Отрывки из романа Теория ритма

Я делаю то, что нельзя.
Я собираю ладонью мокрую снежную кашу с перил и не успевшие растаять, слипшиеся слепки с ладони кидаю в воду. Иногда они успевают растаять, раскрошиться, падают мне на сапоги. Чёрная вода канала поглощает всё, как бездна: и мои комочки и рыхлые, влажные хлопья, густо сыплющиеся с неба; противоположный берег не видно, темнота сквозь хлопья, которые чем дальше, тем больше теряют белизну, всё сливается, серо, серо. Мои сапоги ненадёжны, скоро промокнут, уже как будто промокают, Я ведь не хотела гулять, хотела пройти до ближайшего недорогого кафе. Недорогого – я теперь должна экономить. Я отвыкла от этого. А была ли у меня когда-нибудь привычка экономить? Да, в студенчестве, а потом? Забыла. Я так многое забыла, а ведь я ещё не старая. Почему я так легко забываю, ведь это моя жизнь, все эти мелочи. Я давно замечала: вот станут девчонки вспоминать: «А помните, как у меня на день рождения, когда мне двадцать исполнялось…», «А помните, как на практике на третьем курсе…» Они столько помнят, а я пыталась вспомнить, а как мой день рождения прошёл, когда мне было двадцать, двадцать пять, следующие – не помню, школьный выпускной – только общую канву, университет, –  всё слилось. А теперь бреду по слякоти, зябко, промозгло; весна часто такая гадость, вроде уже и растаяло всё и тепло, и травка пробивается, и человек снимает забрало, и тут его расслабившегося бьёт по лицу снегом с дождём и размачивает его весеннюю обувь и до костей выстуживает ледяным ветром. Не хочется вспоминать даже яркое, светлое, ну, было яркое, светлое, но ведь прошло же, уже в прошлом, а сейчас? Я сейчас хочу. Бреду уже с мокрыми ногами по темени и слякоти, лицо мокрое от растаявших хлопьев, перчатки мокрые, руки мокрые, прохожих почти нет, а те, что есть, засунулись глубоко в капюшоны и шарфы и перебежками мимо, мимо, лиц не видно, нету лиц, люди без лиц, чёрные штрихи в непогоде. Разве моя работа с Евдокией не яркое? Яркое, да, но я так устаю от общения с ней. Пока с ней и первое время, когда выйдешь от неё, на подъёме, кажется, что летаешь, что энергии через край, а потом накрывает бессилие, утомление, столько информации, столько всего надо обдумать. А я хочу бездумного, лёгкого, чтобы не покидало ни днём, ни ночью, я соскучилась по такому периоду в жизни, когда есть просто радость, счастье, ничего не гнетёт. Я ведь была лёгкая, весёлая, куда что делось. Так рутинно, так исподволь, капля камень точит, вот и проточила дырочку, в которую залилась мутная водица вечного Никитиного недовольства и бессмысленности дел и растворила сладость бытия, запасённую в детстве. Зачем я потащилась в ночь шастать по кабакам, я не найду его. А другого мне не надо. И это не любовь, не страсть, не похоть, это поиск соломинки, за которую ухватиться. Я не в койку к нему хочу, я посидеть рядом, почувствовать силу, доброжелательную, щедрую силу, которую он расплёскивает бесцельно, просто потому, что она есть, может, добрый взгляд, ну, это было бы уже сверхвезение. А может, я хочу убедиться, что он существует, что он существует именно такой, каким я его восприняла, соответствующим произведённому впечатлению. Вот  тут таится большая опасность. Есть у меня приятное воспоминание, не надо его проверять, огромен шанс, что разрушится. Что он окажется мерзкой харей, грубой, равнодушной и жестокой, не меньшей гадиной, чем Никита. Зачем проверять хорошее? Был подарок судьбы, вот и храни. Но мне этого и надо. Проверить. Убедиться, а потом поверить. Я Фома Неверующий, видение должно подтвердиться, чтобы я уверовала. Уверовала, что не всё подонки, что есть ещё соломинка… Самостоятельным можно стать только самостоятельно. Евдокия права. Какая же убийственная глупость – искать соломинки для поддержки. Пока ищешь поддержки, подпорки, всегда будешь хромать. Почему же нас воспитывают так, чтобы мы искали вторую половину, а не были целыми сами? Здесь одна молодежь, я тут, как воспитатель на дискотеке. Толпа, свободных столиков нет, похоже. Вот куда все попрятались. Надо валить.  Но надо же, никто не обращает внимания. В наше время мы бы удивились, стали смотреть как на белую ворону, если бы в нашу компанию затесался старичок за сорок. Неловко бы было. А этим пофиг. Существуют только в своих замкнутых кружках, скользят взглядами по другим, как по интерьеру. Дым коромыслом, гвалт, в общем-то, ровный, изредка перекрываемый повышением тона. Визгливый, демонстративный хохот какого-то пацана привлекает внимание посетителей из других компаний лишь секунд на пять, и все опять отвернулись. Простыну. Надо идти домой, затея со всех сторон – дрянь. Но мне действительно хочется погулять. Вот так, мёрзнуть, мокнуть, мигать от падающего на ресницы снега, ощущать свои заледеневшие кости, лавировать между луж и всё равно промахиваться, оступаться, брести в темноте и воображать себя путником в чужом городе, которому предстоит ещё долгий путь, а перед этим ему надо зайти в таверну, обогреться и найти доброе человеческое слово и дружелюбный взгляд. Доброе человеческое слово и дружелюбный и даже любящий взгляд ты можешь найти у мамы, у Насти, у Евдокии, у Сони, у других подруг, почему же так важно найти незнакомца, но чтобы он оказался хорошим человеком или, по крайней мере, производил впечатление хорошего. Я ищу дружеский взгляд и тёплое слово от незнакомого, зачем, зачем мне незнакомцы? Почему так важно, чтобы незнакомый тебя понял без слов, поддержал, кивнул сочувственно и ободряюще? Но ведь ищешь не незнакомца, незнакомцы – вот они, заговори первая доброжелательно, и тебе ответят наверняка также, ты ведь ищешь конкретно этого мужика, Игорь, Игорь, чем ты меня зацепил? Почему мне нужен костыль по жизни, почему я не могу одна? Ни помощи от тебя, ни денег, ни секса больше, наверное, зачем ты мне нужен, зачем я ищу приключений на шею, шастая по сомнительным заведениям? Здесь страшно, пусто, выбирай любой столик, но за другими сидят мрачные личности, все мужики, все по одному, и парочка уже сопроводила меня тяжёлыми, заинтересованными взглядами. Бежать. Но я уже заказываю коньяк. Глаза в стол, не поднимать, отворачиваться, не дать перехватить взгляд. Чувствую, как от страха лицо моё сводит судорогой, челюсти съезжают набок, брови срослись, руки на столешнице сжимаются в кулаки, сгорбленно отворачиваюсь от зала, чтобы скрыть неконтролируемую гримасу. Спина, как пружина, кажется, ещё чуть-чуть и покроется дикобразьими колючками. Официантка приносит коньяк, слава богу, ещё одна женщина в помещении. Я заказываю ещё. В мозгу колотится: бежать-бежать-бежать. Официантка приносит коньяк, и в её глазах я читаю удивление, смешанное с тревогой, приглушённое профессиональным нейтралитетом. У меня паника, или зал действительно звенит угрозой? Двое одновременно расплачиваются и выходят. Они будут ждать меня у дверей? Что делать, где безопасней, здесь или на улице? «Мы закрываемся». Надо уходить. Придётся выходить с тремя мужиками. На выдохе, задержав дыхание, с ледяным позвоночником выхожу, бросается в глаза вывеска буквально в следующем доме, музыка, огни, там люди, там ещё работают. Резко рву в сторону спасительной двери, смертоносные зубы тьмы и пьяной злобы, алкающей сокрушить кулаком чью-нибудь (в данном случае мою) беспомощную плоть, смыкаются за спиной. Здесь весело и пьяно, здесь моё появление было замечено, особенно одним уже едва сохраняющим вертикаль мужичком за ближайшим столиком. Он обрадованно замахал мне рукой приглашающим жестом, как будто только меня и ждал в этом пристанище нищих и бродяг. Выбора не было, все столики заняты, барная стойка тоже, пришлось к нему. Но мне не было страшно. Он с возмущением оттолкнул другие тянущиеся ко мне руки и усадил на свободное место, отгородив от назойливо желающих общения своим шатким телом. Я не знаю, почему он мне так обрадовался. «Небось, своего ищешь?» – расплывшись в улыбке, хитро изрёк он. Его пальцы мельтешили, как будто он пытался продублировать сказанное на языке немых; рот и глаза, казалось, хотят собраться в центре и прилипнуть к носу, а он неимоверными усилиями разгонял их обратно на свои места, пытаясь расправить лицо. Удивительно, но здесь были официанты. «Я угощаю!» – мой кавалер сделал широкий жест и начал падать, официант, молоденький мальчик с нежным, измотанным лицом, наверняка студент, подрабатывающий по ночам, чтобы учиться на дневном, невозмутимо перегородил своим телом траекторию падения и прислонил моего кавалера к спинке скамьи. «За встречу!» – весомо уронил визави. Я хлебнула водки. А дальше меня подхватила волна. Может, дошёл коньяк, может, водка на парах коньяка сразу поднялась к коре головного  мозга, минуя всё то, что ей полагалась пройти, не важно, уши заложило, как ватой, кабак раскачивался, как палуба, я попала в кино, с собой в главной роли. Странным, гулким голосом, как через длинную трубу, мой собеседник рассказывал мне перипетии своей жизни: «Она думала, что меня поймала, а я вот он! Нет меня, не ухватишь, не найдёшь! Я своему начальству так сказал: «Она позвонит, меня нет! Уехал на объект, занят, нет меня». И попробуй сдай. Начальству что, им я нужен или жена моя? Я тебя спрашиваю? Им моя жена зачем? А я нужен. Я незаменимый. Если они против меня пойдут, заложат меня, я уволюсь. А куда они без меня? То-то. А я всегда работу найду. Руки золотые. – Он ткнул своими руками себе же в глаза, дёрнул головой и обиженно матюгнулся. – Двойню родила. Дома житья нет. Нет житья. А где наша не пропадала? Если дома нет житья, мы… мы найдём, где жить. Она меня уже искала. А тут далеко, сюда не догадается прийти. А ты своего ищешь да? Я вижу! Я всё вижу! Кого ищешь-то, как зовут, может, я знаю?» – «Игорь». – «Игорёха? Ща найдём!» И тут он неожиданно зычным голосом, перекрывающим и блеянье попсы и многоголосый поиск истины, заорал на весь кабак: «Игорёха! Кто видел Игорёху? Жена пришла!» Я так испугалась, что сейчас, раздвинув спины, из толпы в самом деле выйдет Игорь, что даже на мгновение протрезвела и отразила направленные на меня одновременно понимающие и сочувственные и хитрые, возмущенные моим вторжением в убежище взгляды. Но на этом моё сознание дало сбой. Я фиксировала отрывки реальности через промежутки полного беспамятства. Игоря усиленно искали и даже, вроде бы, нашли двоих. Потом помню себя уже на улице, вызывающей такси, окружённой доброхотами, наперебой дающими бесценные советы. Хихикая про себя и гордясь своим хитроумием, я поехала к маме, а не домой, чтобы не дать Никите возможность снять меня в таком состоянии и предъявить в суде.

***
Я вслед за Евдокией повторю: «Я против того, чтобы стимулировать мозг нормального человека», но чуть-чуть скорректировать, подавить животное начало, просто физиологию, не высшую нервную деятельность? Если можно так лечить печень, подавить опухоль, органику, почему не подавить садизм, откровенные извращения? Всё, что бесспорно несёт людям зло? Не меняя личность в других аспектах?
Мой бывший муж – животное, единственная радость которого в стимуляции физиологических центров удовольствия, удовольствия скотского, позорного, грязного, что он и такие как он сами понимают. А Евдокия и такие как она -  это вершина человеческой мысли, каламбур – немыслимые высоты познания. Я  ни при каких условиях не могла бы разделить истинные радости своего мужа, я, всё-таки, с Евдокией, с её стороны крыла, этого разброса человеческих индивидуумов. Такие, как мой муж, - это Купринская «Яма», самая гнилостная, разлагающая, ненужная, лишняя, вредная часть человеческого общества. Но в других своих проявлениях они выполняют какие-то полезные функции. Работают. Детей… воспитывают. Своих-то они в эту выгребную яму не толкают. Или толкают? Но не в этом суть, а в том, что с помощью технологий Евдокии их можно чуть-чуть поправить. Чтобы они не были такими тупыми, эгоистичными, равнодушными животными.  Да чёрт с ним, с Никитой, в конце концов, не так уж много он вреда принёс, но ведь есть откровенные садисты, «людоеды» с огромной властью, угрожающие всему миру, может, на них тоже можно воздействовать ритмами?

Но Евдокия Ивановна тяжело, удручённо молчит. Не так, когда хочет, чтобы я нашла ответ сама, а безнадёжно, когда понимаешь, что ответа лучше не слышать, чтобы не погрузиться в непроходимое отчаяние. «Многие знания рождают многие печали». Голос её ровен, тих, тускл, и опять есть что-то странное и оценивающее во взгляде, брошенном на меня.

– Машенька, вы переоцениваете возможности науки на сегодняшний день, это, во-первых. А во-вторых, достижения её всегда будут в первую очередь на службе у того, кто платит. Или может отобрать. Конечно, можно предположить, что достижения науки каким-то образом останутся в руках у трезво мыслящих учёных и сохранятся в тайне… Но в реальности этого не происходит.
Волны – подавление садизма возможны, но на жестокость есть запрос общества. Иногда на жестокость, доходящую до садизма. Раньше, чтобы выжило общество, община, государство, некая человеческая целостность, иногда надо было сломать человека. Иногда убить. Убить было проще, но «нейронные» связи общества слишком сложны, и иногда убить не подходит. Надо было именно сломать. Чтобы сама сломанная «клеточка» посылала сигнал, необходимый для стабильности, то есть, выживанию, сохранению общества. Понимаете, здоровая несломанная клетка посылает сигнал, разрушающий общество. Так сказать, имунный ответ более разрушителен, чем болезнь иногда. На уровне социума он порождает расколы, революции, разрушение стран. Аналогия с раковой опухолью уже всем надоела, но она самая простая. Хотя я не люблю упрощений. Жестокость некоторых индивидуумов в обществе помогает достичь того, что мы не можем сделать на уровне органики. Мы не можем «сломать» раковую клетку, чтобы она стала посылать «сигнал нормы», пусть, по сути, оставаясь раковой, но при этом, не делясь и не разрушая организм. Мы можем только вырезать опухоль и убить клетки радио- или химеотерапией. А в обществе жестокость в определённых сферах может сломать человека, замечательного, справедливого, прекраснодушного самого по себе, но этими самыми качествами несущего угрозу для стабильности общества. Вспомните, что мы с вами говорили о справедливости и подобных фантомах. А сейчас время изменилось, и мы говорим, что надо человека переформатировать или сформатировать, если подойти к задаче заранее. Чтобы не возникало потом задачи сломать, или не дай бог, убить. Жестокость ли это? И да, и нет.  Многие считают неизбежное форматирование массового человека добром. Но я однозначно считаю это бедой и грущу. К сожалению, в нашей стране эти разработки, как и многое другое запаздывают. Но, к счастью, у нас другой методологический подход. Лично я, как человек, глубоко переживаю от необходимости кардинально менять человека. Но… Начали это не мы. Приходится отвечать, и никуда от этого не деться.
Машенька, меня тоже мучает человеческая жестокость. Мне кажется, этому качеству уделяют очень мало внимания. Оно исследуется по большей части литературой, чем наукой. А между тем мои размышления приводят меня к отчаянному выводу. Иногда прекраснодушные люди хуже жестоких. Прекраснодушные я произношу безо всякого осуждения.
Прекраснодушные люди – Понтии Пилаты. Они трут свои руки пемзой, стирая до костей, но отмыть не удастся. Это и есть первородный грех. Человек уже по факту рождения виновен в крови тех, кого убивают. Невинными жертвами полон мир. И мы за них в ответе. Какие бы красивые, правильные, благородные фразы ни произносились, всё это «слова, слова, слова». Прекраснодушный человек строит вокруг себя розовый замок из слов и поступков, да-да, и поступков тоже, ибо, какие бы хорошие поступки мы ни совершали на своём поле, мы не предотвратим ежедневных убийств. И трагедия существования в том, что иногда жестокость предотвращает ещё большую жестокость. Малая кровь предотвращает большую. И вся эта кровь и малая и большая на наших руках и на нашей совести. Это сводит с ума. Это невыносимо осознавать, но это так. Человек же в условиях выбора между малой и большой кровью, устраняющийся, умывающий руки, как раз-таки способствует этой большей крови. Если бы Пилат разогнал толпу, скандирующую «Распни Его!», убив при этом несколько десятков особо активных, и покалечив несколько сотен (точнее, они покалечили бы себя сами – в толпе обязательно кого-нибудь затопчут), может и наступило бы царствие Христово, убийства бы прекратились навсегда?

Сегодня, как и в день нашей первой встречи, в огромное окно Евдокии врывается бесконечная синь. Но нет ощущения простирающегося под окнами луга, дачной беззаботности, как в первый раз. Улететь бы в это небо и не думать о страшном никогда. Забыть, забыть обо всём…


Роман здесь https://ridero.ru/books/teoriya_ritma/