Эпизод Третий Двадцать Один. Глава 1

Тони во тьме, Елоховская площадь


 Тучи стягивались к высоким серым монументам, обступая безвольные постройки, возвышавшиеся, словно грозные стражи на защите у своего бетонного короля. Но посмертные обелиски всё ещё упорно противились инородной воле, собирали в себе таинственную мощь, сокрытую, должно быть, в несокрушимых грудных клетках, и в неистовом порыве пробивали мрачных интервентов, прошивая насквозь их эфирные тела. Они устремляли смертоносные шпили в небеса, как бы собираясь прикоснуться к самому великому, что только могло существовать на грешной земле. Пушистые снежинки, как из растрёпанной перьевой подушки, рассыпа;лись из разрезанных желудков и хаотично устремлялись на промерзающее нагое тело Матери-Земли. Здесь же, точно ожидая Судного часа, из какого-то древнего капища выскользнул яростный вихрь, получивший свидетельство свыше, может быть, от самого; Господа. Он принялся учинять свою праведную расправу, раскидывая мёртвые листья, которые ещё не успели припорошиться выпавшим снегом, и сдирая капюшоны с голов прохожих, коим не посчастливилось попасться на его пути. Но непреклонные дети Адама лишь плотнее запахивали пальто да куртки, натягивали шапки поглубже и набрасывали сорванные капюшоны обратно, будто бы в причудах погоды не было ничего фатального, неисправимого. И лишь ускорив шаг, продолжали неустанно двигаться к поставленной цели: кто на работу, а кто так, по непредвиденной нужде.
 Всё в городе замерло, но одновременно с тем продолжала свободно дышать неудержимая жизнь, которую даже прокля;тый Апока;липсис не был в силах оборвать. Подобное ощущение случается как раз пред ликом неумолимо надвигающейся зимы, которая своим ледяным дыханием без разбора сражает всё цветущее и живое, что впопыхах стушевавшееся лето не успело прихватить в свой глубокий холщовый мешок. Некогда свежие и зелёные листья нынче лежали неподвижными мертвецами, а самых несчастных из почивших гневный ветер разметал по окрестностям, словно бы в назидание всем живым. Город выглядел оледенелым и мёртвым, однако же, всё то было лишь иллюзией, ибо на самом деле он просто замирал в ожидании наступления холодов, а хлопотливые горожане попрятались по своим домикам, где им было намного теплее. Беззаботная молодёжь перебежала в уютные кафешки, где попивала горячий кофе с корицей и неустанно тратила часы на обсуждение проблем, не имеющих значения для окружающего мира, но проблем, ставших краеугольным камнем их мира собственного.
 То были дела весьма отстранённые и замеченные мной в ту пору как бы между прочим. Но если бы вы в тот час могли проходить по Старой Бортовой улице в Лаценне, то среди остального люда, копошащегося в пульсирующих артериях столицы, точно земляные муравьи, могли непременно узреть одну интересную фигуру, что двигалась по тротуару не спеша, словно необременённая никакими важными заботами; точно её размеренный ритм и был единственным делом в безотрадной жизни, и сохранить тот ритм означало бы не умереть. Фигура двигалась, облачённая в угольное пальто нараспашку, а полы, раздуваемые ледяным ветром, мельтешили из стороны в сторону. Незнакомец вонзил руки в карманы и, может быть, держал за пазухой что-то такое, чего не следовало бы упоминать вслух. А может быть, и не держал вовсе. Бог его знает! Той фигурой был Григорий Александрович Наволоцкий, избравший свой особый курс к цели, известной лишь ему одному. Безграничная ненависть пожирала сознание нашего героя, но Григорий не противился мрачной трапезе, словно был тому рад.
 Его занимали крайне таинственные думы, кои редко являются в сознание человека обычного и не обременённого безудержною жаждой к ежесекундным обращениям действительности в иное русло. Беспокойные мысли мешались в однородную массу, в которой постоянно происходили некие мощные всплески, бывшие пиком силы этой массы, и которые для героя нашего были отличными от остального и крайне особенными для его души. Под ногами Наволоцкого скрипел молочный кристальный снег; мимо сновали прохожие, но он их не слышал и как будто бы не замечал, размышляя лишь о своём прошедшем сне, о его сокрытом значении, и о том, не было ли сие виде;ние знаком свыше, божественным гласом, вырвавшим увядший рассудок на погребальную пелену времени с настойчивым требованием непременного действия.
 «Я явился сюда по какому-то мистическому случаю, — так думал Григорий Наволоцкий, приближаясь к тонкому шпилю старинного храма, выкрашенного бирюзовой краской, и которого наш герой ни разу не видывал, хотя провёл всю сознательную жизнь в Лаценне. — Совершенно диковинный анекдот! И что важнее, в этом деле я не в силах явно заявить, какова же цель... Если и правда Бог существует на про;клятой всеми неду;гами и бичами истощённой земле, то именно он неизменно ведёт меня под руку к судьбе. Хоть божественные деяния и наме;рения не ясны нисколько, но то незримое присутствие я в своём состоянии до невообразимой степени разболтанном, способен усмотреть. А что до терзаний человеческой совести? Да почём же я могу знать, какая им цена выставлена? Это до невозможной степени и глупо, и неправдоподобно. Не могло приключиться, чтобы непрерывная линия жизни прямо на глазах свернула в невиданном направлении, и нет понятных причин, дабы иные думы лезли в сознание. Но почему же в нутро закралось липкое и одновременно с тем сладкое ощущение, которое я так усиленно пытаюсь побороть, буквально уничтожить, вырубить корень, ибо по взгляду сложенному, что сие, если не отрава? Было бы всё до безобразия просто, коли не было так сложно».
 Григорий Александрович сказался пред своей супругой Викторией внезапно больным, в чём уловил предлог остаться дома и тем самым выкроить время для всепоглощающих дум, ибо они терзали Наволоцкого уж несколько дней сряду, и отыскать разрешение им требовалось в кратчайшие сроки. То был, несомненно, коварный обман, но крайне необходимый. Сто;ит подметить: Григорий своего нежного ангела дальше в роковое заблуждение вводить не планировал и желал поскорее с известными трудностями расправиться. И будет в их семье всё, как прежде! Но в день настоящий те благие мысли он отставил на заднюю полку, будто книгу старую и малоинтересную, погрузив самого себя в дела насущные и требующие незамедлительных действий.
 Пока его квартира была обтянута пустошью коренных обитателей (коли, не счесть его самого за такового), герой наш засел за рабочий стол и, невзирая на грызущую боль в пальцах, писал свой роман. Будто бы помешанный, изливал всё естество на листы, замарав сокрытой грязью домыслов и фантазий, которые воплощены ли были в познанной действительности, одному Господу известно. Из глаз третьих лиц неоднозначно обрисовал всё, что пожирало нутро, перековеркал давешнюю историю, в которую примешалась давняя знакомая Гурьева, и расплескал сии нагие факты, будто бы то была простая фантазия, сляпанный наспех пошлый анекдот из жизни. Писал также о всеобъемлющей любви к некоей незнакомке, чьё благородное имя он не назвал, но косвенных намёков создал достаточно, и не понять мог лишь уж совсем неразумный читатель.
 Стоило бы подметить, Григорий как-то делился одним фактом со своим приятелем Александром Алексеевичем Мироновым, что в то блаженное время (точнее сказать, после определённых неназванных событий), писательский талант в нашем герое как бы проснулся, опущенные крылья расправил, а владелец этими благами умело воспользовался. Даже бытовала мысль, что ручка сама царапала на;званный трактат, а Наволоцкий только помогал строкам явиться в жизнь. Мне рассказывали, что он даже публично заявлял, будто бы одна интересная сущность подобным манером говорит с миром живых своими мыслями. В том и было великое предназначение творца! Но правды ради замечу, что я подобных слов из уст Наволоцкого не слышал, а мне то было попросту передано спустя немало лет. Посему заявляю ответственно, что за подлинность таких выражений ручаться не могу, ибо люди донесли. А что люди? Люди болтать будут, так по пути ещё додумают или перефразируют сотню раз. Так что там изначально было, кому бы знать?
 А между тем, возвращаясь к рассказу, я поведаю: Григорий Александрович нырнул во тьму городского сквера, раскинувшегося за вышеупомянутым храмом, что был погружен во мрак нерукотворный. Увидал Наволоцкий, что тот сквер был освещён единственным фонарём, съехавшим как бы набок и раскачивающимся под порывами разбушевавшейся метели. Темнота обступала сознание нашего героя со всех сторон, не оставляя пути, дабы выскользнуть к льющемуся в далёком проёме свету, разорвать скрюченными пальцами липкую паутину, сплетённую из тёмной материи. И лишь одинокий фонарь, покачивающийся на уровне верхушек деревьев на электрическом кабеле, озарял острог, в котором оказался заперт в расцвете лет. Мутный, болезненный свет сла;бо расплёскивался по опустевшим аллеям, выхватывая из тёмных лап гротескных чудовищ единичные объекты, погрязшие в полном размере в этой про;клятой тьме. Они обратились в тёмные монолиты, безобра;зные тени которых, как длинные руки с крючковатыми пальцами, протянулись по свинцовой каменной плитке, собираясь ухватить за ногу заплутавшего пилигрима, в смутный час суток забредшего во владения чудищ. Мелькающий кровавыми огнями знак «Ведутся дорожные работы» отражался в красноватом граните противопоставленного здания, приютившегося на противоположной стороне улицы и сокрытого тёмными кронами деревьев, усаженных по периметру целого фасада. И выстроенные вдоль обочины брошенные автомобили, покрытые свежевыпавшими шапками алмазного снега, как бы составляли своей массой укреплённый форт, препятствующий загробной силе, отстраняющий в нажитую тьму и провозглашающий невидимую границу, отчерченную местность вязкой и гнетущей мглы от царства безмятежности и полного ка;тарсиса. Тони во тьме, Елоховская площадь, и не бросай коварный взгляд на обиталище живых.
 Григорий Александрович в тот крайне скверный момент, стоило ему лишь миновать расшатанную металлическую калитку на подступах к безжизненному скверу, ясно осознал, что находится в чужих владениях, и контроль ускользает чрез бледные, мокрые от пота, дрожащие пальцы. Мысленно представлялось, будто это место было единой частью чего-то колоссального и живого, дышавшего и шептавшего, но в тот же момент являлось обособленным и невообразимо одиноким. Место было похоже на распахнутый пустой гроб, обитый изнутри смоляным бархатом с прилепленными траурными завитушками; гроб, что готов незамедлительно приня;ть в свои мрачные объятия дорогого господина, который спешно решит преставиться Господу. По тёмным аллеям Елоховской площади, обтянутым жуткой похоронной вуалью, даже торопливо не проходили люди: они огибали по тротуарам эту мёртвую полосу, надеясь поскорее миновать неприглядный участок, и очутиться в своих уютных гнёздышках, где, как им, возможно, казалось, ждёт мягкий свет да алое тепло. И только грязные бродяги не брезговали развалиться на лавочках площади, весело хохотать над чем-то, известным лишь им, и бодро прикладываться к замерзающей на холоде бутылке. Хотя и среди этих сатиров находились те, кто, плотнее укутавшись в пуховик с грязными пятнами и многочисленными прорехами, попросту заваливались на скамейки, подальше от хмельного безумия и, мягко посапывая, упивались воздушными прикосновениями к разгорячённым головам очаровательной Фата-Морганы. Надо заметить, в тот час их оказалось совсем немного: погнанные разбушевавшейся вьюгой шатуны уползали куда-то прочь. И лишь один памятник Халлу, облитый ночными красками, стоял непреклонно и, можно даже сказать, уверенно, гордо вскинув бесстрастные очи куда-то ввысь, словно намереваясь узреть самого; Господа, и задать вопрос: отчего же в Лаценне так жить хорошо?
 Григорий Александрович, бредя по тёмной аллее Елоховской площади, отметил: обступившие периметр фонари были мертвы, хотя обязались жить и изливать свой бледно-жёлтый свет на безупречно уложенную плитку, обозначая пред заплутавшими путниками дорогу, подмигивать и желать приятного отдыха предстоящей ночью. Городские светила были схожи с кольями, воткнутыми в оскуделую землю, на которые в давни;шнюю пору усаживали провинившихся или тех, кто имел честь открыто высказывать вещи, которые и высказывать для подобного общества было бы попросту неприлично. Правда, колья были пусты от мучеников и даже чем-то одиноки, но тем не менее Наволоцкий не мог отделаться от навязчивого чувства, что это не маленькие чёрные помощники, а мрачные эшафоты, которые по необъяснимым причинам пустовали.
 Лишь одинокий фонарь, привинченный прямо к линии электропередачи аккуратной рукой дилетанта, под натиском ветра покачивался в такт необузданным порывам, разливая вокруг себя бледное кольцо грязного жёлтого света. Делал то нехотя, словно его кто-то об этом очень уж вежливо попросил. Но даже на таком ответственном мероприятии этот пройдоха порой мерк, погружая Елоховскую площадь в непробудный мрак; но после, как бы невольно приходя в себя и молчаливо оправдываясь, вспоминал, что он единственный герой на ближайшие киломе;тры бесплодных земель, и, лениво мерцая, рождал свой привычный ореол.
 Пока подобные фантастические размышления копошились подобно склизким навозным червям, где-то неподалёку, метрах в десяти, обозначилось движение, как бы возопившее, что впотьмах кто-то обустроился на скамейке, проводит время праздно и в компании никакой не нуждается. Опрометчивый читатель мог бы смело предположить: то был один из местных выпивох, облюбовавший приаллейное гнездо, и был бы твёрд в своих домыслах, ибо никакого интереса не возникло разглядывать, кто же мог притаиться в тени облезлых дерев. Но наш герой присмотрелся, ибо был в состоянии хоть и безучастном к происходящему, но наряду с этим несколько настороженном: глазами бросался в стороны, будто умелый охотник, выискивающий заячий хвост в текстуре вороньего куста, и прислушивался к различным шорохам. Интересное состояние подметил Наволоцкий, даже придался некоторому удивлению от сего явления: неужели могло быть на свете, чтобы в один миг человек был поражён разлитым безразличием к происходящему и в ту же самую минуту был насторожён, чувствовал определённое волнение в своих членах и болезненно переживал от фактов, отчего-то ему невидимых доселе.
 Наш герой припоминал: находясь дома, был в некоторой степени напуган и содрогался всем телом от мысли, что направляется в неизвестное место, а главное, с совершенно неведомой целью. Но наваждение исчезло, когда Григорий отправился в дорогу, им же и выбранную, хотя и неизвестную нисколько. В пути его ничего не тревожило (может быть, самую малость, и значения придавать тому не стоило), и разум погрузился в томительную меланхолию, ибо думалось, что до осознания какой-либо тайны, которая, как казалось, должна явиться в сей вечер, ещё время есть, и отделяет оно его настоящего от событий грядущих. Потому впустил блаженное спокойствие в душу и всю дорогу не задавал себе никаких вопросов, и переживаний не испытывал. Казалось, что либо они куда-то провалились и больше нет их в голове, либо это и не с ним было. Может быть, Наволоцкому кто-то давеча поведал о подобном событии, или он прочитал где-то, а может быть и такое, что выдумал для своего трактата и как-то случайно позабыл об этом факте. Но безобра;зные мысли развеялись сами по себе, без принуждения, когда Григорий Александрович остановился посреди одной аллеи и вперил глаза в ту самую фигуру, что таилась во тьме Елоховской площади. Была та фигура как бы чужой и словно попавшей сюда случайно.
 Сидел пред ним человек «в теле», как раньше обыкновенно говорили, дабы сильно не оскорбить какого друга или знакомого. По крайней мере, Григорию Александровичу показалось, что человек был полный, ибо длинная чёрная куртка мешала разглядеть незнакомца, хоть и была расстёгнута настежь. Одет он был невзрачно, можно сказать, обыденно, и потому никаких особых обстоятельств его вида наш герой запомнить не смог. Шея была оголена несмотря на пробирающий холод, ибо другой человек побоялся бы гулять в подобном виде и не захотел бы стать простуженным или приболеть иной известной хворью. Сто;ит признать, что такие у нас люди. Часто происходит так, что они пекутся о своём самочувствии, всячески прячутся и в куртки, и в шапки, и в другие одежды, и закаляются даже некоторые, и в еде привередливы на тот счёт, чтобы витамины такие и такие внутри были. Но бывают обстоятельства, я бы даже сказал, неописуемые, когда у них из головы всё разом улетучивается: или оделись, или повели себя, словно плевать хотели на собственное здоровье и вышесказанное самочувствие. И это есть загадочный человеческий парадокс, природу которого, насколько мне известно, никто понять так и не смог. Вот и мужчина сидел в подобном виде и не гнушался этого; создавалось впечатление, что ему всё равно, захворает он или нет. Словно цель у него другая имелась или голова была озадачена размышлениями, от которых он погрузился в иное пространство, совершенно позабыв о пространстве родном.
 Вспыхнул одинокий страж недалеко от наших героев и вырвал из распавшейся темноты черты незнакомца: человек был достаточно молод и, можно сказать, даже юн, вероятно, лет двадцати, с лицом как бы и полным, но вроде бы и не сильно; его голову украшали жидкие волосы цвета неопределённого, скорее тёмно-каштанового, но рассмотреть было тяжело при скудном освещении единственного фонаря; ложились волосы, как нелепая шапка, придавая причёске слишком уж округлую форму, а коли брать в расчёт факт, что они были на вид чрезвычайно грязны и поблёскивали в мигающем свете, то можно было заключить, что вся шевелюра выглядела неопрятно и запущенно. Также Григорий приметил, что тонкие бесцветные губы были плотно сжаты, а глазёнки были маленькие, будто поросячьи, и оказались воткнуты под ноги, откуда визави их и не подумал поднять. В руке незнакомец держал початую бутылку пива, сдавливая за горлышко и давая, как бы пари;ть в воздухе.
 Вот такого гостя повстречал Григорий Александрович в тот вечер на Елоховской площади. Вроде заурядного, каких попадалось на просторах Лаценны в достаточном числе, а вроде бы крайне отталкивающего и неприятного в определённой степени. Но то были лишь наблюдения, что вырастают в головах абсолютно всех людей по особому настроению или даже просто так, без какой-либо понятной причины. Григорий весомости спонтанной встрече не придал, и можно было открыто заявить, что в тот момент ему было всё равно, кто пред ним уселся, а кто прошёл мимо или совершил ещё что-то до безобразия обыкновенное.
 Наволоцкий стал озираться по сторонам, выискивая кого-то другого, более необычного или подозрительного: приглядывался к тёмным углам безмолвных аллей (ведь злоклятый фонарь вновь померк, будто бы утомившись от своей недолгой работы), слушал звуки, рвавшиеся отовсюду, но никого не заметил. Даже единичные посетители Елоховской площади, размещавшиеся здесь не далее как пару минут назад, уже успели куда-то тихонько стушеваться.
 Григорий стал постепенно понимать, что им овладевает болезненное раздражение, сходное с тем, когда немало внутренних сил и безвозвратного времени извёл на никчёмное действие, а оно не принесло в ответ ничего, и словно бы всё осталось незыблемым. Герой наш ясно осознавал, что ничего не поменялось, и, стоя в снежной темени, выстрелил вслепую и угодил в деревянный забор, и от сего прямого выстрела тот даже не покосился. Наволоцкий чувствовал себя неприятно обманутым, словно ему сулили пещеру с громадами гор злата, а неожиданно вогнали в старый сарай, в котором со временем, кроме чёрной плесени и диких пасюков, более ничего не осталось. С чего бы решение подобное в голову закралось, мол, ночные кошмары непременно имели пророческое или хотя бы символическое значение? Сновидения приходили всю его жизнь, и подчас представлялась откровенно бессмысленная ересь, которая мгновенно выпадала из памяти после пробуждения. И, видимо, этот раз не был исключением. Какая неведомая сила прину;дила человека слабовольного повестись на её коварную ложь? Видно, сей обман был чрезмерно сладок и чувства возвышенные вонзил в рассудок нашего героя, заставил как бы вознестись над другими, будто бы вековая тайна стала известна, и более нет на всей земле осведомлённых.
 Наволоцкий присел на дальний край скамейки, где размещался таинственный незнакомец. И стал человек нашему герою подневольным приятелем в этот отвратительный вечер, наполненный разочарованием, холодом и снежным маскарадом. Впрочем, визави не удостоил вниманием Григория Александровича, словно того и не существовало в помине: продолжил сидеть неподвижно и безучастно смотрел себе под ноги, будто бы не придавал никакого значения происходящему. Наволоцкий тем временем запустил руку во внутренний карман пальто, проверяя тяжкий груз, что хранил при себе. Проверил на всякий случай, дабы лишний раз удостовериться, что он до сих пор там, хотя точно знал: никуда тот деться не мог, если только у него не выросли ноги и он не дал дёру куда подальше. Это грубое движение, видно, заметил молчаливый визави и, оторвавшись от тротуарной плитки, бросил усталый взгляд на Григория: взгляд был быстрый, как бы с большой неохотой, и стал похож незнакомец на мелкого зверька, что вынужден непрерывно озираться в боя;зни того, дабы какой прожорливый хищник не налетел со спины и не разорвал бы его бархатную шубку. Наволоцкий, в свою очередь, обратился к незнакомцу, и, видимо, движение было излишне резким, потому что визави тут же отвернулся в другую сторону, придав себе вид неинтересующегося и вовсе безучастного к происходящему.
 Но Григорий Александрович всё сидел вполоборота, и диковинное чувство не желало покидать его душу. Странные ощущения поселились в сознании и не давали покоя, без конца карябая внутренности и крича во весь голос в своих мизерных клетушках, словно узрели что-то необычайно страшное. И у нашего героя сложилось ви;дение, которое ум в секунду изобрёл, что он уже бывал на этой Елоховской площади, и даже гость, вроде как и незнакомый ему, в самом деле был ему знакомцем. Бурные чувства стали пробуждаться в сознании, топя в своей власти и не давая вздохнуть свободно.
 Случалось с Григорием Александровичем так, что, идя по какой-либо дороге или заглянув в определённое место, он, как наяву начинал видеть и ощущать, будто какое-то время назад ступал по этой же тропке, по этой же земле, буквально след в след, и испытывал некоторые ощущения. Бывали они разнообразные: от сжимающего страха до всеобъемлющего расслабления, когда в голове нет ничего горестного или давящего, а есть лишь бескрайнее разлитое тепло. И, замечу, не всегда он впадал в подобные ощущения, даже крайне редко и зависимо лишь от тех причин, что мучили его в настоящем времени; или когда бывал облеплен вязкой меланхолией и желал протянуть руки к обрывкам прошлого, теперь уже мёртвого. Не то чтобы Григорию страстно хотелось воротиться в те мгновения, скорее наоборот, в голове таилась мысль сравнительного характера, и он подставлял события минувшие, под события настоящие и думал: сложилось всё, как и следовало бы! Да и коли быть совершенно честным пред людьми, сам Григорий Александрович неоднократно заявлял, что минувшее уже где-то позади и никакого толку пытаться его переиначить. Ведь ощущения были такие, что поверни время вспять и поставь тело на распутье дорог, так выбор будет сделан всё равно одинаковый, хоть знай всё наперёд. Может, оно и следовало всегда держаться заявленного, но на тот момент, о котором идёт речь, всё перевернулось с ног на голову, и Наволоцкий стал размышлять о вещах иного порядка. И мысли свои старые, если научно сказать, реставрировал, вдыхал в них новую жизнь, совершенно отличную от предыдущей. 
 Теперь же он не только стал раздумывать о том, что некоторые события в человеческой жизни поддаются сознательной деформации, но и что ради этого сто;ит непременно действовать! О чём именно размышлял в тот вечер, он и сам не до конца понимал. Всё, что осталось лежать в его карманах — какой-то свирепый страх, который накрывал, будто смертоносная волна, и не было никакой возможности скрыться от напасти. Боялся смертельно, но в тот же миг существо, поселившееся в его голове с недавних пор, будто хватало под руки и не давало упасть ниц, не давало сдаться и сломаться, постоянно нашёптывая на ухо своё ви;дение будущего. И в определённый момент Григорий Александрович не смог явно сказать: чужеродный ли сей глас или эхо его собственных мыслей, откуда он льётся — из-за спины или прямиком из его черепной коробки…
 Но здесь я, ваш верный рассказчик и друг, позволил себе минутную слабость и поведал тот фрагмент истории, слишком уж далёкий от излагаемой сути, хотя и являющийся её неотъемлемой частью, естественным продолжением. Со слезами на глазах заверяю, что те события больно отозвались в моей душе, когда я слышал о них от людей знакомых; ещё больше они вонзились в сердце моё нежное, когда я впервые прочитал рукописи Григория Александровича. Я, правда, страдал сильно! Страдал так, что это оставило отпечаток в душе; и, видно, до конца жизни земной. Потому беру обязательства непременно поведать события того вечера, рассказать вам, что за человека встретил Наволоцкий на тёмной площади, и, конечно же, досказать начатое и разделить с вами случившееся, что и разбило меня в те времена. Но сделаю это чуть погодя, после иного рассказа и с некоторыми подробностями. Посему начну с замечания краткого и поясняющего: то безумие, пробившее сердце нашего с вами Григория Александровича на Елоховской площади, не родилось в единственную секунду и не спровоцировано было одной лишь встречей с незнакомцем. Я средь вас такой человек, который взялся за повествование событий роковых дней и тех ужасов, что принесли они на людские души. Можете поверить на откровенность мою, что пишу это с трудом, разрываемый различными эмоциями, но по другую сторону, у меня появилась обязанность передать произошедшее в виде первозданном, естественном. Посему хочется верить, что рассказанное мной прольёт некоторый свет на хронику и понимание текущего происшествия.