Судьбы войны и мира. Глава 3

Александр Разумихин

  ПОВЕСТВОВАНИЕ О СУДЬБАХ «ВОЙНЫ И МИРА»

     Т р и п т и х

     Портрет счастливого эгоиста

     АНДРЕЙ БОЛКОНСКИЙ

     Честолюбивые взгляды на мир и на самого себя

   Уже первые главы книги, когда мы оказываемся, можно сказать — в салоне известной фрейлины, можно — в известном салоне фрейлины Анны Павловны Шерер, собиравшей у себя «всю интеллигенцию Петербурга», чтобы привести в действие свою «разговорную машину», поведают многое из того, что ожидает нас впереди.

Здесь завяжутся узелки многих будущих событий. Здесь Пьер впервые «почти испуганными, восторженными глазами» смотрит на красавицу Элен — ясно, что отношениям этой пары суждено продолжение. Здесь решают женить Анатоля на княжне Марье — понятно, что и этот состоявшийся или несостоявшийся дуэт каким-то образом отразится на развитии сюжета. Сюда приезжает Анна Михайловна Друбецкая, чтобы пристроить своего сына на тёплое местечко в гвардии — разумеется, Борис Друбецкой ещё проявит себя, потому как если в первом действии пьесы на стене висит ружьё, то во втором или в третьем ему просто предопределено стрелять.

И даже Николенька Болконский — ещё не рождённый — присутствует здесь. Как писал о нём критик Игорь Золотусский в самой интересной, на мой взгляд, из работ о «Войне и мире» последнего времени (всего каких-то несколько десятков лет назад):

«Его нет, и он есть — в этом салоне, среди мундиров и фраков, верчения веретён. Это жизнь, ещё не начавшаяся, но уже прислушивающаяся к жизни живых, уже вбирающая её в себя, уже судящая её».

Здесь князь Андрей, заехавший на светский вечер за беременной женой, ещё только переступит порог салона Шерер, где «все бывшие в гостиной не только были знакомы, но уж надоели ему так, что и смотреть на них, и слушать их ему было очень скучно», как автор заметит, что «из всех же прискучивших ему лиц лицо его хорошенькой жены, казалось, больше всех ему надоело». То есть сразу со всей определённостью заявлено, что князь Андрей не любит свою жену, с её то ли неестественным и глупым кокетством, то ли равнодушной прелестью.

Конечно, чужая душа потёмки, да и Лев Толстой позже скажет, что «каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Как нам быть? Осудить маленькую княгиню? Мол, глупа и легкомысленна. Но может ли это стать оправданием князю, ещё вчера просившему её руки и так, надо полагать, не считавшему? Отчего Андрей Болконский (мы ведь не зря рисуем его в своём воображении, не без помощи, впрочем, Дмитрия Шмаринова и Сергея Бондарчука, благородным красавцем) столь внутренне груб, столь неблагороден по отношению к своей избраннице, ждущей от него ребёнка? Осудить князя? Действительно, откуда вдруг в нём при внешней учтивости столько чёрствости, равнодушия и холода?

Случайно ли нервное раздражение в словах совета, обращённого Пьеру: «Женись стариком, никуда не годным… А то пропадёт всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам»? Разумеется, терять «хорошее и высокое» в себе любимом никто из нас не желает. Вот и князь Болконский не желает.

Как на это смотрит Лев Толстой? Трудно сказать. Во всяком случае, в тексте книги нет на сей счёт ни строчки.

А как вообще писатель относится к своему герою? Вот он впервые появляется на страницах книги, и Лев Толстой сообщает: «Вошло новое лицо». Что ещё? «Это был молодой князь… муж маленькой княгини». Автор сочтёт нужным сказать, что он был весьма красивым молодым человеком с определёнными и сухими чертами лица. Обратит внимание на гримасу, портившую его красивое лицо, стоило ему увидеть собственную жену. И выделит как главное, что «всё в его фигуре, начиная от усталого, скучающего взгляда до тихого мерного шага, представляло самую резкую противоположность с его маленькою оживлённою женой».

Жена — привлекательная женщина со светлой улыбкой, полная здоровья и живости хорошенькая будущая мать, легко переносившая своё положение. Муж — весьма красивый мужчина с какими-то неназванными «определёнными» чертами лица и фигурой, резко отличной от фигуры жены. Если учесть, что жена беременна, то ничего удивительного в явной непохожести фигур нет. И вообще, при чём тут фигуры? Можно ли в этом описании вошедшего лица найти отношение автора к герою? Мне думается, что сделать это затруднительно.

Есть разве что примечательная деталь, которую не сразу и замечаешь. Выражена она в том, как и здесь, и далее автор называет своего героя.
Вспомним, любимица Наташа у него всегда Наташа или разве что, как в одной из сцен ласково назовёт её Лев Толстой, — «графинечка».

Наивный и добрый Пьер, он на всех страницах книги, и тогда, когда был ещё незаконным сыном знаменитого екатерининского вельможи, то есть человеком самой низшей иерархии, и позже, сделавшись неожиданно богачом и графом Безуховым, просто Пьер.

Сын старого князя Болконского на протяжении четырёхтомного повествования представлен исключительно как Андрей Болконский или князь Андрей. Лишь однажды (в начале книги) княжна Марья произнесёт, обращаясь к брату: «Ты очень переменился, Андрюша». Но при этом «она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства». Обычно же сестра предпочитает обращаться к нему по-французски — «Andr;» или, если он особенно сух, строг, решителен и в особенности неприятно логичен, — «mon cher» (любезный друг. — Л. Толстой). Даже родной отец именует сына не иначе как в третьем лице — «князь Андрей». Лёгким холодком отстранённости веет уже от одной избранной писателем формы подачи его имени.

Но вернёмся к несложившейся паре: князь Андрей и Лиза. Волей-неволей напрашивается вопрос: что заставило взрослого, красивого, умного человека год назад жениться на пусть хорошенькой, румяной, молоденькой, полной здоровья и живости, но не любимой Лизе? Неужели прельстился «светлой улыбочкой и блестящими белыми зубами, которые виднелись беспрестанно», и её уверенностью, «будто всё, что она ни делала, было partie de plaisir (увеселение. — Л. Толстой.) для неё и для всех её окружавших»?

И куда глядел и что думал тогда его строгих правил отец, величественный, гордый, пусть с дурным характером, но отнюдь не глупый? Брак сына с Наташей Ростовой старый князь твёрдо потребовал отложить на потом. Хотя из всех выдвинутых им причин против женитьбы, полагаю, главной явилась психологически объяснимая, конечно, для кого чужого — вздорная, но в его возрасте, увы, распространённая: «он не мог понять того, чтобы кто-нибудь хотел изменить жизнь, вносить в неё что-нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась». И ещё одна причина — тоже по-стариковски эгоистичная, дедова: был всего ничего от роду князь Николай, внук, «которого жалко было отдать девчонке».

Тогда как ранее свадьбе с привлекательной, с прекрасными глазками Лизой почему-то не воспротивился. Почему? Не даёт Лев Толстой ответов на эти вопросы. А жаль.
Потому что, оставаясь безответными, эти вопросы, во-первых, позволяют признать, что двух почитаемых отцом князя Андрея добродетелей — деятельности и ума — всё же мало для того, чтобы построить счастливую семейную жизнь. Во-вторых, появившись уже на начальных страницах книги, они заставляют сомневаться, думать, будет ли удачна дальнейшая судьба молодого князя.

Впрочем, самого Андрея Болконского в ту пору вряд ли заботит простое житейское счастье. В его душе мы не найдём даже уголка для семейных радостей — несущественны они для усталого, скучающего молодого человека. Семейная жизнь, в его скептическом восприятии, — одни досадные проблемы, от которых пропадает всё «хорошее и высокое». А потому не княжеское это дело — глядеть на себя через призму семейных отношений.

Андрей Болконский мыслит категориями куда более высокими и для него значимыми. Вслед за своим создателем Львом Толстым он занят поиском высшего смысла жизни, всерьёз озабочен самопознанием и самовоспитанием, ищет ответы на глобальные вопросы: что есть он в мире и что есть мир для него? Они одни занимают его мысли. Они имеют для него сугубо сокровенный, а не какой-то там отвлечённо-общественный характер. И тогда, и позже — всегда, что бы он ни делал, желая «приносить пользу», он делает ради того, чтобы решить эти свои глубоко личные вопросы, а вовсе не ради каких-то других людей.

В глазах многих, в том числе литературоведов, благородный красавец Андрей Болконский — таков он по сложившимся в советское время канонам — чуть ли не романтический герой. Но, приглядевшись к нему, легко можно увидеть довольно обычный и достаточно распространённый тип, характер человека умного (сознающего, что своим умом он выше многих окружающих) и довольно высокомерного.

Хотя, думаю, немалая толика преувеличенного самомнения, излишнего снобизма и непостижимого пренебрежительного отношения к женщинам в Андрее Болконском от его отца. Как мы теперь говорим в таких случаях — от домашнего воспитания.

Вина или беда князя Болконского, что он не умеет уважать, а значит и любить женщину? Возможно, он сознаёт, что ведёт себя постыдно, но не может изменить даже свой тон, когда говорит Пьеру: «…Свяжи себя с женщиной — и, как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя… Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всём — вот женщины, когда они показываются так, как они есть».

Даже Пьеру эта тирада кажется дикой. «Как он может это говорить!» — не вопрошает, а восклицает он. И это Пьер, который «считал князя Андрея образцом всех совершенств», удивлялся способности князя Андрея оставаться спокойным в обращении со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности («он всё читал, всё знал, обо всём имел понятие»).

Замечу, что Пьер не единственный, кто почитал князя Андрея за образец совершенства. Намного раньше Безухова, ещё только приступая к книге и обдумывая характер своего героя, сам Лев Толстой напишет: «Молодой князь вёл жизнь безупречной, нравственной чистоты в противность обычаям тогдашней молодежи». После этих слов сам собой напрашивается вопрос: «Герой, возможно, идеален, но счастлив ли герой?»

Сестра — единственная, кто трезво судит брата:

«Ты всем хорош, Andr;, но у тебя есть какая-то гордость мысли, и это большой грех».

Таких, схожих с ним умных и оттого высокомерных литературных героев, жизнь которых не избалована нормальным человеческим счастьем, XIX век уже знавал. Подобно «лишним людям», Андрей Болконский испытывает чувство горького разочарования не только в семейной жизни, а и в военной службе, и в государственной деятельности. Он ощущает себя лишним в реальной действительности. Причина проста и к тому времени давно обозначена: в России «горе от ума». Андрей Болконский как раз тип незаурядного человека, испытывающего горе от ума.

Однако одно очевидное выделяет его среди тех же Чацкого, Онегина — время и история предоставляют ему шанс не только проявить себя в салоне Анны Шерер (вариант дома Фамусова) или на дуэли с приятелем (как помним, князь Андрей ищет дуэльной встречи с Курагиным), а оказаться, во-первых, в круговороте событий, с которыми связана судьба России, и, во-вторых, рядом с человеком, под началом которого можно было найти применение своей натуре.

И потому закономерно книга Льва Толстого начинается разговором на злобу дня: о Наполеоне и его политике. Участие князя Андрея в затеянном Пьером разговоре на актуальную по времени и историческую по содержанию тему — конечно, служит завязкой трагического и эпического конфликта произведения. И одновременно ставит одну из главных в книге (как всегда у Льва Толстого, неохватных) проблем — человек и история, в которой отражается всё: философия, современный для героев мир, общество, в каком они живут, время, интуиция, фантазия, ассоциации, боль и счастье, близкие и враги...

Пройдёт не так уж много времени, и мы припомним слова, с улыбкой, вроде небрежно, но совсем не случайно оброненные князем Андреем, когда он уже собирался ехать и подавал знак жене: «Наполеон как человек велик на Аркольском мосту…»

Этот почти десятилетней давности эпизод из жизни Наполеона, когда тот со знаменем в руках увлёк за собой солдат и офицеров и французы одержали блестящую победу в Северной Италии над австрийцами, Андрею Болконскому, как мы знаем, будет суждено повторить и даже услышать сказанное самим Наполеоном над ним: «Voil; une belle mort» (Вот прекрасная смерть. — Л. Толстой). Будет всё, как у Наполеона, но всё будет не так, как хотелось бы!

Всего несколько фраз Андрея Болконского о Наполеоне, брошенных им в помощь Пьеру, растерявшемуся под градом реплик со всех сторон, — и становится ясно, что Наполеон для князя не просто полемическая, историческая, политическая фигура.

Для него он прежде всего человек, наделённый правом двигать, как фигурами при игре в шахматы, историческими событиями, навязывать истории свою собственную волю. Князь Андрей признаёт это право и за собой. Только это привлекает его в Наполеоне, и именно поэтому он хотел бы быть на него похожим. Андрей Болконский самолюбиво убеждён, будто способен, с его-то умом, тоже ничуть не хуже Наполеона олицетворять волю истории.

До Аустерлица для князя Андрея всё, что было вне его, не имело для него значения, потому что всё в мире, как ему казалось, зависело только от его воли. В отношении мира он явно исходит, говоря современным языком, из того, что мир должен прогнуться под него. И в своём явном преувеличивании роли собственной персоны Андрей Болконский мало чем отличался от своего кумира Наполеона.

Грех гордыни внушает ему, что «гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество — вот заколдованный круг», из которого он выйдет, отправившись на войну, «величайшую войну, какая только бывала».

Правда, в первом томе книги на происходящие события «величайшей войны» князь Андрей лишь глядит, наблюдает за тем, что случается у него на глазах. Он и здесь «был один из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела». Великий стратег, он, увидав разгромленного Мака, конечно, мгновенно вообразил себе то, что ожидает русскую армию, и, что для него куда важней, ту роль, которую он, Андрей Болконский, должен будет играть в ней. Хотя воображение его, положим, ничуть не оригинально. Помнится, грибоедовский Скалозуб в подобной ситуации высказался куда как ясно:

Довольно счастлив я в товарищах моих,
Вакансии как раз открыты:
То старших выключат иных,
Другие, смотришь, перебиты.

Конечно, Андрей Болконский — не полковник Скалозуб. Живое воображение князя простирается много дальше того, чтобы «досталось в генералы». Как истинный философ и аристократ духа, он в мыслях тешит себя не званьями и наградами, он больше о вечном, о высоком, об общем благе.

В юности мы все мечтаем о великом. Но мне трудно представить, как это один и тот же человек сначала испытывает «волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии». Так сказать, проявляет реакцию для внутреннего употребления. И тут же демонстрирует реакцию уже для внешнего употребления — с злобным выражением в лице обрушивается на шутника Жеркова, когда тот, не сдержав глупую улыбку радости, поздравляет австрийского генерала с разгромом союзной армии. Сколько взволнованного пафоса в его словах!

« — Если вы, милостивый государь, — заговорил он пронзительно, с лёгким дрожанием нижней челюсти, — хотите быть шутом, то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз скоморошничать в моём присутствии, то я вас научу, как вести себя.

Несвицкий и Жерков так были удивлены этой выходкой, что молча, раскрыв глаза, смотрели на Болконского.

— Что ж, я поздравил только, — сказал Жерков.

— Я не шучу с вами, извольте молчать! — крикнул Болконский и, взяв за руку Несвицкого, пошёл прочь от Жеркова, не нашедшегося, что ответить.

— Ну, что ты, братец, — успокоивая, сказал Несвицкий.

— Как что? — заговорил князь Андрей, останавливаясь от волнения. — Да ты пойми, что мы — или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела… Мальчишкам только можно так забавляться, — прибавил князь Андрей по-русски, выговаривая это слово с французским акцентом, заметив, что Жерков мог ещё слышать его».

Своё радостное чувство от поражения австрийцев сам князь Андрей смог не выказать на людях — тем самым, действительно, подтвердил, что не глуп. Больше того, успел помыслить даже о роли, которую он, Андрей Болконский, сможет сыграть в сложившейся ситуации. Но не преминул воспользоваться случаем и публично унизить того, кто такое же радостное чувство удержать в себе не сумел. Это у Пьера чувства преобладают над разумом, у Андрея Болконского разум всегда торжествует над чувствами.

Поведение Андрея Болконского в этом эпизоде с корнетом (замечу, не с каким-нибудь генералом, не с ровней себе, всего лишь с корнетом), с точки зрения обычной логики, несколько странное. Но, наверное, вполне заурядное и закономерное с позиции обычного эгоиста. Событие, конечно, не величественное, при чтении его не захватывает дух, но, как я это вижу, поступок из тех, когда наиболее ярко проявляется человеческий характер.

Слов нет, легко в доме отца, где ничто не нарушает стройного, привычного порядка, перейдя с русского на французский, всё более и более оживляясь, с умным видом излагая операционный план предполагаемой кампании, представлять, что способен управлять событиями. Другое дело, на поле сражения, где всё без всякого порядка, не по правилам, бессмысленно и отталкивающе страшно, нелепо и просто глупо.

Слов нет, хорош красивый адъютант главнокомандующего, после смотра в Браунау входящий в кабинет Кутузова и выслушивающий приказание: «Из всего этого чистенько, на французском языке, составь memorandum, записочку, для видимости…»
Только странно видеть, как «безупречной, нравственной чистоты» человек, наделённый умом и честностью, к тому же проникнутый идеей своего особого предназначения, почему-то никакого деятельного участия в «величайших» исторических событиях не принимает, если, конечно, не считать memorandum.

Война — она во все времена война. На ней одни угощают «офицеров пирожками и настоящим доппелькюмелем». Другие, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками, двигаются сплошною массой, в которой только и можно различить «из-под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно-усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи».

На ней можно и позабавиться от скуки, послав в сторону противника гранату, — «и этот красивый звук одинокого выстрела» и блеск яркого солнца сольются «в одно бодрое и весёлое впечатление». А можно (как это происходит с Ростовым) — даже не испытав на себе, лишь увидев картечные выстрелы, в одно мгновенье впитать в себя стоны, страдания, страх, полную неясность и осознание того, что никогда уже не увидишь «этого солнца, этой воды, этого ущелья».

В первом же сражении князь Андрей, как известно, отличился: под ним была ранена лошадь, а сам он был слегка оцарапан в руку пулей. Это был бой, в котором, читаем у Льва Толстого:

«…войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными… на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля… большие госпитали и дома в Кремсе, обращённые в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых».

В знак особой милости главнокомандующего Андрей Болконский был послан с известием о победе Кутузова над дивизией Мортье к австрийскому двору. Полученная царапина не помешала князю Андрею, как помним, человеку «безупречной, нравственной чистоты», тут же отправиться в дорогу. «Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению» — эти слова авторского текста, как мне кажется, вполне могут соответствовать и внутреннему монологу князя. Чтобы мысль моя не казалась кому-то неуместной, Лев Толстой добавит: «Князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия», он ехал, «радостно воображая впечатление, которое он произведёт известием о победе».

Честно говоря, любой человек, будь он даже семи пядей во лбу, думающий прежде всего о впечатлении, какое он произведёт, мало симпатичен. Но князь Болконский, надо признать, не вызывает особых симпатий не только в этом эпизоде, а во многих других, если прислушаться и присмотреться к тому, что он думает и как поступает.
Не симпатичен он, и когда дремлет в дороге, а ему вдруг начинает представляться, что русские бегут, что он сам убит.

И когда он, проснувшись, вспоминает все подробности победы и своё спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, снова задрёмывает.

И когда он полагает, что его тотчас по прибытии представят императору Францу.

И когда он чувствует себя оскорблённым тем, что его ведут всего лишь к военному министру. «…Чувство оскорбления перешло в то же мгновение незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чём не основанного», — подчеркнёт Лев Толстой.

И когда, выходя из дворца, расстроенный тем, что честолюбивые планы на награду теперь находятся в равнодушных руках военного министра и его адъютанта, он резко меняет склад мыслей: победа в сражении мгновенно представляется ему давнишним, далёким воспоминанием.

И когда он в полной парадной форме, свежий, оживлённый и красивый, с подвязанною рукой (раньше не подвязывал — царапина не требовала, а теперь как иначе явить на обозрение всем рану, полученную на поле боя!) готовится к аудиенции во дворце.
И когда, узнав о новом прорыве французов, он решает вернуться в армию, без лишней скромности уверенный: «Еду для того, чтобы спасти армию».

И когда начинается бой при Шенграбене, и князь Андрей, наблюдая его со стороны, опять думает о своём, глубоко личном:

«Но где же? Как же выразится мой Тулон?»

Правда, чуть раньше Лев Толстой внесёт в портрет героя штрих, резко контрастирующий со всем только что перечисленным. Впервые у князя Андрея, до сих пор больше занятого собой, в дороге, когда он направляется навстречу русской армии, появятся не свойственные ему до того мысли:

«А ежели ничего не останется, кроме как умереть?.. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».

И в подтверждение своих слов настоит на откомандировании в отряд Багратиона, которому поставлена задача ценой своих жизней спасти русскую армию.
Появится нечто заставляющее задуматься: что в натуре Андрея Болконского есть, кроме очевидных надменности и неприятности? И откуда вдруг это в нём? Полагаю, права была Наталья Долинина, когда писала:

«Вот что имел в виду старик Болконский, когда взвизгнул: «Коли тебя убьют, мне, старику, больно будет… А коли узнаю, что ты повёл себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно!» Эти трудные, эти гордые люди превыше всего ставят честь, своё мужское и человеческое достоинство. Отказавшись ехать с Билибиным и направляясь к армии Кутузова, князь Андрей ведёт себя как сын Николая Болконского».

Я вспомнил эти слова Натальи Долининой, потому что в самой формуле «ведёт себя как сын Николая Болконского» не всё для меня определённо. Хочет, но способен ли он делать что-то не хуже других?

Хуже или «не хуже других», к примеру, держится князь Андрей в приёмной Кутузова, когда не уставная, а другая, более существенная, неписаная субординация заставляет «затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким»? В этот момент Андрей Болконский почему-то не вспоминает собственное чувство оскорбления, переросшее в чувство презрения, какое возникло у него в кабинете адъютанта военного министра австрийского императора. А если вдуматься: чем, собственно, адъютант Болконский в эти минуты отличается от адъютанта австрийского военного министра?

Но сама мотивация его возвращения в армию в сложившейся ситуации заслуживает внимания. После этого захочется понять: на что способен этот себялюбец? Каков он в серьёзном деле? Как сегодня модно говорить, «кто вы, мистер Болконский?»
Чопорный упрямый гордец, самолюбиво убеждённый в своем праве, как Наполеон — каким он сам себя видел, — двигать историческими событиями, навязывать истории свою собственную волю? Обыкновенный штабной франтик — как о нём думает Багратион, — посылаемый для получения крестика? Или всё же заурядный непробиваемый эгоист — каким он был все эти годы, — чьё бесстрашие сродни храбрости бесчеловечного Долохова, который тоже везде и всегда помнит только о себе?

Должно быть, князь Андрей и не предполагал, что очень скоро ему доведётся встретиться со своим героем или, говоря современным языком, кумиром, — и встреча эта выльется в молчаливый поединок двух философий: той, что видит в человеческой жизни высшую ценность, и той, по которой жизнь человеческая, особенно чужая, не стоит ничего. Выставленный в качестве трофея пленников, глядя в глаза Наполеону, на лице которого было сиянье самодовольства и счастия, князь Андрей впервые задумается не о себе, а о ничтожности величия, о ничтожности жизни и о ещё большем ничтожестве смерти, значение и смысл которых не мог понять и объяснить никто из живущих.

Здесь Лев Толстой скажет о князе Андрее, что «ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы». И после этих слов мы поймём, что бесполезными и ничтожными на самом деле показались Андрею Болконскому его собственные самолюбие, интересы, идеи, ещё недавно казавшиеся ему величественными и достойными плодами его незаурядного ума.

Но к этому, новому для себя состоянию Андрей Болконский придёт не сразу. И само движение в этом направлении будет отнюдь не прямым и быстрым. Хотя война, надо признать, не даст ему много времени на раздумья. Принимать решения и действовать придётся без оглядок на свою гордость, привычки, самолюбование.

Когда заканчивался бой при Шенграбене, посланный к Тушину с приказом отступить, он вдруг отошёл от своего обыкновения думать о том, что делают другие. Здесь, на батарее Тушина, испытав нервическую дрожь, пробежавшую по спине, и подавив в себе мысль о том, что он боится, Андрей Болконский передал приказание и не уехал с батареи.

«Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведёт их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнём французов, он занялся уборкой орудия.

— А то приезжало сейчас начальство, так скорее др;ло, — сказал фейерверкер князю Андрею, — не так, как ваше благородие.

Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были так заняты, что, казалось, и не видали друг друга».

Здесь, за работой, когда два капитана, сведённые вместе войной, молча делают дело, ставшее для них общим, Андрей Болконский даже не заметит, что впервые он не строит планов, как надо себя вести, а, повинуясь совести, ведёт себя так, как надлежит вести себя мужественному и сохраняющему достоинство человеку.

Судьбе (или писателю) было угодно распорядиться так, что спустя короткое время они опять встретятся. Тушин был вызван Багратионом дать объяснение по поводу двух брошенных пушек. И вновь Андрей Болконский действует без оглядок, без свойственного ему самодовольства и тщеславия. Следуют две короткие, резким голосом, чёткие фразы доклада по сути дела, когда его, собственно, никто и не спрашивал:

«Ваше сиятельство, я был там и нашёл две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными и прикрытия никакого. Успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой».

Самое примечательное в этой сцене даже не то, что и как говорит Болконский, а то, как воспринимают сказанное тот же Багратион, Тушин и сам князь Андрей.

Князь Багратион смотрит на Тушина и, видимо, не желая выказать недоверие к резкому суждению Болконского, вместе с тем чувствует себя не в состоянии вполне верить ему.

Тушин же обращается к Болконскому, называя при этом его так, как никогда и ни от кого он больше не услышит. «Вот спасибо, выручил, голубчик», — скажет ему Тушин. Совсем как чуть ранее, после спасения орудий, со слезами на глазах говорил он Болконскому: «До свидания, голубчик, милая душа! прощайте, голубчик».

Князь Андрей исподлобья смотрит на Тушина, при этом пальцы его рук нервически двигаются, и он, ничего не сказав, отходит от него. А вслед этим его молчаливым шагам следует авторская ремарка:

«Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся».

Ох, как нелегко, видим мы, Андрею Болконскому переступать через самого себя!

А далее настанет черёд Аустерлицкого сражения. Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем. Вот она, казалось ему, желанная минута, день его Тулона или его Аркольского моста.

Как истинный стратег князь Андрей, конечно же, имел свой план предстоящего сражения. Ещё накануне он попытался представить его князю Долгорукому и Билибину. Но к тому времени план уже был одобрен иной. Узнав об этом, князь сник и даже не стал высказывать свои мысли Кутузову, что ранее делать намеревался.

Правда, вечером, «возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова о том, что он думает о завтрашнем сражении?» В этой фразе Льва Толстого не знаю, чего больше, — грустной иронии или едкого почти что издевательства над Андреем Болконским. Во всяком случае, она удивительно точно передаёт внутреннее состояние князя. Сидят, надо полагать, в карете двое: главнокомандующий и капитан-адъютант. Есть здесь вопрос: кто при ком? Но капитан, согласно своему характеру, мысленно почему-то видит, представляет ситуацию, что называется, с точностью до наоборот, будто это не он сидит подле Кутузова, а Кутузов сидит подле него.

Если бы рядом с ними сидел, вообразите на минуту, ещё и белокурый и голубоглазый Манилов... Я его только потому упомянул, что живущий в мире грёз помещик, напомню, раньше «служил в армии, где считался скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим офицером». Да-да, сиди рядом с Андреем Болконским Манилов, уж тот бы хорошо понял души прекрасные порывы князя Андрея. И легко вообразил ту картину, что представилась Болконскому:

«…сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец представляется ему. Он твёрдо и ясно говорит своё мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берётся исполнить его, и вот он берёт полк, дивизию, выговаривает условие, чтоб уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведёт свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу... Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он...»

Читая эти строки, горько и стыдно за Андрея Болконского, ведь его маниловщина рождается уже после военного совета, на который собрались все военачальники, «за исключением князя Багратиона, который отказался приехать». На этом военном совете каждый из генералов полон беспричинной надежды на победу, убеждён в своей правоте и озабочен исключительно собственным самоутверждением. Именно поэтому на совете не присутствует Багратион, именно поэтому на нём спит Кутузов, именно поэтому непонятно, как ум и опыт князя Андрея не рисуют ему картину, достойную одобрения не одного лишь Манилова. На совете не случается столкновения мнений, зато происходит столкновение самолюбий. Именно после такого совета, отбросив всё неясное и тревожное, самолюбие и тщеславие князя Андрея рождают в его воображении фантастическую картину успехов, автором которых является он один.

Можно ли этот эпизод прочитать иначе? Уже упоминаемая мной Наталья Долинина, должен признать, увидела Андрея Болконского в этой сцене другими глазами, сочла, что в нём живёт ещё Мальчик, юноша, который перед сражением заносится мечтами далеко:

«Четверть века назад статный красавец князь Николай Болконский под Чесмой или Измаилом мечтал о том, как наступает решительный час, Потёмкин сменяется, назначается он...

А через пятнадцать лет худенький мальчик с тонкой шеей, сын князя Андрея, увидит во сне войско, впереди которого он идёт рядом с отцом, и, проснувшись, даст себе клятву: «Все узнают, все полюбят меня, все восхитятся мною... я сделаю то, чем бы даже он был доволен...» (Он — это отец, князь Андрей.)

Болконские тщеславны, но мечты их — не о наградах: «Хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими...» — думает князь Андрей перед Аустерлицем».

Тщеславие не ради наград, а ради славы — причём генетическое тщеславие, можно ли его счесть правомерным, оправданным? Логика «не ради славы — ради жизни на земле» мне известна и видится разумной и нравственной. Но логика «не ради наград — ради славы», ради желания быть любимым людьми — точно ты кинодива или поп-звезда, допустимое и понятное всем сегодня сравнение, — достаточное ли основание для оправдания тщеславия?

Конечно, жаль, что полемизировать приходится с пассажем из книги Натальи Долининой (написанной свыше трёх десятков лет назад), куда лучше было бы поспорить с заслуживающими внимания литературоведческими работами более поздними, современными — да только где они?

Утро Аустерлица для князя Андрея, мечтающего о славе, начинается с того, что он находится в числе огромного количества лиц, составляющих свиту главнокомандующего. Взволнованный и вместе с тем сдержанно спокойный, каким бывает человек при наступлении давно желанной минуты, князь Андрей (умён, ничего не скажешь), понимая, что его собственный стратегический план, очевидно, теперь и мечтать нечего привести в исполнение, размышляет по поводу могущих произойти случайностей и делает «новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота соображения и решительность». Он ведь не только умён, но и прекрасно информирован — «местность и положение наших войск были ему известны, насколько они могли быть известны кому-нибудь из нашей армии», заметит Лев Толстой.

Само собой, он не полковой командир, который прежде всего думает о том, как он будет выглядеть в глазах начальства. Его волнует лишь то, как он будет выглядеть в собственных глазах. Потому, естественно, заслышав перестрелку, — «Туда-то я буду послан, — думал он, — с бригадой или дивизией, и там-то со знаменем в руке я пойду вперёд и сломлю всё, что будет предо мной». «Как это случится, он не знал, но он твёрдо был уверен, что это будет», — вновь вскользь заметит Лев Толстой.

Бывают в жизни человека моменты, когда его мечты сбываются. Хотя бы немного. И дело тут вовсе не в том, что всесильная авторская воля, выстраивая события, может позволить герою осуществить то, о чём он думал накануне. Дело случая — и в руках Андрея Болконского, действительно, окажется знамя. Правда, не то, с каким ему думалось идти впереди войск и сломить всё, что будет перед ним.

Куда денутся его снобизм и высокомерие, когда он, чувствуя слёзы стыда и злобы, подступившие ему к горлу, закричит детски-пронзительно? Куда денутся его твёрдая уверенность и силы, когда он, едва удерживая в руках тяжёлое знамя и волоча его за древко, побежит навстречу французам, останавливая своих отступающих солдат?

Куда денутся его быстрота и верность соображения, свойственная ему всегда привычка наблюдать и разглядывать всё со стороны, когда из всего происходившего вокруг него он будет видеть лишь одну фигуру рыжего артиллериста с сбитым набок кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул банник к себе за другую сторону?

Он так и не увидел, чем закончился этот поединок, как не увидел, чем вообще закончилась борьба французов с артиллеристами, взяты или спасены пушки. Князь Андрей упал на спину — знаменитая сцена, — и «над ним не было ничего уже, кроме неба, — высокого неба, не ясного, но всё-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нём серыми облаками». И всё и вокруг, и, самое главное, в нём самом стало тихо, спокойно и торжественно. Так и хочется сказать — умиротворенно.

В душу этого гордого грешника приходит мир. И не важно, какими дорогами до сих пор ходил он по земле. Важно, что в пути он смог перешагнуть черту, отделяющую время искания ответов и нахождения их. Важно, что ещё совсем недавно думавший прежде всего о впечатлении, какое он произведёт, князь Андрей словно прозревает:

«Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!..».

Тут уместно будет соотнести этот взгляд князя Андрея на небо с «аналогичным» взглядом, какой Лев Толстой несколько позже «заставит» устремить на небо Пьера.

«Было морозно и ясно. Над грязными, полутёмными улицами, над чёрными крышами стояло тёмное звёздное небо. Пьер, только глядя на небо, не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа. При въезде на Арбатскую площадь огромное пространство звёздного тёмного неба открылось глазам Пьера. Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром, окружённая, обсыпанная со всех сторон звёздами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812-го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света. Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив, Пьер радостно, мокрыми от слёз глазами смотрел на эту светлую звезду, которая как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место на чёрном небе и остановилась, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим белым светом между бесчисленными другими мерцающими звёздами. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягчённой и ободренной душе».

Два неба, увиденных героями, — две натуры, две судьбы. Небо в эпизоде с Андреем Болконским и небо в сцене с Пьером — это такие разные небеса, что Лев Толстой, даже если захотел бы, не может этого скрыть.

Неизмеримо высокое небо с тихо ползущими по нём серыми облаками над князем Андреем в знаменитом эпизоде Аустерлицкого сражения. И огромное пространство тёмного неба, на котором стоит окружённая, обсыпанная со всех сторон звёздами огромная яркая комета над Пьером.

У одного вид неба рождает мысли о Боге, тишине и успокоении. Больше того, если вдуматься, князю Андрею «соприкосновение» с небом приносит величайшее разочарование в жизни. И не удивительно, что в этот момент, он думает не столько о земной жизни, сколько уже о жизни после смерти, о загробном пути. Ещё живой, он думает о смерти, хотя, напомню, волей Льва Толстого ему суждено будет жить — событие происходит в III части первого тома книги — ещё до конца I части четвёртого тома (главные герои, как известно, так рано в романах не умирают).

Тогда как Пьер — после встречи и объяснения с Наташей, — глядя на небо, думает о «новой» реальной, сугубо земной жизни. Поэтому в нём даже звезда с длинным лучистым хвостом, провозвестница всяких ужасов и конца света, не возбуждает никакого страшного чувства. Наоборот, Пьеру кажется, что светлая звезда отвечает тому, что есть в его расцветшей к новой жизни, размягчённой и ободренной душе.

Первый думает исключительно о себе. Второй, по сути, думает о Наташе, хотя и не произносит её имени. Пьеру устремлённый к небу взор дарит — по наполнению — самый счастливый миг его жизни, который по значимости становится самым важным, главным мгновением как прожитых, так предстоящих дней. А если говорить о месте эпизода в структуре произведения, то, позволительно сказать, центральным событием для Пьера как для героя произведения.

И ещё одна маленькая деталь. Сцена Пьера и неба написана Львом Толстым спокойно, неброско, без аффектации. И совсем другое дело сцена с Андреем Болконским. Она сделана броско, красиво, эффектно, зазывающе, точно по законам современной агрессивной рекламной пиар компании.

Мимо впечатляющего эпизода, в котором князь Андрей подхватывает знамя, не проходит большинство работ о «Войне и мире», и в них часто можно встретить утверждение, что героизм Андрея Болконского глубоко осознанный, выстраданный.
Впрочем, что называется, «через запятую» пишут о героизме Пети Ростова — определяя его как «юношески восторженный». Говорят о героизме Пьера — тот уже связывается с велением души. И даже поведение Наташи (в сцене с ранеными) находят героическим — мол, тоже сказались зов, порыв души, импульс. О Ростове и Пьере здесь промолчу, но заслуживает ли Наташин поступок право зваться героическим?

Тогда за самоотверженность у постели умирающего Андрея ей и вовсе положен орден Андрея Первозванного.

Что касается Андрея Болконского, то он подхватывает знамя, уверен, следуя семейному кодексу и думая прежде всего о том, как он будет выглядеть в собственных глазах. Капитан Болконский не мог поступить иначе, потому что считал: так надо, так положено, так надлежит. Он действовал в соответствии со своим пониманием воинского долга. Поэтому его героизм, действительно, осознанный.

Но объективности ради замечу: этот героический эпизод у Льва Толстого перекликается с эпизодом героического поведения другого героя. Там же, при Аустерлице, тоже согласно семейному кодексу совершает свой подвиг и Берг, твёрдо соблюдающий своё представление о долге и чести. Его героизм тоже осознанный. В породе фон Бергов, как он сам говорит, все были рыцари. Ему было страшно, он имел право уйти с поля боя, но он преодолел страх и не ушёл, взял шпагу в левую руку, когда его ранили в правую, и пошёл вперёд.

Зато уж потом Берг показывал всем свою раненную в Аустерлицком сражении правую руку.

«Он так упорно и с такою значительностью рассказывал всем это событие, что все поверили в целесообразность и достоинство этого поступка, — и Берг получил за Аустерлиц две награды».

Позволю себе высказать «еретическую» мысль: в действиях Берга, в сущности, героического ничуть не меньше, чем в поступке Андрея Болконского. И тот и другой в конечном счёте явили личную храбрость, находясь в первой линии боя, — что уже немало. Разный характер ранения? Так это от них обоих нисколько не зависело. Судя по тому, что Бергу для перевязки понадобился лишь носовой платок, рана была подобна той, какую князь Андрей получил при победе над дивизией Мортье, за что, напомню, был награждён орденом Марии-Терезии 3-й степени.

Жизнь сложна, примеров разного рода множество, но Лев Толстой всегда находит, выбирает такие, какие позволяют ему взглянуть на человеческий характер с другой, противоположной, стороны. Исполнительностью и аккуратностью свежий, розовый, безупречно вымытый, застёгнутый и причёсанный Берг напомнит Молчалина, своей методой продвижения по службе — Скалозуба, но есть в нём и свое, берговское. Оно выявится, когда наполеоновская армия подойдёт к Москве. Русские купцы, ещё вчера втридорога продававшие сено своим, станут жечь его, чтобы не досталось врагу; Наташа начнёт скидывать с подвод вещи семьи, чтобы увезти раненых; Берг останется самим собой — как всегда чистенький и благополучный, он будет озабочен покупкой шифоньерочки для своей любимой жены.

Расчётливый рыцарь Берг, очень любящий себя и каждый свой поступок, самоуверенно эгоистичен. В этом они, Берг и Болконский, схожи. Но есть меж ними разница, и немалая: первый блаженствует на свете, потому как твёрдо убеждён, что иначе жить нельзя; второй ещё в самом начале книги на вопрос Пьера, для чего он идёт на войну, даёт характеризующий его ответ: «Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь — не по мне!»

Берг как личность ничуть не симпатичен и даже, думаю, не интересен автору «Войны и мира»: его представление о чести и долге бесчеловечно, в нём нет места другим людям. Но, введя этот персонаж в сюжет книги, Лев Толстой доводит до логического конца возможный путь Андрея Болконского, останься он таким, каким был до Аустерлица.

Этого, к счастью, не случилось. За древко знамени хватается ещё «прежний» Болконский, тщеславный и эгоистичный, а вот выпускает его из рук уже «новый» Болконский, тщеславие и гордыня которого на склоне Праценской горы, где он лежит после тяжёлого ранения, глядя в небо Аустерлица, превращаются в прах.

И хотя истекающий кровью и первое время издававший тихие, жалостливые и детские стоны Андрей Болконский к вечеру даже стонать перестал и затих, совершенно очевидно, что ни один автор не силах оборвать сюжетную нить жизни своего главного героя (а Андрей Болконский — одно из главных действующих лиц книги) на исходе первой четверти своего произведения. Так что повествование о его дальнейшей судьбе Лев Толстой, конечно же, продолжает.

Наталья Долинина остроумно увидела, что «приключения Пьера в занятой французами Москве могли бы составить увлекательнейший роман вроде «графа Монте-Кристо». Сплетение обстоятельств, сопутствующих князю Андрею с момента, когда «как бы со всего размаха крепкою палкой кто-то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову», тоже окажется под стать закрученному сюжету приключенческого романа.

Всё начнётся с того, что к нему, лежащему навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами), подъедут три всадника: и это будет, конечно, не кто иной, как Наполеон, сопровождаемый двумя адъютантами. «Voil; une belle mort» (Вот прекрасная смерть. — Л. Толстой.), — произнесёт над князем его кумир. Безусловно, случившийся в этот момент поединок сознания Андрея Болконского, отмечающего, что рядом находится «его герой», и души, жаждущей, чтобы «эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни», не может окончиться поражением души. Разум князя Андрея впервые спасует перед чувствами.

Андрей Болконский найдёт в себе силы лишь слабо пошевелить ногой и произвести самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон. После чего Наполеон, не подозревающий, что только что этот умирающий молодой человек низверг его, своего недавнего кумира, с пьедестала и превратил в «маленького, ничтожного человека», спасёт ему жизнь: отдаст распоряжение сначала снести на перевязочный пункт, а потом даже перевезти в императорский бивуак для осмотра своим личным врачом.

К утру прозвучат два заключения самого Ларрея, доктора Наполеонова: первое — удивительно точный психологический диагноз; второе — к счастью, не подтвердившийся вывод, что вероятнее смерть, чем выздоровление. «C'est un sujet nerveux et bilieux, — сказал Ларрей, — il n'en rechappera pas» (Это субъект нервный и желчный, — он не выздоровеет. — Л. Толстой). Князь Андрей, в числе других безнадёжных раненых, будет сдан на попечение жителей.

Но так как всё это происходило на территории, как бы мы сказали сегодня, временно оккупированной французами, то, несмотря на все розыски русской стороной, его тело не было найдено и не могло быть найдено ни среди убитых, ни среди раненых, не числился он и среди пленных. И через неделю (почта сработала не чета нынешней) отец Андрея Болконского получит письмо Кутузова, в котором будет сказано: «Ваш сын, в моих глазах с знаменем в руках, впереди полка пал героем». Известие о гибели сына чуть не станет причиной кончины старого князя. Заказав в Москве памятник, который намерен был поставить в своём саду, он «старался, не изменяя, вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал и с каждым днём делался слабее».

А тут ещё, как в хорошей мелодраме, приспеет время рожать маленькой княгине Болконской. И именно в самый момент родов случится необыкновенное и своевременное возвращение воскресшего, живого и здорового, лишь немного бледного и похудевшего Андрея Болконского. Он успеет поцеловать жену в лоб, сказать ей два слова, которых никогда не говорил ей — «душенька моя!», — и через пять минут она умрёт при родах.

А дальше всё в доме и жизни Болконских переменится, как будто перевернётся на 180 градусов. Старый князь, возбуждённый счастливым возвращением мысленно уже похороненного сына, займётся формированием ополчения против Наполеона, и эта деятельность укрепит его. Княжна Марья, перестав брать у отца уроки математики, как умеет, будет стараться заменить мать маленькому племяннику. И только Андрей Болконский, порывая с прежними иллюзиями, сочтёт, что у него больше нет возможности жить и действовать, что ему ничего другого не осталось, как только доживать свой век.

«Высокое, бесконечное небо с бегущими по нём облаками» дарует ему возвращение к жизни, «которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал её теперь». С этого «иначе» и пойдёт на наших глазах крушение прежних честолюбивых идеалов Андрея Болконского, делающего первый шаг навстречу тихому и спокойному счастью в Лысых Горах, шаг к истине. Шаг, как всегда у Льва Толстого, сопровождаемый потерей надежды и возвращением её, новой потерей и новым возвращением.

Направляясь в Лысые Горы, Андрей Болконский намеревался опять любить свою жену, но та умерла. Твёрдо решив никогда не служить более в военной службе, он хочет любить и воспитывать сына, но не умеет, не знает, как это надо делать. Бурная деятельность отца, старого князя, ему даже неинтересна. А полученное письмо от Билибина с армейскими новостями только раздражает.

Понадобится время, которое, как известно, лучший лекарь, чтобы осудивший себя на заточение в Лысых Горах Андрей Болконский перестал мириться с этим положением. Громадная скрытая энергия пробуждает в нём живой интерес к внешнему миру, который он не в состоянии подавить в себе. Под влиянием встречи с Пьером, особенно же поездки к Ростовым и ночи, проведённой в Отрадном, он отправится в Петербург и поступит на службу. Начнётся новый этап его жизни, полный увлечений и разочарований, ошибок и заблуждений, радостей и тревог.

Наглядной вехой, обозначившей перелом в жизни героя, станет старый дуб, с усилиями преодолевший зимнее омертвение и покрывшийся буйной зеленью. Можно заметить: перестройка внутреннего мира Андрея Болконского всякий раз сопровождается обращением его к миру природы. Раньше высокое небо смело его честолюбивые планы, теперь дуб стал для него знаком, призывом к жизни и деятельности. Каждый раз природа опровергает ложность намерений героя или убеждает его в неправильности ранее принятого решения.

Разумеется, дело вовсе не в том, что герой как-то по-особенному взглянул на небо или обратил внимание на преображённый живительной силой весны дуб. Но, когда читаешь эти места в книге, понимаешь: да, князь Болконский смотрит на небо, но судьба его решается не «там», а здесь, на земле. Он взывает к Богу, но исцеляет его земная жизнь. Так бывает всегда: человек ищет ответы на свои вопросы вокруг себя, а находит их в себе самом.

Андрей Болконский, каким его застаёт в Богучарове Пьер, мало похож на того, каким мы его знали раньше. Вместо благородного красавца нахмуренный и постаревший (в 31 год) человек с резким, неприятным голосом и потухшим, мёртвым взглядом, «которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и весёлого блеска». При этом свидании после долгой разлуки Пьер чувствует, «что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро неприличны».

Что это: встреча и разговор оптимиста и пессимиста? мечтателя и реалиста? витающего в облаках человека, счастливого от одного сознания, что он открыл новый мир деятельной любви к людям, и умного, уверенного профессионала, наделённого практической цепкостью, которая давала движение делу? Кто из них прав: Пьер или Андрей Болконский? Первый, переполненный мечтой о братстве людей, жаждет делать людям добро. Второй, после Аустерлица (когда над ним, лежащим навзничь, возвышался на коне самодовольный Наполеон, убеждённый, что он, военный гений и олицетворение французской революции, осчастливил пол-Европы) живёт осознанием того, что жить нужно так, чтобы не делать никому зла.

Спор с другом (как это нередко бывает в жизни и как часто случается у Льва Толстого) станет для Болконского тем толчком, без которого было бы невозможно возрождение князя Андрея, «эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь».

Князь Андрей прекрасно понимает (Бог не лишил его разума), что его суждения кажутся Пьеру ужасными, злыми, безнадёжными, а сам он в глазах друга — несчастный человек. Но всё, что говорит он здесь с таким увлечением, никакой не экспромт, не случайные мысли, пришедшие ему на ум только что, в ходе разговора. Напротив, содержание их дискуссии — характерный разговор тех лет, отзвук которых мы найдём у Пушкина:

К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.

Правда, у Пушкина разговоры о свободе и долготерпении народа — следствие победы над Наполеоном, а здесь они, между князем Андреем и Пьером, происходят несколько раньше. Ну да не будем столь придирчивы к герою, и без того имеющему несчастье испытывать горе от ума.

Как не случайно и место продолжения разговора — паромная переправа на разлившейся реке, так и хочется сказать — реке жизни, волны которой становятся третьим прямым участником их беседы с Пьером.

В течение тихой и спокойной богучаровской поры, сидя безвыездно в деревне, Андрей Болконский, надо признать, много передумал и немало сделал. Не лежал он, как Илья Обломов, на диване и не предавался самоедству.

Кроме занятий по именьям, кроме чтения самых разнообразных книг, князь Андрей, можно вспомнить, усердно следил за всеми событиями в мире, за всем совершающимся во внешней и внутренней политике, занимался в это время критическим разбором двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении военных уставов и постановлений. А после встречи с Пьером «одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счёт учёная бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте».

Поэтому знаменитая сцена со старым, корявым дубом в берёзовой роще, при всей её многозначительности, знаковости, — всего лишь красивый писательский приём, один из элементов толстовской поэтики в ряду других природных символов, по законам жанра созданных автором книги и мастерски вплетённых им в сюжет. И если разобраться, то преображённый, раскинувший шатер сочной, тёмной зелени дуб не нам, читателям, а самому уже изменившемуся, вновь душевно окрепшему Андрею Болконскому подсказывает, что пора ему, да, перенёсшему, как мы сегодня говорим, сильный стресс, но нашедшему в себе силы преодолеть кризис, депрессию, обретшему весеннее чувство радости и обновления, заняться, в конце концов, серьёзным делом.

Замечу, «весеннее» чувство приходит к Андрею Болконскому в начале июня, то есть обновление героя писатель вовсе не связывает с реальным временем года, и сцена эта нужна ему с единственной целью сказать: жизнь не кончается, какие бы горькие сюрпризы она ни преподносила.

Ведь само воскрешение князя Болконского к моменту сцены с дубом уже произошло. Оно случилось накануне ночью. Именно тогда, читаем у Льва Толстого, «в душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни», отчего он тотчас же заснул, «чувствуя себя не в силах уяснить себе своё состояние».

Так что не столетний дуб, а юная Наташа — «девочка, взволнованная красотою ночи», «девочка, которая хотела улететь в небо», — вдохнула жизнь в душу Андрея Болконского. Одним своим присутствием, нахождением рядом. Музыкой голоса, шуршанием платья, тихим шевелением, чуть слышными вздохами и даже дыханьем пробудила в нём бурю мыслей и желание изменить образ жизни.

С тех пор как стоит мир, человек утопично жаждет его совершенства, но постоянно убеждается в призрачности своих мечтаний. Очередной поворот в судьбе Андрея Болконского позволяет понять и признать справедливость толстовской мысли, что не Наполеон с его устремлением к славе и гордыми мыслями о преобразовании мира, а дружеское участие, женская красота и любовь способны изменить жизнь.
Но значит ли это, что душа Андрея Болконского восторжествовала над разумом и теперь он принадлежит жизни, а не гордости мысли?

Нам очень хотелось бы этого. Не для себя, для Болконского. Но читатель полагает, а писатель располагает. И опять перед нами энергичный, безупречно одетый умница-князь с лицом, выражающим волю и спокойную самоуверенность. И опять, словно забыв обо всём ранее пережитом, продуманном и прочувствованном, после полученных и, казалось бы, усвоенных им уроков жизни Андрей Болконский уверен в своих возможностях влиять на эту жизнь. И всё пойдёт по новому кругу. Жизнь вроде бы нас и учит, только мы, как это часто бывает, почему-то у неё плохо учимся.

Возвращение князя Андрея в Петербург и связанное с этим его стремление к бурной, с размахом деятельности (очень скоро это станет очевидным) окажется прожектом наподобие наполеоновских устремлений, какими был полон он до Аустерлица. Чувство к Наташе, вспыхнувшее в нём вдруг и сильно, до слёз, «возможность которых он не знал за собой», как свеча, погаснет от одного дуновения «низости земного» в ней. О днях службы в армии, которые, как казалось ему, он вычеркнул из своей жизни, забыл, напомнит новое вторжение Наполеона. Стремление к дуэли с Анатолем выльется в прощение своего врага. Война сначала разбудит в князе Андрее знакомую нам и прежде «озабоченно-хлопотливую и несколько честолюбивую и тщеславную деятельность». А затем уложит его на хирургический стол, завертев рядом с ним артиллерийскую гранату, которая разорвётся, сметая всё возвышенное и низкое в нём, всё логичное и нелогичное в его жизни, всё мыслимое и немыслимое для этого самолюбивого гордеца, предпочитающего душе ум.

Есть старые как мир ошибки. Затевая что-либо, хотим как лучше. Куда ни глянь, за что ни возьмись, грандиозные планы на завтра непременно порождают (Андрей Болконский здесь никакое не исключение) удивительные надежды на непременно замечательное их исполнение. Да и как иначе, ведь проистекают они зачастую из самых восхищающих нас задумок. Только результат обычен: получается как всегда.
Низвергнув в своих глазах Наполеона, освободившись от ложного очарования им, Андрей Болконский искренне полагает, что это нисколько не нарушает сути его жизненной концепции.

«Я никогда никому не скажу этого, но Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничего мне не страшно! И как ни дороги, ни милы мне многие люди — отец, сестра, жена, — самые дорогие мне люди, — но, как ни страшно и ни неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей».

Убеждение, некогда сформулированное им, останется с ним и после Богучарова.
Просто, порвав с военной службой, князь Андрей решит сделаться государственным деятелем, решительным преобразователем и реформатором. Решит поменять лавры полководца на лавры политика. После чего примется за дело, в котором ему нет равных, по крайней мере, на страницах толстовской книги, — с величайшим энтузиазмом сотворит себе нового кумира. И на смену Наполеону придёт Сперанский — человек, занятый изданием новых законов и совершенствованием форм государственного правления.

Странно? Ничуть, если вчитаться в толстовские строки: «Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашёл этот идеал вполне разумного и добродетельного человека». Странно другое, что при этом князя Андрея неприятно поражало «слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском». Надо полагать, именно масштабы презрения, свойственные поповичу, поразив воображение князя, помогли ему определиться с кумиром.

Что их объединило? Судя по всему, несомненная, неколебимая вера обоих в силу и законность ума. Тут нет ничего странного в том, что на выбор идеала разумного человека повлиял особенный склад ума Сперанского и прежде тот факт, что князь Андрей «не вполне понимал его». А ещё в немалой мере то, что «Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединённой с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, разумность и глубину своих мыслей».

При этом, заметим, наш младореформатор «ничего не делал, ни о чём даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне». Больше того, «он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не делал».

Читая книгу Льва Толстого, легко убеждаешься, как мало изменилось лицо (если хотите — имидж) политика за два столетия со времён XIX века. Это всё тот же дух ненависти, зависти, жажды крови и презрения ко всем и вся.
Страсть, с какой Андрей Болконский отдаётся магии нововведений Сперанского, вынуждает Льва Толстого написать:

«Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов».

И эта, новая, цель покажется ему высокой, а возможность навязывать миллионам собственную волю — ничуть не меньше прежних, наполеоновских планов — достойной энтузиазма его самолюбивых и тщеславных устремлений к служению «общему благу».
Но далее, увы, следует, как у Александра Пушкина:

Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман…

Как его отец не мог понять того, чтобы кто-нибудь хотел изменить жизнь, внести в неё что-нибудь новое, так и князь Андрей не может понять того, что кто-то не желает изменять жизнь, вносить в неё что-нибудь новое. Потому в большинстве случаев взгляды и поступки Андрея Болконского столь же рациональны, сколь и идеалистичны. Нет ничего удивительного, что на этом пути князя Болконского вновь ждёт неминуемое разочарование.

Есть особенность, присущая многим умным людям (а герой Льва Толстого, как к нему ни относись, все же умён). Глядя на других и на результаты их дел, тот же Андрей Болконский часто недоумевает: если ему ясно и очевидно, что это плохо, а это хорошо, что надо действовать так, а не иначе, то почему другие этого не видят, не понимают и не следуют в своих действиях исходя из очевидного? Его прямота нередко вызывает уважение, но, повторю уже сказанное, всегда, что бы он ни делал, желая «приносить пользу», он делает ради того, чтобы решить свои глубоко личные вопросы, а вовсе не ради других людей.

Уловив, что либеральные реформы Сперанского расходятся с жизнью, что на заседаниях преобразователя России «старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседания комитета и как старательно и кратко обходилось всё, что касалось сущности дела», князь Андрей рассуждает: «Какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в Сенате? Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»

Так что освобождение от очарования Сперанским произойдёт, как это ни грустно выглядит, только после того, как князь Андрей заметит, что деятельность кумира решению его глобальных вопросов — что есть он в мире и что есть мир для него? — никак не способствует. После чего последуют авторские слова:

«И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований».

Лишь тогда услышит он, что их разговор со Сперанским состоит «из собрания смешных анекдотов», большей частью касавшихся «ежели не самого служебного мира, то лиц служебных». Лишь тогда станут смешны ему «зеркальные, не пропускающие к себе глаза» кумира, а смех его своею фальшивой нотой даже оскорбит чувство князя Андрея. Лишь тогда бросится в глаза Андрею Болконскому деланность поведения великого реформатора и всё то, что напомнит ему мир обыкновенных царских чиновников, среди которых герой Льва Толстого чувствовал себя инородным телом.

И как результат, «всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно». В этих строках Льва Толстого об Андрее Болконском, надо признаться, мой взгляд почему-то «спотыкается» на слове «вдруг». Слишком уж много таких «вдруг» в жизни князя: вдруг женился на Лизе, вдруг разлюбил её, вдруг, шагая через тела и под страшным огнём французов, решает заняться уборкой орудия, вдруг в одно мгновение победа в сражении представляется ему давнишним, далёким воспоминанием, вдруг очаровывается Сперанским, вдруг разочаровывается в нём, точно так же вдруг на балу ему бросилось в глаза отчаянное, замирающее лицо Наташи…

Жизнь князя Болконского, хочет он того или нет, если приглядеться, идёт словно по спирали. Неудачно сложившаяся личная жизнь, душная атмосфера петербургского света, тягостное соприкосновение с придворным военным кругом, фальшь, исходящая от Сперанского с его переустройством России, — и вновь взволнованная душа ищет хотя бы любви… Заколдованный круг, из которого он бессилен выйти.
Трудно сказать, кто из них нашёл друг друга: Андрей Болконский — Наташу или Наташа — Андрея Болконского. Но всё вышло как в известном романе: «Они сошлись. Волна и камень, стихи и проза, лёд и пламень не столь различны меж собой».
Шестнадцатилетняя девушка; подобно пушкинской Татьяне («давно сердечное томленье теснило ей младую грудь; душа ждала… кого-нибудь…»), Наташа, с её первым в жизни великосветским балом, первая из хорошеньких женщин попавшая Андрею Болконскому на глаза.

И тридцатипятилетний вдовец, уже отошедший от смерти жены и мало вспоминающий о своём малолетнем сыне (во всяком случае, на страницах книги). Князь Андрей, бывший одним из лучших танцоров — не больше, не меньше — своего времени, желающий поскорее отделаться от политических и умных разговоров, с которыми все обращались к нему.

Бал и последовавший вслед визит в дом Ростовых вдруг дадут ему осознание страшной противоположности «между чем-то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нём, и чем-то узким и телесным, чем был он сам и даже была она». Что вкладывает в это нечто автор — дело десятое. Меня интересует другой вопрос — почему? Объяснение простое — так уж написано ему то ли на роду, то ли авторской волей: заблуждаться и прозревать, опять заблуждаться и снова прозревать...

А потому, конечно же, на какой-то миг мелькнёт в его сознании доселе не свойственная мысль: «Пока жив, надо жить и быть счастливым». Ну, точь-в-точь как тогда в дороге, когда он направлялся навстречу русской армии, вдруг появились неожиданные мысли: «А ежели ничего не останется, кроме как умереть?.. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».

Тогда в подтверждение своих слов он настоял на откомандировании в отряд Багратиона. Теперь в подтверждение своих слов он, как честный человек, решил жениться на Наташе.

«Я влюблён, мой друг, — с привычным для него в моменты «весеннего» чувства сияющим и обновлённым к жизни лицом будет убеждать Пьера князь Болконский. — Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить».

Хотя, надо признать, ответ Пьера более чем точен: «Вы не умствуйте… женитесь». И в этом дружеском совете — «не умствуйте» — обозначится вполне ясная мысль о каком-то странном созвучии нынешних чувств Андрея Болконского с его прежними эмоциями в адрес Наполеона и Сперанского. Потому что именно умствование питало чувство восхищения князя Болконского сначала к Наполеону, а затем к Сперанскому.

Может, я несправедлив к Андрею Болконскому? Может, князь и впрямь без ума от Наташи, полюбил её всей душой и всем сердцем? Вспомним, как в разговоре с Пьером «он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить её или обойдётся без его согласия». Только всё это на словах, а на деле…

Примечателен эпизод, где вроде бы захлёстнутый несказанным чувством князь Андрей приезжает к отцу за согласием на брак. На протяжении целой страницы Лев Толстой описывает состояние старого князя, воспроизводит все доводы, какие он приводит Андрею Болконскому, свидетельствующие, что женитьба эта отнюдь не блестящая и что её следует отложить. Говорит только отец. Князь Андрей за всё время встречи не произнесёт ни слова. И писателю хватит маленькой части одного предложения, чтобы обозначить позицию и действие безумно влюблённого Андрея Болконского: «…решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год».

Так что, как бы то ни было, я остаюсь на стороне чуткого материнского сердца, когда, встречая приехавшего делать предложение князя Андрея, графиня Ростова почувствовала, «что он был чужой и страшный для неё человек».
Как справедливо и точно заметил Сергей Бочаров, «князь Андрей ищет в Наташе для себя восполнения». (Простоты, качеств обыкновенного человека, «черт массовых, рядовых, которые и выдающемуся человеку необходимы, как та основа, на которой взрастает его исключительность, чтобы быть ей жизнеспособной».) Но восполнение трудно признать любовью. И в этом с литературоведом трудно не согласиться.

Безусловно, понятие о том, что является любовью, различно у разных людей, тем более у разных эпох. Только я ведь не ставлю перед собой нереальную цель дать определение, что такое любовь. Более того, заводя этот разговор о любви, я держу в голове справедливую мысль, услышанную как-то на научном семинаре от одного из ведущих специалистов по этой теме: «Что такое любовь, каждый из нас понимает, но никто не знает, что это такое». Вот из своего понимания любви, глядя на отношение князя Андрея к Наташе, я и делаю вывод, что это не любовь.

Моё восприятие чувств князя Андрея к Наташе основано на утверждении, вытекающем из современных представлений психологии, что к любви нельзя относить невыполнимое требование совершенства, требование, которое несёт в себе враждебность: «Горе тебе, если ты не совершенен!» Не думаю, что такой подход противоречит взглядам на любовь, бытовавшим в XIX веке.

Наташа шевельнула сердце князя Андрея. Но не более того. Делая ей предложение, он ведь, в сущности, не знает её. (Справедливости ради замечу, что Наташа тут не исключение. Князь Андрей не знает, не понимает не только Наташу, но и Пьера, своего лучшего — или единственного? — друга. Во всяком случае его вопрос, обращённый Безухову: «Кавалергард ты будешь или дипломат?», не подразумевает знания и понимания желаний и устремлений даже близкого знакомого.)

Смею думать, он предлагает стать его женой «хорошенькой и свеженькой девочке» (курсив Л. Толстого. — А. Р.), которой рядом с ним надлежит стать такой, с какой ему в дальнейшем будет легко и удобно. Его выбор, полагаю, в чём-то повторяет его выбор в прошлом тоже привлекательной и полной живости, со светлой улыбкой Лизы.
Интересна ещё одна деталь, подтверждающая логику моих суждений о князе Андрее. Она обнаруживается в сцене визита к Ростовым после бала. Напомню, размышляя о том бале на следующий день, он лишь «ненадолго остановился на нём мыслью: «Да, очень блестящий был бал. И ещё… да, Ростова очень мила. Что-то в ней есть свежее, особенное, непетербургское, отличающее её». После чего Лев Толстой продолжит: «Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и, напившись чаю, сел за работу».

Само соединение мысли вскользь о милой Ростовой с чаем и работой, конечно, в другое время заслуживало бы особого анализа — ну да бог с ним! Куда большее внимание обращает на себя то, что произойдёт на второй день после бала.

Этот день князь Андрей посвятил визитам «в некоторые дома, где он ещё не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале». Тут в одночасье «всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей», а гостеприимство и добродушие графа оказались таковы, что он даже решил остаться на обед.

После него Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. А далее душещипательная сцена: слушая Наташу, он «почувствовал неожиданно (опять то самое «вдруг». — А. Р.), что к его горлу подступают слёзы, возможность которых он не знал за собой».

Любопытна всё же поэтика фраз в книге Льва Толстого. Читаешь и никогда точно не ведаешь, что здесь: то ли авторский голос, то ли внутренний монолог героя? А в данном случае это принципиально важно. Потому как слёзы-то, внимательный читатель знает, у князя Андрея выступают уже не первый раз. Ранее это были тоже слёзы радости. Напомню: после первого крика родившегося сына «слёзы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети».

Чья же всё-таки это забывчивость? Автора? Или Андрея Болконского? Писательская ошибка-оговорка? Или те забытые слёзы и впрямь подсказывают нам, что подобная участь ждёт и эти слёзы? Уж очень похоже на второе. Хотя…

Долгое время я считал, что писатель Юрий Рюриков безусловно прав, полагая, что Лев Толстой в «Войне и мире» сумел дать классическое описание перерастания влюблённости в подлинную любовь. Это действительно так, если вычленить из контекста сцену, где он, опустив глаза, обращается к Наташе со словами: «Могу ли я надеяться?», если принять как данность, что в момент, когда князь Андрей слышит счастливое «да, да» в ответ на своё признание, в его душе происходит переворот. (Очередной, замечу, совсем не первый и далеко не последний. — А. Р.)
Вот как это у Льва Толстого:

«Князь Андрей держал её руку, смотрел ей в глаза и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что-то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к её женской и детской слабости, был страх перед её преданностью и доверчивостью, тяжёлое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично, как прежде, было серьёзнее и сильнее».

Если читать, отрешившись от всего, что было между ними до и будет после, безусловно, первое чувство — это «поэтическая и таинственная прелесть желания»; второе — много сложнее, хотя на первый взгляд далеко от любви: тут и жалость, и страх, и чувство долга; но, слившись с желанием, они-то и вызвали к жизни любовь князя Андрея.

Следуя мысли Юрия Рюрикова, надо признать, что здесь тот самый момент, когда влюблённость перерастает в подлинную любовь. И всё же это всего лишь миг, а, как утверждают психологи, сердцевина любви — в отношении к другому, как к самому себе. Для возникновения такого отношения нужно, чтобы все чувства сфокусировались и настроились на другого. Рекламный слоган «Всё и сразу!» в настоящей любви не срабатывает, для неё требуется определённое время.

У князя Андрея всё укладывается в мгновение, вновь происходит резко, как бы вдруг. И поэтому неожиданно пришедшие ощущения — и жалость, и страх, и чувство долга, — они, увы, скоро забудутся, как те неожиданные слёзы: и первые, и вторые. Всё же, выходит, в книге и плачет, и тут же забывает даже возможность слёз за собой сам Андрей Болконский.

Да, некоторое время чувства князя Болконского полнятся и озарением, и пылкостью, и страстью, что, как мы знаем, нехарактерно для повседневного Болконского, но всё это далеко от любви. И прежде всего потому, что он не может, не хочет понять другого, Наташу, как себя, и потому, что для него отношение к Наташе — совсем не отношение к самому себе.

Достаточно сравнить то, что читаем у Льва Толстого о Наташе — она «разделяла… все его чувства, которые она постоянно угадывала», и о князе Андрее — Наташа зарыдала: «Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно. — Она взглянула в лицо своего жениха и увидала в нём выражение… недоумения».

Такой вот диалог чувств и отношений: одна разделяет и постоянно угадывает, другой недоумевает.

При этом замечателен один характерный штрих. Князь Андрей, как человек опытный и умудрённый, ещё и берётся учить, предостерегать Наташу: «Мне страшно за вас. Вы не знаете себя». Безусловно, Наташа и впрямь не знает себя. Впрочем, сомневаюсь, что сам князь Андрей знает себя. Но не о том речь. Главное, что он не знает, не понимает Наташу.

Мне кажется, он так и не услышал Наташиных слов: «Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно». Иначе чем объяснить, что за полгода отсутствия от любящего как никогда жениха Наташей получено всего четыре письма, причём в содержании последнего, из Рима, главное — сообщение, что он откладывает своё возвращение ещё на несколько месяцев.

Однако, это не помешает ему позже, накануне Бородинского сражения, припомнив один вечер в Петербурге с Наташей, «проницательно», как можно прочитать у Михаила Храпченко, с радостной улыбкой убеждать самого себя в обратном: «Я понимал её, — думал князь Андрей. — Не только понимал, но эту-то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту-то душу её, которую как будто связывало тело, эту-то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил…» Надо сказать, всё же странна и удивительна подобная проницательность задним числом о той, «с которою он не удостоил (здесь Лев Толстой чрезвычайно точен в употреблении слова. — А. Р.) связать свою судьбу».

Вот почему, читая сцену, где немного наивный, вечно всему верящий Пьер внимает словам князя Андрея о том, что весь мир разделён для него на две половины: одна — она, и там всё счастье, надежда, свет; другая половина — всё, где её нет, там всё уныние и темнота, я почему-то вспоминаю его столь же эмоциональный монолог женоненавистника, обращённый тому же Пьеру в начале книги.

Можно заметить, что подобное проявление несоответствия смысла речей и внутреннего настроения, суждений и действий князя Андрея отнюдь не первое у него на страницах книги. Помнится, затеяв в Богучарове словесный поединок с другом, Андрей Болконский оживился, когда с большим внутренним увлечением взялся высказывать мрачно-парадоксальные истины о бессмысленности всего. Пьер мрачнел, слушая князя Андрея и думая о том, как его друг заблуждается и как несчастлив. Но стоило Пьеру вклиниться в разговор: «Вы не должны так думать», как он услышал в ответ:

« — Про что я думаю? — спросил князь Андрей с удивлением».

Увлечённый столкновением высказываемых взглядов, он уже забыл о самом предмете спора, потому что в эту минуту, скажем так, жил не тем, что выражали его слова.
Похоже, «забывчивость» странно присуща в определённые моменты князю Андрею. Куда как недавно он был безмерно очарован Сперанским, но минует короткое время, и со свойственной ему в такие минуты горячностью он будет убеждать Пьера: «Я лично не люблю и не любил Сперанского».

«Измена» Наташи с Анатолем Курагиным позволит князю Андрею забыть и неожиданные слёзы, возможность которых он будто бы не знал за собой, и жалость, и страх, и чувство долга — всё, что совсем недавно, мы думали, навеки связало его с нею. И, когда он не простит Наташу, я вспомню слова, сказанные княжной при расставании отъезжающему на войну брату: «Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c’est tout pardonner. (Кто всё поймет, тот всё и простит. — Л. Толстой.)

Простить Наташу Андрей Болконский не может потому, что не понимает её. А не понимает потому, что входить в её положение не приучен, не умеет, не считает нужным. Если прощение есть дар, то князь Андрей лишён его напрочь. Невымещенная злоба, переполнявшее сердце, не даёт ему понять и принять слова сестры:

«Ежели тебе кажется, что кто-нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости… И ты поймёшь счастье прощать».

Простить — это желать, чтобы другой, тот, кто обидел, оскорбил, поднялся и имел право стоять. Но комплекс высокомерия, присущий князю Андрею, как бес-искуситель нашёптывает ему, что оскорбление, нанесённое ему, самое большое, непростительное. Простить вообще, да, но не это.

Случившимся, нет, не с Наташей, а с ним (его, благородного и умного, предпочли мерзавцу и дураку), он оскорблён, унижен, раздавлен. Скрывает это от всех и всё-таки не может скрыть от Пьера. Характер отца просыпается в нём: услышав о болезни Наташи, «он холодно, зло, неприятно, как его отец, усмехнулся», при упоминании об Анатоле «неприятно засмеялся, опять напоминая своего отца», он даже с Пьером переходит на «вы»: «ваш шурин».

Помнится, раньше он признавался сестре: «…счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…» Несколько лет спустя он вновь может повторить то же самое, слово в слово. Опять несчастлив он, несчастлива Наташа, и снова он не знает, отчего так. Не знает, но, похоже, причина не особенно его и интересует.
В прошлый раз он презирал светские привычки, болтливость жены, её пустые рассказы и сплетни. Злился, когда «точно такую же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних». Теперь виной всему коварство и непостоянство Наташи. Виноваты всегда другие, а он тут вроде как бы и ни при чём.
И поэтому вновь Пьер слышит дикую, в его восприятии, тираду Андрея Болконского:

«Я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу… Быть великодушным и тому подобное?.. Да, это очень благородно, но я не способен…»

Простить не значит забыть. Это значит любить, но именно любви-то, повторю, у князя Андрея к Наташе и нет.

Дорога к прощению трудна. Чтобы простить по-настоящему, может потребоваться целая жизнь или даже больше, чем жизнь. Андрею Болконскому для этого понадобилась смерть. Но ведь перед смертью он думал о любви, скажете вы. А что ещё оставалось делать ему, отказавшемуся от неё при жизни? Судьба предопределила ему такой жизненный путь, когда его вечно колеблющейся между добром и злом душе пришлось сделать окончательный выбор лишь за пять минут, за минуту, за мгновенье до смерти.

Но это будет позже. А пока начавшаяся война и по-прежнему расположенный к князю Андрею Кутузов возвращают его в армию, где он, казалось бы, занят «озабоченно-хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельностью» при штабе главной квартиры. Но, если разобраться, он живёт одним — желанием отомстить Анатолю Курагину. Уязвлённое самолюбие князя Андрея терзает его мыслью, что «оскорбление ещё не вымещено, что злоба не излита». Оно и понятно, для гордецов любое поражение, пребывание в ситуации, заслуживающей снисходительности, равнодушие вместо ожидаемого признания буквально хуже смерти.

Лишь пожар Смоленска и оставление его, появившееся чувство озлобления против врага заставляют Андрея Болконского забыть свой ужас и позор от нанесённого ему оскорбления. Начинается новый этап его жизни. Когда всё кругом рушится и горит, у него, он чувствует, прибывают силы. Что тому причина? Отечественная война заставляет его, говоря на характерном для советского литературоведения языке, связать свою судьбу с делом спасения Родины, то есть начнётся процесс его сближения с солдатской, иначе, народной массой.

Князь Андрей выполнит установку автора книги, ведь он не Наташа, от которой можно ожидать какую-нибудь невероятную, даже для писателя, выходку. Поэтому очень скоро солдаты станут его называть «наш князь», а ещё немного, и он (вот что значит умный человек) ощутит народную стихию, поймёт и объяснит Пьеру (как без этого?) войну 1812 года как войну народную со стороны русских, в которой решает дело боевой дух всей солдатской массы (читай — народа).

Эти строки, столь любимые и почитаемые исследователями Льва Толстого в советское время, давали им возможность говорить, что, «когда ему в Аустерлицкой кампании нужна была слава, он был адъютантом, когда нужно было отрешиться от личного и служить общенациональному делу, он избрал строевую службу».

Хотя, мне представляется, дело обстоит несколько иначе. После Аустерлица отношение князя Андрея к штабистам более чем скептическое. Оно и понятно: сам там был и всё видел собственными глазами. Отсюда его слова Пьеру:

«Поверь мне... ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку, вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них...»

Во-первых, думаю, в душе его сохранилась малая толика желания славы, стремления показать себя. Во-вторых, как умный офицер он понимает всё, что происходит. И, в-третьих, самое главное: в его поступках начинает сказываться то, что действительно делало эту войну отечественной и проявлялось в русских людях, честных и порядочных, независимо от социального положения. Андрей Болконский после того, как оставили Смоленск, не просто воюет, он защищает больного и старого отца, сестру, маленького сына и любимые, обстроенные и им населённые Лысые Горы, защищает родную землю, защищает Родину.

Огонь пожара, запалённого купцом Ферапонтовым, чтобы не оставлять зерно врагам, вновь высветит нам обновлённого (в который уже раз!) Болконского. Впервые князь Андрей вроде как бы теряется и не сознаёт, что с ним происходит. На него кричит штабной — Берг. Кричит явную глупость, но князь Андрей ни слова не отвечает этому «помощнику начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии». Вполне можно было ожидать повторения сцены с Жерковым, ан нет, Андрей Болконский Берга словно не слышит и не замечает.

А потом будет эпизод с двумя крестьянскими девочками, забравшимися за сливами в барскую оранжерею. Девочки, как это уже бывало не раз, пробудят в нём «новое, отрадное и успокоительное чувство», глядя на этих девочек, он вдруг «понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его». Это позволяет Андрею Болконскому обнаружить, что даже средь войны сохраняется мир, иной мир, живущий интересами, отличными от его.

Эти чужие интересы, если следовать уму и привычной для князя логике, глубоко чужды ему, но что-то свербит на душе. Хотя эта самая чуждость с наглядной отчётливостью проявится буквально тут же, в следующем эпизоде с купанием солдат в пруду. Даже очередное новое чувство не заглушит в нём отвращения и ужаса при виде огромного количества солдат, с хохотом и гиком полоскавшихся в пруду. Ему хотелось в воду — но:

« — Грязно, — сказал князь Андрей, поморщившись».

Объяснять Пьеру народный характер войны ему куда легче, чем отрешиться от проявившегося, как помним, ещё в 1805 году взгляда на солдат как на мясо для пушек. Впрочем, будем справедливы, глядеть в Наполеоны — для того времени отнюдь не грех, а распространённая идея, довольно широко владевшая умами тогдашних молодых людей, для которых вовсе не было странным думать, что:

Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно…

«Наш князь» оказывается неспособным увидеть в солдатах людей. «Был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними», но брезглив князь Андрей. Всегда был брезглив. И когда заступался за лекарскую жену, и когда был вынужден заступиться перед Багратионом за капитана Тушина, и когда кричал на Жеркова, и когда смолчал на крик Берга, и когда не смог смыть с себя пыль в пруду не только вместе с солдатами, но даже после них, и когда не мог простить Наташу, узнав об её «измене».

По остроумному замечанию литературоведа Сергея Бочарова, «вот от этой брезгливости к жизни, как ни меняется князь Андрей, ему не дано избавиться».
Как не дано избежать, отодвинуть от себя череду жизненных ситуаций, где он предстаёт в довольно унизительном для высокого героя и всеобщего спасителя виде. Не зря Лев Толстой сначала подчеркнёт, что «его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он боялся больше всего на свете, того, что называется ridicule (смешным. — Л. Толстой.). Это надо ж, помышлять о спасении армии, а спасти какую-то лекарскую жену. Потом покажет, как под Аустерлицем совсем не по-геройски волочит он, едва удерживая в руках, тяжёлое знамя.

Ещё позже автор уложит его на лазаретный стол, на соседнем с которым будет лежать Анатоль Курагин, за кем он безуспешно гонялся долгое время. Смертельно раненный, окровавленный, то самое мясо для пушек, каким он видел других, князь Андрей здесь, в палатке лазарета, припомнит и тот грязный пруд по Смоленской дороге, и тела солдат, возбудившие в нём ужас. Но так как на сей раз это были не чьи-то тела, а его собственное тело, то и отношение было иным: «он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни». Брезгливость куда-то отступила, и было совсем не до смеха.

А тут ещё именно та, кто «изменила», стала спасителем его. И он, то теряя сознание, то приходя в себя, лепечет ей признание в любви. Всё время после жестокого разрыва с Наташей князь Андрей думал, что это он не может простить её, изменщицу. А вышло, что для него встреча с Наташей — единственная возможность при жизни быть прощённым ею. И именно её прощение, и только оно, сделает счастливыми последние часы князя на земле. «Какое счастье, что он свиделся с вами», — скажет впоследствии Пьер Наташе.

Правда, я не уверен, что сам Андрей Болконский понял это. Во всяком случае, его риторический предсмертный вопрос не может убедить меня в обратном:

«Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?»

Но именно здесь, в этот предсмертный час, придёт к нему, вечному эгоисту, короткий, но счастливый миг жизни. Тот миг, когда «любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце».

И всё же странен в эти минуты князь Андрей. Я не помню, чтобы кто-нибудь из писавших о Льве Толстом разбирал подробно эпизод, когда в избу, где в бреду и беспамятстве лежит Андрей Болконский, ночью, тайно от матери и Сони, приходит Наташа.
«Душа его была не в нормальном состоянии», — напишет Лев Толстой, тем самым объясняя, как слышащий сверчка через сени, и чьи-то крики и пение на улице, и шелест тараканов по столу и образам, и биение осенней толстой мухи у него по изголовью Андрей Болконский «с совершенной ясностью» (Лев Толстой опять употребит слово «вдруг», но мне уже не хочется об этом) начинает размышлять… о любви.
 
Сначала о всепрощающей любви к людям, в том числе и к врагам, о своих чувствах к Курагину, о любви к ближним. Философствующий писатель пытается внушить читателю, что здесь Андрей Болконский приходит к великой, по мнению Толстого-мыслителя, идее всеобщей любви.

Потом его мысли почти что естественно переходят на Наташу. Его сознание фиксирует: «Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской». Разумеется, в это же мгновение он живо представит себе Наташу не так, как он представлял себе её прежде, с одною её прелестью, радостной для себя; но в первый раз представит себе её душу.

И он поймёт, в первый раз поймёт (что значит умный человек) её чувство, её страданья, стыд, раскаянье и всю жестокость своего разрыва с ней. После чего: «О, как тяжёл этот неперестающий бред!» — подумает князь Андрей, стараясь изгнать её лицо из своего воображения. Всеобщая любовь, которой его наделяет писатель, почему-то, как оказывается, не распространяется на Наташу.

Но лицо её будет стоять пред ним с силой действительности и даже приближаться. Отчего «вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание». А дальше самое примечательное: «когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью», стояла перед ним.

«Только врага можно любить любовью божеской» — прочитали мы несколькими строками выше, но именно «чистой божеской любовью» хотелось князю Андрею любить возникшую перед его глазами Наташу. Наташу — врага?

В глазах иного литературоведа князь Андрей велик перед лицом вечности, которая якобы открывается Болконскому воочию, и бесконечности, ведущей его к Богу. Но для меня, должен признать, эта фигура несравнимо мала, по-человечески слаба, потому как, живя в реальном мире, он предпочитал видеть в нём лишь призрачный миг между прошлым и будущим.

Мне кажется, князь Андрей проявил истинное мужество, когда в конце жизни признал свои ошибки, тогда как даже на поле брани проявлял не столько мужество, сколько долг. Одолел себя. Вот только ни в горячечном бреду, ни наяву с любовью он справиться не сумел. А ведь мы знаем, что задача книги Льва Толстого — учить и научить людей «полюблять» жизнь, которая без любви невозможна.

Считается, что в последние часы перед смертью в сознании человека прокручивается вся его жизнь. И последний эпизод, на котором я хотел бы остановиться, говоря о князе Андрее, это его сон перед смертью. Как всю жизнь отдавал он заботам о ничтожном, о суетном, забывая о главном и важном, так и в последнем сне к нему приходят, ничего удивительного, не отец, не сын, не сестра, не Наташа, а «много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чём-то ненужном». Даже в эти мгновения на краю смерти Андрей Болконский остаётся самим собой — он «продолжает говорить… какие-то пустые, остроумные слова».

Конечно, можно исходить из того, что под влиянием божеской любви «князь Андрей совершил самое главное и самое трудное дело в жизни, — достойно и спокойно умер» (такова одна из самых современных и популяризируемых ныне концепций). Тогда и впрямь окажется справедливым вывод, будто духовный путь Андрея Болконского, ищущего последнюю истину, привёл его к утешительным мыслям о любви, о Боге, о вечности, потому как только «религия даёт ответ на самые глубокие и неистребимые запросы человеческой души»; «без неё не может быть полноценной, то есть радостной жизни у человека».

Однако, если внимательно читать книгу, Лев Толстой высказался на сей счёт буквально так же, как несколько ранее Пьер ответил на слова князя Андрея о своей великой влюблённости в Наташу. Лев Толстой напишет:

«Но это были только мысли. Что-то не доставало в них, что-то было односторонне-личное, умственное…» (выделено мною. — А. Р).

Последняя разумная мысль, рождённая этим умным человеком: «Всех, всех любить… значило никого не любить», действительно явила для него торжество смерти над жизнью.

«Жизнь и смерть, вот что убеждает», — сказал он как-то Пьеру. Так вышло, что жизнь не смогла убедить князя Андрея. Это выпало на долю смерти. Лишь смерть окончательно убеждает князя Андрея и даёт ответ на его великий вопрос «зачем?» — вопрос о цели и назначении человека. Но смерть, она и отнимает у него последнюю возможность любить.

Как философ Лев Толстой ещё до «Войны и мира» определил формулу жизни: «Я желаю, следовательно, я существую». Андрей Болконский перестаёт существовать в полном соответствии с толстовской формулой — у него не возникает желания любить Наташу человеческой любовью, он оставляет для неё только божескую любовь.

Князь Андрей умер не от полученной на Бородинском поле раны, он умер, потому что Льву Толстому собственное мировосприятие, каким он наделил героя, лежащего на диване в доме купца Бронникова, было дороже князя Андрея.

Я понимаю всю сложность такого восприятия смерти любимого многими героя толстовской книги. Особенно, когда перед глазами сам собой встаёт обаятельный образ актёра Вячеслава Тихонова с его внешностью аристократа и умными проникновенными глазами. Как про такое говорить школьникам на уроках? Может быть, в таком случае вам поможет более дипломатичная формулировка одного из самых необычных исследователей истории русской литературы Андрея Балдина, который дал очень точную, на мой взгляд, оценку этому эпизоду, сказав, что князь Андрей «тонет в белом поле толстовской бумаги».

Известно, что, читая строки Льва Толстого о смертельно раненном Андрее Болконском («Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его»; «Доктор заметил, что общий жар уменьшился… Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убеждён, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрёт теперь, то он только с большими страданиями умрёт несколько времени после»; «Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем-то очень остался недоволен, что-то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить»), писатель-врач Антон Чехов с горечью заметил:

«Если б я был около князя Андрея, то я бы его вылечил. Странно читать, что рана князя, богатого человека, проводившего дни и ночи с доктором… издавала трупный запах. Какая паршивая была тогда медицина!»

Менее всего мне хотелось бы обсуждать здесь состояние тогдашней медицины. В своё время мне уже доводилось читать статью советского медика, утверждавшего, что, будь он на месте врача у постели смертельно раненного Александра Пушкина, он бы непременно его вылечил. Поэтому я не о медицине и врачах, я о писателях и литературе.

Врач Чехов, возможно, и вылечил бы Андрея Болконского. А писатель Чехов? Он что делал бы тогда с сюжетной линией «Наташа — Пьер»? Хотя и допускаю, что описание смертельной раны князя Болконского требовало большего профессионализма с медицинской точки зрения.

Окидывая общим взглядом прожитые Андреем Болконским годы, надо признать, что Лев Толстой уготовил своему герою довольно грустную и тягостную жизнь. Впрочем, она всегда бывает такой, когда человек сознаёт, что бесконечно заблуждается и понапрасну тратит себя на цели, как оказывается, ложные, в то время как он ощущает в себе силы необъятные и желание направить их на дела полезные. Но вместо этого вынужден непрестанно преодолевать себя, каждый раз преображаясь и обновляясь, как сказочный Иванушка после купания в котлах, «в молоке и двух водах: как в одной воде студёной, а в другой воде варёной, молоко, слышь, кипяток».

Более того, должен, по воле автора, делать это многократно. Что продиктовано не чем иным, как беспокойством о нравственном возрождении, какое в ту пору испытывал сам Лев Толстой безотносительно к книге и её героям. Право, здесь нет ничего оригинального, он никогда и не скрывал, что «во всём, почти во всём» писал «для выражения себя».

У меня нет намерения проводить параллели между Львом Толстым и его литературным героем, но обращает на себя внимание, что в поведении князя Андрея мало неожиданного и одновременно чрезмерно много неожиданных поворотов, перерождений, не то чтоб не мотивированных, но явно привнесённых автором книги чересчур нарочито.

Нетрудно заметить, что поведение Андрея Болконского строго рассчитанное. И им самим, и Львом Толстым. Князь Андрей потому и погибает, что нельзя рассчитывать жизнь. Надо жить. Жизнь — бездна, и её не рассчитаешь. Но Андрею Болконскому от начала и до конца книги представлялось, что весь смысл жизни заключается в поисках ответов на нерешённые вопросы. Только чем больше их возникает у князя, тем яснее становится для нас, что все они навязаны ему писателем.

Поэтому мне видятся крайне неверными выводы, будто «князь Андрей и Пьер двигались в одном направлении и их искания дополняют друг друга» и что «как и Пьер, он (Андрей Болконский) наделён исключительной способностью внутреннего развития, в отличие от большинства остальных героев и не только таких, как Берг, Друбецкой, Анатоль, но и таких, как Николай Ростов, Денисов и даже Наташа Ростова».

Каждый из нас днями, отведёнными судьбой, проходит испытание жизнью. Пьер и Наташа своё испытание жизнью выдержали, чего я не могу сказать о князе Андрее. Его смерть — горестное свидетельство того, что он, не обретя гармонию с миром, так и не смог найти своего места в нём.

Присмотреться, нередко Льву Толстому Андрей Болконский нужен лишь для того, чтобы выразить своё, авторское отношение к историческим лицам и событиям — Наполеону, Кутузову, Сперанскому… Но в этой роли у него бывают и Пьер, и Николай Ростов, и Алпатыч, и денщик Лаврушка, и даже шестилетняя крестьянская девочка Малаша.

Иван Бунин, размышляя о Льве Толстом, писал, что тот видел в смерти конец всем мучениям человека, освобождение от всего низкого и недостойного в человеческом существовании. Андрею Болконскому было предопределено пройти очищение смертью, тем самым подтвердить высказывания своего создателя на сей счёт.

Характерно, что судьба князя Андрея преисполнена неожиданностей и случайностей, событий, происходящих с ним, и мыслей, возникающих у него, вдруг. В этом нет ничего удивительного, если вспомнить о фаталистической теории его создателя.
Как известно, Фёдора Достоевского очень смущало в Льве Толстом, мыслителе и художнике, его учительство. Без всякого сомнения, учительство постоянно ощущается во взаимоотношениях князя Андрея с Пьером и даже с Наташей.

Сам Лев Толстой не скрывал, что ему достаточно своего собственного суда над самим собой. Его Андрей Болконский тоже признаёт над собой только суд себя самого.
Андрей Болконский — человек настроения, как и сам Лев Толстой, о чём свидетельствуют его современники.

Они же писали о Льве Толстом, что по натуре он был дурной человек, который воображал себя героем и любил одного себя. Дмитрий Мережковский даже настаивал, что Лев Толстой никого не любил, кроме себя самого, хотя непрестанно объяснялся в своей любви к людям. М. Горький, размышляя о феномене Льва Толстого, тоже высказался куда как жёстко: «Он часто казался мне человеком непоколебимо — в глубине души своей — равнодушным к людям». А ещё один из величайших современников писателя, Николай Фёдорович Фёдоров, коего Лев Толстой почитал святым, тем не менее называл его «величайшим лицемером нашего времени».

Таким он был или нет, не берусь утверждать (хотя верно говорят, что великие моралисты — всегда и великие грешники), но созданный им Андрей Болконский всегда занят собой и в то же время считает, что занят человечеством, всем миром.
В жизни Лев Толстой, не отличавшийся постоянством взглядов, то и дело менял одну цель на другую, всякий раз безжалостно отбрасывая всё, что этому мешало, пусть даже ранее и дорожил этим. Андрей Болконский, как это совершенно очевидно, наделён подобным качеством в не меньшей мере.

Для меня несомненно, что Лев Толстой видел в Андрее Болконском натуру, которую преодолевал в самом себе. Как несомненно и то, что как писатель он создавал своих литературных героев, черпая материал из себя, как бы ни были их характеры непохожи между собой.

        ТАКИЕ ЖЕ, КАК ВСЕ МЫ

В литературе, как и в жизни, существует множество путей. Настоящий художник неисчерпаем, как сама жизнь. Когда читатель берёт в руки книгу, он воспринимает её по-своему, потому что и сам человек неисчерпаем. Да и природа читательского восприятия такова, что на литературу (как, впрочем, и на окружающую нас действительность) мы предпочитаем смотреть и видеть её предвзято, так, как мы сами хотим растолковать её себе. И всё же наше прочтение субъективно ничуть не более самого художественного произведения.

«В искусстве, — запомнились мне слова Бориса Бурсова, — как и в жизни, всё начинается с самого начала, одновременно является продолжением предшествующего. Поэтому то, что было открытием для своего времени, остаётся для нас вечно новым, а в новом, если оно отличается настоящей глубиной, мы видим перспективу не только вперёд, но и назад. Не думаю, что для героя нашего времени будет обидным сравнение его с Гамлетом или Андреем Болконским».

Пьер и князь Андрей, два литературных героя — две жизненные линии.
Первая линия развития связана с нравственностью, моральными принципами, добром и воспитанием духовных качеств. В русле такого развития выстраивается автором логика образа Пьера.

Вторая линия не менее очевидна. Здесь чистый разум, интеллект, военное «искусство» и политика как высшее проявление человеческого ума. Приверженцем этого направления развития показан Андрей Болконский.
Следует быть человеку добрее или умнее? Такова дилемма, предложенная автором «Войны и мира» этими героями.

Лев Толстой не раз говорил, что большой ум — это и большое зло. Он вообще не любил умных и горячих. Из очевидной для него мысли, что ни в каком случае нельзя допустить, чтоб умственная деятельность руководила действиями людей, исходил Лев Толстой, создавая образ умного красавца Андрея Болконского, который должен был засвидетельствовать безусловную не только для Льва Толстого истину — человек смертен.

Могла ли быть иной его судьба? Ни в коем разе! Повторю: на Руси от ума одно горе.
Движением к божественному, пусть даже умозрительному, существующему как олицетворение и воплощение добра в сознании человека, к душевной чистоте, к душевному благородству и богатству определяются в книге поступки и слова наивного и неуклюжего Пьера, своей жизнью подтвердившего другую непреложную истину: всё достойное зваться человеческим человек вбирает в себя лишь самосовершенствуясь.
Вместе с жизнелюбивой Наташей им надлежит пробудить в читателе основополагающие вопросы о смысле появления человека на свет, его пребывания на земле и самой его жизни.

Зачем человеку даны его личные переживания: горести, радости, обиды, поражения и победы? И что собственно для него является горестью, радостью, обидой, поражением и победой? Война и мир, какие приносят человеку эти самые переживания, война и мир, какими их видит Лев Толстой, — это жизнь, где борются свет и тьма, добро и зло. Где каждый человек должен сам определить, на чьей он стороне.

С этой точки зрения книга Льва Толстого и показывает всем нам, читателям, как князь Андрей пытается приоткрыть завесу над смертью, как Пьер стремится к пониманию смысла жизни и как Наташа живёт этой самой жизнью, не задумываясь глубоко над её смыслом и не стремясь вглядываться в даль, за которой смерть.

Для Льва Толстого все трое: и любимица Наташа, и увалень-мечтатель Пьер, и умный, утончённый эгоист Андрей Болконский были прежде всего людьми. Такими же, как он сам, такими же, как все мы. Лучше или хуже — не имеет значения.

Для кого-то, понимаю, это печальное соображение. Как же так? Мы привыкли, что о трёх сквозных действующих лицах книги нам в один голос говорят как о возвышенных, исполненных нравственной полноты, необычайно убедительных, поражающих живостью и яркостью образах, позволивших писателю дать некий идеал жизненной целеустремлённости, человеческих и даже семейных отношений. Но мой совет прост: перечитайте внимательно книгу Льва Толстого.

Или вам не хочется разочаровываться? Не хочется думать, что в красивой картинке, нарисованной советскими литературоведами, далеко не всё правда?
А что делать? Мы живём в России.

-----------------------------------