Дом. Часть вторая

Мухина Слобода, она же Ойкумена

        Однажды Мухин задумался, ну для чего он всё это строил, потратил столько сил? И ответ пришел сам собой. Мухин просто отгораживался от этой родимой реальности, спасался, создавал свой мир со стрижеными газонами, кувшинками в прудах, аллеями и всевозможными затеями, а главное, с тем куполом, который покрывал и защищал пространство Ойкумены от всех тяжеловесных, грубых и убогих энергий, пространство, которое даже из космоса видится на фотках удивительным зеленым оазисом среди заброшенных полей и перелесков. Конечно, всё вокруг пленяло, становилось родным, давало бесконечные новые сюжеты, но как-то не хотелось выходить наружу. Жарко, утомительно.  Ну, разве что, по утрам, или вечером в туманы. Вспомнились усадьбы и дачи прошлых веков. Недаром друзья называли Мухина «художником-неподвижником».
       Как-то, не так давно, пришло странное видение – Ойкумена оставлена, заброшена, зарастает травой, почему-то пришло слово «джунглями», сгнивают и рушатся деревянные постройки, пруды заболачиваются. Но когда это будет? Бог весть, когда-то, в неведомые времена. Но…
        Лето девятнадцатого года выдалось особенно дождливым и холодным. Мухины и прежде подтапливали в июле печь, но на этот раз топили вовсю и жгли по утрам камин на веранде. Солнце порой пыталось продраться сквозь тучи и произнести слово «лето», но получалось как-то криво, с усмешкой. Бесхозные поля, поросшие осинами, березами и ивняком, могли бы выглядеть озерами, если бы не трава в человеческий рост. Дорога в Савельево давно исчезла, изъезженная лесовозами, изрытая стадом ниноровских коров, заболотившаяся и поросшая тем же мелколесьем.
        Некогда жилое и бурлящее бесконечными гостями пространство опустело, - одни ушли за радугу, другие подались за океан, дети выросли, разъехались и слушали уже вовсе не Баха, тем более, не Дассена. Гостей не стало. Ну, разве что сосед Барашков с женой из Ивашково пару раз заходил на шашлычок, да проносились вокруг те же слепни и комары.
        Мухин собирал пожитки, всё, что еще может пригодиться в Москве, в дальнейшей жизни. Когда вынимал насос из дальнего пруда, поддерживающий его мосток завалился в воду. Дрова в сарае закончились. Ручей еще журчал привычно, весело и беззаботно. Мухин долго всматривался и вслушивался, потом вынул насос и понял, что никогда, просто ни-ког-да этот ручей больше журчать не будет. Обошел всю Ойкумену, поблагодарил каждую комнату в доме, каждое растение, все строения на участке, провел последнюю медитацию в ашраме, поклонился. «Намасте! Очередной гештальт закрывается, наверное, самый важный. Двадцать пять лет.  Хотя нет, будет еще один, масштабнее», - подумал он и закурил сигарету, сел рядом на лавку у барбекюшницы. Ждали трактор. Доплывет ли он по полям? С трудом, под матерок Володи из Нинорово, доплыл. Погрузили мешки, коробки, папки с картинками, мольберты и планшеты.
        Мухин нес в переноске кота Сяву, пришедшего к нему от соседа Иваныча в давние времена. Утопая в савельевской жиже, миновал деревню, перешел через мостик на Постной, добрался до асфальта. Где-то в голове, или, скорее, над ней раздался голос: «Оглянись, ты больше этого не увидишь». «Увижу, - возразил Мухин, - но позже, не скоро, хотя, как знать?». И оглядываться не стал.