Кобылица в пруду

– Праздник прошёл, и слава богу, – вздохнула мама, – ждёшь его, ждёшь, а он, как льдинка на ладони, поживит кожицу и стает, будто не было вовсе! Да, сынок?
– Да, мама, – отвечал я, растирая пальцы, стёртые до самых косточек о клавиши аккордеона!
Мама права. Ох, уж эти фамильные посиделки! Что майские, что октябрьские. А уж Новый год!.. Бывало, до тридцати родственников собирались за праздничным столом. И как в нашей крохотной квартире все тридцать помещались – не понимаю.
Гости начинали съезжаться задолго до назначенного часа. Каждые пять-десять минут звонок заливался соловьём, и мама устремлялась к двери.
– Анастас Петрович, господи, сколько же лет!
– Галя, да что ты? Каких лет – на октябрьские виделись!
– Ах, как время летит!
– Вот-вот, голубушка. Ты-то всё хорошеешь, радость моя! Боренька твой как?
– Растёт, Анастас, нас догоняет.
– Вот и славно, голубушка. Это тебе.
– Розы… Белые! Дорогой мой человек, где же ты взял это чудо? Зима на дворе!
– Под снегом, милая, под снегом. Все сугробы перетрусил, самые белые отыскал – для тебя!
Сбросив верхнюю одежду в назначенные руки (как правило, мои), вновь прибывшие протискивались в коридор и передавали к столу бутылки с вином, авоськи с апельсинами и упакованные в кальку или обёрточную бумагу салаты. На время праздника наш коридор превращался в некий крохотный атриум, где под двумя потолочными светильниками гости обнимались, держались за руки и пристрастно выпытывали друг у друга личные новости, будто хотели выведать собственную жизнь.
– Рассаживаемся! Ничего-ничего, в тесноте да не в обиде. Сдвиньте плотнее доски, вы же провалитесь! – командирским голосом мама зазывала всех в гостиную и рассаживала увлечённых разговорами родственников за праздничный стол.
Основным посадочным материалом служили трёхметровые доски-пятидесятки. Мама хранила их в чулане, извлекала под праздник и стелила по две между табуретами. Расчёт был прост: три метра на пять человек, всего шесть пролётов. Но шесть пролётов вокруг праздничного стола никак не умещались – не позволяли квадратные метры, поэтому приходилось уплотняться и соседствовать бочком – не пить же по очереди!
Но вот все расселись, разговоры смолкли и наступило праздничное ожидание. О, эта минута дорогого стоит! В ней и надежда на предстоящую радость, и притаившаяся взаимная любовь, и вера в будущее, прекрасное, как эта встреча. Будто в чёрной высоте вселенной летит комета Галлея, и пока она пролетает на головами собравшихся, длится минута сладостного ожидания.
Сжимая рюмку в подрагивающей от возраста и волнения ладони, первым поднимается почтенный Егор Евсеич.
– Родные мои!.. – дед тушуется. – Да что там. Живу я от встречи нашей до встречи. Знаю: пропущу разок – помру непременно. Ведь нам друг без друга нельзя. Никак нельзя…
– Ну, Егор! Праздник, а ты нелёгкую поминать вздумал! – смеётся тётка Авдотья, мамина сестра. – Выпей, Егорушка, по старшинству за нас всех. – лицо Авдотьи становится серьёзным. – Выпей за страну нашу широкую да за детишек наших, чтоб никакая война их не тронула. Пущай худо да лихо с нами сгинут. Хватит худобе; пялиться на русского человека!
– Авдотья, так ты ж сама!.. – слышится со стороны.
– Тьфу ты, проговорилась. С праздником, родные!
И потянутся хороводом от стариков к молодым заглавные речи, любовные признания да стишки с юморком. И будет гул над столом стоять, будто пар над рекой клубиться! А как примут по четвёртой да подсластят по шестой, так и про танцы непременно вспомнят! Стол, табуреты, доски – в сторону, меня ж с аккордеоном – на возвышение.
– Боряха, барыню! С выходом! Мать честная, раз живём!
Наскоро пристёгиваю ремни, развожу мехи и, притопив клавиши, беру долгий сочный мажор. По гостям, как электрический разряд, пробегает вздох накопившейся удали. Снова растягиваю мехи, выдерживаю секундную паузу – и-и… – и зачинаю выход перебором боярской кадрили. Темп придерживаю, будто вымазываю звуки из рамки с медовыми сотами…
Первой в круг выпархивает моя любимица, тётушка-красатулечка Катерина Фёдоровна. Расправив белые руки, плывёт она ладная, красивая, «двадцатидвухлетняя»! Ей вслед подхрипывает дед Егор: «Мы Ивано;вы!» И, бросив под ноги, будто в подстилок, горестные архипелаговы годочки (дед четырежды сидел при Сталине), вышагивает гоголем за тётушкой.  Сверкает дедов яловый сапожок. «Мы, Ивановы, завсегда в строю!» – хорохорится старик, перестукивая каблуками собственную погибель – сердечную аритмию. О том, что дед Егор болел пороком сердца, болел давно и трудно, я узнал год спустя, на похоронах. Матушка его Степанида Оглаевна вручила мне те самые сапоги со словами: «Как врастёшь в них – носи и помни деда. Очень любил он людей, особливо тебя, Боречка…»
                * * *
– Вот и всё, – вздыхает мама, помогая мне сложить праздничный стол в обыкновенную столешницу овальной формы, – замучили они тебя?
– Да уж…
Скажу ответственно, играть на протяжении четырёх часов попеременно Барыню, Цыганочку и Чардыш – дело нелёгкое. Одна Барыня чего сто;ит – пальцы молотят по клавишам, как град по оконным отливам. Отыграл Барыню, требуют Цыганочку да непременно с выходом. Что тут скажешь? Снова вжимаю пальцы в клавиши аккордеона и... цыганская мелодия, подобно вырвавшейся из загона кобылице, цокая терциями по влажным мшистым валунам, уносится в степь, оставляя за собой рыхлую, как пашня, смоляную дорожку…
                * * *
– Праздник закончился, – повторяет мама, снимая передник.
Я смотрю на неё, усталую, немного растерянную и думаю: «Как странно! Столько было планов, надежд, труда, и всё это – пшик только потому, что в календаре закончилось праздничное число? Выходит, целую неделю мы с мамой готовились не к будущему, но к прошлому. Меня завтра ждёт школа, уроки, а маму – долги и чужие мысли по телевизору…
Через много лет мне открылось другое понимание слова «праздник». Праздник не на потребу или для увеселения, но как духовное событие, как торжество добра над злом. Оказалось, что такому празднику не нужны внешние события, он, как дух, дышит, где хочет, и всегда с теми, кто в нём нуждается – праздник-уте;шитель. Я понял значение фразы: «Вы можете меня убить, надругаться над памятью обо мне, но вы не можете причинить мне зла». Отнять праздник, который всегда со мной, невозможно. Не о таком ли празднике писал старина Хэм, когда обнаружил потерянные в Париже чемоданы?
И ещё. Во всяком русском иконостасе есть, так называемый, Праздничный ряд. Один из его центральных сюжетов – праздник Распятия Христова. Согласитесь, странно: как можно называть праздником столь ужасное событие? Оказывается, можно. Без Распятия не было бы Воскресения, а без Воскресения Христова – возможности человеческого спасения. Выходит, праздник – это ступенька в будущее, некая высота, на которую надо суметь подняться, удержаться и продолжить восхождение, ведь впереди ещё столько праздников!
Мы же ведём себя, подобно кобылице. Ломаем преграды, мчимся в ночное, а под утро (праздник закончился) с повинной головой возвращаемся в табун, чтобы состариться под кнутом коневода… Что же делать? Так ли уж грешно радоваться, загадывать желания, накрывать столы, гарцевать, как кони в дорогой упряжи? Ведь подобные чувственные радости в перечне грехов не значатся! Разве что… праздность. 
                * * *
Люблю поутру с удочкой сидеть. Встану часа в четыре – и на пруд! Тихо. Глядь, вдоль дальнего бережка – цок-цок-цок – кони с ночного возвращаются. Пруд парит, и кажется, кобылицы не по луговой мураве, а по парящей влаге переступают. Смотрю и радуюсь!
Присяду на валунок и ловлю карасиков. Ловлю и удивляюсь: что-т они, мелочь пузатая, крючка не предвидят? Им бы наживку пожирней да спинку опарыша маслицем помазать. Э-э, опять по воде круги пошли, поплавок гарцует, яко Барыню пляшет. Подсёк – и вся недолга!
– Что трепещешь? Пойми, карасик, пока ты не научишься быть внимательным к собственной жизни, кто кому корм – не ясно.