Разбитая первая любовь.
Как в песне: любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь
Моя любовь настигла меня в десятом классе. Экзамены на носу, а уроки в голову не идут, смотрю в книгу, а перед глазами она… Ее глаза, улыбка, голос… Мать журит меня, а мне всё нипочём. Одноклассница Вера лишила сна и покоя. И вроде ничего особенного, да вот сердцу не прикажешь.
На уроках рисую её в тетради, после уроков провожают домой, она местная, поселковая, а мне еще пять километров до дома, в нашей деревне только начальная школа. А уходить так не хочется… Дома перекусишь, переоденешься, на велосипед и снова в посёлок.
Похудел, по словам мамы: « Сбегался, одни глаза и остались». Но сердце поёт в груди и опять тянет к ней.
А впереди экзамены, алгебру надо подтянуть, да и с химией не всё в порядке. Но всё это уходит на задний план, когда проснувшиеся чувства бушуют в тебе.
Приехал со школы, велосипед оставил во дворе, домой перекусить... А дома дядя Сеня в гостях, сидит, чай пьёт с вареньем. Здороваюсь, сажусь за стол, мать наливает суп.
- Ну, рассказывай, как дела, - дядя Сеня смотрит на меня с прищуром, - совсем заходить перестал, позабыл старика.
- Да где ж ему, вон, стощал весь, любовь покоя не дает, Вера, Митрофана Потапова дочка, иссушила всего, вон, весь дом в портретах.
- Это поселкового Митьки? Девка красивая, складная, только рано вам любиться, охолонись маленько, - дядя Сеня смотрит на меня весёлыми глазами. - Вот ведь чужие дети то как быстро растут, оглянуться не успеешь, а уж невесту в дом приведет… Дай-ка посмотрю…
Мать принесла последнюю мою работу, карандашный набросок на листе ватмана, не желтоватого шершавого, а белого гладкого, необычайной ценности для меня, который я доставал правдами и неправдами, путем хитроумного обмена.
Дядя Сеня смотрел на мою работу держа в вытянутой руке.
- Ну, что, неплохо, неплохо… чувство видно, и пропорции соблюдены, глаза выразительные, хорошо…
А мать продолжала:
- Да уж, приведёт, а жить-то на что? Лиде помогать надо пока учиться, а у них что? Ни работы, ни копейке за душой. В колхозе останутся оба? Хвосты коровам крутить? Ведь голова то светлая, а рисует как! Засмотришься! И что, всю жизнь на тракторе? Дети пойдут, с места уже не стронешься, куда с детьми ты поедешь? А детей придумать дело нехитрое…
Я слушал и понимал, что мать права, что всё так и будет, но соглашаться не хотел.
- Люблю я её…
- Любит он, - мать всплеснула руками, - посмотрите на него! А ты знаешь, что такое любовь то? От горшка два вершка, а всё туда же, любовь!
Дядя Сеня положил мой рисунок на стол.
- Ты брат, не чуди, школу закончи как положено, да выучись, в армии отслужи, если любит, будет ждать, да и чувства, если настоящие, только окрепнут. Да она и сама, Валя то созреет, рожать легче будет. А сейчас молодо-зелено. - Дядя Сеня подвинул кружку, - плесни ка еще кипяточку, хозяюшка.
- Дядя Сень…
- Да?
- Ты же сам рассказывал, на фронте то…
- А ты, мил друг, теперешнюю жизнь с фронтом не равняй. Там год за пять шёл, сегодня живой, а завтра уж нет тебя. Не дай Бог вам через такое пройти. Мы там, на фронте, спешили жить, далеко не загадывали, жив, здоров, и слава Богу. Да и мне-то двадцать два было, а Танюше девятнадцать. Уже хлебнули, уже знали почём фунт лиха. Там быстро взрослеешь, на фронте то мамки нет, нос вытирать некому. А сейчас жить не спеши, не спеши взрослеть, пока возможность есть. Как семью, да детей заведешь уже не до учёбы будет, пойдут пелёнки, распашонки, оглянуться не успеешь, а уж и на пенсию пора. Так что ты с этим вопросом обожди, мой тебе совет. С этим всегда успеешь…
- Сердцу не прикажешь…
- Это верно, сердцу не прикажешь... Ты думаешь, у нас не было первой любви? Была... Первая любовь ой как жгуча, на всю жизнь след оставляет, на то она и первая. А ты всё же мать то послушай, к экзаменам готовься, школу как положено окончи, а там и посмотришь что, да как.
Я ел суп, смотрел в тарелку, почему-то боязно, неудобно как-то было смотреть на мать и дядю Сеню. Чувство неловкости, всё никак не проходило. Наконец пересилив себя, мельком взглянул на мать. Сидит на табуретке возле печки, смотрит на меня, глаза печальные, руки на коленях, пальцы перебирают фартук. Взглянул и на дядю Сеню. Смотрит на меня, а глаза добрые, отеческие.
- Ты Ванюш, уж как-нибудь пересиль себя, тебе учиться надо. Задатки у тебя хорошие, и терпение и понимание есть, рисунок чувствуешь. А я помогу, чем смогу... А ты уж постарайся, уважь старика, да мать пожалей. Ну, ладно, Людмила Андреевна, пойду я, засиделся. Вы уж извините, скучно одному то… И ты Ванюша, заходи, не забывай. Простите, если что не так...
Дядя Сеня, стуча деревянный своей ногой, прошел горницей, вышел в сени, осторожно прикрыл за собой дверь.
Я сидел как в воду опущенный, мой мир, мои надежды рушились как карточный домик. Я понимал, что они правы, что не время. Но сердце…
Я молча смотрел в окно. Дядя Сеня, прикрыв калитку, заковылял по улице. На глаза наворачивались слезы…
- Ванюша, сынок, ты уж прости нас... Дело твое, но ведь и себе, и ей жизнь сломаешь. Подумай хорошенько... Ведь и мне не в силу, зарплата ведь сам знаешь какая на почте. Подумай, сынок.
- Я понимаю, мам…
- Побегу я, обед кончается.
Мать скинула фартук, поправила платок, взяла сумку, погладила меня по голове:
- Подумай Ванюша…
Я остался один на один со своими мыслями. Внутри тяжело ворочалась обида. Как они так, ну как… да, я понимаю… но всё же… ведь чувство то есть, вот оно, бьётся внутри, живёт в сердце. И как его? Убить что ли? Как его убьешь?...
И мать жалко, бьется как рыба об лёд, хозяйство, работа… Вот и сейчас прибежала на обед, сбегала в поле корову подоить, а потом ждет меня…, всё одна… одна…
Ходил по комнате, не находил места. Решил, не поеду сегодня в посёлок. Надо успокоиться. Взял карандаши, альбом и пошел на улицу, к реке на свое любимое место. Порисую. Рисование всегда успокаивает.
Рисовал ивы над водой, тихую заводь. Вдруг вспомнился мне отец. Отец… Уж он бы меня понял.
Я помнил его смех, весёлые глаза, голос, а вот черты лица почти стерлись из моей памяти. Конечно, я видел фотографии, но в них не было той жизни, той энергии, в них не было эмоций, того, что делает человека человеком.
Мне было три, когда его не стало. Глупая случайность... Такой молодой, сильный и так нелепо погибнуть… Когда матери сказали, она упала как мёртвая. Лида плакала, а я всё никак не мог поверить, что вот так, утром был отец, играл со мной, на руках подбрасывал вверх, смеялся вместе со мной, а вечером его уже нет, и не будет никогда.
И полная горница народа, и мать, словно подёрнувшаяся серой пеленой. Глаза пустые, страшные, мёртвые глаза. Погас в них огонь в жизни…
И вот я на берегу, рисую место где мы с ним ловили плотву, где я прыгал от счастья держа в ладошках маленькую серебряную рыбку. Я помню как бережно нёс её к воде…
Я рисовал, а внутри меня вдруг открылась, уже зарубцевавшаяся было рана утраты, тупой болью отдалась внутри и выплеснулась на лист бумаги.
Я нарисовал человека на берегу, с удочкой, дорисовал кувшинки и высокую осоку. Всё, как было тогда... Закатное солнце, низко висящие над горизонтом, тепло, верткие, быстрые стрекозы, цветущие кувшинки, ивы, тонкими ветвями почти касающиеся воды.
Нарисовал, и словно поговорил с отцом, словно он постоял рядом со мной, погладил своей шершавой, мозолистой рукой по голове. Отлегло от сердца, полегчало.
Смотрел на свой рисунок и думал, что прав наверное дядя Сеня, права мама, люблю я рисовать, ни дня без карандаша или красок у меня не проходит, и наверное мне действительно надо учиться. А Валя, Валя, если любит, будет ждать, должна ждать… А если нет…, то может и к лучшему. Сегодня никуда не поеду, засяду за алгебру.
А дома уже суетилась пришедшая с работы мать, всё же весна добавляет забот, и огород, и скотина в поле пошла.
Работы хватает всем, деревня есть деревня. Пошел встречать с поля скотину. Больше всего хлопот доставлял наш баран, Борька. Жилистый, с большими рогами Борька был любитель погулять, не боялся никого, обладал неукротимым нравом и дрался всегда и везде. Даже коров он не ставил ни во что, бил их с разбега рогами. Борька жил у нас уже третий год. Два года назад я приловчился ездить на нём верхом с поля домой, чем немало удивлял односельчан. В прошлом году, повзрослев, уже не мог позволить себе такой шалости, так как ноги мои уже доставали до земли. Я волочил Борьку за роги, он упирался, и мне приходилось изрядно попотеть. Но время идет, и в этом году я уже с ним не церемонился, просто хватал за ноги и закидывал на плечи. Борька горько вздыхал, сопел и изворачивался, но перевес в силе теперь был на моей стороне.
Сегодня, на удивление Борька шел вместе с нашими овцами. Корова, Сонька, привычно ткнулась в руки, и конечно я угостил её хлебом. Старшая овца, Катька тоже обнюхала мои карманы. Овец повел домой отщипывая хлеб небольшими кусочками.
Всё же как странно устроен мир, взять хотя бы к примеру овец, Казанова Борька вечно шлялся по чужим дворам, а самая старая овца, самая мудрая, неизменно собирала всю свою семью и вела домой. Неслучайно в природе женщина есть хранительница очага.
А время уже восемь вечера. Засел за уроки, хорошо, что темнеет поздно. Надо учить, хоть и неохота.
Мать подоила корову, процедила молоко, затворила хлеб. Торговый давали только скоту, мать его не любила, пекла свой. Мама возилась с квашнёй вымешивая тесто, оно липкое, ржаное. Это вам не пшеничное тесто на пироги месить, тоже конечно тяжело, но к ржаному тесту нужен свой подход, здесь нужна особая сноровка и опыт. Без опыта ржаной хлеб не испечешь, не получится, особенно круглый, подовый.
Вдруг мать всплеснула руками:
- Лида!
Засуетилась, забегала. Я выбежал на улицу, схватил сестру, закружил её.
- Тихо ты, бугай здоровый, - смеялась она.
Мать выбежала на крыльцо:
- Лида, доченька! Да поставь ты её на место, задушишь! Лидуш, ты тихим?
- Всё хорошо мама, вот на три денька приехала, соскучилась очень.
Мать обняла Лиду, на глазах заблестели слезы.
- Как же ты со станции?
- Пешком, всего ведь пять километров.
- Пойдем скорее, суп ещё горячий в печке, поешь, проголодалась поди с дороги.
В горнице словно стало светлее, привычная тишина развеялась.
Мы с матерью смотрели на Лиду, и не могли насмотреться. Повзрослела, добавился к облику еле уловимый городской дух. Как всегда аккуратная, чистенькая, лицо светится радостью. Не удержался, взял карандаш и альбом.
Очень хотелось поговорить, узнать, как там, в городе, но я понимал, что для матери это важнее, а у меня еще будет время, ещё целых три дня впереди.
Я сидел и рисовал, карандашный набросок постепенно обрастал деталями, становился чётче, яснее. Тени, полутени, мелкие детали, чуть-чуть растушевать пальцем. Улыбнулся, вот бы увидел дядя Сеня, вот бы задал жару. Он всегда учил тушевать кисточкой, и такая специальная кисточка всегда у него было в пенале с карандашами. Смотрел на рисунок, по-моему, вышло хорошо.
- Ну-ка, дай посмотрю, что ты там нарисовал.
Я протянулся альбом.
- Слушай, да тебе учиться надо! Смотри, - Лида показала матери, - похоже как! А это наше место, ивы, дядя Сеня! Ой, чуть не забыла, для него же тётя Надя посылку передала, снести надо…
Она торопливо засобиралась, и на моё предложение отнести посылку за неё покачала головой:
- Сама должна, обещала.
Лида взяла аккуратную полотняную сумку:
- Побегу, поздно уже, спать ляжет.
- Иди, иди доченька.
Горница сразу опустела, всё стало привычным, тихим. Обычный вечер, обычного дня. Тишина, неторопливые мамины хлопоты. Убрала стол, присела к окну, взяла книгу. Подумала и включила свет. Как все деревенские мы экономили, лампочка в двадцать пять ватт осветила горницу красно желтым светом, тени разбежались по углам, стало уютнее, теплее.
- Мам, я пойду спать.
- Ложись сегодня на печке сынок, на твоей кровати Лиде постелю, а завтра с холодной половины кровать принесём.
- Хорошо мам.
Я забрался на печь. Здесь всегда постелено, закрыто покрывалом, излюбленное место нашей кошки Мурки. И сейчас лежит свернувшись калачиком. Хотя свернувшись, можно сказать лишь условно, весна не прошла для неё даром, стала наша Мурка, что вдоль, то поперёк, смотреть страшно. И мне почему-то представилась Валя с большим животом, печальными глазами с укором смотрящая на меня. Привидится же такое…
Лёг в полутьме, устроился поудобнее, закинул руки за голову. Не спалось. Все перипетии прожитого дня встали перед глазами как живые. Валя, дядя Сеня, мама, Лида. Лежал долго, без мыслей, без желания спать. Дверь скрипнула.
- Лида, что долго-то так? - почти шепотом спросила мать.
- Да Сашку встретила, Афанасенко. Поболтали. Возмужал, на тракторе работает, жениться надумал.
- Вот и наш то, Ваня, того смотри невесту домой приведёт, - мать вздохнула, - уж, что делать и не знаю, учёбу забросил, только кралю свою рисует, посмотри, вон.
- Красиво. Это что, Валька что ли?
- Она.
- Так я же её сегодня видела, на вокзале, с Витькой Алексеевым целовалась, он поездом с армии приехал.
У меня защемило в груди.
- Тихо Лида, тихо, не дай Бог услышит, сама ведь знаешь какой упрямый, весь в отца. Тот-то хоть детдомовский был, там по-другому нельзя, а этот-то… как взбредет что в голову, ничем не выбьешь... Драться не стали бы… Витька то с армии, дюжой…
- Ваня хороший, добрый, умный, не чета Витьке.
- А это, бабы то говорят, гуляющая она, не дай Бог ляжет с ним, и так как телок сзади ходит, а потом так и вообще привяжет, пропадет зазря, не будет у него с ней жизни путевой…
Я лежал, сердце бешено колотилось. Боялся пошевелиться, выдать себя ненароком. Внутри всё опустело, словно кто-то разом выкачал воздух. Звенящая пустота в голове, а уши словно ватой заложили… Словно издали, сквозь туман в голове начали проступать звуки. Приглушенные голоса постепенно становились всё отчетливее.
- Ему учиться надо, - переживала мать, - сама видишь, как рисует, и ведь кроме дяди Сени никто и не учил.
- Я поговорю с ним. Мама, он умный, он послушает меня.
- Хорошо бы Бог наставил на путь истинный.
Слезы обиды текли из глаз. Ну что сегодня за день! Всё против меня! За что! И Валька. Я люблю, а она… с Витькой…
Обида переросла в ярость, горячую, жгучую ярость. Она искала выхода, металась во мне, выжигала, выхолащивать душу. До боли сжал зубы, слёзы мгновенно высохли. Терпи, терпи… вон, дядя Сеня терпел, а я… я тоже сильный, я справлюсь, назло ей, пусть потом завидует… не нужна она мне… вот выучусь… и пусть тогда…
Но боль, душевная боль всё терзала, не хотел отпускать. Тело покрылось испариной, сердце бешено колотилось в груди, губы запеклись, потрескались, казалось ещё немного и я сгорю, расплавлюсь… А потом вдруг всё ушло, оставило меня, словно и не было ничего. Голова прояснилась, просветлела, мысли потекли ровным потоком.
Ну и пусть. Так даже лучше. Пусть всё так и будет. А я буду учиться, я смогу.
Сон постепенно овладел сознанием, полумрак сменился яркими красками. Я видел отца. Он стоял на поле среди вызревшей пшеницы. Молодой, сильный. Собирал, срывал колосья, тёр их в ладонях, дул сдувая сор и ость.. Он посмотрел на меня, позвал за собой. Мы шли по полю, плечо в плечо, он смотрел на меня и улыбался…
- Учись Ваня, живи. А жизнь, она, знаешь, сложная штука, не враз и поймёшь. Шишек набьешь, оступишься не раз. Но ты живи, живи за меня, радуй маму, тяжело ей. Береги Лиду и… помни меня.
Видение растаяло, растворилась, ушло. Я открыл глаза. Светло. Петух на плетне встречает рассвет громким криком…
Осторожно слез с печки, почти шесть часов утра. Мама и Лида ещё спят.
Взял лист ватмана, лучшего, белого, карандаши, самодельный мольберт из куска фанеры и вышел на улицу.
Улица встретила утренней свежестью. Солнечные лучи купались в росе, а роса искрилась как бриллианты тысячами граней. Пахло молодой зеленью. Из перелеска, усиленный утренний влагой, доносился запах черемухи. Соловей пел песню любви, перещёлкивал, цикал. С реки поднимался туман.
Я зашёл в сад, прикрыл за собой калитку. К запаху черемухи примешался запах черносмородинного листа. Яблони в бело розовых бутонах, сочная зелень весенней травы и нераскрывшиеся ещё бутоны одуванчиков.
Сел на скамейку, фанерный свой мольберт положил на колени, закрепил ватман.
Я буду рисовать. Я буду рисовать отца. Я вспомнил его. Его глаза, смеющиеся, добрые глаза, тёплые его руки, непокорный чуб, вечно торчащий из-под сдвинутой на затылок кепки. Памяти моя, из каких-то неведомых мне глубин извлекла давно уже казалось бы позабытый образ. Я видел его внутренним взором так чётко, как будто отец стоял здесь, рядом со мной. Как будто не было годов забытья, не было той стены тумана который отделился он от меня в тот далекий день, день своей гибели. Я не помнил похорон, я помнил только глаза матери, сухие, испепеление горем глаза. Я помнил, как деревенские бабы плакали в голос, как соседка наша Климиха говорила ей: поплачь, поплачь, легче будет. А я не понимал, не хотел понимать происходящего. Я не понимал почему плачет Лида, я дергал её за руку и спрашивал когда же придет папа… А в горнице пахло ладаном, и человек в черном махал дымящимся, блестящим шаром на цепочке… Всё это было покрыто пеленой, непроницаемый пеленой, который память моя ограждала моё сознание, моё ощущение и принятие мира. Но долгие годы все эти воспоминания хранились в неведомых, темных, таинственных уголках моей души. И вот всё это пришло, всё это ожило во мне, я вспомнил…
Я рисовал самозабвенно, рисовал так, как наверное не рисовал никогда еще в своей жизни. Все мои волнения, все тревоги остались как будто в другом мире, там, вовне, а внутри меня зрел, выкристаллизовывался образ, рука моя словно ведомая неведомой мне силой легко скользила по бумаге. И на бумаге, словно по волшебству возникал, проявлялся образ отца…
Но деревня жила своей жизнью, улица оживала, слышалось мычание коров, хлесткие удары хлыстом. Всё шло своим чередом, как и в любой другой день. Я закончил рисунок, вышел из сада. Мать выгоняла из двора корову. Увидела меня:
- Ваня, ты что?
- Да я порисовал немного, мама.
- Эх, горе ты моё, луковое. Покажи хоть что нарисовал то.
Я показал свой рисунок. Мать прикрыла рукой рот, на глазах показались слезы.
- Сынок…
Она уткнулась лицом в моё плечо, и плечи её мелко задрожали. Спустя столько лет её внутренняя боль, боль утраты загнанная глубоко внутрь необходимостью жить, растить детей, выплеснулась наружу.
- Не надо, мама, не надо. Всё будет хорошо.
Я гладил её по спине, уговаривал. Впервые я понял какую силу имеет искусство, как оно может очистить, освободить душу от накипи, от давно казавшихся изжитыми переживаний. Я понял это, и понимание открыло мне глаза на многое происходящие в моей жизни. Я понял, что я должен, и что я буду рисовать. Это моя судьба.
Я буду рисовать.
Как всё-таки не предсказуем мир.
Вокзал встретил многолюдностью и холодом. Мороз в минус двадцать украсил изморозью металл вагонов. Заиндевевшие, местами обледенелые стёкла вагонных окон, проводники и проводницы, множество народа, отъезжающие и провожающие. Шум, толчея, слёзы расставаний и обещания ждать. Тяжело на сердце.
Силюсь рассмотреть небо, какое оно сегодня? Нет, не видно, огни города скрадывают, заслоняют его от человека.
Общий вагон. Как всегда битком. Устроился на боковушке, в тесноте, да не в обиде. Едет, едет люд российский, путешествует из города в деревню и наоборот. Из деревни мясо, картошка, ягоды на рынок и своим, из города – колбасу, масло, одежду… Странно, странно устроен наш мир. Народ устраивается, шумит, волнуется.
Толчок вагона, медленно потянулись за окном городские огни. Скорее бы оставить позади это столпотворение, шум, вечную суету. Задремал прижавшись в угол боковушки, сидим втроём, общий вагон, здесь не забалуешь.
Как всё-таки не предсказуем мир, не понятен, неохватен для человеческого ума. Разве мог я ещё позавчера, да даже вчера предполагать, что сегодня поеду домой. Кто это определяет, кто распоряжается нашими человеческими судьбами? Какими странными кажутся мои вчерашние мысли и стремления. Какими ненужными, не уместными кажутся вчерашние разговоры в свете сегодняшних событий. Где всё то, казавшееся таким важным, нужным, где наивные наши размышления о прекрасном? Нету, испарились!
Всю ночь метался не находя себе места, чувствовал, что то случилось, или должно случиться, неладно что то. Задремал только на рассвете свернувшись калачиком на диване, укрывшись пледом. А в обед позвонила мама, ночью умер дядя Сеня… Я долго стоял, не хотел верить. Всегда ведь кажется, что мир в котором ты живёшь, к которому ты привык незыблем, неизменен, что всё так и пойдёт, своим чередом и вот, словно разбитое зеркало осыпается мелкими осколками вдребезги разбитая твоя жизнь. И ты с горечью вспоминаешь о том, что позабыл, позабросил, поддавшись иллюзии важности происходящего с тобой любимых, близких тебе людей, столько много сделавших для тебя и твоей никчёмной жизни. Со стыдом вспомнишь обещания навещать чаще, не забывать… А ведь забыл, не сдержал обещания… Стыдно…
Променял обещания на что? На пустую болтовню, на трёп, на изощрения ума в трактовке видения мира. Вспомнилось и вчерашнее сидение в студии у Славы Коростылёва, споры и рассуждения о красоте… А ведь казалось важным, необходимым донести своё видение, понимание… К чему всё это? Кому это надо? А тогда спорили, спорили до хрипоты, и Слава горячился, размахивал вечно перемазанными краской руками. Володя Дэй не уступал, а я слушал молча, пил чай, и наверное поэтому то один, то другой апеллировали ко мне как к третейскому судье.
Где сейчас всё это? Где важность споров? Ушла, канула в лету столкнувшись с прозой жизни. Вот, что действительно важно в жизни, в нашем существовании, это смерть, смерть близких нам людей, такая неожиданная, такая неотвратимо вносящая в наши жизни изменения. Ты никогда уже не останешься прежним прикоснувшись, столкнувшись с ней…
Вагонная толчея, суета, шум… Время от времени забываюсь на несколько минут неясным, тяжёлым сном.
А утром было небо, розовое на востоке, выясневшееся на мороз, и мороз заставляющий прохожих поднять воротники пальто, опустить уши шапок. А потом звонок матери и неверие, нежелание верить сердцем, а ум твердил, что это рано или поздно должно было произойти, что это случается со всеми. Но от этого не легче.
Поехал к сестре, сказал. Утешил как мог. Позвонил Екатерине, в слезах, собирается, поедет завтра. А потом поехал на вокзал взял билет, позвонил на работу, договорился на неделю за свой счёт, и вот поезд, холод и не весёлые думы.
А вагон шумел, жил своей жизнью, жизнью цыганского табора в поисках места для ночлега. И пьяный смех, и чьи-то слезы, и тихие разговоры. Всё это смешалось, спеклось в некий конгломерат, в некую глыбу, холодную, чужую такую ненужную, мешающую забыться.
- Молодой человек, извините, мне кажется, я вас где-то видел? - Опрятно одетый старичок сидящий через проход внимательно смотрел на меня через стекла очков, - у меня знаете ли память хорошая.
Я сразу узнал его, часто видел в зоологическом музее прохаживающегося среди стеклянных витрин. Неизменная тросточка и сейчас была с ним, он держал её поставив между коленей. Бородка клинышком, аккуратно подстриженная, такие же ухоженные волосы, одним словом интеллигент. Говорить не хотелось, но не ответить было невежливо.
- В зоологическом музее.
- Точно, в музее. Вы там часто рисуете. У меня хорошая память, - снова повторил он. - По-моему прошлый раз вы были там с девушкой.
Я кивнул, да, я был с девушкой. Непоседа, Лариса, где бы она не появлялась там кончался покой. В этот день и мне не было покоя. Ей быстро надоело ходить по залам, надоело смотреть на мои старания ухватить форму, но никак у меня не получалось… В общем день был потерян.
- Как вас зовут? - Не унимался старичок. - Иван? А как по батюшке? Александрович? Очень приятно! А я Константин Владимирович, будем знакомы. - Он подал мне руку.
Немного помолчал:
- А я вот пробираюсь в деревню, Вы уж извините мою разговорчивость, знаете это по-стариковски, сколько еще нам осталось, кто знает, вот и спешим жить, знаете ли.
Я молча кивнул головой, согласился. Говорить не хотелось, на сердце было тяжело. Но Константин Владимирович не сдавался.
- Я вижу у Вас что-то случилось. У Вас глаза грустные. Не зря ведь говорят, глаза зеркало души.
И меня вдруг прорвало, словно старому, доброму другу излил я незнакомому мне человеку всю горечь, всю боль утраты. Рассказал без утайки, без всякой потаенной мысли. Стало легче, отлегло, в глазах прояснилось.
И словно я не в переполненном вагоне, словно нет кругом суеты и шума. Словно мы вдвоём с этим стариком где-то в парке на скамейке. Тишина, тепло, шум листвы, закатное небо…
Очнулся. Всё на своих местах, мерный перестук колес, изморозь на вагонном окне, мелькающие за окном огоньки.
- Вы знаете Иван Александрович, я так вас понимаю, я конечно на фронте не был, но я тоже терял близких, в блокаду, да и после, и до... Мне ведь уже восемьдесят с лишком. Я прожил долгую жизнь, и знаете, я не прожил зря ни одного дня. Ну, по крайней мере, мне так кажется. Всё идёт своим чередом, всему свое время. Это так, поверьте мне. Понимание этого дает крепкий фундамент, опору. Это важно.
Вы знаете, я ведь историк, и как историк определённо могу сказать, что ни один человек не прожил свою жизнь зря, будь то землепашец или князь, или царь. Каждая жизнь ценна, нет, лучше скажем так, безценна. Каждый оставляет след в истории, в виде поступков, свершений, детей, в конце концов. Я думаю, что ваш товарищ, друг покинул этот мир счастливым человеком несмотря на пережитую боль. У него остались дети, внуки, и вы, его ученик. Вы знаете в учеников мы часто вкладываем большую часть своей души, знаний и надежд, надежд на то, что они пойдут дальше, сделают больше опираясь на то, что мы им передали.
Я смотрел на Константина Владимировича, на убелённую благородной сединой голову, на его лицо с впалыми щеками, глубоко прорезанными складками возле рта, лучиками морщинок вокруг глаз и на глаза, блестящие, живые, умные глаза совсем не старого человека. Глаза так не вязались с возрастом, так напоминали глаза человека если не двадцати летнего, то во всяком случае человека не старше тридцати лет. Захотелось ухватить, зарисовать эти глаза, увязать их в единый образ с обликом этого необычного человека. И я постарался запомнить, зарисовать этот образ в памяти.
- Сколько вам лет Иван Александрович? Двадцать пять? Совсем немного и достигните возраста Христа. Знаете, время с каждым прожитым годом идёт всё быстрее, так сложно бывает остановиться просто посидеть, просто погулять по парку. Так надо много всего сделать, много всего успеть. Вы поймете меня, потом, когда-нибудь, когда станете старше. Да…
Ну что ж, откровенность за откровенность. Мне было двадцать лет когда Аврора вбила гвоздь в гроб старого мира. Мой брат погиб в ту ночь, вы знаете, с юнкерами не церемонились. Старый мир рушился, разваливался на куски. Мы потерялись в догадках, в надеждах. От отца уже полгода не было вестей, жив ли? Бедная мама еле пережила смерть Сергея. Что значила тогда жизнь? Что значила тогда образование? Кому нужен был студент второго курса университета? Мы остались без гроша, почти на улице, прозебали с продажи книг из семейной библиотеки, да безделушек, так любовно собираемых мамой по всему свету. Мы выживали каждый день, как могли. И вот судьба, встретил своего университетского приятеля, в чинах у новой власти и мне как востоковеду, знающему языки, предложено было место, и я знаете, Иван Александрович, я ухватился за возможность заняться любимым делом. И вот представьте, из холодного, зимнего Петрограда мы с мамой едем в Туркестан. Как не верилось, как казалось нереальным вдруг оказаться среди цветастого, шумного восточного базара, среди тепла, пусть мы не ели вдоволь, но была уверенность в завтрашнем дне, была любимая работа, было будущее… Мы верили в лучшее будущее, мы жили надеждой.
Восток поглотил меня целиком, узкие улочки восточных городов, давно позабытые вкус душистого, зелёного чая и восточные сладости. Работал я с упоением, я снова был среди восточной мудрости, философии, поэзии, снова меня пленила восточная сказка тысяча и одной ночи. Представьте, я знаком был с Фрунзе... И кто бы сейчас что не говорил о том, как пала Бухара, но жестокие времена диктуют свои законы. Одиннадцать аэропланов, шесть бронепоездов поставили точку в открытом противостоянии. Фрунзе был идейный борец, и он берёг жизни своих бойцов. И если бы тогда мы не сделали всё возможное и невозможное чтобы дойти до границы бывшей империи это место заняли бы англичане. Вы же знаете Иван Александрович, свято место пусто не бывает.
Я не ищу оправданий в глазах потомков ну, просто потому что мне не в чем оправдываться. За всю мою жизнь я не держал в руках оружие. Но я видел как правы были древние говорившие о том, что худший хозяин, это бывший раб. Боль, зависть, ненависть выплеснулась на улице древнего города. Не хватало знаний, не хватало умения управлять у тех, кто еще вчера и не помышлял о постах и власти. Я был молод, наверное наивен, но я видел как гибнет, ставшая вдруг ненужной тысячелетняя мудрость. Но были и те, кто как мог спасал наследие и культуру. И я с гордостью могу причислить себя к их числу. Великолепное собрание книг не канули в лету. Я провёл больше года в Бухаре изучая, составляя каталоги. Я сделал всё, что мог. Арабские, древнеиндийские книги полны были мудрости и знаний. Я читал запоем забывая есть, пить и спать. Вы знаете это чувство, когда тебе вот, вот должна открыться истина. Непередаваемое ощущение окрыленности, причастности к тайнам и знаниям древности.
Вы знаете, судьба делает нам подарки в виде встреч, случайных знакомств, обрывков разговоров. Мне вновь посчастливилось, вновь, и наверное во время я познакомился с удивительным человеком, принятым мною сначала за местного. Многолетний загар, халат, подбитый ваты, возраст и манера держаться делали его неотличимым от окружающих. Я стал частым гостем в его доме. Вы знаете эти узкие восточные улочки, двери, многим из которых не одна сотня лет. На востоке сохранилось то, что у нас в России, в городах уже угасало. Друг мой, держитесь деревни, и чем глуше, дальше она от городов тем больше в ней самобытности, тем больше в ней от тех славных веков когда человек был волен. Ну а Восток, Восток и сейчас во многом ещё живёт отголосками прошлого, яд цивилизации ещё только начинает проникать в его тело, разлагая, лишая самобытности. А в то время люди жили там также как и триста, пятьсот лет назад.
Удивительный этот человек не один десяток лет прожил в Индии, путешествовал по Ирану, да и по другим странам, осколкам никогда огромный персидской империи. Он не понаслышке знаком был с мудростью востока и к тому же был хранителем мудрости нашего народа. Неукротимая жажда знаний еще в юности толкнула его на поиски и он путешествовал, путешествовал всю свою жизнь.
Вы знаете Иван Александрович, когда встречаются две родственные души они словно магнит притягиваются друг к другу. Мы не могли наговориться, мы говорили сутками напролёт, и мне постепенно начала открываться истина, к полному осознанию которой я приду лишь много лет спустя. Но тогда, тогда каждый день становился для меня днём новых открытий, новых озарений. Мне становилось ясной и понятной взаимосвязь культур, и в тоже время с огорчением осознавал я, что увлекшись востоком, уверившись в том, что только там есть глубина и истина, я совершенно не знал культуры собственного народа. Да, я родился и вырос в большом городе, в среде где уже почти не сохранилась то изначальное, чистое знание. Город разлагает, он выдавливает, замещает собой всё то, что по крупицам собиралось тысячами лет. Город это особая среда, плавильный котёл, в котором сплавляются, свариваются между собой культуры и традиции многих народов, где все они теряя свою самобытность существуют все вместе, создавая суррогат часто лишенный привлекательности, разлагающий душу человека. В нём уничтожаются языки, то, что делает нас теми, кто мы есть, в нём не может существовать, жить человек, это противоестественно, в городах он выживает.
Дорогой мой Иван Александрович, осознание того, что я почти ничего не знаю о своем собственном народе, стало для меня открытием. Я с удивлением узнавал о тайных знаниях, ещё сохраняемых в некоторых родах, о символах, и о том, как их найти, о мудрости, настолько глубокой, что кружилась голова. Я понял, что я пропал, что отныне и всю свою последующую жизнь я буду искать этого знания. И я искал. Я вернулся в теперь уже Ленинград, я объездил всю страну, участвовал в раскопках, я ходил по деревням в поисках хранителей. И вот теперь я, наверное, с гордостью, могу сказать, я не прожил зря ни одного дня в своей жизни. И вы Иван Александрович, не прожили. Ну а как будете жить дальше, зависит от вас.
А что касается смерти, то её нет. И знание об этом мы можем найти и на Востоке, и в нашей народной мудрости. Вот послушайте : И смерть не как рысь пожирает рождённых, воспринимаемой нет у неё формы… Смерть наблюдаете вы в окружении, но для себя вы её не найдёте…
Вдумайтесь Иван Александрович, наблюдаете вы в своём окружении, но для себя вы ее не найдете…
Все шесть часов пути, что мы с Константином Владимировичем проехали вместе, пролетели как одна минута. Я был полон новых чувств, переживаний, у меня как будто начали открываться глаза. И мне совершенно не хотелось расставаться с этим удивительным человеком. Ощущение того что мы существовали эти несколько часов как будто вне времени и пространства усилилась и тем, что как только этот удивительный человек покинул вагон, он вновь наполнился привычной суетой и шумом. На память о нашей встрече в руках моих осталось визитная карточка.
И смерть вы наблюдаете в своём окружении, но для себя вы ее не найдете…
Дядя Сеня лежал в холодной, не топленый горнице. Тяжелые, ещё царские медяки закрывали его глаза. Руки сложенные на груди, седая щетина поступившие на щеках. Гроб из тонких строганных, обожженных паяльной лампой сосновых досок. Запах сосновой стружки и ладана, свечи горящие у икон, покой и тишина пустого дома.
Губы мои невольно задрожали, дрожь это передалось плечам, на глазах выступили слезы. Сейчас можно, сейчас никто не видит…
Неподвижное тело, которое еще позавчера жило, двигалось, дышало, ещё позавчера была человеком думающим, любящим, сегодня уже не казалась частью этого мира, живого мира живых. Бледное, с каким-то жёлтым оттенком спокойное лицо, руки с впалыми венами уже принадлежали другому миру, миру не знающему забот и переживаний, миру свободному от суеты и спешки.
Впервые я видел смерть так близко, так явно она показала мне свое лицо, холодное, безразличное лицо. И в этом зрелище не было ничего отталкивающего, чуждого, не было в нём и ничего завораживающего, притягивающий взгляд. Это был другой мир, холодный мир абсолютной пустоты.
Вот, ещё немного и это тело, бывшее когда-то человеком предадут земле, отгородят от живущих полутора метровым слоем земли. И что останется о нём в этом мире? Воспоминания? Как долго мы будем помнить, насколько дорога нам это прожитая среди нас, не простая человеческая жизнь? Как долго? Как, во сколько мы оценим то, что осталось? Неужели забудем, лишь изредка, в рамках приличия навещая место упокоения на погосте?
Живому про живое думать. Да, с этим легче жить. Живому про живое…
Ком тяжелых дум медленно ворочался в голове. Всё никак не хотелось верить, не верилось.
Полгода назад я словно почувствовал, словно предвидел скорую кончину дорогого сердцу человека. Я видел, как всегда подвижный, живой, дядя Сеня начал слабнуть, начал углубляться в себя. Он часто сидел в заулке, смотрел на реку. Он не писал картин, не рисовал, не пел. Он просто сидел, молча наблюдая жизнь вокруг себя. Взгляд его наполнился глубоким пониманием жизни, любовью ко всему живущему, и это любовь казалось истекала из него, неудержимо, и в тоже время как-то грустно.
И мать моя, умудренная жизнью женщина, заметила эту перемену.
- Ваня, дядя Сеня то, хворать начал, смотри какой уже день сам не свой, говоришь с ним, а он как будто далеко где-то. Видно время подходит. И то, пережил то сколько.
И я не стала ждать, я слишком многим был обязан этому человеку. Я заказал переговоры на почте, и полчаса говорил со своим другом, таким же, как и я, начинающим художником Лёвой Бергом.
И вот спустя всего два дня мы мчались на потрепанном его москвиче в сторону Витебска.
Дядя Сеня сидел на переднем сиденье. Глаза его сияли ожиданием нечаянной уже встречи. Не по-стариковски крепкая его память безошибочно вывела нас к холму, поросшему сосняком среди зеленеющих полей. Здесь возле толстой, в обхват сосны угадывался холмик, покрытый сосновыми иголками и не густой мягкой травой. Здесь мы ненадолго оставили его одного, поговорить, свидеться с его фронтовой любовью. И Лёва, вечно живой, вечно взбалмошный балагур Лёва, вдруг замолчал и притих.
- Ты знаешь Ваня, я ведь никогда не думал о жизни с этой стороны, мне всегда казалось, вот она, жизнь, бери её, пока не взял кто другой. И любовь, чего уж проще, что может быть проще любви, красота тела, влечение, это всё понятно. Ну, вот проехали мы столько, и я только сейчас осознал, осознал до боли в сердце глубину этого чувства. Ведь сколько времени прошло, сколько всего в жизни случилось… Как бы я хотел чтобы и у меня, вот такая вот любовь. Даже мурашки по телу…
Я не узнавал прежнего Лёву. Так было не похоже на него, не свойственно ему это самопогружение, эта отрешенность. Я знал его другим, «резким на поворотах», как сам он любил о себе говорить. Он мог начать писать картину и уйти в недельный загул, пойти в «разнос». Он менял женщин как перчатки, и всегда уверял меня в том, что только новая женщина способна наделить его новой силой, окрылить, дать вдохновение. И при всём при этом он оставался прекрасным собеседником и преданным другом.
И вот сейчас, проехав в компании умудренного жизнью человека, увидев, почувствовав глубину чувств, переживаний, он задумался, быть может, первый раз в своей жизни, задумался о непростых поворотах судьбы человеческой, задумался о самой жизни.
Мы прожили два дня расположившись походным биваком на краю поля. Неугомонный Лёва ездил, хлопотал, втолковывал. И вот, сосна обнесена столбиками и толстой цепью. В изголовье, нашими силами установлен красноватый валун, и укреплена, ещё в городе заготовленная табличка из нержавеющей стали с надписью:
Воронова Татьяна Анатольевна.
Снайпер. Погибла 26 декабря 1943 года
в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами за свободу своей родины.
21 мая 1924 года - 26 декабря 1943 года.
Мы сидели с дядей Сеней на скамейке в его заулке.
- Ваня, никогда не забуду то, что вы для меня сделали. - Провел рукой по глазам.
- Дядя Сень, почему детям не рассказал?
- А как скажешь? Сначала малые, не поймут, а потом Стеша умерла, да поразъехались, своя жизнь у них Ваня… Вот помру…
- Дядя Сень…
- Не перебивай! Вот помру, так не забудь, приди на погост, спроведай… Да возможность будет и Танюшу навещай. Немного мне осталось, чувствую, доживу ли до зимы, не знаю. Только знай, что тебя как сына любил.
Он помолчал:
- А помнишь Ваня, как сиживали мы тут, как рисовали. А помнишь, как ты Герасихину козу на кисточки остриг? - Засмеялся дядя Сеня, - вот тогда нам с тобой попало...
- Помню, - признался я.
И было, что вспомнить, скандал Герасиха закатила на всю деревню, а всего и делов-то, две пригоршни шерсти выстриг, что же она не отрастет потом, что ли, шерсть то.
- А кисточки знатные получились, -дядя Сеня снова улыбнулся. И без перехода, - не забывай старика, навещай. Да и мать то смотри, не моложе становится.
Как сейчас всё это было, и в тоже время так далеко, как будто в другой жизни. В жизни, которая ещё была неразрывно связана с юностью, с детством. А вот сейчас, мороз, холодные изба и лишь остатки прежней жизни. Смерть проводит незримую границу для всех, кто уже отжил и кто ещё живёт. Прикоснешься к ней, сделаешь шаг и всё, жизнь твоя изменилась. Нет, ты дышишь, живёшь, но уже не так как прежде, уже по-другому. Уже по-другому ты смотришь на жизнь вообще и на свою в частности. Она уже не будет прежней, ты становишься более осознанным, более углубленным, более глубоким.
Прав, прав был Константин Владимирович, смерть мы видим в своём окружении… Найдём ли мы её для себя? Иначе, зачем всё это? Для чего? Нет, тысячу раз прав! Жизнь не может быть так однобока, так предсказуема и так жестока. Нет, всё не может кончаться вот так, всё сложнее, многограннее, неповторимее. Зачем нам рождаться в муках, жить в страдании, мучится в поисках самих себя, своих истоков, чтобы вот так не оставить после себя ничего? Нет, мы вечны, мы должны быть вечны несмотря ни на что. Тогда в этом есть смысл, смысл жизни проявленной, рождённой здесь, жизни.
Проявленной... Проявленной… Какое точное слово! Как действительно силён, могуч русский язык! Проявленной!
Мурашки побежали по телу. Казалось вот, ещё немного и откроется мне сущность жизни, откроется так, как открывалась мудрецам тысячи лет назад…
В сенях стукнули дверью, скрипнула половица. Вздрогнул от неожиданности. Каким лишним, ненужным казался этот звук в пустом доме. Дверь отворилась.
- Иван Александрович, а я-то грешным делом и не заметила как вы пришли.
Тётя Маша, соседка, чернявая, пожилая женщина, прошла к иконам перекрестилась поправила свечки.
- Какой я вам Александрович тётя Маш.
- А как же, сынок, образование вон, в городе живёшь. А у нас какое образование, три класса, да война с колхозом, вот и всё наше образование. Да ты стой, сынок, стой, прощайся. Уж как он тебя любил, мне ль не знать, всё на виду, на моих глазах. Вот и картины тебе отобрал, сам отставил. А помирал, не мучился, прости меня господи, - снова перекрестилась, - в баньке мы его с мамой твоей помыли, очень хотел, в чистое одели. Ну вот, говорит, и помирать можно. Слабый совсем стал. Так с бани в чистом, в ночь и представился. А на утро снег, да тихий такой, хлопья большие, и тихо так стало… Видно доходит Богу был.
Я шел по улице, холодный, морозный воздух обжигал лицо. Вот она, проза жизни, холодная, объективная реальность. Живому про живое думать.
Солнце красным шаром выкатилась из-за горы. Деревня оживала. Дымки из печных труб подпирали высокое, голубое небо. Иней на деревьях искрился, слепил, играл тысячами огоньков. Снег хрустел под ногами, воротник пальто и опущенные уши шапки покрылись инеем. Холодно. Тихо до звона в ушах. Иду на погост.
Вчера здесь было людно, вчера здесь были слезы, и скорбь излитая на мерзлую землю застыла в комьях промерзшей земли. Придет весна и они отойдут, растают, так же отойдут людские сердца и души. Всему свое время.
Могучая, старая сосна оплела своими корнями, обняла человека всю свою жизнь творившего добро и красоту, и так рано ушедшего из жизни. Шестьдесят три года… Что это? Срок жизни отпущенный человеку? Так мало…
Но иногда бывает, что и этого хватает для тех кто рядом, кого коснулась теплота души человеческой. Вот так настанет и наш срок уходить, что мы оставим после себя?
Вчерашний день прошел как во сне, всё слилось в один, казавшийся бесконечным поток безвременья. Множество народа, служба, зычный голос отца Владимира, дополняемый слаженным, спетым хором причета. Множество свечей, сладковатый запах ладана, мертвенно бледное лицо Катерины, растерянные лица внуков, и суровое лицо сына. Бабы, плачущие в голос, и шёпот молитв, сливающихся в единый, монотонный гул. Сознание путалось, терялось в этом единообразие проявления людской памяти, людских традиций.
Казалось времени нет, оно остановилась. Бесконечность молитв, однообразность поклонов, руки в едином порыве творящие крестное знамение. Душно. Тяжело. Не раз выходил, протискиваться на улицу вдохнуть свежего, морозного воздуха. И там народ пришедший почтить память человека прожившего здесь почти всю свою жизнь, бок о бок с этими людьми, делившими с ним и радость и горе. Деревня всегда жила и живёт единым организмом, единой жизнью, иногда стройной, здоровой, гармоничной, а иногда дерганой, несуразной. Почтить память никогда не зовут, это не свадьба, почтить память приходят по зову сердца.
Отпевали по обычаю до двенадцати дня, а потом первый стол для священника с причетом и последняя трапеза усопшего, ибо его тело еще не покинуло родного дома, а дух ещё не ушёл в Миры Горние.
Два километра до погоста домовину несли на полотенцах. Отец Владимир отмолился за могилу, последний раз открыли белому дню усопшего. И вот он закрыт, заколочен, опущен в землю, последнее пристанище бренного тела. Прах к праху.
Мерзлые комья земли застучали по доскам отделяя от всего, что было так дорого, так нравилось и ценилось человеком, от солнца, ветров и дождей, от синевы неба, и зелени трав, от шума лесов и запаха лета. Всё это осталось позади, стало недоступным, да и ненужным теперь.
Людской круговорот завертел, закрутил, размазал по остатку дня, время ускорилось, совершенно незаметно вечерние сумерки окутали улицу. Многолюдный дневной поток иссяк, остались только свои в ставшем пустым доме. Столы, стулья, скамейки, остатки поминальной трапезы и усталость от пережитого.
А сегодня тишина и покой погоста, сегодня зреющее внутри болезненное чувство, стремление выразить вчерашнее прожитое. Образ всё не приходит, не даётся и от этого внутреннее напряжение растёт, крепнет, уже знакомым зудом отдаваясь в сознании. Болезненно острое состояние, состояние рождения, прорастания образа, когда ты силишься, но не можешь ухватить постоянно ускользающее от тебя ведение будущей картины. Как капли красного вина, пролитые в снег, не ухватить… текстура, цвет, запах…
Зима холодным своим дыханием обжигала щёки, холодила спину и ноги. Потревоженный солнечным светом иней сверкая крупными блестками медленно падал на землю. Скорбные кресты и зелень сосен, снег холодного, синеватого оттенка и сверкающие блестки инея в солнечных лучах на погосте. Как этого много, и как этого мало чтобы выразить то что происходит в душе.
Шёл, погруженный в себя, очнулся только на пороге дома. Жарко натопленная горница, запах пирогов и мама с Лидой за столом, жизнь идет своим чередом.
Лида с животом, ждет первенца. Беременность красит её. Она постоянно прислушивается к себе.
- Толкается, - улыбнулась.
- Где был? - Мать встает из-за стола, открывает печь, поворачивает противни с пирогами, - Катерина приходила, просила тебя зайти, говорила картины забрать, те которые тебе оставлены.
- Как не ко времени. Больно. Не хочу сейчас…
- Знаешь ведь отсыреют, испортятся в не топленной избе. - Лида протянула руку, -он хотел, значит надо взять. Катерина с Максимом часть с собой увезут, а остальное в школьный музей отдадут. Максим сегодня уезжает.
- С обеда схожу, сейчас не до меня.
- Не запаздывай, и им отдохнуть надо. Мы с бабами с утра уже сходили, помогли прибраться, Климиха картошку к себе взяла до весны, уедут и дом пустой.
Горечь прозвучала в Голосе матери.
Пили чай с пирогами. Горячие, с хрустящей корочкой рисовые, ароматные капустные, румяные открытые творожные, и любимые Лидены витушки. Вот и для матери каждый наш приезд стал праздником, событием скрашивающим одинокую её жизнь в ставшем большим для неё доме. Как быстро летит время, стрелой, выпустишь и уже не догнать. Неудержимый его бег подгоняет нас, заставляет думать о грядущем…
Сходил в опустевший уже дом, такой близкий, такой знакомый, и вдруг ставший одиноким, пустым. Дом, как и хозяина, оставила душа, он одинок и холоден, несмотря на то, что протоплен и полон людей. В нём уже нет знакомого с детства запаха. Он чист, опрятен, но пуст. Пуст, для меня…
Пять картин, пять частичек памяти и души человека, бывшего всегда рядом. Татьяна, в военной форме, улыбающаяся, как живая… матрос, безкозырка, сильное, волевое лицо, взгляд серьёзный, внимательный… автопортрет… вид из заулка, и этот самый дом. Болью отозвались в сердце.
Сегодня уедет Максим, завтра Екатерина. Посидели. Говорить не хотелось, да и не нужны были слова, без слов, от сердца к сердцу передаётся и печаль и радость. Крепко, по-мужски простились с Максимом, с Екатериной ещё увижусь завтра.
Лёгкие, подшитые валенки почти не оставляют следов на утоптанном десятками ног снегу. К вечеру потеплело, пошел снег. Большие хлопья рыхло, невесомо ложились на землю. Зимний, длинный вечер в горнице украшенной лампочкой двадцатьпяткой. Неспешные разговоры за чашкой чая. Тепло и уютно.
Спал как в детстве на печке.
Горячая, натопленная печь заставляла потеть. Жар наполнял каждую клеточку тела выжигая, растапливаем горечь утраты. Спал беспокойно, часто просыпался, подолгу не мог заснуть. Полудрема. Видения заполняют сознание неясными тенями. Вокзал, поезд, толпы народа, перестук колёс, Константин Владимирович показывает манускрипт, исписанный непонятными письмом, Отец Владимир, иконы со свечами и дядя Сеня, силящийся что-то сказать. Не понимаю. Пытаюсь понять, и не понимаю...
Мы обнялись, он крепко стоит на обеих ногах, он молод и силен. Наконец до моего сознания, откуда-то издалека, как эхо доносится: нет смерти. Смерти нет…
Прощание недолго, он уходит.
Проснулся, а внутри речитативом звучит: И смерть не как рысь пожирает рождённых, воспринимаемой нет у неё формы… Смерть наблюдаете вы в окружении, но для себя вы её не найдёте…
Дома.
Солнечный луч запутался в паутине под крышей, одинокой слезинкой блеснула капелька росы. Прохладное утро заставляло ёжится. А всё-таки как хорошо дома, тишина, покой. А как одуряюще пахнет свежее сено! Словно не было семи лет городской жизни. Как и раньше сплю на сеновале. Ни с чем несравнимое ощущение утренней свежести, сенной запах и запах свежих березовых веников. Сенник почти полный, щеповая крыша совсем рядом, руку протяни, дотронешься. И сено, зелёное, «как чай», не видевшее дождя сено. Как всего этого не хватает в городе, как надоела стесненность улиц, глухие дворики-колодцы, нет горизонта, нет простора, и людской муравейник. А здесь неба синь, лес и река, простор…
Где-то рядом запел петух. Пожалуй у Герасихи, скандальная баба, да и петухи у неё такие же, вечно дерущиеся, беспокойные. Как по команде с разных краев деревни послышались ответные крики, не спят зоревые птицы.
И сразу вспомнилось вдруг детство, тёплое парное молоко по утрам, мамины пироги, обязательные на Пасху и Покров, ну и конечно же на наши дни рождения, мой или Лиден.
Эх детство моё, детство…, беззаботная пора…
Сено как-то по-особенному приятно шуршало от каждого моего движения. Эх... хорошо… Потянулся… Лежи, не лежи, а вставать надо. Надо докосить огород, немного осталось. Как говорится, коси коса, пока роса, роса долой, коса домой.
С неохотой вылез из-под одеяла, натянул брюки, накинул рубашку. Съехал с сеновала на пятой точке, быстро, удобно. Открыл дверь сенника. Утреннее солнце, трава в блестках росы, поднимающийся с реки туман... красота! Как без всего этого живут люди в городах? На что променяли волю? Что получили взамен? Да, мы слышали, мы знаем города - двигатель прогресса, они двигают страну вперёд, в городах наука и культура, но здесь в деревне, в глубинке, своя наука и своя культура, от земли, от сохи.
Города ведь живут деревней, питаются ею, деревня это кровь городов, живая, активная кровь. Не будет деревни и города будут медленно умирать теряя силы, как больной белокровием. Уеду из города! Да что меня там в конце концов держит! Работа? Но работать можно и здесь! Твори! Пиши!
Раскинул руки навстречу солнцу: здравствуй Трисветлое!
Умылся, вытерся влажным от росы полотенцем, снова повесил на гвоздь.
Коса, отбитая с вечера, висела на плетне. На ремень подвесил берестяной туесок на два отделения, в одном оселок, в другом точилка. Косу в руку, и в огород, осталось немного, сотки три, четыре, не больше. Привычно косовище подмышку, рукой за носок, оселком выправил лезвие.
Мягкая, огородная трава, беззвучно, шаром катилась за косой, сбиваясь в плотный, высокий вал. Прошёл прокос, идешь назад, косой же вал и разбиваешь.
Мышцы, соскучившиеся по физической работе, радовались, налились, взбухли, рубашка увлажнилась потом.
Загудели комары, учуяли кровопийцы. Пока работаешь, двигаешься, ничего, не беспокоят, а стоит остановиться, поточить косу и тут же неугомонная стая наброситься на тебя.
К семи часам прошел последний прокос, вытер косу пучком травы. Улицей потянулась в поле скотина. Мать тоже выгоняла на улицу приземистую чёрную, с белым корову:
- Иди Милка…, иди… Ваня, сынок, что же не зашёл, не поел?
- Да ладно мам, не хотел беспокоить, малый наверное всю ночь спать не давал.
- Сегодня спокойно, Лида хоть выспалась. Тебя-то комары не заели? Ну, пойдем, чайку хоть попьём пока.
Прошли по сеням в холодную половину. Летом в обе половины двери открыты настежь, а дверные проемы завешенные тюлем от комаров да мух. Пили чай из самовара со сваренным вчера клубничным вареньем.
Вошла помятая со сна Лида.
- Как наследник?
- Спит ещё.
Мы сидели за столом, как в былые времена втроём, пили чай. И так было хорошо, спокойно, словно и не расставались никогда, словно не разбросала, не развела нас судьба.
Приехал домой. Стал женихом.
Деревенский покой и тишина, наполненное зноем лето и пение цикад. Казалось не было ни жизни в городе, ни учебы, ни службы в армии. Казалось, что вот закончился учебный год и сейчас лето, каникулы.
Мысли мои отрезали, отключили меня от мира, лишь когда сестра потянула за рукав скинул с себя наваждение.
- Ваня, ты к реке ходил, на взгорках земляники не видел? Так земляники хочется! Помнишь, собирали, на травинки нанизывали, а потом дома с молоком…
- Да где ж там, поди всю уже ребята обобрали, - сказала мать, - надо в лес, на старую просеку сходить, заодно и малинник посмотреть.
Я погладил сестру по руке:
- Я схожу Лида, посмотрю.
Бог наделил сестру кротостью, и от этого казалось, что она вся наполнена была негой и тихой радостью. Она умела извлекать радость из всего, каждая мелочь, каждая пустяковое, ничего не значащее событие в размеренной нашей жизни, казалось доставляло ей необычайное наслаждение. Она шла по жизни неторопливо, радостно, светло. Я любил её всем сердцем. Моё живое воображение рисовало тут же картины детства, долгие зимние вечера, которые нередко сиживали с керосиновой лампой. Я так любил такие вечера освещённые живым, пляшущим на широком фитиле под стеклом огоньком. В миг превращалась привычная горница в сказочной, чарующий мир, полный теней, тепла и уюта. А когда мама топила печку, открытый огонь завораживал, а угли! То разгорались, раскалялись до бела, то краснели подергиваясь пепельный поволокой. А ещё Лида мне читала, и мы вместе с ней погружались в неведомые, сказочные миры, бродили с Робинзоном по острову, искали сокровища Флинта, путешествовали под водой с капитаном Немо...
Не удержавшись обнял Лиду за плечи.
Забренчали погремушки.
- Проснулся, - встрепенулась Лида, - пойду.
- Пойду и я мам, порисую что ли, заодно и земляники посмотрю. К обеду приду сено поворачивать.
Складной, походный мольберт, краски, палитра, карандаши, кисточки, мастихины, всё наготове. Несколько холстов побольше и поменьше ещё позавчера приготовлены, натянута тонкая льняная холстина, загрунтованы и высушены. Писать буду сразу, начисто, маслом. Накануне наглядел: заросли купавок, поворот реки, одинокая берёза, взгорок, баня под дощатой крышей…
Я долго не мог понять масло, краски не слушались меня, не давались. Но вот однажды я уловил, почувствовал, понял, и в мои работы пришёл объем, пришла фактура и насыщенность. Вот и сегодня писал в основном мастихином, так больше фактуры, больше объёма. Подсветил облака, оживил, заставил играть воду, купавки, и чуть тронутые зеленью венцы старой бани. Писалось легко, в удовольствие. Работал не больше часа, но результатом остался доволен.
По дороге домой зашёл на взгорок и нашёл всё-таки, насобирал зрелой, ставшей тяжелой, бордовой, без белесых кончиков, ароматной ягоды. Вот Лида обрадуется!
- Ваня, сынок, там Евграфовы сено везут, сходи, помоги, мужики все в поле на работе, а к ночи видно дождь будет, гора затопилась… А мы тут с Лидой с огорода вчерашнее сено уберём.
Дела соседские, сегодня я помогу, завтра мне помогут.
Обеденное солнце пекло не на шутку, и с чего мать взяла, что будет дождь, воздух сухой, в нём нет влаги.
Трактор уже подавал телегу с сеном в заулок. Хорошо развитый, длинный, на жердях, высокий ввоз с трудом втиснулся в узкий заулок. Дядя Витя выпрыгнул из кабины.
- Алёнка, грабли с вилами давай, приму, - дядя Витя явно торопился.
Мы молча поздоровались за руку. Сверху воза осторожно спустили грабли, затем трое вил, двое на короткой ручке, одни на длинной.
- Лестницу подставить или по веревке спустишься?
- По веревке спущусь, - сверху послышался Алёнкин голос.
По сену вниз ускользнули ноги в спортивных штанах и кедах. Я принял ее на руки, Алёна по инерции ухватилась за мою шею.
- Ваня…, - как то робко, снизу вверх посмотрела на меня.
- Алёна, пятры заложите, да потом, туда, к стене больше ложи. Солить не забывай. Мать! Соли приготовила? Ваня, ну а ты сам знаешь, не первый раз. Ну всё, поехал я. Да, Валентина, ты баню то стопи, и я приеду, помоюсь.
Верёвки, стягивающие воз развязаны, чудо техники - гидравлика, и мастерство тракториста, и через пять минут сено лежит на жердях в заулке.
Сено кололо руки, зря не одел рубашку с длинным рукавом.
Помаленьку, потихоньку, а сена во дворе уменьшалось. Сарай битком, под завязку. Конечно оно ещё уляжется, со временем, но сейчас, работать там, наверху, это скажу я вам, не курорт. В духоте, в тесноте, раскладывать, распределять, уминать сено, работа ещё та. Здесь нужна сноровка, хороший глазомер и терпение. Стоять на краю, на высоте с вилами, принять сено, откинуть его, пройтись примять и при этом не знать, не видеть, а сколько там этого сена ещё осталось на улице.
Внизу работы не меньше, вилами на короткой ручке принеси, вилами на длинной подай наверх. Это работа мужская, тяжёлая, часами носить и подавать сено. И я носил, и подавал, и мне было в радость.
А наверху Алёна, и мы почти как в детстве, этот же запах сена с клеверком, и те же родительские крики: вы там солить не забывайте! Только тогда мы вдвоём были наверху, трудились, и гадали, а долго ли еще?
- Ваня, там много ещё?
- Еще порядочно, - сказал неправду, ибо скажешь правду и человек наверху расслабиться, перестанет раскладывать сено. Зато когда подав очередной навильник сена ты скажешь: всё, шабаш!, радости нет предела. Спускаешься с небес на землю, выходишь на улицу, мокрый, потный и какая это радость вдохнуть глоток свежего воздуха.
И вот, последний навильник, и долгожданное - всё, шабаш! И мы сидим в заулке на скамейке, усталые, но довольные.
- Смотри, как руки наколол, - провела пальцем по покрасневшей руке.
- Да ничего, до свадьбы заживёт, - отшутился я.
Алёна в белом платке с наглухо спрятанными волосами, в плотном спортивном костюме сидела рядом, так близко, что я невольно ощущал тепло ее разгоряченные тела. И запах... еле уловимый запах парного молока.
Валентина Дмитриевна, Алёнина мать, вынесла нацеженного в пяти литровое ведерко кваса, не магазинного, жидкого, а своего, на солодовом хлебе, выстоявшегося в дубовой кадушке, под соломой.
- Баня готова, Ваня, ходи домой за бельем, надо помыться.
- Да не стоит, Валентина Дмитриевна, в реке сполоснусь.
- И слушать не хочу, годовое дело сделали. Давай, давай, сейчас и хозяин приедет, вот вместе и сходите.
Спорить безполезно, да и не нужно, деревенские законы не писаны, но незыблемы.
- Алена, я пойду до Герасихи дойду, а ты огурцы пока собери.
Да, детство осталось позади, беззаботная, весёлая, вольная пора. Время, когда мы часами не вылезали из реки, когда каждый клочок земли, каждый закоулок был изучен, когда яблоки, со своей же яблони, но из чужого огорода казались вкуснее. Время, как ты быстро летишь, как быстро ты уносишь нас всё дальше и дальше во взрослую жизнь. А у жизни этой свои законы, свои правила, свои заботы.
Мы посидели еще немного, помолчали, и разошлись.
Иногда крестьянский труд требует напряжения всех своих сил, но плоды его сладки. В очередной раз преодолев себя, поборов усталость, ты с удовлетворением смотришь на плоды своих трудов, приятная истома и радость от выполненной работы наполняет чувством благодарности к прожитому не напрасно дню.
Мы сидели с дядей Витей на скамейке у бани, смотрели на тихую речную заводь. Уже вечерело, солнце опускалось к горизонту расчертив мир длинными, косыми тенями.
- А что Ваня, хорошо у нас! Красота-то какая, простор! И что вы там в своих городах нашли? По мне так, где родился, там и пригодился. Вот ты картины рисуешь, стало быть, красоту нутром чувствуешь, вот и рисовал бы тут. Эх... а воздух то, воздух то какой! А грибы, да ягода, хоть лесная, а хоть садовая, вон, бери без(с)платно, а там деньги плати. А ведь их ещё и заработать надо, деньги то поди и там никто даром не раздаёт. Ну, а у нас конечно отдыха меньше, и театров с музеями нету, зато вон, ширь какая!.. Да что тебе говорить, ты же вырос здесь, знаешь.
Вот здесь вот, на этом месте, с батей твоим сиживали после бани, мечтали, вот поженим тебя да Алёнку нашу, породнимся... Да… А вы вон выросли, да как тараканы по городам разбежались. А сейчас вот гляжу на вас, а ведь хорошая пара вышла бы. Ну да ладно, посидели, и будет, пойдём, бабам тоже помыться надо. Шабаш, все, теперь сена хватит. А у вас?
- Нам тоже хватит, огород сегодня докосил, высушим и тоже всё.
- Да, лето в этом году жаркое, утром скосил, а вечером уже ложить можно, сено хорошее, зелёное, без дождя. А в старину то, старики поговаривали, барин наш не давал сено грабить без дождя, с леек мужики поливали.
Мы поднимались от реки, где стояла баня, на взгорок, а навстречу нам шли Алёнка с Валентиной Дмитриевной.
- А мы уж гнать вас идём, пара поди не осталось, - ещё издали сказала тетя Валя.
- Хватит вам пару, - дядя Витя остановился.
- Корове не коси, чистый, сена сегодня положим, - Валентина Дмитриевна поправила воротник на рубашке мужа.
- Алена Викторовна, смотри, загар не смой, - пошутил я взяв Алёну за руку.
- Иди ты… лесом, - отмахнулась она смеясь.
- Что вечером делать будешь?
- Не знаю пока.
Нас оставили стоять на тропинке.
- Слушай, а давай пройдемся по старым местам, вспомним детство, школу?
- Давай, - согласилась она, - тогда часиков после десяти заходи, я сейчас сполоснусь немного.
Она побежала к бане, легко, невесомо, словно не касалась земли. Низкое солнце еще не коснулась макушек деревьев на той стороне реки, по воде побежали красноватые тени, на траве сухорос, наверное и правда будет дождь.
Алена оглянулась от бани, помахала рукой.
Лида кормила грудью, маленькое живое существо, которому еще предстояло вырасти в человека, упиралась в грудь ручкой, теребило. Лида подняла голову, посмотрела на меня, в ее глазах я увидел столько нежности и любви, что невольно перехватило дух. Эти глаза излучали какое-то внутреннее тепло, свет, и в тоже время были полны негой, томленьем и многотысячелетней мудростью природы, наделившей женщину неповторимой грацией, красотой. Красотой во всём. Некрасивых женщин нет, есть не понятые, не оцененные. Миллионы лет природа складывала в них по крупице всё самое лучшее, работала над изяществом и формами, фильтровала, оттачивала менталитет, делала всё для того чтобы род человеческий не пресёкся, не канул в небытие. И вот сейчас, в век просвещения, в век машин, мы всё также стремимся к ним, неподвластные своей воле, покорные зову крови, как мотыльки на огонь. Соприкоснувшись мы вспыхиваем озаряя пространства неистовой, бушующей силой, названной нами «любовь». Расплавленные зноем любви стекаем через песок времен, оставляя после себя новые искры, новые души, стремящиеся слиться, вспыхнуть и родить новые жизни…
Всё это пронеслось в голове за сотые доли секунды, перед внутренним взором родилась, предстала необычайная, грандиозная картина полная красок, необычных, ярких красок с тысячами оттенков, и посреди всего этого великолепия она, кормящая мать, мать всего живого, любящая, умудренная, ведающая тайны жизни и рождения.
Да, это будет необычная картина, картина полная чувств, полная любви. Главное ухватить форму…, понять…. и цвета…
Образ врезался в память, отпечатался в нём. Закрываю глаза и вижу, вижу ясно и четко.
- Что с тобой? С лица изменился, словно в другой мир взглянул. - Лида бережно положил сына в коляску, поправила что-то.
Мы сидели на лавочке возле дома, молчали. Брату и сестре не обязательно разговаривать, чтобы понять, ощутить внутреннее состояние друг друга.
- Как я выгляжу?
Она критически посмотрела:
- А что, собрался куда?
- Да вот Алёну пригласил погулять.
Лида с интересом посмотрела на меня:
- Сам додумался, или сказал кто?
- Сам.
- Ты к ней получше присмотрись, хорошая она, добрая, сам ведь знаешь, росли вместе. А тут, как приехал ты, так на дню десять раз мимо пройдет, да на окна всё смотрит. А разговоров, хоть вскользь, а всё о тебе. Да и тебе, лось здоровенный, пора остепениться, о семье подумать.
Я посмотрел на сестру с удивлением, неделю, что я провёл в деревне, я посвятил рисованию, покосу, размышлением и сну на сеновале. Я нигде не бывал, не испытывал в этом той внутренней потребности, что толкает человека в компанию. Я отдыхал от городского шума, от многоэтажных домов и шумных компаний. Я в полной мере ощутил в себе пробуждение чего-то исконного, еле уловимого, что рождало свежие образы, навевало грезы давно ушедшего. Я позабыл обо всём, кроме того маленького мирка, части огромного, большого мира в котором существовал эти семь дней.
И вот сейчас, после слов Лиды в душе моей вдруг вспыхнула искорка, осветившая далекие картины детства и юности, и на них везде, иногда явно, а иногда вдалеке, на заднем плане я видел Алёну. Вот она дает мне любимую свою куклу, вот я качаю ее на качелях, и она смеётся, звонко, колокольчиком. А это купальские хороводы, и нам выпало быть парой, и она краснеет, и мы вместе взявшись за руки прыгаем через костер. Словно что-то включилось, открылась нужная дверь, и поток воспоминаний, стремительный, неудержимый, повлек меня по лабиринтам памяти. А внутри начало теплеть, начало прорастать пока ещё еле уловимое ощущение, больше похоже на какую-то сладостную поволоку, ожидание ... ожидание встречи…
И мне вспомнился ее загар, неповторимого оттенка благородной патины, шелковистость кожи, мягкость, нежность прикосновений, открытое, чистое лицо с тонкими чертами, удивительные, большие, необычного цвета глаза, голос с тысячью оттенков, и немного грусти, так ощутимой даже на расстоянии.
- Переоделся бы что ли, рубашку другую одел.
- Я же не пыль в глаза иду пускать, а так, походим, посидим, поговорим…
- Смотри Ваня, это деревня.
- А, - махнул я рукой, - семи смертям не бывать, а одной не миновать, пойду так, ведь с бани, мама всё чистое дала.
Алёна вышла из дома в нарядном платье ниже колен, аккуратно причесанная, не совсем ещё просохшие волосы, схваченные на затылке резинкой, широким веером лежали по плечам. Уловив мой взгляд она чуть покраснела, провела, как бы поправляя рукой по платью, коснулась волос. Едва уловимый запах духов, чуть, чуть, в меру.., платье, ткань, фактура ткани, всё говорило о хорошем вкусе, всё подчеркивало достоинство гибкой, юношеской фигуры. Неброско, но всё к месту.
Очень скоро первая неловкость ушла и мы весело болтали вспоминая детские свои проказы, незаметно для самих себя мы шли уже под ручку, весело, по долгу смеялись. Солнце краем своим уже давно зацепилась за горизонт и тонуло, неотвратимо становясь всё меньше и меньше.
Я ощущал тепло, жар, источаемый через тонкую ткань, и этот жар пробуждал во мне ответную волну теплоты, нежности к этому хрупкому созданию, доверчиво смотрящему в мои глаза. Ничего подобного я не испытывал прежде. Нет, конечно, были женщины, их было немного, но они были, и не одна из них не пробуждала во мне столько ласки, столько желания оберегать, защищать эту доверившуюся мне женщину. Что-то дремавшее во мне столько времени, пробуждалась, оживало, давало новые понятия о природе красоты, о превосходстве содержания над формой…, или нет, не так... содержание формы, вот что важно. Я отчётливо вспомнил о чём говорил мне дядя Сеня, о чём толковал преподаватель классического рисунка. Да, картина может быть технически совершенной, но в то же время оставаться холодной, отталкивающей. Но стоит вложить кусочек души, пусть даже в несовершенную работу, и она оживёт, заиграет, заживёт своей жизнью. Так и здесь, в людском мире, внешняя красота, без внутреннего содержания может быть отталкивающе неприятной.
В порыве чувств от осознания этой простой истины, я не удержался, поцеловал Алёну, взял на руки и закружил, закружил, закружил… Мы смеялись как в детстве, было весело и беззаботно. Мы снова были вместе, и наш мир радовался вместе с нами.
Словно от кремниевой искры труд, вспыхнули чувства сдерживаемые рамками приличия, боязни, стеснения, неловкости, взметнулись к небесам. Мы пьянели от поцелуев и звёздное небо стало для нас шатром. Стали не нужны слова, слова слишком медленны, неповоротливы, не нужны сейчас. Только взгляд, только ритм дыхания, только жар души….
И всё же мать была права, небо пролилось дождём. Оно поило истомленную зноем землю, охлаждало истомленные страстью тела. Мы бежали под дождем держась за руки, смеялись и не думали ни о чём, мы ни о чём не могли думать…
- Ваня, Ванечка... ну не надо…, не надо..., пожалуйста… нехорошо это…
Горячая волна желания схлынула, разум постепенно возвращался на поверхность сознания вытесняя собой остатки страсти. Лицо с тонкими чертами, огромные в пол-лица васильковые глаза лихорадочно блестели отражая лунный свет. Луна как волчий глаз глядела в проем слухового окна, бело-желтым светом освещая сеновал. Алена в этом свете казалось неестественно бледной, её кожа казалась прозрачной словно… словно она была нарисована акварелью… Я бессильно откинулся… Кровь гулкими ударами стучала в висках. Алёна склонилась надо мной, её тоненькие пальчики гладили моё лицо, перебирали волосы, она смотрела на меня ясными, казавшимися наивными, детскими глазами. Она не стеснялась своей обнаженной груди дразнящей своей близостью. По девичьи упругая, она манила, лишала воли... Провел рукой по тонкой, нежной коже...
- Не надо Ванюша, не надо… Заласкал ты меня, истомил... Но нельзя, понимаешь, нельзя, нехорошо... Прости меня Ваня, прости... Я столько ждала тебя, столько ждала…
Нет, она не была похожа ни на одну из тех, что я знал. Она была чиста, не измазана пошлостью и прозой жизни, она смогла, сумела сохранить себя в чистоте для того единственного, кого любила. Как столько лет я мог не замечать этого, не видеть этого чувства? Как такое возможно? Почему в моей жизни случались женщины пустые, порочные, те которым льстило, что я художник, пусть без имени, но художник… Как много таких женщин вьётся возле мастерских и студий... Глядя на них, я уже разуверился в чувствах сильных и чистых. И такие женщины, вот именно что случались, как-то мимоходом, не по-настоящему. И лишь одна из них оставила в душе моей непонятный отпечаток. Кристина. Натурщица. Одинокая, заблудшая душа с красивой фигурой, с хорошей формой груди, с рельефными от природы, хорошо очерченными мышцами, настоящая находка для скульптора и художника. Почему она тогда выбрала меня, не Славика Коростылева, ни Лёву, а меня? Ведь Славик ходил за ней по пятам, а Лёва возносил на пьедестал совершенства, а я…, я просто молчал.
А потом была ночь полная сумасшествия, наполненная безумством до краев. И я пил эту отраву, пил и терзал ставшее податливым тело. Изнемогал, и вновь восставал поднятый волшебством рук, лаской и желанием… А наутро внутри пустота… Ничего... Никаких чувств… Как странно устроен этот мир, как капризна, непредсказуема бывает наша судьба. Словно в бездну заглянул тогда, посмотрев в бездонные, карие глаза. Одно только слово шепнула мне на ухо: спасибо, и долгий поцелуй на прощание… После этой ночи я написал «Бегущую с волками», картину, которой так восхищался Лёва. Кристину больше я не видел никогда. Она словно избегала меня, словно сторонилась привычных компаний, она исчезла из моей жизни так же внезапно, как и появилась. Я не сожалел, я не испытывал к ней особых чувств, но внутри остался какой то осадок, чувство недосказанности, вины…
И вот июль месяц, деревня, сеновал, запах свежего сена, и запах женщины, другой женщины, женщины, словно из другого мира, волшебного гармоничного, чистого мира юности.
Обхватил руками тонкую талию, скользнул по нежной коже до плеч, притянул к себе, прижал к груди, и утонул в волосах.
- Ой, Ванечка…
Время. Время оно там, снаружи, здесь времени нет, нет ни границ, и нет рамок. Что значит весь мир, вся вселенная, когда на сцену жизни выступает таинство рождающее саму жизнь...
- Прости меня Алена... прости…
- За что Ванюша, за что…
Горячие губы прижались к моему плечу. Она вся словно источала жар, едва сдерживаемый тонкой кожей, и жар этот плавил меня, переправлял моё сознание, мои стремления, саму мою жизнь. Я понял, что без неё, без этого хрупкого, нежного существа жизнь моя не будет иметь никакого смысла, она безсмысленна.
Первый луч солнца, робкий и несмелый, желтым пятном плыл по щеповой крыше, коснулся паутины, и как вчера утром заиграл в капельке росы. Петухи начали свою утреннюю перекличку. Вставать не хотелось, всей своей кожей, всеми своими чувствами я ощущал это существо, доверчиво прижавшееся ко мне. Я посмотрел ей в глаза и прочёл в них испуг, боязнь грядущий расплаты. Медленно наступала похмелье, проходил дурман колдовской ночи, солнце вступало в свои права не оставляя сомнений в своей силе.
- Надо идти Ванечка…
В её голосе слышалось обреченность, боязнь грядущего.
- Отвернись, - попросила она, словно и не было безумства ночи, словно не взывала каждая клеточка её тела ко мне всего полчаса назад.
- Я не буду смотреть.
Волосы, рассыпавшиеся по плечам, тонкий стан, упругие ягодицы обтянутые тонкой тканью трусиков, стройные ноги…
- Не подглядывай! - Алёна прикрыла рукой грудь. Легко, привычно проскользнула в просохшее платье, поправила его, огладила руками. Собрала густые волосы под резинку. Подошла по шуршащему сену, встала на колени, легонько, нежно коснулась губами щеки.
- Пойду я Ванюша...
- Прости меня.
- Пойду…
Последние «пойду» прозвучало обречённо, тихо, почти одними губами. Так наверное думает, ощущает, человек готовящийся к прыжку в омут или с парашютом, так уговаривают себя боясь сделать следующий шаг, когда на кону стоит сама жизнь и впереди нет определённости, нет уверенности в том, что ты ещё будешь дышать, что ещё встретишь восход, что утренняя свежесть коснется твоего лица… Перед глазами возник образ будущей картины, восходящее солнце, лесная поляна, солнечные лучи словно стрелы пронизывают рассветный туман… и она, вознёсшая руки к солнцу, встречает рассвет…
Погладил её по руке:
- Не бойся, теперь у нас одна судьба, одна на двоих. Понимаешь…
Алена быстро спустилась по лестнице, выскользнула за дверь.
- Алёна? - Удивленный голос матери заставил вздрогнуть.
- Здравствуйте тетя Люда..., - в тихом ответе Алёны слышались стыд, смятение, неудобство. Как должно быть ей неловко, вот так…
Дверь в сенник отворилась, скрипнула лестница.
- Что же ты делаешь, кобель ты безстыжий! Что ж ты девку позоришь! Ведь вся деревня видит, это же не город! Безсовестные твои глаза! Ведь сколько разговоров будет, а?! Опорочил девку!
Глаза матери, всегда добрые, горели гневом. Да, жить в деревне, это жить на виду, здесь не скроешься, как не пытайся, всегда найдется человек который что-то видел, ну а пытливый, крестьянский ум домыслит, дорисует картину, и потом так преподнесет её... На чужой роток, не накинешь платок…
- Мам, как думаешь, не пора ли мне жениться? - Сказал спокойно, обыденно, словно продолжил давнишний разговор.
- Жениться? - Оторопела мать, - на ком?
- Да вот на Алёнке, хорошая, ласковая, заботливая. Мы вот тут всю ночь сидели, разговаривали...
- Видела я на шее у неё сиденья ваши, - утихала мать, - девка хорошая, ничего не скажу, не избалованная, работящая, сам знаешь. А сердце то что?
- Сердце поёт, мам…
- Ну, коли так, я благословлю, живите, пора уже и тебе остепениться, и ей замуж пора, засиделась в девках то.
Спустилась по лестнице, и уже снизу:
- Умойся да сходи к ним то, знаешь ведь Дмитриевну, выспится на Алёнке, иди, выручай.
И то правда, лежу мечтаю, а Валентина Дмитриевна на расправу скорая. Натянул штаны, накинул рубашку, съехал с сена. Эх! Была не была, прощай холостяцкая жить!
Забежал домой, хоть причесаться на скорую руку. Лида смотрит на меня смеющимися глазами:
- Ну Ванька! Ну, ты даёшь!
- Ага, в стране угля, хоть мелкого, но много. - Отшутился я. - Ну как?
- Переоделся бы хоть.
- Да чистое на мне, с бани, пойду сейчас, дело соседское, узнают. Зато дядя Витя дома, заступиться, если что…
- Ну, как знаешь.
Шёл по улице, сердце бешено колотилось в груди, любопытные соседи поглядывали сквозь стекла окон. На скамейке возле калитки сидел дядя Витя, нервно курил, делая быстрые короткие затяжки.
- Здравствуйте дядя Вить!
- Да уж, здоров…
- Я вот…
Он отмахнулся рукой
- Дядя Вить…
- Не знал бы тебя, шею за дочку свернул бы… Иди, иди, выручай.
Уже с улицы слышны были гневные крики.
Прошёл сенцами, постучал в дверь, за дверью приутихло. Отварил.
- Можно?
Алёна сидела на стуле у кровати, с опухшим от слез лицом.
- Что, явился, гусь лапотный?! - Валентина Дмитриевна стояла посреди горницы руки в боки, худенькая, жилистая. В ней читалась большая внутренняя сила, энергия еле сдерживаемая этой с виду хрупкой формой.
Алёнка быстро взглянула, и закрыв лицо руками убежала в другую комнату.
- Срам то какой, вы-то кабели, что с вас возьмешь..., а тут сраму на всю деревню…
- Валентина Дмитриевна, так не было ничего, гуляли, попали под дождь, а потом сидели на сеновале, сохли, болтали всю ночь…
- Болтали они всю ночь…
- Да и не такая ваша дочь, чистая она, честная…
- А что люди то скажут, вы подумали, чай в миру живем.
- Так, что и пришёл то, вот хочу Алёну замуж звать.
Сердце готово было выпрыгнуть из груди, его бешеный ритм отдавался в голове, в ушах звенело, напряжение достигло предела.
- Значит по-честному, руки значит просишь? - Подошла к окну, растворила ставни, - Отец, зайди что ли в дом, поговорить надо.
Буря постепенно утихала, мне предложили присесть.
- Вот, отец, Иван Алёну замуж зовет.
- А что мать, коли согласна, так совет да любовь, хватит в девках маяться.
Валентина Дмитриевна присела на табурет, казалось огонь, ещё минуту назад бушевавший в ней угас. Она устало положила руки на передник. В глазах её читалась любовь и тревога за дочь, которую всего полчаса назад честила на чём свет стоит. Отпустить от себя, дать вольную, существу нежно любимому, оберегаемому в меру своего понимания… и словно в продолжение ее мысли:
- Давно ли в школу то бегала, бантики завязала… - глаза ее увлажнились, она вытерла их концом платка.
- Ну, будет, будет, - успокаивал её Виктор Александрович. - Алёнка, поди сюда!
Он строго посмотрел на дочь стоявшую у порога:
- Слышала поди, о чём тут говорили?
Алёнка всё в том же платье с опущенной головой стояла у порога комнаты.
- Иван, вот руки твоей просит, что скажешь? Согласна?
Она украдкой посмотрела на меня, молча кивнула головой.
- Ну, вот, что гулять, гуляйте, слова не скажу, но чтоб до свадьбы ни, ни... Слышишь Иван? Ты теперь почитай, человек городской, погуляешь тут, да и уедешь в город, а нам тут жить. Будем считать, что помолвка состоялась, присмотритесь получше, дурман то быстро пройдёт, характером сойдетесь ли? Раньше не спрашивали, окрутят и под венец, и живи как хочешь, а теперь время даю, не торопитесь, жизнь прожить, не поле перейти. Если ничего не было, и живот ветром не надует, то и вопросов нет.
- Я вот хотел Алёну позвать, порисовать её хочу.
- После обеда приходи, дело не шутейное, поговорить нам надо.
- Так я зайду после обеда?
- Давай, давай, заходи, - дядя Витя похлопал меня по плечу, - плечо крепкое, отцовское, земля ему пухом, сейчас посидели бы с ним, обговорили. Ну, всё мать, хватит сырость разводить, проводи Ваню.
Валентина Дмитриевна, как дорогого гостя, по обычаю провожала до калитки.
- Ваня, прости Христа ради, я уж про плохое подумала. Береги ее, одна она у нас…
Я шёл деревней и думал, кто я теперь? Зять? Муж? Жених? Или всё же пока свободный человек, холостой, вольный, как перелетная птица…
Не смотря на всё моё желание узаконить наши отношения с Алёной тихо, без лишнего шума и суеты, мне был дан категоричный ответ: «Это наша единственная дочь». Емко и без изысков.
С тоской я думал о том, что мне предстоит пережить, деревенские свадьбы не отличаются изяществом, по крайней мере, современные. Зато народ гуляет три дня. Но ничего не поделаешь, как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж.
Алёна тоже была не в восторге от предстоящего мероприятия. Конечно, наверное, каждая современная женщина мечтает одеть белое платье, украсить голову фатой, но не каждой дано обрести семейное счастье. Семейное счастье мало зависит от того сколько было народа на свадьбе, сколько было потрачено денег. И вообще, мне не нравится слово «свадьба», это что значит, что сводят двух людей без их желания? Тем более «заключение брачного союза». Это как? Мне больше по душе была трактовка Константина Владимировича, который утверждал, что всё это мероприятие раньше называлось «семейный союз», звучит как то душевно, приятно и образ возникает хороший. Видится сразу молодая пара, почему-то в древнерусском наряде взявшиеся за руки, и руки эти в едином порыве вытянуты вперед. Возникший образ был настолько четкий, вычерченный сознанием ясно, в деталях, что сразу взял в руки карандаш. Рисовал быстро, чтобы не упустить ничего.
Алёна, с которой последнее время мы почти неразлучны, с интересом смотрела на возникающую из ничего зарисовку.
- Как мне нравится! Красиво!
А образ обрастал деталями, появилась лента на вытянутых руках, появился народ, схематично конечно. Появились родители и высокий плечистый старик, явно руководивший обрядом. Родители держали в руках чаши…
Сам смотрел с удивлением на то, что получилось. Алена села рядом, положила голову мне на плечо, обхватила мою руку своими. В ней чувствовалась нежность, ласка. Жизнь моя обретала новые грани, до сих пор неизведанные мною. Мы долго сидели почти не шевелясь, нам было хорошо от того что мы вместе.
- Пожалуй я перепишу «Встречающую в рассвет». Знаешь мне сейчас открылось, что она должна быть одета по-другому, вот именно так, как здесь, эти височные украшения, да… они должны быть обязательно серебряные, тонкой работы, отсвечивать, обязательно отсвечивать… и в руках протянутых навстречу восходу должна быть чаша, пожалуй, даже не чаша, а братина…
Мысли мои лихорадочно мелькали в голове, выстраивался новый образ, новое видение.
- Да, я напишу новую картину…
Свадьба назначена была на конец сентября, всё же сильны еще традиции в деревнях. Убрали урожай, всего полно, почему бы и не отпраздновать, да и первенцы рождались в конце весны, в начале лета, и к зиме успевали окрепнуть.
Назначенный день неотвратимо приближался, но как не удивительно все приготовления, все хлопоты как будто обходили меня стороной. В моей жизни почти ничего не изменилось, почти всё осталось по-прежнему. Я несколько раз съездил в город, завершил кое-какие дела, пригласил своих близких друзей.
Душа компании Лёва сочувственно похлопал меня по плечу:
- Но, что друг, променял значит свободу на клетку? А как же наши холостяцкие посиделки? А красивые модели? Эх, брат, кончается твоя привольная жизнь! Если умная попадётся, крутить будет тобой как хочет, а если глупая, со свету сживёт. Всё, пропащий ты человек!
- Брось Лёва, тебе бы тоже о семье подумать, поздно будет.
- Ярмо на шею надеть и никогда не поздно, лучше уж позже, чем раньше, поверь мне. Уж я женщин повидал, знаю.
Спорить не стал. Может быть потом, когда-нибудь, придут сожаления, но сейчас, от одного воспоминания об Алёне, на сердце теплеет.
Вместе с Лёвой съездили к Славе Коростылеву, талантливый художник и непревзойденный фотограф, он с радостью согласился запечатлеть на фотопленке предстоящее торжество. При одном лишь упоминании о деньгах на расходы замахал руками:
- Ваня, Ваня, за кого ты меня держишь? Вместе учились, вместе рисовали, дружили, а ты о деньгах. И слушать не хочу!
В общем, друзья есть друзья и товарно-денежных отношений среди них нет, и не может быть, по определению. А может в этом и есть загадка русской души? Всегда в трудную минуту подставить плечо, поддержать, а если надо и приютить. Не в этом ли есть сила дающая способность побеждать и выживать? Тысячи лет, да что там тысячи, миллионы лет путем отбора, отсеивания ненужного создавался гибкий, могучий менталитет, способность к выживанию заложенная глубоко внутри, древняя и мудрая.
Заехал и Константину Владимировичу. Он, как всегда встречал меня в Пушкине, на вокзале, сухенький, подтянутый старичок, в шляпе и с неизменной тростью. И как всегда мы пошли в Александровский парк. Тенистые аллеи, ярко окрашенные осенью, каналы и пруды. Всё это настраивало на спокойный, созерцательный лад.
- Пора, пора Иван Александрович, дорогой мой, и время хорошее, и для вас хорошо будет. Мужчина в семье вызревает, раскрываются в нём другие силы, приходит ответственность и мудрость. Жизнь по-другому видеться. Благословляю голубчик! В добрый путь! С Богом! С Богом!
Сбережение моих вполне хватало, подработка оформителем-декоратором, да пара-тройка удачно проданных картин. Холостая жизнь есть холостая, много не тратишь, если конечно не любишь шумных компаний, сабантуйчиков и прочего весёлого времяпровождения.
Ехал поездом. Шумный вокзал, суета. Пришёл задолго до отправления. Повезло, в кассу стоял не долго, снова взял билет в общий вагон, доеду как-нибудь. Хотелось забыться, отключиться от мира.
Сидел на скамейке, смотрел на суетящихся людей и думал о том, что вот она, жизнь на колёсах, сколько времени мы проводим в дороге? Сколько времени эта самая дорога отбирает у нас? И даже не путешествия домой в деревню, здесь всё понятно, а дорога городская, ежедневная дорога. Три с половиной, четыре часа в день, зимой и летом, при любой погоде, и главное ежедневно. Пятая часть дня, пятая часть года. Семдясят дней в году мы проводим в дороге. А сколько могли бы сделать за это время? Сколько узнать? Прочитать? Чему могли бы научиться? Нет, действительно прав Константин Владимирович, город отбирает больше чем даёт…
- Иван? Ты что ли?
Молодая женщина, хорошо одетая, накрашенная, ухоженная. С трудом узнал Валентину. Почти ничего не осталось в ней от угловатого девчонки подростка. Формы приобрели законченность, изящество.
- Валентина?
- Ты посмотри, возмужал, похорошел! Настоящий мужчина! Можно присесть?
И не дожидаясь приглашения села на скамейку рядом. Пахнуло дорогими духами. Наверняка французские. Пришло чувство неловкости, кого, кого, а её я не ожидал увидеть. Внутри возникло раздражение.
- Домой?
Кивнул головой.
- А я вот тоже домой собралась. Слышала свадьба у тебя, пригласишь?
- Извини, нет.
- Значит помнишь ещё меня... А я вот второй раз замужем, пятый год уже здесь живу, на «Самоцветах» работаю. По золоту, серебру, эмали... Ну не молчи, скажи что-нибудь ... Ты-то как?
- Да всё так, по-старому, хвастать нечем.
- Квартира есть?
- Есть.
- Мы вот тоже недавно получили, двухкомнатная, новая...
Чувство раздражения, нежелание говорить, да и просто видеть этого человека, постепенно уходило. Оно сменялось ощущением жалости и пониманием того, что действительно, где-то там, в глубине ещё сохранилась обида. Первая любовь на всю жизнь оставляет след в душе, а иногда и долго незаживающие раны. Но сейчас мне её жаль, жаль по-настоящему, ведь за всем этим внешним лоском, ухоженностью, чувствуется какая-то неустроенность, несчастность. Интересно, знакома ли ей страсть, настоящая, горячая страсть, любовь, та, которая толкает на безумства, лишает сна и покоя, приносит в душу умиротворение, радость и безграничное ощущение счастья? Сейчас она похожа, не снаружи, снаружи всё хорошо, изнутри, на маленькую запутавшийся девочку, ещё только познающую мир, ещё не знающую настоящих чувств. А может быть эти чувства не проснулись в ней потому, что не встретила она свою настоящую половину, мужчину, за которым пошла бы без оглядки? Есть конечно женщины живущие умом, холодным расчетом, но мне кажется, таких не много, и они страшны, ибо для них не имеет значения ни чувства, ни сама жизнь другого человека. Они холодны, без чувственны, настоящие снежные королевы. Больше тех, кто от отчаяния, или по безысходности выходит замуж, потому, что надо, хочется семьи, детей и всю жизнь живут рядом с нелюбимым человеком, терпят и живут. Что движет ими? Что толкает на такие шаги? Задумался, погрузился в себя.
- Ты что, не слышишь что ли?
- Извини, задумался.
- Где работаешь?
- Так, в свободном плавании, подрабатываю на студии и в театрах.
- Значит постоянной работы нет? Не завидую тогда Алёне, на что жить-то будете?
- Проживем как-нибудь.
Уколола как булавкой. Эх, Валя, Валя, как собака на сене, сама не съем, и другим не дам.
- Алёнка молодец, хоть погуляла, а я вот, дура, сразу замуж вышла. И что там ловить, в деревне? Всю жизнь в навозе. Витька на тракторе, дома не бывает, да и что там дом, всё время как белка в колесе, скотина да огород. Ещё и выпивать стал. Быстро поумнела. Разбежались через год. Сейчас хорошо, в чистоте, зарплата хорошая, отработал и отдыхай.
- Дети есть?
- Рано ещё, надо для себя пожить пока, а так всю молодость в пеленках проведешь.
Пожить для себя... Как это современно. А ведь раньше рожали тоже для себя, дети это вклад в свое, не в чужое, а в свое будущее. Чем больше детей, тем больше шансов выжить, и жить хорошо в старости. А сейчас? Да, наше государство социальное, платит пенсии, но в этом-то и вся проблема, мина замедленного действия, которая, в конце концов, когда-нибудь подорвет само государство. Раньше не знали абортов, надеялись только на детей, будет кому принести воды в старости. А теперь? Теперь можно без детей, проживешь, хоть всю жизнь для себя живи...
- Ты что молчишь-то всё время? Я тебе неприятна?
- Да нет, всё нормально. Это я с холостой жизнью прощаюсь, - пошутил.- Значит у тебя всё хорошо... Рад за тебя.
- Слушай, ты ведь художник, можешь мне портрет нарисовать, по старой дружбе, вот подруги обзавидуются! Я тебе сейчас адрес дам, приходи, чаю попьём, - взяла за руку, - посидим, молодость вспомним ..., мой почти всё время на работе, скучно...
- Спасибо за приглашение, - осторожно освободил руку, посмотрел на часы, - у меня есть твоим наброски, школьные, по ним напишу.
- Ну и как хочешь, - Валентина раздражённо, нервно взглянула на меня.
- Ты мне телефон свой оставь, если есть, когда будет готово позвоню.
- Значит вот так вот? Ну ладно, записывай телефон ...
Мне не хотелось не только встречаться с ней, но даже знать где она живет, и тем более давать ей свой адрес. Чувствовалось в ней что-то нехорошее, какая-то опасность.
Подали состав. Скорее бы уже посадка. Разговор был неприятен. Невольно сравнивал Алену и Валентину. Ничего общего. Какие всё же разные люди... В этом наверное и есть прелесть нашего мира. Мы все разные, непохожие. Посмотрел на Валентину. Поджала губы, молчит. Так вдруг захотелось сказать ей: Валя, Валя, ты же в школе была другой, ты была не такая. Весёлая была, светилось как огонёк, смеялась постоянно. С тобой было хорошо, Валя. Ну вот в душе нет уже прежнего чувства, нет того юношеского максимализма, нет того искреннего, нижнего отношения, которое слепило, не давало видеть недостатков.
Ещё раз внимательно посмотрел на неё.
- Сиди так, не шевелись.
Быстро достал блокнот, карандаш. Ухватить вот это чувство, этот взгляд, эти поджатые губы, причёску, платье, сумочку...
Набросок привычно обрастал деталями. Серёжки... Завиток волос возле уха, подбородок, капризный, заносчивый...
Время летело незаметно, уже объявили посадку, я рисовал, мы сидели и молчали. Всё, больше времени нет.
Ну вот, набросок сделан.
- Покажи ..., похоже... У тебя какой вагон? Общий? У меня плацкарт, жаль не вместе поедем.
- Я позвоню тебе когда будет готово. Ну, всё, давай! Не поминай лихом ...
- Я помню тебя, Ваня..., - сказала тихо, почти не слышно. Встала, отошла на шаг, и не поворачиваясь добавила, - просто он не ждал, он брал не спрашивая, по праву сильного...
Каблучки застучали по асфальту. Спина прямая, напряженная, натянута как струна...
Какие же вы странные существа, женщины, понимаете ли вы самих себя, хоть иногда. Что такого вложил в вас Создатель, что делает вас непредсказуемыми, непонятными. Я тоже помню тебя Валя, и память эта будет жить столько, сколько буду жить я. Первая любовь, горькая, незрелая первая любовь...
На удивление в вагоне было просторно. Повезло. Сел на боковушку. За окном проплывал город. Многоэтажные дома, улицы одетые в асфальт, вечно спешащие люди. Как мы живём в этой суете, спешке... Вспомнилась вдруг деревня, сосед наш, дядя Вася, человек неимоверной силы, невысокий кряжистый. Вспомнилось как он носил воду из пруда за городом. На коромысло подвешивал два молочных бетона по тридцать пять литров и нёс легко, на одном плече. Он приходил к пруду, садился на мягкую, тонкую, сочную траву и мог часами смотреть на кувшинки, на уток резвящихся в ряске, на старую иву склонившуюся к воде... Разве это возможно в городе? Разве можно вот так сесть на улице и смотреть. На что здесь смотреть? Есть конечно прелесть городских парков, есть музеи, театры и кинотеатры, но там слишком людно, нет той тишины, покоя, нет красоты восходов, нет бордовых, во весь горизонт закатов, нет пения цикад и запаха сена... Нет всего того, что так хочется душе истомленной шумом и суетой.
Достал альбом, смотрел свой набросок. Валентина... Пожалуй будет две картины, ты в прошлом, и ты в настоящем. Нет, одна, но на ней и прошлое и настоящее, и одно переходит в другое. Это важно.., важно показать как ты изменилась, как превратилась из девчонки ямочками на щеках, с ласковым, застенчивым взглядом в женщину, красивую, знающие себе цену женщину, рассудочную, ставшую почти холодной, но скрывающую в себе, глубоко, глубоко, там, где-то внутри, всё туже девчонку, наивную, мечтательную девчонку. Картина как бы из двух частей, первая – природа, солнце, цветущий сад, и ты, молодая девушка делающая шаг…, вот дома и тени большого города, и снова ты, но уже в шикарном платье, в туфлях на высоком каблуке ... Не знаю, понравится ли тебе, Но я так тебя вижу...
Луч солнца светлым, янтарным пятном скользил по выбеленной ткани наволочки. Узор мелкими квадратиками поделенными на ещё более мелкие треугольники. Нити тонкие, льняные. С трудом верилось, что это сделано руками, дома, на наверное столетнем уже станке. Сколько времени, сколько умений и сил вложено в это? Сколько вечеров затрачено, сколько песен спето, сотворено молитв, сколько вплетено сюда мыслей, чувств, надежд и желаний? И всё это потом сшито и вышито с любовью и надеждой. Да, теперь нас приучили не думать, не тратить время на такие пустяки. Зачем? Пошёл в магазин и купил готовое, сделанное где-нибудь на фабрике в Иваново, городе невест. А ведь какой нужно иметь цепкий ум, терпение, настойчивость, чтобы не сбиться, выткать этот повторяющийся рисунок, ведь каждый квадрат не больше чем сантиметр на сантиметр. А вышивка? Краски то яркие, то плавно перетекающие в пастельные тона, гармонично сплетаются, переплетаются, ложатся на ткань стежок к стежку создавая некий гармоничный лад, неповторимый, наполненный индивидуальностью. Каждый завиток, каждый вышитый значок имеет свой смысл, свое значение, они взаимодействуют друг с другом, дополняют друг друга. Симфония мечтаний положенная на узорную ткань… Алёна старалась ... Я представил её, вышивающую. Сколько любви, ожидания, надежды сюда вложено. Она призналась мне в порыве чувств, что если бы вышла за другого, то вся эта красота так и не увидела бы света. А сейчас мы спали на её любви, на её грезах...
Как всё же женщины прошлого были богаче, богаче знаниями, умениями, наконец любовью. Какое было отношение к своей чистоте, какая ответственность лежала на ней, как они берегли себя... Да и могло ли быть иначе, когда с молоком матери в тебя вошли песни, молитвы, умения, и знания... Они не могли по-другому.
Внутри что-то происходило, начинало рождаться понимание времени, начинало возникать ощущение того времени, пока смутное, ещё непонятное. Да и пойму ли я когда-нибудь до конца...
Солнечный луч скользил неудержимо, вслед за восходящим солнцем, коснулся волос Алены рассыпавшихся по подушке. Разрумянилась, прижалась всем телом. Милый мой, ласковый человечек... Не удержался, поцеловал. Улыбнулась, посмотрела своими удивительными глазами. Утонул, утонул безвозвратно, навсегда в этих глазах, в этом полном неги и ласки взгляде ...
Внутри, где-то в глубине естества, там, внизу живота вспыхнуло пламя, пронеслось волной, пророкотало как девятый вал по телу. Рассудок испарился, растаял, на поверхность вышла миллионолетнее, бесконтрольное желание. Тело наполнилось жаром, завибрировало, задрожало. Жар истекал неистово стремясь наружу. И она ответила ...
Две волны схлестнулись, заиграли переплетаясь в неистовом танце, неудержимом, горячим танцы о любви. Пламя желания терзало тела, пело внутри древнюю песню жизни…Рокот барабанов сменялся нежной мелодией тросниковой флейты, пламя страсти то вспыхивало яростно, то горело спокойно, еле заметно. Губы, глаза, мягкие шелковистые волосы, плавные изгибы тела, безумие любви… увы, оно не может длиться вечно. Внутренний жар потом вышел наружу. Закрыл глаза, а перед глазами почему то девушки в длинных белых платьях, хороводы, и её глаза. Их не забыть. Я видел их столетия назад, я вижу их теперь, сейчас перед собой...
Кто говорит о том, что мужчина любит глазами тот не знает ничего. Глаза это всего лишь часть, небольшая часть его существа. Природа мудра, она наделила его, как и женщину, множеством чувств, порою неясных, непонятных ему самому, но сильных, иногда без контрольных, не подвластных ему. Мужчина любит всем своим существом. Он любит глазами, он любит руками… тепло тела, форма, плавность линий и переходов ... А аромат тела? Не духов, благовоний и масел, а истинный, неповторимый для каждой женщины естественный аромат тела. Всё это вместе взятое пробуждает в нём древние инстинкты, старые как сам мир.
- Любовь на постели сотканной из твоих грез... - шепнул на ухо своей любимой...
Прошла уже неделя с тех пор как отшумела свадьба. Всё вошло в свою колею, мир катился дальше во времени и пространстве. Мы жили в летнем домике в саду. Конец сентября выдался теплым. Конечно ночью же холодны но двое влюбленных объединённых одной страстью по определению не могут замерзнуть. Да и кровать сделанная ещё дедом Алёны из дубовых досок с гнутыми пухлыми ножками, резной спинкой, застеленная высокой периной, укрытая пуховым одеялом, надежно защищала от холода.
Алёнин род крепко стоял на ногах еще при царе. Дед её, краснодеревщик работал на заказ в городах, семья жила на заработанные им деньги. Ну а когда старый мир «насилья» был разрушен, не пострадал от новой власти, ибо работников не имели, да и уважаемы были в округе за чистоту нравов и доброе сердце. Не раз, приехав с заработка, Алёнин дед помогал бедноте. Кому корову вместо павшей купит, корова в деревне – кормилица, без неё никак, а кому денег сручит. Многое из мебели в доме сработано его руками. И эта кровать, и ясеневый, круглый столик, и комод, резной, красивый, и сундучок с округлой крышкой, блестящий, лакированный, сплошь покрытый резьбой. В нём по старинке хранила свое приданое мать Алены, а теперь хранит Алёна. В нём каждая вещь, каждая мелочь хранит тепло ее души, мастерство рук. Я смотрел на неё и вспоминал девчонку с венком из одуванчиков на голове, лежащую за огородом на покрывале с книжкой. Как много времени прошло ... как долго я разбирался в себе, как долго ты меня ждала...
Всю эту неделю я писал, такого со мной еще не было никогда. Будто крылья за спиной выросли. Почти закончил две большие работы, около десятка набросков. А влюблённое сердце поёт, непередаваемое ощущение легкости руки, краски сами собой ложатся, новые оттенки, цвета, возникают спонтанной естественно, сами собой. Посмотрю в счастливые глаза, и сами собой рождаются, всплывают на поверхность образы, новые миры, пишутся новые картины...
Незабываем и маму, каждый день в гостях. Поначалу мать обижалась:
- В свой дом веди, не уж то в примаках жить будешь? Вот, половина дома пустая...
Но потом смирилась, да и Алёна добрым своим сердцем, покладистым нравом была ей по сердцу. И корову подоит, и с хлебом, да пирогами поможет. И Лида рада, поговорить есть с кем, и малый ручонки к Алёне тянет.
Но жизнь есть жизнь, и она время от времени напоминает о том, что сказка не вечна. Время отпусков подходит к концу, и надо решать как жить дальше. Вернуться в большой город или остаться здесь, а быть может уехать в область, где работает Алена, да и в посёлке сватают на должность директора дома культуры, обещают дом и приличную зарплату. Что делать? Решение трудное, от него, быть может, будет зависеть то, как сложится вся последующая жизнь. Да впрочем, не быть может, а будет зависеть, именно будет.
Сентябрьские ночи тёмные, особенно безлунные. Тишину комнаты нарушало только тиканья часов и мерное дыхание Алёны. Охватила руками, словно боится потерять, голова на моем плече, мягкие волосы как у русалки по всей подушке.
Долго думал и всё не находил однозначного ответа, Алена спит, полностью доверилась моему решению: «С тобой хоть на край света».
Вот она семейная жизнь, вот она ответственность за решение, за семью. Это не холостяцкие вечеринки, легкое безумие бытия, здесь надо подумать.
Пахло ароматной антоновкой. Большие, реброватые, с жёлтым оттенком яблоки лежали в корзинке рядом со столом. Аромат этих яблок, тонкий, приятный невольно навевал воспоминания о свадьбе, о том, как провожали до летнего домика в саду. А на яблонях налитые соком, почти прозрачные яблоки. Алёна в белом платье и фате. А свадьбы всё пела и плясала, мы уже были там не нужны. И нам было хорошо здесь вдвоём. Всё шло своим чередом. Устали. От веселья тоже устаёшь. Перед глазами столы с разносолами, Лёва в роли тамады, и неумолкающий затвор Славинова «Зенита», всё осталось позади. Сейчас вечер, солнце уже движется к горизонту, его лучи тонкой паутиной пронизывают еще густую листву яблонь, а яблоки, попав в такой луч играют янтарём, на некоторых просвечивают семечки.
И мы уединились в летнем домике в глубине сада подальше от шума, и нам было хорошо, и было как в сказке, «был день второй, и был день третий»…
Шумели и веселились односельчане и мы были в центре этой суеты. Были в центре, но не были частью ее, мы словно отделились невидимой стеной, словно существовали в другом мире. Вставали на «горько!» и целовались, иногда краснели от непристойной шутки вдруг вылетевший из уст кого-нибудь разморённого весельем. И аккордеон двоюродной сестры Алены, выпускницы музыкального училища, и Лёвин магнитофон, и деревенские плясовые, всё слилось в нескончаемый поток, завертелось, закрутилось ... Нас сводили для семейной жизни. И как мы были далеки от всего этого, как отстранены, погружены в себя, и вот всё позади, всё отшумело, ушло, осталось в прошлом.
А в памяти перестук каблучков и песни. Народ соскучившись по отдыху бушевал безудержно, неутомимо. И как на другой чаше весов Константин Владимирович с его спокойным лицом, парк, сирень в цвету, тропинки посыпанные песком... Мы идём неспешно.
- Иван Александрович, в деревне другая энергетика, другой образ жизни, здесь всё не спеша, не торопясь, здесь есть время для созерцания и неторопливых бесед , здесь красота природы заставляет жить плавно, без резких всплесков и затуханий, размеренно, неторопливо. И наверное человеку выросшим в городе, в деревне покажется скучно, он привык вечно спешить, энергетика города угловатая, колючая. В городе вечная спешка и суетное стремление выжить в толпе себе подобных. Городская жизнь горька. А деревенская наверное покажется тяжёлый для тех кто привык чтобы за него думали, принимали решение, брали на себя ответственность. В деревне всё нужно самому. Самому решать, оценивать погоду, быть прозорливым опираясь на знание оставленные предками, быть трудолюбивым и главное получать удовольствие от того что ты делаешь. И тогда восходы и закаты, река и лес, чистый воздух и размеренная, неторопливая жизнь сполна наделять тебя долгими годами радостной жизни. Чтобы понять всё это, оценить, не нужны годы жизни, для многих достаточно несколько дней. Но потом , как у наркомана начинается ломка, и многие не выдерживают, уезжают обратно в город, человеческий муравейник под управлением королевы муравьев, решающий за всех чему быть, а чему не быть. В городе проще, здесь уже всё решено за тебя. Дорогой мой Иван Александрович, это как два мира, город и деревня. Они сосуществуют рядом, иногда пересекаются и чаще город агрессивно поедает деревни, поглощает и без остатка, как раковая опухоль постепенно лишает силы и убивает своего носителя. В этом нет баланса, нет в этом любви, рождающий новую жизнь. Только смерть, гибель и запустение. Как степной, страшный пожар оставляет после себя лишь выжженную землю и пепел. Поймут ли это когда-нибудь люди? Сменит запах асфальта, смог и шум городов на цветущие сады, на шум летнего, тёплого дождя, на пение соловьев, дурманящий запах цветущих трав...
И снова тосты, поклоны родителям, пожелания, а в голове другие мысли и отстранённость…
- Деревенская свадьба. В ней мало уже осталось от той старой свадьбы где каждый шаг, каждый жест имел значение. Всё упростилась в ускорилось, потеряла сакральный смысл. – Константин Владимирович чертил тросточкой замысловатую арабскую вязь на песке дорожки. Мы сидели под подёрнутыми желтизной липами. - А жаль. Жаль что потеряна духовная составляющая, ведь она как ось мира держала, придавала смысловое значение всему, что происходило в жизни человека. Каждый элемент одежды, узор на вышивке, каждое слово, всё это вместе сливалось в стройную картину, понятную каждому в данной местности. Приготовление невесты, омывание её, обязательной из серебряной посуды, наговоры и заговоры, одежда, сшитая и вышитая своими руками. Да, к замужеству готовились не один год. Это было событие, поворотный момент в жизни. Его ждали и боялись. А потому и берегли себя в чистоте, нравственной и телесной. Как же было иначе? Ведь человек переходил из одного мира в другой, кончалась его юность, кончалась беззаботная пора, то время, когда за тебя принимали решение, то время когда ты жил в родительской семье, подчинялся ее законам, её укладу жизни. И вот, рубеж пройден, и теперь новая семья творит свой мир, мир, слитый из уклада жизни двух семей, двух родов. Недаром говорят о магии деревенской жизни, здесь действительно всё пронизано магией жизни. Всё имеет значение. Обрядовость, обрядовость во всём. Поэзия жизни написанная тысячелетиями опыта, знаний накопленных по крупицам, вплавленных в надежды и ожидания. Где всё это в городе? В современном городе. Где чистота нравов, где смысловая нагрузка действий? Где место жизни неторопливой, созерцательной? Современный человек больше похож на сомнамбулу, лунатика, идет незнамо куда, потерялся в пространстве и времени. Поэтому у него всё просто, кажется, что всё и должно быть так. А как же, ведь он спит, а во сне всё возможно. А ведь мы будем терять еще больше. Поверьте мне старику…
Я смотрел на столы уставленные едой, на людей шумящих, колышущихся как единая масса, на суетящегося Лёву, произносящего тосты, пожелания. Пожалуй он казался инородным пятном непонятным, забавным. Хотя молодежь жадно тянулась к нему, неосознанно уже делая выбор в пользу городской жизни, ставя ее выше своей привычной, наверное считают её отсталой, грубой, уже изжитой, не нужной. Они стремятся в город, жаждут его. И город их примет, возьмёт всё что нужно, и оставит доживать на обочине жизни...
Алёна толкнула коленом:
- Ваня, что погруснел то?
- Немного задумался ... А ты как? - шепнул на ухо Алёне.
- Держусь пока, устала.
Быть в центре внимания тяжело, да и непривычно. Мне больше по душе тишина студии, естественный шум природы, разбавленный голосом птиц, шумом дождя по листве, пением цикад. И вот всё это торжество собрано ради нас. Шум, веселье, звон посуды, голоса…
И музыка из магнитофона сменялась аккордеоном, задорные плясовые переходили в протяжные, тягучие песни. И молодежь примолкала, и мы с Алёной, как на волнах уносились в дальние дали. И вновь после минутного затишья когда все казалось впадали в забытье, грянет плясовая и люди встрепенувшись, ведомые ритмом вставали из-за столов и вот уже перестук каблучков, озорные частушки наполняют пространство дома.
Эх... прощай моя грусть, печаль, прощай холостяцкая жизнь... И встрепенувшись, словно сжатая пружина в тебе наконец-то развернулась, освободила дремавшую до сих пор силу, вольёшься в этот поток и пойдёшь, пойдёшь, пойдёшь не в силах сдержать себя. И вот уже к буйной мелодии, к звонким ударом каблуками примкнут, сольются удалые пересвисты, хлопки в ладоши. А внутри тебя кипит, клокочет энергия незнамо откуда взявшийся, ищет выхода ... и находит его в ритме, взмахе рук, в ударе каблуком. Всё это в крови, в буйном нраве народном, в стихийном его стремление выразить себя, вот так вот, мощно, неудержимо.
Как яркая вспышка, пройдет плясовая и вновь сменит ее напевная неторопливая:
Вьюн над водой,
Да вьюн над водой,
Ой, да вьюн над водой расстилается.
Жених у ворот,
Ой, да жених у ворот,
Да жених у ворот дожидается…
Женские голоса уведут, повлекут тебя в дальние края, душа наполнится ожиданием и надеждой. И вдруг вновь, без перехода грянет:
Ой, ты, Порушка, Параня, ты за что любишь Ивана? -
Эх, и я за то люблю Ивана, что головушка кудрява.
Я за то люблю Ивана, что головушка кудрява,
Эх, и что головушка кудрява, а бородушка кучерява…
И вновь понесёт тебя ритмом, вновь не в силах сдержать себя ударишь каблуком, поведёшь плечом, и словно шелуха, налёт, слетят с тебя остатки городской жизни, и ты растворишься, растаешь отдавшись силе ведущей тебя.
Как не любить всё это, как можно остаться безучастным находясь в песенном потоке? Ритм подчиняет, освободившаяся внутри энергия выйдет, очистит, омоет тебя.
А ведь я уже почти позабыл это ощущение, это чувство неудержимой энергии, эту страсть. А много ли время прошло? Семь лет городской жизни и как будто ничего этого не было никогда. Не было молодежных пятачков у костра, не было звонкой, задорной гармошки дяди Сени, не было девичьих песен, далеко разносящихся в вечернем тумане. Как странно, словно попал в другой мир, словно кто стёр, обнулил мою память, отобрал частичку моей души, приглушил внутренний огонь. Не слишком ли дорогая цена за удобство городской жизни. Да и какие удобства? Жизнь без голубого неба среди высотных домов, в вечной дороге до работы, и вечера в бетонной клетке скрашиваемые телевизором. Жизнь в погоне за удачей.
Но время идет, и нас проводили в опочивальню, летний домик в глубине сада. Здесь всё прибрано, застелена широкая постель, здесь тишина и покой, и лишь издали слышится песни и музыка. Лучи заходящего солнца, белое платье, ставшее вдруг золотым, фата пронизанная лучами украсила голову золотым ореолом, озорные глаза и счастливый смех, и запах антоновских яблок…
А сейчас темнота, почти непроглядная, тишина мерно поделённая ходом настенных часов на минуты, и тот же запах яблок…
Закрыл глаза, и перед внутренним взором вновь аллеи Александровского парка, арабская вязь на песке и тихий задумчивый голос:
- Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед - пророк его. Нда… Каждый народ, каждый человек ищет Истины, и находит её по своему… Вы знаете Иван Александрович, я люблю эти места. Мы часто бывали здесь, ещё тогда, до революции. Здесь было по другому. Увы, молодость наша с каждым прожитым годом всё дальше от нас, и всё слаще… На аллеях этого парка я встретил свою первую любовь. Но, судьба… судьба бывает, как нам кажется, так жестока, так несправедлива. Этот парк остался напоминание мне о тех временах, я люблю его. Его каналы и пруды, аллеи. Здесь мне хорошо. Мне уже немного осталось, я стар, а когда я здесь, я словно переношусь в те далёкие времена. Но, дорогой мой, нельзя жить прошлым, нужно смотреть в будущее.
Он встрепенулся, глаза вновь заблестели задором.
- А что, кольца уже купили?
- Нет пока.
- Никакого золота! Нет, нет, и нет. Только серебро. Знаете, что значит золотое кольцо на безымянном пальце правой руки? Сожительство без родительского и Божьего благословения! Вот так вот, ни больше, ни меньше. Да и палец этот не безымянный, всему есть свое имя, на левой руке это палец мужа и жены, на него надевают кольцо при освещении Семейного Союза, а на правой - жениха и невесты, на него надевали кольцо при помолвке. Вы понимаете голубчик, как всё гениально и просто, всё на виду и понятно. Семейный человек, как правило носил два кольца, обязательно серебряных, по которым было ясно, что они живут в традиции, и согласно культуры прошли обряды наречения женихом и невесты, и обряды освящения Семейного Союза. Золотое кольцо на левой руке означает – родитель одиночка. Золотое кольцо на среднем пальце правой руки означает – вдова или вдовец насильственно умершего. А серебряное кольцо на этом пальце означает – вдова или вдовец естественно умершего. Ведь каждый металл имеет свое влияние, свою энергию. Вы если и не знаете, то должны чувствовать это, вы же художник. Надев металл на палец в виде кольца мы тем самым замыкается определенные каналы, так, что только серебро!
И вот из домашних сбережений извлечены царские серебряные рубли, и сделаны кольца, ведь мы сходимся по любви и с благословения родителей.
Вот, рядом со мной спит женщина, род которой древен, она ещё не растратила, ещё хранит в памяти наследие предков, ещё верна традициям и знаниям передающимся по материнской линии их рода, ещё творит, проявляет миру свои мысли, стремления души, ещё умеет выразить их, закрепите вышивкой и рукоделием. Да я счастливый человек, судьба берегла меня, сохраняла, наделила щедрыми дарами. Удержу ли, смогу ли достойно пронести по жизни?
Думы ворочались в голове, их неспешный ход казалось поддерживали и усиливали темнота, тишина и казавшийся громким в этой тишине ход часов.
Алёна пошевелилась.
- Не спишь?
- Не сплю, - признался я.
- А что не спишь?
- Думаю, как нам жить дальше.
- А ты не думай, - её рука заскользила по моей груди, поцеловала горячими губами, нежно, ласково, - ты спи, всё самой собой разрешится, доверься судьбе, спи...
И вдруг тихо, каким-то грудным голосом, как колыбельную запела:
Посею свое горе,
посею свое горе
по чыстому полю
по чыстому полю.
Растеть моё горе – ни рожь ни пшаница.
Цвитеть моё горе алыми цветами.
Усе цветы алы, один поалее.
Усе мальцы милы, а мой помилее.
А мой помилее – цалуй поскорей!
Пела по простонародному, и от этого пения внутри наступила тишина, покой мягкой, теплой волной заволок сознание, словно стал я маленьким, маленьким у мамы на руках. Мне хорошо и покойно.
Росные, вечерние травы, звездное небо, костер, высокий, большой. Шумно, много молодёжи. Стоим кругом. И вновь:
Посею свое горе,
посею свое горе…
Алёна в центре круга, выбирает меня, целует ...
Смех, веселье, молодецкая удаль ...
И два хоровода парни и девушки, вращаясь, словно вкручивают в себя пространство и время. Небосвод в звёздах, и звёзды эти несутся вслед за нами расчерчивая высокое небо кругами. И вот сигнал, неистовое вращение остановлено, и хороводы соприкоснулись в одной точке, и точка эта - наши с Алёной спины. На сегодня мы пара, так предрешено свыше, так распорядилась судьба. Всю купальскую ночь мы не расставались, мы вместе прыгаем через костер, вместе ищем в лесу папоротников цвет…
Проснулся, как будто вынырнул из теплой морской воды. Открыл глаза, в голове легкость и покой. Алена смотрит на меня, улыбается, шепчет на ухо:
- Усе мальцы милы, а мой помилее. А мой помилее – цалуй поскорей!
Обнял, прижал к себе...
- Алёна, ты чудо…
Иван да Алёна. Рассказ с земли Псковской
© Copyright: Ирина Костенко 3, 2023
Свидетельство о публикации №223123001876
Свидетельство о публикации №223123001876
Рецензии