Кристаллы в миражах и миражи в кристаллах

Леон – как он сам себя величал, должно быть, радуясь какому-то остроумному, на его взгляд, каламбуру - не наделял дни порядковыми числами, поэтому даже количественной особенностью «сегодня» не обладало, не говоря уже о том, что точного начала «сегодня» не смог бы отыскать даже талантливый налоговик. Всё было как обычно: Леон с утра сидел на своём любимом табурете и медитировал, когда забежала попросить взаймы младшая сестра Тильда - начинающая блогерка, из всех навыков профессии в совершенстве овладевшая лишь искусством засракма. Засракм это сарказм, предполагающий ироничные интонации в токсичной концентрации для вуалирования границ между юмором и фактом. Например, Тильда ещё в школе могла явиться поздней ночью и заплетающимся языком съязвить, мол, конечно же она пьяна, обкурена и трахнута семерыми, ну как может быть иначе? Засракм, по её мнению, единственный нужный инструмент блогера, с помощью которого он может сойти за своего всегда и везде.

Леон не всегда понимал что имела в виду сестра, но деньги давал почти без осуждения. И сегодня, протянув засракм «куда уж мне без твоей поддержки…», она всё таки взяла несколько наличных бумажек, деловито посмотрела на брата, и неслышно скрылась за входной дверью.

Леон не часто видел то, что старался увидеть, и часто видел то, чего не старался, потому что был близорук, сколько себя помнил. Минус четыре на оба глаза обусловили ему очки, которые строго ограничивали видимость в пределах периферии, прибавляли к биологическому без малого полтиннику  несправедливую морщину на переносице и приучили к беспомощности  вне оправы. Близорукость не отменяла то, что Леон был первоклассным, по собственной шкале, пластическим хирургом, а значит, чувствовал себя художником.

После ухода Тильды на стрижку зашёл друг Гоша. Гоша был другом с тех древних времён, когда Леон экзистенциально не догадывался о существовании гомосексуалов, поэтому откровение друга стало для них общей тайной (публичный камин-аут Гоша не совершал). Гоша был застенчив, даже слегка трусоват, рисковать не любил, а самым смелым поступком стала для него профессия стилиста. Гоша приходил традиционно постричь Леона, обменяться новостями личной жизни и справиться о здоровье друга. За стрижкой друзья вели светские беседы вроде:

-Агностики все лицемерны, ведь их аргумент о непознаваемости создателя одинаково верен для любого сказочного персонажа, но о небытии последних агностик почему-то позволяет себе более категоричные тезисы, - например, недовольно бубнил Гоша, повязывая полотенце Леону, сидящему на табурете.

-Заметь, не каждый идиот, считающий намёк эффективным средством коммуникации, является господом, большинство из них являются простыми верующими, - например, возражал ему с табурета Леон.

Леон не гарантировал точность формулировок, но примерно так ему представлялись их беседы. Он называл себя конгностиком и временами проявлял эпилептические приступы философичности.

После стрижки Леон попросил Гошу ещё нарезать ножницами впрок салфеток, писал на них узоры маркером, затем они пили чай с бубликами.

В обед домой заходила жена. Жена являла собой идеал жены по мнению Леона. Во-первых, их отношения строились на полной симметрии так называемого «треугольника любви», вершинами которого являлись страсть, доверие и привязанность. А во-вторых, этот треугольник был абсолютно взаимен. Геометр бы сравнил столь совершенную композицию с соединением гендерных треугольников на дверях общественной уборной в эталонный ромб - когда обхват женских бёдер равен обхвату грудной клетки мужчины, и наоборот. Однако с годами угол, отвечавший за страсть, немного притупился, и вернуть ему былую остроту обещал скальпель специалиста, но жена на такие предложения, как правило, резко и безоговорочно хлопала дверью.
Сегодня, как обычно, она что-то говорила. Что именно говорила жена не имело ни исторической, ни художественной ценности, ведь говорила она много и густо, а её реплики, ни к чему не ведущие, имели обыкновение внезапно заканчиваться риторическими вопросами. Леон, при всём желании, не смог бы ответить, поэтому в оправдание бормотал что-то из аптечки стендапера, вырвавшегося от супружеских объятий на сцену. Жену Леон откровенно обожествлял, он любил именно её бессмысленный лепет, её голос, женственность и искрящуюся искренность с вкраплениями загадочности.

Потом жена собралась на вечер к подруге, ушла, и не успел выветриться шлейф её духов, как  пришёл коллега. Его визиты были одновременно некомфортно пугающими и затягивающе познавательными. Если себя Леон ощущал интеллигентом, то коллегу он считал настоящим интеллектуалом. Коллегой был психолог: они работали в тандеме.

-Как вы себя сегодня чувствовали, Лёнечка?,- поддразнивая собеседника фамильярно обратился коллега.
-Не иначе чем обычно,- отвечал Леон, как бы не замечая троллинга.
-Вы уверены, что не иначе? Скажите, Лёнечка, есть ли в вашем рассудке уверенность в чём-либо во-о-бще?
-Конечно, коллега. Я уверен, что родила меня женщина, и что Земля вращается вокруг Солнца.
-Видите ли, друг мой, сила материализма в его научной обоснованности, а не в вере. Вот физики и астрономы с вами не согласятся, - коллега подсел к столу напротив табурета и стал «рокировать» по его поверхности два бублика, -смотрите: это Земля и Солнце, и они вращаются вокруг друг друга, точнее, вокруг их совместного барицентра, напоминая восточный символ иньян. Инерциальные схемы, упрощающие явления сложного порядка до «Луна вокруг Земли» и так далее, используются для расчёта траекторий движения, поэтому они популярны в космонавтике, но научно не точны.
-Хорошо, коллега, я помню, что я для вас обыватель, но зачем вы это говорите мне каждый раз, заставляя проходить один и тот же уровень этой игры?
-Затем, что ваша уверенность, Лёнечка, тормозит ваше лечение. Ваше  прогрессирующее диссоциативное расстройство обедняет ваше былое критическое мышление, поэтому вы не можете понять кто в вашем окружении плод вашего воображения, а не настоящая личность. Расщепление личности это не кинематографическая забава, а опасная форма шизофрении, и от вас требуется как можно скорее понять кого вы придумали.

Коллега зачастую перегибал с засракмами, так что строил из себя не психолога, а психиатра, но Леон бы всё равно не смог обвинить коллегу в шарлатанстве: не хватало компетентности. Поэтому приходилось верить.

Ближе к вечеру коллега ушёл, а Леон пытался осмыслить сказанное, ибо так происходило всегда после встреч. Так было много раз, но сегодня ему показалось, что он приблизился к ответу. Не доставало элемента, чтобы сделать нужный вывод. Леон скривился в судороге и схватился за голову: пульсация внутри теменной области черепа маятником пыталась раздробить кость, словно мозг рвался наружу и кричал, что некоторые лицевые нервы работали неправильно, поскольку были повреждены.

«Инсульт»,- подумал Леон и, обмякая, растёкся по табурету, впрочем, внешне это мало отличалось от обычной его медитативной асаны.  Удивительно, но когда он очнулся, последствий никаких не ощущалось, правда, глаза резало, будто их умыли луковым соком, а очертания предметов ослепляли контрастом, особенно мешавший чей-то свежестриженый затылок, затмевавший большую часть перспективы. После безуспешных попыток обойти взглядом затылок, Леон сообразил, что он и есть его владелец и смотрит на самого себя со спины. Видимость отражалась в каком-то безумном зеркале и показывала телодвижения Леона с той, стороны, откуда это было совершенно невероятно.

Через несколько минут картинка поплыла, как при наркотическом трипе, а после Леон смог себя оглядеть будто в циркорамном кино. Это был странный феномен зрения, позволявший видеть то, на что глаза не были направлены. Особенно религиозный человек принял бы подобные визуальные блуждания за вознесение души над телом. Леон же сразу нашёл феномену объяснение: философ Лейбниц говорил о том, что мир состоит из мельчайших частиц – монад, и, вероятно, мозговое кровоизлияние как-то повредило нейронную связь между мозгом и глазами, и теперь мозг воспринимал мир в виде множества отражающих кристаллов, из которых состояли все предметы. Эта теория так понравилась Леону своей простотой и лаконичностью, что он даже придумал название новой болезни – нейрокулиз. Глаза удивляли скоростью реакций и привыкания к новым условиям. Они быстро меняли резкость изображения (это происходило инстинктивно, когда мозг регулировал давление в капиллярах роговицы, либо же наведение происходило только в мозге – с этим ещё стоило разобраться). Всего за час упражнений Леон наловчился заглядывать за всевозможные углы, «обегать» визуально любые препятствия и даже бродить по улицам, не выходя из дома.

Новая способность вдохновила Леона заняться поисками фейковой личности, о которой говорил коллега. Сегодня он общался с ними четырьмя: с сестрой, другом, женой и коллегой. По словам коллеги, второе «я» сублимировано сильным проблемно выражаемым чувством, и оно могло быть представлено как в первом, так и в третьем лице. С сестрой Леон ассоциировал протест. С другом – страх. С женой – любовь. Коллега выражал любознательность. Фейковость друга Леон сразу исключил: тот сделал стрижку, а это физически трудно – столь невообразимая синхронная смена позиции исключала успешный результат. За женой Леон решил проследить. Он вперился взглядом в щель замочной скважины; миллионы отражений выпустили его за границы помещения, услужливо расступаясь перед зрителем. Сначала, чтобы заглянуть за угол, нужно было его обогнуть, но вспомнив о том, что вещество состоит по большей части из пустоты, связанной атомарной структурой, Леон буравил объекты напролом, и кристаллы вещества послушно зеркалили пространство, пока один из отблесков не указал местоположение жены.

Она правда находилась в компании подруг и бутылки вина, но что она говорила кристаллы не сообщали. Это было похоже на немое кино, только в цвете и замечательном разрешении с применением множества камер. Зрение позволяло проникать к девушкам под одежду, жадно поглощать свет в темноте, чтобы зрительно залезать во внутренние органы и приближать до внятной  видимости микроскопические подробности вроде молекулярного состояния матки и состава рибонуклеиновой кислоты внутри неё. Леон жалел о скудности своих знаний, зато сейчас визуальная память словно навёрстывала потенциал, позволяя прокручивать увиденное, как при съёмке. Он прокрутил раз сорок движения губ своей жены и смог по ним прочесть «домой меня отвезёт муж, он совсем не пьёт», после этих слов к женщинам в комнату вошёл Гоша и взял жену за руку.

Леон ощутил, как внутричерепное давление извергло его из того места назад, к телу, а взгляд, вращаясь, повис над телом, транслируя всё словно с лопасти советского потолочного вентилятора.

Идеальная жена изменяет с другом-геем? Как такое возможно? Или кто-то из них всё же выдуман? Может это он, Леон, в личности идеальной жены встречается с геем Гошей? Или напротив, он в образе Гоши у себя за спиной крутит роман со своей женой?

Леона замутило от оборотов и он решил временно переключиться на проверку сестры. Сестра, с помощью отражений, обнаружилась в городском парке, неподалёку от какой-то выходной ярмарки. Кристаллы действовали как агенты, отсвечивая только искомые объекты и ретушируя слои посторонних изображений, коих были сонмы и (как выяснилось позже) тысячелетия. Тильду сопровождал оператор, а она, неспешно ступая, что-то увлечённо объясняла на камеру; оба были одеты в куртки с надписью «волонтёр» на спине.

После повторяющихся перекруток Леону удалось различить словосочетание «благотворительный аукцион» на губах сестры, а в её руках он заметил знакомые бумажки. Их вид спровоцировал сильное давление в колотившемся о стенки костного сосуда мозге, а зрение отпружинило куда-то далеко.

Пронеслись хребты и гигантские тёмно-синие водоёмы, то увеличиваясь, то уменьшаясь в масштабах одновременно с пульсацией в венах. Земля то сужалась в горошину, то телескопически развёртывалась, как на картах Гугла, но её геофизические частности, размером с муравьиную тропку, вычленялись куда быстрее клика мыши. Леон обозревал всю Землю целиком сразу со всех сторон; это было непохоже ни на плоскую карту, ни на круглый глобус – он, скорее, объял планету своим вИдением, как пантеистическое божество, в тот же раз просвечивая её насквозь рентгеновским всполохом. Чащобы Амазонии или пирамиды Каира, скорлупа Антарктики и брызги Полинезии, деяния природы и человека – сейчас они не были принципиально далеки, они представляли собой лишь коросту небесного тела, не имеющую духовного значения. Леон был везде, но сейчас, осмелев, он впервые задумался, что был не всегда. Очевидно, когда-то Леон был рождён (женщиной, конечно, ведь это неопровержимо), но «когда-то» было и до рождения. Зреть пространство помогали «заугольное» зрение, отвечающее за повороты, линзирующее «сквозное», а также гипотетически должен быть «свет потухших звёзд» - способ видеть отображения прошлого, попавшие в петли, застрявшие в циклах фотоновых рекурсий. Эти отражения были слабее других, зато их было легче вычислить и реконструировать в пазловом порядке. Мозг справлялся и с этой задачей. Леон наблюдал, как тысячи тощих человеков строили те толстые пирамиды, как эволюционирующие обезьяны брали в руку палку и били ею друг друга по голове, чтобы отобрать добычу, как распадались материки Лавразия и Гондвана.

-Вы в порядке, Лёнечка?,- спросил коллега, непонятным образом оказавшийся  в комнате, хотя он точно не заходил внутрь.
-Лучше обычного, - заметил Леон и сфокусировал взгляд на собеседнике, поведав затем в подробностях о сегодняшних зрительных достижениях.
Коллега усмехнулся.
-Просто поразительно, с какой скоростью вы самостоятельно находите всему объяснения, даже из вежливости не обращаясь к научным источникам.
-Откуда снова скепсис?,- недовольно проворчал Леон.
-Вы вспомнили субстантивные монады Лейбница в век квантовой механики? Даже если бы всё состояло из отражений, то, метафорически говоря, этими кристаллами были бы льды, так как мир бы замёрз, не получая тепловой энергии от света. Не говоря уже о том, что рецепторность глаз ограничена их физиологией. Вы элементарно построили воздушный замок на необоснованном допущении в жюльверновском стиле.
-Что же мне оставалось делать, коллега, противоречить бритве Оккама?
-Наоборот, ей соответствовать, раз у вас шизофрения, почему бы не свести ваши видЕния к галлюцинациям?
-Принимаю, допустим географические и исторические блуждания я себе вообразил, но я же видел, как жена встречалась с моим другом, я видел, как сестра Тильда занимается волонтёрством, или я им всем придумал вторые личности?…

Леон почувствовал ту же судорогу, как в первый раз, но теперь она спровоцировала воспоминания, и он вспомнил то, на что раньше не обращал внимание. Он видел Тильду на благотворительной ярмарке. Множество сомнительной ценности поделок, корявых, бесполезных и совсем не эстетичных, лежали на лотках с ценниками. У сестры лежала коробка, а в ней – порезанные салфетки, на каждой из которых маркером были выведены волнистые знаки – тильды.

-Вы вспоминаете, Лёнечка?,- промычал в неэтичной интонации коллега.
-Я помню, как давал ей деньги, а не эти бумажки…,- очередной тромб болезненной правды, застрявший как пробка в винной бутылке, нехотя выуживался вперемешку с головным набатом, - она не сестра… она медсестра. Хорошо, я дал ей чёртовы бумажки с каракулями, я даже их порезать не мог, потому что мне не доверяют ножницы.
-Почему?,- тающим в отзвуках глухого эха звукопоглощающих стен голосом вопрошал коллега.
-Потому что я плохой врач… или вовсе не врач… но меня стрижёт санитар раз в месяц. Видимо, он мне тоже – никто?,- Леон умоляюще смотрел на то место, где ещё недавно располагался визави.

Возражениям уже не нужен был оппонент, они и так сыпались, как конфетти из пиньяты. Фейковые личности – не те, о которых сообщало новое зрение, а эти, родные, близкие, так ему дорогие. Но были настоящие. Люди, которые не имели к нему никаких отношений, помимо рабочих. Чтобы защитить свою выдуманную личность, Леон применил ту же уловку, что совершает большинство людей – проекцию, и выдумал альтернативы всем. Для оправдания своих грехов люди наделяют грешностью всех вокруг. Жестокие видят всех жестокими, вруны – врунами. Леон понимал, что болезнь довела его до состояния полностью выдуманной реальности, но что-то он упускал. Если так называемая идеальная жена на самом деле жена санитара, то заугольное зрение работает! Коллега был неправ, и умышленно врал. Осталось сложить два и два. Настоящий лечащий врач-психиатр и есть та, из кого он придумал себе идеальную жену, а коллеги-психолога не существовало в материальном мире ни в какой ипостаси. Он был просто нужен.

Коллега подсказывал про барицентр – первичную личность – Лёнечку, от которого, скорее всего, уже ничего не осталось. Леон с коллегой, как Земля с Солнцем, два дырявых бублика, описывали круги вокруг давно несуществующего оригинала. Но главное, новое зрение себя оправдало, оно помогло понять собственную ненастоящесть. Размножение личности уже не так волновало Леона, ему было хорошо здесь, в палате лечебницы, потому что всё, что он хотел видеть, он мог видеть, а за стенами его никто не ждал, да и он о себе настоящем ничего не знал.

Леон всё же попытался с помощью способностей зрения отыскать себя в прошлом, но результат оказался тщетным: его нигде не было. Скорее всего, контролирующее рассудок бессознательное блокировало неугодные отражения, банило болезненные воспоминания. Более того, Леон с тревогой понимал, что и сейчас не знает как выглядит, ведь он сам себе делал операцию. Не за то ли он здесь?

Тогда Леон решил обмануть своё бессознательное и попробовать заглянуть в будущее в надежде найти там себя обновлённого, здорового – так как бессознательное не имело болезненного опыта из будущего и не могло фильтровать изображения.

Эйнштейн говорил - чтобы нагнуть время нужно нагнать свет. Пока Леон манипулировал лишь отражениями их восприятие обретало бешеную скорость. Значит, нужно было восприятием догнать фотон, а лучше – целый пучок фотонов, чтобы составить изображение. Леон был готов к величайшему делу своей жизни, он снял очки, встал на табурет, повращал глазами и силой мысли повысил внутричерепное давление. Его восприятие начало разгоняться; легче это было сделать не по принципу коллайдера, а по прямой, и он отправился в космос, к краям Вселенной, к абсолютной пустоте, превращаясь в одно сплошное ощущение бытия.

В абсолютной пустоте, непредумышленно и необыкновенно, бесконечно схватываясь в тонкоматериальных эмпиреях на неуловимых никакими сенсорами никаких обитателей волнах виртуальных свидетелей присутствия в призрачном неполноценном явлении, составляя собой форму, напоминающую взаимные фрикции в обезумевшем пламенью симбиозе непосвящённых фрагментов, каждый из которых словно непоколебимо преклоняется  необходимости самопожертвования целому - и это их выделяло среди абсолютной пустоты - в паническом ужасе от одного лишь предположения об отказе в надежде и вере в единящий оплот их, пронзающий недоверие насквозь стрелой-молнией, робко возникало «нечто»: оно зрело и спело образами; оно то храбро вспыхивало гордостью, то испуганно, как недоверчивая водомерка в опасливом прикосновении к водной глади, тускнело, скромно прикрывая от искушенного зрителя свою сомнительную данность, а самость в единстве и борьбе правил и исключений всё отчётливее и претенциознее заявляла о себе органически: стрекозьими крылышками и унаследованной способностью спариваться на лету, тычинками-конусами, наклоняющимися в сторону случайных нюансов, обретающих статус закона, наконец, непропорциональным уродливым тельцем, сначала в виде облака,  теряющего по пути свои хлопья, затем вытягиваясь в смерчевидную спираль, похожую на 8-образную бесконечность (нельзя было сказать из чего соткано это туловище - из такой же тонкой материи или из чего-то посуровее, позернистее, поощутимее для самки касатки, но то, что оно ощущало себя несомненно туловищем, угадывалось, скорее, не из его выпирающих подробностей, а из его уважения к крылышкам и тычинкам); вот это «нечто», победоносно провозглашая Вселенной, по стечению обстоятельств не выходящей за пределы самого «нечто», манифест первого «непоражения» небытию, внезапно увидело свое отражение в том самом зеркале, по стечению всё тех же обстоятельств, представляющему собой ни что иное, как самомнение «нечто», и с горечью осознало, что в зеркале и была та самая абсолютная пустота, с которой все начиналось, но как «нечто» догадалось, что это именно его отражение - этого оно объяснить не могло или не хотело (сейчас эти состояния до смешного совпадали), и искра идеи вдруг вспыхнула маревом в сущности «нечто»: а если оно и есть отражение себя, а не то, что «нечто» видело в серебряной поверхности зеркала - нет, оно самое есть отражение карикатурное, безобразное, мерзкое, «подумать только, 8-образное туловище с крылышками и тычинками»,- грустно подытожило «нечто» и постепенно растаяло в абсолютной пустоте.

-Ну здравствуй, Алёночка,- обратились ко мне из пустоты трубки циферблатного телефона знакомые интонации; я почувствовала присутствие спасителя и, постепенно обретая идентичность, осмелилась предвкусить, что никто больше  не затрахает мой мозг засракмами.