Портрет

Даже не знаю с чего начать, ну во-первых зовут меня Александра, так назвал меня папа и его почти так же, Алекс. Я всегда думала, какая же у него мания величия, но старалась такие темы не обсуждать. Судя по всему, я была его поздним ребёнком, поскольку когда мне было шестнадцать, ему шестьдесят, но он продолжал всё ещё много работать

Мы живем с ним вдвоём, потому что, как мне сказал папа, - ребёнок состоялся, а с браком вышел мезальянс… Сперва я не понимала этого слова, а потом как-то пропал интерес к выяснению, интуитивно чувствуя, что папе больно об этом говорить.

В большой комнате, как говорится в центре зала, висел портрет и, как я понимаю, висел он со дня моего рождения. И даже не спрашивая, а просто по схожести моей с девушкой на портрете, понятно было, что это моя мама, в том же возрасте, как я сейчас.

Портрет был написан в какой-то необыкновенно лёгкой, небесно-облачной манере, похожей на акварель, но всё же это была многослойная лессировочная живопись и девушка на портрете, как будто спускаясь с облаков, была вполне живая, непохожая на ангела. Внизу, в правом углу стояла подпись художника не менее странная “Амур” и цифры 2006.

Папа, хоть уже и не стоял в первых рядах авангардных архитекторов, но оставался довольно известным и вполне мог знать автора портрета.

Поэтому на мой вопрос:

- Кто бы мог быть автором, я искала его имя везде, но нигде не нашла.

Папа, несколько отрешенно сказал:

- Наверное, он жил в облаках, когда писал этот портрет и в них же растворился, поэтому, на земле этого художника нет.

Я поняла по-своему, скорей всего папа не знает автора, а признаться в этом ему неловко, вот он и придумал для меня такой ответ. Больше я с этим вопросом не приставала.

Живя с папой вдвоём, я понимала, что нам с необходима забота и уход поэтому, каждое утро, с восходом любезного солнца, приходила весёлая Линда, прибалтийская девушка, вкусно стряпала и, как говорил папа, - освежала дом, оставаясь со мной круглый день. Когда серебряный месяц выходил в необъятную синюю шёлковую гладь, она, погладив мои волосы и пожелав мне встретить кудесников в ночи, уходила до следующего утра. Но это было тогда… Линда и сегодня приходит с зарёй, только
весёлость оставляет дома, или она у неё с годами выветрилась.

Я закончила школу и по папиным стопам подала документы в архитектурный, краски и кисти были моими друзьями всегда, они соединялись с моим безоблачным детством. Особенно мы были неразлучны на нашей огромной веранде с гранёными стёклами в полуденные часы летних каникул. В моих альбомах синел ночной бор, просыпались и звенели белоснежные колокольчики первого ландыша, играла солнечными бликами в излучине река со своей вечной спутницей серебристой ивой, которая своими узкими листьями нежно касалась речной прохлады. Но это было всё в прошлые года, нынешнее лето, пора экзаменов…

Во время экзаменов я познакомилась с Ладо, галантный грузинский юноша, он был на три года старше меня, красив, высок и обходителен, и без тени смущения не скрыл, что поступает уже третий год подряд, добавив, что по-русски его имя переводится как Владимир, владеющий миром, поэтому он непременно поступит. Потом уже серьёзно добавил:

- Понимаешь, для меня большое значение в жизни имеет эстетика, я люблю окружать себя красивыми вещами, искусство – это моё и я никем другим себя не вижу, кроме как архитектором.

Когда я ему сказала кто мой папа, он схватился за голову и что-то сказал по-грузински:

- Ufalo shemits’q’ale.

- Да не переживай, он добрый и хороший, хотя и грустный, я тебя с ним познакомлю.

Лето стояло жаркое, настроение было восторженное, я поступила и, к счастью, Ладо тоже поступил.

Папа с Линдой уже переехали на дачу, и я собираясь к ним на выходные, на всякий случай спросила папу, - не будет ли он против, если я приеду с мальчиком, с которым мы вместе поступили.

Конечно, папа не был против. Мне хотелось выходные провести с Ладо, но он чувствуя неловкость перед моим папой, всё же согласился.

- Только сперва заедем к нам домой, и я возьму летние вещи.

Видно было, что Ладо из обеспеченной семьи, потому что у двадцатилетнего мальчика была хорошая спортивная машина, да и одевался он красиво и дорого. Я не особо обращала на это внимание, поскольку сама ни в чём никогда не нуждалась, а про машину вообще не думала.

- У вас красивый дом и мне нравится стиль вашего дома, японский бело-чёрный минимализм, с секретами восточного мировоззрения. И мне импонирует, что ваш дом дышит воздухом орхидей, это отличает его от тех домов, где представлена роскошь чайной розы Gloria Dei, как благосостояние… Сосредоточение на духовном развитии, так сказать, отказ от материальных излишеств, словно мудрость, взятая у природы…

- Это, наверное, принципы твоего отца не только как дизайнера этого интерьера?

- Не знаю, я об этом никогда не думала.

Пройдя дальше в другое крыло комнаты, Ладо оторопевший замолчал глубоко и надолго, и настолько глубоко погрузился в свои мысли, что когда я спустилась со второго этажа своей комнаты, он не слышал ни моих слов, ни моих шагов подошедших к нему вплотную…

Он стоял и смотрел на мамин портрет в белый тонкой, слегка заметной раме, словно барельеф.

— Это моя мама.

Ладо посмотрел на меня так, как будто увидел меня впервые.

- Похожа, очень похожа, - рассеянно повторил он, потом взял меня за руку и сказал, как-то по-мужски:

- Поехали.

Ладо привез меня в свой дом, у входа нас встретила приветливая пожилая женщина.

- Этери, - сказала она с мягким грузинским акцентом, предложив сразу кофе с эклерами.

Дом был царственный, богатый, утопающий в густо-вишнёвом бархате, в окружении канделябр, мерцающих свечей и огромных серебряных ваз с фруктами пересыпанными грецкими орехами.

- Ох как у тебя красиво, прямо сказочно, завораживает и обволакивает этот томный уют.

Ко мне подошел мальчик, лет четырнадцати, открытый, воспитанный, поздоровался и когда он произнёс своё имя, я вздрогнула.

- Алекс, - сказал он, но тут Ладо опять взял меня за руку и быстро повёл в гостиную, Алекс тоже пошёл за нами.

Все втроём стояли возле портрета, висевшего в тяжёлой бронзовой раме. Каждый боялся нарушить эту оглушительную тишину, нарушить течение своих мыслей.

Первым растерянно сказал Алекс:

— Это моя мама.

Но Ладо, на правах старшего брата, увёл нас в свой рассказ:

- Я кое-что помню, мне было года два, когда моя мама, по юношеской неосторожности, попала в водопад, спасти её не смогли, унесло мгновенно. В пять лет ко мне пришла фея с этого портрета и сказала, что будет мне, как мама, как я теперь понимаю эта была твоя мама, но почему она от тебя пришла ко мне, нам с тобой придётся узнать. Алекс, как ты, наверное, уже поняла, твой сводный брат, он тоже, если приглядеться, похож на свою маму, но не так, как ты.

Я стояла раздавленная от обиды, - почему меня мама бросила, только что родившуюся, я даже не успела ей сказать, как я её люблю, я же и потом каждую ночь, когда Линда уходила, ждала кудесника, который вернёт мне маму... Я стояла и плакала, не могла справиться с горькими слезами.

Этери принесла мне ледяной воды и сказала:

- Выпей дорогая, я всегда в горе пью ледяную воду, она обжигает и горлу становится больнее, чем сердцу.

Я выпила два стакана, потом она отвела меня в другую комнату и положила мне на лоб холодный платочек, и когда я уже начала успокаиваться, в комнату постучал Алекс и тут я поняла, почему моя мама назвала его Алексом, значит она любила моего папу…

Алекс, ещё совсем ребёнок, пришёл меня утешать, со словами:

- Не ругай мою маму, она была хорошая, она не только от тебя ушла, она и от меня ушла...

И тут я села и стала его расспрашивать, когда она ушла и почему. Алекс пожал плечами и у него тоже навернулись слёзы:

- Папа не говорил от чего, только говорил, что её тот художник обратно на небо забрал…, ты же видела, она на портрете как фея небесная. Тебя, наверное, в честь моей мамы, то есть нашей мамы, назвали Александрой…

— Это правда, как и то, что тебя назвали в честь моего папы, хотя ты его не знаешь. Значит мама папу не забыла, а меня забыла, - и опять покатились слёзы.

Странно, что успокаивать меня пришлось моему младшему брату, хоть и наполовину.

В этот вечер мы никуда не поехали, я позвонила на дачу и сообщила, что приеду в воскресенье с Ладо и с его братом…

Если бы мне было лет двадцать пять хотя бы, а не почти восемнадцать, я бы поступила по-другому, но тогда детский максимализм не думал о последствиях, думал лишь о правде, которую я хотела знать немедленно.

Папа последнее время ходил очень грустный, отстранённый, я всё списывала на возраст, не думая больше не о чём таком…

Мы приехали не очень-то доброжелательные и выдали всё горячо и сердито…

Линда шепнула:

- Могла бы и не устраивать этот суд, пожалела бы отца … тоже мне прокурорша нашлась и этих ещё притащила…

Папа, выслушав наши претензии и обвинения, тихо, угасающим голосом, сказал:

— Это моя жизнь и я никому из вас не позволю её топтать. Я в своём доме не вижу себя виновным, не чувствую свою вину и не нуждаюсь ни в вашем суде, ни в защите. Я сказал тебе когда-то без свидетелей, что ребёнок родился, а брак не получился и могу повторить при привезённых свидетелях тоже самое. Прошу прощения, мне добавить нечего, - и тяжело поднявшись, вышел…

И мы разъехались по домам, Ладо, высадив меня возле дома, коротко заметил:

— Вот и познакомился я с твоим папой…

- Да уж, - буркнула я выходя из машины…

Алекс тактично промолчал.

Ночь я проплакала, перебирая папины бумаги, стараясь что-то найти…, я ещё тогда не знала, что больше никогда не увижу папу…

Утром позвонила Линда и сухо сообщила:

— Это был уже четвёртый инфаркт, и его он не пережил, - а потом от себя добавила, - с тремя он боролся, любовь к тебе держала, а вчера перестал…

Утро было тяжёлое, душа осиротела и стены дома, как будто сгорбились от потери хозяина. Линда мне не простила, передала письмо от папы и ушла…

Я просидела с папиным письмом сутки, перечитывая, плача, и прося прощения…

“Дорогая моя доченька, так как я любил твою маму, наверное живой человек так любить не может, это была божественная любовь, поэтому я написал её портрет в облаке любви и подарил ей, второй писал уже по памяти для тебя, чтобы она охраняла тебя и любила.

Когда её отец выгнал меня и запретил нам быть вместе, запретил выходить ей за меня замуж в восемнадцать лет за старого архитектора, тогда же у неё на нервной почве начались роды на три месяца раньше положенного срока...

Мама чудом выжила, а про тебя сказали, что не смогли спасти и я, в той же больнице, вместе с тобой умер, но зачем-то господь сжалился над нами, меня спасли и у тебя один врач прослушал еле уловимое сердечное биение. Это был мой первый инфаркт, тебя, конечно, я назвал, как маму и мы с тобой вместе старались выжить, и у нас это получилось.

Я дал себе слово, отдать всего себя тебе до последней капли, мне никто не был нужен, и никто не был дороже тебя. Вот приехала Линда из Эстонии, я купил ей квартиру и платил за уход, мне пошёл сорок пятый год. Позже я узнал, что мама вышла замуж, отца не ослушалась, я обиды на неё не держал, думал подрастёшь, как-то встретитесь, но потом у неё родился сын Алекс, любовь была у нас с мамой особенная, сенситивная, не мог я нарушить её жизнь, нельзя было сделать всех вокруг несчастными. Так мои страдания привели меня ко второму инфаркту, но у меня была ты и о том, что ты по милости Господней осталась жить, держало меня в этом мире, сердце потихоньку сдавало, расстраивать тебя я не имел права, ты в этой жизни была моей силой, вручённой свыше.

Третий инфаркт был самым тяжёлым, я провожал маму в заоблачные дали, её муж меня видел, причину её ухода я не знал и знать не хотел. Линда, наверное, для тебя придумала какую-нибудь командировку, прикрывая моё долгое отсутствие.
Возвращение к тебе было наградой и позволило мне ещё несколько лет прожить тихо рядом…

Я не мог тебе рассказать о наших с мамой чувствах, но она всегда присутствовала в моей душе. Наша жизнь была, как прерванный полёт влюблённых лебедей… и теперь, я надеюсь, мы соединимся...

Ты выросла, я представлял, что мы когда-нибудь за чашкой чая поговорим… и вот теперь у тебя в руках синяя чашка, и мы с тобой разговариваем.

В доме тихо, ты одна, Линда, скорей всего, тебя не простила, ушла, но ты справишься. А я, если и виновен в чём-то, то только в том, что не сообщил твоей маме, что через три месяца, я тебя забрал из больницы, вырвав у смерти…, где, похоже, был и сам…

Понимая, что больной, да на двадцать три года старше, не лучшая партия для восемнадцатилетней девочки, я не стал ломать её жизнь, не заставил её пойти поперек родителей… эта моя единственная вина и у меня здесь будут свои семь кругов судилища…”