Мойма по-тевтонски. Главы из повести 1-2

Глава 1. Вводная

Ученица сидела напротив меня за столом в кухне, немного распаренная по летнему времени, с малиновыми пятнами на щеках, выдающими будущую склонность к гипертонии, и отпивала по глоточку из принесенной с собой из машины пластиковой бутылки с минералкой. Крупная, как тевтонская кобылка, ученица в неполные сорок была вся в своем женском соку и излучала напористость и благополучие. Даже диковатое имя Г;друн шло ей отменно, имя, которое я в рассказах немногим знакомым-приятелям раз от разу переиначивал то в "Гудвин", то в "гудрон", вызывая у них справедливые упреки в злословии. "Она же деньги платит! — сердились знакомые. — А ты ее "гудроном"... Нельзя так..."
"Вот именно", думал я про себя, а сам тоже сердился — непонятно почему и на что.
От рано умершего отца Гудрун достался немалый кусок земли. Мать ее, как она коротко упомянула, была не вполне здорова, а точнее недееспособна насчет головы, и в наследственном дележе поэтому не участвовала. На отцовских гектарах издавна, уже поколений десять, выращивали коней местной породы, так что кобылкой Гудрун про себя я называл отчасти за это, а не только ввиду ее особой девичьей стати.
Ни детей, ни кого-то любимого у Гудрун не было, как-то всё это не получалось, да и говорили мы о личном всего-то минут пять или десять, открывать душу тут не принято — сама же она сообщила, что всё свое время проводит в конюшнях, или на пастбище, или в манеже для выездки лошадей, вырываясь с усадьбы разве что за продуктами, за чем-нибудь вкусненьким, или вот ко мне — на кухню, на занятия русским. "Ну и еще иногда в секс-шоп", - добавила она с невинной ухмылкой имбецила и уставилась на что-то за окном. А за окном моего второго этажа - обычный германский городской пейзаж: крыша соседской одноэтажной дворовой постройки, несколько трех- четырехэтажных домиков в отдалении, кроны неизменных здесь тополей и ясеней - ничего такого в общем, на чем стоило бы задержать взгляд.

- Продолжим... - сказал я, чтобы вывести ее из раздумий. 
Теоретических разговоров про "великий и могучий" я с немцами не завожу, это пустое. Во-первых, великими по местным понятиям могут быть только немцы — и этого здесь никто не скрывает. А во-вторых... им не с чем сравнивать: в стихах, например, начиная с Гете, здесь сплошь глагольные рифмы, вроде "гевезен-генезен" — то, что у нас справедливо полагается признаком низкой языковой культуры рифмующего. А бедные зверюшки?! Собака здесь - он. Рыба и вилка - тоже он. Зато вот лошадка - оно. И девочка или ребенок - тоже "оно".
Русский для местных - речь варваров, пусть вслух это и не говорится, а страна наша зовется кочегаркой: "рус" по-немецки копоть, сажа, так что Русланд, Россия — буквально "страна копоти". Или вот еще: славяне по-немецки - "славен", а рабы - "склавен". Одна буковка разницы, ее в разговоре нетрудно и проглотить...
О величии нашего варварского наречия говорить можно разве что с русистами в соседнем университете, да и те оказываются многим недовольны, и чуть только разговор становится интимнее, принимаются жаловать на "неправильности" русской грамматики и выговора. На должностях, требующих знания русского, здесь сидят поэтому русские по крови филологини, вышедшие замуж за немца, и всех это вполне устраивает: неродной немецкий не позволяет дамам слишком вдаваться в детали, и местным не приходится перегружать богатством наших языковых нюансов свои упорядоченные узкоколейные мозги.

— Так-так... — поддакнул я, когда Гудрун закончила пересказывать мне то, что у нее осталось в памяти из предыдущего урока. — А теперь почитаем. И будем разбирать построфно, что мы поняли из текста, а что нет...
"Построфно" я сказал по-немецки, то есть "штрофенвайзе", и Гудрун тут же поняла задание и раскрыла учебную книжку на закладке.
— "Ты, тсарэвитш, — начала она, слегка нахмурившись от усердия, — ...мой спасьитель, мойма-гутший избавитель, //Не тужи, тшто за менья // Ест не будьеш ты тры дньа".
— Стоп-стоп... — забеспокоился я. — Что это там еще за Мойма?
— Вас фюр* Мойма?
— Шлойма...
— Ээ-ээ? — воззрилась на меня ученица и потянулась к бутылочке с минералкой.

Русских, кстати, в Германии практически нет. Массовая эмиграция в ФРГ из Союза была либо немецкой, когда, так сказать, воссоединялись народы, либо еврейской — это когда в восьмидесятых немцы решили противопоставить свои палестины советскому госантисемитизму и принялись принимать евреев из Союза без разбора рода и звания.
Русские члены семей, въехавшие в страну на этой волне, постепенно адаптируются к реалиям: в семьях этнических немцев из Казахстана и Сибири они тянутся к немецкому, чтобы не отставать от родственников, а в еврейских ходят за компанию в синагоги на "веселый праздник Пурим" и уплетают там за обе щеки "гоменташи", или "уши Амана", визиря Артаксеркса, у которого, как известно из источников, было 360 наложниц и около двухсот детей. Почему детей получилось так мало — я не понимаю... Видимо, из-за высокой младенческой смертности.

— Стол белый! — решаю я переключить доминанту. — Повторяем...
— Стол бьелы... — повторяет Гудрун.
— Лампа белая, — не унимаюсь я. — Следим за окончаниями!.. Молоко белое!
— Я устала... Ихь бин мюдэ...
— Хорошо, — соглашаюсь я и прибавляю уже про себя, вполголоса: — Тогда эротический массаж?..
— Вас-с**?
— Ист никс. Зэльбстгешпрэхе. Руэн зи зихь аус***...

Гудрун учит русский чтобы держать под контролем своего работника, казахстанского немца-переселенца, который не только ходит за лошадьми на ферме, но и сопровождает патронессу в ее деловых поездках. Она уже дважды была в Астане и за реально хорошие деньги продала там с полсотни своих лошадей на племя, существенно укрепив этим бюджет предприятия.
— Я знаю, что это некрасиво... — рассказала она, когда я на первом занятии расспрашивал ее о мотивации, — но мне кажется, что Вальдемар переводит не всё... Или как-то искажает.
— Такое возможно... — согласился я. — По разным причинам.
— Я не сказала ему, что начала заниматься. Я просто хочу знать...
Про себя я потер руки: потребуются годы занятий раз в неделю, как это происходит у нас, чтобы научиться понимать полунамеки вполголоса, которыми, очевидно, обменивается при шефине с казахскими деловыми партнерами ее Вальдемар. Ученица с сильной мотивацией — это всегда хорошо, это верный заработок...
— Вы много общаетесь с Вальдемаром? — спросил я тогда Гудрун максимально бесцветным голосом.
— Меньше чем мне хотелось бы, — без обиняков отвечала она. — Вова женат и у него трое детей, прелестные малышки. На ферме я практически одна.
Я внимательно оглядел свою ученицу. Пожить на природе, среди лошадок — возможно это был бы неплохой вариант провести лето.
Но нет... она совершенно не в моем вкусе, да и занятия наши следует держать в тайне от Вальдемара, что, живи я на ранчо, едва ли бы было возможно.
.
У местных "русских" у всех русское телевидение. Мне странно поэтому, откуда в речи возникают эти диковатые обороты, вроде "она пользует жидкое мыло", "его попустило" или "у нее искривлен позвонок". Вообще у еврейских эмигрантов рулят попеременно Одесса и Днепропетровск — оттуда, наверно, и маргинальный словарь. Москва и Питер держатся здесь особняком, жидкое мыло не "пользуют", близко к себе не подпускают, да и селились они из лагеря в Унне всё больше по крупным городам: Гамбург, Кельн, Дюссельдорф. Теперь, после трех пятилеток Меркель, кто-то из них, возможно, и жалеет, что не попросился тогда в какую-нибудь деревушку, настолько задрали всех новые меркельские переселенцы, — но теперь уже поздно: устраиваться тут, на чужбине, непросто, и если ты двадцать лет живешь в Кельне, то перебраться на равные кондиции в тот же Гамбург практически невозможно, придется всё начинать снова почти что с нуля.
Без телевизора тут можно чокнуться, особенно в выходные и праздники. Сейчас мои окна смотрят на длинный шестиэтажный дом, больше сотни окон напротив. В этой квартире я живу уже два года - и ни разу не видел здесь ничего интересного. В девять-десять вечера свет в доме напротив гаснет - и воцаряется тишина: ни пьяных, ни распахнутых настежь окон в чужую жизнь... ни даже транспорта. Бюргеры отдыхают, stilles Gl;ck, trautes Heim - "тихое счастье надежного дома" по-нашему. Или, если одним словом: Freudlosigkeit, "безрадостность", главное жизненное ощущение немца - по крайней мере по мнению Хайнца Штрунка, нервного и социально-острого здешнего писателя, больные романы которого я который год пытаюсь продвинуть на российский книжный рынок. Ни он сам, ни здешний его издатель конечно не против - но вот Россия... Кому охота узнать, что немцам живется плохо - реально скучно и плохо, несмотря на все уверения прессы в обратном?
Иногда, однако, тут под окнами тоже что-то случается - как же без этого... Вот, например, с год назад прямо на проезжей дороге между нашими домами зарезали цыгана, их тут у нас полно - правительство ввозит их из Болгарии и Румынии, а затем интегрирует. Цыган он долго и страшно орал, пока не умер или не вырубился. А этим летом покатившейся под уклон во двор машиной придавило к решетчатому забору старушку, и она тоже вопила долго, тоненьким голосом, без конца повторяя: "Ich will hier raus! Ich will hier raus!.."**** - не самый, по-моему, адекватный текст, когда полторы тонны дурного веса расплющивают тебе о позвоночник твои печень и селезенку. "Hilfe! Hilfe!" - вторил ей горе-водитель, отправившийся открыть ворота во двор и не затянувший как следует ручной тормоз... и теперь... Почему он не влез в машину и просто не сдал назад - не знаю в деталях. Было уже темно, и старушку потом долго спасали прямо на земле у злополучной машины - видимо, ее таки здорово придавило, раз спасатели не решались поднять ее и перенести в стоящую в двух шагах "скорую"...

Гудрун читает дальше, я вполуха слушаю. Она начала заниматься недавно, и тут не до мелочей: постоянные поправки только раздражают ученика, разрушают его мотивацию. Пусть себе пока набирает лексику, я в это время думаю о своем.
_______________________
* Что за Мойма?
** Что?
*** Пустяки. Сам с собой. Отдыхайте...
**** Буквально: "Я желаю отсюда выбраться".


Глава 2. В туманном прошлом

...Моя жена умерла когда я еще был подростком — нам обоим тогда едва стукнуло по восемнадцать. Мы познакомились с Ксенией в первом классе и, мне кажется, так и продержали друг друга за руки все десять лет школы.
Наши родители почти безвылазно пропадали по службе в Дамаске, отцы в войсках, матери — медсестрами... а мы с Ксенией ночевали то у меня, то у нее, и наши воспитанные бабушки по очереди делали вид, что ничего не замечают. Мы, конечно, предохранялись, а когда обоим исполнилось по восемнадцать, подали заявление в ЗАГС.
Через две недели нас расписали.
Ни родителям, ни бабушкам мы не сказали ни слова, так что внешне ничего как бы не изменилось: Ксения ходила на подготовительный в университет, а я уже сдал экзамены в один особенный ВУЗ, который здесь не следует поминать — в перестройку он со скандалом и треском закрылся, да и поучиться в нем мне почти не удалось, поскольку... поскольку у Ксении вдруг оторвался незнамо откуда взявшийся тромб и она умерла прямо в метро, на эскалаторе — и хорошо что на подъеме: на спуске из-за упавшей девушки наверняка возникла бы давка и наша вздорная публика с перепугу ее пожалуй бы затоптала...
Не буду рассказывать, где я тогда достал денег — ничего хорошего...
Но в Питере оставаться больше не было никакой возможности: Ксения тут и там мерещилась мне на вечерних улицах, в полумраке подворотен, и я чувствовал, что нахожусь на грани психоза, как это наверное называется.
Самым трудным было выбраться из тайника, из всего этого переплетения труб и кабелей между крышей вагона и потолком купе, где мне пришлось провести почти двое суток. Происходило это, понятно, уже в Бундесе, и мне следовало поторапливаться, поскольку железнодорожная полиция тут тоже не спит: она бодрствует и по крайней мере pro forma досматривает вагоны в депо.
Кстати, туристская виза в Германию у меня вообще-то была, но я почему-то решил тогда исчезнуть из старой жизни, а в новой появиться... ну, когда захочу. Психозу ведь не прикажешь — тогда мне казалось, что я действую логично, и это вселяло уверенность.

Вообще, что касается тромбов... у нас тут была одна дама из Жмеринки, весьма симпатичная - у вдруг у нее сделался рак крови. Дама приехала в Германию одиночкой, с сыном, долго и много им занималась, работала как проклятая, они быстро получили гражданство, сын вырос, окончил школу и пошел служить в Бундесвер - каким-то солдатиком, не знаю подробностей, - а у дамы как раз в это время случился рак.
Из армии не возьмешь отпуск, если тебе его не дают, тем более что три дня побывки ему всё-таки разрешили, и дама, которая от болезни горела как в огне, выписала себе по гостевой папу из Жмеринки, своего бывшего мужа, тоже весьма симпатичного дядьку, когда-то подло ее оставившего вместе с младенцем - и он возил теперь даму и на химию, и на облучение, и на переливания крови... - пока у нее от всего этого не стали образовываться тромбы и наконец не отнялась левая нога. "Ага... - сказали врачи. - Ну... тут медицина бессильна. Отправляйтесь теперь домой и, так сказать, ждите гостью с косой. И попросите себе в социальной службе сопровождение - конец будет весьма мучительным".
Сопровождение у дамы уже было - то есть этот самый ее бывший муж, весьма симпатичный - и они вместе стали готовиться к отходу поезда, как это говориться: муж готовил даме вкусняшки, кормил с ложечки, мыл в каком-то особым корытце и лишь изредка позволял себе звоночек на родину, в Житомир, где его ждала-поджидала разлучница, дама по слухам еще более симпатичная чем наша, и к тому почти на три года моложе, что безусловно не шутка в сравнительном рейтинге. На время звонка муж запирался от нашей дамы в уборной и она почти ничего не слышала, разве что некие интонации, что-то вроде курлыканья.
Когда у дамы отнялась к тому же еще и рука вместе с половиной лица, наша страдалица решила, что время отправления настало. Она попросила бывшего милого развести ей добрую порцию жидкого шоколада и растворить в нем все имеющиеся в доме таблетки, включая маркумар и клопидогрель, назначенный разжижать кровь и в больших дозах действующий подобно крысиному яду.
Поскольку оставшейся в целости половиной лица дама при этом непрерывно и безутешно рыдала, бывший муж из Жмеринки не смог отказать ей в услуге и сделал всё как она просила. Кто же знал, что было в письме, которое она днем раньше попросила его бросить в почтовый ящик, сказав что там внутри ее завещание и прочие деловые распоряжения перед уходом...
Письмо было адресовано адвокату и в нем действительно было завещание, но также в нем сообщалось о намерении бывшего мужа поскорее уморить ее посредством отравления лекарствами и о жестоком его с ней обращении, о насилии, об отобранном якобы телефоне и прочем в таком же духе.
Адвокат, распечатав письмо, тут же позвонил в полицию, но те заявились не днем, а в половине пятого утра, как это здесь принято, чтобы застать злодеев с поличным, и обнаружили нашу даму в постели уже довольно холодной. Мужа ее скрутили и скоренько припаяли ему двенадцать лет, квалифицировав историю как убийство по неосторожности с отягчающими обстоятельствами - на допросах обвиняемый клялся, что действовал строго по указаниям бывшей супруги. Но вскоре из Жмеринки им пришел ответ на запрос о прошлых отношениях супругов, и отягчающие заменили смягчающими, предположив мотивом к письму банальную месть. Так что сидеть теперь нашему герою осталось всего четыре с половиной года и новая пассия в Жмеринке его возможно дождется... Вот такая история с тромбами...

Недолгое время, помню, ко мне на мастер-класс ходили две жившие в соседнем городке итальянки с Сардинии — Лючия и Сандра. Обе окончили у себя на острове филологический по русскому и немецкому, обе с полгода обретались потом на практике в Москве, так что русский их был довольно неплох...
Если бы не "таразвонка".
Мы возвращались тогда вместе с турфестиваля, проходившего в уютном местечке Эш-сюр-Сюр в Люксембурге, кассетник в машине крутил "Любэ" — и вот парой часов позднее, когда я высаживал их возле их дома, Сандра спросила меня:
— Послушай... пока не забыла... а что такое таразвонка?..
Все мы тогда хорошо и по-доброму посмеялись: таразвонкой оказался фрагмент расторгуевской фразы "играй, гитара звонкая" - как и "мойма" у моей теперешней Гудрун.
А в общем, жизнь трудна — особенно если ты филолог или лингвист. Сандра теперь какой-то большой босс по сбыту косметики, живет и работает в Дюссельдорфе... и мне кажется, что у нас с ней что-то такое было тогда... но... мы оба не помним — ни я, ни она, я специально ее расспрашивал. А Лючия погибла: свернула себе шею — это в буквальном смысле, — неудачно сверзилась с третьего этажа, лезла по балконным перилам взглянуть в окошко любимому, жившему в соседнем подъезде: не изменяет ли он ей с еще какой-нибудь соседкой. И вот посмотрела...
Хотя... У нас ведь тут врут все и каждый. Может, всё это было не так или не совсем так. Человек на чужбине оторван и одинок: мамы и бабушки, если их удалось провезти с собой, неосведомлены и беспомощны, друзья-приятели всё сплошь новые, ничем таким жизненным не проверенные - и вот человек без конца озирается: типа ладится ли у него на чужбине, не обошли ли проклятые конкуренты-соотечественники. И как результат этого постоянного сравнения своих достижений с чужими - зависть, тревога, злословие и ложь. И о себе, и о других. Неспокойно взрослому на чужбине.
А дети, здесь родившиеся или же привезенные малолетними - те осваиваются хорошо. Действительность тут несложная, примитивная, да к тому же повсюду психологи, всякие консультанты, и если владеешь немецким с младых ногтей - то выжить тут в общем несложно. Звёзд с неба скорее всего не будет, но, если стараться и не умничать, жизнь в конце концов получится сытная и спокойная.
Парковка у нас тут за домом, а прямо перед подъездом - остановка автобуса: на нашей стороне и на противоположной. Улица неширокая и полупустая, старушки с лиловыми буклями и "перманентом" охотно переговариваются через проезжую часть со знакомыми.
- Гутен рутч!* - почти не повышая голоса восклицает одна из них на моей стороне, обращаясь к приятельнице, стоящей на остановке напротив.
- Хуюч... - вполголоса ворчу я и иду дальше.
____________________

* Обычное пожелание перед Новым годом, буквально: "хорошего вскальзывания". Наши соотечественники уже даже не шутят над этим местным выражением, напоминающим им о начале совокупления (ср. глагол "присунуть"), но немцы настолько чисты помыслами, что сексистская двусмысленность пожелания даже не приходит им в голову. С полуночи 31-го декабря здесь желают уже "Freues Neues", т.е. "Радостного Нового...".