Гугусик

«О чем, как все искусства, о любви,
О сладости духовного страданья,
О нестерпимом счастье быть людьми
И ведать бездны нашего сознанья…»
(Ю.П.МОРИЦ)

    «- О чем?»
Полчища сюжетов, героев всех возрастов и сословий толпились чуть выше макушки, ссорились и дрались, не желая выстраиваться в очередь…
    «- Как все искусства…»
Какие, и почему все? Что мы о них знаем? Что может знать это очень серое вещество в мозгу, тем более об искусстве, пытаться объяснить его, сформулировать?
    «- О любви…»
Полный бред. Любовь не подчинена разуму. Хтоническая сила Эроса. Кто только не пытался описать её с помощью обычного языка?
    «- О нестерпимом счастье быть людьми и ведать бездны нашего сознанья…»
Стоп! Это запредельное. Кто есть люди? Что общего между человеко-орудиями, луно, или земле ходами, ползающими по поверхности планеты и Высшими Я, и разделимы ли они?
Стоп, стоп, стоп. Начнем сначала.
    На мостке у озера сидели доцент Мухин и кафедрал Барашков. Кафедрал провел вечерний просмотр студенческих работ, расслабился и приумолк. Доцент приехал к другу в гости из своей деревни неподалеку. Молчали оба. Доцент откупорил бутылку Майстре, французского, но ярославского разлива с самопальной этикеткой, купленного еще утром в магазине «Кремлевский», разлил по жестяным кружкам. Штопор, подаренный другом, у него всегда был с собой.
У берега кувыркался, барахтался чаёнок, которого Мухин тут же, неизвестно почему, окрестил Гугусиком.
- О чем, - попытался начать разговор Барашков, желая унасекомить доцента по всем статьям, но промолчал. Всё давно оговорено.
- Как все искусства, - мысленно ответил ему доцент, делая первый глоток вина и глядя на вечернее озеро. На этом разговор и закончился.
Неподалеку справа трое тощих студенток, очевидно из суриковки, дописывали вечерние этюды, а слева, за деревьями двое подростков с лодки закидывали самодельные удочки из ивняка. Тишину нарушил только любитель старины в клетчатых бриджах с увесистым панасоникам в руках: «C'est beau», бубнил он, снимая панораму монастыря на закате, причмокивая и потрясывая кистью правой руки. Друзья сидели к нему спиной.
    Дневная жара сменилась уютной вечерней прохладой. Шум ветра, плеск воды, скандальные споры чаек, тарахтенье не чиненных жигулей и мотоциклов, скрип велосипедных педалей,- всё смолкло. Пяток последних чаек улетал на ночлег на дальний остров. Солнце, подобно ложке масла в геркулесовой каше, растворялось и таяло в облаке над горизонтом, подарив последние лучи двум оставшимся на острове ивам. Над озером воцарилась совершенно круглая луна. Студентки уже почти в полной темноте очищали тряпками палитры. Гугусик спрятался в прибрежной осоке.
Мухин достал из сумки гаджет. До-минорная пассакалия не нарушила тишину, нет, просто текла и растворялась в густых сумерках. «Севастьяныч никогда не подведет», - подумал доцент. Баха он любил.
- О любви! Ну, конечно, о чем еще думать, только о ней! – кафедрал обожал студентов, особенно на практике. И они обожали его. Да и доцента, своего старого друга с шестнадцати лет, кафедрал не просто любил, а берег его, по-отечески, называя «дурафилом». И в этом он был совершенно прав.