не как ни своими! Каково же было изумление руководства, когда на записи дебютировала не перманентно шмыгающая от недостатка кокаина в организме богемная выбл*дь, а своя, со званием «лучшая», старшая продавщица, лихо взламывающая кассу! Зная, чья это протеже, заодно понимая истинную причину участия в её продвижения по службе, боссы, один из которых в недалёком прошлом был весомым полицейским чином, а другой в тот же отрезок времени авторитетным бандитом, сурово насупившись, повернулись к главному управляющему — и тот немедленно осознал правоту учения о карме, для восстановления которой, похоже, ему придётся сейчас сделать каждому из них то, что с таким блеском проделывал эта неблагодарная тварь!
               Впрочем, будем честны: Лапе хоть и случалось с корсарской бесшабашностью вздымать флаг с начертанным по диагонали «Живём только раз!», в Пертрополе, тем не менее, она стала обзаводиться признаками girl sapiens и отнюдь не собиралась тупо обворовывать родной магазин, — а тем же утром, пока не хватились (бутик открывался только в 11), провернув сделку, вернуть деньги обратно, до последнего цента. Но, как часто бывает в этих краях, где адресат взываний проникается легкомыслием и пофигизмом взывающих к нему, сей же час отмечаясь нерадивостью в исполнении просьб, у подруг всё пошло через жопу. Причём, в данном, конкретном случае, соответствие указанному выше определению оказалось болезненно точным — подруг, опрометчиво решивших окунуться в криминальный алко-бизнес без какой-либо поддержки и крыши, кинули банально и жёстко. Хмуро пересчитав деньги, неулыбчивый хрен в камуфляже, до этого флегматично демонстрировавший полный кузов коробок с «чёрно-белыми лошадками», вдруг кровожадно ощерился и по-разбойничьи свистнул. Чёрт знает откуда, на свист немедленно явился пяток одинаково небритых молодцев в коротеньких кожаных куртёшках в облипку на крепких, борцовских торсах, беспощадно улыбчивых и кладбищенски галантных. Для начала они посоветовали нанятому водиле, красивому, русому парню, топтавшемуся чуть в стороне в ожидании погрузки, «вали отсюда, а?». Но когда тот гордо озвучил про своё право стоять, где хочет, а главное, получить обещанные деньги, с шакальей организованностью принялись топтать его, предварительно повалив на землю. Взбешенная актом столь бесцеремонного кидалова (а сомневаться в том уже не приходилось), Лапа, сжав кулаки, кинулась на «оху*вших черножопых». Услыхав дерзкий клич, джигиты тут же отложили в сторону измочаленного в стейк бедолагу и недобро воззрились на неё. Один из них негромко, но очень страшно произнёс: «Э, зачэм такие абыдные слава говоришь, кысуля, а?» — и сделав шаг к ней, отвесил такую оплеуху, что она тотчас рухнула на четвереньки. Насиловали её тут же, гогоча и дымя сигаретами, причём так безжалостно-анально, что всю последующую неделю она обходилась без стула, а от мысли сходить по-большому становилось действительно страшно. Алка, сучка прошаренная, дёрнулась было свинтить, но камуфлированный сангвиник неожиданно резво сделал ей подсечку; подняв за волосы, грамотно пробил солнышко, заломал назад руку и, не отставая от джигитов, употребил её сзади. Запыхавшиеся от ватажного глумления над Лапой абреки, встав в круг, громко комментировали процесс, а уже потом, просто горного веселия ради, насовали Алке в рот… Кое-как добравшись до квартиры — лишь благодаря пожилому мужичку, с сердобольной брезгливостью тормознувшего свой «Жигулёнок» подле в хлам истерзанных девиц, — но не забывшего с питерской учтивостью истребовать оплаты. Зверски натеревшись мочалкой в надежде смыть недавние боль и позор, подруги откупорили бутылку «Финляндии», располовинили «Сникерс» и молча стали напиваться. Правда, после третьей Алка прыснула в кулак и расхохоталась: «Лапуль, ладно хоть у меня лавос в сумочке остался, деду за проезд… а то опять бы сосать пришлось!» — Лапа, в лучших традициях буржуазного кинематографа, немедленно отскочила в сортир с рвотными позывами. Вытряхнув остатки водки в рюмки, вместо тоста, Алка подытожила: «Ша, меня теперь хоть расказнИ, с бухлом в жизни не свяжусь!» — с тем и отошли ко сну — страшному и тревожному, до вскриков и скрежета зубов… Увы, поспать нормально не вышло — не прошло и трёх часов, как товарки отключились —тут начал названивать управляющий, с лишённым девственности ртом, и в след за тем напрочь сгинувшей верой в людей. Лапа, достигшая примерно того же результата, только ценою куда больших страданий, скривившись от боли в заду, кое-как доковыляла до стула с сумочкой, где телефон, и пресекла грядущий водопад упрёков и стенаний, просто выдохнув в трубку: «Пошёл, урод, на х*й!» Однако, с квартиры пришлось съезжать в срочном порядке, ибо, вспомнив бритую до блеска, с питоньими, немигающими глазками, голову одного из владельцев, Лапа смекнула: только задницей здесь не отделаться. Алка свалила на родину залечивать душевные и прочие травмы, а она вновь пошла на рынок, что на окраине, торговать шмотками — в Петрополе борьба за выживание не терпела отлагательств, требовалось начинать всё сначала...
               
                VII
               
               И вот однажды, подняв взгляд на очередного, хрен ведает сколько тысячного покупателя, она просто оторопела: красивые, серые глаза смотрели на неё с такой нежностью и чистотой, с какой этого не случалось ни разу в её суетной и бестолковой жизни. Он немного заикался, но не от смущения, как могло показаться, а после контузии на 1-й Кавказской, где воевал ротным. Сейчас на пенсии по выслуге/ранению, живёт один, мама недавно умерла, а отца он и не помнил — всё необыкновенно просто и легко было рассказано им под пару пластиковых стаканчиков пакетированного чая от бегающего с термосом по рынку хунхуза, — но до чего же чай был вкусным, а рассказ интересным! Купил он у неё недорогие брюки; но Лапа долго ему выбирала, не жалеючи потроша упаковочные мешки, выискивая наиболее качественные, без явных недостатков. Да и наценку сделала никакую — так, проформы ради, могла себе это позволить. Потом он приходил за рубашкой, чем-то ещё — и одним воскресным вечером она пришла к нему в обыкновенную, но чистую и ухоженную «двушку», с очень вкусным тортом и ароматным, явно нездешним образом заваренным чаем. После невинной, но увлекательной беседы случился (по её инициативе) секс — вышло так себе: кончил он быстро и некрасиво, конвульсивно задёргавшись, шепча банальности вроде «сладкая моя». Робко выбравшись из-под одеяла, пулей метнулся в ванну; а Лапа тем временем сказала себе: а почему бы и нет? — и перебралась к нему. Сим же часом она обнаружила неведомую ранее прелесть в тихих совместных вечерах с любящим (это стало ясно и без слов, которых никто не произнёс) человеком; в нежных, без пошлого елозинья рук, объятиях, с трогающей до слёз, настоящей, искренней заботой… Что до секса — ну, уступала она иногда пламенным домоганиям Анвара — бурного и необузданного, как реки в его родной Осетии, —  что торговал ремнями в палатке напротив — и да, кончала, бурно, хрипло матерясь и царапаясь. Понимая, расчётливо и ясно, без всяких слюней, единственность подобного шанса, выпавшего ей в качестве утешительного приза, Лапа терпеливо приучала его к себе, к мысли о невозможности жить, существовать без неё! И стоит признать, не так уж и трудно оказалось внушить подобное человеку, в чьей жизни смерти было поболее всего остального, — и преданного за это, походя отделавшейся грошовой пенсией, страной. Всего через полгода он бросался в прихожую, к двери, преданно, с пёсьей преданностью встречать её, вернувшуюся с работы, — и иногда, особенно после торжества над ней несгибаемой плоти Анвара (чёрт, что они там с детства жрут для стояка?), ей становилось страшно — насколько она его приручила.
               А через год они пошли в ЗАГС. Правда, сначала пришлось сгонять на родину — за справкой для подтверждения вдовьего статуса. Плюгаевскград стал ещё гнуснее: с блатным шансоном, долбающим по ушам в «пазиках»-маршрутках, бритыми пацанами на бэхах; стайками разодетых в русалочью парчу бл**ей подле главного в городе ресторана; с потерявшими стыд стариками, с крысиным усердием роющхся в мусорных баках. Вытерпев кое-как два дня, пережив встречу с матерью — впавшей в деменцию старухой, и еб*нутой сестрицей, нарожавшей уже троих дебилов от разных мужиков; получив искомое, тем же вечером она рванула на такси до областного центра, выслушивая битый час от водилы со знанием дела изложенные перипетии недавнего, масштабного и кровавого противостояния местных бандосов заезжим ковбоям, где местные, ясен хрен, были чуть ли не святые, а пришлые, как на подбор — «гниды беспредельные, правильных понятий ни х*я не чтущие». Откуда у лысоватого мужика, с пузом на коленях и жирной бабой дома, имелось столь ясное представление о воровских понятиях, Лапа уточнять не стала. В стране, где сериал «Зона» стал семейным фильмом, это подразумевалось как бы само собой…
               Став законною женой, она искренне старалась соответствовать, заставив себя уверовать в априорную святость домашнего очага. Тем более, хотели ребёнка — он в особенности, почему-то считая, что она станет лучшей матерью на свете. Зная себя, с подспудным страхом вглядывалась она в зеркало по утрам, с холодеющим сердцем ожидая, что когда-нибудь ей всё опротивеет, и она, ежели вспомнить французов, «забросит свой чепчик за мельницу»^22. Но там, в зазеркалье видела красивое, отказывающееся меняться, лицо молодой женщины, чётко знающей, что нужно ей — а что и даром… Но если долго и напряжённо ожидать решительного стука в дверь, стоит ли вздрагивать, услыхав его?
               Всё произошло внезапно — она вдруг стала чувствовать, что не будто хватает воздуха, стоило завидеть Лёшу (а звали мужа именно так), как начинала задыхаться, наполняясь кислым, удушающим раздражением и злостью. День за днём становилось только хуже; ночью — отгороженное скомканным одеялом отчуждение (забеременеть всё равно не получалось); молчаливые, с односложными разговорами завтраки — и дежурное прикосновение губами к щеке: «Всё, я побежала!» — и ставшие практически ежедневными скотские совокупления с Анваром, которому теперь дозволялось всё… Шалая от недавнего унижения грубой горною скотиной, покачивая бёдрами, шла она по улице — и редкий мужик не оборачивался, сплёвывая ей вслед. Ко всему, залечив душевные раны и восстановившись, в Петрополь вернулась Алка — и незамедлительно отыскала «боевую» подругу. Снова полная надежд, она нырнула в банковский сектор, забивший с недавних пор неугомонным, как нефть в Техасе, фонтаном. К слову, Лапа тем временем тоже «переросла» рынок, став заведующей в небольшом магазинчике подле метро, и Алка, с завистливым восхищением глядя на неё, искренне недоумевала: «Ты чё, такая барби в реале, похоронить себя с убогим (видела Лёшу разок) вздумала?!» — и через некоторое время пошли ночные клубы, уверенные в себе мужики с «корочками» и без, но все обязон на «геликах» или «лексусах», могущие шутя делать подарки ценою в несколько штук «зелени»… Загородные «дачи», чьи размеры запросто могли посрамить приснопамятные помещичьи усадьбы времён давно забытых — или нет? Ужины с шампанским и омарами, прогулки на катерах, норовящих на своих моторах просто взять и выпрыгнуть из Невы, несясь дальше по воздуху… — вся эта блескучая пена шального, внезапного достатка, коим оказались отличны те шебутные, дикие годы. Исполненных столь сочными красками декораций в своей жизни никак не ожидалось, и Лапа просто ими упивалась, легко отыскав в себе немалую склонность к гедонизму. Дома стала появляться крайне редко; не скрывая, брезгливо морщилась при виде осунувшегося, резко постаревшего мужа — особенно на контрасте с загорелыми и ухоженными ликами владельцев банков, казино, бутиков и ресторанов — словом, всего того, без чего ни одной стране не выжить. Заходила на кухню, не снимая дорогих туфель, походкой «желе на пружинах», заполняла холодильник едой, с холодной злостью отмечая ставшими регулярно появляться наполовину опорожненные бутылки водки — «слюнтяй х*ев, дал бы пощёчину, повалил бы на койку да отодрал, как отстирал! — так нет, стоит, чисто собачонка, только хвостика нет». Повернувшись к нему, демонстративно выливала пойло в раковину, злобно бросая: «Тебе же нельзя с твоей контузией! Что ты этим докажешь?» А он лишь улыбался, радуясь, что хоть так к нему обратились, всем видом давая понять, что готов броситься к ней, едва прикажет! «Только хвостом не сучи, убогий!» — вслед за Алкой, она по-иному уже его никак не называла. Долго так продолжаться не могло — Лапа это отчётливо понимало, поскольку была внутренне очень здорова и наклонности имела исключительно нормальные, посему плохо переносила алкоголь, а уже тем более наркотики, ничего увлекательного не находя в той мутной заторможенности, со всеобщим тупоумием называемой «кайфом»… Правда, курила без меры, но современная, стильная дама без длинной, тонкой сигареты? — нет уж, увольте! Кроме того, моложавые провинциалки с призывно торчащим сосками, готовые на что угодно за пару бокалов шампанского, очевидно наступали на пятки — тут уж не до излишеств!
               Отпаивая свежевыжатым соком еле живую от кокса Алку, Лапа категорично изрекла: «Хорош шалавить, подруга! Пусть шмары малолетние в бикини на столах пляшут, а нам здоровье поберечь надо… особенно тебе, непутёвая ты моя!» — Алка благодарно шмыгнула и отхлебнула ещё соку, тут же закашлявшись. «О! — назидательно подняла палец Лапа — Организм требует отдыха и покоя!» Прямо здесь подруги решили завершить бесшабашную декаду, пока не скатились до уровня «уценённых маромоек» (Лапа), и заняться составлением бизнес-проекта, благо в приобретённых знакомых значились сплошь непростые, а стало быть, очень небедные мужчины. Сурово глянув на подругу, Лапа заключила: «Всё, дорогуша, никаких клубов, иначе через год в голимую рухлядь такими темпами превратишься! Завтра, на светлую голову, всё обсудим!» — и, вызвав такси, отправилась домой. Едва отперев дверь, она сразу всё поняла: смерть, приходя, и тишину делает страшной подельницей, а в квартире было именно так: тихо и страшно. Лёша ничком лежал на диване с неестественно вытянутой рукой, пытаясь, наверное, дотянуться до телефона, лежавшего на журнальном столике. Из опрокинутой, валявшейся на боку водочной бутылки, на пол натекла небольшая, почти высохшая лужица, издававшая столь резкий, ацетонистый запах, что сразу понималось — государственное производство не значилось ни разу. Лёше действительно нельзя было быть, она знала: в результате тяжёлой контузии частично пострадал мозг, и угроза инсульта жида с ним постоянно. Тем более была противопоказана ему суррогатная дрянь, цистернами завозимая из горных окраин, бутилируемая беспринципным отребьем в подвалах, оборудованных на скорую руку, а затем шустро развозимая по городским точкам. И старались ведь на этом поприще отнюдь не заезжие аксакалы, а свои, коренные — со славянскими анфасами и регулярной, раз в год, майской гордостью. Особо не отягощаясь измышлениями морального толка, усердствовали в снабжении русских городов ядовитым пойлом, прямо и косвенно участвуя в отравлении соотечественников. А что поделать? — хочешь жить, умей… жена, вон, диван кожаный возжелала и полный рот керамики — как откажешь? А Лёшина гордость не позволяла прикасаться ему к деньгам, что Лапа просто швыряла в сервант, где сердито топорщили огранённые бока похожая на купель салатница и стопки, размером с кулак. Лапа их не считала, игнорируя вроде бы присущий множеству женщин педантизм в денежном вопросе, интуитивно следуя принципу, удачно озвученному англичанами: «easy come, easy go…»^23.
               Начав выпивать и стараясь обходиться своей скудной пенсией обременяющего Родину инвалида, Алексей немедленно обрёл неутомимых поставщиков зелья в лице владельцев круглосуточного киоска, чей разрез глаз и гортанный говор выдавали потенциальных недругов, но получить вид на жительство не помешали… Ему было слишком больно и одиноко трезвыми вечерами, когда на неудобные, безжалостные вопросы самому себе приходилось давать столь же безжалостные ответы. И только основательно набравшись, он забывал по сверлящую боль в голове, про отчётливое понимание гулкой, как пустой колодец, безответности собственной искренней любви… Он часто видел в расплывающейся, пьяной зыбке лицо мамы и заговаривал с нею, торопясь озвучить разочарование, глотая слова и слёзы. Но для этого приходилось открывать вторую бутылку. Несколько раз приходил отец: молодой, с брызжущими весельем зелёными глазами, щёгольским чубом и в чудных, неимоверно широких внизу, брюках — «клеша», так их тогда называли. Таким отца и запомнил, впервые осознанно произнеся «папа» и держась за его шею. Погиб он по-дурацки — в пьяной драке пырнули ножом и бросили подыхать. Но отец полз, сколько мог и пока были силы, заливая каждый осиленный метр собственной кровью, с угасающим сознаньем повторяя имена самых любимых им людей на этой сучьей земле — жены и сына. Лёша как-то, в очередной «визит», сказал ему об этом, но тот лишь молча стоял в углу и только качал головой — поди, пойми, б*я, о чём!
               Иногда являлись его пацаны-срочники — все, кто остался там и кого он обязан был сберечь — но не сумел. В тот роковой день он, довольно улыбаясь, закурил, удобно расположившись на броне БМП-хи — зачистка прошла на удивление тихо, без стрельбы и потерь, соответственно, — все целы! Но тут он зачем-то повернул голову и увидал метрах в 15 позади человека со странной, окладистой, в мелких колечках бородой и зелёной шапочке. Тот блеснул зубами в злобной, страшной улыбке, неторопливо поднял гранатомёт и стал прицеливаться. Сначала Лёша искренне, до огорчения, успел удивиться: откуда ж, сука, взялся? — все дворы ведь проверили… а затем, разрывая рот в крике, надеясь, что Сашка Гусев, мех-водитель, услышит, кричал, не переставая: «Газуй, сынок, выворачивай и газуй!» — но поздно: сначала вспышка в руках бородатого, а секундой спустя — обжигающий грохот, с долгой потом тишиной реанимации –стовского госпиталя, — выжили трое, что были на броне; те, кто внутри — сгорели. А теперь они перед ним, все — и он может оправдываться, пока действует на мозг отрава. «Вы же сами, ребятки, просили: по-быстрому, т-щ ст. лейтенат, сегодня кино… всё проверили — чисто! А он, гнида, прямо у дороги прикопался, рубероидом и покрышками рваными прикрывшись — смышлёным араб оказался, х*ля там…». Ребятки согласно кивали чёрными, жутким головешками, а Гусев даже вроде улыбнулся обезображенным лицом — он всегда улыбался, даже когда умирал, выброшенный взрывом на дорогу. «Он мне спать не давал, он с восходом вставал, а вчера не вернулся из боя…»^24 — Господи, да что ж это за еб*нутая страна, в которой подобные строки всегда будут кровоточить?!
               А сегодня всё выглядело как-то мрачно и торжественно, даже колокола вроде бы гудели — там, вдалеке, где блистали всполохи грозы в темноте страшного далёка… Вдруг появилась плачущая мама, и Лёша рванул к ней успокоить и обнять, но тут ударило, словно разрядом тока в голову, невозможной, разрывающей мир пополам: на прошлое и не случившееся уже, болью. И следом пришла не пустая, как в тот раз, тишина, а появился всеобъятный, необычайной силы и красоты звук, забиравший его всего, без остатка, так быстро, что Лёша только успел улыбнуться, полностью соглашаясь с теми, кто говорил: если готов, то умирать ни х*я не страшно…
               
                VIII
            
               Лапа с удивлением и страхом смотрела на умиротворённое лицо мужа — что ему ТАМ сказали, что он так бестрепетно шагнул туда? Вдруг пошатнувшись, ощутила ватную слабость в ногах, — смахнув с табурета какие-то крошки, села, тут же закурив. Только сейчас, до коленной дрожи и немеющих рук, до неё дошло, какой безнадёжной и никчемной сукой она, в принципе, являлась. Осознание, безрадостное и тяжкое, как положенный на спину крест, заполнило всю её отчаянием от непонятости Господнего умысла, пославшего ей, непутёвой, Лёшу как единственный шанс на правильную и достойную жизнь, — но она, сука тупорылая, по обыкновению, всё про*бала! Но уничижительно-горькая мысль, полоснувшая по сердцу скальпелем обречённого понимания упущенного безвозвратно, была тотчас же безжалостно задавлена, а слёзы раскаяния немедленно высохли, — и она вновь стала прежней. Закурив ещё одну, глядя новопреставленному прямо в лицо, выдохнула дым и произнесла: «Ну, милый супруг, значит, так надо!» Набрав Алкин номер, услыхала полусонное «чё?» и без всяких прелюдий, чётко и ясно произнесла: «Приезжай, убог…. чёрт, Лёша умер — инсульт походу…». Вдавив окурок в пепельницу, она ощутила привычную, как изжога после «Мартини», злость — и послав загубленную душу куда подальше, протянула руку и не дрогнув, провела тыльной стороной ладони по мужниному лицу, закрывая ему глаза — навсегда…
               Лёшу схоронили быстро и скромно, народу было немного — большей частью любопытствующие соседи; родня имелась вроде бы в Псковской губернии, но толку-то? Правда, неожиданно явились его бывшие сослуживцы: все, как один, ладные мужики в идеально сидящих кителях, выбритые до синевы, собранные и немногословные, словно на посту. Именно боевые офицеры зачастую тяготеют к строгому соблюдению формальностей — это там, на войне драные свитера, невозможных фасонов вязанные шапочки и вопиюще неуставные кроссовки, — а здесь безукоризненный дресс-код государевых людей, настоящего русского офицерства — видимо, только рискуя жизнью, приходит понимание нужности некоторых условностей. С каменными лицами выслушали они отпевание, молча бросили на гроб по горсти земли, но перед тем, как уже все собирались уходить, после негромкой команды «Становись!», выстроились в небольшую шеренгу, достали пистолеты и трижды выстрелили в небо, призывая Господа обратить на новопреставленного особое внимание.
               Поминки оказались ещё малочисленнее, да и коротки сверх меры: офицеры, махнув по полстакана, ковырнули для приличия вилками гуляш и потянулись на выход, не глядя на вдову. И только здоровенный майор, тот, кто командовал на кладбище, недолгую поминальную трапезу недобро поглядывавший на подруг, задержавшись в дверях, громко пробасил: «****ь рыночная, угробила Лёху…» — Лапа дёрнулась, будто от прилюдной пощёчины, но сдержалась — и даже вроде криво усмехнулась: мол, ваше, служивые, право… А вот Алка немедленно завелась: «Солдафоны хреновы (отчим и у неё был прапором), сычами просидели, хоть словечко молвили, дуболомы бессердечные: ни соболезнований, ни…» — «Заткнись! Всё в цвет, подруга, хрен ли…» — Лапа подняла стакан и залпом махнула обжигающего пойла. «Вот же крысы общепитовские, просила же нормальной водки на столы поставить!» Не выдержав пламенного послевкусия, запила компотом — тотчас стало всё по х*ю, как и должно быть. Затем саркастично подытожила: «Всё верно, по всем раскладам — *****, но с питерской квартирой!» — Алка понимающе хихикнула, но сейчас же осеклась под недоумённым взглядом толстенной поварихи, терпеливо таращившейся на них с раздачи, подсчитывая в уме, сколько примерно будет не съедено и, соответственно, сколько дней кряду можно не ходить в магазин, обязав мужа и детей подъедать поминальный харч.
               Словно угадав её мысли, Лапа вдруг вскинула голову и с прежней весёлостью обвела взглядом безлюдные столы, уставленные дежурным набором ритуальной снеди. Повернувшись к Алке, спросила: «Эл, подруга, ты ведь не пила? И на машине?» Как представитель сферы банковских услуг та действительно лихо носилась на новенькой «Тойоте», шутя подаренной по пьяне кем-то из нуворишей. «Дуй в ближний супермаркет, закупись контейнерами и прочей тарой — хрен им (она махнула в сторону тёмного прохода, где изредка появлялись грузные тётки в несвежих халатах и колпаках) как у негра — большой и чёрный, а не халявскую жрачку! Сложим и бомжам свезём: те действительно Лёшу помянут!» Алка крутнулась резво. Под ненавидящими, злобными взглядами замерших в святом негодовании работниц столовой, подруги деловито уложили в контейнеры пироги и гуляш с рисом; кислые, отчётливо пустые щи решено было оставить. Затребовали оставшуюся водку и перелили в пластиковый бидон компот — ну, чисто оккупантши! Нагрузившись по самое не могу, двинули на выход, — и тут угрюмая повариха, не сдержавшись, сочно сплюнула на пол, но её было можно понять: как-никак, холодильник дома пустой… Правда, Алка незамедлительно обернулась и ехидно прошелестела: «Дама, как можно? В храме-то общепита!»
               Лапа, не год работавшая на рынке, отлично знала: подле тамошней свалки ютилось десятка полтора-два особей мрачной запущенности, без всяких надежд во взорах. Но сегодняшний вечер им запомнился надолго. При рваном, хаотично мечущемся пламени костра, бомжи безостановочно поглощали порции гуляша, давились отломанными кускам пирогов и лихо, по-гусарски, вливали в щербатые рты добрые порции водки. Смотрелось всё это как некий древний, языческий праздник… Но Алка — мудрая ведь баба, даром что с Малороссии, — зябко повела плечами и наклонившись к уху блиставшей умилёнными очами Лапы, негромко сказала: «Лапусик, валить пора…. Щас упыри окосеют и чистеньких тел возжелают — хрен отобьёмся!» Лапа согласно кивнула, благо и сама с тревогой уже отметила у пары моложавых оборванцев признаки сотского вожделения во взглядах: «Ты права: нормальной благодарности нам не дождаться, только повалят да отдерут хором!» В машине, на обратном пути, наконец сбросив, как кожу, 2-хдневное напряжение, Лапа в голос зарыдала, громко и безутешно — как и подобает вдове. Обычная ведь баба, хрен ли там…
               Не дожидаясь «сороковин», компаньонши приступили к исполнению плана, намеченного ранее лишь в общих чертах: они решили начать собственное дело, а именно, открыть массажный салон с упором на восточный колорит, поскольку кишлачные девы попёрли в северную столицу непугаными косяками, или, как неподражаемо молвила Алка: «Як лососи на нерест». Правда, немного озадачивал внезапно явившийся из-подстоличья, неведомый доселе, двоюродный Лёшин брат — дебильноватой наружности молодчик в камуфляжном комбинезоне. В нетрезвом потоке невнятно озвученных претензий рефреном не единожды прозвучало «по-человечьи» и «так дела не делаются». Его оставили ночевать и по утру, за завтраком, выяснилось — Витёк подвизался охранником в зале игровых автоматов, где и обзавёлся навыками гнусавить «по-пацански» при правильном базаре, да ещё крутить меж пальцев чётки. И если первое никак не удивило: мало ли наперсницы гопоты за жизнь повстречали? — то второе, прямо сказать, впечатлило — чувствовались врождённая тяга к перманентному страданию ху*нёй и наличие времени для практикования в этом. Витёк, заглотив в два приёма поданный омлет, с сытой развязностью откинулся на спинку стула. Ошибочно посчитав миссию альфа-самца наиважнейшей, он с брутальной широтой расставил ноги, намекая на наличие исключительной шарообразности между ними. Но подруг это лишь позабавило — всякого размера «хозяйств» навидались. Гость тем временем занялся привычным делом: принялся крутить чётки. От предложенного кофе он бодро отказался, испросив водочки — «братуху помянуть». На вопрос, сколько наливать, ожидаемо осклабился: «Края верняк подскажут, красуля…». Замерев на секунду с приличествующей случаю постной рожей, будто призывая дам оценить дам значимость момента, картинно отставил локоть, пробормотал нечто слабо различимое про «пух» и «землю», опосля чего махнул, гадёныш, верные 150 г., не поперхнувшись. Демонстративно не закусывая, гость лишь занюхал фрагментом нарезки и начал было гнусавить: «Я ведь тоже, в 104-м полку связистом лямку тянул… собачья, доложу вам, дамочки, служба была…», но Лапа поспешила резко свернуть «вечер воспоминаний», не особо его начиная: «Давай-ка, куманёк, или кто ты там мне приходишься, к делу!»
               Понимая, что ему «здесь рады, но не до конца», и вскоре придётся уходить, Витёк по-хозяйски наполнил рюмку вновь до краёв и вилкой зацепил сразу 2 куска ветчины. Молниеносно употребив добытое в два приёма, он, видимо, рассчитывал полностью оценить вкус при последнем, 3-м «заходе», но Лапа некорректно отодвинула тарелку со снедью и жёстко произнесла: «Я слушаю!» Как и ожидалось, потекло коряво-велеречивое, озвученное с «блатным» прононсом, изложение мыслей вслух о «человечьем» подходе к вопросу, что подразумевало выделение ему, горемычному, доли от квартиры, раз он «почитай, у Лёхи один был братан кровный» — и, стало быть, «наследник, ежли по-людски глядеть, тоже». Вдове вся эта словесная размазня быстро надоела и она, не церемонясь, отрезала: «Х*ёв как дров тебе здесь светит, куманёк. Наследница я одна, понял? Выпей на дорожку и проваливай — навсегда. Ясно?» Качаясь на стуле, подстоличный хрен, гаденько ухмыляясь, прогнусавил: «Дерзкая больно ты, кума! А вот не уйду, погреюсь тут у вас чутка… чё сделаешь?» Лапа мигнула Алке и та достала телефон: «Ментов вызову, будешь в обезьяннике свою крутизну доказывать». «Ладно, красуля, видать, хочешь проблем? Организуем…» — с тем гвардеец из квартиры и вышел. Следом и подруги распрощались — Алка усердно клеила какого-то «распальцованного» торгаша, и сегодня тот вёл её в ресторан — надобно было явиться во всём блеске. Не откладывая в долгий, мать его ящик, Лапа позвонила Анвару и вкратце обрисовала ситуацию. Закончила обещанием, произнесённым низким, хрипловатым голосом, отдаться сразу и разнообразно, как только визитёр исчезнет из её жизни. Тем временем, следуя немудрёной логике провинциального баклана, Витёк домой, конечно же, не поехал. Счастливо спустив всю наличность в ближайшей забегаловке, где с «пацанской» удалью и размахом выставил забулдыгам-завсегдатаям за упокой души братишки, героя-инвалида 1-й Кавказской; после чего предсказуемо взялся живописать собственной армейский опыт, наливая и рассказывая желающим про непростую долю связиста 104-го полка, заодно упражняясь в витиевато-загадочных угрозах «лярве крашеной, что братуху, верняк, извела и берегов не чует». После того, как он в край утомил персонал заведения, да к тому же оказался неплатежеспособен, его без всяких почестей выдворили вон. Нагруженный под завязку дешёвым пойлом и неуёмной злостью на «шалавистую паскуду», Витёк предсказуемо направился к Лапиному дому, во дворе которого надеялся памятно подебоширить. Однако, снедаемый страстью Анвар, верный данному слову, в компании ещё пары кунаков, сидел в машине неподалёку, покуривая «ганж» и наслаждаясь сладкоголосым Далер Назаром^25, — и избежать с ними встречи у бывшего связиста не получилось. С ним вежливо побеседовали, взяв слово больше здесь не появляться, а для упрочнения значимости договора пару раз шваркнули физиономией о стену, знатно ободрав оную, ибо, как гласит бедуинская пословица: «настоящие договоры скрепляются только кровью». Анвар в процессе достижения взаимопонимания с неудавшимся наследником набрал Лапу, — и та, покуривая у окна, не без удовлетворения наблюдала концовку беседы — а именно приложение о стену. Стоит ли говорить, что уже через полчаса, разгорячённый и страстный, джигит, зверино рыча: «Мылая, толко скажи, парву за тебя любого!», брал вдову прямо на кухонном полу…
               
                IX
               
               Вскоре оказалось, что затея с салоном изначально была ой как не глупа, и сие начинание, вполне закономерно, удалось на славу. Получив в Алкином банке под обеспечение квартирой основательный кредит, под вполне щадящий (как бы для своих) %; правда, зав. отдела кредитования, лысый и обильно потеющий мудила, похотливо моргая свиными глазками, взял с подруг слово посетить его «фазенду», поскольку он приобрёл новую «барбикюшницу» и, нахваливая оную, усиленно налегал на оборот «отменно жарит, девочки, ей-богу!» — что ж, оно не в первой, тем паче для дела! После этого, через бывшего участника клубно-кокаиновых посиделок, к сему моменту счастливо, а главное, удачно женившегося, и отнюдь не рвавшегося видеться со знакомыми из прошлой, ну очень суетной жизни, ставшего зам. префекта, удалось недорого и быстро (на х*й, поскорей от этих бл*дей отделаться!) снять отличное помещение, ранее бывшее детской библиотекой. С учётом близ расположенного лицея, салон игриво назвали «Фисташка», надеясь тем самым существенно понизить возрастной ценз визитёров. Словосочетание «восточного массажа» в названии сохранили, поскольку неразрывная связь с ним всё-таки имелась: в лице блиставшей отсутствием переднего зуба вьетнамки Даши, привлечённой Алкой из неведомых преисподен, и делавшей абсолютно всё — ну совершенно всё! — и заслуженно вызывавшей завистливое восхищение у различной степени скованности предрассудками узбечек, казашек и таджичек. Контингент вербовала сама Лапа, подошедшая к делу серьёзно и основательно — не поленившись, навела справки у матёрых «мамочек», как обрабатывать приезжих простушек; прочитала пару пособий по продаже недвижимости и пылесосов, а заодно и альманах «Шаманство народов Якутии и Сибири» — этот просто интересным оказался. Обзаведясь маленьким, но юрким, с вытаращенными от неухоженности здешних дорог фарами, красным Clipper’ом, она объезжала вокзалы, рынки вещевые и продуктовые, не без оснований полагая, что «бл*дь» — категория интернациональная, и по правде, есть у любых народов — требуется только распознать — а Лапе это неплохо удавалось.
                Эротично лакомясь, к вящей радости торговцев хурмой, пока ещё настоящим «эскимо», она прогуливалась по рынкам, наблюдая за женским персоналом, особенно молодым, разумеется: кто стесняется и опускает глаза, а кто напротив, стреляет ими по сторонам, шутит вполне фривольно и принимает комплименты падких на восточную экзотику северных самцов. Тоже самое проделывалось и на главном вокзале: неторопливо, словно опытный покупатель на невольничьем рынке, она прохаживалась мимо толп стоявших, сидевших, молчаливых и галдящих, жующих нечто невозможно пахучее, запивая снедь просто водой из свёрнутого, перманентно слезящегося, крана, — всех таких разных, но одинаковых чужих. И подобного бывалому «купцу» на призывном пункте, намётанным глазам выхватывавшем из толпы одинаково стриженных «под ноль» недорослей будущих бойцов, Лапа практически безошибочно выглядывала в омуте безликого для европейского глаза кишлачного сброда потенциальных шалав. Незаметно подойдя, строгим взглядом давала понять, что всё по-взрослому и оставляла визитку с номером телефона, — звонил очень небольшой %, но эти, как говорится, были готовы покорять города! Таким вот незатейливым образом, практически «вручную», и был подобран персонал салона, оказавшись «очень даже ох**нным гаремом» — подобную оценку дала Алка, которая после известных событий, связанных с «кидаловым» и групповым оральным изнасилованием хачами, стала законченной расисткой.
               Близость лицея дала мощный импульс развитию бизнеса: школяры, как на подбор, были выходцами из семей скороспелых «новых русских» — скоро разбогатевших, но прискорбно необразованных, выражавших любовь к своим чадам щедрым налом на «карманные расходы», коим шустрые лицеисты оплачивали успокоение молодецки торчащих членов. Посему, прогуливание уроков отныне приобрело почти сакральный смысл, благо в салоне исправно действовала система дневных скидок, да и притягательность восточного колорита никто не отменял! И через некоторое время, обычное подростковое бахвальство на тему секса, в туалете оного лицея стало звучать примерно так: «Б*я, пацаны, я вчера этой Зуле… ну, с бровями в палец… так в очко заехал, она аж чуть дыру в стене не процарапала ногтями, отвечаю! Потом перевернул…» — и далее в том же духе. А ближе к вечеру начинали подъезжать действительно денежные клиенты, и салон работал, как мартеновский цех — жарко и еженощно.
               Конечно, случались эксцессы, не без того… То растрёпанная — в чувствах и внешне — некая мамаша, чей сын Витенька, уверенный «хорошист» и успешный спортсмен, оказывался именно тем обалдуем, что на весь сортир бахвалился бесцеремонным вторжением в задницу Зули, о чём услыхала уборщица Лукерья Гавриловна и, снедаемая завистью, не иначе, не преминула доложить директору об этом, а тот, понятно, возжелал родителей воочию лицезреть… Поначалу с подобным разбиралась сама Лапа ( Алка невоздержанно крыла родительниц матом, а то и норовила «втащить буржуинкам»), умело отнекиваясь и делая большие, изумлённые глаза, — хотя, уже прилично разбираясь в людях, отлично понимала, что этот их Витенька, прыщавый утырок 16-ти лет, банальная мужская тварь с задатками садиста. Но вскоре подобные разовые, но регулярные визгливые истерики надоели, да и некогда стало — бизнес шёл в гору, благо людская расположенность к пороку, как и в любые времена, пребывала на должной высоте. Посему, для работы с посетителями различной степени довольности, была трудоустроена армянского разлива еврейка Рауфь Саркисовна, бежавшая от геноцида, в её случае двойного, из близ турецкой, некогда имперской окраины, славившейся сочащейся прям из земли нефтью и сочным инжиром.
               Бывшая в прошлой жизни театральным администратором, и, как и все работники «около сцены», уверенная в преступном пренебрежении её актёрским дарованием, Рауфь Саркисовна, наконец, обрела себя. Особливо там, где привлечённые несдержанным трёпом недавних девственников мамаши, или же нарочито моложавые, изнуренные кефирными диетами бабушки, являлись, чтоб «спалить этот вертеп дотла», она устраивала собственный всамделишный бенефис. Трагически прижимая большие, красивые руки к груди, словно сказочная птица, осознающая свою ненужность этому жестокому миру, обречённо складывает крылья, чтобы безвольно разбиться о скалы, одновременно сдвинув мохнатые брови могучим курганом, трагическим носом нависала она над захлёбывавшимися от негодования мамашами, начисто лишённых сна скабрёзными похождения ненаглядных чад, ибо «совсем не так мечталось, чтоб внук стал мужчиной!» — взопила однажды сверх меры экзальтированная бабуля — но и та была сей же момент усмирена безмерным сочувствием пополам с жертвенным выраженьем лица в недавнем прошлом служительницы Мельпомены.
               Лапа с Алкой, к слову говоря, заслышав очередной горестный вопль, всякий раз искренне недоумевали: а какие прочие способы расстаться с девственностью подразумевала шумно горюющая родня? — и после ржачного обсуждения выходило, что только старая добрая педерастия. А ведь сказывали, при царе отцы сами сыновей за руку в публичный дом отводили: чтобы, значит, дама с опытом и чувством мальчонку мужчиной сделала. А тут воплей, просто пи**дец... ну, не в жопу же отодрали, в самом-то деле? Рауфь же тем временем творила настоящие чудеса: отчасти успокоив, наливала ароматного чая, успевая ввернуть к случаю похабный анекдотец, заводила беседу, — а спустя четверть часа выдворяла крепко недоумевающую визитёршу: вроде поскандалить пришла, а вышла милая беседа…
               Для полноценной же охраны, когда клиенты начинали буянить или, особо хитрозадые, пытались увильнуть от оплаты по прейскуранту, натурально изображая беличью округлость глаз и пьяно растопыривали отнюдь не мозолистыми пальцами очередные «корочки», наводнивших тогда столицу всевозможных «референтов секретарей совбеза», «пом. депутата», «консультантов ФСБ, МВД, МСП, МЧС» и проч., без видимого конца — фантазия челяди, дорвавшейся до кормушки, границ не имела, демонстрируя увереннейшую жизнеспособность в настоящем всевозможного калибра бездельников и проходимцев. Или же от борзевшей временами «школоты», чья эрекция, в отличии от денег, всегда была постоянной, — и они норовили получить минет практически задаром, — так вот, для всей этой разношёрстной, но одинаково дурно вонявшей публики, вернее, для своевременного приведения в чувство, был нанят здоровяк-спецназовец по прозвищу «Техасец» (за искреннюю любовь к шляпам ковбойского фасона, коих у него водилось в пугающем ассортименте). И всех этих не по годам хитрожопых, или же полагавших себя оседлавшими удачу, Техасец без жалости вышвыривал вон — как-никак, бордель — это вам не charity company! Благоразумно отмежевавшись статусом заведения «по оказанию населению лечебно-оздоровительных услуг» от унизительного реноме полуподпольной проституции, пусть хотя бы формально, компаньонши лишь отсрочили благодушные внешне, но разорительные по сути наезды официальных структур: от пожарных до, вестимо, санитарно-эпидемиологических, умевших подбирать ключи  не к таким замкам, — поверьте, тут лишь вопрос времени… Требовалась увесистая, надёжная, как у военного блиндажа, «крыша», — и Алка сумела невозможное: заручившись косвенным, немного презрительным покровительством «конторских», что со знанием дела, т. е. счетов и вкладов, патронировали их банк — особливо сферу его международно-валютных сношений. На прямой вопрос Лапы, как ей такое удалось, Алка сделала надменно-жёсткое лицо, удивительно ей шедшее, кстати, откинула назад эффектным жестом свою иссиня-чёрную гриву и медленно, с расстановкой, произнесла: «Дорогуша, есть ге-не-ралы… они любят оч-чень, оччень грязные игры: чтоб их отхлестали, попинали там… А я после того замеса с черножопыми, страсть как мужиков п**дить полюбила, так прикинь, одному в жопу я засунула…» — тут Лапа, уже пожалевшая, что спросила, сделала останавливающий жест рукой: знать она не хотела, чего там генералам в зад вдруг захотелось...
               Но парни сработали профессионально и незаметно: к ним никто не лез, а самим «конторским» ничего не надо было вовсе. Им, людям избалованным всеобщим страхом, почитанием и лестью, и так доставалось практически всё желаемое — и как правило, задаром. Разок, правда, приехали на пробу целой вереницей шикарных джипов (покой Родины стерегут, понимать надо!) с мигалками, переполошив всю округу, но увидав выстроившихся для показа «Шехрезад», долго хохотали, потом для проформы накатили текилы за счёт заведения, поморщились и отбыли восвояси… Правда, пообещали, острословы х**вы, прислать сюда известного режиссёра, мечтавшего снять ремейк «Белого солнца пустыни», — чем немало задели Лапино самолюбие, мудачьё запонтованное…
               Впрочем, порой случалась и чистая веселуха: как-то поздним утром, когда девахи сладко дрыхли, безупречной горизонтальностью тел доказывая врождённую склонность к праздности, в дверь заведения позвонили. Техасца к тому часу уже отпустили, а арт-богема в лице Рауфии Саркисовны ещё не явилась, бодрствовала только Лапа в своём небольшом кабинете, осваивая тонкости «серой» бухгалтерии, да вьетнамка Даша, напевавшая что-то замечательно-невыносимое для славянского уха и штопавшая бельё, — эта привычка у неё оказалась неискоренима с партизанского, далёкого вьетнамского детства. Считая Дашу одним из лучших приобретений салона, Лапа решила дать девке порелаксировать по-своему и поднялась открыть дверь сама. На пороге обозначился вопиюще колоритный тип: в старомодном, по колено, плаще бежево-грязного цвета и невозможной синевы костюме под ним + он носил козлиную, клочками седую бородку, а поверх — прямоугольные, в толстенной оправе, очки a la «Градский просит прохожего оглянуться». Но главное — в руке он держал настоящий, стародавний «дипломат»^26, неведомо как переживший крушение империи и 15 последующих лет.  Вид его был настолько неуместно-старомоден в эпоху повального высшего образования и однополых браков, что Лапе на секунду подумалось: а не открылся ли неподалёку временной портал? От субъекта тревожно пованило каким-то лекарственным сбором, а выпуклые линзы очков выдавали минимум два непогашенных кредита. Ко всему, скрипучий, заставивший Лапу вздрогнуть, голос спросил: «Массаж, сударыня, здесь делают?» — и посчитав остолбенелое молчание вопрошаемой очевидным подтверждением, гость со знанием дела протиснулся внутрь. Она до последнего надеялась, что это некий старческий «квест», и чувак просто подкашивает под Штирлица, и через минуту-другую всё благополучно прояснится. Но когда войдя в комнату, посетитель бодро обнажился до широченных трусов, обнаружив волосатую спину, всю в синеватых кружочках от «банок» (б*я, точно из 70-х!), а затем со стоном рухнул на массажный стол, стоявший, вестимо, исключительно для антуража и проверяющих комиссий, проскрипев напоследок: «Милочка, уделите особое внимание поясничному отделу!» — после чего натурально захрапел, Лапа поняла — скандал неизбежен, ведь это чистой воды Док Эммет Браун^27, мать его! С поправкой на очевидную склонность к сутяжничеству и нудное отстаивание собственной правоты, гондон очкастый! И в этот момент горестного осознания, что судьба подкинула явную подляну, за спиной раздался голос Даши-вьетнамки: «Хосяйка, нусен масаж настоячий? Даша сделат, Даша умет!» — и стоит ли говорить, что прозвучало это слаще и нежнее колокольчиков на шеях рождественских оленей.
               Даша действительно уделала этого чудом забредшего к ним бородатого козла. Работая крепкими, как побеги бамбука, пальцами, локтями и грудью, она так промяла страждущий поясничный отдел, да и всё остальное, что клиент, проснувшись, принялся увлечённо стонать, охать и причмокивать от удовольствия, выдавая такой спектр озвучки, что не в каждом порнофильме и услышишь! После финального прохода по позвоночнику, Даша замерла, дыша чуть тяжелее обычного. А чудила, бодро вскочив, неожиданно галантно изогнулся и поцеловал вьетнамке руку, — та немедленно закрылась ладонями в несказанном смущении и убежала. Однако ей всё же удалось задеть некие струны в смолкшем вроде бы либидо визитёра, — с гусарской удалью во взоре он огляделся и тотчас заприметил шлёпавшую в уборную таджичку Зулю, заспанную и нечёсаную, что вполне допускалось для столь неурочного часа. Поворотясь к онемевшей от столь нежданной метаморфозы Лапе, он деловито поинтересовался: «Мадам, а эта сладкая инжиринка продаётся? Плачу, сударыня, «гринами», — и совершенно в духе мафиозных сериалов клацнул замками дипломата, чуть приподнял крышку и извлёк полновесного «Бенджамина»^28: «За пару часов хватит?»
               История сия вскоре стала главным апокрифом салона, пересказывалась подробно и в лицах, каждой весталке из вновь прибывших, для закрепления в головках оных немудрящего постулата: в этих чудных краях возможно всё. И даже больше.
               

                X
               
              Поспешили друг за другом практически безоблачные месяцы, полные приятных хлопот в достижении изрядного прибытка — ради чего оная затея, пускай в корне порочная, но в известной степени общественно-полезная, и затевалась. Особенно для обременённых тестостероновой лихорадкой юнцов, готовых для успокоения оной на разные глупости — а тут плати наликом — и опа, «мечта сбывается»! Ярким пятном на фоне тогдашних умиротворённо-благостных деньков явилась внезапная, как солнечный катаклизм, свадьба Алки — малороссийской вертихвостке удалось-таки женить на себе того самого таинственного конторского генерала, чьим покровительством, словно плащом Бэтмена, они заботливо были укрыты от алчно клацающих зубами представителей питерской криминальной фауны. Отныне, измученный постыдным томлением генерал, мог затребовать жарких розог и последующего окропления «золотым дождём» когда пожелает, на законных, так сказать, основаниях.
               Явившись в безмерно пафосный ресторан на Невском, Лапа была представлена жениху как «лучшая подруга» — расписались молодожёны в некой законспирированной сауне, куда привезли крепко недоумевающих сотрудников ЗАГСа, что было вполне в духе «конторских» традиций с возможным последующим устранением свидетелей церемонии, — так что кто его знает: не пригласив подругу на роспись, Алка, пардон, теперь Алла Дмитриевна, сохранила той цветущие годы. Жених оказался тщедушным и лысоватым субъектом в безупречной кройке и цены костюме, с жеманным лицом и похабным взглядом, коим он сочно облизал Лапино декольте (её аж передёрнуло). Затем, содрав платье, тем же взглядом отодрал её в зад прямо поверх блюда с лангустами, и лишь после того его глаза подсветились подобием светского участия и гостеприимства.
               Гуляние состоялось со вполне ожидаемым размахом; потоками славословия в честь брачующегося, всего себя, не жалея, бросившего на алтарь служенья Родине: господа офицеры, пьём стоя! Родина, к слову, отозвалась обилием на столах деликатесов и выпивки сплошь заморского происхождения, с необходимым патриотичным вкраплением водки «Столичная» и голубцов в ассортименте. Когда в череде поздравительных подношений от сослуживцев, друзей и руководства мелькнула неброская папочка с сертификатом на владение двухуровневым «гнёздышком» (как игриво назвал даритель) в недавно выстроенной высотке, а в свете люстр блеснули ключи замысловатого рельефа, Лапа, едва не поперхнувшись тарталеткой с чёрной икрой, поняла: Алка, сучка крашенная, вырвала-таки у судьбы «джек-пот»! Счастливица вскоре подсела сама, волоча здоровущую бутыль, реально французского, нереально дорогого, хрен выговоришь с каких элитных виноградников, а потому невозможно кислого, до онемения гортани, шампанского. Мешая его с ромом, они знатно накидались, попутно развлекаясь тем, что разглядывали тостующих «господ офицеров» и хихикая, прикидывали, на кого из них можно пописать… С пьяной душевностью и слюнявыми поцелуями Алка прямо за столом озвучила отказ от своей доли в совместном бизнесе в пользу «иик»: «единственной кирюхи»! Лапа со столь же нетрезвой слезой умиления приняла этот дар, не сильно, как оказалось в дальнейшем, пошедший ей на пользу. Правда, Алла Дмитриевна умолчала о главной подоплёке столь широкого жеста: перед самым «алтарём» суженный озвучил небольшое требование, а именно: сменить весьма непрезентабельный статус «мамочки» на должность руководителя регионального отделения (что хоть как-то подходило его жене) банка «Славянский стандартъ», известного своими флибустьерскими повадками по части накидывания кредитных петель на шею населения, — и так в том преуспевшего, что в финансовых крепостных у них оказалась добрая половина губернского люда. Лапе, понятно, этого она озвучивать не стала, хотя на трезвую голову та легко додумалась об этом сама — ну, не вчера ж родилась, ей-богу… А вот за праздничным столом она слегка, под воздействием рома с шампанским отчасти возгордилась, хотя червь сомнения всё ж лениво шевельнулся — так, слегка, но предвосхитив дальнейшие события — ой, не зря! Завершилось мероприятие довольно предсказуемо: Лапу увёз «в ночь» на новёхоньком «Порш-Кайен» моложавый подполковник, оказавшийся склонным, хвала небесам, к традиционному сексу и к тому же, сваривший по утру недурственный «макиато».
               Оставшись в одиночестве у кормила власти, Лапа не сильно горевала — дел резко прибавилось, было не до томных «соплей» с бокалом в руке, а вместо этого стала изредка посещать какая-то щемящая, очень взрослая грусть, присущая тем женщинам, кто не только красивы, но и в меру умны — ровно настолько, чтобы понять скоротечность абсолютно всего в этом мире. Впрочем, в целом всё было неплохо: «акулы» салон по инерции трогать боялись, что отлично влияло на показатели прибыли. Время от времени она позволяла увлечь себя кратковременному вихрю страсти, — поскольку «вихри» все, как на подбор, оказывались неисправимо женаты и в качестве долгосрочной перспективы никак не звучали. Ну и плевать: многие ли из нас в состоянии оценить умиротворяющую безмятежность настоящего, чтобы спокойно и без суеты позволить стать ему необременительным прошлым? Дни толпились безликой очередью за днями; недели, словно статисты, незаметно сменялись другими; месяцы вальяжно и неторопливо вышагивали друг за другом: улетали прочь, лишившись крова и надеж, окаймлённые старческой желтизной кленовые листья; вьюга, постанывая и завывая, за окном жаловалась на отсутствие людской любви; взламывали пористый снег, будто нервные изгибы пальцев, шарящих в поисках прошлогодней пропажи, торопливые мартовские ручьи, а следом невесомой, но пенистой волной напирал на бордюры тополиный пух, — так незаметно миновал год, покладисто готовый смениться следующим, не сильно от него отличным: с надлежащей суетой, не обременяющей сверх меры, но с обязательной примесью житейской грязи, что исподволь отбирает силы, душит мечты и отравляет любовь, именуемой у двуногих, с обязательным скорбным вздохом на подкладке «той самой жизнью», ради которой вся эта бодяга и затевалась! Смерть на кресте, вознесение, скорбь без конца и края, неслыханная, всепрощающая кротость… Б*я, за что? — за этот чистой воды серпентарий?! Ну, ежели только Старик был родом с Британских островов и ему близок английский юмор. Разве, тяжко вздыхая, живут? — да нет же, мокрицы безголовые, — существуют! И всё так же вымощена грехами «пыльная кирпичная дорога», и по-прежнему недосягаем Иерусалим… Лапе от чего-то очень хотелось там побывать, особенного после того памятного, страшного сидения подле мёртвого мужа. Ей казалось возможным именно там услышать или узнать нечто очень важное для себя: «Горе моё, пыль земная пусти меня, небеса голубые, бездонные, смилуйтесь…»^29.
               Но даже если принять во внимание столь тревожные, лишавшие покоя мысли, при в общем-то, приемлемом положении дел — стоило ли роптать? В моменты душевной смуты иль тревог ищите успокоения, друзья мои, в отрадных исторических параллелях. Взять, к примеру, события вековой, ко дню сегодняшнему, давности. «Страшен был год 1918 от Рождества Христова…»^30 — припоминаете? (Коли нет, поспешите восполнить пробел — нынче так уже никто не напишет!) И попробуем представить себе среднего буржуа тех лет: юриста или практикующего врача, в нетопленной петроградской квартире, вздрагивающего от криков пьяной солдатни-матросни на улице, пальбы и надрывных воплей мольбы о пощаде. Он, без сомнения, теперь с тоской поминает своё недовольство и раздражение аккурат под Рождество 1917-го по поводу «недостаточности свобод» — ведь явно виделась пускай тревожная, но упоительная и полная надежд лучезарная будущность «европейского» свойства, восхитительная даль, в коей Россия, наконец, примет общеевропейские свободы и ценности. Виделось, сквозь благодушное пенсне поверх стакана ароматного, от купца Рыбакова, чая, как либеральная благодать разольётся, аки в древности Евфрат и Тигр, по дремучей дотоле России, оплодотворяя разумным, добрым и вечным закаменевшие в рабской покорности имперские просторы…  Но тут, дабы потрафить эрудированному читателю, позволительно помянуть Софокла с его остроумным замечанием о наибольшем расположении богов к человеку именно тогда, когда он спешит навстречу своей гибели, — или просто отделаться подходящей к случаю едкой англоязычной фразой: «Something was happened in the way to heaven»^31, но — чу, безо всякого почтения бухают кулаком в двери нашего визави. Стоит их отпереть, как тем же кулаком — прям по очкам, аж с хрустом: «Здравы будем, дядя! — и далее, с босяцким надрывом: «Ишь те, нажил, кровосос, богатств на нашем горюшке!» — и снова кулаком, на сей раз в поддых. А потом, знатно всё разворошив, погромив кой-чего, хлебнув «мадерцы» из буфета и заев чёрствым, от былых времён, бисквитом, выпотрошить найденные шкатулки/ящички. Опосля всего, вытерев пальцы о шинель, деловито, глаз один прищуря, с короткого замаха — хрясь, штыком в пузо через бархатный халат. И пи**ец, не всхлипывай и ножками не сучи, брюшину распоротую ручонками зажимая… И не блей, что мол своё, трудовое, — не быват от согнутой в три погибели спины хором таких, да воротника песцового на пальте, — а отдеру-ка я его, Марфутке своей в гостинец, чай, за три года намаялась без мужа-то! Но ничаво, скоро уж Тамбовщину родную увижу! — и затихают в парадной шаги нежданно восторжествовавшей справедливости, равенства и братства. А что штыком в живот — так как же без того, голубчик вы наш либеральный? Дикий ведь народец русский, супротив ихнего, парламентов знать не ведал, уваженьем к чужому добру не обременён, да законы по неведенью тёмному чтить не приучен, — вот и вышло, что штыком оно любезнее прочего. И лежит наш страдалец с потрохами наружу, стеная и плача — умирать-то больно как, оказывается, холодно и больно… Бежит в голове жуткой, нескончаемой телеграфной лентой давно забытая строка: «…согрей его природа, он озяб»…
               Вот и нам следует признать: верней всего, удел Лапы изначально был таков, что в далёких краях чернявых хлопкоробов и неряшливо настроенных гитар зовётся “Born Under The Bad Sign”^32, — и временное везение концепцию никак не меняло. Кто знает, сколь долго бы тянулась череда дней, одинаково разъедаемых ржавчиной суетного мельтешения и бесчисленных хлопот, не случись то, о чём поведать нужно с уместной обстоятельностью, ибо происшедшее замечательно иллюстрирует мудрое понимание жизни, высказанное средневековыми монахами, знававшими толк в её хитросплетениях: «Покорных судьба ведёт, а непокорных — тащит».
               
                XI
               
               Блеснувшая скромным лучом эрудиция автора укрепит, надеюсь, читателя в благосклонном внимании к заключительной, но далеко не последней, части описания нескучной молодости нашей героини. Случилось так, что однажды вечером в салон, приобретший к тому времени умеренную городскую известность, закатилась компания совершенно разудалой молодёжи, явившаяся миру исключительно благодаря скорому, нахрапистому и не всегда законному обогащению своих родителей (в миру «предков»), решительно презревших в процессе оного не только отдельные моральные принципы, но и всю, как ни прискорбно, человеческую мораль в целом. Детки, понятно, получились на загляденье — будучи наследниками мэров, прокуроров, колбасных/пивных королей уездных масштабов, они с самого сопливого малолетства уверовали, что жизнь, как обоссанная пелёнка, будет всегда под ними, а берега, даже самые узкие, всё одно не для них. Лапе они не понравились сразу, но в бизнесе, как она однажды прочитала, «эмоциям нет места — иначе это не бизнес». Впрочем, упыри долго ждать не заставили, чтоб явить себя во всей своей упырской красе: заведя с принесённой «флэшки» убойно-разухабистых чтецов гарлемского фольклора, хором «побелили» себе ноздри. Затем взялись лихо отплясывать, умело опрокидывая стопки новомодной тогда текилы. Девчонкам, понятно, тоже дали «нюхнуть», да и текилой не обделяли, поэтому вскоре всё стало напоминать генеральную репетицию полуночного шабаша: с гвалтом, визгами и звоном разбиваемой посуды. Лапа в это время спустилась в подвал пересчитать запасы спиртного, хранимого в количестве небольшом, а потому с очевидной перспективою скоро закончиться, ежели гости не сбавят оборотов — а те, похоже, только разминались.
               В общем, саму завязку она пропустила, а заключалась оная в следующем: вошедший в раж сынок районного судьи, вытащил для танцев знойную узбечку Гулю, хрупкую и маленькую, словно школьница (это, кстати, и было её главным амплуа — девочка-аниме). И потехи ради стал грубо принуждать её к минету: поставив на колени, принялся тыкать членом в лицо, вопя при этом: «В заглот, сука кишлачная, полностью, как Саша Грей!». Слёзы и упирательства Гули только раззадорили ублюдка, и с помощью пары друганов, зажав девчонке голову, под шумные крики одобрения, он принялся иметь её прямо в рот. Наблюдавший разворачивающийся «вертеп» от стойки бара «техасец», дотоле лишь мрачно следивший за вольготно скачущими мажорами и переполненный искренним, как у всякого отслужившего в горячих точках, негодованием, что за эту-то вот мразоту, выясняется, он кровь и проливал, тотчас оказался рядом с почти задохнувшейся дивчиной и зарядил уроду отменный «боковой» в челюсть. Но «техасец» не учёл сплочённости стаи и поголовной наследственной расположенности к беспределу — его грамотно вырубили ударом по затылку четырёхгранной бутыли из-под кактусового пойла. Затем долго, со знанием дела «месили» ногами, демонстрируя каннибальское единодушие, закреплённое в частых, между «припорошенными» клубными тусами, ночных выездах для избиения бомжей, что именовалось «подышать свежачком, заодно и дичь погонять». Еле живого охранника выволокли на задний двор, великодушно дали «нюхнуть», плеснули в разжатый рот текилы, после чего достали различной навороченности «травматы» и принялись увлеченно палить в обезумевшего от боли и страха человека, гоняя его по небольшой территории, огороженной проволочным забором и мусорными бачками, периодически пуская по кругу небольшой металлический тубус и шумно из него вдыхая. Впоследствии, особенно после 3-ей, рассказывая об этом, выживший «техасец», накрепко после того случая завязавший с охранным промыслом из-за разнообразно отбитых внутренностей, честно признавался, что так страшно ему не было даже на Кавказе, ибо в глазах будущей государственной элиты, сквозь кокаиновую придурь пощады и жалости не наблюдалось ни на гран^33. То есть ни х*я.
               Но Лапе в глубине подвала расслышать зачинание бедлама не было никакой возможности, и только когда в небольшое окошко, что выходило в злосчастный дворик, она заприметила нездоровую суету, а потом и вовсе послышалась пальба, стало ясно: не зря сердечко чуяло беду… Взметнувшись по лестнице проворной ланью и сделав шаг из подсобки, Лапу встретило зрелище до того печальное, что сердце незамедлительно съёжилось в горестный комок: «техасец» своим теперешним видом не имел ничего общего с тем брутальной небритости красавчиком-нахалом, очень напоминавшем героя многочисленных криминальных сериалов, с обязательной улыбкой негодяя и здоровенным стволом в руках и в штанах, чей образ, несмотря на очевидную растиражированность, безотказно действовал на девиц и менее смышлёных — азиаточки так просто млели от его несокрушимой, как казалось, молодецкой стати. Не устояла, к слову, и Лапа — несколько раз, наплевав на основы субординации, шумно и со страстью с ним совокупившись — исключительно здорового самочувствия ради, как она себя потом успокаивала. Но сейчас перед ней был насмерть перепуганный, загнанный до переходящего в хрип дыхания субъект, со здоровенным, на пол-лица, лиловым синяком, с глухим стоном срывающийся в очередной забег, чтобы укрыться от резиновых пуль за спасительным баком. Подонки гоготали, расходились по наиболее удобным позициям и снова начинали палить в бедолагу — стало страшно и понятно: «техасца» приговорили. От возмущения и злости не помня себя, равно как и печального опыта с кавказцами, рванувшись в дворик, Лапа в бешенстве заорала: «Вы чё, ху*плёты, творите?» Мажорчики на всякий случай ощерились, но стрелять перестали. Ближний к ней, крайне неприятный внешне альбинос с ублюдской чёлкой до глаз, кою ежеминутно, рефлекторной судорогой отбрасывал назад, завёл руку с пистолетом за спину и начал приближаться: «Опа, амигос, зацените: мамочка раскипешавалась… А милфа-то сочная, у меня уже стояк! Кто со мной? Айдате, окучим тёлку на троих!» Двое, что стояли неподалёку, поощрительно заржали и сделали шаг в их сторону. Лапу на мгновение замутило, и развернувшись прямо на каблуках, она бросилась назад. «Сука, стоять!»  — заорал альбинос и сделал попытку схватить за руку, но Лапа благоразумно тратила совместное с «техасцем» времяпровождение не только на плотские утехи под аккомпанемент нецензурных воплей (так клёво порой быть отвязной сукой!), — по её требованию он изредка показывал нехитрые в исполнении, но эффективные приёмы самозащиты: и сейчас Лапа с похвальной точностью саданула уроду в пах свободной рукой снизу вверх, раскрытой ладонью — «Бля!» — ухватившись за промежность, утырок со стоном согнулся, но торжествовать было некогда — требовалось, изловчившись, домчаться до «офиса», где довольно потаённо, за стеллажом с бухгалтерскими «файлами» притаился настоящий, с полным магазином, карабин «Сайга».
               Откуда? Был он куплен по случаю: местная шпана, особо нуждающаяся, взяла за правило рассчитываться с девахами не только праведным налом, но и сомнительной судьбы золотыми, вычурной завивки, цепями и столь же внушительными перстнями, чем в ту пору потомки янычар наводнили обе столицы: девчухи брали охотно, на подарки родичам и себе, разумеется, любимым. И вот однажды, скромно шмыгающий носом, умеренной татуированности мужичишка, после отказа принять в уплату несколько б/у телефонов и новомодный блендер, прокашлявшись, объявил «предложение года» и вытащил из своей здоровенной сумки ружьё. Лапа поначалу законопослушно ужаснулась, но случившийся рядом «техасец» вдруг проявил живейший интерес: со знанием дела покрутил оружие в руках, щёлкнул затвором/курком, прицелился… После чего скупо обронил: «Ствол (оказавшийся охотничьим карабином «Сайга»), хозяйка, стоящий… За такую цену не раздумывай!» — и Лапа почему-то его послушала, рассчиталась с мужичком честно, даже сверху «штуку» положила, хотя прекрасно осознавала, что это чистейший, года на 3, криминал. О том, что какой-то охотник, возможно, так и не вернулся домой, она предпочла не думать, давно внутри себя решив, что этим миром правит неоспоримое, глобальное, сука, несовершенство. А взяв у всё того же «техасца» несколько уроков стрельбы, для чего приходилось мотаться чуть ли не в Гатчину, сочла полученный опыт достаточным и где-то даже чрезмерным. Хотя, коль по честнаку, обучение не особо задалось: чётко она успела усвоить снятие с предохранителя и досылку патрона в ствол — дальше, когда «техасец» взялся учить её прицеливаться и слегка для этого приобнял учительским образом — да так, что «наставнический пыл» она ощутила совсем в другом месте, — и дело, бл*ха-муха, свелось к очередному, на зависть азиаткам, перепихону. И вот сейчас, умудрившись на бегу скинуть туфли, мчась стрелой по лестнице, она всё-таки успела дать себе характеристику «неисправимой шалавы». Рванув карабин к себе, Лапа неожиданно ловко, видать, со страху, щёлкнула предохранителем и тут же затвором — и безо всякого промедления рванула спуск. Грохнуло от души, пребольно вдарило по плечу: пуля в щепу разнесла косяк двери, в проёме которой крайне удачно (или не-) показался один из преследователей, самый шустрый — ему-то и вдарило по руке отколовшейся деревяшкой. Решив, что следом неизбежна ампутация, утырок рухнул на колени и истошно заорал. «Вот же пи*дец явился!» — пронеслось в Лапиной головке, и стоит признать, перебором это в оценке происходящего не стало ничуть!
               Думается, не стоит далее усердствовать в бытоописании, утомляя читателя подробностями обыкновенного, столь привычного для наших широт, «кипеша»: как шумная ватага, узрев «подстреленного» сотоварища, воодушевлённо возжелала «спалить, к х*ям, гадюшник!», — и Лапа пришлось стрелять снова, на сей раз просто в потолок… Как визжали, словно в приснопамятном «Белом солнце пустыни», сотрудницы гарема, и оглушительно завывали сирены милицейских авто, вызванные жителями окрестных домов, всерьёз принявших звуки выстрелов за насильственную смену власти… Как грязно ругались «мажоры», самозабвенно грозя всем присутствующим, а особливо «сивой шмаре», насильственным проникновением в те места, что в простонародье «жопой» зовётся — с последующим раздиранием оной на «британский флаг» — эрудиты, что сказать! Как стонал изувеченный «техасец» при погрузке в «скорую», и как в кровь искусала себе губы сама Лапа, понимая, что литературное определение «крах» и бытовое «пи*дец» по сути, близнецы-братья… С самого утра она кинулась звонить в поисках защиты от грядущих, вполне ожидаемых, бед, но звёзды сразу встали во враждебную позу: флёр случившегося оказался на удивление сильным и с неизбежными нотками скабрёзности, поэтому бравый подполковник, обладатель «Порш-Кайен», знаток 10 затейливых альковных позиций и правил приготовления «макиато», отказался помочь сразу и без обиняков — крысёныш, сука, конторский! Сидя в «обезьяннике» (её «приняли» незамедлительно, вместе с дебилами-мажорами — правда тех как-то скоренько отпустили), Лапа лихорадочно перебирала в уме возможные варианты спасения: отвалила полновесную «пятёру» толстенному дежурному за пять минут разговора по телефону — кроме Алки, тьфу ты, Аллы Дмитриевны, звонить оказалось некому. Трубку взяла секретарша и голосом, как ПХВ-изоляция, синтетическим и напрочь лишённым эмоций, сообщила об отбытии Аллы Дмитриевны на отдых за бугор, куда та отправилась, знатно утомившись от углублённого изучения процесса взимания недоимок с населения ещё с допетровских времён, когда в ходу были будоражащие слух и воображение термины да обороты: «дыба», «холодная», «рвать ноздри» или «жечь окаянного расплавленным свинцом», — и с горечью осознала, сколь велик и основателен был пласт наработок по этой части, и как бездарно он оказался позабыт и потерян, превратив нынешнюю процедуру истребования долгов в банально жалостливую процедуру, где банкрота и утюжком не пригладить! Вот Алка, как и было сказано вначале, улетела от сумрачного несовершенства родных просторов куда подальше, а именно — в солнечную Ниццу, где ещё в изобилии и минеральные воды, а от них, к вящей радости супруга-генерала, часто хочется писать. Понятно, пришлось, как всегда в этой сучьей, напрасно так скоро позабытой ею жизни, выбираться самой из приключившейся основательной и, без преувеличения, глубокой жопы. К трём часам пополудни проводили к следователю — молодому, прилизанно-гаденькому типу, токмо для подобной работёнки и созданного. Увидав придавленную чрезвычайной нескладухой красотку, он похотливо блеснул глазёнками зверька, чья естественная среда обитания — какая-нибудь вонючая нора, а тут несказанно свезло впиться кариесными зубёшками в нечто прекрасно-воздушное, как зефир, чтобы изгадить оное, с присущим этим тварям умением, до полной неузнаваемости. В качестве отработанной десятилетиями интермедии допроса, ушлёпок вывалил на оторопевшую Лапу целых ворох названия статей УК, фигурантом которых она запросто являлась. Числом и мрачностью звучащих формулировок, равно как и следовавших за тем указаний возможных сроков заключения, вурдалак без труда вогнал несчастную почти в депрессию развернувшейся пред ней бездной людоедских санкций. Войдя во вкус запугивания, стал смачно излагать, каково придётся такой «конфетке» (тут он чуть не подавился слюной, представив, видно, те самые «трудности») среди мужеподобной неухоженности тёток, отбывающих полновесную 20-ку за увлечённо-мелкую нарезку собственных мужей-алкоголиков, опрометчиво не пожелавших дать слово бросить пить, а потому принявших мученическую, хотя признаемся, отчасти заслуженную, смерть; а так же пребывающих в перманентном неврозе моложавых наркоманш, избавившихся от своих деток-грудничков способами, неведомыми нормальному человеку — от утопления в ванной до закапывания в лесополосе… Здесь следователь сочувственно чмокнул губами, находя это скотский звук то ли безмерно эротичным, то ли выражением искреннего расположения к смазливой управительнице (тут он гаденько хихикнул) «массажного салона-с», — кстати, профессия у неё совсем не камильфо (где просветился-то, гадёныш?) — на женских зонах содержательниц борделей не жалуют, отнюдь, и скрыть сие никак не выйдет — прознают, голубушка, как пить дать прознают — и примутся наказывать, а в умении изобретательно причинять боль тюремным вакханкам не откажешь, тут и закоренелые садисты-мужики от зависти бледнеют. И ей-богу, сочувственная слеза прям-таки наворачивается, а рука не лежит вывести подпись на бланке о временном водворении изолятор, но как говаривал юрист-медвежонок: «Закон суров, но это закон!» — вот тут-то Лапа и поняла, что придётся основательно потрудиться, чтобы остаться на воле хотя бы под «подпиской о невыезде».
               Для начала, пересилив себя и повинуясь его запылавшему взгляду, залезла под стол и сделала сучёнышу минет, задыхаясь от духоты и холостяцкой вони из штанов, жестоко матерясь про себя, слушая его бабьи взвизгивания: как-никак, сбылась вековая мечта офисной крысы, насмотревшейся забугорного порно, где подобное использование секретарш, похоже, закреплено в тамошнем трудовом законодательстве — ну, ежели судить по частоте использования сюжета…
               
                XII
      
               Выскочив на желанную свободу, Лапа выгребла из сейфа всю наличку, скоро толкнула небольшую, но изрядно согревавшую холодными питерскими вечерами коллекцию «брюликов», и кое-как наскребла требуемую следаком-вурдалаком сумму. Но полным для неё ударом оказалось его ленивое, с позёвыванием, замечание, что это, мол, семечки — для того, чтобы избегнуть реального срока за организацию притона, совращение несовершеннолетних, незаконное хранение огнестрела, треба занести всем — судье, прокурору, экспертам — и занести, не жалея! Когда же по её нетерпеливому настоянию правоохранитель, прикусив плебейскую спичку, нацарапал требуемую сумму на клочке бумаги и повернул его вопрошавшей, сердце у неё ухнуло куда-то вниз, безвозвратно, а взамен явилось стойкое понимание: «весёлых» ночей в зоновском бараке не избежать, а потому надобно незамедлительно вставлять в язык кольцо и профессионально осваивать мать его, куннилингус… Конечно, оставалась ещё возможность сбежать — например, к старой подруге в Ниццу, где попытаться услаждать генерала в две струйки, но Алка, понятно, никого и на версту к своему «дженералю» хрен кого подпустит, а печальным образом отсутствующие деньги делали любую затею с вояжем хоть в Дубай, хоть на Алтай одинаково нежизнеспособной.
               Именно сейчас Лапа с горечью осознала собственную недальновидность и некомпетентность в сфере правовой грамотности, пусть и не делающих ей честь, но отнюдь не являющихся чем-то исключительным: прискорбно слабое понимание правовых основ исподволь оказывалось присуще нашему человеку, особливо в нынешнее время, когда вся необходимая информация черпается из сериалов, — в щедро представляемых на «трёхбуквенном» канале (ох уж эта посконная тяга славян заряжать универсальным смыслом три буквы!) телеопусах с незатейливыми сюжетами, где герои крепкого телосложения, коротко стриженные, что с одинаковой лёгкостью позволяет им играть только откинувшихся после неправедного осуждения, либо бывших капитанов/майоров органов, несправедливо уволенных со службы, — а в особо закрученных историях неправедно осуждённых капитанов/майоров спецслужб, — эти вообще-то добрые и отзывчивые молодцы (в эпизодах играющие с детьми и помогающие старикам-инвалидам) палят из всевозможных видов оружия; взрывают практически целиком малые, как правило депрессивные города, по мнению сценаристов иной участи и не заслуживающие; затейливо пытают толстожопых, обильно потеющих продажных мэров тех самых малых городов и безо всякого снисхождения засаживают в рыло любому, кто с косичкой иль с серьгой в ухе — потому как заведомо ясно, что либо уклонист-белобилетник, либо пидор, — и вся эта кровавая баня во имя торжества закона и справедливости размотана серий на 15… а под титры герою, устало прикуривающему (ну, хоть малёха бабок на рекламе поднять!), проникновенно жмёт руку бывшее/нынешнее начальство, и с очистительной слезой на безупречном овале лица льнёт к нему заждавшаяся ласки красавица… Так где же, позвольте спросить, сыскать обывателю здраво-законопослушное восприятие действительности? Вот так и наша героиня, являя неразрывную связь со вскормившей её средой, отличалась все предыдущие годы здоровым, привычным для здешних широт пофигизмом + восхитительным достоянием местной метафизики, недоступным пониманию западного интеллекта, выраженного кратко, но уверенно: «Авось, пронесёт!» Правда, эта нехитрая философия довеском содержала отсылку к весьма странному, с точки зрения обычной кулинарии, продукту под названием «жареный петух», но это уже относилось к той фазе злоключений, когда «авось» не срабатывал, и, как в случае с Лапой, под занавес являлся, скрытно подкравшись, также широко известный нашим согражданам, хоть однажды да с ним повстречавшимся, пушной зверёк — он же «писец». А ведь где-то бродило по этой земле неприкаянным гостем обычное, человеческое везение — и Лапе посчастливилось с ним не разминуться!
               На выходе из следственного отдела по Красносельскому району, она, с опустошённым сердцем, равно как и счётом в банке, почти уткнулась в широкую грудь излучавшего довольство жизнью и правильным её пониманием, джентльмена, ко дню нынешнему имевшего репутацию изрядного бизнесмена и заметного общественного деятеля, пускай в недавнем прошлом нахрапистого, клыкастого и мало чем отличного от волкодава, с застарелым, опасливо-криминальным запашком, — зато сейчас в ладно скроенном костюме, белозубым и в меру упитанным — вот оно, деловое будущее страны! И вряд ли кто-нибудь дерзнёт поперёк словцо вставить — погоняло «Боров» многое скажет, особливо тому, кто в теме и не первый год в «системе»! Сильнее мощного шлейфа весьма жалуемого Боровом парфюма “Bogart”, следовавшим за ним повсюду, как рыбацкий невод за косяком трески, крепче наиприятнейшей желудочной истомы, тёплой и нежной, явившейся результатом волнительного союза отменной прожарки стейка из «Старушки Салли» и 150 г. доброго “single milt”, круче всех этих богом данных радостей жизни, бурлило в нём желание здесь и сейчас кого-нибудь облагодетельствовать по полной, с пацанским  размахом, так сказать, «от души, братело!» Осчастливить не показной, на публику и сраных, вездесущих журналистов, широтой, а настоящей, редкой ныне, скупой мужественностью и негромкой верностью данному слову. Ну, а ежели у объекта внезапного снисхождения окажутся голубые глаза, отличные «буфера» и упругая задница — так кто ж против?! Видно, кому-то там, наверху, стало интересно: а что выйдет, если пути этих двоих пересекутся? — когда Лапа подняла свои чудные глаза, из-за слёз напоминающие мокрый крыжовник, трогательно подведённые испугом от грядущей встречи с широкобёдрыми зэчками, гораздыми до истязаний и совокуплений способами, безмерно далёкими от всякого естества, — и с беззащитной печалью глянула на тотчас втянувшего живот Борова, чьё сердце немедленно возрадовалось такому «подгону судьбы» — ведь её очаровательной усталости лицо, изящная надломленность фигуры, весь чертовски сексуальный облик отчаявшейся — всё взывало к немедленному участию, с обязательным, благодарственно-робким прислонением к мужскому, охренеть как крепкому , плечу!
               Автор смиренно полагает, что нет никакой нужды подробно описывать крокодилью галантность Борова, шедшего, кстати, «перетереть со следаком» насчёт подчинявшихся ему пары отморозков, коим было велено «чуток пошугивать» не в меру внимательно читавших Конституцию РФ сограждан, особенно раздел, начинавшийся словами «граждане имеют право…», и в защиту этих самых, опрометчиво декларированных прав, малевать плакатики и торчать с ними под окнами мэрии, к примеру, старательно портя государевым людям, к слову, весьма полезным, настроенье и аппетит. Вот Боров и посылал изредка, в порядке односторонней любезности, сотрудников своего ЧОПа для быстрой и эффективной зачистки территории от «гнид ителлигентских, что родину не любят», дабы сынам Отечества никто не омрачал скромную трапезу, привозимую из всё той же «Старушки Салли» — ресторана, весьма чтимого среди людей с достатком, где, как уже было сказано, умели отлично готовить стейки. Но вот беда — «орёлики» в крайний раз слегка перестарались и проломили голову особо несговорчивому субъекту, не желавшему уходить и выпускать из рук самописную агитацию разлагающе-либерального свойства, — вот и пришлось приложить душевно в бубен, а тот, сука, слабым оказался, аки яичко. Вдобавок, травмированный оказался заслуженным учителем — вот ведь жидовская 5-я колонна! — в недавнем прошлом всей федерации, — и шум, понятно, эта пидарня подняла знатный! Захлёбываясь слюной праведного негодования, до сего дня и знать не знавшие педагога-мученика, ведущие станции «Эхо столицы» наперебой живописали, сколь светел и ясен был его учительский путь, и как велики оказались нынешние физические и душевные муки, протекавшие в плохо проветриваемых палатах муниципальной больницы, — тут же давался развёрнутый анализ благосостояния заведующего оной больницы, следом шли обобщения о положении дел в медицине в целом, бывшие ничуть не лучше, чем скажем, в авиастроении или сельском хозяйстве, — короче говоря, всё та же, одна на всех, родная, неизбывная жопа!
               Высокие полицейские чины, после баньки, за бильярдом под коньяк, хмуро попеняли Борову за излишнюю резвость его «бакланов», коим, положа руку на сердце, место не в ЧОПе, а на лагерной шконке — во-во, самое оно! И когда в либеральной газетёнке «Подшивка свободы», известной своим прилежным, хотя и довольно выборочным стремлением вступаться за права униженных и притеснённых, вышла статья на целый разворот, предваряемая не менее впечатляющим любого, чьё сердце там, где полагается быть, и оно бьётся, фото забинтованной, с тускло мерцающим глазом, головы потерпевшего, а для контраста, чуть ниже — ещё одно, пусть изрядной давности, судя по «платформе» и брюкам-клёш, но зато кудрявого и полного сил, стало ясно: заклания жертв не избежать. Довольных собою «питбулей» повязали тем же вечером, конечно, не в библиотеке, а в сауне, в обществе девиц с «пониженной социальной ответственностью». Оттуда их обоих, с эффектно заломленными за спину руками, выволокли бравые парни в камуфляже и масках, — к профессиональному удовольствию заранее собравшейся журналистской братии. Под вспышки фото-и телеобъективов, сбивчивый речитатив репортёрш с отважным декольте, их затолкали в спецтранспорт, при этом бородатой неухоженности интеллигенты, надеясь, что они в фокусе камер, радостно вопили: «Палачи!», а закончившие гуманитарный — «Мамелюки!» После всего собравшиеся, пребывая в волнительном единении от причастности к локальному торжеству справедливости, ещё долго бурлили и не расходились, сделав в тот вечер небывалую кассу близ расположенной кофейне. Однако, пора было и честь знать: поиграли в «народовластие» — и будет…
                «Гвардейцы» Борова, пару недель отвалявшись на нарах вполне благоустроенной камеры «для своих» местного СИЗО, отмучились и осознали, а потому начали шалить, склоняя вечерами к исполнению услуг сугубо женского свойства, оказавшегося с ними в камере зам. директора некой строительной фирмы, освоившей нехилый подряд в денежном эквиваленте, взамен предложив едва начатый котлован, — пугливого, рыхлого и женоподобного, а потому без каких-либо шансов на выживание в данном интерьере. Прибыв лично в «ментуру», Боров собирался на месте определиться с ценой вопроса: судя по переданным докладам тюремных «корпусных», вопли проворовавшегося строителя стали носить постоянный характер, что в свою очередь, свидетельствовало: а) оный упрямо не желал расставаться с остатками былой мужественности; б) «орёлики» точно отошли от депресняка и заскучали по ратным делам — пора было их выпускать. Кроме того, умеренно (насколько позволял больничный бюджет) излеченный преподаватель был выписан с твёрдым уверением в устранение всех последствий травмы головы. Что ж до приобретённого взора, отчётливо украшенного отсутствием в нём мысли, и хихиканья невпопад, то переиначив римских мудрецов, следует признать: «Stulte solum foptia est…»^33. Тут-то, в коридоре, Боров и повстречал чаровницу Лапу, сразу ощутив жжение в груди и томление в паху, что означало внезапный приход чувств действительных и глубоких. Через 4 недели ухаживаний, выдержанных в лучших традициях русского купечества, снедаемый страстью Боров сделал предложение; Лапа, для соблюдения приличий, о которых знавала из книг, чуть поколебалась, но согласилась. Благо события последнего месяца сильно увеличили % цинизма в её жизненных воззрениях — и она здраво предпочла бракосочетание с Боровом нескольким, заведомо печальным, годам в женской колонии, презрев настораживающим образом выпирающие у суженного, редко, но крайне выпукло, ухватки хрестоматийного бандита. А зря…
               Так, отужинав однажды в ресторане и выйдя на улицу, Лапа уговорила кавалера не дожидаться «пацанского подгона» в виде «мерса» его давнего компаньона — своего шофёра и охранника Витька, огромного, как питекантроп, быв. прапорщика морской пехоты, уволенного из армии за мордобой, Боров отпустил на недельку к матери в деревню: «чутка по хозяйству помочь да соседей утихомирить» — о том, на сколько дней соседи всем составом заедут в больницу, Лапе даже не хотелось думать; а сам садиться за руль Боров считал уже пройденным в своей жизни этапом, — а просто взять, как обычные люди, такси. Он, конечно, криво ухмыльнулся на предложение воспользоваться столь плебейским способом добраться домой, ибо привычки и наклонности патриция культивировал в себе крайне охотно, — но согласился. Едва усевшись, тут же потребовал у водителя, довольно смазливого азиата, масляным взглядом мазнувшего Лапин разрез на платье, «выключить этого еб*ана» — так он назвал тоскливо подвывавшего плохо настроенной лютне бедуина, —  «а поставить чё нибудь для нормальных людей». Водитель, дружелюбно улыбаясь, чуть поворотился и начал: «Зачэм так нехорошо говоришь, брат? Такой хароший вэчэр, такой дэвушка у тэбя…», — но Боров, внезапно подобравшись, процедил сквозь зубы: «Тормозни-ка у киоска». И только автомобиль остановился, резко, испугав Лапу до чёртиков, приподнялся с заднего сиденья, где они расположились, ухватил бедолагу за шею, подтянул к себе и принялся насаживать по лицу короткими, боковыми ударами, хрипло бормоча при этом: «Азиатина е**ная, ты меня учить будешь?! Меня, в моём, сука, городе?» — основательно измордовав несчастного до выбитых зубов (Лапе хотелось заткнуть уши, чтоб не слышать этого жуткого, чавкающего хруста), Боров с видим наслаждением откинулся на сиденье — «Закури мне!» — бросил он Лапе, и она судорожно, негнущимися пальцами принялась нащупывать в сумочке сигареты и зажигалку. Шумно затянувшись, он выпустил облако дыма, задумчиво разглядывая быстро темнеющую от крови на руке сигарету. «Пошли!» — и рванул дверцу что есть силы.
               Странное дело — то был обычный уличный «беспредос», коего она в молодости навидалась достаточно, но сейчас от чего-то увиденное Лапу дико возбудило, — и только они поднялись в заказанный накануне номер в пафосной гостинице, разумеется, «люкс», с розами и шампанским, — следует признать очевидное величие фильма «Красотка», с одинаковым успехом служащего руководством к действию скороспелых нуворишей, так и для утешения обделённых романтикой домохозяеек, — она тотчас содрала с кавалера штаны и призовым образом отсосала (себя она привычно после удовлетворила рукой, в ванной), чем вызвала у кабальеро бурный восторг, и накачавшись шампанским, они впервые заснули вместе… Боров довольно скоро к ней привязался, понимая, что товар штучный — так движимый естественной полигамией самец-лепидоптерофилист (автор безмерно гордится знанием столь заковыристого слова!) долго любуется, прежде чем насадить заветную бабочку на никелированный гвоздик (тут автор с готовностью подтвердит стойкий привкус учения Фрейда), чтобы полностью осознать значение приза. Да и статус «серьёзного человека», столь льстящий тщеславию бывшего бандита, однозначно подразумевал наличие жены — без каких-либо оговорок: семья, бл*ха, святое! А тёлочка-то была хороша, х*ля там + характерец наличествовал, однозначно! Понятно, что глубоко Боров не нырял, и вряд ли понимал, что главная особенность Лапы, равно как и сонма девиц, с нею схожих, сызмальства наделённых дерзостью и безбашенной отвагой, — это наличие сполна черты характера особо деструктивного свойства, именуемого в народе «пох**змом», и гораздо в том превзошедших своих мам и тем более, бабушек, бывших, к месту говоря, совсем не робкого десятка. В общем, будем честны и объективны: Лапа вполне заслуженно преуспела в жизненной лотерее удачливей других, став ко дню описываемых событий, образцовой представительницей «Generation P» (по классификации г-на Пелевина), которая не только в горящую избу войдёт, но и успеет выйти, прихватив всё ценное, а остановив коня на скаку, без сожаления сдерёт подковы — а иначе, зачем останавливать?
               Свадьбу сыграли с дорогой сдержанностью, что для людей с пониманием куда эффектнее любого разудалого гульбища — на этом настояла сама невеста. Жених, что удивительно, согласился и оценил — Боров демонстрировал недюжинные способности к обучаемости. Среди прочих гостей отчётливой кометой прошелестела высокобюджетным нарядом Алла Дмитревна, видимым загаром изнемогшая от чужбины: завершив объезд заморских курортов, под ручку с измождённо-счастливым генералом вернулась в Сев. Пальмиру, в видимом, сука, за версту ореоле супружеской гармонии. Холёная стерлядь, не удержавшись, шепнула на ухо Лапе, чуть скосив глаза на жениха в монструозном фраке: «90-е фореве, а, подруга?» — немедля захотелось приложить Алку загорелым е*алом об колено, да несколько раз, чтобы в перерывах меж ударами пересказать услышанное от следака о том, что её ожидало на зоне… Но светски сдержавшись, она чуть напряжённо ответила: «Ностальгия, знаешь ли, заела…» — Алка благосклонно кивнула, оценив иронию — где, бл*дь, лоску нахваталась, профура шахтёрская?! Зато «конторский» генерал, с еле заметной брезгливостью кивнув жениху, ибо свою клиентуру в нём учуял сразу, задержавшись подле обморочно смотревшийся в облегающем платье в стразах невесты, каннибальски облизнулся, показав безукоризненной керамической выделки зубы, и проскрипел о «радости, что они с женой испытает, коль скоро молодожёны решат их навестить; но даже если супругу окажется некогда, то Лапу всегда рады видеть, как лучшую подругу Аллы Дмитриевны», — сказано было с таким фрейдовским интонированием, что тотчас стало ясно: «мон дженераль» прямо-таки мечтает, чтобы на него помочились вдвоём — ну, типа АББА по вызову. Затем «конторский» сделал эффектный взмах рукой, проскрипев при этом: «А это скромный подарок от нас с Аллой», указав на небольших размеров, замысловато перевязанную, коробку. Но Лапа лишь кивнула: свой лучший подарок она уже получила! И был он, согласно требованиям романтических традиций, от новообретённого мужа. Прошло ведь, в принципе, не так уж много времени со дня того злосчастного допроса, но Лапа никак не могла — ни в ванной, н на массажном столе, ни в заоблачно дорогих секциях бывшего ГУМа, забыть то липко-паскудное унижение, испытанное ею, когда стоя на четвереньках под столом, давясь вонью и страхом, она ублажала следака-крысёныша. Понятно, всей правды жениху она раскрывать не стала, но на его вопрос о желанном подарке, распахнув свои ошеломительные очи, твёрдо глядя в глаза будущему супругу, потребовала покалечить «эту мразоту», упивавшуюся её страхом и беспомощностью. Боров поначалу сильно удивился, но глянув на Лапа с обновлённым интересом, рассмеялся: «Блин, кисуля, а ты мне нравишься всё больше!» — и дело завершилось бурным, с воплями и шлепками по заду, сношением. Для исполнения кровожадного желания невесты он рекрутировал известного своей отмороженностью, вертлявого раздолбая по кличке Гильза, отмотавшего «пятёру» за классическое мародёрство + тяжкие телесные, что были им учинены в 1-ю Кавказскую, куда подался контрактником, с лучезарной перспективою стать прапорщиком — но не сложилось… Гильза, понятно, по нисходящей, шустро отыскал троицу ещё менее морозоустоичивых укурков, согласившихся за увесистый пакет ганджубаса отметелить, «как отстирать», «гниду ментовскою».
               В означенный час Лапа припарковалась в наглухо тонированной «Мазде» возле условленного места, — и с диким, неведомым ранее животным восторгом наблюдала, как три ухаря в натянутых на физиономии вязаных колпаках, со знанием дела мордовали ненавистного следака, — её даже кинуло в дрожь; когда же несчастного повалили на землю и стали ушибать ногами, потехи ради иногда позволяя приподняться, чтобы (так было заранее обговорено) Лапе была видна его окровавленная харя, она внезапно так увлажнилась, что со стоном содрав исподнее (ажурное и дорогое), надраила себе клитор до  охренеть какого оргазма… Потом она душевно накидалась в баре, заодно и доведя до точки кипения пару смуглых молодчиков, готовых оттрахать её прямо у стойки. Понимая, что так и будет, если не съ*баться, она жеманно проворковала про «напудрить носик» и внутренне хохоча, свалила через чёрный ход. Вернувшись в их новую, понятно, 2-х уровневую, как у нормальных людей, квартиру, она с лютой благодарности устроила дрыхнущему Борову настоящий эксклюзив: забравшись к нему под одеяло, старательно и осторожно, чтобы не разбудить, сделала ему потрясающий минет — избранник хрипел во сне, мычал и вскрикивал, — а утром, за завтраком, признался, что это был «самый крутой оттяг», из всех им пережитых.
               Памятный свадебный вечер запомнился не менее волнующей «первой брачной ночью» — т. е. сказка закончилась в полном соответствии с жизнеподтверждающим каноном, лишь только привёзшая их карета, то бишь, лимузин, отбыл восвояси: явившись в спальню в шёлковых трусах и халате, Боров извлёк из коробочки с золочёными иероглифами какой-то пахучий шарик и морщась, проглотил. На вполне невинный вопрос жены: «Дорогой, это что — Виагра?», он глумливо подмигнул и осклабившись, ответил: «Виагра, сладенькая, для лохов, а это — атомный, б*я, реактор!» — после чего уселся в кресло, взял початую бутылку скотча, отхлебнул и потребовал приватный танец. Лапа, пребывавшая в остаточно-томном настроении всамделишной невесты, была не против: включив неувядаемую “Sweet Harmony”, взялась демонстрировать собственное понимание хореографии соблазнения, вульгарно виляя бёдрами и поглаживая соски. Боров оценил: шумно втянув воздух, отрыгнул односолодовым и поднялся из кресла, демонстрируя жутковато оттопыренные спереди трусы. Сально ухмыльнувшись, он произнёс явную заготовочку: «Комон сюда, детка… Я покажу тебе, как е*ут аксакалы!», после чего неожиданно выписал Лапе нехилую оплеуху, повалившую её на постель. Набросившись, драл разнообразно, безжалостно и до «самых соловьёв». Утром новоиспечённая жена, хмуро оценившая широченный спектр болевых ощущений во всём теле, добавочно дичайшую натёртость в самом деликатном месте, благо полночи благоверный драл её своим несгибаемым членом, что называется, «на сухую». Заново оценив супружество сознанием, просветлённым столь бесцеремонно, Лапа поняла, что в нём скрыто немало сюрпризов. Хвала всевышнему — доброжелательно улыбавшиеся и внешне сама доброжелательность и покладистость, но настойчиво продвигавшие свои интересы, китайские партнёры, презентовавшие Борову сие адское зелье; явившиеся как бы из наших дальневосточных окраин, однако хозяйской своей статью заставляли задаваться тревожным вопросом: а кто, собственно, соотечественниками является — мы им, или…? И глядя на бесстрастный, крокодильего спокойствия, прищур, как-то нехорошо понималось, что вопрос, верней всего, риторический —— и без вариантов. Так вот, решив обсуждаемые вопросы в неизбежную, как рост тамошнего населения, собственную пользу (для чего, правда, кой-кого нашли экзотически замученными, а пару подрядчиков не нашли вовсе), китаёзы отбыли в свою Поднебесную и более не появлялись — ни с дьявольским зельем, ни без… И муженёк стал демонстрировать обычную «скорострельность» + склонность к шлепкам/затрещинам, — но тут уж просто приходилось терпеть исключительно благополучия ради (хотя размашистые охаживания супружеской тяжеленной длани враз отшибали желание кончать, и приходилось нарочито верещать и охать, как в заурядном порно), а оно, и Лапа вскоре это оценила, было что надо, вбирая в себя её самые смелые представления об успехе в жизни.               
               В остальном же — жили они почти что счастливо…
               
                XIII
         
               А сейчас она шла по коридору, порядком уязвлённая и отчасти злая — ещё бы, питая надежды своим появлением создать подобие сюрприза, вызвав у супруга пыхтящее томление и желание сводить её в самый лучший ресторан (намедни она узнала о таком; правда, пару минут оставалась в неизбывно присущем провинциалам глубоком оцепенении, узрев приведённый в статье примерный чек на двоих, — похоже, совместный доход матери с сестрой в их вяло дохнущем Урюпинске был куда скромнее, а тамошняя районная богадельня могла бы роскошествовать минимум месяц).
               Но едва приоткрыв дверь кабинета, с отрепетированным пренебрежением оставив за спиной протестующие жесты секретарши, Лапа увидала не томимого приступом романтизма мужа, а краснорожего, прилично накатившего вискаря, бандерлога, с ментальой распальцовкой внушавшего собеседнику, благ телефон был прижат к уху, а руки заняты очередным отвинчиванием пробки («Уж не закручивал бы, что ли…» — мелькнуло у неё в голове), мысль о необходимости «ставить терпил на 4 мосла, ибо доля их такая во все времена была и будет!». Завидев же Лапу, едва прикрыл ладонью телефон и с оглушительным пренебрежением произнёс: «Так, лапуля, сегодня без меня, отчаливай…» — и тут же, услыхав в трубке, видимо, совершено невозможное, заорал, как бешенный: «Ты, б*я, слушай сюда, мудло уценённое!» —  и тому подобное, сделав жене на прощание вопиюще отсылающий жест — так надоевшего, сука, полового отсылают! Или адресуемый девкам, в чьих услугах больше не нуждаются — вот же гондон!
               Стараясь держаться надменно и прямо, избегая взглядов секретарши, очевидно смекнувшей, что императрицу нынче бесцеремонно послали, как обозную девку, — злорадствующая прислуга была явно не глупа. Заодно и ладная собою, с умело поданной в облике учтивой, но дистанцированной привлекательностью, ещё более осязаемой от зачёсанных и собранных в пучок чёрных, с матовым отливом, волос. Оболочка: строгий, стильный костюм, заживо хоронящий мысль о какой-либо фривольности. В модных, мощной оправы очках, она бесстрастно уставилась в монитор, где вот-вот должно свершиться нечто неимоверное важное для босса, или просто сойтись очередной пасьянс. Всё это за полминуты Лапа отметила тренированным, пытливым взглядом недавней хозяйки борделя, и ей понравилось, что благоверный перерос тот уровень, когда в секретарши берут знойную секси с сиськами, рвущимися на волю из тесной блузы, и призывно оттопыренной задницей, отчётливо взывающей, чтобы её отметили жарким оттиском растопыренной ладони. Но одна броская деталь у дамочки всё-таки нашлась — ногти, выкрашенные мрачной синевы лаком, — словно она чудом вырвалась из лап N-ской группирвки, умело принуждавшей сограждан посредством защемления их пальцев в тисках (а такие водились: и пальцы, и группировки, а тиски-то и подавно), отписывать дарственные на свои квартиры без всякого учёта собственного, даже приблизительного, волеизъявления. Хоть Лапа и старалась блеснуть выдержкой до конца, но дверью хлопнуть чуть более принятого: выходя, в удовольствии себе не отказала — да и плевать; ей вдруг стало приятно от фантазии, в которой этот бычара, её муж, иногда в приказном порядке долбит эту суку, такую безукоризненно стильно-деловую, прямо на столе, смахнув выстроенные безупречным строем карандаши-маркеры без сожаления, на пол. Вообразив себе подобную сценку, Лапа сразу увлажнилась — и это её немного пугало, потому что ей всё более нравилось, чтобы грязно и жёстко.
               И вот, как и было ранее сказано, она двинулась по коридору, ища, за что бы зацепиться хищным взглядом почти хозяйки, дабы поскорее унять саднящее чувство недавнего унижения, — неторопливо переходящее в крепкое разочарование, подкрепляемое мыслью, оформленной с почти буддисткой терпимостью: «И этому упырю я даю в зад?!» Пройдясь по всем 3-м этажам, с недоумением отмечая представленное на них разнообразие кактусов, и более спокойно, как очевидно разумеющееся, табун охранников-дебилов, Лапа спустилась до цокольного этажа: тут мерцал тревожный, как и положено для полуподвальных помещений, свет. Ухоженность и чистота коридора, как части хозяйственного помещения, её несколько удивила, внушив ещё большее почтение к организационным способностям мужа — изрядного мудака, как выяснилось недавно. Ведь в приснопамятной «Фисташке», имевшийся подвал надлежащим образом был захламлён и запущен, как тот сад у певучих евреев^34. Мерно гудевший компрессор (Лапа вряд ли знала значение данного термина, но подозревала наличие некого серьёзного агрегата), вслед за люминесцентным миганием, придавал напряжённую кинематографичность происходящему: ожидалось, вот-вот случится непоправимое, а то и леденящее кровь, — Лапа облизнула губы и ощутила очередную увлажнённость — блин, пора к специалисту наведаться, а так недолго и под ужастики кончать привыкнуть! Продолжая с небольшим замиранием сердца продвигаться вперёд, она вдруг услыхала, как за дверью справа что-то зашумело и передвинулось — Лапа замерла. Немедленно представилась несчастная, печально-миловидная наложница на длинной, глухо звенящей цепи; или же, на той же цепи, ставший ненужным, обречённо-красивый свидетель. Снедаемая любопытством, она не потрудилась вспомнить сентенцию о том, что не все двери следует открывать — чуть поколебавшись, осторожно повернула золочёный шар дверного замка… Алекс к тому моменту уже упаковал свои вещички, включавшие мягкие, фланелевые брюки, свободного кроя рубаху (он терпеть не мог торчать долгими часами за монитором одетым, как на коктейльную вечеринку), термос с остатками зелёного, дважды завариваемого, чая да пузырёк с витаминизированной глюкозой. Следом он взялся разбирать свой любимый стул, — этот-то шум Лапа и уловила. Услышав щелчок открываемого замка, резко выпрямился и нахмурясь, обернулся, собираясь дать душевную отповедь мающемуся от безделья охраннику. Такое, понятно, могло произойти только в кино: не застёгнутая, нежно-кремового цвета рубашка, повинуясь целому своду законов физики, эффектно распахнулась, дав возможность шагнувшей внутрь комнаты Лапе, увидеть плоды регулярных посещений спортзала, в виде отменно развитых грудных мышц и рельефного, с орнаментом из кубиков, пресса. А вот Алекса словно накрыло фантастической, оглушительной волной — невозможной пышности ресниц, окаймлявших дивные, цвета мокрого крыжовника, глаза. Почти минуту они стояли молча, практически пожирая друг друга глазами, после чего Лапа, нервно поведя плечами, хрипловато произнесла: «Извиняюсь, не думала никак, что здесь мужской гардероб!» — и чуть повернулась, не спеша уходить, находя, чего греха таить, совершенно замечательным вид крепкого и тренированного мужского торса + запах недурного, явно недешёвого, одеколона с нотками табака и сандала. Алекс, понятно, быстренько застегнулся, классически мужественным жестом забросил рукою приятной густоты и шелковистости волосы назад, — оное отчётливо выдавало присутствие в его жизни толкового парикмахера. Вообще, от этого парня так и веяло дорогостоящей штучностью, что хрен за какие деньги купишь — она, неподдельная и неброская, как урождённое дворянство, давалось при рождении, свыше — и никак иначе, проявляясь даже в болезненно-рахитичном, безвольно спивающимся существе, когда оно, к примеру, неожиданно утончённым движением проворачивает бокал в руке, или пригубливает из него с неподражаемым достоинством Сократа, испивающего свою чащу до дна.
               Встреченное ею впервые, это вязкое очарование тщательно выпестованного сибаритства, иронично-циничного самолюбия и несдержанного мужского эго, опутало её сейчас же и сразу, как ни банально прозвучит, словно паутиной. Прерывисто дыша, уже не стесняясь, Лапа в упор смотрела на Алекса, с первородным интересом самки, уже решившей, что этот самец здесь её и покроет. Забегая вперёд, стоит отметить, что вряд ли эти минуты стоит именовать кульминантными, но то, что они бесповоротно изменили судьбы наших героев — несомненно! Алекс, немного мутившись от столь бесцеремонно явленного вожделения, глухо кашлянув, решил отметиться старомодной учтивостью: «А вы, сударыня, по какой надобности, позвольте узнать, здесь оказались?» В начинавшей потрескивать разрядами сексуального напряжения атмосфере комнаты, вопрос, понятно, прозвучал с такой очевидной никчемностью, что Лапа, не сдержавшись, от души расхохоталась; но искренний, с нотками глубинного беспокойства, смех нисколько Алекса не смутил, а напротив, нешутейно вдруг взволновал — и его начинало нести, презрев осторожность, здравомыслие, самоконтроль — чем там ещё приличный гражданин от иных отличен?
               — А вы, сударь, — тут она снова, не сдержавшись, прыснула, — для тут уединяетесь? Сочиняете что-нибудь? Романтичное… — Ну да, признаюсь: пописываю немного… не в урологическом смысле, конечно! — тонко улыбнувшись, ответствовал Алекс, и не ошибся — шутка, что называется, зашла: Лапа искренне залилась неподражаемо чувственным смехом, слушать который (регулярно прерываясь на разнообразно-изобретательные соития) хотелось всю оставшуюся жизнь. Продолжая смеяться, она непроизвольно, хотя и с должной грацией, опасно откинулась на, конечно же, с готовностью подставленную Алексом руку, крепкую и бестрепетную, как длань знающего себе цену бойца, берущего то, что ему нужно. Запрокинув голову, дева с удовольствием отметила силу его поддержки; счастливо, совершенно по-детски улыбнулась этому давно забытому ощущению.
               Ну, а наш герой, держа обворожительную даму прямо перед собой, увидел в её дивных глазах неприкрытое обещание такой головокружительной глубины бездны порока, что, напрочь позабыв обо всём, что составляло жизнь до этой минуты, впился в так возбуждавшие его (всегда) кораллового цвета губы. После бесконечного, сладостного поцелуя Алекс чуть отстранился, с благородством опытного соблазнителя давая даме должным образом оценить увертюру. Но Лапа, похоже, также презревшая все предшествовавшие годы, обхватила его голову рукой и требовательно потянула к себе — и их губы снова слились в непозволительно чувственном союзе… Прервавшись, она резко отпрянула и рванула рубаху на нём так, что пуговицы испуганной россыпью тотчас разбежались по полу. Содрогаясь от страсти, ледяными спазмами ежесекундно сковывавшими её тело, она кинулась покрывать частыми поцелуями добротно вылепленный торс Алекса, изредка покусывая и постанывая. Понятно, наш герой недолго смог терпеть столь восхитительную пытку: легко приподняв Лапу, он быстро перенёс её на стол, где она сразу податливо откинулась, исступлённо дыша. Бесстыдно задрав юбку, нетерпеливо оттянул узкую шёлковую ленту, что на ценнике именовалась «стринги женские, модель вакханка», на деле являвшиеся комбинацией нехитро связанных шнурков, затем уверенно и твёрдо вошёл в неё — что немудрено, ибо, только увидав Лапу, он сразу почувствовал несокрушимость своей мужской стати. Что же до Лапы, то у неё в промежности всё хлюпало и сочилось, да простится автору столь неприкрытый, но совершенно неизбежный в описании подобных сцен, натурализм. Любознательный читатель безо всякого труда может припомнить различной степени высокохудожественности описания соитий мужчины и женщины в классической, так сказать, литературе, в коей навсегда отметились благородные анфасы зарубежных и отечественных сочинителей: от Мопассана, Флобера и Ремарка до Толстого с Горьким. Современная же автору проза, особливо местного разлива (да и забугорного, в принципе, тоже), иных сфер для пристального рассмотрения, похоже, не предполагает, демонстрируя широчайший спектр повествований на альковную тему. И понятно, что тут неизбежно сложились свои каноны: так, если совокупление, как у наших героев, происходит на конторском столе, то его ритмичное постукивание о стенку обязано возбуждать не хуже афрозодиака не токмо участников, но и читателей тоже. И прочая, прочая…
               Вот почему автор полагает очевидно излишним дальнейшее описание этого страстного, но общеизвестного процесса — как уже было отмечено, в современной литературе оное подавалось сотни, а то и тысячи раз, предпочтя сделать предметом самого пристального не сумрачные аллеи внутренних переживаний героев, справедливо находя их внешне неброским, а зачастую и просто неинтересными, — а изобретательно-постельные изыски, сильно раздвинув границы приличий, ранее умещавшихся в умеренно-красноречивых эпистолах вроде «буйство плоти» и тому подобных. И в противовес тем мрачным изысканиям в сфере душевных терзаний, в коих особенно преуспел введённый в школьную программу петропольский поклонник рулетки под стопку-другую доброй водки, который с мрачным, больше присущим гробокопателям, нежели сочинителю, ценящему читательский покой, усердием живописал похождения всяческих городских малахольных. И поди ж ты, целые романы насочинял о тщедушных петропольских лузерах! А нынешние-то графоманы, дорвавшись до печатного станка, знатно постарались, сделав некогда предельной смелости и откровенности описание плотских радостей явлением вполне привычным, как бы обязательным, но проходным эпизодом повествования — призванным ни поразить читателя, ни огорошить, а единственно, соблюсти ту обязательную меру цинизма и грязи, что зовётся «правдою жизни», — и без которой в нынешней литературе никак не состояться! Да и как можно понадеяться удивить печатным витийствованием в старый, добрый in folio обычного горожанина, хоть единожды, да заходившего в секс-шоп и сумевшего пережить визуальный натиск разнообразий генетального ширпотреба и прочих, порой вовсе неожиданных проявлений фантазии затейников от секс-индустрии? Посему, в силу вышеизложенного, автор искренне убеждён, что умеренных способностей беллетрист никак не может соперничать в сфере констатации распутства и гимнастически-замысловатых совокуплений, с вдохновлёнными объёмами продаж поставщиками всевозможнейших секс-приспособлений, гарантирующих результат скорый, а порой и совершенно непредсказуемый!
               
                XIV
         
               На столе ж тем временем всё закончилось единым, протяжно-бурлацким стоном в практический унисон: отпав от обоюдно вожделенной плоти друг друга, любовники ненадолго затихли. Пару минут спустя, Лапа, срывающимся от пронёсшегося ураганом по телу оргазма голосом, нарушила молчание: — Ты не куришь? — Нет, а ты разве… — Да нет, давно уже (тут Лапа слегка приврала, поскольку после пережитого стресса снова взялась покуривать, но муж на второй день после свадьбы так глянул на вытащенную было пачку, что та больше ни разу не доставалась), но сейчас бы самое оно! —Это поправимо, сударыня! — и гортанно выдохнув, Алекс пижонски поднялся практически без видимых усилий из положения «лёжа». Лапа сквозь полуприкрытые веки с удовольствием наблюдала за «ярмаркой тщеславия» мужской стати — Боров, чего там, за год семейной жизни сильно распустился, изрядно прибавив в весе.
               Чуть слышно напевая что-то изысканно-старомодное (а как же иначе?), Алекс извлёк из небольшого карманчика дорожной сумки, в коей перевозил своё «барахлишко», маленький, аккуратный тубус, выточенный из бука; разъединив его, он явил Лапе идеально скрученный, ароматный даже на вид, «косяк». — О, а вы, сударь, знаете толк в удовольствиях! — с хрипловатым сарказмом прокомментировала процесс Лапа. Он лишь усмехнулся: чертовка нравилась ему всё больше… Сделав по паре основательных затяжек, они замолчали, прислушиваясь, как недавно бурлившие жизнью тела принимают мягкую, ватную расслабленность, идущую тёплой волной от макушки к пяткам; затихающей как бы совсем и заново разгоняющейся — чтобы снова качнуть своим нежным, но сильным прикосновением… — Ох ж ты, кайфища! — еле ворочая языком, пробормотала Лапа. В растительной истоме устраиваясь поудобнее у Алекса на груди. — Ганжа что надо, детка, — с нарочитой суровостью матёрого растамана произнёс Алекс, и они вместе закатились необременительным, почти счастливым смехом. И только смолкнув, после Лапиного «Ну ты, пушер хренов», захохотали снова, на сей раз до слёз и всхлипываний — трава действительно оказалась крепка и забориста…
               Не сдерживаясь, Алекс покрывал её лицо поцелуями, без слов благодаря за волшебство, только что подаренное ему, — и Лапа, вся трепеща, искренне и без остатка отдавала себя снова и снова… Наконец, вмотанные и опустошённые, они затихли. Резко к нему повернувшись, утопив любовника в своих крыжовенных озерах, не отводя взгляда, Лапа спросила: — Ты понимаешь, что мы с тобой только что сделали?
               С невнятной, очень похожей на зачинающуюся зубную боль тоской, возвращаясь со звёзд на постылую землю, он по возможности спокойно и чуть иронично (правда, голос вышел немного сипловатым, а под конец и вовсе сорвался) ответил: — Встали на очень тонкий лёд, дорогая, а под ним… — Не надо, — прервала Лапа, — об этом думать теперь ни к чему, ничего уже не изменишь…
               Здравость озвученного ею суждения, равно как и спокойствие человека, осознанно делающего крайне рискованный выбор, неожиданно взбодрили Алекса: — Ну да, будем просто жить дальше… Ведь мы ещё увидимся? — внезапно живо, и даже страстно вырвалось у него. Скупо улыбнувшись, но так, что внутри у него всё возликовало, Лапа с томной хрипотцой (снова всё возликовало, только гораздо ниже) ответила: — Конечно, милый… Думаю, не раз…
               Здесь следует указать на сомнения в душе автора по поводу нужности обстоятельного, в полсотни страниц, описания любовных перипетий наших героев. Но решив, что умеренная порция сочного, местами даже плотоядного романтизма отнюдь не повредит повествованию, автор рискнёт предложить возможно заинтересованному читателю краткую версию их happening'а.
               Очень скоро встречи любовников стали регулярными и частыми, насколько это было возможным: снедаемые обоюдной страстью, два доселе похотливых зверька, вдруг открыли для себя неведомый ранее мир, чувственный и прекрасный, где достаточно было лишь заприметить любимое лицо в толпе, чтобы всё вокруг разом исчезло; а едва прикоснувшись, услышать, как запела душа, вторив хрустальному звону снедаемого страстью сердца. Частоте свиданий неожиданно пособило новое увлечение Борова: решив основательно въехать в большую (уровня облдумы) политику полновесным негоциантом, не нуждающимся в деньгах, а напротив, прочно и уверенно занимающим подобающую статусу нишу в иерархии деловых людей, он предусмотрительно вошёл в консорциум криминальных дельцов, вознамерившихся сделать стремительно входивший в моду кокаин легкодоступным, для тех, у кого есть нужда в нём, равно как и деньги. Боров отвечал за принятие товара из Колумбовых краёв, расфасовку и дилерскую сеть, благо процент от затеи имел самый внушительный. И роль наркобарона так его захватила и пришлась по вкусу, что он самозабвенно, днями напролёт, мотался по докам и терминалам, лично инспектировал подпольные, вернее, подвальные цеха по развешиванию и упаковке товара и жёстко курировал розничную сеть, — и так увлёкся процессом, что собственноручно пристрелил двух барыг, наиболее отстающих по продажам. В общем, расхожая фраза «посвятил себя делу целиком и без остатка» здесь оказалась бы очень к месту. Домой он являлся глубоко за полночь и практически не расставался с бутылкой односолодового, на который неожиданно подсел сильней любого родовитого шотландца. С женой практически не общался, иногда, правда, бесцеремонно будил и требовал чего-нибудь грязненького, с обязательным хватанием за волосы и матом, от чего Лапе, поначалу научившейся было воспринимать и сносить оное как неизбежное, теперь же, позволив себе увлечься сокровенно и по-женски быть счастливой с другим, натурально плохело и даже рвало потом в уборной, когда Боров, отвалив, начинал храпеть, и порою, сквозь сон, жутко материться. Но приходилось сквозь слёзы улыбаться и терпеть — она сама выбрала и то, и другое… Зато с Алексом… Похоже, они полюбили друг друга. Подобного, в чём они честно признавались меж страстными поцелуями, в их жизнях прежде не было. Лапа вообще и не думала познать вязко-сладостное томление перебирающих по телу острых коготков, коим проявляется настоящее желание. Но к своим 30+ повезло — узнала. Закалённая стандартно-жестоким и привычно-ужасным, что обязательно присутствовало всякой смазливой, но беззащитной девицы из провинции, она даже смеялась, смотря фильм «Пригожуня»^35, где герои крайне деликатно как бы совокуплялись, зато исключительно романтично и красиво влюблялись, понимая очевидную невозможность подобного сценария там, где неубиваемый народец, привычно уворачиваясь от алчных ментов, жестокосердных абреков и беспринципных чиновников всех мастей, пытается выжить, жертвуя за каждый год жизни, выторгованный у этой сволоты, самым важным — частицей своей души, твёрдо имея в перспективе лишь одно очевидное и неизбежное превращение в человекоподобных скотов.
               А тут вдруг случилось, да почище, чем в кино: тайные встречи, жаркие объятья, ужасный ревнивец-муж (ясно же, прознает — обоим мало не покажется), пылкий любовник… Лапа неосознанно упивалась пусть расхоже-бульварным, но неведомым ранее романтизмом, который, оказывается, никуда не исчез — просто ей он раньше не встречался. Что ж до Алекса, то и его захватило-увлекло, похоже, всего и без остатка: больше, чем случалось столь полного взаимопонимания во всём, он и представить не мог! Лапа безошибочно, частым грудным смехом, от которого у Алекса в груди сладко трепетало, реагировала на его юмор, а он у нашего героя присутствовал в достаточном объёме, пусть и в не простецки-доходчивой форме, но барышня-то откликалась сразу! Стоило шутке лишь зародиться, как она тотчас её подхватывала и двигалась в нужном, порой единственно верном направлении, — это могло самоё малость озадачить — если бы не было так здорово! Кино, литература, классический (вот неожиданно!) рок… Ко всему, Лапа оказалась сносно начитана (почитала Лимонова с Веллером) и отнюдь не глупа. Ну, и конечно же, секс — гармония тел соучастников была абсолютна. Да и могло бы быть по-другому? Старина Алекс пребывал на высоте: нежен, изобретателен и неутомим, а дева, соответственно, поддатлива и страстна в ответ, + требовательна и ненасытна. А самое замечательное — это то, как она кончала. Никаких там пошлых изгибов раненной тигрицы и языческих завываний — всего того постельного камлания, коим большинство дам, мнящих себя альковными чемпионками, склонны утомлять себя и озадачивать партнёра, ошибочно избрав в качестве ориентира актрисок из фильмов для сайта PORNOKINO. Или же томной, 2-хчасовой протяжности киноленты, где половозрелые тётки стонут невпопад тоскливо завывающему саксофону…
               Нет, дорогой читатель, — Лапа была естественна и неотразима в своей искренней порочности, особенно по завершению таковой — когда с лицом поверженной богини встречала оргазм сосредоточенно, напряжённо сберегая каждую секунду предтечи взрыва блаженства, и вся открывалась разрывающему тело наслаждению так эмоционально и драматично, что Алекс поневоле чувствовал себя сопричастным к чему-то необыкновенному — просто из ряда вон! Как молодой инженер-металлург наблюдает первую в своей жизни плавку, извергающуюся из доменной печи; хотя кто-кто, а Алекс в сексе новичком никак уж не был, но происходящее находил безусловно прекрасным! Для нормального мужика подобное, кстати, весьма духоподъёмно, а ежели наоборот — выматывает и опустошает. Имелась как-то у него обременительная (как вскоре оказалось) связь с моложавой курсисткой Ксюшей — высокой, с безупречной фигурой (тогда это именовалось станком) и чувственным, взывавшим к французским шалостям, ртом. Вдобавок, далеко не дура. Помнится, в самое первое их соитие, вернее, аккурат перед ним, когда Алекс дрожащими пальцами расстёгивал готически-чёрный, ажурный, как недешёвая кладбищенская ограда, бюстгальтер, дева изловчилась спросить, часто ли ему случалось кредитоваться? Услыхав, что ни разу, пылко заплела свой язык с языком онемевшего от подобной деловой хватки Алекса, в неразрывный, на зависть морскому, узел. Но вот беда — довольно скоро, точнее, в этот же вечер, обнаружилась присущая её крайне неприятная особенность: в момент своих частых и довольно искренних оргазмов, замечательная телом и хваткая умом дева, вдруг страшно морщилась, нездорово, потно и влажно пунцовела лицом, и начинала почему-то частить со старушечьим привизгом: «да, да, да-а…». Понятно, вскоре это сделалось невыносимым. И немудрено, что во время очередной, малоприятной оргазменной пантомимы, Алексу вдруг представилось, что они уже живут вместе лет 20, совокупляются подобным образом тоже 20 долбанных лет, а за стеной спальни их дети — с младенчества сморщенные, краснеющие болезненно-жарко, вечно хныкающие, а сейчас с сопением, затаясь, прислушивающиеся, как папка мамку е*ёт, — сразу пеньковой грубостью плетения на шее ощутилась смертная тоска подобного будущего, единственным лекарством от которого слышалась рекомендация в припеве песни нью-йорских извращенцев: “You gotta run, run, run, run, run|Take a drag or two…”^36. И сворачивая ароматную сигарету, сидя на подоконнике распахнутого в кисельную вязкость осенней ночи окна, уже точно знал, что бросит Ксению очень скоро, — и еле расслышал, исполненное с пошлым, тягучим прононсом «Ну-у заа-яяя, зачем ты-ы-ы куришь?»
               Когда через 1,5 месяца они расстались, тем же вечером отправленное ею СМС начиналось ожидаемо драматично: «Ублюдок неблагодарный…» — тут её понять было несложно — и это после эксклюзивного минета со сливками! Правда, сей кулинарно-сексуальный шедевр был сотворён после знакомства с Ксюшиными родителями — молодящейся, неожиданно еврейского фасона мамашей и очевидно подкаблучником-отцом, который едва не угрёб прямо за столом за неумело разделываемую курицу, чья конечность прытко отделилась на хрустящую от новизны скатерть. Любимый мамочкин пекинес Маркиз деловито обнюхал гостя — и, против обыкновения, как счастливо было сообщено, не попытался укусить незнакомца. Все радостно и шумно сочли это добрым знаком; а у Алекса зародилось подозрение: не собаке ль подыскивают партию?  Посчитав, что тест на благонадёжность суженым удачно пройден, Ксю в отпадном нижнем белье, умопомрачительно покачивая бёдрами, протанцевала к холодильнику, благо родители предоставили квартиру, понимающе-любезно убыв на дачу, причём папа красноречиво убеждал присутствующих (а сильнее прочих, себя), что сумеречное, вечернее время, как никакое другое, подходит для высадки в грунт помидорной рассады. Алекс, умеренно просвещённый в огородных тонкостях было засомневался, но спорить не стал — у каждого своя дорога к урожаю (Конфуций).
               Оставшись вдвоём, они посмотрели какую-то новомодную, предсказуемо дегенеративную комедию, хотя Ксю находила эпизоды со швырянием в лицо переполненных памперсов, убеганием молочной смеси и торопливого траха на пищащих игрушках вполне забавными, охотно демонстрируя недавние вложения горемыки-папаши — безупречной белизны ряд зубов: как сверху, так и снизу. После она загадочно прошлась по выключателям и запалила ароматные, едко-янычарские (Алекс всегда был восприимчив к резким запахам, и потому слегка напрягся) свечи. Постановочным, явно подсмотренным в B-movies толчком обеих рук, повалила его на родительскую (охренеть, какая степень доверия!) кровать, и порочно извиваясь, принялась стягивать штаны, причём предсказуемо забуксовала, начав с дорогущего, плетёной кожи ремня “Dalvey” с его замысловатой пряжкой. Решив это непосильное дело оставить, перешла к хореографии, включив обязательную Enya. Алексу всегда хотелось глянуть на того, у кого впервые встал под эти заунывные звуки — штучный был е*лан, надо думать!
               Ксю витиевато раздевалась; в тёмной спальне, потрескивая, удушающе тлели ваяния стамбульских умельцев, воскрешая в памяти добрые времена армейской молодости, отмеченные сержантским рыком «Духи, газы!». Тем временем Ксю, то ли находясь в умело изображаемой сексуальной неге, то ли просто от нехватки кислорода, с шаманской обречённостью мотала головой и бесстыдно расставалась с одеждой. И, наконец, оставшись в потрясающе дырявом комплекте, двинула к холодильнику… С колдовской значительностью во взоре дева достала пластиковый стакан с заранее, надо думать, взбитыми безотказным папочкой, сливками. Пританцовывая, двинулась обратно, позволяя Алексу почувствовать себя матросом в борделе средней ценовой категории. Наконец, замерла над избранником, предусмотрительно избавившегося от своих крайне недешёвых “Caruso” — и ведь, как чувствовал! Удерживая бокал, она, крайне эротично приложив палец к губам, свободной рукой сдёрнула с Алекса атласные «боксеры» и вывалила ледяное содержимое стакана на преждевременно возликовавший член… Чадили свечи, возглас «Ох**ть!» слюнным кляпом застрял в глотке, с нездешней тоской причитали каталонские монахи, а промежность Алекса стыла от неслабой порции рукотворно сбитой сметаны. Ко всему, плотоядно мурлыча, к нему подбиралась шального вида красотка, — трудно было с ходу сообразить: смеяться тут или плакать? Но Алекс благоразумно решил подыграть, сладострастно застонав, — старается, ведь, дивчина, как умеет! Не стрелять же в пианиста…
               Но повлиять на ход дальнейших событий у неё не получилось: к исходу, как было выше сказано, половины 2-го месяца отношений, Алекс, без особой боли в сердце, решил ретироваться — стоит ли отказывать себе в удовольствии побыть скотиной, коль представился случай? Ну, а забористые эпитеты и пафосные проклятья — так по своему адресу, бывало, он слыхивал и посильнее…
               
                XV
            
               Собственно, и с Лапой ведь всё это случилось крайне неожиданно — не в плане бурного и страстного секса, нет, главной неожиданностью явились серьёзность и глубина чувств, заставшие врасплох обоих. Для начала: Алекс никогда всерьёз не увлекался столь отчётливо смазливыми блондинками с бл**ским взглядом, — внутри он искренне почитал себя эстетом — по крайне мере, галстук завязывать умел довольно споро и терпеть не мог нечищеной обуви. Кроме того, с детства увлечённый качественной мировой литературой, искренне полагал своим идеалом русоволосую, с большими, печальными глазами и немного болезненную деву, что обязательно подразумевает тонкую организацию души, умеренную невротичность, шествующую рука об руку с упоённым декламированием стихов в любое время суток и полным неумением готовить. Словом, та типичная малахольная городская интеллигенщина, чьи представительницы особенно неуместны в роли жён, ибо скучно трахаются с горестным снисхождением к убогому/плотскому, тяжело рожают вечно больных детей, а на их кухнях воцаряется не выветриваемый аромат убежавшего молока и подгоревших котлет. И тот, чей удел стать, презрев предостерегающие взгляды отцов, этим Algae^37 суженным, встречает 45-летие убеждённым, хотя и не явным, алкоголиком; или же втихаря строит клёпанную лодку, что, разумеется, предпочтительней — хотя не так саморазрушительно интересно! А здесь он впервые увидал неприкрытый, циничный и от того ещё более притягательный женский гедонизм — отличие средь местных женщин редчайшее, а потому запоминающееся надолго — как ожог 3-й степени — или даже 2-ой.
               Лапа же словно ждала посыла извне — вспыхнув страстью, настоящей, выдержанной и внутренне давно выпестованной, она воссияла таким увлекающим интересом к жизни, что хотелось лишь одного: не отставать и по мере сил соответствовать. Алекс устал поражаться тому, как ВСЁ может нравиться в одном человеке — полностью и без изъятий. Особенно трепетными были те редкие утренние часы, когда Лапа отважно позволяла себе заночевать у него (Боров порой отправлялся в Белокаменную для решения крайне важных вопросов) и даже приготовить завтрак. Волнительно-домашняя, в одной лишь его длинной футболке, в смешных огромных плюшевых тапках-собаках, она уверенно возилась на дизайнерской, никак иначе, кухне пижона Алекса, чертовски очаровательно, хрипловато и (весьма музыкально) вполголоса напевая «Всё идёт по плану»… И не было в том любовании никакой надуманности или вымученности, коей грешат порою не в меру чувствительные, с недюжинным воображением мужчины, полагающие наличие умеренно разнузданного секса в прологе, основой грядущего зарождения таинства взаимопроникновения в волшебстве случившегося союза, а потому усердно, день за днём, убеждающих себя в наличии хотя бы формальных признаках такового. Нет, Алекс упоённо, с неким, ранее не свойственным ему (впрочем, так могло только казаться), самоотречением впускал в себя неведомые ранее чувства. А долгий, протяжный стон кончающей любовницы и падающее затем, как бархатный занавес, молчание пополам с прерывистым, отсекающим ненужное теперь прошлое, дыханием… Её неотрывный, забирающийся в самое потаённое, взгляд колдовских глаз, омытых счастьем нежданной/неожиданной встречи с настоящим… было очевидно: барышню тоже основательно зацепило.
               Тут бы старине Алексу и вспомнить (очень к месту) цитатку из сочинения тороватого, тучного весельчака-писаки, с похвальной наблюдательностью отметившего непростые чувства своих героев: «Она слишком была сделана по его меркам, чтобы такое совпадение могло быть правдой»^38, — но, с присущими обладателю классических пристрастий пренебрежением и снобизмом, Алекс слабо навещал современную, тем паче, отечественную литературу, не без оснований находя оную пустой и бестолковой, а потому не знал её вовсе. К тому же, изредка включая радио иль ТВ, часто натыкался на её апологетов, крайне словоохотливых по любому поводу, с отчётливым сумбуром в головах от интеллектуальных излишеств, резво берущихся с убогой картавостью и межкороночным присвистом объяснить всё и всем. По его скромному разумению, настоящий писатель должен быть интегрирован в суетную действительность куда как сдержаннее, ограничиваясь снисходительным, поверх прокуренной трубки, взглядом. Активность же выше указанных персонажей без каких-либо усилий, оживляла в памяти познавательные документалки канала «Дискавери» по поводу брачных игр грызунов, где всё так же было суетно и шумно, но с огоньком.
               Возможно стоило бы, копнувшись в памяти, вытряхнуть подходящее к случаю изречение крайне велеречивого богоискателя, прогудевшего на прощанье растаявшим в дымке пароходом и оставившего после себя весьма объёмистое, но довольно спорное литературное наследство: «Любовь, в сущности, не знает сбывшихся надежд»^39. Но тут, и автор здраво это понимает, возникает явная опасность вступить на унылую, предсказуемую тропу интернет-начётчиков, готовых вывалить целый воз подобных высказываний — дай только повод!, умилительно-серьёзное цитирование которых составляет основу и смысл их досуга. Посему, автор полагает нелишним свернуть «пиршество интеллекта», просто подытожив: как ни банально прозвучит, нашу фотогеничную пару увлёк «вихрь безудержной страсти» — лучше этой, изрядно заезженной фразы, и не скажешь! К своим уже вполне зрелым годам, оба они порядком подистаскались душой, вымарались и запачкались, — каждый, понятно, по-своему, но с той неизбежной основательностью, что в простонародье именуется «жизнь, с*ка, всё одно своё возьмёт», и во все времена служащей поводом однажды, без пафоса и надрыва, сказать себе, что мир, собственно, говно. Лишь встретив друг друга, прознали они о редчайшей, только для избранных, звенящей в нём сладостной нотой радости обладания человеком, которого любишь — ведь у каждого из них подобное, в полной мере, случилось впервые.
               День за днём, встреча за встречей, открываясь друг другу всё больше, — и уже очень скоро едва справлялись с обрушившимся на них чувством… вот только никто не сказал (позабыл, видать) — велика ли будет плата? Действительность, как водится, суровая, счастливых не шибко жалует — диссонируют они слишком со здешним пейзажем, — предпочитая угрюмое ожидание скорой беды всем прочим эмоциям, здраво полагая, что ежели нынче пронесло — то вот оно, счастье. А кроме того, так ли необходимо описывать скоротечную радость их внезапного романа? Классик совершенно (потому и пребывает в данном статусе) был прав: оно, счастье, большею частью выглядит шаблонно, исчерпываясь клишированным набором признаков влюблённых, разумеется, окончательно и навсегда; ошибочно, как и миллион раз до них, предполагающих выдающуюся штучность себя и своих избранников. А вот как оно заканчивается (классик это также предусмотрел) — тут вариативность бытует исключительная, лучше всего определённая фразою от ушлых «наци», сумевших в одной лишь фразе просочетать и утешение, и насмешку: «Eden das nine» — каждому, бл*ха, своё, — и не поспоришь! Конечно, пусть в их случае физиология и била через край, но наши герои оказались не из тех, для кого банальный, упаднический разврат являлся самоцелью — этаким вседовлеющим пахом г-на Фрейда, в псевдозагадочные заросли которого, седовласые литературные павианы, отметившиеся в жизни парою-тройкой книжонок умеренного пошиба, велеречиво увлекали наивно-возвышенных прозелиток.
               Впрочем, скрывать не стоит: им обоим стала нравиться в близости некая «перчинка», ибо пору сосредоточенно-познавательных совокуплений они скоро миновали, обоюдно возжелав в постели выдумки, задору и огня. Теперь Лапа истово хватала оргазм, когда Алекс бесцеремонно бросал её на постель, раздирая без жалости дорогущее исподнее (дисконтная карта салона нижнего белья тут оказалась очень кстати) и брал со свирепостью оголодавшего в походах оккупанта. Со стонами и внезапным, прорывавшемся изредка (со стороны Лапы) хрипловатым матом, задыхаясь от упрямого нежелания открыться друг другу полностью и до конца, они взамен разнузданно упивались телами…
               — Ну что, жеребец, порезвился? — лукавое бесстыдство её голоса, перламутровая влажность губ; развратная, еле слышная, пушистая картавинка, — всё это захватило Алекса и увлекло. Однако, ярче прочего вспоминались не многочисленные, сочащиеся похотью, ночи, а единственный поздний вечер, когда после сеанса в кинотеатре, где под хруст попкорна они употребили ниочёмистый забугорный фильм, Лапа вдруг возжелала посетить какой-нибудь бар: «выпить рюмашку и потолкаться с народцем» — так примерно это прозвучало. Вроде бы незамысловатое предложение, однако, смутило Алекса очевидной неуместностью к данному району, издавна слывшему «неблагополучным», о чём ему, как урождённому «питерцу», это было хорошо известно. Он, помнится, даже как-то здесь нехило угрёб от местной шпаны в дикой молодости, когда опрометчиво решил проводить до подъезда волнительно-кудрявую барышню, с умилительными веснушками, из «Дворца молодёжи», где он с переменным успехом посещал то кружок по овладению гитарой, то полузакрытое литературное сообщество бесспорных в будущем гениев отечественной словесности. Там они и познакомились, а в свои 15 юный Алекс уже чётко ощущал свои гендерные признаки, вернее, докучал ему постоянно один; а также мнил себя весьма расположенным к одухотворённому общению с девами, в чём изрядно преуспевал; был недурён собою и в достаточной мере остроумен/начитан. Девчушка обморочно пунцовела от его рискованных шуток, закатывалась, немного изгибаясь назад, колокольчиковым смехом, демонстрируя при этом, обрамлённые таллинским трикотажем, весьма наличествующие груди. Предвкушая серию сочных поцелуев в подъезде и, чем чёрт не шутит, шанс задрать тот самый, узорчатый свитерок и вволю помять нескромно, но настойчиво взывающие к этому перси, он напросился проводить её до дома. Кокетливо поломавшись, словно предполагая замышлявшееся покушение, — да и то сказать: очи Алекса пылали, а гендерный признак настойчиво испытывал молнию джинсов на прочность — дева, королевской милостью, разрешила.
              Всю дорогу облагодетельствованный был в ударе: остроты ниспадали водопадом по поводу и без; галантно и единожды подавалась рука, благо луж в это время годы имелось предостаточно; с языка не сходили «барышня» и «мадемуазель»… Дева в ответ отмечалась чарующим смехом, томно вздыхала над двусмысленностями, краснела и, возможно, даже увлажнилась. Правда, озадачивал имевший склонность ко всё большей мрачности, ландшафт — когда дремотные пятиэтажки резко сменились зловеще-старинными, ветхостью своей не обещавшими ничего хорошего, брусчатыми, 2-хэтажными домами. Окружённые, каждый своим караулом алчно ободранных осенним ветром чёрных тополей, воздевавших изломанные грядущей зимней тоской руки-сучья, — словно покойник скорбящей роднёй, — дома будто вырастали из земли, обещая тоскливую трапезу и беспокойный ночлег. И что уж точно смотрелось совсем не ко двору, так это компания развязных юнцов удручающего люмпенского вида, тотчас сделавших стойку на незнакомца: опа, а это чё за кенарь залётный? Что и говорить, новоявившийся в идеально чистых джинсах, модной курточке и богемно намотанном вокруг шеи шарфе, выглядел вопиюще праздным Робеспьером в дебрях сумрачной Вандеи — примерно так…
               В полутёмном, дразнящем ноздри ароматом дряхлеющих канализаций подъезде, дева щедро одарила нашего идальго, позволив, со вздрагиваниями и полустонами, реализовать самые пылкие мечты, т. е. неумело потыкаться своими губами в её и вволю поглумиться над беззащитным трикотажем. Но даже упиваясь будоражащей кровь упругостью девичьих грудей, Алекс не мог отделаться от ощущения, что это отнюдь не главное развлечение сегодняшнего вечера, — и чуть заглядывая в даль, признаем — он не ошибся. Исчезнув восхитительно-раскрасневшимся миражом за обитой умеренно ободранным дерматином дверью, дева оставила нашего героя трепещущим и изрядно воспылавшим; скоро, однако, под воздействием сумрака и подвальных миазмов, вернувшегося к реалиям жизни. Толкнув подъездную дверь и сделав шаг наружу, Алекс тотчас понял, что сегодня он выиграл «чёрную метку», если верить старине Стивенсону: грамотным полукольцом, исключавшим даже мысль о возможности уклониться от «базара», стояли давешние аборигены, со спокойствием гробокопателей глядевшие на прибывшее тело. Щербатый вожак, в кепочке и болотного цвета болоньевой куртке, блеснул этикетом, а заодно и золочёной фиксой: 
              — Здорово! — Вам того же! — с ледяным миролюбием ответствовал Алекс. — Откуда, земляк? — Со 2-й речки…
               — Оба, а там чё, у вас, девок нету? — Есть, но ваши лучше, — с иронией приговорённого (а он с ранних лет более всего почитал красивую позу) ответил Алекс. Ватага дружно заржала, по достоинству оценив юмор висельника. — Значицца, наши лучше… — со зловещей расстановкой произнёс вопрошавший и смачно сплюнул себе под ноги. Это было сродни удару молотком судьи после вынесения приговора. Алекс понял: самое время напрячься, насколько можно и выдержать хотя бы несколько первых ударов. А ещё лучше успеть ответить, хотя бы раз засадить вожаку в челюсть, — один хер обязательно повалят и всласть отметелят ногами. И страх уже уходил, а вместо него закипала лихая безрассудная отвага, как вдруг со стороны послышалось:
               — Чё тут у вас, пацаны? — все дружно повернулись в сторону голоса. Со стороны тротуара к ним подошла пара «взросляков», возрастом около 20-и, по-волчьи поджарых, имевших минимум 3 отсидки на двоих, в псевдо-кожаных, приталенных пиджаках и в угоду сезону, мохеровых шарфах поверх них. Оба они дымили экзотическими сигариллами «Ромео и Джульетта», демонстрируя уверенное понимания лучших сторон жизни. — Здорово, Генок! Здорово, Сиплый! — они поочередно пожали руку «болоньевому», что наметило некую дружественность в атмосфере — скорей всего, обманчивую. — Да вот, мажорик тут со 2-й речки, заблудился, по ходу… Ленку провожал, из этого дома (ткнул пальцем поверх Алекса), своих, говорит, не хватает у них…
               Собеседник, держа меж пальцев окурок с золочёным колечком, задумчиво разглядывал чужака, а того вдруг отпустило, мышцы расслабились, — эти «жиганы», безусловно, растолкуют шакалятам с позиции суровой житейской мудрости, что нет тут ничего страшного: ну, забрёл хлопец не с того району — так что с того? Ведь без умысла и злобы, просто чувствами к девчонке движимый… Сиплый, меж тем, лихим щелчком отправил окурок красным мотыльком во тьму и, оправдывая своё прозвище, наждачно проскрипел, убедительно и даже как бы назидательно: «Пи*дите его, пацаны, по полной пи*дите, не х*й по чужим районам шарахаться!» — и чётким прямым заехал Алексу прямо в глаз. В дальнейшей жизни ему не раз приходилось убеждаться в присущих художественной литературе гиперболах и преувеличений, домыслов и всего остального, верного лишь отчасти, — но то, что «искры из глаз» отнюдь не фигура речи, а куда как более осязаемое, тем вечером он усвоил навсегда. Оглушительный своей подлой неожиданностью удар, помимо того, что разом похоронил веру в благородство, словно резко вырубил свет, и в гудящем тупым звоном мраке из глаз радостно рванул сноп разноцветных искр. Они ринулись в темноту: красные, жёлтые, синие и ещё чёрти какие, звеня и как бы пересмеиваясь, исчезали где-то там, в недостижимом далёке, где обитали добрые, гостеприимные люди…
               Избили Алекса тогда жестоко; с хищной бесцеремонностью потомственных мародёров содрали по-байроновски (так казалось) повязанный шарф, а с полностью отбитых пинками рук (он, как мог, прикрывался, когда ожидаемо повалили и пустили «в замес»), новёхонькие кожаные перчатки — подарок маман. Он смутно помнил кинувшуюся к нему толстуху-кондуктора в позднем троллейбусе: «Господи, сынок, да где ж тебя так?!»; флегматичный, едва заинтересованный взгляд водителя, с его небрежным: «Ну, живой, на своих двоих зашёл… хрен ли ещё?»; мечущаяся в бессильном исступлении мать, меж стремлением звонить в милицию, или реанимацию… Утром же, изумлённо наблюдая в зеркало узкие щели заплывших глаз, и совершенно азиатскую округлость безбожно распухшего лица, Алекс всерьёз заподозрил наличие родственников в окраинах Самарканда. Обоснованно посчитав, что стихосложение не для него, более в литкружке он не появлялся, предположив, что куда полезнее окажутся занятия боксом и самбо, чему увлечённо, а главное, совсем не без пользы, посвятил несколько отроческих лет.
               
                XVI
         
               И вот нынешним, таким же промозглым вечером, «…when the moon is a cold chiseled dagger, and it sharp enough to draw blood from stone…»^40, спустя NN-количестве лет, они снова очутились в этом злосчастном районе — кисмет, как говаривал г-н Гиляровский? Или без выкрутасов, попросту говоря, дрянным и холодным ноябрьским вечером любовники толкнули дверь бара с неожиданным для пролетарской окраины названием «Промокшие псы». Память Алекса напористо рекомендовала ему убираться из сих мест подобру-поздорову, но он успокоил её мысленно озвученным хрестоматийным пассажем о снаряде, дважды в одно место не ложащемся. О тех, кто, как и он, руководствовались сим ходульным пассажем, но, однако, всё ж таки были накрыты 2-м залпом, он как-то не подумал.  Бар довольно неожиданно был оформлен с претензией на стилистику «восточного побережья» — имелся даже всамделишный, с набором трескучих, винтажных 45-ок, заокеанский (откуда его приволокли?) jux-box^41: огромный, отсвечивающий усталой ностальгией, через одну перегоревшими лампочками подсветки. Правда, реверанс в сторону Чарльза Буковски, «Ангелов Ада» и проч. на этом исчерпывался: за столиками сидели классические для данного времени суток упыри в ожидаемо спортивном прикиде, которые со вкусом лакомились котлетами под водку, запивая снедь энергетиком «Пантера». Особо утончённые натуры, уставшие от несовершенства окружающего мира, коротали вечер с мечтами, пивом и кальяном. Из колонок, замерших навытяжку по бокам барной стойки, брутально страдал неведомый молодчик, которого «край, б*я буду, достали менты-с*чары, да своим извечным непостоянством шмары-шалошовки» — и единственной отрадой горемыки, так уж повелось со времён Всемирного потопа, были летящие вдаль над зоной голуби. Понятно, что появление наших героев быть незамеченным шансов не имело: Алекс посторонился, пропуская спутницу, чем сразу продемонстрировал чуждую здешнему укладу благовоспитанность; Лапа же эффектно (не могла, дрянная девка, удержаться), распахнула плащ, где предельно короткое платье служило красноречивой аттестацией аппетитнейших бёдер и точёных ножек. На секунду замер даже хриплый баритон в колонках, а вместе с ним и спешащие куда-то голуби; очевидная половина зала, позабыв про котлеты и водку/запивку, тупо уставилась на пришельцев из неведомого, параллельного мира.  И было в той краткой тишине столько плотоядного недоумения, что Лапе тут же сделалось зябко: она передёрнула плечами (Алекс в тот момент сожалительно трогал языком точёную упорядоченность передней керамики, с грустью сознавая, что с ровнотою прикуса сегодня, похоже, придётся расстаться) но сохраняя независимый вид, они подошли к барной стойке.
               — Милейший, даме мартини, мне односолодовый скотч, — негромко произнёс Алекс, но эхо неслыханного в этих стенах заказа валиком прокатилось по залу. И как безнадёжно оказались они от народа! Бармен, молодой парень с идиотскими усиками и потасканным лицом, словно взятым напрокат, в лоснящейся на животе жилетке, призванной оттенить его почётную и востребованную обществом (местным уж точно) профессию, глупо вытаращился, услыхав зараз столько незнакомых слов в одной фразе, а главное, без привычно-связующего мата. Срочно убавив снобизма до отметки 3 (по шкале от 1 до 10), Алекс упростил задачу, вкрадчиво поинтересовавшись: — А что ещё есть, кроме водки? После недолго замешательства от встречи с прежде неведомым, к бармену вернулась способность изъясняться привычными категориями: — Эта… к услугам вашим, ром… есть! Понимая, что объявив это, бармен вряд ли завяжет одни глаз и водрузит на плечо попугая, Алекс умиротворённо подытожил: — Вот и чудненько… два по 100 рому и сок для дамы, любой.
               — Томатный подойдёт?
               С превеликим трудом подавив желание начать объяснять с рыла, пришлось уточнить, что любой, кроме томатного. Получив желаемое, парочка деловито чокнулась, причём Лапа от чего-то хихикнула, опрометчиво находя ситуацию забавной. После порции забористого пойла, в коем Кавказский хребет угадывался гораздо яснее, нежели ландшафты Ямайки, напряжение немного отпустило, а спутница кстати задала неожиданный вопрос: — Слушай, Ал, а ты о чём мечтаешь больше всего? — вот так, ничтоже сумняшеся, о самом, блин, важном! Сочтя нешаблонность ответа гораздо предпочтительнее % остроумия в нём, Алекс пробурчал: — Сыграть охренительное гитарное соло в приличном джаз-бэнде, — ещё раз заказал и добавил: — Обязательно в пьесе “Isn’t She Lovely”!
               Лапа с изумлением уставилась на возлюбленного, но комизм изложенного всё ж оказался ей доступен, от чего дева закатилась в искреннем, очень располагающем к ней смехе, — и напрасно. Аборигены (самые племенные из них) тотчас восприняли веселье залётной красотки как приглашение к флирту и т. д. Проворнее всех, как ни странно, оказался крабоообразный хач с устрашающе раскаченными руками и ногами (их-то он как сумел?!), в трещащей на нём чёрной с отливом рубахе и щедро ниспадающих на сверкающие туфли чёрных же брюках, — к выходу в свет человек готовился долго и основательно — это было видно сразу. Резво доковыляв до сидевшей в полном неведении дамы, южный Краб с неожиданной учтивостью сделал полупоклон; логично было бы далее услышать щёлканье каблуками и изящную остроту, но сие проходило точно не по этому ведомству. Бармен, гадёныш, скользким ужом обвил ресивер, — зазвучал «медляк», но в стиле блатного шансона: тот же хриплый баритон (а может, другой, — поди разберись, они все звучат, как выпускники одного детдома!) от лица сидельца, измученного ментовским беспределом, отсутствием грева с воли, обилием пидорасов вокруг — как моральных, так и обычных, взялся страдать за «волюшку вольную», где «кореша отчаянные», «девчуля ладненькая» и, конечно, «мать-старушка», застывшая на безвременном посту у калитки… 
               Абрек сдавленно рыкнул, прочищая горло, и Лапа испуганно к нему повернулась. С максимальной галантностью тот прорычал: — Э, красывая, танэц со мной сдэлаэм, а?
               Вытаращив глаза, Лапа судорожно дёрнула головой, глотая сертифицированное пойло, — воспоминания –летней давности, не спрашиваясь, пронеслись в голове газмановским эскадроном. Разовое дёрганье головой было немедля истолковано, как согласие и джигит, легко смахнув Лапу с табурета, увлёк вальсировать в полном соответствии с хореографией родного аула. Тут бы Алексу и позлорадствовать, ведь Лапа час назад именно того и пожелала, но стало не до того — два сотоварища «танцора диско», с тепличной щедрости небритостью на ликах, перемигиваясь и деловито сопя, стягивали с немилосердно трудовых плеч «олимпийки» — и явно не для исполнения дуэтом лезгинки в центре залы. Ждать оставалось недолго: краем глаза Алекс заметил, как крабьи клешни начали бесцеремонно ощупывать Лапу, —  и ту немедленно перекосило. В противоположной части зала посиживала синерукая-синеокая славянская братва, с видимым интересом отложившая котлеты, чтобы полностью насладиться намечающимся развлечением. И то верно — в полумраке заведения замаячил неслабый махач: друзья абрека, в майках, облипших мускулы второй кожей, спокойно дожидались, когда можно начинать рвать белое мясо… Алекс, чуть дрожащей рукой (кровь закипала, разгоняемая начинавшей бить боевым барабаном сердцем), расстегнул верхнюю пуговицу рубахи; в голове, чей-то уверенный, мужественный голос в ритме наковальни, начал раз за разом произносить невесть откуда взявшуюся рифмованную строку: «Смыслом жизни увлечённый, бросил град я обречённый…»
               Но биться в кровь с хачами под арестантское нытьё никак не хотелось — не зря ведь говорят: умирать, так с музыкой!  Желательно хорошей. Спрыгнув с табурета, он двинул к «джукс-боксу», втайне надеясь, что агрегат хоть на что-то ещё способен (со стороны танцующих послышался недовольный Лапин голос: «Так, милейший, давайте-ка без вольностей!» — времени явно было немного... «Бандура давно не дышит!» — крикнул в спину бармен, но Алекс и не обернулся — зачем? «Бокс» пенсионно моргал половиною лампочек, словно намекал на скорую кончину; но как-то после армии, Алексу случилось поработать в одной шабашной монтажной артели — и там он нахватался многих полезных навыков, в том числе и в электрике. Но более всего просветил его в этой сложной теме их сосед по лестничной клетке дядя Миша, удивительно рукастый и смекалистый до всего электрического, отчётливо вздыхавший, несмотря на тучную жену и 2-х поросят, т.е. дочерей, по матушке Алекса. Движимый стремлением хоть как-то отметиться в глазах утончённой Нинель, а маман в молодости действительно была хороша, и Алекс долго помнил жаркие споры дворовых пацанов, чья мать красивее — его, или Ирки Свинцовой из 3-его подъезда — эффектной, словно импортная кинозвезда, натуральной блондинки. Именно в то неприкаянное время, когда недавний «дембель» оказался на дух никому не нужен, и даже стране — ведь свой конституционный минимум она с него получила, с предложением примкнуть к бригаде «умельцев» сосед оказался очень кстати, поскольку специалистом был отменным, от чего шабашил много и часто, благо без счёта открывавшиеся в подвалах и подсобках магазинчики и всякие «разливайки», требовали хоть какой-то, мало-мальски грамотно исполненной, электрификации.
               Вот тогда-то, в одном из питейных заведений, громко и со вкусом поименованным «Элвис» они наткнулись на безжизненно стоявший в углу всамделишный, америкосовский jux-box. Причём хозяин, бандиствующий меломан, или же бандит, не лишённый тяги к прекрасному, посулил нехилый гонорар, ежели «саркофаг» оживят. Провозившись целый день, имея в помощниках лишь молодого хлопца, то бишь Алекса, дядя Миша доказал, что ихний Санта-Клаус мелочь красношапочная по сравнению с ним — ибо сотворил действительное чудо: аппарат заработал, выдав череду забойных рок-н-роллов с чудом сохранившихся внутри «сорокопяток». Когда заиграла “Don’t Be Cruel”^41, глаза записного беспередельщика увлажнились, как при воспоминании первой «мокрухи». И поскольку Алекс был умеренно вовлечён в процесс «реанимации»: подавал инструменты, протягивал крепёж, «кидал прозвонку», то в силу очевидной башковитости от природы, многое понял и уяснил. Вскоре с дядей Мишей они расстались, удачно сменяв квартиру на давно лелеемый матушкой центр, а вместе с ним остались в прошлом и совместные вечерние «халтуры», равно как и сально-прыщавая старшенькая (собственно, младшая тоже), томатно красневшая при появлении Алекса, пунцовея ещё сильнее от незамысловатых подначек отца: «А вот и зятёк будущий пожаловал!» — ничего из вышеназванного в дальнейшую жизнь он не взял.
               Но сегодня оказалось достаточным щёлкнуть пару раз туда-сюда запылившимся выключателем питания, чтобы панель радостно осветилась; Алекс тотчас присвистнул от удивления: сплошь незнакомые имена, хотя, вот старина Ли Хукер со своим вечнозелёным «Бум, бум, бум». Но нужен был срочно «четвертак», настоящий, штатовский quarter^43. Автоматически, не задумываясь, сунув правую руку в карман, Алекс вздрогнул: пальцы немедленно наткнулись на металлический кругляш… Медленно, не веря в невозможное, он вытащил сжатую в пальцах монету. Блестя заморским никелем и рельефом нездешней чеканки, на ладони обосновался всамделишный «теннесийский» — с трубой, гитарой и скрипкой на аверсе — четвертак. Верьте в явные знаки, что обещают свершения разные! Глубоко вздохнув, он всунул монетку в пыльную, не тревоженную годами, щель. Щёлкнув кнопкой выбора, вывел звук на максимум — и зал немедленно огласился самым, пожалуй, забористым номером из репертуара старины Джо Хукера. Вернувшись к стойке, он требовательно пробарабанил по ней ладонями: «Милейшай!» — бармен нехотя обернулся: «Чего?» — «One bourbon, one scotch, one beer»^44 — на приличном английском весело выкрикнул Алекс.»Чё?» — «В очё, рому ещё, дефективный!» — недавняя дерзость в глазах утырка всколыхнулась и тотчас погасла, поскольку он безошибочно распознал интонации человека, которому в настоящий момент настолько всё по х*ю, что он готов на всё. Закинув в себя стопку пойла, наш герой стукнул ею по стойке: ещё! И вовремя: позади послышалось возмущённое «Ты что творишь, подонок?», а следом звонко прозвучала пощёчина. Замерли все, включая наливавшего…
               Выхватив из застывших рук переполненную рюмку, Алекс поторопился к приходящему в себя горцу, понимая, что игры в джентльменов закончились, не особо начавшись, и теперь его любимой несдобровать — страшная клешня кавказца уже начала подниматься над её бедной головкой. «Э, болезный!» — джигит поворотился к звавшему, и тот сноровисто плеснул содержимое стопарика прямо в глаза. Лапа ахнула, присела, взвизгнула и метнулась в сторону — примерно так. «А-а, ****, сука маму твою!» — мотнув башкой, хранитель традиций вкусно жарить мясо, резать горла и воровать людей, двинул на Алекса. Не раздумывая, он принял классическую морпеховскую стойку (учили ведь, считай, на всю жизнь!) и с полуразворота, жёстко всадил джигиту ногой в бочину — тот взвыл, неожиданно гибко изогнувшись, а кунаки-аксакалы дружно выскочили из-за стола на подмогу. 1-го Алекса принял отличным боковым точно в подбородок, и кунак вяло закрутился на месте, очевидно выловив нокдаун. Но 2-й оказался посмышлёней, да и борцовскую технику явил на высоте, — Алекс даже не среагировал, как ему грамотно захватили руку и взяли в «залом» со спины. Вот и всё — щас небритыши очухаются и начнут попеременно пробивать ему «солнышко», — насколько ударов его хватит? 3-4-5, а там безвольным Пьеро он повалится на пол, и начнётся тотальный «замес» ногами. С учётом, что таковых аж три пары, крепких от лазанья в детстве по горам наперегонки с тамошними козлами, это очевидный, безотлагательный п*дец. Впрочем, оставался вариант успеть опередить бьющего ударом поджатых, а затем резко выпрямленных ног, — благо «борец», удушая, отечески принял Алекса на грудь, приподнимая над грешным полом. Эффект, конечно, так себе, но со стороны смотрится красиво… Захват, тем временем, стал полностью соответствовать термину «удушающий»: словно огромной струбциной сдавило горло, — у Алекса стало темнеть в глазах, как вдруг спасительным колоколом ударил в уши Лапин вопль: «Отпустил его резко, черножопый!» — и следом звон разбиваемого стекла, и моментально слабеющая хватка джигита. Отважная девчонка, прошедшая закалку улицами 90-х, не стала истерить, захлёбываясь слезами, слюной и отчаянием, + у неё имелись свои счёты с аульными пацанами. Посему, грациозной ланью метнувшись к стойке, она выхватила из рук замершего халдея бутыль рома, не преминув отхлебнуть (к громкому одобрению «славянского» партера, отметившегося криками «во, даёт!») прямо из горла, и с размаху двинула по черепухе чернявого крепыша, что сосредоточенно сопел, додушивая её возлюбленного. Здоровяк немедленно отпустил Алекса, и тот, высвобождаясь, жёстко зацепил безвольную руку, — и не жалея, до жуткого хруста, крутнул: одним врагом стало меньше.
               Но побагровевший так, что пылающие щёки фарами светились сквозь абразив щетины, недавний герой танцпола выкрикнул нечто гортанное и умело, ничего не скажешь, выхватил из заднего кармана, одновременно раскрывая клинок, достаточно неприятную «Спайдерко-Милитари». Плотоядно клацнув, нож смертельным клювом замер в руке, — это выглядело настолько по-киношному, что Лапа ойкнула и непроизвольно произнесла: «Еб*ческая сила!» — в «партере» вновь раздался гогот. Причём, её тон крайне затруднял верное понимание, произнесла она ли это от испуга или от восхищения — ну, млеют наши бабы от горцев, как древние изнеженные римлянки от косматых варваров, ничего тут не попишешь… Медлить не стоило: прыжком назад Алекс оказался рядом со стойкой, и схватил барный табурет, высокий, блестящий, тяжёлый и крайне неудобный для драки — но тут не до жиру! Перехватив его поближе к сиденью, он, как увенчанный презреньем к смерти гладиатор, двинул на занервничавшего моджахеда, хотя шансы были невелики. Пускай ножик был и не оригинальным «штатовцем», а расхожей китайской репликой, на пару глубоких порезов его точно хватит; к тому же, 2-й кунак, злобно щерясь, принял боевую стойку, ясно давая понять, что не только в молодости баранов гонял, но и в спортзалы хаживал. Короче, замаячила конкретная жопа им с Лапой обоим. Тут со стороны «славян» послышалось басовитое и уверенное: «Э, стопэ беспределить, парни! Сворачивайте свою джигитовку, вы сами напросились…», — из-за столика «братвы» поднялся здоровенный малый в аляповатой майке без рукавов, обнажавшей могучие, что шпалы, руки, основательно покрытые затейливой татуировкой: мастерски набитые кандалы начинались художественно отретушированными «браслетами» на запястьях, переходя затем в монструозное плетение отменно прорисованных звеньев, обвивавших коваными змеями могучие предплечья. Смотрелось это п*здец, как отпадно, и Лапа ойкнула снова. Совершенно седой ёжик без затей стриженных волос, украшал крупную, подстать мощному торсу, голову, но главными всё же были смотревшие с дьявольской безбашенностью глаза — синие и злые. Тут впору было ойкнуть и самому Алексу. Но вместо этого что-то дрогнуло и сдвинулось внутри, готовясь опознать громилу, и когда тот заговорщицки подмигнул ему, всё тотчас же прояснилось: Сеня, блин, сослуживец, с кем они бок о бок отмытарили 1-й, очень непростой год (исстари повелось так, что столичных в войсках не шибко жаловали, а в морской пехоте и подавно), бывший на пару лет старше, он вылетел из пединститута с 3-его курса, поскольку больше бухал и соблазнял сокурсниц, нежели учился, — и их, на пару, деды тотчас зачислили в «гниды ителлигентские». Пусть Сеня и был с самой, что ни на есть заводской окраины, с её обязательными грязью, вонью, пьянством и круглогодичным мордобоем, что во все времена составляло основу существования в провинции, по «духанке» угребал он не меньше, если б жил, к примеру, в доме с видом на собор Василия Блаженного, — и стёба ради, ночами справлял нужду в Царь пушку. Слов нет, минуло 12 лет, и Сеню трудно было узнать. Алекс вспомнил, что кореш неожиданно решил остаться на сверхсрочную, поскольку идти на завод в родном городе, несмотря на отменную физическую форму, не желал категорически. А вот поражать, стреляя в кувырке, мишени и вырубать ударом с ноги у него получалось знатно, лучше многих; вдобавок, зачинающийся, на волне «великих переломов» в стране, армейский бардак, особливо в материально-хозяйственной части, очень его привлекал. Помнится, уже на 2-м году службы он всегда ходил при грошах, умело подтыривая со клада штурмовые куртки, влёт уходившие по «сотке» охотникам и рыбакам. Алекс, чего уж, пару раз участвовал в этих криминальных караулах, когда он бдил, а Сеня удавом просачивался на склад через сдвинутый люк в бойлерной… После дембеля они практически не общались, не считая нескольких дежурных, ни к чему не обязывающих, писем. Случайно как-то встреченный у Московского вокзала их общий сослуживец поведал под выставленное пиво, что на сверхсрочной у Сени не заладилось: он, будучи не в духах (с похмелья), в хлам отметил лейтёху, дежурившего по роте, и возжелавшего общения исключительно по уставу — чадо чукотское, б*я. Трибунал отвесил дебоширу полновесный «пятерик», и он отправился на зону, где, судя по статусной нательной живописи, и обрёл наконец себя и своё место под солнцем.
                — Э, чё впрягаешься, силна многа надо? — продолжая надвигаться с ножом наперевес, злобно прохрипел кишлачник. — Не дерзи, чебуречник! И приблуду прибери в карман обратно! Ты здесь на нашей земле, и будет так, как мы скажем! Верно, братва?
                — Без базара, Сеня, чисто в тему! — хором гаркнули в ответ своему атаману верные кореша. — И вписываюсь я, кунаки, не просто с левого бока, а… — тут Сеня ткнул пальцем в сторону Лапы, — еле признал, родная, извини! То моя двоюродная сестра Лариска с Петроградки, ток что кто её тронет, то, считай, мой кровник! Уразумели, аксакалы? Тут Лапа сочла необходимым подать голос:
               — Привет, кузен, давно не виделись… Во, сюрприз хотела сделать… По ходу, получилось! — братва радостно взвыла и заулюлюкала; кто чаще других в детстве отмечался в районной библиотеке, даже захлопал. — Всё, джигиты, калитку закрыли, ша? Продолжаем отдыхать и веселиться!
               Но абрек, генетически обретавший полную непробиваемость, когда в руке оказывался нож, мотнул башкой и громко крикнул на своём наречии: — Амшат, гареджа гишанкомаджа! — пировавший в углу десяток иноземцев тотчас бросили трапезу, ловко обтёрли руки об свои куртяшки и прямо через столы запрыгали на призыв соплеменника. Славяне, дружно взревев, просто повалили стол, за которым сидели, дав понять, что лёгких путей не ищут. Похоже, обе стороны только этого и ждали: — Гаси чурбанов! — А, всех маму вашу дэлал! В колонках немедленно зазвучали «босяцкие» аккорды, и ставший практически родным баритон начал: «Непыльным фраером на киче я дремал/Загревы хавал, ни о чём не парясь…» — поднявшиеся разом шум и гвалт скрыли дальнейшее развитие сюжета; кто-то умело запустил бутылкой по пафосной, ленивой медузой болтавшейся под потолком, люстре и она покладисто погасла вполовину.
               — Беги к машине, я чуток поучаствую в международном конфликте! — запальчиво крикнул Алекс Лапе и ландскнехтом двинул на хачей с тубарем наперевес: не отблагодарить Сеню посильным участием в махаче он посчитал постыдным. Словно почуяв, что главный враг никуда не делся, крабообразный с уже обагрённым кровью клинком в мохнатой лапе, повернулся, впившись в Алекса диким, не принадлежащем человеку, взглядом. «Аааа! Вах то шота бре!» — желая только смерти недругу, глотка абрека издавала столь же далёкие от нормальной речи звуки, а сам он споро заковылял наперерез. Алекс переложил, насколько возможно было удержать, руки поближе к основанию тяжеленной железяки и начал замах, мощно и плавно, понимая, что ударить сможет лишь один раз. Глаза он сфокусировал на невозможно кривых, но мощных ногах абрека, бодро спешившего на расстояние вытянутой с ножом, руки. Поняв, что пора, что есть силы уронил «таблетку» прямо на колено правой «клешни» противника, заставив повалиться на обезноженную сторону. Отбросив сделавший своё табурет, выбросом прямой, жёстко зафиксированной ноги, рифлёной подошвой влепил прямо в лицо — абрек будто захлебнулся и завыл, зажимая рукой расплющенный нос, но щадить сегодня Алекс никого не собирался, отметив руку с ножом крайне болезненным ударом. Подобрав выпавший из клешни «складень», он перехватил руку захлёбывавшегося кровью врага, резко вывернул ладонью вверх и коротко взмахнув, всадил в неё клинок по самую рукоятку. Вопль небритыша сменился на отчётливый визг, но насладиться победой не получалось: увернувшись от потного, всклокоченного джигита и врезав ему по почке, наш герой рванул на выход. Тут на него наскочил что-то верещавший на своём смугляш, и Алекс без всякого пиетета просто пнул нехристя в пах. Выскочив на улицу, он бросился к по-родственному мигнувшей фарами «тойёте», которую умница Лапа загнала едва ли не на крыльцо, — взревел мотор, а Алекс, натурально упавший на заднее сиденье, счастливо заорал: «Погнали, дарлинг, погнали, милая!» Через несколько минут бешенной езды, свернув в абсолютно тёмный проулок, Лапа остановила машину…
               — Ты чего? — только и успел спросить Алекс. — Заткнись! — и принялась расстёгивать ему ремень… Резво оседлав любовника, она просто впилась в его рот, словно изголодавшаяся вампирша...
               — Слушай, а памятник Главному Чекисту кто делал: мужчина или женщина? — она откровенно озадачила его вопросом, всего лишь минуту назад счастливо охнув, бессильно сползая с колен. Немало удивлённый, Алекс задумчиво протянул: — Мужик, наверное, скорее всего… — Неа-аа, — томно растягивая гласные, не согласилась Лапа, — «Железный Феликс» — до такого могла додуматься только баба, да и то, охренительно кончившая перед этим!
               Он долго, практически до слёз, смеялся, заходясь от невозможного, очень похожего на боль, счастья — что живы и невредимы, и она с ним. — Поехали, покатаемся немного, красавчик! Кстати, а ты откуда знаешь того седого брутала? — Алекс готов был просто задушить её в объятьях — невозмутимую, страстную, стервозную, желанную и, однозначно, любимую.
               Они съехали с главной, повернули к реке. Парковка, днём обычно забитая до отказа, теперь была пустынна, словно лунный кратер, освещаемая светом немых статистов-фонарей. Лапа заглушила мотор и повернувшись, принялась шарить на заднем сиденье: — Держи, заступничек ты мой! — и протянула бутылку настоящего, украшенного благородной позолоченности колпачком поверх пробки, шотландского скотча. У Алекса достало ума не уточнять природу появления столь благородного напитка, — и без слов было понятно, что Лапа прихватила его из запасов благоверного. Она же, не убавляя ироничного пафоса, продолжила: — За мужество и героизм, проявленный в отбивании тела любимой от лап иноземцев, награждается… — и дальше, в два голоса, готовясь закатиться в приступе неудержимого смеха: —…красными революционными шароварами! Вытирая слёзы, Алекс срывающимся голосом произнёс: «Вот она, сила классики!» — и они снова хохотали, хлопая друг друга по плечу. И вновь её зовущие губы — чёрт, да как же кайфово всё это!
               Отдышавшись, и приводя себя в порядок, Лапа искоса глянула на него: — Закурил бы, мачо! — Йес, бэйби! — Алекс вытащил заветный тубус. Наблюдая за всевозможными кульбитами колец табачного дыма, он негромко пробормотал: — Скотч, ганжа… нужен только Биг Босс… — Кто? — Сейчас, детка, услышишь, — стряхивая с себя восхитительную обездвиженность, нагнулся к бардачку, в котором покоилась флешка с произвольно набранной коллекцией треков. Вставив в гнездо на панели, он быстро выбрал из списка нужную сейчас: — Потанцуем, ханни-банни? — Что, прямо здесь? — Ну, для начала выйдем из машины… Лапа включила ближний свет, из раскрытых дверей звучала музыка: немолодой белый американец рассказывал о собственном видении Рая^45, — а у них был свой, только на двоих, — и обнявшись, двигаясь в медленном темпе, они пытались сберечь его хотя бы на несколько минут — и запомнить навсегда. Река, полускрытая студёным туманом, лениво дыша холодом, исподволь, как строгая класс-дама, следила за ними. Уже чуть светало, робко и зябко; пустая парковка едва шуршала неприбранным с вечера мусором, но не было для них более романтичного и прекрасного берега с золотистым, горячим песком под босыми ногами, где б они так упоённо и слаженно вращались в танце…
               
                XVII
               
               Как водится, суровая проза жизни вторглась в придуманную ими наспех сказку внезапно и неотвратимо. Боров, не теряя времени даром, ценою множества бессонных ночей и декалитров шотландского бухла, наладил-таки свой, «пахучий» бизнес: откалиброванный механизм требовал лишь надлежащего присмотра, — и оный был организован, благодаря случившемуся рядом с ним отморозку по прозвищу Сильвер, полученному от излишне начитанных «компанерос» за основательную хромоту, явившуюся следствием жестоких лагерных разборок с «айзерами» в далёкой арестантской молодости. Сильвер имел наилучшие, какие можно только пожелать, качества для данного вида административной деятельности: был крайне подозрителен, предан пацанскому кодексу чести, весьма неглуп и вдобавок, как и многие калеки, являлся тайным садистом. И в 1-й же свой рабочий день отметился самоличным отрубанием 2-х пальцев барыге, невнятно объяснившего недостачу «товара», — Боров растрогался и обняв, благословил, понимая, что с кандидатом не прогадал.
               Впрочем, все вышеизложенные непростые коллизии внедрения заморского зелья в обиход недавно зародившегося «среднего класса», ещё долго бы напрямую не коснулись наших любовников, если бы Боров, заполучив надёжного и исполнительного бультерьера, не стал проводить времени, особенно ночного, дома гораздо больше, чем прежде. Интенсивность встреч влюблённых резко сократилась, а Лапа стремительно стала сдавать — осунулась, сделалась нервной, и что особенно бросалось в глаза: напрочь лишилась присущего ей прежде чувства юмора. За истекшие полгода она основательно отвыкла от мужа, а потому с большим трудом переносила его сексуально-садистские закидоны, немедленно возобновившиеся, как только Боров стал ночевать в их загородном доме. Утешаться ей приходилось единственной мыслью, что это неизбежная плата за тайную свободу, счастливо обретённую с Алексом, но, по сути, преступную, а оттого требовавшую основательного искупления, — в подобных альковно-моральных сложностях малообразованные дамы особенно усердно наворачивают на сравнительно пустом месте целые дебри, мало разбираемые со стороны.
               Но и без всяких психологизмов было видно: женщина на грани нервного срыва. Он потом часто вспоминал тот вечер: дождь не лил, а просто хлестал из прохудившегося прямо над ними, неба. Казалось, гостиницу неведом образом перенесло в тропики, аккурат в самый, мать его, сезон дождей. Лапа о точном времени прибытия не предупредила, поскольку частые наборы номера любимого становились всё опаснее день ото дня, и Алекс не выбежал её встретить: она опрометчиво выскочила из такси, когда то замерло посередине огромной лужи, как катер, недошедший до пристани. Взвизгнув от ледяной, мутно-жёлтой воды, обхватившей её по щиколотки, она в сердцах пожелала радостно скалившемуся от невиданного водяного изобилия водиле-азиату, поголовного падёжа скота и всех родственников в родном ауле, и несдержанно, сквозь слёзы, матерясь, похлюпала ко парадному входу. Руки Алекса она сразу оттолкнула с негодующим нетерпением человека, которому сейчас не до подобной ерунды… — Кофе, пожалуйста, сделай, погорячее, — сухо бросила, словно прислужке, — а я пока в ванную, погреюсь. Выйдя основательно согревшейся и чуть подобревшей, без стыда встала у огромного зеркала и принялась вытираться похожим на попону, от головы до пят, полотенцем. На её очаровательно оттопыренной попке, в порыве страсти именуемой Алексом «вишенкой», виднелись симметричные, с 2-х сторон, практически чёрные подтёки. Чуть придерживая полотенце на уровне груди, Лапа приняла чашку с кофе, немного отхлебнула и сморщилась:
               — Дорогой, плесни чего-нибудь покрепче, муторно что-то, сил нет… Алекс, не мешкая, сделал текилы с каплей лимонного сока, — Лапа немедленно осушила стакан. — Ещё! — следующий был выпит наполовину. Только сейчас увидав синяки, с туповатой самцовой непосредственностью, в коей идиотизма слышалось гораздо больше, нежели участия, спросил: — А это откуда? Зло швырнув на пол полотенце, словно предыдущие минуты были просто ожиданием этого вопроса, Лапа зло произнесла: — А сам-то как думаешь?
               Внезапно, будто приняв на плечи нечто невыносимо тяжёлое, она просто опустилась на пол, закрыла лицо руками и зарыдала: — Сань… я не могу так больше… не могу! — подобным образом она ни разу его не называла, да и так искренне, навзрыд, рыдала тоже впервые, — сразу окаменев, Алекс замер, боясь подойти и сделать что-нибудь не так. Давняя уверенность в великодушном снисхождении судьбы к ним обоим, что всё обойдётся и само собой образуется, — всё в эту минуту посыпалось прахом, оставляя нетронутым лишь одно — клыки, бл*дь, опять надобно к бою! А сейчас он просто обратился в горестный слух: — …не могу больше, этот гад мне натурально в душу блюёт… у него только под таблетками встаёт теперь… как каменный, ужас… на себя меня гонит верхом и по заду ремнём хлещет, специально говорит, купил, плетёный такой, кожаный… Хлещет и в ухо орёт: «Давай, шлюха, е*ись!» — и лупит всё, лупит… — тут она взахлёб зарыдала, запретительным взмахом руки отказывая Алексу даже в праве приближаться. Через пару минут она успокоилась; уткнувшись в сложенные руки, монотонным, едва дрожащим голосом произнесла: — Всё, Саш, расставаться надо. Я так не могу больше: с тобой отогреваюсь, жить начинаю, а той же ночью он, гад, душу мою снова в узел бл*дский вяжет… понимаю, сама выбрала жизнь такую — поэтому в панцирь надо прятаться, не могу больше я раскрываться, слышишь, не могу! — последнюю фразу она просто выкрикнула и сникла, без желаний и сил. Алекс подошёл с великой нежностью взяв за плечи, поднял с пола. Заглянув в полные слёз родные, чудесные глаза, твёрдо, а по-иному было никак нельзя, произнёс: «Нет, мой ангел, не расстаёмся… будем решать проблему — вместе».
               Через полчаса, безжалостно взяв друг друга (иногда именно так и происходит), немного пьяные от опорожнённого «батла» текилы всего лишь под лимон-сироту, они увлечённо прорабатывали детали побега. Лапа, на удивление, оказалась достаточно осведомлённой в мужниных делах, поведав, что тот завёл собственный счёт, куда, похоже, втихую от компаньонов, переводил доходы от собственного, привозимого тщательно законспирированным (не зря так глубоко нырнул в тему) образом, кокаина. Плюс — скоро ожидается ещё одна крупная транзакция с охренительной кучей бабла со стороны, — и тут уже выход старины Алекса, вернее, бенефис. С торопливой наивностью, позорно лажаясь за время рандеву второй раз кряду, он поспешил отметиться дурацким вопросом: «А ты-то откуда про всё это узнала?» Холодно взглянув на любовника поверх выпитого стакана, враз став незнакомой и чужой, Лапа кратко спросила: «Рассказать?» Осёкшись и смутившись, с глухим раздражением от собственного кратковременного слабоумия, Алекс понял: ничего сверх того, что проделывалось с нею в самых разнузданных (а вызывать подобные она умела) сексуальных фантазиях…
               Наметив, так сказать, канву грядущего освобождения, любовники расстались. Проработкой деталей, разумеется, Алекс занялся сам. Лишь оставшись один, он понял, сколь велики, мать их, ставки в затеянной им игре, — выше не бывает… Но, как ни странно, всё оставалось тихо и спокойно, а по истечению 2-х недель, он получил от Борова краткое сообщение: «Подтягивайся. Резво», а за день до этого — СМС от Лапы с номером «кокаинового» счёта мужа. Проявив неожиданное здравомыслие и осторожность, они условились пока не встречаться, благо афера предстояла нешуточная — и в этом случае речь шла не просто о сохранении здоровья, а их собственных,  вполне себе молодых жизней. Дабы усыпить, или хотя бы постараться, неизбывную подозрительность Борова, при нечастых встречах с ним Алекс был образцово покладист, предупредителен и корректен, причём настолько, что тот стал подумывать: а не зачислить ли «сучонка головастого» в штат? Лапа, со своей стороны, по ночам была пламенной кошкой, кидаясь исполнять любую прихоть сластолюбивого узурпатора, — а с учётом не проходящего увлечения стимуляторами потенции и круглосуточной доступности порносайтов, приходилось ей несладко. Насмотревшись фильмов с крайне изобретательными неграми и латинос, чьи подруги, похоже, обладали бездонными глотками и гуттаперчевыми анусами, Боров становился дик и необуздан в своих пристрастиях, аки сатир — только копыт не хватало. Лапа сразу вспомнила поразившую её в детстве иллюстрацию из книжки о Древней Греции, именно те ощущения — смесь брезгливого страха и смутного волнения, что испытала, глядя на изображение дикого, волосатого мужика с вытаращенными в приступе вакхического восторга глазами и похотливо-сладострастными губами, растянутыми в жуткой ухмылке, венчающим всё хищным крюком-носом, — чей обладатель сделает с тобой всё, что захочет. Могла ли она представить, что страшная фантазия из детства оживёт и станет реальностью в зрелые годы? Да ё**ный же по башке, ведь случилось! Но мысль о скором избавлении и безбедной (очень) жизни с Алексом на охрененно отсель далёком острове в тёплом (не обсуждается!) океане, заставляла, как солдата-первогодка, стойко переносить тяготы и лишения проживания со всамделишным упырём. Ко всему, она стала «понюхивать», кокс ведь находился дома повсюду, — это помогало переносить дикие ночи: тело приобретало изумительную пластичность и было, сука, тупо не так больно.
               В назначенный день Алекс явился в безупречно сидящем костюме, идеально выбритым, словно на обложку GQ, серьёзный и собранный, чем окончательно расположил к себе Борова, решившего всё же взять мажора на испытательные 3 месяца «новобранцем» — т.е., чистый оклад без премии, никакого персонального авто, квартиры, — ну так старайся, шевели задком, хрен ли прежде времени сахарную косточку кидать… А сегодня Алекс сработал безупречно, как и планировал: перед самым концом перевода молниеносно сменил реквизиты счёта, правда, на долю секунды замешкался: всплывёт ли? — но глубоко вдохнул и нырнул, то бишь кликнул мышью. Всё произошло настолько безупречно и быстро, что настроение моментально взметнулось вверх, захотелось коньяку и секса, и сам собой засвистался мотивчик — кто бы мог подумать: АББА! Лёгкость, с коей можно было нехило поиметь ближнего, просто умиляла, даже зная, что в основе сего процесса — исключительное доверие самого ближнего. И вот, собрав свои пожитки, не позабыв свой замечательный стул, Алекс аккуратно прикрыл за собою дверь малозаметной подсобки.
               В другом же конце Петрополя, в совершенно непримечательном доме, абсолютно непрестижного района, в простенькой «однушке», чьё убранство заставило бы покраснеть и пресловутых спартанцев, потому как на них хоть что-то да было; средь наполовину содранных обоев, плотностью и текстурой отсылавших ко временам серьёзным и основательным, но давно минувшим,  за обшарпанным и обязательно колченогим столом, для равновесия которого под одну из ножек засунута безвестная книжка, с обязательно точащим сбоку шурупом с суицидально сорванной головкой; столешницей, заклеенной изолентой в различных местах, — в общем, всем тем, что призвано на время оживить мебельные трупы, призванные с ближайшей помойки; с весьма недешёвым, однако, компьютером посередине, восседал сухопарый, стриженный под старозаветного «бобрика», джентльмен в обезличено бюджетной пиджачной паре землистого (где отыскали такой?) цвета. Правда, образ человека, отброшенного жизнью за ненадобностью, сильно нарушали часы «Омега» на запястье, с ремешком, подозрительно смахивающим на часть не своей смертью умершего крокодила. Да ещё мультиплейер «Сони» в руках — человек что-то внимательно слушал через маленькие наушники, отрывая взгляда от монитора единственно чтобы сделать пометки в большой, с клеёнчатой обложкой, тетради.
               Внезапно, среди графической монотонности однообразия строк на мониторе, рубином тревоги брызнула выделенная красным строка. Сухопарый выдернул наушники и замер в позе, очень напоминающую охотничью стойку — только сидя. Следом за одной строкой «в красном» явилась другая, потом ещё одни и далее… Человек безучастно наблюдал, словно до конца не веря в возможность случившегося; но вот он резко, как концертирующий пианист, разбросал пальцы по клавиатуре, включив режимы повтора и увеличения. Беззвучно пожевав губами, он вдруг оскалился в подобии ухмылки, более уместной на капитанском мостике пиратского галеона, и проговорил нечто странное: «Ха, павлины, говоришь!» — затем достал плоскую и тяжёлую, явно из музея, “Nokia”, набрал номер и произнёс: «Alarm, muchachos, нашего кабанчика только что освежевали. На наши бабки».
               Далее события посыпались со скоростью и грохотом костяшек домино, прилежно выстроенных рядочком, в «затылок» друг другу. Вернувшись к себе, Алекс и не пытался прилечь, отлично понимая, что заснуть «на сухую» никак не выйдет. И повинно в том было не только возбуждение, естественным образом навестившее того, кто совершил грандиозно опрометчивый поступок, — о назойливой, задним числом овладевающей рефлексии речи пока не было — для этого надо было хотя бы прилично выпить. Нет, с того самого момента, как за ним закрылась помпезной тяжести выдержанного дуба дверь берлоги Борова, он испытывал некое саднящее недовольство еле заметным несовершенством картины происходящего и чего-то готовящегося случиться вот-вот: что-то не так, что-то просто и явно с намёком на тихую, охренительно умелую, засаду… Короче, та мелочь, что непросвещённого взгляду едва ли броситься в глаза, но заставляющая рафинированного эстета исподволь чувствовать себя обделённым. Долгое бульканье коньяка в бокал позволило ослабить настороженность стойки, — но всё равно, он нутром чувствовал, что в это раз где-то лажанулся, — и обычно влёт заходившая под выпивку музычка от лэйбла “Blue Note”, с напористым, что перфоратор, электроорганом “Hammond” и надорванным вискарём/неразбодяженным коксом, саксофоном, сейчас вызывала лишь раздражение очевидной своей легкомысленностью и неуместным задором. Нечто сидело в нём, настойчиво и неотвязно заявляя о себе.
               Употребив более половины бокала, он почему-то вспомнил, как очень давно (ему минуло тогда лет 10, не больше), в голову ему пришло самонадеянное решение сладить из железной пластины, найденной во дворе, киль для довольно неуклюже самолично выструганному из доски, но украшенному полётом фантазии, непогрешимо красивому броненосцу. Он только что прочитал «Порт-Артур» Степанова и пребывал под сильнейшим впечатлением, подчинивших детское воображение стальных громадин. Забравшись в крохотную мастерскую, устроенную дедом из обычной подсобки-темнушки, в их просторной, 3-хкомнатной квартире, Алекс внёс присущий всем гуманитариям основательный сумбур в изначально строгое чередование рашпилей, напильников, молотков и пассатижей, отважно пытаясь опилить по отмеченному маркером контуру вибрирующую железку. Подражая жесту матёрого слесаря, проверяющего качество обработки лёгким касанием, он провёл пальцем по только что обработанному краю и тотчас «словил» заусенец. Весь последующий день его изводила тонкая, «игольчатая» инквизиторская боль — всякий раз проявляясь неожиданно, но сильно, заставляя морщиться и шёпотом браниться (пока весьма неумело). На 2-й день основательно кольнуло, когда вытаскивал из портфеля учебник — да так, что он громко ойкнул и выронил книгу, к буйному веселью братьев Гариповых, с коими он находился в натянутых, скажем так, отношениях: махался периодически то с одним, то с другим, а в прошлую субботу братья успешно выступили сплочённой, родственной коалицией — т.е. основательно навешали Алексу люлей.
               Пристальное изучение травмированного пальца ничего не дало, не считая крошечной, еле заметной чёрной точки, — и пытка продолжалась во время игры в баскетбол, делая уроки и даже во сне. Наконец, изнемогший от ставших почти наваждением подлых уколов острой шпажки невидимого, но злобного маленького гвардейца (намедни запоём прочитал «Трёх мушкетёров»), он пожаловался деду. Оснастив глаз часовой лупой, что вкупе с седым венчиком вокруг макушки сделало его сразу похожим на мудреца-звездочёта при одном из подземных королей (прочитано запоем за ночь), дед оглядел палец, хмыкнул и велел принести из «мастерской» штангельциркуль. Алекс вскоре вернулся, благоговейно держа колдовского вида указанный инструмент. Раздвинув на нём «губки», дед ловко сжал ими палец внук и, сдвинув практически вплотную, резко дёрнул — и в свете лампы предстала приличной длины стальная заноза. «Вот так мы с ребятами по молодости, когда слесарил, заусенцы и дёргали… железо… нет-нет, да поймаешь!» — улыбаясь с только ему присущей добротой в усмешке, прокомментировал дед. Любовь и благодарность к этому самому близкому, снова, как и тогда, заполнила сердце Алекса — но бокал был пуст.
               Но вот беда — теперь, похоже, просто уже не будет, — в ближайшее время точно! Требовалось, однако, внести ясность, не взирая на очевидную трату времени впустую. Он мотнул головой, разгоняя призраков беды, налил ещё коньяка в бокал на палец, молодецки отломил чуть ли не половину «Риттера» — тёмный, с орехами… Сработало, как всегда, безотказно: в голове фотографически прояснилось, а судорожное волнение последних часов (как говаривал их старшина: «Шо ты меньжушься, як птушница во время месячных?») уступило место азартно-злобному желанию всё выяснить и всех сделать. Сел за комп и снова прогнал всю операцию заново, не сокращая и не обманывая себя временными уловками, делая всё точно так, как несколько часов назад. Сняв хронометраж, сверился с реальным временем, ушедшим на всю транзакцию, — fuck! — неприятно запершило в горле, с одновременным сквозняком вдоль хребтины — показатели не совпадали. Бравада и вызванный алкоголем пофигизм разом исчезли. Отставание проявлялось на каждой стадии, хоть запаздывание и было незначительным, оно имело место всякий раз при корреспонденции денежных активов. Означать это могло только одно: его контролировали со стороны. И проверяли. Першение тут же превратилось в изжогу, метнувшись едкой массой к горлу, вызвав спазм, а следом, затяжной кашель — вот же, сука! Колени стали внезапно сродни пластилину: ослабли и подогнулись; нахохлившейся вороной он взгромоздился на барный стул у кухонного стола, понимая, что влип и просто охренеть, как. А главное, не он один — возлюбленная тоже. Повернувшись к раковине, рванул кран подачи фильтрованной воды, обливаясь, залпом выпил целый стакан безвкусной, хоть и с пузырьками. Затем ещё половину — с аквариумной тяжестью в животе пришло некое успокоение: те, кто следили, сначала всё проверят, узнают точно, сколько не достаёт на счетах, а уж затем известят Борова. Значит, 3-4 часа у них с Лапой точно есть.
               Алекс схватил телефон, уже ни о чём другом не думая, но Лапа оказалась недоступна — блин же, как так? Откуда ему было знать, что движимая исполнительским усердием настоящей сообщницы, дабы гарантированно не засветиться пред супругом (и некая логика тут была), она внесла номер любимого в «чёрный список» — мало ли что… Распространённый, признаемся, случай: когда совершив главную глупость в своей жизни, люди начинают торговаться с судьбой по мелочам. Алекс замер, опёршись на мощную, из гранита, столешницу, невесть зачем рекомендованную дизайнерскими журналами, крайне сведущими в обустройстве ванн и кухонь. Он просто подвис в том кратком безвременье, где оказывается всякий, чья привычная жизнь, имевшая (как думалось) лишь свойство становится лучше и комфортнее, подобно напуганной хрустнувшей веткой лани, метнулась и исчезла — похоже, без возврата. Ожидались ли с детства славные походы, дальние странствия иль героические свершения, отозвавшиеся бы мраморной проплешиной на фасаде некогда родной школы? Стоит ли сейчас об этом… В настоящий момент он понимал одно: эти, коли поймают, накажут люто — кожу лоскутами сдирать буду с живого… Зажмурившись, Алекс вдруг отчётливо ощутил запах дыма, пряно-прелого, когда занимается листва, — такого спасительно густого, чтобы спрятаться, — прямиком из его детства. Ему страшно, до скулёжу, захотелось назад, в тот сентябрь, где ещё не подростком, но и уже не глупышом из начальных классов, он стоял в резиновых сапогах у зачинавшегося костра, торжествуя, как юный язычник, от вида разгорающейся листвы, собранной с участка в 4 сотки и небольшим, дощатым домиком, выстроенным дедом собственноручно. Алекс не любил дачу летом — с избыточным весельем горожан на выпасе, шумно отмечающих единение с землёй/природой. И вид небольшого клочка земли, изнемогающего под обязательным разнообразием грядок: от кокетливо рдеющей клубники до вальяжно-упругих, в водянистых прожилках, крыльях-листьях упругих кочанов капусты, — всё это торопливо-кратковременное, а о того кричащее избыточностью июльской дачи, странным образом раздражало его, как безвкусно одетая профурсетка, напялившая на себя всё, что вывалилось из шкафа. Другое дело, конец сентября. Только они с дедом; остальных же, на год вперёд удостоверившихся в несокрушимости почвенных уз, «дрыном сюда не загонишь» — так говаривал старый, усмехаясь.
               Через пару часов, пройденный граблями участок украшался неотличными от египетских, пирамидами из упокоившихся листьев, и далее случалось самое главное — костры. К этому прилагалось ещё одно наслаждение высшего порядка, практически допущение к алтарю — разрешение попользоваться дедовским самодельным «складнем», сработанным им из немецкого напильника в далёкую, сразу послевоенную пору, когда дед, судя по фото, бывал даже кудряв. Как сказали бы ныне, «брутальный», без каких-либо изысков, обычный складной нож — но его Алекс помнил до сих пор: потемневший клинок с различимым абрисом аккуратно выполненных спусков; увесистая, с латунным «скелетом», рукоять, ложившаяся в руку убеждающей силой спокойствия стали. Далее: нарочито цепкая шершавость накладок из текстолита (сделанных гораздо позже, взамен потрескавшейся дельта-древесины), с идеально круглыми головками самодельных заклёпок. К концу сезона лезвие неизбежно украшалось неровностями-сколами — нож совершенно не жалели, бездумно подкладывая то кирпич, то неведомую железку под разрезаемые им стебли пальмообразного укропа. Дед для приличия ворчал, поминая всуе бестолковую интеллигенцию, к коей, безусловно, принадлежали его дочери с мужьями, долго потом вытачивал, выводя лезвие вновь в безупречную остроту. Алекс и сейчас помнил те минуты священнодействия, когда он даже дышал через раз, получив нож в руки и срезая им ветки, а после, луща щепу для костров, — забывая обо всём на свете, превращаясь в рыцаря Айвенго (куда ж без Вальтера Скотта?), ловко управляющегося со своим мечом. Дед мудро его не тревожил, здраво полагая нож естественным мужским атрибутом, без каких-либо пугливо-криминальных домыслов — guns don’t die, people do^46.
                И этим паскудным вечером, когда всё вот-вот посыплется и полетит в тартарары, до зубовного скрежета захотелось снова стать тем мальчуганом, умевшим тихо и упоённо мечтать под трескучие пластинки стародавней эстрады; читая запоем, представлять жизнь мерцающим таинственным кристаллом, в чьей власти несказанно осчастливит обладателя — или, как выясняется ныне, уничтожить. И уж всяко в ту пору жизнь не представлялась огромною кучей дерьма, пройдя которую хотя бы до половины и не запачкаться, никак не получалось, хоть ты, сука, тресни! Вот почему так хотелось вновь увидать занявшиеся осторожным, несмелым пламенем, листья и ветки, щедро вознаграждавшее за усердие густым, ароматным облаком дыма, напрочь отсекающим тебя от тревог и волнений, — так, собственно, сакральное обладание огнём и разделило существование людей — до него, холодно-тревожное и безжалостно-опасное, и после — с тёплой, сытой умиротворённостью, первым в истории человечества актом искусства в виде царапанья стен пещеры добросовестно обглоданной костью, под аккомпанемент разнотонального урчания сытых соплеменников.
               Но тот костёр давно погас, и оставалось лишь с щемящей жалостью к себе, констатировать: стать настоящим злодеем не получилось даже в самой облегчённой версии такового. Видно, слишком уж хорошо и старательно его воспитывали… Хотя, зная, что брать чужое нехорошо, он давно понял, что не вот уж прям до ниспровержения основ мироздания — всё-таки отрочество пришлось на бодрые 90-е! Подоспевшие времена оказались исключительными по части тектонических сдвигов в сфере морали и вывели в авангард абсолютно новый тип «человека благоразумного», обладающего главной новеллой в области людских качеств — умением своровать, не моргнув глазом. А коли подобный навык подкреплялся ещё и естественным образом присущим ему определением «бесстыдное», то широкая поступь по жизненной стезе разумелась сама собой, вплоть до министерских, без преувеличения, кресел. Но похоже, он был не из таких — и в этой, казалось бы, подуманной, беспроигрышной комбинации сразу случилась прореха, чрез которую его запросто сподобились ухватить за яйца. Впрочем, время пока оставалось; сделав ещё одни безуспешный дозвон до Лапы, Алекс принялся лихорадочно собираться. Понимая, что отправляться придётся, супротив первоначальных планов, в края не просто далёкие, а охренеть как, да к тому же крайне холодные, он полез в «гардероб», где в самом углу висела добротная, в стиле «милитари», из прочнейшей «пропитки», со множеством карманов, пуховая куртка. Доставая, он вытянул следом нечто в чёрном чехле, — оказалось, настоящий, боевой арбалет, купленный по случаю, пару лет назад, у ошивавшихся возле дома наркоманов. Задумчиво погладив чехол, он осклабился оскалом собравшейся перекусить барракуды: как там? — убивает не оружие, а люди? — зер гут…
               Верил ли он в возможность счастливого исхода для них обоих? Наверное, да, — как, скажите, совсем без веры-то? Ну а пока надо было думать, как приручить действительность, вздыбившуюся внезапно непроходимыми ледяными торосами, вместо привычно-комфортного ландшафта…
               
                XVIII
               
                Всю последнюю неделю Борову отвратительно спалось. Он стоически, стиснув зубы, отвыкал от незаметно, но основательно вошедшего в обыденную жизнь кокаина: прилежно, под руководством раскаченного педрилы (тренера), пыхтел в спортзале. Неудобно скособочившись, полулежал на кушетке, с обязательным ублюдским пледом в ногах, выслушивая несусветную хрень от столь же несусветно дорогого, напористо рекомендованного тренером, психолога с немигаюющим, жутковато-пристальным взглядом бывшего мента (а бывших, как известно, не бывает) за линзами в невесомой оправе, делавшим его похожим на какую-то инопланетную скотину, коих, если верить Рен ТВ, средь обычных людей не одна сотня затесалась. Слушая монотонно-маньячный бубнёж эскулапа, Боров весело вдруг подумал, что хрен бы удивился, кабы узнал, что «псих», после иезуитских расспросов своих пациентов, напяливает «найковские» кроссовки, балахон с капюшоном и несётся в вечереющий парк насиловать не в меру бодрых старух, запоздало тешащих себя скандинавскими забегами.
                Однако ни спортзал, ни велеречивый понос фрейдистского толка сильно не помогали, — Боров, к слову, изрядно напрягся, когда умника понесло и он начал загонять про роль фаллических символов в жизни рядового мужчины — тут пациент его сурово оборвал: «За базаром следи, терпила!» — на том сеанс психоанализа и завершился, — и спалось, бл*ха, так же потно и тревожно. Как и большинство крепких здоровьем, но не шибко умных, Боров запоздало стал ощущать возрастные метаморфозы — пресловутую «тяжкую поступь лет», с жеребцовым бахвальством предполагая свою физическую активность категорией если не вечной, то весьма долговременной по крайней мере. Но «прибился мой звонок», и сердце, изношенное куревом и чифиром во время отсидки по молодости, диким и разгульным сексом под стимуляторами, а в последний год — бухлом и кокаином, банально начало сдавать — ночами бывало совсем туго. Оно заходилось внезапно в диком, спешащем неведомо куда локомотивом, ритме, буханьем отдаваясь во влажных висках с предательскими ручейками пота, заставляя вибрировать пугливое тело, обнаруживая неведомый ранее ужас — страх умереть во сне:
               «А там стена, к закату ближе,
               Такая страшная на взгляд…
               Она всё выше… Мы всё ниже…
               «Постой-ка, дядя!» — «Не велят».»^47
               Вынырнув из омута болезненной дремоты, чтобы залпом осушить стакан воды с прикроватного столика, разбавленной капающим со лба потом, Боров и близко предположить не мог, что это настойчиво требует слова его доселе безмолвная совесть, — и вновь проваливался в чёрную реку, несущую его, трепещущего от ужаса, мимо тёмного, еле различимого берега, с бредущей по нему толпой безымянных страхов; на чьём фоне антрацитово блестела «чёрная, инфернальная красота дубовых гробов»^48. Конечно, можно было бы душевно прибухнуть для надлежащей нерушимости сна, но маньяк-психолог, тревожно блестя стёклами, настоятельно советовал обходиться без спиртного. Оставался токмо старый, добрый разврат — и когда он перечислял свои пристрастия, то готов был замазаться с кем-угодно на ящик заморского бухла — у докторишки крепенько вставал, и он начинал, су*ёныш, ёрзать на стуле.
               Но с женой, верняк, творилось что-то неладное. Нет, она оставалась исполнительна и безотказна, даруя своё податливое тело для любых альковных ухищрений, беспрекословно красилась под «вокзальную побл*душку» (у зрелых джентльменов, знаете ли, свои предпочтения); усердно, обязательно на коленях, отсасывала ему до каменного стояка, но во время секса Борова не отпускало чувство, будто он суёт член в отменно отлаженную, очень человекоподобную, но всё же куклу… а самой Лапы в спальне точно не было. Впрочем, это всё лирика, мало достойная реального парня, а вот наличие свободного времени с некоторых пор внезапно стало проблемой — занять его решительно было нечем. Грядущие выборы в областную думу велено было пропустить — жлобы из Смольного хоть и приняли подношение с благосклонностью, но имидж соискателя сочли пока сыроватым — козлиное племя, чё с них брать! Оставался кокаиновый бизнес, но и там всё исправно крутилось благодаря зловещему постукиванию костыля Сильвера и его недремлющему оку. Отморозок сумел на всех вовлечённых в дело нагнать ужаса просто нешутейного, аж до дрожи в коленках. Борову недавно доложили, как этот внебрачный, по ходу, сынок Пиночета снова отличился, исполосовав опасной бритвой (где раздобыл-то?) оптовика, опрометчиво решившего поторговаться и выбить себе скидки.
               Понятно, что намечающаяся скука, безусловно, усугубляла ночную тревожность. А поправить-таки положение сумел докторюга-псхолог с пугающе-знакомой фамилией Павлов, прописав добротное, видать, в Африке используемое для слонов и носорогов, зыбучее, как пески Кара-Кума, снотворное. Дело пошло на лад: спать стало куда покойнее, без ё**ных кошмаров, и по утру жизнь представлялась куда веселее. Причина же, по которой фамилия эскулапа отпечаталась готическим шрифтом в памяти Борова, требует отдельного пояснения.
               Где-то к классу 7-му, юный Боров был окончательно отнесён педагогами к разновидности бесперспективных, с точки зрения общественной полезности, шалопаев. Т.е., окружающим, в лице педсовета школы № 48, стало ясно, что из юнца получится, вернее, не получится ничего, кроме «криминального балласта общества» — именно так директриса Евгения Филипповна прилюдно начертала его будущее. Эта высоченная бабища с зычным голосом, преподававшая в свободное время от экзекуций школяров, историю и обществоведение, прямо-таки изливала ненависть к компании школьных гопников, в чьих рядах юный Боров занимал далеко не последнее место. Пережившая малолетней девчонкой страшную зиму 42-го в осаждённом немцами Петрополе, она, как цинично сплёвывая, предположил Генок, «двинулась кукундером с голодухи», избрав делом своей жизни искоренение гопоты как вида — безжалостное и полное. И не мало, стоит признать, на этой стезе преуспела. Тому же Генку, оппортунистически дымившему в школьном сортире и умело матерящемуся в ответ на замечания учителей, она выхлопотала «визу» в спецшколу для трудновоспитуемых, снабдив в дорогу разгромной характеристикой, полной столь жутких, леденящих кровь подробностей, что инспекторша по делам несовершеннолетних, изрядно смутившись, взялась листать Уголовной кодекс — а точно ли малолетним отменили «вышку»? Ясен хер, Борова она ненавидела последовательно и упорно, называя, глядя поверх безыскусных очков в стальной оправе, «гарантированным коллаборационистом» — малопонятное словцо изрядно напрягало, заставляя подозревать в его использовании мало для себя лестного.
               Регулярно испытывая естественное для подростка желание удивить окружающих, а умение курить «в затяг», сплёвывая и матерясь, в зачёт уже не шло, к предстоящему внеклассному чтению Боров решил отличиться, увидав как-то в гостях у Гоши Овчаренко занятную книгу, где на переплёте была изображена голова мужика (куда делось всё остальное, крайне заинтриговало) на каком-то подносе с колёсиками и кучей шлангов/проводов. Художник удивительно точно сумел передать в глазах головы искреннее недоумение по поводу всей этой затеи, и Боров испросил книжку почитать. Немало удивлённый Гошан великодушно кивнул, не преминув мстительно добавить: «Пускай сеструха поищет, не хер бросать, где попало!» — чувствовалось, что любовь и взаимовыручка в их семье не просто слова. Вдобавок, подкупала и фамилия автора: Боров намедни перекатал на кассету у ещё не репрессированного Генка, концерт блатного барда с той же фамилией, где в паузах меж песнями про холеру и евреев, шутили с изящной пошлостью под стук вилок с закусью и плеск разливаемой по рюмкам водки, — во, б*я, житуха!^48. Книжка, ожидаемо, оказалась так себе. Ему если и нравились, то про шпионов и пограничников из серии «Искатель», где враги ходили загорелыми (понятно, бездельники!) и в чёрных очках, прятали акваланги в прибрежных скалах, а наши, ничуть не потея в кирзачах и шинелях, умело их отлавливали. Впрочем, книгу он таки осилил, изрядно впечатлившись фантазией автора, + там была ещё повестушка, как наши подводные аграрии разводили на дне морскую капусту, а суки-ускоглазые, сиречь японцы, её изобретательно тырили, — поживее, конечно, «Головы…», но тоже хрень та ещё… Но удивить, да что там, изумить «класснуху» у него получилось: когда он закончил довольно сносный пересказ прочитанного, в классе установилась заинтересованная тишина, а «классная», задумчиво крутя меж пальцев большую, с золочёным ободком посередине, чернильную авторучку, молвила: «Что ж, возможно, касательно твоего будущего Евгения Филипповна немного ошиблась, и тебе хватит одной отсидки…». Хорошисты с отличниками, оценив сановный юмор, немедленно подленько захихикали, а красный от злобы Боров молча уселся на место, не сходя с которого поклялся отныне толстых книжек в руки не брать — ни в жизнь! Забегая вперёд, автор сочтёт уместным сообщить, что сие ему удалось почти без усилий. Далее по шкале антагонизма следовала «зоологичка», которая по степени еб*нутости была с класснухой стопудовой роднёй, столь же подчёркнуто брезгливо ненавидевшей школяров с неухоженными мозгами, вслух полагая избирательность справедливости теории м-ра Дарвина, т.е. эволюция как бы не для всех, замирая при этом указкой в направлении нашего героя, находя в том, видимо, удовольствие особого свойства. Что тут скажешь? И надо же было тому случиться, что в день литературного фиаско она вызвала к доске именно Борова, дабы попытать касательно знаний об опытах, коими так прославился академик-живодёр. Ничуть не тушуясь, Боров выдал немного косноязычное представление об оных, живописуя гавкающие на зажигающиеся лампочки собачьи головы, т.е. довольно легкомысленно смешал беллетристику и науку. По завершении его спича, зоологичка затряслась в приступе дробного, словно горох на пол, смеха, трясясь и колыхаясь отнюдь не блокадными телесами. Успевающая часть класса, та самая, чмошная быдлота, услужливо ей вторила… Отдышавшись, зоологичка, манерно выламывая слог для пущей убедительности, нараспев произнесла: «Дорогие дети, это просто восхитительно, среди вас есть настоящий дэбил, дэээ-бил!» — поздравляемые беззлобно, покладисто ржали. Это уже, понятно было через край…
               После уроков Боров с сотоварищами показательно отметелили 2-х особенных весельчаков: хорошиста Витю Машина и очкарика-отличника Петю Голикова, причём последнему он обильно помочился в портфель, вложив в напор струи всё своё пролетарское презрение к рахитам-интеллигентам. Отчасти восстановив во вселенной баланс справедливости, он долго бесцельно бродил по улицам, хамя прохожим и задирая тёток, торговавших беляшами. Погода, по питерскому сучьему обыкновению, была ветреная, но шапку он принципиально игнорировал, оставляя право на вязаные чепчики за рохлями и чуханами. Но ледяным порывам ветра пацанские принципы неведомы, и к концу праздного шатания Борова нещадно продуло, а к ночи начался жар. Неожиданно подсевший к нему, пылающему, аки факел, привычно нетрезвый отец, сунул градусник, а принюхавшись, гаркнул, сука, прямо в ухо: «Куришь, вы****ок?» — у бати на своё участие в зачатии сына водилась некая крамольная мыслишка. И отвесил, гондон, чугунного веса и звона «леща» по и без того разламывающейся на части, голове. Но, глянув на градусник, слегка присмирел, враз уподобившись образчику родительской любви и заботы, немного взволнованно крикнув: «Мать, у него температура по 40! Волоки, давай, аптечку!». Тотчас был призван саквояж дрянного дерматина, словно изъятый у почившего Айболита, с ярко-красным крестом на вставке молочно-грязного цвета, откуда на Борова щедро пролился дождь из просроченного парацетамола и аспирина. Обалдевший от столь безжалостной фармакологической интервенции, организм вмиг принялся галлюцинировать: виделась огромная пёсья харя, по-иному и не скажешь, на широченном, палехской росписи, подносе, хитро косившаяся в его сторону. Когда он интереса ради жал на кнопку, то вспыхивал яркий, просто до рези в глазах, свет — то включили лампу в комнату, чтобы раздеть его и уложить под одеяло, — собачья голова распахивала алчно-кровавую пасть радостно орала по-человечьи: «Ты дэбил, слышишь? Дэ-ээ-бил!» Становилось очень хреново.
               Отболев неделю, осунувшийся, но заряженный местью, как картечью, Боров появился в школе. Вечером того же дня, заманив заначенным с завтрака куском колбасы, хотя не раз хотелось, плюнув на замысел, вцепиться зубами, под радостное урчание желудка, в мясисто-чесночную прелесть, мопса Тимку, единственную радость зоологички, в миру старой, безнадёжной девы, в демисезонном пальто и меланхоличных ботах, в подвал, где со знанием дела устроил собачонке всамделишный Бухенвальд. Обнаружившей по утру повешенного на прутьях ограды, с изломанными лапами, Тимку, зоологичке заплохело так, что пришлось вызывать «скорую». Боров, с ледяным спокойствием курил, присев на детской площадке напротив подъезда, умиротворённо наблюдая всю эту катавасию: мигание «фонаря» неотложки, ахи-охи сочувствующих и проч. Страшная смерть любимца сильно подкосила училку: с мрачным тщеславием непойманного злодея, Боров смотрел, как к ней, внезапно разрыдавшейся, кинулись, сочувственно галдя, записные хорошистки-дуры, в своих накрахмаленных фартуках напоминая ритуально порхающих мотыльков. А он, чуть шевеля губами, едва ли вслух, с неведомым ранее наслаждением в груди и тяжким томлением в паху, шептал: «Так вам, суки, бл*ди, прошмандовки…», с хрустом переломив, не замечая, нечаянно оказавшийся в руках карандаш…
               
                XIX
               
             А нынче, сравнительно выспавшись, он играючи послал тренера с его накаченной жопой туда, где ему (и его жопе в 1-ю очередь) было самое место; легко позволил себе вискаря аж на 3 пальца в бокале, причём дважды, для более полного ощущения себя живым, а не каким-то безвольным, бл*ха, придатком. В этой связи Борову очень понравилась подсмотренная в инете сентенция (понятно, что сам он подобное именовал «толковой замутой») по поводу борьбы с собственными пороками, где самое увлекательное — это однажды капитулировать перед ними. И мысли вольным стадом разбрелись в голове, аж до самых до окраин, т.е. от обдумывания насколько ему, человеку воцерковлённому (по его искреннему убеждению), будет сподручно заставить Лапу одеться монашкой и прилежно наказать, то бишь отодрать, предварительно выпоров недавно приобретённым жокейским хлыстом, — бл**ский потрох, а ведь эта хрень действительно заводит, подумал Боров, трогая воспрявшую промежность. Или же нагрянуть с инспекцией к Сильверу, а там полюбас какой-нибудь торчок околачивается, а лучше торчица — и снова прилежно наказать — в паху затвердело бетоном. Но тут совершенно не ко времени, в чарующе прочный сценарий вторгся зуммер вызова спутникового телефона — то звонил абонент, пренебрегать которым не следовало даже глубокой ночью. «Слушаю!» — чуть булькнув от избытка сладострастной слюны, исполнительно отрапортовал Боров. «Правильно, внимательно слушай!» — устало-ироничный, хозяйский голос прозвучал из породисто-дорогого, недоступно высокого мира, в который ему, похоже, никогда не пробраться — так, сука, и придётся до последнего вразумлять зуботычинами да криком «шомков продырявленных»!
               По честнаку, Боров сразу возненавидел собеседника за этот снисходительно-ироничный, чуть протяжный, с благородной ленцой, классово чуждый тон вечного отличника в школе/институте, пижона и сибарита в жизни — в той, к которой он так стремился всеми силами, но в глубине души обречённо понимал, что она ему не светит — ни х*я, как ни старайся… И совсем не потому, что интонировать подобным образом у него никогда не получится — ведь ему всегда сподручнее было, в последнее время апоплексически краснея, «драть ракообразно», «вдуть по самые кокосы», «загнуть, что карельскую берёзу», нежели выпукло артикулируя, воспроизводить записной конферанс закрытого мужского клуба, искренне считая, что они там все через одного — пидорасы; нет, именно его бьющее в нос запахом крови желание подняться, подмяв жизнь и в ней живущих, под себя, ни с кем особо не считаясь, брезгливо отторгалось кондиционерной бледности лощёными вырожденцами в итальянских «брендовых» костюмах, предпочитавших рук не марать, но ведь приносит собака палку, так?...
                — Сударь, вы здесь? —обозначился саркастическим смешком собеседник. Боров инстинктивно мотнул утвердительно головой, но, спохватившись, выпалил: — Да… конечно…
               — Чудненько, стало быть, продолжим… В курсе ли вы, голубчик (сука, пидор гнусавый, за кадык бы тебя 3-мя пальцами, как струбциной, чтоб за базаром следил!), что ваш счетовод в крайний раз знатно отличился: куда-то двинул 5 лямов «зелёных», но совсем не туда, куда надо бы… Усекаешь, родимый? Тебя поимели! — внезапно проорал он окончание фразы словно в рупор, прямо Борову в ухо — ну, не гондон ли?
               Далее гораздо спокойнее, а от того куда страшнее: — 5 тонн зелени. Сам понимаешь, в колхозе такие бабки не поднимешь, для этого требуется время… А тот, кому они предназначались, их не получил, и понятно, может сильно, очень сильно расстроиться… оно тебе надо? Так что собирай команду поисковиков и срочно отыщи счетовода, пока он не свалил из страны. Что потребуется: визы, паспорта, ксивы служебные — сразу ко мне, оформлю влёт, понял? Но время не ждёт, как в песне…
               И лишь собрался Боров, ошеломлённый настолько, что взмок от загривка до копчика, положить трубку и хоть как-то прийти в себя, иезуитский голос с явно слышим удовольствием добавил: — Да, и последнее: так сказать, информация к размышлению… Знаешь, чей номер набрал счетовод, причём дважды, как только умыкнул деньжата? — твоей жены. У них, похоже, большие совместные планы. Всё, теперь твой выход, не разочаруй нас, в будущем депутат… — гарантировано гаденько и своднически ухмыляясь, невидимый визави легко подтвердил странное влечение даже приличных с виду людей, охотнее всего доносить до собеседника дурные вести. Боров уже не слышал, как щёлкнул, отключаясь, «конторский». Не чувствовал, как стиснула рука взявшуюся потрескивать от сжатия трубку телефона, не видел пред глазами ничего, кроме кроваво-грязного занавеса, рухнувшего сей миг на всё, чем до этого являлась его жизнь. Повторяя, как заведённый, единственно слово «сука», он достал бутылку и припал к горлышку, шумно втягивая в себя продукт усердных шотландцев. Оторвавшись, скривился и мотнув головой, чувствуя просыпающееся внутри любезное животное начало, сипло простонал, вложив всё презрение к отступникам, равно как и уготованные им муки: «Ну, бл*ди, тащитесь!». И за всем этим он не мог видеть, как дверь кабинета чуть приоткрылась, и в еле заметную щель острым лезвием проник крыжовенный взгляд — на пару секунд, не больше, но увиденного/услышанного Лапе хватило, чтобы понять: пи*дец, Алекс слажал, их раскрыли. Супруг железобетонно замер, с кочерыжкою спутникового гаджета в руке, тяжело дыша и не моргая, таращась в ту недалёкую даль, где её с любовником изобретательно лишали жизни. Громадные бусины вонючего (ей ли не знать) пота скатывались у него со лба, обнаруживая дикую, едва сдерживаемую злобу, что клокотала внутри. О том свидетельствовали полуприкрытые, но полные потусторонних и страшных мыслей, глаза — глянуть в которые было равносильно падению в глубокий колодец. Такое случалось видеть, когда угасившись бухлом и коксом, вслать поистязав её в постели, он кончал ей на грудь, требуя, чтобы смотрела.
               Прикрыв бесшумно дверь, Лапа, обернувшись, радушно улыбнулась секретарше, немедленно зардевшейся ферганским маком: — Муж очень занят, зайду потом… (точно дрючит её прямо на столе). И тут совсем не к месту, но тут до зуда хотения хулиганская, чисто женская мысль, поспела ей в голову: Лапа крайне эротично погладила свои бёдра, демонстративно расстегнула пуговицу на блузке и медленно наклонившись, опёрлась об стол, глядя на секретаршу максимально бл*дским взглядом. Чувственно облизнув губы, затем выдала со своей фирменной хрипотцой: «Милочка, а не выпить ли нам с вами наедине пару бокалов?» Вопрошаемая безвольно кивнула, а внизу у неё явственно что-то хлюпнуло — стало ясно, что она готова хоть сейчас и без вина. Лапа беззлобно промурлыкала: «Ах ты, лесба тихушная!» — и щёлкнула секретаршу по носу. Затем дружелюбно проворковала: «Давай завтра, вечером… А мужу необязательно знать, что я сейчас заходила, окей?» Но бесёнок внутри требовал эффектного финала: резко, по-уличному, Лапа схватила её за блузу, грубо и без сантиментов заставив приподняться, и впилась скользким поцелуем в безупречно накрашенный рот, не преминув чуть пошуровать там языком. Секретаршу ощутимо затрясло. Оторвавшись, Лапа толчком вернула барахтающуюся в омуте желаний обратно в кресло, слегка оправилась и по-киношному приложила палец к губам: «Меня здесь не было!» — и, не мешкая, вышла холёно-отстранённой стервой, чуть сожалея, что поэкспериментировать с красоткой не выйдет. Поймав вожделеющий взгляд распалённой «комиссарши», чуть пожалела её, но вспомнив о 2-х мощных, фаллосообразных маркерах, красном и чёрном, что торчали из подставки на столе, успокоилась — найдёт, чем утешиться, коль невмоготу станет. Запрещая себе думать о самом страшном, что только что случилось в её жизни, Лапа странным образом попыталась продолжить водоворот легкомыслия, произнеся про себя на выходе из здания: «М-да, где я могла бы точно состояться, так это, верней всего, в порно… или ещё где-то? Ну, прилежно отучившись и давая кому надо, наверняка бы вышла в средние актриски, с парочкой так себе сериалов и одним «полным», но совершенно безнадёжно скучным «метром» в активе. Торопливо и необдуманно вышла б замуж: преждевременно постылый муж, постоянно болеющий ребёнок; виски с колой для расслабона, оральный секс с помощником режиссёра, жалкая подёнщина в рекламе нижайшего пошиба, где усердно делаемый восторг, неуёмный и бьющий фонтаном из каждой дыры твоего тела, прилагается ко всему — чипсам, свежему дыханию, побеждённому простатиту, иль кредитам, с умело замаскированной людоедской ставкой». Как-то всё безрадостно входило… И от осознания всего этого, под запоздало торопливый шаг, заныло под левой грудью: выходило, главное её предназначение заключалось в небрежном и бездарном проё**вании жизни как таковой, с сопутствующим антуражем: надрывом с соплями, крупными унижениями и торжества по мелочам, — словом, того увесистого букета дурнопахнущих эмоций, от чего-то в провинции именуемых «фатальными страстями», а где, как не в Северной Пальмире провинциальность, как modus operandi^49 незаметно, но уверенно стала наиболее очевидна? Не без горечи приходилось принять за данность факт впустую прожитых лет. Но… — тут Лапа сверкнула глазами так, что заинтересованно (а как иначе?) глянувший на неё пенсионер замер, за секунду осознав бестолковость прожитых лет, раз из-за тебя подобным образом ни разу не вспыхивал интересом взгляд красотки.
               Да, она изо всех сил кокетничала сама с собой, представляя, будто они с Алексом попали в изощрённую, дьявольски изобретательно устроенную западню, из которой с обязательным блеском должны выбраться под финальные титры. Думать же о том, как на самом деле они прозаически и убого влипли, с прозаическим хрустом шейных позвонков в заключительном акте, ей не хотелось вовсе. Тряхнув головой для надлежащей собранности, Лапа не без усилий представила проспектно-райский уголок, где загорелый Алекс беззаботно робинзонил с ней, Пятницей, совершенно неотразимой в бикини. С врождённой рачительностью, лишь приумноженной сложившимися обстоятельствами, Лапа решила достойно собраться в дальнюю дорогу, прихватив с собой 3 любимых платья, дорожный замшевый костюм и несколько пар ручной работы итальянских туфель, равно как и тревожной тяжести шкатулку с разнообразно-безвкусными драгоценностями, что дарил дражайший супруг, по поводу и без. Кружащее голову ощущение риска отважной дрессировщицы, бесстрашно шагнувшей в клетку ко льву, заполнило её до краёв, являясь тем, что она больше всего любила в жизни — сыграть с судьбой по самой высокой ставке. Беззаботно рассмеявшись, чем враз обезножила ещё одного засмотревшегося эротомана, она шагнула к краю тротуара и взмахнула рукой: «Такси!», теперь наверняка зная, что всё успеет и всё у неё получится, потому легко и счастливо, вполголоса пропела припев давным-давно слышанной песни от пребывавшего вот уже 3 десятилетия кряду в манерной, но крайне убедительной депрессии, рокера: «Этот остров, где всё не так, как когда-то казалось нам; этот остров, где каждый шаг, словно колокол, рвёт к небесам…» ^50. Но вот беда: усаживаясь, в словно кем-то услужливо поданное ( уже не шуршащим ли чёрным крылом?), пятничным вечером такси, она, излучая дерзкую решительность, оставляющую всех заокеанских домохозяек с их феминистским фрондёрством далеко позади, не сделала самого главного — не вернула телефон Алекса в список доступных контактов…
               Сделав очередной, безуспешный, как и прежние, дозвон Лапе, Алекс подавил никчемный вздох и взяв дорожную сумку, двинулся в прихожую. Но, уже обувшись, вдруг на секунду замер — заговорщицки подмигнул себе в зеркале и, поставив сумку на пол, резко вернулся в зал. С минуту постояв у полки с дисками, выбрал из ряда «фирмачей» коробку чёрного цвета, включил стереосистему и вставил диск в покладисто выехавший лоток. Прибавил регулятор «низких», громкость поставил на 2/3, после чего набрал на панели компакт-проигрывателя функцию «повтора». Он не успел закрыть входную дверь, как в спину упруго ударили басы ритм-секции, с грозовым росчерком поверх них гитарного стаккато. Dick Dale, motherfucker! Едва выйдя из подъезда, Алекс наткнулся взглядом на вывернувшего из-за угла дома «бобра-десантника» с собакой — комичного персонажа, проживавшего вроде на 5-м этаже, — мужика годов под 50, со ртом в форме вертикально стоящей сливы, и надломленной над ней палочкой седых усов. Степень мутность глаз оного никак не коррелировала со временем суток, будучи одинаковой и постоянной всегда. Главной деталью облика являлись разгрузочный жилет с массою клапанов и карманчиков, а под ним — обтягивающая живот тельняшка без рукавов, позволявшая любому лицезреть мужественное тату на левом плече, где нечто болталось под кривовато выбитом парашютом. Удивляться, либо иронизировать по сему поводу не было ни желания, ни, тем паче, времени, всё и без того складывалось хреновей некуда, поэтому оставалось счесть это добрым знаком. Алекс, низко надвинув бейсболку, потёртую временем и ветром давнишней парусной регаты, куда его занесло в качестве матроса по просьбе приятеля, страстного яхтсмена, взамен сломавшего ногу морского волка, в миру заурядного офисного клерка. Помнится, вышло очень неплохо, особенно в ночную стоянку на берегу, посередь дикой природы, когда члены (угадайте, какое слово здесь определяющее?) экипажа соседней яхты, слегка «приняв», возомнили себя всамделишными флибустьерами и попёрли на абордаж. Алекс отлично выступил, показав, что имперских морпехов чему-то, да учили, прилежно наваляв самым прытким, — остальные оказались смышлёными и тихонько ретировались. Разошедшись, на правах победителя и в качестве контрибуции, он увлёк в кусты даму из «группы поддержки», приехавшей к «пиратам» на маленьком джипе с грузом провизии и бухла, благо на старте яхты на сей счёт серьёзно проверяли. Даме происшедшее с ними в зарослях понравилось, а вот кабальерос не очень — один из них, штурман, оказался по совместительству ейным мужем и принялся хвататься за ракетницу — и отнюдь не ради салюта. Пьяно и неумело ругаясь, кровожадно норовил попасть в них, каждым выстрелом пугая местную живность и нечисть, притихшую в кустах… Да, бывали ж времена беззаботные!
               А теперь, здраво рассуждая, на метро он доберётся до их «явочной» квартиры, благоразумно снятой неделю назад, быстрей всего. И Алекс поспешил к станции «подземки», ничуть не предполагая, что в это же время Лапа, в плену эйфории легкомыслия прирождённой авантюристки, садилась в такси. И так сошлось — а что подобные совпадения для Вселенной? — что в ту же минуту Боров, внезапно осунувшийся, с налитыми кровью глазами, с ополовиненной бутылкой скотча, втолковывал Сильверу по телефону: «Счетовод не твоя печаль… Ты ж садюга конченный, поломаешь его по-любому, а ему, петушаре тихушному, ещё ответ передо мной держать, а уж опосля на куски строгать начнём… За ним Подполковника отправлю, тот хоть с головой дружит, да черныша этого молодого в помогалы… А ты, друже (тут он шумно отхлебнул вискаря, выдерживая паузу и понимая, что у собеседника в данный момент коченеют уши от восторженного ожидания и надежд), ты лучше займись моей лярвой. Как найдёшь, кончай суку, не жалея. Только фото не забудь сделать, понял? И не тяни, пошевеливайся, с меня ох**ть какие серьёзные челы за мой косяк спрашивать будут!»
               Отключив телефон, Боров с минуту, злобным филином, смотрел на украшавшее стол их совместное с супругой фото; взяв его в руки, ненавидяще процедил: «Бл*дота!» — и с размаху запустил им в угол. Резко выдвинув ящик стола, дрожащими пальцами извлёк заветный, матовой тусклости, металлический тубус размером с «губнушку». Отвернув крышку, умело сыпанул щепоть порошка на ноготь большого пальца — и шумно, со вкусом втянул его носом. Затем сморщился до неузнаваемости, однако через несколько секунд начало хорошеть, и лицо осветило подобие то ли улыбки, то ли оскала. Смачно сплюнув прямо на ковёр, он приложился ноздрёй прямо к тубусу, после чего достал из нижнего ящика плетёную плётку. Нажав кнопку вызова секретарши, начал не спеша расстёгивать штаны… и уже через 5 минут, доносясь из его кабинета, по пустому коридору заметались крики отчаяния и боли…
               
                XX
               
               А в это время (как, скажите, любезный читатель, удержаться от столь беспроигрышного способа привлечь хронометраж событий на свою сторону?) старина Жолнер, пребывая в полнейшем неведении относительно происходящего, но (возможно, поэтому) в отличнейшем расположении духа, распаковывал час, как доставленную курьером коробку, приобретённую (недёшево, заметим) на Е-бэе, где находилась отличная 3-хдисковая компиляция группы с весьма труднопроизносимым названием^51, чьи гитаристы выдавали столь извилисто-изобретательные соло, что бутылка кенийского рома незаметно опустела ровно вполовину, а в закруточную машинку укладывалась 3-я порция «вирджинского» с горошиной настоящей памирской «ханки», — диалог с маской обещал быть долгим и увлекательным. Конечно, имей он достаточно информации, то даже продолжая потчевать себя качественным ромом и курительной смесью совершенно духоподъёмного свойства, т.е. нанося вред организму таким образом, чтобы оный ничего, кроме благодарности в эти минуты не испытывал, то легче лёгкого сложил бы не в меру ушлого счетовода + вошедшего в роль кокаинового феодала Борова, и его охренительно смазливую жёнушку, про прелести которой охранник по прозвищу Ляма выразился исчерпывающе точно: «Встаёт, аж кости ломит!» (что в их северной губернии почиталось за изрядный комплимент, заслышав который, местные девки тотчас бросались в истоме царапать близстоящие лиственницы — или кедры) — тоже мне, уравнение с тремя неизвестными — тут же всё, блин, на поверхности! Но видел-то он этих двоих по разу, не более, хотя упруго-тренированная поступь безобидного, на 1-й взгляд, счетовода сразу привлекла его внимание.
               К слову, Алекс, коль бы захотел, тоже вспомнил бы их встречу без труда — ведь на секунду он осветился нескрываемой насмешливостью, завидев немного больше, чем надо, полноватого джента с броскими залысинами и ленивым взглядом недавно отобедавшего крокодила, коего охранники пугливым шепотком анонсировали как главного злодея здешних пампасов. Ей-богу, Алексу всегда было трудно воспринимать всерьёз подобных, упрямо не желающих стареть старпёров, упрямо облачающихся в вечные джинсы и упаднические, неведомым упырём от кутюр придуманные, клетчатые пиджаки с заплатами на локтях. Иное дел — Сильвер, виденный лишь однажды, но запомнившийся основательно и надолго, как обещанно-неотвратимое наказание ненадолго умершему, а затем воскресшему, грешнику. А здесь, несмотря на показное бесстрашие и напористое жизнелюбие в облике уверенно шествующего навстречу «перца», в уголках глаз угадывалась некая червоточинка, еле различимый надлом, — и по меткому выражению одного неглупого семита, изредка приванивало нечто, сдохшее в самом тёмном уголке его души^52. Нет, при 1-ом взгляде на того же «пирата», занимавшего при дворе должность главного опричника, отпадали всякие сомнения касательно преуспевания в том роде занятий, что спокон веков зовётся «душегубством», этого «алмаза» в пёстрой диадеме разнокалиберных ублюдков, толково и со знанием дела подобранных Боровом.
               Выглядел Сильвер подстать своей репутации: краснорожий и колченогий, с мощной шеей и непропорционально длинными руками, увенчанными мощными, с набором гранитных, не иначе, костяшек, кулаками, случайный взгляд на которые моментально исключал употребление их для удержания художественной, или край, малярной кисти; мастерка каменщика или плотницкого рубанка; их вид убедительно являл единственное предназначение — сворачивать шеи. Небольшая, совершенно круглая, с седым ворсом голова, завершала сей каннибальский вариант эволюционного процесса, место которому в самый раз на каких-нибудь островах Пасхи, а не в Северной Пальмире, — но, как случилось… Впрочем, самым впечатляющим был совершенно непереносимый взгляд оловянных пуговиц, по неведомой причине занявших место глаз. В кулуарах сообщества «Боров Inc.» вполголоса сообщалось, что в начале своей биографии, ещё до зоны, он обретался в чине прапорщика в имперских железнодорожных войсках и, как рассказывали информированные люди, а таковой породой, признаем, украшен любой коллектив, в коем обязательно сыщется парочка таки вот, знающих всё и про всех. Так вот, в пору своего недоношенного офицерства, он отличался крайней необузданностью нрава, а также вопиющим непочтением к казённому имуществу, — возможно, к тому располагало удивительно душевное место дислокации его части — пригород одной из кавказских столиц, где под сенью мандариновых деревьев, регулярно омываемая местной чачей, крепла, казалось, на века, дружба между народами. Но так только казалось: к исходу предпоследнего десятилетия века №20 в краях шумных застолий с охапками пахучей зелени и сочащихся пряным ароматом умело зажаренных ягнят, родилась и оперилась крамола, выразившаяся в нехитрой мысли, что марджи с продажи мандаринов хватит на безбедное и, главное, независимое существование — прям по канонам ихнего Витязя, одетого недорого, но со вкусом. Посему, после нескольких месяцев шумных и кровавых уличных «карнавалов», пришлых попросили на выход, не позабыв обговорить на дорожку главное — право оставить у себя оружие имперских многочисленных, благо граница находилась рядом, а за ней исторически привычный недруг, гарнизонов. Всяк ведь понимал, что для будущих независимых урожаев, мандариновые рощи требовалось основательно окропить кровью врагов, кои очень кстати зашевелились и обозначились.
               Офицерство, чинами попроще, возвращалось в родные стойбища налегке, а цепь предстоящих унижений, осознания собственной ненужности стране и банальной борьбы за выживание только начала разматываться. С учётом исторически обусловленной расположенности местных к умению торговать абсолютно всем, процесс купили-продажи армейским снаряжением расцвёл с буйством, на зависть оранжерейному. Командование частей взялось торопливо и недорого избавляться от складских излишков: начиная с амуниции, через обязательные для сбора мандаринов «калаши» и РПГ, прямиком к мобильным ЗРК. В реализации последнего и принял деятельное участие наш герой, предоставив платформы и тепловоз с машинистом, для вывоза ракетной установки в сумеречно-неясные дали. Но вот беда — в столичных министерских верхах, прознав о рыночных новациях закавказских канониров, решили, что «полевые ох*ели, и просто ох*еть как!» — именно так выразился, махнув стакан чаю с коньяком, где чай присутствовал лишь номинально, 1-й замминистра обороны. Довольно резво на место прибыл отряд никому, кроме Главного, неподконтрольных чекистов, — и участников лихой концессии дружно повязали. Сильвер, понятно, был стреножен в числе первых, и провёл в СИЗО «Сухопутная громкость» полгода, с удовольствием мордуя сокамерников, из числа рыхлых телом и слабых духом проворовавшихся интендантов, и ещё с большим воодушевлением поедая разносолы, обильно представленные в передачках от любящих (ну, по-разному…) жён. Отсидев вваленную, как коню, полновесную «пятёру», Сильвер оказался на воле, до краёв переполненный злобой и «пацанской» идеологией (отстаивая которую, обзавёлся увечьем), и походя сменил армейский китель на разбойничью кожанку, подобно лихому комиссару вековой давности, занимавшемуся, в сущности, тем же: тыча наганом в зубы, экспроприировал излишки, т.е. занимался потрошением непозволительно разжиревших кулаков-кооператоров. Имея хорошо развитое чутьё на наличие в конкретном человеке пороков самой высокой концентрации, он вскоре сколотил шайку, обзаведясь подручными из числа обитателей питерской преисподней, обладавших повадками совершенно зверскими, аккурат годными для демонстрации по каналу «Animal Planet». Через вполне определённое время Сильвер и Ко. стали мрачно известны — настолько, что много чего повидавшие цыгане, пугали его именем расшалившихся детей — порю до икоты и кратковременного энуреза, — а это, признаемся, показатель.
               Его личный вклад в придание обычной, в общем-то, мясницкой процедуре вышибания долгов, некого вурдалачьего шарма и кладбищенского сюра, заставлял бесславно меркнуть происки столичных театральных режиссёров, упорно, с некрофильским пристрастием тревожащих наследие Чехова иль Брехта. Ведь Сильвер, по сути, организовал 1-е в Петрополе коллекторское (тогда такого слова и не слыхивали) агентство, официально именовавшееся агентством финансовых консультаций и пособлений «Добрые люди», сосредоточившееся на регулирование сферы долговых обязательств, — попросту говоря, вышибании долгов. Заказанная на местном радио реклама, звучавшая регулярно, прямо-таки завораживала своей простотой и доходчивостью. Наиболее впечатляющим достижением (по единодушному, что большая редкость, мнению петропольского криминального сообщества) этой адовой гольтепы явилось следующее: сильно задолжавшего и упрямо не желавшего этого признавать, к примеру, торговца подержанными заморскими авто, однажды тёмной ночью с надлежащей бесцеремонностью вытряхивали из тёплой постели, под обязательные причитания супружницы, плач детей и лай собаки. Правда, однажды, злодейский накал страстей едва ли не был сведён к нулю, когда огромный попугай-ара, принадлежавший жертве, во время изъятия тела с непременным приложением лицом об колено и чесночным рыком в ухо: «Молись, падла!», хлопая крыльями и сардонически хохоча, затребовал внимания присутствующих (равно как и убывающих) — и интонируя в точности, как выпускник студии МХАТа, играющий «авторитета», незабываемо проскрипел: «Хавальники завалили, терпилы! Ша, убогие!» — оказалось, попугай обожал сериал «Бандитский Петрополь» и не пропускал ни единой серии оного шедевра.
               Когда всеобщий ржач улёгся, приговорённого ласково пнули и поволокли к выходу. Запихнув машину, просто швырнули на грязные коврики огромного салона “Nissan Patrol”, и усевшись, коллективно взгромоздили ноги несчастному на спину. Дружно и нескладно подпевая почившему г-ну Кругу, успевшего, впрочем, своим творчеством дать г. Владимиру всероссийскую известность, направились к указанному вожаком железнодорожному переезду. Там бедолагу выволакивали из салона, театрально при этом хватая за рыло, и выворачивая оное к умеренно-звёздному небу, требовали «прощаться с жизнью, гнида», одновременно со всем этим запихивая несчастного в спальный мешок, с последующим застегиванием, что называется, наглухо. Грамотно уложив трепещущее тело точно между рельс, настоятельно советовали бедолаге меньше дёргаться, «чтоб не зацепило», и вообще, «не меньжеваться», — далее усаживались на перекур. Покуривая и негромко болтая, с набегающей волной искреннего веселья (б*я, во щас потеха начнётся), наблюдали огни приближающегося состава, — некоторые заключали пари. Что чувствовал несчастный, упакованный в душный, тканевый мрак, когда сотрясающиеся шпалы и набат вибрирующих рельсов сообщали о несущемся на него поезде? Затем несколько минут, по сравнению с которыми вечность — ничто, адского грохота вокруг и даже внутри, с выпрыгивающим прочь отсюда сердцем, с беззвучным, но надсаживающим горло до еле слышного шёпота, воплем, и неконтролируемо хлещущей струёй мочи по ногам… Кто ж вам такое, судари, расскажет?
               Однако, вид переживших подобное, был ужасен. Их нежно, брезгливо морщась от резкого запаха, доставали из «спальника», усаживали на траву и подносили зажжённую сигарету с чаркой водки; как говорят, случаев отказа не было ни разу — даже от убеждённых до сего момента буддистов и просветлённых последователей брахманов. После этого дружески хлопали по плечу, советовали «ещё разок подумать», гогоча от увиденного, усаживались в джип и отбывали прочь, оставляя жертву приходить в себя: по мере сил, собирать то, что от него осталось. Потом следовало эффектное возвращение: с рычащим мотором, бьющим в глаза светом фар и торможением в метре от страдальца. Высунувшись из окна, вежливо напоминали, что долг должен быть уплачен в 3 дня, а коли нет — то в следующий раз уложат поперёк рельсов, — и стоит ли говорить, что задержки с выплатой не случалось ни разу?  Правда, иногда происходило непоправимое: у иных, кто послабее духом, быстро сдавали нервы, и они начинали истерить, рваться их мешка, корчась и извиваясь, — таких неминуемо цепляло дном вагона и стаскивало под безжалостного профиля колеса, за минуту превращая в истерзанных куль с потрохами. Останки подбирал и прихоранивал по договорённости проходивший, спустя час, обходчик, за что и получал свои честно заработанные 200$, — за утилизацию тех, кого, выражению Сильвера «эволюция взяла и высрала!». Опять же, сведущие люди (а куда ж без них?) авторитетно заявляли, что их скармливали ротвейлерам, охранявших периметр складских территорий, что арендовал Боров для своих кокаиновых новаций. И в данном случае смерть несчастных служила вящей славе отморозков и отлично работала на имидж «суровых бродяг, которые х*й шутят», — и вот с такими-то людьми у Алекса случилась смертельная заруба!    
               Закинув сумку на плечо, как вот уж 11-тилетней давности дембель, Алекс легко, на зависть одноногому калеке, во всё горло, дарованному судьбой взамен убывшей ноги, распевавшего псалмы собственного сочинения под отвратно настроенную гитару, отмерил вверх по разнощербатым, несмотря на ежегодные вливания и суету иноверцев в оранжевых жилетках, ступеням выхода из метро. Поравнявшись с увечным менестрелем, остановился: покалеченный войной или пьяной ночёвкой в сугробе, бард, отличный, как и положено в подземных переходах, корявой постановкой пальцев на грифе, сумел удивить, внезапно добавив от себя трогательно щемящий аккорд, разом оправдавший весь устроенный им балаган, в коем он пребывал и за шута, и за трагического героя. Алекс, немного стесняясь, но веря, что на удачу, вложил основательного достоинства банкноту в руку только что решившего передохнуть уличного зингера. Вытаращив глаза на пейзаж в оранжевых тонах, гарантирующий беспробудный, прямо с этого места (часа и до утра), кутёж, Орфей подземелья вытянулся, аки возможно, во фрунт, браво щёлкнул костылём о землю и гаркнул: «Премного благодарствую, сударь!» — Алекс, опешив, невольно глянул на его грудь — нет ли там «Георгиевского креста» 4-й степени? Простота и благородство жеста были безнадёжно смазаны этим, в духе трактирного полового, воплем «Чего изволите, милсударь?», сменившись, как это регулярно бывает в жизни, на жестяной звон копеешного фарса. Коря себя за порывистую глупость и никчемную щедрость, Алекс рванул прочь. Но тот, невыразимой чистоты и силы случайный звук, неведомо как удавшийся этому рукоблуду, уже сотворил своё дело: душа Алекса (знавал за собой он это свойство) отозвалась сладостным камертоном, гостеприимно распахивая двери перед воспоминаниями, доселе безмолвными тенями толпившимися в парадной его памяти.
               Он невольно оглянулся, стремясь убедиться в неизменности и постоянстве этого постылого, сука, мира, в котором опять ему не доставало места; склонный к капризам балтийский ветер, нынче решил поиграть в полотёра: старательно приглаживал раскорячившемся газетным разворотом наждачную поверхность асфальта, увлечённо им шурша и направляя, к досаде вечно спешащих куда-то прохожих, прямо им под ноги, — своей, ветреной потехи ради. В сознании опять что-то сместилось, и Алекс застыл на месте, как вкопанный, внезапно ощутив запах отца, когда тот брал его, маленького, на колени: аромат табака, ядрёного имперского парфюма «Шипр» и тревожной взрослости. Это происходило, когда они с матерью, запыхавшиеся, заговорщицки переглядываясь, выходили из спальни, с преувеличенной заботливостью обращаясь к малышу-Алексу, насупленно сидевшему перед телевизором, измученному подозрениями, что он точно никому не нужен. Отец же шутливо обрывал сдержанное негодование матери, шёл на кухню, хлопал дверцей холодильника и чуть ли не торжествуя, как римский патриций в сенате, со вкусом выпивал водки. После чего сразу закуривал неизменный «Опал», направляясь на балкон, словно маневровый в депо, оставляя шлейф дыма, — и тогда уже маман сердилась по-настоящему. Возвращаясь в комнату, он имел вид человека, чья жизнь ко дню сегодняшнему полностью удалась, — что, как вскоре выяснилось, было очевидным заблуждением, — и с выражением вопрошал: «Сына, киносеанс?». Алекс, не в силах более хмуриться и сердиться, подпрыгивал в кресле и радостно кричал: «Дааа!». Подвигалось ещё одно кресло, на журнальный столик ставилась тарелка с кедровыми орешками (лузгать семечки маман категорически считала моветоном), после чего отец снова спрашивал: «Про пиратов?», и хотя Алекс прекрасно знал, что по-иному и быть не может, поскольку отец патологически обожал старинную имперскую экранизацию стивенского «пустяка»^53, заливался смехом и снова кричал: «Дааа!»… Он резво взбирался отцу на колени, а тот уже вставлял кассету в видеомагнитофон, купленный за сумасшедшие деньги (после озвучивания цены, бабушка, глянув на маман поверх очков, сухо обронила: «Милая, да он у тебя чокнутый!»), — «полный видак», не какой-то там чмошный видеоплейер, — со всеми 4-мя телесистемами, таинственно-чёрный, как звездолёт далёкой, неведомой цивилизации, сообщающий нечто важное посредством букв и цифр на дисплее… А главное, была у них общая, на двоих, радуга: картонная, слегка кривоватая, с подтёками гуаши на концах дуги, она чуть кособоко висела над плоским (нынче зовётся 2Д), выпиленным несколькими отцами попеременно из листа фанеры, замком, что укрывал принцессу — очаровательную девочку Катю. У нарисованных не шибко симметрично (да что у вас, господа-папаши, с глазомером-то?) ворот, стоял Алекс — неотразимо отважный, опираясь на почти взаправдашнее копьё (швабра с наконечником) и блистая островерхим шлемом — толково исполненной задумкой отца, намотавшего конусом жёсткую фольгу-теплоизолятор на пластиковый цветочный горшок, подошедший сыну по размеру, — сурово требуя безотлагательной и кровавой аудиенции у злого волшебника, вредного и ябедного в миру мальчика Миши. И был он столь убедителен в своей роли, что после окончания спектакля, его выход «на поклон» отметился самыми громкими аплодисментами, и сверкали слезами гордости мамины глаза, а отец, сложив руки рупором, зычно кричал: «Браво, сынок, браво!».      
               Гораздо позже, спустя год или полтора, отец изменится до неузнаваемости: всё в нём, включая запах, станет чужим и страшным, а память заполнит, вытеснив все прежние образы, краснолицый, в праведном гневе раздувающий ноздри, мужлан (слово, сквозь зубы как-то оброненное маман, намертво зацепится заусенцем презрения), орущий в голос: «Мне что, в собственном доме выпить нельзя?! Да идите вы в жопу, сограждане дорогие!» —  с грохотом летала утварь, хлопала входная дверь — и всё затихало до безжизненной, неразрешимой тишины. И всегда выдержанная, бесстрастная в такие минуты маман, всего один-единственный раз рывком развернула сына к себе и почти крикнула, страшно сосредоточенно, будто искала какую-то трещину в нём, глядя прямо в глаза: «Обещай мне, сейчас же обещай, что ты никогда не будешь пить!» — и Алекс, глотая рыдания, чтобы немного казаться сильным и достойным твёрдого мужского слова, кинулся её обнимать, отвернув лицо, чтобы мать не видела слёзы…  Так он дал первую в своей жизни настоящую клятву. И лишь теперь он понял, почему вдруг сейчас, абсолютно не ко времени и не к месту, без стука и приглашения к нему явилось детство с «этими большими, испуганными глазами»^54 — нота, что взял уличный музыкант на своей раздолбанной гитаре, была из той самой, трогающей до сжимающего сердца и искренних слёз, песни «Ах бедный мой Томми…», что до остановки дыхания нравилась ему в том самом кинофильме…
               Без приключений добравшись до «конспиративной» квартиры, оплаченной на 3 месяца вперёд, Алекс вновь безответно позвонил Лапе (ну, бл*ха, где ж ты, солнышко, моё?). Сварив в облезлой, пережившей десятилетия кофеманства, турке предусмотрительно захваченный «колумбийский», он запил им чёрствый, невесть когда забытый сыр в холодильнике; включил огромную, в пол-стены «плазму» и завалился на купечески размашистый, с дебелыми подушками и округлыми, в «перевязочках», что сардельки, подлокотниками, диван. Взгляд невольно захватил в нише тумбочки для аппаратуры чехарду ДВД-ишных дисков с частоколом «ХХХ» на торцах — похоже, до них квартиру сдавали для плотских утех, как водится, на часы/сутки. После осознания распутного прошлого дивана, лежать на нём стало менее комфортно, и сразу что-то зачесалось в области поясницы — твою ж налево! Впрочем, независимо от того, сдавалась ли квартира увлечённым филателистам, соприкасавшихся, крайне деликатно, лишь лбами во время просмотра коллекций, или же напротив, разнузданным особям, запросто могущих посрамить и «Кама-сутру», в нём росло и крепло нехорошее предчувствие: «хэппи энда», похоже, не будет. Чувство это, пока было не в силах совладать с вот уже как 3 месяца вынашиваемой надеждой, легко переросшей в убеждённость обязательно счастливого исхода для них с Лапой, но факт блуждания оного внутри не мог не тревожить. Poor Alex, как же ему хотелось верить, что и для него сыщутся на этой планете любовь, удача и верность, и это случится-таки в его жизни, сделав её яркой и незабываемой настолько, насколько возможно для в последующем раскрывших от изумления рты внуков, рассевшихся вокруг него, постаревшего и помудревшего, укрытого пледом, под аккомпанемент благородного потрескивания поленьев в камине, свидетельствующего о высокодоходном комфорте и уюте. Хотелось, очень, поверить в собственное, единичное везенье, тайком надеясь, что у Создателя насчёт тебя особенные планы… может и так, вот только кто сказал, что тебе, Алекс, эти планы понравятся? Но коли хочешь, то верь, дружок, — как там распевал удав Каа в диснеевском мультике: trust in me…^55
               
                XXI
          
               Подразумевавшее истинную, отнюдь не показную, солидность и высокобюджетный лоск абсолютно во всём, шуршание гравийной дорожки под колёсами стихло, и через плечо водителя Боров узрел возвышавшееся над ботаническим великолепием окрест строение, причудливыми очертаниями и внушительными размерами оживлявшее в памяти непонятное ранее слово «готика». «Вот они, суки конторские, за что покой Родины стерегут — хреново ли?!» — едва успел он подумать, как зверского образца физиономия, с красноречивым недовольством зажравшегося холопа, уставилась в «лобовуху». Следом послышалось ожидаемое: «Э, внутри, долго замерзать будем?» Боров максимально солидно выдавил себя в раскрытую шофёром дверцу (конечно, не обошлось без предварительного тычка тому в плечо: выпрыгнул, убогий, и дверь по-шустрому открыл!); бесстрастные рожи 3-х охранников запросто давали фору каменным истуканам с острова Пасхи. Ко всему, костюмы на них так угрожающе топорщились от раскачанных телес и всевозможного нательного оружия, что сразу захотелось вытянуться в струну и, тараща глаза, выпалить: «Пардон, хграждане, ошибочка вышла!» — и резво засеменить на выход, тихо радуясь не убавившемуся ни на гран, здоровью. Но поздняк метаться — требовалось задрать рыло к верху и достоверно изображать махараджу районного масштабу. Один их охранников механически — ну, чисто манекен, в натуре! — откинул руку в направлении нужной дорожки из песчаника морковного цвета. У двери терпеливо дожидался хмурого вида грум, наружностью и повадками сущего цареубийцы. Борову, знававшему толк в подобных типажах, даже завидно стало: где конторские таких упырей находят? Вспомнив о собственном недавнем, но основательном воцерковлении, прошептал: «Ну, с богом…» — и ступил вовнутрь.
               Огромный холл, по периметру украшенный конфискованными, видать, у греков, измельчавших до уровня вонючей рыбой торгашей и кухонных скандалистов, колоннами, плавно перетекал в туннелеобразный коридор, где явно отвёл душу дизайнер-мясник: в частом, шахматном порядке, на стенах расположились обезтуловищенные парнокопытные, с рогами и без, все с одинаковым взглядом умело застеклённых глаз, в коих тихо, рука об руку, слились покорность судьбе и жажда мести. Разглядывая на ходу лобовое однообразие фауны, Боров еле поспевал за тренированным шагом дворецкого, верняк, в часы досуга наматывавшего версты марш-бросков с полной выкладкой. Судя по длине коридора, хозяин прохаживался по нему исключительно в сверкающей кирасе, шлеме с плюмажем и рапирой на боку, под руку с женой, замотанной в кисейный шарф, ниспадающий, бесконечно-белоснежный, как след реактивного самолёта на угодливо синем небе… С видимым даже со спины (вот как они, гондоны, так умеют?) недовольством, предполагаемый виновник прервавшейся венценосной геральдики, едва повернул голову и с ох**телным пренебрежением к заведомо туповатому гостю, указал на двойные, палисандровые двери: «Вам сюда, милейший. Вас ждут», — сделав интонационный нажим на последнем слове столь драматичным, что Боров сразу же вспотел — в 1-й, но, похоже, отнюдь не в последний, раз. Или «крайний», как вдруг все вокруг с чего-то заголосили, включая телеведущих в зауженных брючках и с подбритыми висками, от чего откровенно лагерное словцо приобрело характер одомашненного арестанта.
               Энергично мотнув головой, Боров даже пристукнул подошвами для пущего подтверждения, что всё понял с 1-го раза, особливо, если в противном случае маячит добрая оплеуха. Через минуту он ступил в роскошный кабинет, украшенный мощными, сразу видно, из чего-то редкого и далеко отсюда растущего, панелями с резьбой, где мастерски заплетённый узор являл южную правдивость чередующихся гроздей винограда, огромных, чуть угловатых, гранатов и загадочно продолговатых плодов, не поддавшихся опознанию. Вот что Боров мог всегда оценить, так это толково выполненную резьбу по дереву (Лапа, к слову, просто изнемогала от обилия всевозможных разделочных досок на кухне, с плотоядным добродушием резных свиных оскалов, добродушных карпов и сонных карасей в оформлении овощного изобилия по краям), и прекрасно помнил, когда это с виду неказистое ремесло пленило его своей безыскусной содержательностью. Ему было лет 11, и батя, вернувшийся со 2-й «ходки» (во пору 3-й его убили блатные, ошибочно предположив сучью, не красящую честного арестанта, связь с «кумом»; спустя некоторое время «непонятка» разрешилась, когда отыскали и порешили настоящего стукача, что хоть и восстановило «пацанскую» репутацию покойного, но отозвать его из могилы, понятно, уже не могло), взял его с собой, постоять на «атасе», пока, будучи ещё в силах, швырнёт на зону «загрев» — три шара из носков, плотно набитых чаем и малоизвестными в те времена таблетками, что добыла сердобольная провизорша, бывшая одноклассница — и любовница по совместительству тоже. На удивление, всё прошло удачно: «брос» арестанты шустро подобрали, и батя явился домой в отличном расположении духа, настолько, что даже не набросился на мать с кулаками, когда она, подавая суп, тихо спросила: «Ты на работу ходил устраиваться?», а беря ложку, радостно подивился: «Ты чё, курица, совсем еб*нулась — чтоб правильный пацан на заводе ишачил?» — «пацану», кстати, на тот момент уже было почти 40.
               Спустя несколько дней, он явился поздним вечером, таща подмышкой здоровущий свёрток; на немой вопрос в глазах жены, отдуваясь от тяжести и бухающего сердца (после «сухонького» вприкуску с таблетками), строго выпрямившись, торжественно произнёс: «Во, братва за грев отблагодарила, чисто по-пацански…», и стал разворачивать газеты, служившие обёрткой. Когда последняя из них пала, мать, замершая в неряшливо-потаённой надежде на полезность принесённого, громко ойкнула, а юный Боров, тоже вышедший в прихожку полюбопытствовать, разинул рот и замер. Держась за верх, батя опирался на огромное зеркало в мощной, резной раме. В 2-х углах первой диагонали вскидывала пену пара глупомордых, больше похожих на откормленных кабанчиков, дельфинов. А вот по другой — б*я, Боров до сих пор это помнил! — располагалось по пышнотелой русалке, выраженьем и окружностью лиц от дельфиньих, в общем-то, не сильно отличавшихся. Но главным в их облике явились не одутловатая тупость и лаковый румянец, отнюдь: взгляд сразу ложился на их потрясающие, обнажённые в полном соответствии с морфологическим каноном, груди. Убедительно и крайне натуралистично неведомый лагерный умелец вложил в их трепещущие сферы всю тоску оторванности от нормальной жизни, в промежутке от 5 до 15 лет, главным в которой, по мнению подавляющего большинства сидельцев, была возможность завалить бабу всякий раз, когда встанет. А поскольку основная часть осуждённых состояла из молодых, взыскующих женского тела ежедневно, мужчин, т.е. стоял у них круглые сутки, то жизнь на воле, подобно умеренно известному «Декамерону», представлялась им круглосуточным, суть непрерывным, сношением с тоскующими по татуированным ухажёрами, бабами. Безвестный резчик знатно постарался, сделав «сосцы» грудей живущими своей, почти одухотворённой, трепещущей жизнью… После нескольких секунд замешательства мать всплеснула руками и с досадою в голосе сказала: «Эту срамотень неси, куда хошь…». Батя, невольно цокнув языком при обзоре бодро торчащих русалочьих грудей сверху, согласительно вздохнул, признавая правоту супруги, но посчитал нужным добавить: «Дура ты, Зин, ни мизера в искусстве не шаришь!» — и подался вон, незамедлительно «толкнув» зоновскую поделку бухгалтеру крупзавода — одинокому, лысому грузину в годах, жившему этажом ниже, — и оказался вновь фармокологически весел! А сейчас Боров лицезрел увлечение куда большего калибра, — что приводило его не только в уважительный трепет, но и почему-то в состояние неведомой грусти, когда вроде и повода нет, а сердце щемит…
               Затворив двери, монарший душегубец встал подле них безмолвным истуканом, и Боров прошёл в изрядных, как и многое здесь, размеров кабинет. Его хозяин, невысокий, скорее даже, щуплый субъект, в свободного кроя белоснежной рубахе, задумчиво таращился в никуда, меланхолично при этом толкая ладонью здоровенный (чему тут удивляться?) глобус, поддомкраченный столь внушительной медной подставкой, что сдай её в пункт металлоприёма где-нибудь в глубинке, вся дворовая шпана гудела б минимум неделю. Заметив гостя, субъект нервно отпрянул от внушительной, едва ли не натуральную величину, копии Земли, — видимо, с местом отдыха с семьёй иль с любовницей он определился. Либо, как настоящая ищейка взяв след, точно угадал, за какие моря двинет падлюка Алекс, будь он многажды неладен! Присев на внушительный, резной стул с подлокотниками со львиными мордами, он долго в нём не задержался — нервно подскочив, метнулся убрать невидимую, но основательно, похоже, его изводившую соринку с почти чёрного цвета кителя с погонами — твою ж мать! — генерал-майора, вывешенным на показ явно не без умысла: челядь должна знать своих хозяев… Наконец (горазд, ты, сучара, мельтешить — подумалось гостю), усевшись обратно, Суетливый откинул со лба обхоженную элитным парикмахером чёлку, поднял на визитёра усталые, вампирской красноты глаза. — Что скажите, милейший? Похоже, приплыли-с… — сухо, с уже знакомым по давешнему телефонному разговору издевательским тоном, упырь то ли спросил, то ли констатировал. — Молчим-с… ладно, а от себя, голубчик, в порядке личной, так сказать, инициативы, что предложите?
               Боров, которому больше всего на свете хотелось в порядке глубоко искренней собственной, нема базару, инициативы в три прыжка преодолеть расстояние меж ним и схватив непреподъёмный глобус, отх**чить им мразоту так, чтоб он прямо в кресле до ушей обосрался, с трудом прогнал ветреные фантазии и, по возможности собранно и деловито, ответил: —
                — Предварительный план намечен, кандидатуры розыскников утверждены… осталось угадать маршрут, по которому счетовод двинет, и к концу недели, думаю, возьмём сучёныша!
               — К ко-о-нцу-у-у недели-и-и? (да что ж ты тянешь, как нищего за хер?!) — задумчиво отозвался Суетливый, тотчас подскочил, уставившись кроваво-страшными глазёнками, в коих через край (такое не сыграешь!) плескалась демоническая, верняк, кокаином взбаламученная, ярость, просвистел, как удавленник, сквозь зубы: — Не опоздай, смотри… я тоже людишек соберу, да сам прокачусь за нашим общим другом, давненько в полях не был, засиделся тут… А то ведь люди, — здесь многозначительно восстал указательный палец — нервничать начинают, а их нервы значит и наши, а вот для тебя… — тут Суетливый странным образом изогнулся, словно еб*нутый фокусник, вытаскивающий кролика из жопы, извлёк из-за спины и наставил на Борова огромный, облитый никелевой глазурью, «Кольт».
                Всё в его позе отдавало странной, нездоровой комичностью, типа киношной бутафории: хлипкий излом аристократически-мелкой, как куриная лапка, кисти, окаймлённой богемно завёрнутым манжетом рубахи, — а несуразно огромный, балаганно-блескучий «Кольт» грозил надломить её окончательно. «Зашибёшься отдачей, родной, ненароком, стреляючи-то!» — с удовольствием налегая на букву «Ё» в первом слове, подумал Боров, ничуть не испугавшись — в цирке я, что ли, не был? Но тут Суетливый умело щёлкнул предохранителем, от чего Боров застыл статуей, чувствуя, как потеет куда более пахуче, чем совсем недавно, — и вдруг, странно выворачивая губы, заверещал на импортной фене: «And you will know my name is the Lord! When I lay my vengeance upon thee!»^56 Боров, разумеется, ни х*я не понял, хотя интонация орущего конторского что-то киношно-знакомое в памяти оживила; однако, будучи вполне злодейской, вызвала к тому же, в противовес взмокшему загривку, практические заморозки в паху, — а тестикулы не обманешь — коль они захолодели, знать, пощады не будет! Суетливый утомлённо уронил руку, сверх меры отягощённую заморским стволом, и сгорбился в кресле, будто, сыграв лучшую роль в своей жизни, решил, что мельтешить больше незачем. Не стесняясь гостя, а скорее, ни во что того не ставя, поворотившись к письменному столу, вытащил из ящика небольшой пакетик и подвинул к себе изящный, полированный, размером с ладонь, поднос. «Ишь ты, сучара, везде комфорт устроил!» — с завистью подумал Боров, немедленно решив взять подобную новацию на вооружение — не хрен, как отброс, с ногтя «кокс» нюхать! Конторский, тем временем, ловко сыпанув из пакетика белого порошка, разгородил банковской карточкой 2 дорожки. Задумчиво крутя меж пальцев блестящую трубочку, длил ожидание шибающего в нос кайфа, после которого вновь захочется крутить, не переставая, глобус… «Ступай!» — желчно поскрипел он и сделал жест столь пренебрежительно-отсылающий, что Боров, не сходя с места, поклялся когда-нибудь, но обязалово, вырвать ему клешни, что крабу — под корень! На выходе из особняка раздражение и злость не только не ослабли, но и трансформировались в крайне неприятное, редкой особенности чувство, будто тебе, не к ночи помянуто, в хате беспредельщиков членом по лбу постучали — вот!
               Пыхтящей, грозовой тучей вполз он в салон «мерина». Виктор, сука, глист понятливый, безмолвно и аккуратно вёл машину, создавая комфортное ощущение власти и контроля над всем, что за окошком. Докапываться до него смысла не было — да и отпускало уже, хрен ли… Довольно хрюкнув, Боров вытащил сигару и скомандовал: «Ткни-ка музон!». В динамиках привычно затянули про «ништяки», «предъявы» и «подгоны», — успокоившись, Боров всерьёз взялся обдумывать состав карательной экспедиции — облажаться, как только что дали понять, права у него не было. Конечно, верней всего было подрядить незнающего слова «невозможно» старину Жолнера, выполнявшего, помнится, совсем уж «палевные» заказы. Но он, поговаривают, в последнее время малёха размяк: бабу завёл, жирком оброс, — видать, на пенсию засобирался. Да и заартачится может — одно дело, устранение, а тут живым тащить надобно — геморроя выше крыши! «Бл*дь!» — вслух отметил намечающуюся нескладуху Боров, но минуту спустя понял, что всё можно решить — главное, оплатить цену вопроса. Нема базару, сгодился бы и Сильвер, но он отправлен за Лапой — раз, а второе — кто тут за порядком следить будет? Эти обдолбанные макаки враз слабину почуют и косорезить начнут — плавали, знаем! Мне чё, все дела побоку пустить из-за этого гламурного гондона?! — но похоже, сука, на то… Вернее, походило на слышанную им как-то по телеку байку от ухоженного, в изрядных годах, дядьки, бывшего толмачом при самых наших главных, во времена империи, генсеках… О том, как отличный мохнатостью бровей и нескладной дикцией, но при котором мы всех драли в хоккей оптом и в розницу, наводили своим ракетами жути на полшарика, а мороженное у нас было самым вкусным, — так вот, именно он с грустью толмачу и поведал, когда выяснилось, что Суслов на даче, Косыгин в отпуске и проч.: «А я тут, Вить, сижу и один за всех мудохаюсь!» — Боров вздохнул: «Прям, как я!», принимая почётное бремя схожести судеб с великими паханами, в одиночку решавших вопросы государственной важности.
               Немедленно вспомнился подручный Сильвера — Шармен (он же Басмач, Двинутый и Джигит — в миру Шарафуттдинов Амир Рифкатович), намедни отпросившийся в недельный отпуск — «чуток пошалить», как самолично выразился. И пошалил, видать, на славу: Боров с изумлением увидал его рожу в новостном сюжете по очень даже федеральному каналу, где с немалой гневливостью, хотя и чётко слышимой гордостью, сообщалось об особенностях отдыха наших соотечественников на доселе локально известном, но очень дорогом, фешенебельном горном курорте в ихних Альпах. Оператор съёмочной группы с явным удовольствием давал крупные планы грустных анфасов аборигенов в шапках с идиотскими помпонами и девчачьими завязками, шарфах ручной вязки, поверх кружек с горячим глинтвейном, который тарабарской скороговоркой дружно удивлялись, как на морозе эти восточные неандертальцы умудряются пить водку «Абсолют», окропляя ею мохнатые пупки, гордо торчащие из распахнутых шёлковых рубах, запивая её ледяным шампанским. Именно на этом месте, когда камера дала быстрый крупный план «соотечественников», Боров и узрел Шармена: тот в компании таких же в прошлом образцово этапированных на зону субъектов, пьяно икая и гогоча, на 4 совершенно не слаженных голоса горланили «Гоп-стоп Зоя, кому давала стоя…». Дополнительную колоритность репортажу придавало нескрываемое злорадство весьма сексапильной журналисточки, со знанием дела отставлявшей бедро всякий раз, когда объектив камеры надвигался на неё. Дева тонка подметила, что огорчённые лики местных свидетельствуют о признании напрасными и поспешными усилия, с коими был демонтирован железный занавес, — а х*ль вы думали, отсидитесь в горах ваших сраных? Х*юшки! Понятно, что последнее произнесено в эфире не было, но очевидно следовало из интонаций репортёрши. «А ведь впереди ещё 9-е мая!» — чувственно облизнув керамику, напомнила она; а поскольку здешние на память не жаловались, то после радостного спича журналистки помрачнели ещё больше, погружаясь унылыми ликами в шарфы по уши...
               
                XXII
               
               А нынче, напористо ворочая мозгами, Боров с раздражением понимал: «конторские», с их ресурсами и возможностями, наверняка отловят Алекса раньше, — и тогда его репутации авторитетного «решалы» пи*дец настанет неотвратимый. А ведь за этим его и приблизили к «императорскому» двору, поскольку жлобы из Смольного с пугливой брезгливостью относились ко всему, связанному с неизбежным насилием и кровью, чтобы решить те вопросы, чьё разрешение обычными, скучно-цивилизованными способами представлялось невозможным. Так что носители итальянского кроя костюмов, ручной выделки ботинок и швейцарских часов с многовековой гарантией предпочитали подобную область не знать и в неё не соваться, — за исключением давешнего психопата с глобусом, — но это издержки профессии, не иначе: они там в своей конторе все подряд е*анутые. — Вот же, сука, сиди тут и за всех разруливай! — озвучил своё отношение к сложившемуся status quo Боров. — Виктор, бери трубу, и набери мне этих, «трое из ларца» которых кличут…
               Боров лукавил: он прекрасно знал не только их «погремухи», но и настоящие, паспортные имена, однако ж, хотелось, сучья доля, чтоб кто-нибудь ещё, пускай хоть немного, но повозился в той куче дерьма, что внезапно образовалась на месте недавно цветущего сада. Что до вышеназванной троицы — Лихого, Копти и Свечи, — тех, кого поглядывая на дорогу, вызванивал Виктор, то это были обычные «бультерьеры», каких в пору молодости Борова без затей именовали «быками» — жестокие и тупые, а большего и не требовалось, чтобы сломать пару рёбер или прострелить колено. Лихой, правда, смолоду отличался чуть большей смекалкой, чем прочие: руководство всерьёз приметило его, когда он резонно предложил ломать крупно задолжавшим членам швейной артели пальцы не на руках, что резко понизило бы их работоспособность, а на ногах. Идея была единодушно одобрена и бедолаг тут же заставили разуться. После экзекуции соратники уважительно хлопали его по плечу — мол, соображашь, паря, ни х*я не скажешь! — а горожане последующие месяц-два удивлялись, навещая известное в районе ателье «Кафтанчик», наблюдая персонал, сиживающий за швейными машинками и синхронно отстукивающий, как на подбор, загипсованными левыми ступнями. Боров даже зачислил его в личные телохранители, а из троицы соискантов он, без бэ, являлся самым мозговитым и злым, аки аспид, — а сие совсем было нелишним при сложившемся раскладе.
               По телефону Боров максимально кратко и содержательно обрисовал рекрутам ситуацию и повелел сидеть в офисе, дожидаясь прибытия Сильвера, который проинструктирует уже по полной. Коптя, взявший трубку, от волнения принялся было заикаться, представляя невесть что, вплоть до десантирования в колумбийскую сельву для разборов с тамошними наркодельцами. Закончив и протягивая трубу Виктору обратно, Боров для порядку пробурчал недовольно: «Дебилы, б*я, всё разжевывать надо!» — тот, понятно, отозвался подобострастным смешком, и следом, коротко ругнувшись, резко тормознул: загорелся «красный», а лимузин чуть въехал на пешеходную «зебру». С противоположной стороны тротуара послышался глухой, ритмичный долбёж, — они дружно повернулись. На переход ступили, потешно дёргая головками различной степени вычурности причёсок, компания подростков, у одного из которых в рюкзаке торчала новомодная колонка, исторгавшая сочные басы вперемешку с ниггерской неприкаянностью, что рэпом зовётся. В такт немудрёному ритму дёргались худосочные телеса недорослей; громко, так, что слышалось даже в салоне, рассыпался окрест по-щенячьи заливистый мат: неумелый, грязный, но обильный. Глядя на борзую школоту, Боров чувствовал, как раздражение и злоба снова заявились, рука об руку, дав знать о себе резким приступом изжоги. С недовольными гримасами «тины» обходили морду «мерса», залезшего на переход, а предпоследний, видать, самый дерзкий, витиевато оскальпированный до паскудной синевы на висках и пидорным узелком чудом оставшихся волос на затылке, вычурно, умеючи, ругнулся и сплюнул, сучёнок, чуть ли не на капот, а уходя, обернулся и показал средний палец — уё*ок малолетний! «Вот же борзота растёт!» — по-отчески беззлобно прокомментировал Виктор, — у самого такой растёт!» «Да кто б сомневался!» — мысленно отозвался Боров, радостно чуя, как чугунной плитой тяжелеет яростью затылок, и вслух с вожделением прохрипел: «Шомки копеечные… Бита в багажнике?» Виктор испуганно дёрнулся и на половину обернувшись, обескураженно произнёс: «Да, босс… в багажнике». «Включи аварийку и открой багажник. Сам не высовывайся — пойду, разомнусь чуток». Втянув ноздрями воздух, отчётливо озонирующийся грядущей расправой, Боров нажал кнопку стеклоподъёмника и в образовавшуюся половину съёжившегося окна громко и чётко крикнул: «Э, х*есоссы малолетние, тормознулись!» — и сопя от предвкушения, стал выбираться наружу.
               Детишки ещё не успели отойти далеко, как их настигло, бесцеремонно обнуляя все их «пацанские» потенции, обращение. К тому же, Боров, вылезая, обронил: «Посигналь-ка эти гомикам!» — и «мерс» исполнительно выдал резкий, присущий токмо машинам «официальным», морзянистый «кряк». Пацанята сбились в кучу, не зная, что делать и как правильно, по-босяцки, реагировать на «ситуёвину». Переминаясь с ноги на ногу, верно чуя холками недоброе (у шпаны всегда на неё чуйка — потому и размножаются, эволюции вопреки), они вопросительно поглядывали друг на друга в поисках «пацанского» запала, с которым так клёво было ломать чуханов, — но тут, сука, похоже самим корячится под замес попасть, — и вот уже они, немного злясь, смотрят они на хозяина плевка, а тот растерянно крутит 1/2 скальпа и без конца вопрошает: «Чё за х*йня? Чё встали, пацаны, айда галтанём демона за базар нефильтрованный!». Но те топтались на месте, с трудом, но всё-таки принимая мысль, что за поступки надобно отвечать — так было всегда, во все времена, — и доказательством незыблемости этого постулата был прущий на них мужик, с налитыми кровью глазами и битой в руках, до усрачки похожий на сбежавшего из зоопарка носорога…
               
                XXIII
          
               Собственно, она если и не успела, то совсем чуть-чуть — самую, блин, малость… Обойдись всё сейчас, как до того многое в её жизни, можно было потом, с бокалом в руке, неспешно прихлёбывая/смакуя, с киноведческой скрупулёзностью ретроспективно прокрутить события 4-5ти последних часов, инспектируя их на предмет бездумно потраченных минут: например, как непозволительно долго она решала, пребывая в нирване вещизма дорвавшейся до золотой кредитки провинциалки, брать иль нет терракотовый ансамбль жилета с юбкой, шедший ей просто обалденно; как упрямо не влезала в сумку отпадно-дерзкая, из тончайшей лайки, стильная косуха, в которой она бы ох*енноно смотрелась, сидя позади Алекса и обхватив его за талию — доведись им умчаться на рычащем «Харлее»! В муаровую, безоблачно-финансовую даль, упиваясь ветром-союзником, певшем осанну не убоявшимся рискнуть и ставящим на «Зеро» по максимуму! Припомнив, однако, что «Харлея» у Алекса отродясь не водилось, поскольку он особо не жаловал всё, что ездит, поскучнела, но «косуху» всё ж в сумку запихала —  мало ли!
               Дальше: чересчур долго она перебирала, разглядывая под светом и без, свою небольшую, но всякий раз волнующую сердце, коллекцию «брюликов», дареных ненавистным (теперь можно было смело признаться) супругом… и так далее — нашлось бы немало возможностей с лихвой уложиться в срок, исключавший возможность встретиться с боровскими упырями, — но кто бы гарантировал, что помиловав вас нынешним часом/числом, судьба-злодейка, как ночной тать, не поджидала бы за другим, следующим поворотом — неожиданным и неотвратимым? С легкомыслием, присущим тем, кто в жизни препоручил себя безбашенному постулату «фортуна рисковых любит», Лапа пребывала в уверенности, что в отличии от приснопамятного, позабывшего про горшок с геранью на подоконнике, Плейшнера, — и потому засыпавшегося, она вне подозрений, — но откуда ей было знать, что именно сейчас муженёк, застыв в оскале замороженного (время ещё не пришло!) бешенства, с вниманием потомственного экзекутора, решившего запомнить выражение глаз последней на сегодня жертвы, разглядывает на 17-ти дюймах экрана ноута их совместные с Алексом фото, не без гнусного злорадства присланные «конторским» от своих ищеек, которые пасли окружение всех, кто был задействован в «схеме», и поневоле обнаружили шашни Лапы и счетовода, исполнительно зафиксировав оные на «цифру». Понятно, что снимки планировалось придержать до нужной поры, — но нынче, когда у многих нервы банально подсдали, плюнув на возможную пользу, решено было безотлагательно отослать их Борову, а заодно и глянуть, на что он способен в праведном гневе.
               Когда входная дверь еле щёлкнула умело и осторожно отпираемым замком, словно взводимым ножом гильотины, у неё внезапно, до рвотного позыва, всё внутри сжалось в маленький комок ужаса, страха и надежды. А вмиг взобравшаяся ящерицей на плечо обречённость, как та «старуха»^57, свистящим шёпотом предположила, что сегодня никуда не уехать, а верней всего, придётся умереть. Кричать она не стала — да и был ли в том смысл? Консьержу, плечистому брюнету, сально зыркавшему всякий раз, когда она проходила мимо его «стекляшки» (блин, а можно было и дать парню разок, хрен ли светскую даму из себя было разыгрывать — сострило в ней неистребимое даже сейчас ****ство), либо сунули в рыло кулаком с фурункулом золотой печатки на среднем пальце, либо 50$ в руку (возможна иная последовательность, — и он, став униженнее, но богаче,  в эту минуту закуривает 2-ю сигарету подряд, стараясь не думать, как обойдутся эти записные живодёры с «цацей» из 8-й. Все 5, расположенных в коридоре под углом друг к другу зеркал, отразили бесстрастные лики визитёров, средь которых, коль уместно будет процитировать эмигранта, отмеченного благородным статусом с рождения и не угасшим с годами эпистолярным пылом, «не все могли сойти за Алёш Карамазовых»^58. Лапа встала из кресла и выпрямилась, непроизвольно виновато улыбаясь, как бы извиняясь за излишнюю склонность к надежде, — но увидав их руки в чехлах резиновых перчаток и ужасающую аккуратность, с коей они затворили за собой дверь, поняла: она умрёт здесь и сейчас — отсрочки не будет.
               Как и положено вожаку, на чьём челе виднелся оттиск особенного живодёрства, на середину спальни, ковыляя, вышел Сильвер — его-то, как главного опричника при дворе мужа, она знала в лицо. Взглядом глаз, тускло мерцающих нечастым счастьем садиста, которому сегодня дозволено всё, глубоко спрятанных в лабиринты морщин, он прошёлся по дорожным сумкам на полу, враз ставших ненужными, и несмазанной петлёй кладбищенских ворот проскрипел: «Далече собралась, красуля?» — и не дожидаясь ответа, перебросил трость в левую руку, чуть развернувшись, сделал шаг вперёд и концом набалдашника, резко, от корпуса, ударил ею Лапу в живот. Затем скомандовал: «Волоките её на кровать!», напоследок глянув на неё с ледяным отсутствием сомнений, присущим палачам по призванию, — так, бл*ха, смотрит смерть...  Двое удальцов тотчас кинулись к ней: один долговязый, с тошнотными тонкими усиками, сделал подсечку и намеренно потащил Лапу за ногу по ковру, заголяя ладное, зовущее тело, чтоб всё пи*дец, как по-гангстерски смотрелось… Хватая за точёные ноги в распутно-ажурных чулках, стал затаскивать на кровать, роняя слюну и просительно глядя на командира, паскудным голоском дьячка-расстриги, осипшим от приступа похоти, зачастил: «Эта, Сильвер, давай ею по кругу пустим сначала… такая телятина смачная ведь…» — окончание фразы потонуло в мешанине слюны и недоработок логопеда, хотя смысл был понятен: «…такие бабы в здравом уме мне в жизни не дадут!». «Чё сказал, убогий?» — дернул в ответ головой Сильвер, с убийственным презрением к вопрошавшему цедя слова сквозь золочёный оскал. Затем вдогонку был послан такой взгляд, что долговязый дёрнул кадыком и осёкся, немедленно сообразив, что если кого и пустят по кругу, то это его — ежели не заткнётся! Благоразумия в ублюдке оказалось достаточно — всё остальное время он крепко сжимал Лапу за ноги с совершенно отсутствующим видом.
               Сильвер с раздражением оттолкнул холуйски потянутую руку, — взобрался, полузавалился на высокую, резную кровать. Встав на колени, он, видимо, в прошлой жизни бывший отнюдь не робким, а напротив, самым злобным в Антарктиде пингвином, неуклюже проковылял, нещадно сминая розовый атлас, к голове распластанной лицом вниз, Лапы, и неожиданно ловко оседлал её, взгромоздившись на плечи, и с видимым удовольствием мерзавца, кайфующего от чужой боли, бетонно придавил коленями её руки. Некий, хоть и жутковатый, комизм исполнения казни напрочь обнулил замышлявшийся поначалу инквизиторский пафос, а страшная будничность происходящего ещё более подчёркивалась обыденным пейзажем за окном: ветер там отнюдь не завывал оплаченным плакальщиком, а налетал суетливыми, разовыми порывами, затихая для очередных тягостных раздумий. Дождь не лил слёзы, а нудным стряпчим моросил в полном соответствии с паскудным характером местной осени. Лампы не мигали хаотичным, потусторонним светом, а за стеной не слышалось дьявольского хохота, — вместо него доносилось усердное сопение подонка, которому отказали в секс-бенефисе, и он, козлина, надеясь реабилитироваться, ответственной хваткой стиснул лапины лодыжки. В довершении, в место приличествующего случаю аромата плавящегося готической слезой воска, от кого-то из ублюдков несло чем-то кислым. Похоже, одни из подручных палача (тот, что никак не мог определиться со своим амплуа), тихо страдая несварением, не далее часа назад умаял в одинокий хобот пару шаверн (2 по цене 1-й) и теперь упоённо, утырок, мучился желудком, втихую матерясь и поминутно отрыгивая. Главарь вдруг солидарно замер: «От кого, уё*ки, псиной воняет, а?» — и далее, без перехода: «Покромсаю, чушкарьё подзаборное!» — отрыгивание немедленно ушло в сдавленное подполье.
               Лапа, лёжа ничком и уткнувшись в раскалённый от нежелания умирать, шёлк, находилась как бы в стороне, смирившись и сбежав в малюсенький, еле заметный уголок надежды, сохраняющийся в душе у каждого приговорённого — до последнего вздоха — что сегодня повезёт и минует чаша сия... Совершенно безучастно она глянула на изогнувшегося пред ней выб***ка (наконец-то, сгодился!) со смартфоном в руках и неизбежно глумливым: «Ну-с, сударыня, делаем чии-ии-ззз!» — юморист х*ев! И ничего, ровным счётом ничего в её потухших глазах не изменилось, когда схватив за волосы и резко запрокинув ей голову, Сильвер наклонился и сипло лязгнул: «Всё, побл*душка, отбегалась!» — после чего завёл ремень под подбородок и окрутил им шею сноровистым, круговым движением, выдавшим в нём опыт, и немалый. Тут же стало трудно дышать и стремительно стали затухать все звуки вокруг; издалека вроде послышалось: «Опа, глазоньки полезли… пошёл, пацаны, процесс!» — они, твари бездушные, только глядя на подобное, и кончают, — с безалаберной расточительностью последних секунд жизни успела подумать Лапа; следом наступила торжественная, как линейка в актовом зале, почти невыносимая жалось к себе, и едва она собралась зарыдать безутешно, появился Саша — нежный и как при жизни, кротко ей улыбавшийся, но самое главное, она вмиг поняла, совершенно точно простивший её, суку бессердечную, — безоговорочно, всем сердцем простивший. С участливым, только ему, родному, присущим видом и состраданием, он протянул ей руку. И невдомёк было понять, да и времени на то уже недоставало, что прощение, как ни странно прозвучит, было ею заслужено теми последними месяцами, когда сквозь сутолоку страстных, без счёта, совокуплений с Алексом, вороватых мыслей о побеге, рвущих сердце альковных прилежаний с мужем, она вдруг смогла обнаружить в себе нетронутую грязью часть души, где сумела выпестовать диковинный цветок редкой красоты — печали о несбывшемся счастье. И принимая мучительную, посланную насмешницей судьбой, — хотя кто говорил, что будет по-другому? — смерть, она взамен отдавала то единственное, что в конечном счёте ценнее самой человеческой жизни — Любовь. Зато и была прощена. А впустив безмерное, согревающее, как мамины руки, покаяние и почувствовав себя 2-й раз за время земного существования абсолютно чистой, остаточным, на жалких крохах кислорода, мышечным усилием Лапа раздвинула губы, светло и ясно улыбнувшись этому несовершенному, навсегда оставляемому миру... В Иерусалиме ей побывать так и не довелось, хотя, как вроде бы говорят, души праведников т прощённых грешников границ/расстояний не ведают!
               «Горе моё, пыль земная, пусти меня,
               Небеса голубые, бездонные, смилуйтесь…»^59
               «Вот же мразь! Подыхала, а всё лыбилась, шалава конченная!» — глядя на экран смартфоана, Боров испытывал неведомую доселе смесь чувств: оскорблённого неверностью жены супруга и тут же, без перехода, безутешного вдовца, с целою кучей надлежащих случаю, скорбных обязанностей. Лапу кремировали наскоро, с щедрой оплаченной сердечной недостаточностью в графе «причина смерти». А отскорбев положенное, вволю наматерившись под скотч и сигары, с тихим, сокровенным удовлетворением Боров поместил посмертное фото супруги на «стену плача».
               
                XXIV
       
               Торча 4-й, а то и 5-й час в квартире, к случаю именуемой конспиративной, томимый ожиданием любимой и скверным предчувствием, Алекс безуспешно пытался хотя бы отчасти воссоздать в себе ощущение столь привычного ранее, глубоко эгоистичного, «приватного» уюта. Сродни тому, какой испытываешь, когда с кружкой сваренного на молоке кофе, в старой и вытянутой, но ставшей 2-й кожей кофте, и что обязательно, в огромных, чунеобразных тапках на босу ногу, читаешь, к примеру, колымские страсти по Варлааму^60. И боже, как же дивен контраст описываемых бедствий и лишений, выпавших на долю автора, с удобством неторопливо выбранного дивана, и как чуден момент, когда оголодавший герой, подгоняемый пинками церберов-бригадиров, из последних сил тащит осклизлое бревно, а тебе, отхлёбывая чуть, в самую меру, подостывший кофе, одновременно удаётся унять чесотку большого пальца левой ноги, выпростав её из тапочка и елозя по мохнатому, как шкура мамонтёнка, пледу.
               Нет, никак не получалось. Текила не брала, да и упиваться сейчас было верхом легкомыслия. Можно было, наверное, как во времена малообеспеченной юности, попробовать отвлечься чтением, но полка, не обременённая тяжестью фолиантов, была пуста, если не считать припорошенного слоем пыли фаянсового слоника, с укороченным, благодаря неуклюжести однажды взявшего его, хоботом. «Их бы таким сразу и делали — скольким криворуким нервы бы сберегли!» — желчно, подстать настроению, подумал Алекс. Присмотревшись, он заметил под журнальным столиком несколько книжек с яркими, анатомического орнамента торцами, что недвусмысленно указывало на разгул таких страстей под обложкой, что даже не раскрывая, становилось не по себе. «Чёрт бы их всех побрал, скотов озабоченных!» — с дремавшим доселе в нём добронравием мысленно воскликнул он: так и выходило, что единственным способом отвлечься оставалось напиться. А настроение, меж тем, становилось всё хуже: ещё только вчера ясная и твёрдая, как кристалл рубина, мечта, на глазах рассыпалась недельной давности пасхальным куличом,  — чёрт, ещё вчера он почивал на розах!
               Вдруг за дверью послышалось странное шуршание и невнятный говор, — Алекс прильнул к стене, еле слышно дыша через раз, как учили, с метрономом бухающей в висках злостью поминая свою чрезмерную законопослушность, не давшую купить у своего бывшего одноклассника Горёши, в ту пору барыги-торчка районного масштаба, настоящий, в заводской смазке «ТТ», — за весьма приемлемые деньги — «Только для тебя, Котяра (кличка Алекса ещё со времён школы), такая цена, да ещё 2-я обойма в подарок!» — блин, когда это было, сколько годков назад, а смотри-ка, память-киномеханик запросто ставит бобину с тем годом и видится чётко, словно на саване экрана, как  «На истоптанном берегу рядовой питерской лужи, замер, свесив клюв..» — далее следует повесть «Горёшина смерть, OR MY самая долгая ночь». …Прислушавшись, он различил фрагмент увещевательного пассажа, исполненный хорошо поставленным голосом, с почтительно и не единожды поминаемым Господом Нашим, — вдруг резко-взвинченный фальцет крикнул «Ничего не надо!» — и хлопнула дверь. У Алекса отлегло: знать, в подъезд просочились негоцианты от очередной разновидности христовой веры со связками подрывной литературы в руках, и пользуясь случаем, принялись обхаживать квартиры, благо тревожная комбинация цифр текущего года, у них, как людей просветлённых, вызывала стойкое предчувствие неминуемой катастрофы. В дверь постучали — присутственным стуком знающих путь к спасению. Повальная установка металлических дверей неожиданно поспособствовала исчезновению квартирных звонков, как вида, и отныне визитёры, более-менее упоённо (в зависимости от силы желания повидаться), отбивали по прокатным листам взывающую морзянку. Треклятый задверный мир, со свойственной ему тотальной еб*нутостью, вновь заявил о себе: неофиты дианетики, сайентологии, индуизма и буддизма, кришнаитства, толстовства и пресвитерианской церкви, — да леший их разберёт! — вновь отметились стуком, на сей раз понастойчивее. Похоже, душа Алекса ощутимо даже через дверь, прискорбно попахивала склонностью к погибели — скорой и окончательной. Карканьем надорвавшегося ворона, вернее, голосом человека, намедни вчистую проигравшего главный раунд с судьбой, Алекс нервно крикнул: «Испарились, супостаты!». Пришлые радушие оценили и отправились спасать дальше, вверх по этажам. Внезапно навались густая, клейкая усталость вприкуску с тупой болью в затылке, — веки разлапистой елью под снегом, категорически слиплись без надобности распахнуться в ближайшие лет 100… Он доковылял до дивана и просто рухнул, последним осознанным движеньем скомкав подушку, — и провалился в сон-забытьё.
               Спал он несколько тревожных, маетных часов, но даже этого хватило, чтобы увидать сон — тревожный, красочный и жуткий: Алекс стоял над ней, занеся ритуальный тесак и не мог, никак не мог нанести последнего удара, потому как знал, что любит ту, что распростёрта перед ним на жертвенном камне, больше жизни. А плоть приговорённой продолжала сладострастно извиваться в смертельном ужасе, призывая рассекающий, прорывом дамбы освобождающий венозную кровь, удар. Толпа внизу, у подножия храма, ревела, требуя кровавого, в духе «техасской резни бензопилой», финала. Тут Алекс почувствовал, как будто схваченная ледяной клешнёй, немеет правая рука, занёсшая обсидиановый меч, и понял, что пропал — толпа не простит прерванного ритуала, порвав на куски святотатца. Внезапно рядом появился другой жрец — с каменнотёсанным профилем, седой гривой до плеч и уверенно-непогрешимый в движениях, напоминая инспектора ДПС, — он-то и довершил дело: резкий взмах чёрного секача приветствовал заходящее солнце разделением девичьей плоти. Толпа взревела с общим ликованием футбольных фанатов, седые локоны развевались на уже ночном ветру, причудливо сминавшего пламя бесчисленных факелов, а воздетые, обагрённые кровью жертвы руки, прокололи занавес чёрного неба…
               Проснувшись, он сразу почувствовал назойливый горчичный вкус во рту, а следом, столь же горькое сожаление о собственной жизни, в коей он ничем особенным выделиться так и не сумел, — кроме участия в классическом, мазафака, адюльтерном треугольнике, имевшим особенное хождение в Серебряном веке: муж, жена, любовник. И толковать сон, призвав в поручители какой-нибудь разлохмаченный от суетных листаний, «сонник», нужды не было никакой — как справедливо говорят неглупые люди: иногда сигара — это просто Фидель, не более, чего бы там не напридумывал д-р Фрейд. Разминая чресла, затёкшие от вопиюще неудобного, впрочем, не для спанья же! приобретённого дивана, Алекс двинул в ванную, щёлкнув по пути пультом телевизора, осушив заодно едва початую бутылку минералки. Под восстанавливающее бульканье «Аквы» он узрел на распластавшемся пред ним экране знакомую интеллигентному меньшинству в этой стране, не чуравшуюся политико-культурологических дискуссий, теледиву очень средних лет. Помнится, маман весьма жаловала выпуски ведомого ею «Пресс-папье клуба», где люди, вроде бы неглупые на вид, добалтывались временами до чистейшей воды ахинеи. Было очень странно видеть, как она, вот уже лет 20, если не больше, неправдоподобно не старея, на каком-то «трёхбуквенном» канале (Алекс и понятия не имел о существовании подобных лакун умственной юдоли) снизошла до проникновенных бесед с тётками изрядной, порой чрезмерной, ухоженности. И не смотря на высокобюджетные старания, их всё равно обманывали, бросали, отнимали детей, — в ту минуту, когда Алекс бодро отрыгнул вернувшейся было способностью жить после выпитой банки, он наткнулся на её тренированный годами укоризненный взгляд, — и жить расхотелось снова. Речь шла об априорно несчастных, брошенных детях — пускай и не имевших к нему никакого отношения, но зашкаливающий (что по Фаренгейту, что по Цельсию) градус участия в интонации ведущей, не оставлял сомнений: всяк сие услыхавший, моментально становился сопричастным соответчиком. Алекс, мотнув головой, буквально стряхнул наваждение совместной печали и не стал дожидаться известия, кому при споре супругов достанутся детки — прелестные, как на рождественской открытке, братик с сестричкой, а продолжил путь в ванную, на ходу бормоча: «Какого хрена, вам поговорить больше не о чем?», забывая сакральный для сегодняшнего ТВ тезис: досужее стремление домохозяек узнать, что движет «изменщиками коварными», и тихо млеть у экранов, видя, как от таких вот, ладных да холёных, всё равно сбегают, — крепко при этом удерживая поводок, на котором свой «придурок» всегда под боком, — справедливо рассуждая, что хоть и выпивает, и деньги, урод, норовит утаить, зато всегда  пределах досягаемости — легко можно и придушить, ежели чего…
               Из большого, со следами помады (это ритуал такой — перед выходом накрашенным ртом к своему отражению приложиться?) зеркала, на него смотрело приятно-несчастное лицо средней руки брокера, знатно прогоревшего в своих прогнозах накануне и с прискорбным неумением упившегося в стельку тем же вечером. Отбросив естественную жалость к самому себе, Алекс сосредоточился на том, насколько легко узнаваем — требовались срочные коррективы во внешности: имидж, бл*ха, ничто, главное — выжить! Достав из сумки купленный по случаю, на распродаже (как удержаться, если цена в 2,5 раза ниже указанной ранее и демонстративно перечёркнута маркером? — всё для тебя, родной ты наш!) «Ремингтон», установил величину стрижки на цифру «6» и взялся за любовно ухоженную шевелюру. Стричь себя оказалось делом краййне непростым — это только в боевиках герой, преследуемый продажными копами или «специалистами» себе на уме, задумчиво встряхивает перед зеркалом каштаново-волнистым великолепием, берет машинку — и опа, уже ещё более задумчивее, типа, не узнавая, таращится на своё отражение, глядя при этом себя по брутально оголённому черепу. А вот хрена вам (кстати, лысого)! Алекс порядком намучился, особенно, разумеется, выстригая себя сзади; неразборчивым матом пособляя быстро затекающим рукам, + пришлось раз 150 чистить забивающуюся махом насадку.
               Но результат того стоил: наскоро сполоснувшись в душе, сознательно игнорируя зеркало, он прошлёпал в прихожую, где заприметил забытые невесть кем, с круглыми, фиолетовыми стёклами, восхитительно ублюдские очки, в количестве 2-х штук. Хозяева квартиры, видимо, когда сексуальная активность прихожан (не в конфессиональном, а в прямом смысле!), как барометр, падала в область низких показателей, дабы не терять доходов, представлялись слепыми в подземных переходах — где-то в квартире должен храниться и расстроенный баян, для ансамб-ля. Водрузив, предварительно тщательно протёртые дезинфицирующими салфетками окуляры, себе на нос — причём, очки оказались впору, словно его-то они и ждали, Алекс томимый результатом преображения, шагнул к зеркалу. Фраза «Вот же пи**ец где!» оказалась единственно уместна и, строго говоря, абсолютно исчерпывающа: в зеркале отобразилась столь паскудного фасона личина, что немедля захотелось, гутаперчиво извернувшись, дать самому себе пинка под зад, или, самое малое, плюнуть во след. Убожество перевоплощения довершила охотничьего кроя панама из непромокаемой ткани болотного колера — словно на неё вырвало водяного. «Блин, просто Челентано на выселках!» — оценил увиденное Алекс, с трудом представляя, как таким выйти на свет божий. Однако, поставленная цель была достигнута: узнать его, тем паче в толпе, обойдясь лишь беглым взглядом, не представлялось возможным — никак!
               Как там в бородатом анекдоте? — «Зер гут, Вольдемар, зер гут!»
               
                XXV               
               
               До роскошной, комнат в 5 или 7, но точно, 2-хуровневой, квартиры Борова на Литейном, Алекс добирался, как герой классики жанра «Три дня Кондора» — нервно оглядываясь, чуть ли не на каждом светофоре перебегая на противоположную сторону улицы и вздрагивая всякий раз, видя своё отражение в витрине магазина/кафе. Для завершения упаднического образа он напялил купленную по случаю старпёрскую, до бела вытертую «джинсуху» с «штатовским» флагом на клапане кармана, и действительно, смотрелся так, словно за ближайшим углом приснопамятный Джон Леннон проводит кастинг массовки для своего клипа. Завидев знакомое благородство очертаний здания, усиленное охраняемой парковкой и привратником на входе, он встал в тени мужественно, вопреки проказам невских стенаний, до конца неосыпавшейся липы, на противоположной стороне — точно как тот мудак, чьим главным успехом в жизни вышло случайное попадание на обложку последнего битловского альбома^61. “Waiting for me to the other side!”^62 — пронеслось у Алекса в голове уместно к случаю, хотя отчасти психоделично. Ссутулившись, старательно шаркающей походкой (как-никак, театральное прошлое в наличии — пусть кратковременно-детское, но всё ж…) человека, чьи лучшие годы давно отлетели стрелянными гильзами в канаву жизни, Алекс подобрался к въезду платной стоянки, за которой виднелся пафосный, под аркой из облицовочного кирпича, вход в подъезд. Охранник, до этого увлечённо пинавший банку из-под «колы», немедленно изобразил стойку: — Чего надо, болезный?!» — «Ишь ты, похоже, вечерами, апосля «качалки», классическую словесность олень навещает!» — отзудело и тотчас испарилось из головы. — Я? Да это… можь, чё прибрать, командир? Мусор вынести, парковку подмести… позарез копейка нужна!
               Охранник, вмиг почуявший зависимость чужой судьбы от собственных соизволений, приосанился и расправил плечи. «Можь чё и найдётся… Подожди малёха, только отойди, не напрягай жильцов — они тут один другого круче!». А следом взял, и удивил изрядно наблюдательностью: заворочав носом, недовольно, с легко угадываемой нечастой работой мысли, спросил: «Слышь, а ты чего для нуждающегося так вкусно пахнешь, а?». Алекс мысленно чертыхнулся, вспомнив неосознанный, на автомате после душа, шлепок ладони по загривку с каплей любимого «Хьюго» (сибарит хренов!), но моментально нашёлся: «Да намедни в косметической операционке пару вечеров прибирался…. Хлопотно, но отбашляли реально, не скупясь… и туалетной водичкой разжился там, чуть начатым флаконом, вот…». Напрягшийся было, со смесью подозрения и укора во взгляде, сторож зримо обмяк, расслабив мускулатуру: «Ну, понятно: там клиентура при бабках реальных, за 2-й молодостью в очередь встают, нехристи поганые (точно Толстого или Бердяева на ночь читает!)!». Прерывая очередной, зачинающийся раунд беседы, с томным шуршанием обеспеченности на долгие годы, подкатил огромный «крайслер». Из его чрева, как из подлодки на поверхность, вынырнули двое, в строгой черноте пиджачных пар, и с неторопливой аккуратностью принялись доставать из багажника огромный траурный венок — у Алекса загудело набатом в голове, а во рту всё моментально запеклось наждачной коркой. Барственно кивнув сторожу, парочка одинаково вихляющей походкой, очевидно, репетируя скорбь на ходу, двинулась через ворота именно к тому подъезду… — Чёй-то они с венками? — натужно изображая равнодушный интерес, спросил Алекс безнадёжно осипшим голосом. Искоса на него глянув, «смотрящий» ответил: «Да в 8-й, что на третьем, хозяйка скоропостижно отошла… А красивая была, что с обложки журнала: блондиночка, титьки стояком, ножки точёные… Жаль, такая смачная, жить да жить, детишек рожать, мужа радовать…» — словоохотливость сторожа пилой прошлась по нервам Алекса, и до стиснутых в лютый прикус зубов захотелось заткнуть его ударом в челюсть, да так, чтоб, сука, замычав, повалился! А грядущий богоискатель, меж тем, наставительно закончил: — В лайке дорогущей хаживала, соболей нашивала, а сыра-землица примет в рубахе простой, домотканой — и всё!
               Улица внезапно качнулась, а вместе с ней и Алекс на обессиливших вдруг ногах; но сумел, устоял в опрокинувшемся мире… — Ты чё, зёма? — встревожился снова сторожевой, — заплохело? — Да, видать, вчера маненько перебрал, — весьма убедительно, но с большим трудом просипел Алекс. — Так, давай, отчаливай, не до тебя! Соболезновать народ подтягивается, муж то у неё в авторитете немалом значится, так-то! — и сделав пол-оборота, демонстрируя суровость во взгляде и решительность в чреслах, отсёк странного субъекта от себя, где всё было просто и понятно. У подъезда послышались голоса, и Алекс непроизвольно на них обернулся. Гостей, видимо почётных даже в день траура, вышел встречать сам вдовец. Утешающие похлопывания по спине, дежурно-удручённые лица… И всё это невозможным, страшным и роковым образом оказалось связано с ней — Лапой. Внезапно Боров чуть отстранился от соболезнующих, задрал своё кабанье рыло и стал водить им из стороны в сторону — словно принюхиваясь, учуял поблизости врага. И было в этом по-настоящему животном принюхивании столько затаённой злобы, беспощадной до хруста костей и ошмётков мозгов на асфальте, что Алекс впервые, с того самого дня в подсобке, где овладел на столе стонущей от вожделения Лапой, по-настоящему, до пота меж лопаток, испугался: «…плох сурок, коли попал в капкан»^63.
               Он шёл, не особо понимая, куда, лишь бы прочь от этого места, где его любовь принимала последние, лицемерно-страшные подношения. Прийти в себя нечаянно помог попавшийся навстречу здоровяк в одной лишь футболке, несмотря на погоду, замершей в облипку на раскаченных плечах, из-под ворота которой синим питоном к шее тянулась витиеватая татуха. На самой же майке красовался роскошный принт: здоровенная баба, в кокошнике набекрень, как берет у десантуры, в тельняшке-безрукавке, с румянцем в пушечное ядро на щеках и артиллерийского же калибра грудями, сжимала ручищами хлеб-соль, более походивший на противопехотную мину. Над кокошником шла надпись латиницей: «Welcome Buggers!»^64 — отдельные персонажи загодя готовились к предстоящему чемпионату мира с посконным славянским гостеприимством. Алекса и в прежние времена футбол интересовал слабо, что уж говорить о нынешних Он тут же подумал, как закатилась бы Лапа, увидав подобное и услыхав от него перевод неказистой фразочки, — но подумав, осёкся — и нечем стало дышать. Подобную нутряную муку ранее испытывать не приходилось; ему показалось безотлагательно нужным повернуть назад, вырубить ногой с разворота охранника-толстовца и ворвавшись в квартиру, схватить за горло сытую тварь, походя приговорившую его будущее — вместе с ней, любимой, приговорившего… Но осознание никчемности затеи явилось сразу за полноценным вздохом, и опустив плечи, глядя себе под ноги, он с горечью подумал, что определённая часть ныне живущих, оглядываясь назад, честно находят свою жизнь вопиюще бестолковой, — но ничего, продолжаю жить — да распродажный вискарь им в помощь!
               И ничуть не удивился, когда, подняв глаза, увидал пред собой ту самую церковь — настолько это было хрестоматийно и ожидаемо для приговорённого. Припомнить, когда он заходил в храм последний раз он не смог — да и нужно ли? Старейший в Петрополе, чудом уцелевший во времена истового атеизма, храм даже снаружи исцелял своей неподвластной времени стоической красотой, бывшей всегдашним контрапунктом с балаганной веселостью московских церквей. Неслышно войдя, Алекс замер — отличным слухом (с детства) он ухватил поразительного мастерства женское пение. Откуда ему было знать о проходившем в городе фестивале православного пения, с участием известной сербской Дивы, одной из лучших акапельных исполнителей византийских распевов. И вот ему посчастливилось попасть на её и хора распевку! Неисповедимы пути Твоя, Господи… Невысокая, широкой кости, с пронзительно-чёрными очами (вот о ком песня-то!), с непокорной матовости кудрями, упрямо выбивающимися из-под обязательного платка… Она стояла в центре круга, образованного восемью мужчинами в чёрных, однако, светского кроя костюмах, и распевалась. Алекс не смог бы сделать и шага, пускай имея самое сильное желание это сделать, — ноги просто вросли в прохладу мозаичного пола — и тело его стало, по сути, проводником тех невозможно сладостных, небесных созвучий...
               Запах плавящегося воска, блики теней, сгустившийся вокруг мир его предков, обволакивающий покой вслед за недавним пониманием гибельности затеянного ими, — всё было в том пении: оно словно доставало из груди сердце, загнанное и сморщившееся от навалившихся бед. И так живо представилось оно, трепещущее, в собственной руке, что Алекс заплакал. Слёзы лились безостановочно, вымывая из него прежнее «я», которого больше никогда не будет. Лились они под непостижимой красоты пение, где ликующая правда была в том, что хоть и каждый из нас смертен, но не один ты на краю разверзшейся бездны, — с тобою наш Бог и не оставит он тебя! Алекс набрался было сил уйти, но спокойный, негромкий, отчасти учтивый голос вдруг произнёс за спиной: «Свечи брать будете, молодой человек?» Алекс с трудом переварил немудрёный, казалось вопрос: — Свечи? А… зачем? — Вы сами вольны решить: за здравие иль за упокой…
               Тут же вспомнились её волосы на его плече; ровное, тихое, почти детское дыхание, её смех и удивительные чистые, жемчугом, зубы в улыбке… — Да, за упокой, надо… давайте… — А вы, молодой человек, не торопитесь уходить, останьтесь: она сейчас пропоёт о райском пороге, коего не всякому дано достигнуть… Потрясающе просто! Не зря же её в родных краях Дивной зовут, — ласково, словно общаясь с ребёнком, но без елея в голосе, закончил священник, затем кивнул и отошёл. Алекс успел зажечь свечу и поставить у Святого Распятия — её, Лапину свечу, как сербка вновь запела. И теперь, собранный и сжатый, словно пружина, с ледяным безмолвием в заиндевевшем сердце, он вдруг вспомнил, как однажды, после привычно-бурного соития, Лапа, расположив голову у него на груди, тихо попросила пообещать, как только они вырвутся отсюда, 1-м делом, прежде чем окончательно исчезнуть с радаров, обязательно свозить её в Ершалаим. Его насмешливую ремарку о «булгаковском» маршруте оборвала очень серьёзным: «Мне туда надо. Очень». Вновь перед ним возникли её глаза цвета мокрого, спелого крыжовника; зазвучал в ушах всегда волновавший хрипловатый, чуть низкий голос и удивительно чистый, радостный смех — всего этого хватило, чтобы внутри с хрустальным звоном, похожим на всхлипывание ребёнка, что-то надломилось, заболело и разродилось страшной, опустошающей константой: совсем недавно счастье пугливо обошло его, как прокажённого, стороной. И вот ведь: он не успел узнать, зачем ей так нужно было в Ершлалаим…
               Из церкви широким, упругим шагом вышел стриженный в «ноль» сурового вида молодой мужчина, на ходу резким взмахом руки отшвырнувший нелепые, чёрные очки. Предположить, глядя в его удаляющуюся спину, можно было лишь одно: умирать в обозримом будущем он точно не собирался. А для этого старине Алексу требовалось самая малость: как можно быстрее доехать до отца, ведь Густав остался единственным, кто действительно мог помочь, и кому Алекс не был безразличен.                Post Scriptum
               В угоду сюжету и обязательному морализаторству, переиначив слова не последнего в ряду российских сочинителей эмигранта, стоит заключить: «Её погубила смелость, а его спасла трусость»^65.
«Найдётся ль рука, чтобы лиру в тебе так же тихо качнуть»               
               
               
                Примечания автора :
               ^широкие штаны-юбка
               ^^ бамбуковые палки с мощной, конусообразной гардой, имитирующие собой мечи;
               ^3 известный сёрф-гитарист, чью инструментальную версию “Misirlou” Квентин Тарантино феноменально использовал в самом начале фильма «Криминальное чтиво», сделав абсолютно знаковой;
               ^4 упоминается версия, исполненная продюсером и гитаристом Felix’ом Pappalardi (группы Cream, Mountain) на альбоме “Hard Rock From The Middle East” группы The Devil’s Anvil от 1967 года;
               ^5 весьма почётная докторская степень в система западного элитарного высшего образования или научного сообщества;
               ^6 защитный шлем с металлической сеткой;
               ^7 Елисейские поля (фр.);
               ^8 Святослав Рихтер, известнейший советский классический пианист, один из самых выдающихся исполнителей сочинений Баха и Бетховена;
               ^9 строка из песни “Welcome To The Machine” группы Pink Floyd, входившей в феноменальный альбом “Wish You Were Here” от 1975 года, спетая специально приглашённым певцом/гитаристом Roy’ем Harper’ом;
               ^10 лицензионное производство «Фанты» в 1979 году, в преддверии Московской Олимпиады, санкционировал лично Л. И. Брежнев;
               ^11 выбритая макушка у католического священника или монаха;
               ^12 Билл Клинтон — намёк на его адюльтер в Овальном кабинете с Моникой Левински;
               ^13 в дореволюционной России осуждённые на каторгу добирались до неё своим ходом, а город Вологда был основным перевалочным пунктом;
               ^14 слова апостола Павла;
               ^15 роман Дмитрия Быкова «ЖД»;
               ^16 «Жизнь, как я её понимаю» — эссе Марка Твена; 
               ^17 строка из наиболее пафосного хита группы Queen “We Are The Champions” от 1977 года;
               ^18 имеется ввиду английская поговорка: «Don’t trouble the troubles, till the troubles trouble you!» — не терзайся терзаниями, пока они не начали терзать тебя!;
               ^19 песня 1936 года авторства певца Louis Prima, однако настоящим хитом стала инструментальная версия оркестра Benny Goodman’а;
               ^20 М. Е. Салтыков-Щедрин, рассказ «Христова невеста»;
               ^21 название песни культовой американской группы Iron Butterfly из 4-го альбома “Metamorphosis” от 1970 года;
               ^22 идиома, означающая «пуститься во все тяжкие»;
               ^23 «легко пришли, легко и ушли» (англ.);
               ^24 строка из песни В. С. Высоцкого «Он вчера не вернулся из боя»;
               ^25 популярный в Таджикистане 90-х гг. эстрадный певец; 
               ^26 узкий пластиковый чемоданчик с мощными алюминиевыми накладками посередине, в 70-е гг. мечта любого советского госслужащего;
               ^27 чудаковатый гений-профессор из франшизы «Назад в будущее»;
               ^28 Бенджамин Франклин изображён на купюре достоинством в 100 долларов;
               ^29 первые строки песни «Иерусалим» российской группы Калинов Мост;
               ^30 начало романа М. Булгакова «Белая гвардия»;
               ^31 название песни английского барабанщика и певца Phil’а Collins’а;
               ^32 «Рождённый под дурным знаком» — название хрестоматийного  блюза с  одноимённого альбома Albert’а King’а;
               ^33 мера веса, равная 0,0649 грамма;
               ^33 «Дурачку любая земля — родина», имеется ввиду: “Omne solum forti patria est, ut piscibus aequor” — храброму любая земля — родина, как для рыбы — море (лат.);
               ^34 отсылка к 1-й строке песни гр. Машина Времени: «Ты можешь ходить, как запущенный сад…»;
               ^35 «Красотка» (белорусс.)
               ^36 «Делай ноги, ноги, ноги… пыхни косяк-другой…», — начало припева песни “Run Run Run” группы The Velvet Underground из альбома “Velvet Underground & Nico” от 1967 года;
               ^37 водоросли (лат.);
               ^38 роман Дмитрия Быкова «ЖД»;
               ^39 Н. А. Бердяев «Самопознание»;
               ^40 «…когда луна предстанет холодна, кинжала остроты достанет кровь пустить и камню…» (англ., пер. авт.) — строка из песни “Black Wings” американского исполнителя Tom’а Waits’а, альбом “Bone Machine” от 1992 года;
               ^41 музыкальный автомат;
               ^42 хит Elvis’а Presley 1956 года, продержавшийся № 1-м в национальном хит-параде США 11 недель;
               ^43 монета достоинством в 25 центов;
               ^44 известная песня блюзмена Joe Lee Hooker’а;
               ^45 имеется ввиду песня Bruce Springsteen’ “Paradise” из альбома “Rising”от 20 года;
               ^46 убивает не оружие, а люди (англ.) — любимая сентенция американских оружейников;
               ^47 из стихотворения И. Ф. Анненского «Опять в дороге» 1906 г.;
               ^48 В. Набоков «Дар»;
               ^49 популярный в 70-е гг. магнитоальбом «В гостях у Доси Шендеровича» автора-исполнителя Константина Беляева;
               ^50 образ действий (лат.);
               ^51 песня «Остров» гр. Пикник из одноимённого альбома от 1987 г.;
               ^52 американская группа Lynyrd Skynyrd, одна из наиболее заметных в т.н. «южном роке»;
               ^53 цитируется, правда, неточно, хлёсткое замечание Давида Самойлова в письме к Лидии Чуковской касательно писательства Валентина Катаева: «…при всей той роскоши его стиля, всё равно чувствуется, что где-то в душе у него мышь сдохла.»;
               ^54 имеется ввиду снятый в 1971 году на киностудии им. Горького фильм «Остров сокровищ» по одноимённому роману Р. Л. Стивенсона;
               ^55 В. Набоков «Дар»;
               ^56 мультфильм студии Диснея «Книга джунглей» 1967 года;
               ^57 «И знаешь ты, что имя моё — Господь! Когда свершу я над ними мщение моё!» — финальные строчки придуманного К. Тарантино псевдобиблейского отрывка, что читает Джулс (актёр Самюэль Джексон) в фильме «Криминальное чтиво»;
               ^58 подразумевается старуха из песни В. Высоцкого: «…и огромная старуха хохотнула прямо в ухо — злая бестия…»;
               ^59 В. Набоков «Другие берега»;
               ^60 первые строки песни «Иерусалим» группы Калинов Мост;
               ^61 подразумевается сборник «Колымские рассказы» Варлама Шаламова;
               ^62 культовое фото с лицевой стороны конверта альбома “Abbey Road”, где четвёрка музыкантов идёт по переходу из студии EMI, расположенной на этой улице, а вдалеке замер американский (как потом выяснилось) турист, волей случая попавший на обложку одного из величайших альбомов поп-музыки 60-х;
              ^63 строка припева из песни группы The Doors “Break On Through”;
              ^64 их стихотворения Владислава Ходасевича «Помню куртки из пахучей кожи…»;
              ^65 Добро по жаловать, пидоры! (англ.);
              ^66 имеется в виду поэт Владислав Ходасевич и его статья «Петербургские повести Пушкина» от 1915 г., однако там по тексту: «Её спасла трусость, их погубила смелость».