Конец високосного года 44

Наш поцелуй всё ещё длится, когда мне приходит вдруг в голову: «А что бы ты сказала, если бы узнала о том, что было между мной и Мартой?» - и мои губы неприятно твердеют.
Блавски недоумённо отстраняется и ни о чём не спрашивает, но смотрит озадаченно.
- Ничего, - отвечаю я этому взгляду поспешно отводя свой. -  Щекотно. Ты меня щекочешь волосами…
-  Спокойной ночи, - говорит она, оставляя в голосе нотку недоумения, и скорее, чтобы избавиться от него, чем почему-то ещё, я разрешаю:
- Можешь взять мотоцикл. Он заправлен. Только будь осторожнее.
Мне и раньше случалось ей давать мой «Харлей». Блавски - умелый мотоциклист и, слава Богу, осторожный - не то, что я. Впрочем, за ней не гонялись призрачные джипы – порождение нечистой совести и вивакса – и Малер не пытался её убить.
Проходя мимо столика в коридоре, она сгребает с него разом ключи и мой шлем «Crazy Butterfly», и вот я уже слышу её торопливый цокающие шаги по лестнице - эскалатором она не пользуется
Кадди делает попытку дежурно поцеловать Хауса - он уворачивается  - и тоже уходит. Мы остаёмся одни.
- Зачем они приходили? -  спрашиваю я. – Проконтролировать, насколько я контролирую ситуацию? Или, действительно, просто покормить нас ужином, как хорошие скво? Ты веришь в добрые намерения?
- Нет, - отвечает Хаус.
- Они не просто так приходили, - добавляет он, помолчав. - Это шпионская вылазка Кадди, если ты не понял. А Блавски ей помогает, потому что чувствует себя соучастницей. Ты думаешь, почему они так зациклились на сроках карантина и «нулевом» пациенте? Синдром большого босса? Не может успокоиться и перестать тобой руководить?
Честно говоря, я так и думаю, но не признаюсь.
 - Этот Айо - на первый взгляд, Хаус меняет тему, но это только на первый взгляд.- Тип тот ещё, правда? Мёртвого достанет; без психиатра и не понять, где его психоз, а где эпатаж и стервозный характер. Интересная задача для Блавски, она просто должна была за неё ухватиться, не то – ты же понимаешь - она совсем прокисла в отделении клинических депрессий и реактивных лекарственных психозов, которые все как под копирку.
Я молчу, ожидая продолжения, и оно следует:
- Я думаю, Кадди беспокоится, потому что переводила к нам здоровых контактных до получения результатов ПЦР.
И, видя, что я недоверчиво вытаращиваю глаза, добавляет:
- Нет, ну, не совсем без анализов, конечно -  по экспресс-мазкам. Основная идея - побыстрее сбыть с рук, выпнуть из-под расширения карантинной зоны, пока они не заразились и не остались с ней до конца этого самого карантина, то есть на неопределённый срок, если заболеваемость пойдет вразнос. Тут они с Блавски друг-друга нашли: Блавски интересен пациент из преисподней, Кадди меньше всего хочет иметь с ним дело. Но ты же знаешь, как лажают эти экспресс-мазки.
- Да ладно! — я только глазами хлопаю в ответ на такое предположение. - Ты же о Кадди говоришь?
—И, скорее всего, экспресс-тесты ничего не показали, - невозмутимо продолжает Хаус, - а ПЦР показала позже, когда контактные были уже в наших палатах.
Но ведь это – серьёзное нарушение.
- Ага, - с удовольствием подтверждает Хаус. – Стоит горячего ужина, не так?
- Да с чего ты взял? Кадди не стала бы…
- Смотри, - говорит он, для наглядности чертя пальцем по поверхности журнального столика, - Наймастер, с которого всё началось, "нулевой" пациент, был из нашей программы. Ты сам сказал Кадди, что изолировал контактных - ведь сказал?
- Ну?
- И Тауб и Ли заболели. Об этом ты ей ведь тоже сказал?
- Заболели, но не выделили возбудителя.
- Зато его выделил Буллит. И что должна была при этом подумать Кадди, к которой он поступил?
- Что у нас очаг.
- Верно. Но при этом про карантин ты не гу-гу. Почему? Ответ на поверхности: у тебя в холлах и коридорах трётся голливудская киностудия, с которой подписан дорогостоящий контракт на съёмку. И ты замалчиваешь реальное положение вещей, чтобы не объяснять ЦКЗ, что эти люди делают на территории больницы. Чтобы не усложнять. Может быть, даже с моей подачи. Разве она тебя не спрашивала ни о чём таком?
Я припоминаю наши телефонные разговоры. Если сделать скидку на принятый между нами эзопов язык…
- Спрашивала. Я сказал, что… Я не был уверен, и я сказал, что я на всякий случай ограничу контакты. Но что карантина у нас пока нет.
Я мало-помалу начинаю прозревать.
- А у неё - есть, - подтверждает мои смутные догадки Хаус. - У неё закрыто поступление, заморожена выписка, стоит операционная - всё ради предупреждения распространения инфекции. Хотя и Наймайстер, и Буллит – наши. Ты помнишь неглериоз у Формана?
Я помню. Я даже не уверен, что он не послужил той отправной точкой, из которой в конце концов выросла убившая Формана опухоль мозга. И я помню, как скрупулёзно выполняла тогда все правила Кадди, даже под давлением Хауса, даже под давлением ожидаемой смерти своего сотрудника.
- В общем, выглядит так, что она прилагает все усилия, - говорит Хаус. - А ты ради своего спокойствия и голливудских вложений холишь и лелеешь заразу, никому ничего не сообщая. И что, по сути, изменится, если она переведёт к тебе двоих здоровых - ну, скорее всего здоровых – просто с экспресс-результатом, без верификации? Да у тебя полбольницы таких. При этом карантина у тебя нет, и чистой твою больницу тоже назвать язык не повернётся, так что ты просто стараешься изолировать всех от всех – идеально для обсервации.
- Но почему она не побоялась, что они, действительно, чистые, а мы их заразим? - я в историю Хауса уже почти верю.
- Ну, потому что в то, что ты не только темнила, но и идиот, она не верит – наоборот, она думает, что у тебя всё под контролем, и с её пациентами тоже всё будет в порядке. Но придерживаться буквы инструкции буквально ей, согласись, вроде как уже и незачем.
- Ага, и Блавски, как мой заместитель, поддерживает перевод Айо, потому что ей интересно?
- И ты кладёшь его вроде бы в психиатрию, но не в психиатрию, хоть и приписываешь к психиатрии. А интенсивная терапия у нас вплотную к отделению гнотобиологии, такому удобному для изоляции.
- Кладу, потому что он послеоперационный и может нуждаться в аппаратном жизнеобеспечении, а оно-там.
- Ну да, и Кадди тоже об этом знает, как и о том, что если уж устраивается изолятор, то тоже там, и ее эта дуальность функциональности только радует до тех пор, пока...
- Пока она не получает результат анализа этого переведенного пациента с одновременным запросом на вскрытие Байкли?
- …умершего от пневмонии в палате фактически соседней с Айо.
 Хаус смотрит на меня так, словно только что объявил мне мат на шахматной доске.
- То есть, ты хочешь сказать, что она пыталась выяснить, были ли у нас заболевшие с положительными анализами до контакта с Сатаной? Потому что, если нет, смерть Байкли может оказаться на её совести. И не только де-факто, но и де-юре?
- И прямо спросить тебя об этом она не могла, не выдавая себя. Вот тебе и мотив для ужина в непринужденной дружеской обстановке. Ты почти спал и не слышал толком, о чём мы говорили, да?
- Да…
- Видишь, как интересно?
- Надо её успокоить, - говорю я, помолчав. - Насчет того, что у Байкли было не это.
- Господи! - тяжело, обречённо вздыхает Хаус. - И ты туда же! Новый вирус – «тот, кого нельзя называть», а заболевание: волдемортит.
- Волдемортит, - повторяю я, пробуя слово на вкус. – Мне нравится!

Иногда бывает такое, что спишь, видишь сон и понимаешь, что это сон. Так у меня и получается в эту ночь. Я, правда, теряю тот момент, когда из общей гостиной перебираюсь  в свой бамбуковый лес – просто вдруг понимаю, что я в своей спальне, в постели, где бельё разукрашено изображениями маленьких панд, а по стенам среди бамбуковых стволов порхают огромные тропические бабочки.
Я в своём убежище, и мой сон не должно здесь ничего тревожить.
Но в комнату входит и садится у двери Эмбер Волакис – моя давняя трагически погибшая любовь, галлюцинация Хауса – не моя.
- Как поживаешь, Джим? Смотри, насколько ты пережил меня. А я всё жду, жду, а ты целуешься с другими, любишь третьих и до сих пор не научился понимать, чего хочешь.
- Неправда, - говорю я. – Я знаю, чего хочу.
То есть, я не говорю, а думаю так – сказать я ничего не могу, мой говорильный аппарат парализован сном. Но она понимает и невысказанное:
- Чего же?
- Хочу перестать беспокоиться и начать жить, - цитирую Дейла Карнеги.
- Не поздновато начинать? Сколько тебе осталось? Год? Три? Пять? Может, месяц?
- В этом-то и проблема. Но, с другой стороны, никто не знает заранее своей судьбы. Разве ты ещё с утра думала, что вечером будешь лежать в коме, и Хаус доламывать расколотую голову, гадая, что с тобой?
- Ты так злился на него тогда… - вспоминает она.
Я морщусь:
- Это субституция. Я злился не на него.
- А на кого? На меня? На себя? На бармена, забравшего у Хауса ключи? На водителя мусоровоза?
- На Бога, наверное…
- О! А Хаус – типа его заместитель для битья?
Она смеётся низким грудным смехом, немного похожим на тот, который я помню, немного не похожим. Я снова морщусь от тягостного чувства неприятия этого разговора:
- Зачем сейчас возвращаться туда, откуда мы уже давно ушли? В одну реку не войти дважды.
- Да ладно. Можно подумать, ты никогда не купался в реке. Она не меняется.
- Зато меняемся мы.
- Тогда поговорка неверна. Не в одну реку не войти дважды, а одному человеку не войти в реку дважды.
- Ты видишь разницу?
- Я? – словно бы удивляется она. – Вижу, конечно. А ты разве нет?
- Послушай, почему мы говорим не о том? Ведь я любил тебя, почему мы не говорим об этом? Зачем ты принесла мне разговор, предназначенный для Хауса? Я не хочу!
- Я – просто твой сон, - пожимает она плечами. - Если бы ты хотел говорить о любви, я бы говорила о любви. Но ты всегда хочешь говорить только о себе.
- Но мы говорим не обо мне!
- Это тебе кажется. Человек всегда говорит о себе, о чём бы он ни говорил.
- Тогда уж проще вообще не открывать рта.
- И так ты не можешь, - вроде бы даже сочувственно говорит она.
- Хорошо. Больше не скажу ни слова!
Я смыкаю губы плотно, и вдруг понимаю, что купился на подначку, только вовсе не Эмбер. Эмбер тут и не было – на том месте, где она сидела, корчится опутанный проводами и кислородными шлангами Сатана.
- Мне не хватает воздуху! Я тону! – и он начинает бубнить библию задом наперёд. А на его плече сидит крыса Хауса и трудится, перегрызая кислородный шланг.
- Узнай во мне себя, панда! Узнай – ты же всегда хочешь говорить о себе. Говори обо мне, ибо я – это ты. И я чувствую смерть!
- Хаус, забери свою крысу! Она же сейчас перегрызёт шланг. Он не сможет дышать. Я не смогу дышать, и это будет конец. Сонный паралич. Кювет. Волдемортит с летальным исходом. Забери чёртову крысу! Это не тот год! Я родился двадцать девятого февраля. В этом году нет двадцать девятого февраля, и мне никак не родиться. Хаус!
Цепкие твёрдые пальцы на плече, голос не шёпотный, но очень тихий:
- Уилсон, повернись на бок. Всё-всё, спи… Всё хорошо.
Он мне точно купит этот бебиситер.