Римские игры. Глава 20. Так проходит земная слава!

На третий день после сентябрьских ид одиннадцатый император Рима Тит Флавий Домициан был убит в своем дворце. Произошло это на 16-м году его правления. Такого не бывало более четверти века. И вот случилось...
– О, всемогущая Веста! – взывала безутешная Филлида, смывая запекшуюся кровь с израненного тела.
Не дано было знать старой женщине, что ждёт в царстве Плутона ее любимца, которого она вскормила своей грудью. Оставалось лишь молиться:
– О, Персефона, будь милостива к смертному, возомнившему себя богом, заступись за моего мальчика перед мужем своим!

В городе, у ростральной колонны, глашатай зачитывал решение сената. По Форуму гулко разносился голос:
– …сенат провозглашает двенадцатым императором Рима Марка Кокцея Нерву!..
Всю ночь в столице не прекращался триумф – взволнованные горожане, как всегда в подобных случаях, пребывали в предчувствии перемен. На площадях свергались с постаментов статуи поверженного властителя, проклятого народом и сенатом, которые еще вчера присягали ему на верность. В печах переплавлялись монеты с его ликом на новые, с чеканкой Libertas publica.
«Свобода государства, свобода гражданам», – раздавалось на всех семи холмах, в базиликах и термах, в храмах и театрах, на улицах и стадионах. Подробности покушения оставались неизвестными, хотя домыслов в те дни гуляло великое множество. И все же кое-что всплыло из моря небылиц, затопившего в те смятенные дни город.

На следующий день в таверне Телефа, славящейся в городе копченой свиной лопаткой – той, что хозяин получал прямиком из Галлии, было не протолкнуться. И хотя император, отправившийся в путешествие, из которого не возвращаются, навлек несчастья на многих, находились и такие, кто искренне сожалел об уходящей эпохе. Под низкими сводами не затихала трескотня разгоряченных вином посетителей. В воздухе висел запах стряпни, пота и того неистребимого чесночного духа, который во все времена отличает чернь от нобилей. Собравшийся здесь люд очень скоро разделился на сторонников и противников убитого правителя.
– Что ни говори, а Домициан был неплохим государем, – делился седой легионер со своим товарищем.
– Да! Какие раздачи он проводил, как награждал солдат, – поддакнул его приятель.
– Только и думаете, что о своем собственном кошеле! – проворчал Симон. – Вспомнили бы, сколько крови он пролил. Забыли! Только по закону «Об оскорблении Величества» умертвили сотни достойных людей... Грабили провинции, а за их счет столица тонула в роскоши и чревоугодии. А что они сотворили с моим несчастным народом!
– Ты опять за свое, Симон, – встрял в беседу хозяин таверны Телеф. – Зато был порядок! А если бы он не запретил кастрацию, то твоим соплеменникам заодно обрезали бы и еще кое-что.
Он хитро подмигнул гостям. Раздался дружный хохот, а Телеф похлопал Симона по плечу и примирительно произнёс:
– Будет обижаться… Подлить еще вина?
– Эй, Телеф, – раздался пьяный голос, – налей-ка лучше старику Полибию. А я расскажу, как это было.
– У тебя язык уже заплетается, – укорил его Телеф.
– Клянусь молниями Зевса! Мой язык еще способен преодолеть дневной переход с полной поклажей, юнец! – возмутился порядком осоловевший ветеран. – Не тебе судить, сколько может выпить доблестный отставник! Наливай!
– Как знаешь, – сдался Телеф, подливая старику.
Полибий сделал добрый глоток из калафа и рассказал, что поведал ему один солдат на Форуме у храма Весты.
Если верить его словам, во дворец ворвался отряд заговорщиков. Они в мгновение ока рассеяли стражу. Охранявшие императора преторианцы падали, как колосья под серпом жнеца. Заговорщики ворвались в опочивальню, и там встретили бешеный отпор. Император положил почти всех нападающих. Однако силы были неравны, и он пал, как герой.
– Нет! Всё не так! Какой же он герой! – запротестовал наемник-дакиец. – Не выиграл ни одной кампании. Даже его триумфы были выдуманными. Взять хоть хаттов, или дакийцев… Это мы разгромили его легионы! Так, Сарчебал?
– Точно! – энергично кивнул его приятель. – А еще поговаривают, что его жена спуталась с кем-то из дворца. Они-то вместе и зарезали его спящим в постели.
– Ты лжёшь, варвар! – возмутился один из солдат. – Все предали его! Даже Луций перешел на сторону заговорщиков. Видя вокруг измену, император сам вонзил себе меч в сердце.
– Красиво рассказываешь, но все же его зарезала, как барана, собственная жена, – поддразнил солдата дакиец.
Тут уж солдат не стерпел. Он, а за ним и его товарищ, в бешенстве вскочили с лавки и схватились за мечи, намереваясь расправиться с обнаглевшими наемниками. Неизвестно, чем бы все это бы закончилось, если бы Телеф с Тертулом не бросились их разнимать.
Когда страсти улеглись, никогда не упускающий случая подначить кого-нибудь Телеф подошел к старухе – укутанная до глаз в темную сто;лу, женщина сидела в глубине таверны:
– А что скажешь ты, Сибилла? – спросил он.
– Сбылся сон императора, – произнесла старуха. На устах ее витала улыбка. – Синий камень на рукояти меча…
– Какой такой камень, причём тут камень? Что за вздор ты опять несешь? – воскликнул Телеф и уже собирался поднять ее на смех, как вдруг послышался окрик Тертула:
– Погоди-ка, Телеф! Откуда ты знаешь про меч и про камень, старуха?
Сибилла не удостоила его ответом. Все зашумели, стали возмущаться, но хорошо зная ее упрямый нрав, поняли, что она не проронит больше ни звука.
Слово опять взял Тертул.
– То, что вы тут несли, изрядная чушь! – подвел он черту под версиями о смерти императора.
Крикуны примолкли и приготовились слушать. Уже успел пронестись слух, что молодой центурион состоит в дальнем родстве с женой нового императора.
– Тертул! Он знает, что говорит!
– Пусть скажет центурион, – разнеслось по таверне.
– Клянусь Марсом, старуха права, – выдержав паузу, начал Тертул. – Не знаю, откуда ей это известно, но в ее словах есть доля правды...
И он рассказал, что к императору привели отличившихся на последних ристаниях кифаристов и поэтов. Потом тот пожелал отобрать гладиаторов для императорской школы. Когда черед дошел до них, один их них сорвал со стены меч и бросился на императора. Стража оказалась бессильной – он дрался, что тебе добрая центурия, и заколов четырех солдат, всадил меч императору в горло.
– Так вот, – закончил Тертул свой рассказ таинственным голосом, – утверждают, что рукоять меча была украшена синим камнем.
– А гладиатор? Что сталось с ним? – посыпались вопросы.
– Трудно сказать, братцы. Там такое началось! Кто говорит, его убили. Другие клянутся, что он уложил еще десяток солдат, прежде чем скрыться из дворца.
Все сразу поверили в рассказ Тертула и принялись жарко обсуждать сказанное. То тут то там возникала перебранка между сторонниками и противниками бывшего императора.
В общей сумятице не принимали участие лишь двое – молодой мужчина и девушка. Они сидели в дальнем углу таверны по соседству с Сибиллой и молча поглощали выставленную перед ними еду. Девушка была облачена в груботканую хламиду неброского цвета, а на ее спутнике поверх хитона был наброшен солдатский сагум. Полумрак скрывал их лица, да и никто не обратил бы на них внимание, если бы не порядком набравшийся Полибий.
– Ты здешний, братец? – подойдя к ним, поинтересовался он. – Что-то раньше не встречал тебя здесь.
– Трудно упомнить наперечет всех жителей огромного города, – не поднимая головы, неохотно ответил тот.
Лишь быстрый взгляд сверкнул из-под бровей.
– Я вижу, ты грек? – продолжал допытываться отставной легионер. – Этот говор... А кто твоя женщина, сынок? Жена?
– Что правда, то правда, почтенный муж. Волею богов она мне жена.
– Далеко ли путь держишь?
– Эй, Полибий, оставь их! Они утомлены, хотят отдохнуть, – попытался оттащить назойливого старика Телеф.
– Отчего же, могу ответить, – вдруг прервал хозяина таверны незнакомец, отодвигая от себя миску. – Наш путь долог и тернист. И неизвестно, что ждет нас в конце его. Но подчас суть не в том, куда направляет наши стопы Фортуна, а в том, откуда исходим... Я отвечу тебе так, старик… Мы держим путь прочь из Рима!
– Ты изъясняешься уж очень хитро. Не философ ли ты, часом? Тогда скажи, что ты думаешь о нашем императоре?
– Древние учили… всякое следствие имеет причину. Зло наказывается злом и не нам этот порядок менять. А император... думаю, в свой смертный час он понял, почему так должно было произойти, – туманно промолвил человек, бросив быстрый взгляд на предсказательницу.
Старуха поднялась, подошла к девушке, провела рукой по ее волосам и что-то прошептала ей в ухо. В ответ девушка улыбнулась. Мужчина поднялся, бросил на стол монету, и они покинули таверну. На улице он помог девушке подняться в повозку.
– Что она тебе сказала, Гера? – спросил он.
– Предрекла, что скоро у меня родится мальчик… Филипп, – ответила девушка с мечтательной улыбкой на устах.
Ее спутник улыбнулся в ответ и потянул поводья. Порыв ветра на миг распахнул полу его сагума, и на поясе мелькнул огромный синий камень, увенчивающий навершие рукояти меча. Низкорослая лошадка, всхрапнув, сделала первый шаг. Вскоре они преодолели подъем на Эсквилин. Слева темным пятном замаячили сады Мецената, и повозка приблизилась к развилке трех дорог. Здесь, не колеблясь, мужчина натянул левый повод, и лошадь послушно выбрала Тибуртинскую дорогу, ведущую к Адриатическому морю в Атернум.

На рассвете седьмого дня после сентябрьских ид небольшой отряд всадников вынырнул из утреннего тумана, который протяжными молочными языками лизал не успевшие еще пожелтеть купы акаций и растекался перламутровым киселем по низинам, куда время от времени ныряла Латинская дорога. Подковы коней извлекли из древних камней отрывистое стаккато, сопровождаемое снопами искр, и отряд продолжил свой путь на юг. Преодолев двадцать пять миль, всадники миновали Латину и свернули на извилистую дорогу. Обдав клубами пыли двух любопытных пастухов, застывших на обочине с раскрытыми ртами, они помчались в сторону моря. В скором времени на холме показалась усадьба, и стук копыт поглотила аллея, упирающаяся в ворота. Спустя минуту запыленные всадники въезжали в обширный двор.
Из дома уже выбегали рабы – одни ловко подхватили коней и, на ходу обтирая пену с морд усталых животных, вели их в стойло; другие подносили солдатам кожаные фляги с водой. Командир, на ходу жадно глотая воду, направился к дому. Отшвырнув пустую флягу на землю, он исчез в доме.
Там, в тишине и прохладе внутреннего дворика, на ступенях, спускавшихся к имплювию , его поджидал Петроний Секунд. Поверх туники, на плечи была накинута легкая лацерна, окрашенная в тирийский пурпур и скрепленная на правом плече фибулой в виде камеи из сардоникса. На камее был изображен закогтивший извивающуюся змею орел. Когда прибывший показался между колонн, Секунд, не поднимая головы, промолвил:
– А, это ты, Варрон? Привез известие от нашего молодого человека?
– Да, господин, – ответил солдат, протягивая Секунду пергамент.
– Что слышно на Палатине? В городе, надеюсь, спокойно? – спросил Секунд, принимая письмо.
– Благодарение богам, все потихоньку унимаются.
– В добром ли здравии Агриппа?
– Молодой человек пребывает в отменной форме.
– Хорошо, можешь пойти и отдохнуть, Варрон. Я прикажу, чтобы твоих людей накормили.
Секунд дождался, когда солдат покинет атриум, и только тогда развернул свиток и погрузился в чтение.
Агриппа писал:
«Приветствую тебя, Петроний, друг мой и брат!
Позволь называть тебя так. Ты стал мне старшим братом, в особенности после того, как рука об руку прошли мы столь многотрудный путь. Прежде, чем известить о делах, поделюсь тем, что лишает меня сна. Это, увы, не любовь к очередной прекрасной деве. Размышления о том, кто мы, римляне, откуда и куда идем лишают меня сна.
В последнее время я увлекся чтением Цицерона. В своих диалогах «О дружбе» этот мудрейший муж излагает мысли, кои я без малейших колебаний признаю и своими. Особенно близко мне рассуждение о том, что дружба ценнее уз родства, ибо родственники могут разойтись, но при этом их кровные связи, данные самой природой, остаются, чего лишены друзья – расставшись, они не имеют такой привилегии, ибо, если чувство благожелательности пропало, дружба уничтожается.
Ты видишь, как здесь в столице извратилось понятие дружбы. Впрочем, как и многих других человеческих добродетелей. Этот дар бессмертных богов давно уже понимается, скорее, как обязательство помогать в делах бесчестных и быть готовым к пособничеству в противозаконии нежели как возможность иметь рядом человека, с которым ты решаешься говорить, как с самим собой. Эту мысль Цицерона я полностью разделяю, многое понял, и уже не тот, кем был доселе. Я узрел пороки, подтачивающие общество подобно тому, как червь точит созданный природой плод – как нынче (до того вполне добропорядочные) матроны, погрязли в прелюбодеянии и опускаются все глубже в пучину разврата, а мужья, вместо строгого наказания развратниц, наряжают их в шелка и украшают драгоценностями. Вольноотпущенники, еще вчера сами бывшие рабами, сегодня купаются в роскоши и сорят деньгами. А власть?! Всё решал один человек. Но и он, как оказалось, был недалекого ума, поскольку не понял вовремя, что шестнадцать лет – срок немалый! За такое время даже самая горячая любовь зачастую превращается в ненависть.
Очередным свидетельством тому послужило и то, что поздно вечером, накануне событий, меня посетил Луций. Он долго не решался приступить к делу, говорил обиняками. Но в конце концов, и он предал своего хозяина, сказав, что не будет препятствовать свершению правосудия богов.
Большинство горожан с удивительным безразличием приняло весть о его смерти. Вот тебе еще одно доказательство незавидной участи диктаторов! Все, кто еще вчера возводил его на священный Олимп, сегодня публично спешат засвидетельствовать свою неприязнь к поверженному «льву», да еще норовят пнуть его. Так происходило не раз в нашей истории. Происходит и поныне, и будет происходить всегда.
Как бы то ни было, правосудие свершилось, и я горд за наш вклад в дело установления справедливости, коей осталось столь мало в нашем мире. Согласись – человек, который, как Калигула, повелел именовать себя «Государем и Богом», который, как Сулла и Юлий, окружил себя двадцатью четырьмя ликторами, разгоняющими горожан, всякий раз, взбреди ему в голову прогуляться по столице, и который ввел в Рим легионы, прикрываясь риторикой заботы о нации – далек от идеалов справедливости.
Я уже писал тебе, что вновь провозглашенный император призвал меня к себе, и появилась надежда, что он порадует нас больше, чем его предшественник. Он не забыл о своей роли в этом деле, и обещал, что ни один волос не упадет с головы тех, кто избавил государство от тирана. Однако мой жизненный опыт подсказывает: не следует полагаться на обещания власть предержащих. Поэтому я полностью одобряю твое решение удалиться на свою виллу. Это особенно мудро ввиду того, что легионы волнуются, жаждут крови заговорщиков.
Спешу сообщить также, что дал девушке свободу и одарил ее деньгами, тогда как ему (ты знаешь, о ком речь) дал волю еще до событий. Он честно заслужил свой рудис. О его дальнейшей судьбе могу лишь догадываться. Некоторые говорят, он погиб в свалке, начавшейся во дворце. Но один из моих рабов утверждает, что его зять видел у Сервиевой стены похожего на него человека, которого сопровождала девушка. Если он, волею рока, жив, желаю ему благоденствия. Он проявлял интерес к философии. Естественно предположить, что молодой человек решил перебраться в Грецию или за море, в Александрию. Там отношение к грамматикам и философам не в пример нашей столице. Здесь этих бедных (во всех смыслах) людей, по меньшей мере, презирают и вообще считают ненормальными. К тому же, где им работать? Убогость столичной библиотеки удручает, а с тех пор, как император решил прибрать себе должность главного авгура, жрецы, ранее поддерживающие науки, развратились окончательно и лишь соревнуются с мздоимцами-сенаторами и магистратом в том, кто отхватит себе кусок пожирнее.
Увы, в последние годы здесь, в столице, уважают лишь физическую силу и богатство, к чему все, не скрывая, стремятся. Куда подевалось уважение к образованным людям? Ведь только они способны привести империю к процветанию. O tempora! O mores!  Посмотри, на кого стали похожи сегодня сенаторы! Эти тупоголовые выскочки в большинстве своем даже не умеют читать по-гречески. Их идеалы – роскошь, чревоугодие, разврат! Но самое печальное – их дети наследуют эти пороки. Остается только уповать на богов, что это не приведет когда-нибудь к краху Империи.
Буду сообщать тебе о событиях в столице через верного Варрона. В наше время очень важно иметь надежных людей, на которых можно положиться.
Преданный тебе, Агриппа.
P.S. В постскриптуме хочу признаться, что завидую жизни странствующих философов. Не удивляйся, если однажды услышишь, что твой друг сменил тогу римлянина на хитон неприкаянного странника».
Закончив чтение, Секунд еще долго вглядывался в воду, где, как ему казалось, были сокрыты тайны прошлого и будущего. Но сколько он ни старался, так ничего и не увидел. Ведь, случись чудо и приоткройся перед ним его собственная судьба, он немедля приказал бы собирать вещи и с первым кораблем отплыл куда-нибудь подальше от Италии, чтобы скрыться до лучших времен от любви власть предержащих. В истории тьма примеров тому, как мимолётно и ненадежно их благорасположение.

Год спустя император Нерва был захвачен мятежными преторианцами и остался жив, заплатив за свое спасение жизнью тех, кто способствовал приходу его к власти. Одной из жертв был проконсул и бывший наместник Египта, префект претория Тит Петроний Секунд. Поверив обещаниям Нервы, он, на беду свою, вернулся в Рим. В тот же день был убит ударом меча в своем доме, ценой собственной жизни в очередной раз доказав, что ни при каких обстоятельствах не следует доверять властителям.