Мятущийся Сфинкс или Интеллигент в политике

Заметки о двух поэмах Александра Блока
Часть первая. «Мировой пожар в крови…»
1.
Сразу после окончания работы над поэмой «Двенадцать» Блок испытал восторг доселе ему не свойственный: «Сегодня я – гений». Однако со временем отношение Блока к своему творению подвергается пересмотру. Выясняется, например, что автору не нравится конец поэмы. А вот другое характерное высказывание: «Двенадцать» - какие бы они ни были - это лучшее, что я написал. Потому что тогда я жил современностью». «Какие бы они ни были…» -   а какие?  …Уже пошла заметная трещинка.
Один из мемуаристов вспоминает встречу с Блоком на Невском проспекте осенью 1918 года:  «Поэт стоял перед витриной продовольственного магазина, за стёклами которой висели две бумажные полосы. На них были ярко оттиснуты слова: на одной — «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем», а на другой — «Революцьонный держите шаг! неугомонный не дремлет враг!» Под каждой из этих строк стояла подпись: «Александр Блок». Поэт смотрел на эти слова, словно не узнавая их, круглыми спокойно-тревожными глазами…
— Признаюсь, для нас радость и неожиданность, что и вы вошли в нашу борьбу, — по-мальчишески самоуверенно продолжал я, показывая на плакаты за витриной.
— Да, — смутился Блок, — но в поэме эти слова произносят или думают красногвардейцы. Эти призывы не прямо же от моего имени написаны, — и поэт будто с укоризной посмотрел на меня».

Но так ли это? Откроем стих Третий поэмы:

«Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови -
Господи, благослови!»

Это что – красногвардейцы думают или говорят? Нет, конечно.  Хотя бы, потому что, даже ерничая, в издевку, не стали бы они просить высшего благословения.
 А теперь стих Шестой. Прочтем его полностью.

     ...Опять навстречу несется вскачь,
     Летит, вопит, орет лихач...

     Стой, стой! Андрюха, помогай!
     Петруха, сзаду забегай!..

     Трах-тарарах-тах-тах-тах-тах!
     Вскрутился к небу снежный прах!..

     Лихач - и с Ванькой - наутек...
     Еще разок! Взводи курок!..

     Трах-тарарах! Ты будешь знать,
     . . . . . . . . . . .
     Как с девочкой чужой гулять!..

     Утек, подлец! Ужо, постой,
     Расправлюсь завтра я с тобой!

     А Катька где? - Мертва, мертва!
     Простреленная голова!

     Что', Катька, рада? - Ни гу-гу...
     Лежи ты, падаль, на снегу!..

     Революцьонный держите шаг!
     Неугомонный не дремлет враг!

Из контекста, стилистической двуслойности (приниженно-разговорной и пафосно-митинговой), пунктуационного оформления явствует, что последнее - равно как и первое - двустишие является авторской ремаркой, и только в Десятом стихе мы услышим ее парафраз из уст красногвардейца.

Бессознательный ты, право,
Рассуди, подумай здраво -
 Али руки не в крови
 Из-за Катькиной любви?
- Шаг держи революцьонный!
  Близок враг неугомонный!

   Вперед, вперед, вперед,
   Рабочий народ!

Последний призыв, слегка перелицованный из «Варшавянки», не случайно отделен абзацем – слова эти опять же исходят от поэта. Так что Блок  напрасно пенял своему почитателю, а равно и оформителям витрины - они верно установили авторство лозунгов. Но и уличать поэта в лукавстве было бы несправедливо. В приведенном отрывке есть убедительное объяснение его странной реакции: он читал свои строки, «словно не узнавая их». Предположение «словно» можно выбросить – Блок искренне утверждал свою непричастность, спрятавшись за персонажей поэмы.

Спустя полтора года после этого эпизода в апреле 1920 года Блок пишет: «Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией…». То есть на повестке дня уже стоит «отречение». И метаморфоза в отношении «Двенадцати»  происходит явно не под давлением неприятия поэмы многими собратьями по перу или большевистскими идеологами – это давление он уже выдержал два года назад - а под влиянием внутренней переоценки.  Проходит еще полтора года, и в августе 21-го в предсмертном бреду Блок требует от жены обещания сжечь и уничтожить все до единого экземпляры «Двенадцати». Отречение состоялось.

2.
В начале того самого января 18-го Блок пишет статью «Интеллигенция и революция», которая во всех смыслах заслуживает характеристику «программной». Она задумана и написана ради того, чтобы определить место творца в разворачивающейся трагедии крушения старого мира. «Дело художника, обязанность художника - видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит "разорванный ветром воздух". Что же задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью».
Призыв Блока «услышать музыку» можно воспринять, как приглашение пропустить через сердце, через духовный слух принесенные революционной бурей звуки. В таком случае невозможно предугадать, что услышит художник и как воспримет услышанное. Однако Блок не полагается на чуткость и зоркость служителей муз, здесь же подсказывая, что именно при этом надо им видеть и слушать: переустройство старой безобразной жизни на новых светлых началах, смену черного на белое, грязного на чистое. Обреченная на неудачу попытка добросовестно соединить эмоционально-эмпирическое и установочно-умозрительное; совместить художественное открытие и исполнение инструкции, составляет смысл драматического опыта «слушания революции», в которой кроются истоки трагических иллюзий и противоречий, столь характерных для творчества послеоктябрьского Блока.

Поэма была создана за двадцать дней 8–28 января 1918 года. Отзвуки многих событий происходивших в эти три недели вокруг Блока в революционном Петрограде – можно уловить в поэме. Возьмем события одного дня - 19 января. Опубликован декрет о роспуске Учредительного собрания - «На канате - плакат: "Вся власть Учредительному Собранию!". В тюремной больнице матросы убивают бывших министров Временного правительства Ф.Кокошкина и А.Шингарева - «Ужь я ножичком полосну, полосну!..». Большевистский отряд с целью конфискации церковного имущества наведывается в Александро-Невскую лавру, смертельно ранен священник - «Что нынче невеселый, товарищ поп?». В эти же дни проходит III съезд Советов, который встретил аплодисментами матроса Железняка, заявившего собравшимся от имени революционных матросов: «Мы готовы расстрелять не единицы, а сотни и тысячи, ежели понадобится миллион, то и миллион». «Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнем-ка пулей в Святую Русь!», - подбадривает Железняка и железняков Блок. До миллионов, впрочем, еще далеко: счет жертв идет «пока лишь» на сотни после массовых расправ над офицерами в Крыму - «Помнишь, Катя, офицера - Не ушел он от ножа...».

Какие еще новые звуки принесет революционный гул? Блок не хроникер, не летописец – он лишь старается чутко вслушиваться в нарастающий рев. В эти же дни в Петрограде Владимир Ленин работает над своей программной статьей «Как организовать соревнование», где по своему призывает «слушать музыку революции», предполагая раскрепостить творческую инициативу трудящихся, правда, прежде всего с целью «истребления и обезврежения паразитов». Местами кажется, что вождь мирового пролетариата читал (а быть может и действительно прочитал) статью Блока и посмеивается над ее автором, а поэт иногда соглашается с Лениным, иногда пытается спорить, порой говорит в унисон, а порой явно невпопад. 
  «Интеллигенты сплошь да рядом дают великолепнейшие советы и руководящие указания, но оказываются до смешного, до нелепого, до позорного «безрукими», неспособными провести в жизнь эти советы и указания», - саркастически усмехается лидер большевиков, будто подтрунивая над «инструкциями» Блока собратьям по искусству, над его наивной верой в то, что русская революция «донесет в заметенные снегом страны - теплый ветер - и нежный запах апельсинных рощ; увлажнит спаленные солнцем степи юга - прохладным северным дождем».
Впрочем, и сам поэт предупреждает, повторимся, – не самого ли себя: «Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были». Декларации декларациями, но готов ли Блок принять без изъятья все то, что революция несет сверх «мечтаний», помимо нежного запаха апельсиновых рощ…
«…Наступил именно тот исторический момент, когда теория превращается в практику, оживляется практикой, исправляется практикой, проверяется практикой, когда … всякий шаг в деле практически реального обуздания, сокращения, взятия под полный учет и надзор богатых и жуликов важнее дюжины отменных рассуждений о социализме, – напоминает Ильич и заключает, - Ибо «теория, друг мой, сера, но зелено вечное дерево жизни».
И Блок вспоминал в эти дни Гете, гетевского «Фауста» и старый мир в облике пса из «Двенадцати» - петроградский вариант гетевского пуделя, в облике которого притаился враг рода человеческого! «Советы, разжигая пожар революции, повелительно диктуют народу: — борись, бери в свои руки все и организуйся!», - призывает Ленин. Блок тут как тут:
     Мы на горе всем буржуям
     Мировой пожар раздуем,

 «Нет сомнения, что в процессе развития революции, вызванного силою Советов, встретится ряд всевозможных ошибок и промахов — но ни для кого не тайна, что всякое революционное движение неизменно всегда сопровождается временным проявлением хаоса, разрухи и беспорядков». И это опять Ленин и опять январь 1918-го - речь о роспуске Учредительного собрания на заседании ВЦИК.
«Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но - это ее частности…», - словно вторит ему Блок. Поэт даже вносит посильный вклад в дело «обезврежения паразитов».  В «Двенадцати»  он выбрасывает на обочину жизни Буржуя, Барыню в каракуле, Попа, разбогатевшего бог весть каким способом солдата Ваньку, гулящую Катьку, напуганного революцией Писателя - то есть добросовестно охватывает перечисленные вождем большевиков категории  - «богатых и жуликов, разгильдяев и истеричек из интеллигенции»,  да еще сверх плана совсем по-пролетарски улюлюкает вслед чуть не застрявшей в сугробе  старушке.
Разумеется, Блок не дотошный исполнитель циркуляров, к тому же у автора «Двенадцати» надежное «алиби» - цитируемую выше ленинскую статью, опубликованную лишь в 1929 году, читать он не мог. Однако открыв сердце революции, поэт, сжигает за собой мосты,  изо всех сил старается показать, что он (опять-таки возвращаемся к Ленину) нисколько не заражен «сентиментальными иллюзиями господ интеллигентиков, всей этой новожизненской и прочей слякоти, которые «кричали» против капиталистов до хрипоты, … с тем чтобы расплакаться и вести себя подобно побитому щенку, когда дошло до дела, до реализации угроз, до выполнения на практике дела смещения капиталистов».
У «новожизненской слякоти» (как и у длинноволосого писателя-витии из «Двенадцати»?) есть конкретный прототип – Максим Горький, который на страницах упомянутого издания в это время публикует свои «Несвоевременные мысли». Что ж включим и «основателя социалистического реализма» в нашу заочную перекличку января 1918-го. В отличие от Блока Горький не принял революцию – ни в целом, ни ее разнообразные проявления. Он категорически не приемлет то, что поэт корректно именует «частностями»: «Поголовное истребление несогласномыслящих - старый, испытанный прием внутренней политики российских правительств. От Ивана Грозного до Николая II этим простым и удобным приемом борьбы с крамолой свободно и широко пользовались все наши политические вожди - почему же Владимиру Ленину отказываться от такого упрощенного приема? Он и не отказывается, откровенно заявляя, что не побрезгует ничем для искоренения врагов».
Чуть ниже – примечательная полемика Горького с читателем. «Пр. - прапорщик или профессор? - Роман Петкевич пишет мне: "Ваш спор с большевизмом глубочайшая ошибка, вы боретесь против духа нации, стремящегося к возрождению. В большевизме выражается особенность русского духа, его самобытность…   Мы же, по пророчеству великих наших учителей - напр. Достоевского и Толстого, - являемся народом - Мессией, на который возложено идти дальше всех и впереди всех. Именно наш дух освободит мир из цепей истории". «И т.д. в тоне московского неославянофильства, которое так громко визжало в начале войны, - комментирует Горький. И как тут не вспомнить Блока, который пусть и не «визжал», но в первые недели войны находился в чрезвычайно приподнятом настроении. И как не увидеть в пафосных пассажах профессора (или прапорщика) Петкевича идеи, перекликающиеся с размышлениями поэта.

3.
Немного позже в марте 1918-го, вполне вероятно полемизируя с Блоком, Горький напишет о «сентиментальном полуобожании "народа" частью интеллигенции. «Забитый до отупения жестокой действительностью, пьяненький, до отвращения терпеливый и, по-своему хитренький, московский народ всегда был и остается - совершенно чужд психологически российскому интеллигенту, богатому книжными знаниями и нищему знанием русской действительности». Другой некогда уважаемый Блоком литератор - Михаил Пришвин - в статье с хлестким заголовком "Большевик из Балаганчика" напрямую отождествляет  Блока с оторванным от почвы «кающимся барином», грезящим о слиянии с народом.
На фоне этих острых полемических оценок хрестоматийный отзыв о Блоке Владимира Маяковского напоминает бесстрастное медицинское заключение, если даже хотите – акт вскрытия. «Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: «Нравится?» — «Хорошо», — сказал Блок, а потом прибавил: «У меня в деревне библиотеку сожгли». Вот это «хорошо» и это «библиотеку сожгли» было два ощущения революции, фантастически связанные в его поэме «Двенадцать». Одни прочли в этой поэме сатиру на революцию, другие — славу ей.  Поэмой зачитывались белые, забыв, что «хорошо», поэмой зачитывались красные, забыв проклятие тому, что «библиотека сгорела». Символисту надо было разобраться, какое из этих ощущений сильнее в нем. Славить ли это «хорошо» или стенать над пожарищем,- Блок в своей поэзии не выбрал».
Как же это не выбрал? - удивится читатель, вспомнив горячие призывы Блока и их стихотворные воплощения.  Но Маяковский, принявший Октябрь совершенно органично, находясь «внутри» революции, не имея нужды вглядываться или вслушиваться в нее со стороны, зорко приметил и блоковскую болезненную раздвоенность, и Шахматово, как ахиллесову пяту блоковской революционности.
То рвение, с которым Блок старается укрыть свою болевую точку, подтверждает точность Маяковского. Когда пришло известие о разграблении шахматовского дома, поэту довелось выслушать немало соболезнований, на которые он отвечал "Так надо. Поэт ничего не должен иметь". Корней Чуковский передает, что, рассказывая о судьбе Шахматова, Блок "с улыбкой махнул рукой и сказал: "Туда ему и дорога!".
Горький не прошел мимо этой темы, откликнувшись на гибель библиотек и произведений искусства в имениях Худякова и Оболенского, многих других усадьбах и не собирается оправдывать погромщиков. Как отмечал писатель: «превосходные душевные качества русского народа никогда не ослепляли меня».
Безразличие Блока к судьбе своего гнезда напускное. Даже не упоминая Шахматова, поэт снова и снова возвращается к его печальной участи, но только за тем, чтобы найти подходящее объяснение происходящему. "Почему дырявят древний собор? - Потому что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? - Потому что там насиловали и пороли девок; не у того барина, так у соседа…», -  уточняет Блок, словно спохватившись, что в Шахматове никаких девок не пороли, и продолжает: «Почему валят столетние парки? - Потому что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему - мошной, а дураку – образованностью».
Доводы, приведенные Блоком, не выглядят убедительными: все это перепевы давней формулы русских либералов «среда заела», как отказа от ответственности за неблаговидные дела или бездеятельность вследствие неблагоприятных социальных причин, против чего так горячо восставал Достоевский. И то, что Блок защищает не себя, а разорителей его поместья не меняет сути. Впрочем, и себя поэт не забывает – ему же надо уловить гармонию в революционном реве.
В дальнейшем шахматовская тема приобретает характер откровенно болезненный характер. В «Дневнике» от 6 декабря 1919 года, размышляя о разгроме Шахматова, Блок вспоминает, что в молодости «любил погарцевать по убогой деревеньке на красивой лошади <...> спросить дорогу, которую знал и без того, у бедного мужика, чтобы пофорсить, или у смазливой бабенки, чтобы нам блеснуть друг другу мимолетно белыми зубами». Блок как бы читает про себя мысли бедноты, которая знала, что молодой барин и его невеста «оба господа. А господам — приятные они или нет — постой, погоди ужотко покажем. И показали. И показывают».
Тут вспоминается ахматовские строки, рожденные впечатлениями от тверской земли, окрестностей Бежецка – кстати, не так уж далеко от Шахматова. Мизансцена похожая, и действующие лица – небольшая усадьба, молодой барин, поэт, его невеста, деревенские жители:

И те неяркие просторы,
Где даже голос ветра слаб,
И осуждающие взоры
 Спокойных загорелых баб.

Да, взоры осуждающие. Но та, на которую они устремлены, не считает себя в чем-то виноватой, и тем паче не ищет повод для покаяния. Все не так у Блока. Оказывается, что спустя два с лишним года следствие по делу о поджоге Шахматова продолжается; следователь, он же единственный подозреваемый, настойчиво разыскивает все новые и новые «доказательства преступления», в дело пошел уже такой криминал как перемигивания с деревенской бабенкой.
Еще немного и тема вины перед народом под пером поэта приобретет откровенно комический оттенок. Размышляя о самоуправстве питерского литчиновника Ионова, выкинувшего из набранного собрания сочинений  поэта целый том, Блок высказывает следующее предположение: "Не эти руки выкидывают, да, может быть, не эти только, а те, далекие, неизвестные миллионы бедных рук".
Вам это ничего не напомнило? Нет, нет, вы не ошиблись… «Васисуалия Андреевича положили животом на пол. Ноги его молочно засветились. Гражданин  Гигиенишвили размахнулся изо всей силы, и розга тонко пискнула  в воздухе.   – Мамочка! – завизжал  Васисуалий. – У всех мамочка! – наставительно сказал Никита, прижимая Лоханкина коленом. И тут Васисуалий вдруг замолчал. «А может, так надо, – подумал он, дергаясь от ударов и разглядывая темные, панцирные ногти на ноге Никиты, – может, именно в этом искупление, очищение, великая жертва».
Пародия? А почему бы и нет. Невежественный и ничтожный Лоханкин, с удовольствием размышляющий над своей ролью в русской революции, безусловно, пародия, карикатура на интеллигента. Так же как у Блока «ожиревший поп»,  который,  «икая, брал взятки и торговал водкой» - карикатура на православного священника.  Так же как публицистика Блока сливается с досужими рассуждениями то ли прапорщика, то ли профессора Петкевича, прямого кандидата в Васисуалии Лоханкины. И сам Блок карикатурен и смешон, когда самодурство недалекого бюрократа выдает за волю миллионов. Известный исследователь творчества Блока Владимир Орлов оценивает реакцию поэта на выходку Ионова как «гипертрофию совести», с чем стоило бы согласиться, однако даже гипертрофия должна иметь пределы, за которыми она становится очевидной нелепицей. 
Корней Чуковский писал про Некрасова: «Народ был главным мифом его лирики, величайшей его галлюцинацией».  На мой взгляд, народ и его страдания были не главной «темой» Некрасова-поэта, а главным «бизнес-проектом» ловкого литературного дельца, пусть и наделенного могучим дарованием. Слова Чуковского куда более подходят к творчеству Блока, его мировосприятию, хотя о народе он писал куда меньше Некрасова.
Литературовед Андрей Турков, отмечает, что при первом появлении в Шахматове  каких-либо  крестьян  или  мастеровых  они  обычно приводили поэта в восхищение. "Очень мне нравятся все рабочие, все разные, и каждый умнее, здоровее и красивее почти каждого интеллигента", - пишет он матери в мае 1910 года, в начале перестройки шахматовского дома. Но потом, обнаружив, что есть среди них и пьяницы, и лодыри, и плуты, быстро начинает тяготиться обязанностями хозяина и надсмотрщика и видеть все уже совсем в черном свете. "...В Шахматове  было,  по  обыкновению,  под конец невыносимо - лучше забыть, забыть..." - записывает Блок в  дневнике  про это время.
А вот еще более резкие суждения. Тетка Блока Мария Андреевна Бекетова в апреле 1906 года записывает в дневнике:  «Говорили они оба с Сашурой  (мать поэта и он сам  – М.З.) об отвратит[ельной] некультурности России, о том, чтобы "уехать из этой противной  страны" (Сашура), о скуке русской истории, о неспособности России к культуре... С ума с ними сойдешь". И снова резкий поворот в противоположную сторону: "Какое мы имеем право бояться своего великого, умного и доброго народа?".
Столь резкие перепады в настроении и оценках – вполне объяснимы, когда взгляд на окружающую действительность преломляется сквозь призму мифов и галлюцинаций.  «Не удивительно поэтому, что многие суждения  Блока  о  России  наивны, - размышляет Андрей Турков, - Удивительнее как раз то, что при таком сравнительно малом жизненном опыте он зачастую интуитивно приходит к очень верным мыслям,  гениальным  прозрениям».

Часть вторая.  Загадка Сфинкса и пророчество «Скифов»
1.
Недавно вспомнил блоковских «Скифов» и предположил, что сегодня знаменитое стихотворение звучит куда актуальнее, чем в то время, когда оно было  написано – в январе 1918 года. Решил перечитать.
Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,
С раскосыми и жадными очами!

Для вас — века, для нас — единый час.
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!

Века, века ваш старый горн ковал
И заглушал грома лавины,
И дикой сказкой был для вас провал
И Лиссабона, и Мессины!

Вы сотни лет глядели на Восток,
Копя и плавя наши перлы,
И вы, глумясь, считали только срок,
Когда наставить пушек жерла!

Вот — срок настал. Крылами бьет беда,
И каждый день обиды множит,
И день придет — не будет и следа
От ваших Пестумов, быть может!

О старый мир! Пока ты не погиб,
Пока томишься мукой сладкой,
Остановись, премудрый, как Эдип,
Пред Сфинксом с древнею загадкой!

Россия — Сфинкс! Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью!..

Да, так любить, как любит наша кровь,
Никто из вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжет, и губит!

Мы любим всё — и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно всё — и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений...

Мы помним всё — парижских улиц ад,
И венецьянские прохлады,
Лимонных рощ далекий аромат,
И Кельна дымные громады...

Мы любим плоть — и вкус ее, и цвет,
И душный, смертный плоти запах...
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжелых, нежных наших лапах?

Привыкли мы, хватая под уздцы
Играющих коней ретивых,
Ломать коням тяжелые крестцы
И усмирять рабынь строптивых...

Придите к нам! От ужасов войны
Придите в мирные объятья!
Пока не поздно — старый меч в ножны,
Товарищи! Мы станем — братья!

А если нет — нам нечего терять,
И нам доступно вероломство!
Века, века — вас будет проклинать
Больное позднее потомство!

Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
Своею азиатской рожей!

Идите все, идите на Урал!
Мы очищаем место бою
Стальных машин, где дышит интеграл,
С монгольской дикою ордою!

Но сами мы — отныне вам не щит,
Отныне в бой не вступим сами,
Мы поглядим, как смертный бой кипит,
Своими узкими глазами.

Не сдвинемся, когда свирепый гунн
В карманах трупов будет шарить,
Жечь города, и в церковь гнать табун,
И мясо белых братьев жарить!..

В последний раз — опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!


2.
Работа над «Скифами» датируется 29-30 января, а 11 января под впечатлением ведущихся в Бресте переговоров между Германией и Советской Россией поэт записывает в дневнике: «Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним. Если вы хоть «демократическим миром» не смоете позор вашего военного патриотизма, если нашу революцию погубите, значит, вы не арийцы больше. И мы широко откроем ворота на Восток. Мы смотрели на вас глазами арийцев, пока у вас было лицо. А на морду вашу мы взглянем нашим косящим, лукавым, быстрым взглядом: мы скинемся азиатами, и на Вас прольется Восток. Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины. Опозоривший себя, так изолгавшийся – уже не ариец. Мы – варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары. И наш жестокий ответ, страшный ответ — будет единственно достойным человека».
Казалось бы, в этих строках начертан план того самого цивилизационного конфликта между арийцами и азиатами, так ярко раскрытого Блоком в поэме. Но какая связь между перипетиями переговоров в Бресте и фантастическим нашествием с Востока? Чем могут угрожать «изолгавшимся» европейцам «варвары», которые не в состоянии более вести войну и униженно просят у «немецкой рвани» мира?  Почему только сейчас, по мнению Блока, Запад дождался срока «наставить пушек жерла», когда Россия уже четвертый год обороняет свои рубежи?
Нет, «Скифы» никак не связаны с готовящимся Брестским миром и актуальными военными угрозами. За полгода до этого, а именно в мае 1917-го Блок в письме матери делится похожими размышлениями о смертельном страхе Европы перед Россией: «потому что мы, если уж на то пошло, с легкостью пропустили сквозь себя желтых и затопили ими не один Реймский собор, но и все остальные их святые магазины». Май 17-го. О большевиках пока мало кто слышал, хотя Блок уже обратил на них внимание. На I Съезде Советов в июне сторонники Ленина получили всего 12 % мандатов. Левые эсеры даже не  обозначились как самостоятельная сила. Брестский мир еще невозможно представить самому отчаянному фантазеру: русская армия готовится к всеобщему летнему наступлению на австро-германцев.
И снова возникают недоуменные вопросы: где поэт видит «желтую угрозу», и как может он рассматривать Европу как единое целое, в то время, когда сами европейцы непримиримо разделены фронтами мировой войны; когда не таинственные «желтые», а носители западной культуры неистово разоряют свой старый дом, уничтожают материальные и подтачивают нравственные ценности, а Восток, если здесь и присутствует, то, как подсобная сила в деле тотального разрушения: индусы, призванные на фронт англичанами, марокканцы на французской службе. И о каком страхе Европы перед Россией может идти речь в мае 17-го?
Сила поэтического воображения? Но к политике  Блок относится не как обыватель и уж тем более не как беспочвенный мечтатель. Не случайно, в это время он трудится секретарем следственной комиссии, которая назначена Временным правительством для расследования «преступлений царского режима». Поэт пользуется возможностью, чтобы составить личное мнение  о подоплеке недавних событий не понаслышке, а, что называется, из первых рук.
Изучая истоки поэмы, можно вспомнить тогдашнюю литературную моду на «скифскую» тему, более позднее тяготение поэта к левым эсерам - проповедникам революционной войны. Можно вспомнить об увлечении поэта идеями Ницше, который утверждал, что дикие орды, как носители «дионисиевского» начала, уничтожат старую, отжившую свой век «аполлоническую» культуру, и создадут предпосылки для созидания на ее развалинах новой цивилизации. Но, еще раз окинув взглядом величественное здание «Скифов», мы поймем, что оно созданы из строительного материала другого свойства.
Для Блока его высказывания в мае 17-го и январе 18-го, непосредственная работа над «Скифами» – не отклик на газетные новости, не проявление личных политических пристрастий, не дань культурологическим концепциям, а продолжение напряженных размышлений о судьбах России и западной цивилизации, размышлений, которые очевидно занимали его многие годы. Текущие события лишь повод вернуться к давней теме, обогатить ее новыми впечатлениями – не более того.
Блок не сразу, но оснастил свое стихотворение эпиграфом из Владимира Соловьева.
 Панмонголизм! хоть слово дико,
   Но мне ласкает слух оно,
   Как бы предвестием великой
   Судьбины Божией полно.

К сожалению, сам эпиграф сокращен до первых двух строчек, хотя именно конец строфы многое проясняет в «Скифах». Блок  пишет не о назревающем сегодня-завтра противостоянии «враждебных рас», а о Предвестии событий, детальное содержание которых поэт только предугадывает, но смысл которых для него вполне очевиден. Перед нами не сводка новостей, не геополитический прогноз, а пророчество! Потому и невозможно его понять, уповая лишь на анализ международной обстановки, а также детальный разбор мировоззрения поэта и его историософских предпочтений.

3.
«Скифы» достаточно уверенно делятся на три равные – по 6,7, 6 строф – части, назовем их «Вызов», «Сфинкс» и «Битва»; причем каждая начинается с угроз, а завершается попыткой примирения: «Остановись…», «Придите к нам», «Опомнись». Внимательный читатель также отметит явное противоречие между первой и третьей частью. Поэма открывается очевидным вызовом западному миру от имени «скифов»: «Попробуйте, сразитесь с нами!». Однако в третьей части «скифы» оборачиваются наблюдателями, которые отнюдь не собираются вступать в схватку, а всего лишь расчищают место бою «стальных машин, где дышит интеграл, с монгольской дикою ордою», чтобы наблюдать за его исходом своими «раскосыми и жадными очами». Так о чем идет речь: о столкновении или нейтралитете?
За разъяснение обратимся к центральной части стихотворения, где появляется Сфинкс. Мифологическое существо задавало прохожим загадку, которую те не могли разгадать и погибали. Эдип нашел верный ответ, после чего Сфинкс бросился со скалы. Эпитет «премудрый», которым Блок наделяет Эдипа, не более чем усмешка: победа Эдипа над Сфинксом, которая не только спасла ему жизнь, но и привела к трону фиванского царя, такой же «триумф», как и совершенное им ранее отцеубийство, - всего лишь шаг навстречу катастрофе.
Похоже, работая над поэмой, Блок вспоминал картину Гюстава Моро «Эдип и Сфинкс», где последний имеет лицо прекрасной девушки, которая смотрит на испытуемого буквально «и с ненавистью, и с любовью». Картина эта, вероятно, произвела впечатление на поэта в самые ранние годы. Гимназист Блок считает, что у предмета его юношеской страсти: «глаза полны загадочного блеска, как у сфинкса, который мгновенным порывом страсти отнимет всю душу у человека, с которым он не может бороться, который жжет его своими ласками, потом обдает холодом, а разгадать его не может никто..."
Картину Моро и поэму Блока роднит откровенно чувственный подтекст отношений «любви-ненависти» (Сфинкс - Эдип/Ксения Садовская - Блок/Русь - Европа), которые приобретают еще большую многозначность, если принять во внимание одну версий, согласно которой Сфинкс - побочная дочь царя Лая. Тогда выходит, что Эдип и Сфинкс – брат и сестра! Возможно, этим объясняется повторяющийся в «Скифах» «родственный» мотив: призывы к старому миру стать братьями, прийти на «братский пир».
Мифологический Сфинкс – существо с человеческим лицом, туловищем льва, змеиным хвостом и орлиными крыльями. Блоковский Россия-Сфинкс также сложносоставен, он имеет два лица: арийское и варварское, азиатское. Двуединая природа России-Сфинкса предполагает качества, недоступные более примитивно устроенной гомогенной Европе: дар понимать («Нам внятно все…») и дар «любить, как любит наша кровь, никто из вас давно не любит». Гетерогенная сущность России-Сфинкса позволяет ей чувствовать и воплощать свое единство, как с Востоком, так и с западным миром.
Более того, Россия-Сфинкс оказывается залогом самого существования европейской цивилизации, поскольку ее варварская природа примиряет Запад с остальным человечеством. Когда Европа теряет свое духовное начало («арийское лицо») и тем самым прерывает связь с Россией, а связь последней с Востоком остается, в сложившихся обстоятельствах альянс России с Варварством против Запада становится неизбежностью. «Последние арийцы - мы! – восклицает Блок, - Европа (её тема) искусство и смерть. Россия – жизнь». Россия-Сфинкс оборачивается к старому миру «азиатской рожей». Защитница, союзница, сопричастница становится врагом. Или все-таки сторонним наблюдателем?
В мае 17-го Блок пишет: «Мы ведь плотина, в плотине — шлюз, и никому отныне не заказано приоткрыть этот шлюз…». В поэме технологический термин «шлюз» заменен рыцарственно-лирическим «щитом», который скифы держат между Монголов и Европы. А жаль, - речь не о куртуазном поединке. Плотина – грань между противоборствующими стихиями – водой и сушей. Открывающий шлюз обрекает беззащитную равнину и ее обитателей на уничтожение. Это одновременно судья и палач, которому нет нужды вынимать меч из ножен, ему остается лишь наблюдать, как разбегающаяся по городам и весям смерть выполняет его работу: «Жечь города, и в церковь гнать табун, и мясо белых братьев жарить!..» Противоречия между частями поэмы не существует. Скифы возвещают битву, исход которой предрешен, они предвкушают не бой, а бойню.
Скифы и судьи, и палачи Европы, и ее плакальщики, ибо только они способны оценить ее славу и ее дары. Блок евроцентричен, он не видел иной цивилизации, кроме иудеохристианской, как бы ни критично не оценивал он ее текущее состояние. Противостоит Западу не альтернативная модель мироустройства, например, Китай или Индия, а варварство, которое залог разрушения прежней – единственной - цивилизационной парадигмы и созидания на ее месте новой в полном соответствии с гегелевской триадой. Западный мир, деградируя, разрушает сам себя, свой цивилизационный организм и лишается защитной «скифской» оболочки. И не столь уж важно: какая именно сила выступит в качестве могильщика обреченной Европы и когда сбудется Божий умысел, провозвестником которого выступает Блок.
4.
Сбывается ли блоковское пророчество сейчас? Увы, чтобы дать ясный ответ нужно самому быть пророком. Вместе с тем совершенно очевидны разительные отличия от ситуации столетней давности. Европа ныне составляет единое целое, что проявляется  не только и не столько в многочисленных надгосударственных органах, но очевидной культурной и политической дряхлости. Современная Россия, несмотря на все наши хорошо известные малорадостные «обстоятельства», куда мощнее и «сосредоточеннее», чем Российская империя Николая II. Восток ныне  не аморфное экзотическое видение перед мысленным взором избранных интеллектуалов, а реальная сила планетарного масштаба. И даже ИГИЛ, сейчас напоминает дикую орду из киноэпопеи Валерио Дзурлини«Пустыни Тартари», которая, возникнув как слухов и домыслов, внезапно воплощается в плоть и кровь, и неодолимой тяжестью подступает к форпостам «цивилизации».  Противоречия и сплетения между основными мировыми игроками – англосаксонским миром, Европой, Россией, Востоком – из начертаний поэтической полуреальности-полуфантазии Блока выросли в геополитические факторы, жестко диктующие линию поведения государств и их лидеров. Но, как и сто лет назад, невозможно предугадать хватит ли сил и мудрости опомниться и завершить дело светлым братским пиром.