Гаррис Т. 2. Гл. 20. Ги де Мопассан... Ч. 2

— Вольтер защищал ла Барра10, — ответил я. — И Рабле было бы так же легко похвалить, как и Паскаля, но в вашем возражении есть доля правды. Именно экстраординарное, будь то добро или зло, обязательно выживет. Мы помним имя маркиза де Сада из-за его чудовищной, отвратительной жестокости так же, как и имя святого Франциска. В жизни есть много места для скептицизма. Я лишь изложил правило, которое дает достаточно оснований для надежды и побуждает к высшим достижениям. Три или четыре ваших рассказа будут прочитаны и через тысячу лет.
__________________________-
10 Франсуа-Жан Лефевр де ла Барр (1745—1766) — французский дворянин; был подвергнут пыткам и обезглавлен как сторонник Вольтера и атеист. Во Франции считается символом жертв христианской религиозной нетерпимости. Вольтер написал в его защиту два памфлета.

— Мы с трудом понимаем Вийона, — возразил Мопассан, — а речь короля Франции в XII веке для нас вообще сказана на неизвестном языке.

— Но печать изменила такое положение вещей, — ответил я. — Можно сказать, что язык как бы обездвиживается во времени и пространстве, хотя он допускает добавление новых слов и новых идей. Ваш французский язык останется таким же, как английский Шекспира.

— Вы меня не убедили, — ответил Мопассан, — хотя в ваших доводах много справедливых тезисов. Но если бы вы сами не были писателем, вас бы не так интересовали слава и посмертная известность.

Да, он поймал меня, и мне оставалось только рассмеяться.

Через день или два пришел Френч, чтобы рассказать мне, какой уникальный любовник Мопассан. Я спросил у него, считает ли он эту аномалию признаком здоровья?

— Конечно! — воскликнул Френч. — Необычайная сексуальная сила есть свидетельство отменного здоровья.

Я не был в этом уверен.

Кажется, в 1885 или 1886 году Мопассан прислал мне свою новеллу «Орля»11. Ее сопровождало интересное письмо.
_________________________
11 «Орля» — мистическая новелла ужасов о вампирах.

«Большинство критиков подумают, что я сошел с ума, — писал он. — Но вам лучше знать: я в совершенно здравом уме. Однако эта история меня странно заинтересовала. В нашем сознании так много мыслей, которые мы не можем объяснить. В каждом из нас сидят страхи, кои в действительности есть природные инстинкты, формирующие, так сказать, фон нашего существования.

«Орля» произвела на меня огромное впечатление. Название было составлено из le hors-la — инфернального существа в мире человеческих фантазий. Это была первая из новелл Мопассана, оказавшихся выше моего понимания. Я никогда не смог бы написать ничего подобного. И вот я спрашиваю себя: — Почему? — И делаю вывод: вдохновленный, возможно, простым тщеславием, и уверенный в своем абсолютном здоровье, в своей нормальности, человек полагает возможным для себя вторгнуться в мир инфернального.

Когда я увидел Мопассана в следующий раз, сразу начал разговор словами:

— Эта твоя «Орля» удивительна. Похоже, что она есть тот самый страх, которого ты, должно быть, боялся всю жизнь. Потому и написал эту ужасную историю. Для меня эта новелла стала достаточным доказательством того, что твои нервы расстроены и даже очень расстроены.

Мопассан рассмеялся.

— Я никогда не чувствовал себя лучше, чем сейчас, — заявил он. — Никогда в жизни.

Я как раз изучил венерические заболевания в Вене и только что прочитал новую немецкую книгу о сифилисе, в которой впервые обнаружил, что болезнь эта часто убивает своих жертв параличом в возрасте между сорока и пятьюдесятью, когда жизненные силы в человеке начинают иссякать. Внезапно в голову пришла догадка, и я задал Мопассану вопрос:

— Ты когда-нибудь болел сифилисом?

— Все эти детские жалобы, — ответил он с улыбкой. — В юности венерические болезни бывают у всех, не так ли? Но прошло уже двенадцать или пятнадцать лет с тех пор, как я излечился. Полностью.

Я, в свою очередь, рассказал ему о том, какие последствия сифилиса описали немецкие ученые, но Мопассан не придал этому значения.

— Как ты знаешь, я не люблю немецкие философствования, — сказал он. — Их наука все преувеличивает в худшую сторону.

— Но на днях, — рассуждал я вслух, — ты пожаловался на боли в конечностях и принял очень горячую ванну. Вряд ли это признак здоровья.

— Пойдем погуляем, — последовал ответ Мопассана. — Сам убедишься, что я вовсе не дряхлый старик.

Мы прогулялись, и я на время выбросил из головы свои сомнения и страхи. Но всякий раз, когда я думал об «Орле», в душе у меня начинали шевелиться смутные подозрения. В некоторых других его книгах тоже были новеллы, которые меня беспокоили.

Кажется, весной 1888 года я встретил Мопассана в Каннах, куда он прибыл на своей яхте «Бель-Ами» из Марселя. Мы обедали вместе, и он рассказал, что с ним случились замечательные приключения в Алжире и на севере Африки. Он отправился в Кайруан, Священный город мусульман Магриба12. Ги восхищался чудесной мечетью города, но в целом мало что почерпнул там, кроме того факта, что у каждого араба имелись три или четыре наложницы, помимо законной жены, и что все женщины обычно ужасно несчастны, а ревность — это своего рода их постоянное безумие.
________________________
12 Магриб — название, данное средневековыми арабскими моряками, географами и историками странам Северной Африки, расположенным к западу от Египта.

Он рассказал мне о еврейке, которая держала публичный дом со своими двумя дочерьми, и сказал, что хотел бы написать историю жизни одной из них, заставить ее влюбиться во французского офицера, который был добр к ней.

— Любое проявление привязанности, кроме страсти, — заметил он, — имеет особое значение для таких женщин. Они гораздо больше гордятся нежностью, чем желанием.

— Длинные романы, — как-то небрежно признался Мопассан, — писать гораздо легче, чем новеллы или рассказы. Например, «Пьер и Жан» я закончил менее чем за три месяца, и это меня нисколько не утомило, в то время как «Дом Телье» стоил мне гораздо большего времени и великих усилий.

Такое предпочтение высказали мне два великих мастера короткого рассказа — де Мопассан и Киплинг. Сразу признаюсь, творчество Киплинга, на мой взгляд, гораздо интереснее. И собеседником он был достойным. Призовите его, проявите к нему интерес, и он может рассказать историю так же хорошо, как напишет ее.

В отличие от большинства творческих французов, Мопассан не был одарен талантом болтуна, возможно, потому, что он никогда не позволял себе поддаваться вдохновению момента. Время от времени он удивлял всех широтой видения или строгостью суждений, демонстрировавших великий ум.

Однажды вечером мы рассуждали о Наполеоне, и я рассказал, как меня удивил французский император. Незадолго до того я сказал, что Иисус был первым, кто открыл душу и обращался к ней, особенно в вопросах непознаваемого. «Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное»13. Годы спустя я обнаружил, что Наполеон использовал ту же самую фразу: «Иисус открыл душу».
________________________
13 Евангелие от Матфея 19:14. Синодальный перевод.

— Мне не нравится Наполеон, — сказал Мопассан, — хотя все восхищаются его умом. Но я всегда считал и считаю Иисуса мудрейшим из людей; как Он достиг таких высот мысли в такой обстановке — это одно из настоящих чудес света. Ты обратил внимание, на Иисусе нет каких бы то ни было отметин возраста. Он на все времена!

— Любопытно, — согласился я, — действительно, почти невозможно подставить Его в конкретно Его время. Снова и снова Он говорит за все века и за всех людей. Но время от времени приходит слово откровения. Помнишь ли ты, как дьявол вознес Его на высокую гору и показал Ему все Царствие Земное? Из этой фразы видно, что евангелист думал, будто Земля плоская, и если человек поднимется достаточно высоко, то сможет увидеть весь мир.

— Верно, верно, — воскликнул Мопассан. — Я об этом не подумал, но сегодня Он ведет нас всех за собой. И мы смиренно следуем за Ним на некотором расстоянии.

Мопассан был почти таким же патриотом, как Киплинг, но не настолько ослепленным стадным инстинктом.

— Ты знаешь, — сказал он мне однажды, — мы, норманны и бретонцы, не любим англичан больше, чем немцев. Вы наши враги. Это вы пришли и разграбили наши города, забрали наши богатства. Немец далеко от нас, в то время как вы близко, прямо там, за полоской моря.

— Понимаю, — ответил я, — но у англичан нет ни страха, ни неприязни к вам, французам. Как ты это объяснишь?

— Любопытно, — заявил Мопассан. — Думаю, это произошло потому, что мы были богаты, а вы были бедными. Так было до современной индустриальной эпохи. Богатые всегда боятся бедных, и у них есть веские причины для инстинктивного страха.

Объяснение показалось мне остроумным и отчасти верным. В самом начале нашего знакомства, несмотря на его живость ума и сочувственное дружелюбие, я начал понимать истинность слов Тэна14 о том, что Мопассан был своего рода taureau triste — «печальным быком».
______________________
14 Ипполит Адольф Тэн (1828—1893) — французский философ-позитивист, теоретик искусства и литературы, историк, психолог, публицист. Основатель культурно-исторической школы в искусствознании. Член Французской академии.

Сначала Мопассан жаловался на глаза. Год или около того спустя он сказал, что стал слепнуть.

— Ужасное переживание, — назвал он эту болезнь.

В тот раз он признался, что перепробовал все лекарства. Его мучила невралгия, и он стал принимать эфир, заявив, что «временное облегчение лучше, чем ничего». Но здраво обдумав свое положение, он быстро понял, что лекарство только отсрочило платеж по счетам, увеличив долг.

Неудивительно, что Флобер умолял его быть «умеренным» во всем — в физических нагрузках, в писательстве, и особенно в том, что называют приступами печали, которые оставляли только опустошение в душе. Мопассан предпочитал приписывать свои недомогания переутомлению. Не раз он хвастался, что за год написал полторы тысячи страниц, не говоря уже о статьях в «Голуа» и «Жиль Блазе». Страницы едва ли содержали более ста пятидесяти слов каждая, в результате получалось два английских романа в год; тяжелая работа, но ничего экстраординарного, если не принимать во внимание его неуклонно ухудшавшееся здоровье, которое все более и более беспокоило меня.

Один вечер я запомнил навсегда. Утром у Ги был приступ невралгии, которая постепенно уступила место зверскому аппетиту. Стакан чудесного портвейна завершил лечение. Мы говорили о вере в Бога, когда Мопассан поделился собственным опытом.

— Что за странное существо человек, — воскликнул Ги. — Он подобен имперской духовной разведке, наблюдающей за болью и страданиями своего несчастного плотского партнера. Я ясно замечаю, что мое здоровье неуклонно ухудшается, что мои телесные боли усиливаются, что мои галлюцинации становятся все более продолжительными, моя работоспособность уменьшается. Высшее утешение исходит из уверенности, что, когда мое состояние станет слишком плохим, я положу этому конец. А пока я не буду ныть, у меня в жизни были замечательные часы! Ах! Отличные часы!

Именно в 1889 году, думаю, я впервые обнаружил, почему здоровье Мопассана неуклонно ухудшалось. Он вдруг перестал со мною общаться. Когда мы в следующий раз встретились месяц спустя, я все еще был обижен на это и прямо сказал о своей обиде Мопассану. Чтобы оправдаться, Ги выпалил, что у него был неожиданный гость из Парижа… А затем признался, что «поздние любови самые ужасные».

— Она изысканно хорошенькая, — откровенничал он, — совершенная во всех отношениях: безупречная любовница, благоухающий алтарь любви и, кроме того, обладает бурной страстью, которую я никогда не встречал прежде. Я не могу устоять перед ней, и хуже всего то, что я не могу устоять перед тем, чтобы не покрасоваться перед нею и заставить ее удивляться. Какие мы, мужчины, тщеславные дураки, и как я потом расплачиваюсь за излишества. Действительно, в течение недели после оргии с нею я страдаю, как проклятый, и даже сейчас, хотя ее уже месяц нет, я становлюсь жертвой страданий, спровоцированных болезнью. Я хочу, чтобы она держалась подальше: она истощает меня, истощает мою жизненную силу, нервирует меня.

Я счел своим долгом предупредить его.

— Ты явно переутомлен, — сказал я. — У тебя сероватая кожа, странное выражение лица — оно не то встревоженное, не то испуганное. Ради Бога, прекрати оргии — они простительны в двадцать или тридцать лет, но не в сорок. Терпение и покой — вот твое испытание на оставшиеся тебе годы. Иначе ты пойдешь ко дну, твой разум не совладает с твоим телом. Прими к сердцу великое слово Шекспира: даже его Антоний не был в силах стать «мехами и веером, чтобы охладить похоть блудницы». На мой взгляд, это, несомненно, было его личное признание.

— Какая замечательная фраза, — воскликнул Мопассан, — мехи и веер… Великолепно... Я все понимаю, — продолжал он, — но в самый решительный момент говорю себе: все равно я побежден, мне становится все хуже и хуже; еще одна яркая ночь пойдет мне на пользу. Ты не можешь себе представить ее безмерное очарование. Она пользуется духами, которые поначалу опьяняют меня, как эфир; через час они исчезают, но их место занимает еще более пьянящий тонкий аромат ее тела; и ее телесная красота, и невыразимое очарование ее пауз, и ее секс — все, все сводит меня с ума. Никогда раньше я не испытывал такого удовольствия и не дарил его. Фрэнк! Она — афродизиак15. Как только мое мрачное состояние депрессии и страданий начинает светлеть, я хочу ее. Мои мысли обращаются к ней; мой разум, мое тело болезненно хотят ее. Конечно, я принимаю всевозможные благие решения: я буду умеренным и сдержанным. Но когда она рядом, мои силы удесятеряются, я чувствую в себе жгучее желание завоевания, безумное желание достичь более сильных ощущений. Ее страстный отклик уносит меня, и я снова падаю в бездну.
__________________________
15 Афродизиаки (от имени древнегреческой богини Афродиты) — вещества, стимулирующие или усиливающие половое влечение или половую активность. Известны с глубокой древности на Востоке, откуда, по-видимому, попали в Европу.

Мопассан, несомненно, был великим любовником, одним из самых одаренных из тех, о ком у нас сохранились какие-либо записи. И хотя в разговорах со мною он чаще останавливался на физической стороне секса, но что касается страсти, то его письма к любовнице показывают, что он был предан ей и духовно. И что она была его половинкой и дополнением. Во всей литературе нет более великой истории любви. Она стоит в одном ряду с шекспировскими «Антонием и Клеопатрой». Некоторые фразы Мопассана столь же энергичны, как и лучшие у Шекспира. Несомненно, эта любовь заслуживает того, чтобы ее историю записали и придали ей должное значение.