Эпизод Третий Двадцать Один. Глава 2

Могильный холод


 Телефонный звонок, что случился одним вечером, где-то около восьми часов, должен был расставить знаки препинания в недописанных набросках сценария, и неминуемость той самой расстановки была лишь вопросом времени. Может быть, уложив в своей голове подобные новости, кто-то другой упал бы на промятый диван и закричал так, что неизвестный господин за смежной стеной мог бы сочинить своим умом, будто неистовый зверь беснуется в соседской квартирке и на волю рвётся, ибо в заточении ему уж стало невмочь. Всё то имело бы место в иных условиях и для иных людей, упоминать о которых мы не станем, ведь те вопросы касаются идей фантастических и выдуманных.
 Правда крылась в том, что Григорий Александрович при;нял пренеприятнейшие известия на удивление спокойно, чувства испытал смешанные и поначалу не до конца ясные. Наш герой краткое послание в телефонной трубке выслушал с отстранённым видом и задал пару организационных вопросов о родительских пожитках, о морге и ещё о каких-то вещах, что не влекли за собой никакого душевного смысла. Когда разговор был окончен, Григорий так и остался молча стоять в коридоре подле стационарного телефона, как бы пытаясь вернуть себе ясность мышления и дать указания к повседневным делам, но так и продолжил стоять столбом, будто был не в силах более двигаться и мыслить. Уже после произошедшего Наволоцкий говорил себе, мол, новости те при;нял не то чтобы с равнодушием, но с какой-то неопределённостью на душе, не понимая, как должен был действовать. Он пытался отыскать спрятанные чувства и вывалить их наружу, дабы все видели его переживания, и слов дурных потом не выдумывали за спиной, пока герой наш того не мог слышать.
 Но минуло уже около месяца с упомянутого звонка, и вот Григорий Александрович стоял посреди пустующей квартиры своей матери и ровным счётом не понимал: за что же первостепенно схватиться? То была квартира хоть и старая (что в особенности касалось обстановки), но всё же со своими модернизациями. Мамаша была ума небольшого и по дому ничего делать не желала ввиду то ли собственной лени, то ли скрытого равнодушия, и потому немало осталось ещё от отца и неизменно пребывало в замороженном состоянии. Григорий мгновенно признал их ветхую стенку, собранную безалаберно, с торчащими во все стороны крепёжными болтами и ржавыми гвоздями, ибо папаша был не мастак в создании, скорее по части противоположной: мебель вышеупомянутую всё же собрал, хоть и не в самом лучшем виде. Вот и года спустя эти шкафы, сколоченные в одно большое деревянное месиво, прочно стояли, будто бы древние исполины, что пытались удержать падающий потолок, с которого уже не первый год шматками отваливалась побелка. Здесь же, как бы случайно, Григорий обнаружил серебристую паутину в самом дальнем углу, в которую паук вложил долю своих чувств и бескорыстной заботы, вывел нити старательно да поровнее, дабы соседские пауки из смежных квартир обзавидовались и качали бы своими мохнатыми головами в одобрительном знаке.
 На самом деле обстановка в жилой комнате была чрезвычайно бедна. Если не считать той злополучной стенки из далёкого прошлого, можно было ещё выхватить взглядом лакированный стол, задвинутый в угол: он был предназначен только для того, чтобы сваливать вещи, вроде как и необходимые в повседневном обиходе, но лишь изредка, а убирать с глаз долой совесть не позволяла. Посему выходило, что, сколько себя помнил Григорий, предмет обстановки был перманентно завален разной всячиной, применения которой никто из квартирантов не мог отыскать.
 В другом конце комнаты, прямо возле батареи, обосновался промятый диван неопределённого цвета. Диван видывал на минувшем веку немало, возраст имел почтенный и уж не первый год молча ожидал отхода на заслуженный покой, который страдальцу всё никак выдать не хотели. На страдальца был накинут архаичный каштановый плед, изображавший то ли леопарда, то ли тигра (Григорий Александрович не мог с точностью заявить, что же за дивное существо там было обозначено) и выглядел до невообразимой степени ужасно, можно было бы сказать, даже неприлично, с кучей прорех от старости и нападавших папирос, которые набросал ещё отец при жизни, в моменты, пока валялся пьяненький на том лежбище и рассуждал вслух о существовании своём никчёмном.
 Наволоцкий протопал по истрёпанному ковролину (к слову, грязному настолько, что, казалось, даже сильнейшее моющее сре;дство и пылесос какой неспособны извести всю черноту с поверхности некогда бежевого настила) и плюхнулся на диван. Наш герой воткнул локти в колени и задумался о дальнейших планах. Следовало бы, если не навести надлежащий порядок, так осознать в полной мере: какие вещи предать забвению, а какие возможно оставить и применить с известной целью. Но голова совсем не думала, а лишь пыталась цепляться за потрёпанную память и выудить из ветхого гарнитура минувшие события, припомнить слова, когда-то сказанные, и обозначить лица, уже исчезающие из памяти.
 Эта квартира была для Наволоцкого ужасающим местом и до невообразимой степени противным. Представлялось Григорию Александровичу, что он уж не вернётся в брошенное жилище и ничем здесь заниматься не станет, даже если оно покроется тремя слоями пыли. Пусть этим другие маются! Наволоцкий подумал, мол, дело может взять на себя Елизавета Александровна, но ввиду беглого разговора, который случился не далее двух дней назад, Григорий был отослан в известное место. Тут-то герой наш и понял: отныне он счастливый обладатель прекрасных пыльных хором и старого хлама, что так упорно собирала всю жизнь Арина Юрьевна.
 Вот и сидел Наволоцкий в пустой и брошенной всеми квартире. Сидел и размышлял о жизни нынешней и о прошлом, что, по его мнению, давно нашло свой конец. Не хотелось добровольно возвращаться в эти обшарпанные стены и предаваться воспоминаниям, но теперь почему-то показалось, что он уже сидел в этом месте и времени, и произошедшее — лишь следующая глава, на которую ты и так бы угодил, перевернув лист. Хоть и были бы там чёрные дыры, что зияли в воспоминаниях во многих местах, но иногда необходимо решительно вступить на бесславный путь, который противен и которого человек сторонится.
 Это называли словом «гештальт». Зачастую известные размышления сводились к факту, что спустя года эти «чёрные дыры» закрываются или сами собой, или от человеческого минимального воздействия, и в итоге всё проходит: и боль, и обиды, и последствия прожитого стираются в абсолютную пыль. Григорий Александрович верил в мистические обстоятельства, мол, однажды он тоже забудет и обиды свои, и гневные слова в голове; что всё либо видоизменится до неузнаваемой степени, либо растворится во времени. И даже когда у него появилась семья (хоть и был уверен в том, что нынче он человек в ином пальто и в ином месте, а до происходящего за пределами дома герою нашему дел не было никаких), он всё равно весь содрогался, если мать его, Арина Юрьевна, так или иначе напоминала о своём существовании. Напоминала или звонком, или личной встречей, и в те моменты всё возвращалось на круги своя. 
 Наволоцкий хотел выглядеть взрослым и самостоятельным, но в глазах Арины Юрьевны всё ещё оставался надоедливым мальчишкой, от которого вреда было больше, чем пользы. Справедливости ради замечу, что хотя изменилось материнское отношение на его счёт (семья и ребёнок, как никак, это для возрастного человека возведено в ряд значительных жизненных достижений), внутри всё горело давнее неугасаемое пламя. Григорий Александрович, как ни хотел бы того, продолжал чувствовать себя жалким, беспомощным и, вероятно, до невообразимой степени глупым, и с глупостью подобной не был достоин встать на один уровень со своей родительницей. Его это раздражало до необычайной степени, и он работал неустанно в голове, чтобы то восприятие как-то искоренить, но ощущение не проходило. Словно то была личная роль, на которую его назначили, а хочет играть Наволоцкий или нет, того уже никто не спрашивал и навряд ли спросит когда-либо. Может быть, поэтому он старался идти туда, где его не знают, в надежде, что ему будет проще действовать; будто бы он сразу станет в тех местах девственно чист, и в глазах людских к нему уважение проснётся, люди услышат, и он начнёт гордиться собой и желать делать поступки, несомненно, очень важные.
 В то утро, о событиях которого я хотел бы поведать в настоящий момент (и происходили они несколько раньше событий давешних), ощущения у простого горожанина Лаценны могли сложиться весьма спорные, если не сказать отталкивающие. Свинцовое покрывало облаков обернуло город в свои прочные объятия, будто бы в похоронный саван, собираясь отослать бетонный организм в последний путь. Ветер рьяно надрывался в своей нескончаемой работе, без передышки на хоть какой-нибудь скоротечный сон, будто бы дело было настолько важно, что любое бездействие было смерти подобно или вело к неминуемой катастрофе. В безрассудном исступлении он метал по близлежащей округе молоденькие пушистые снежинки, хохотал над их беспомощностью злорадным воем и пронзительно кричал, что рождены они были лишь с той целью, чтобы скрыть хрупкими телами мерзкую грязь на улицах умирающего города. Между тем на фоне сего действа бесцветные высотки всё стремились в свинцовую пелену небес, намереваясь изодрать ужасающее полотно и обрушить на опустевшие улицы целый ворох снега, что не хотел прорваться уж который день, подсыпаясь лишь по чуть-чуть, с некоторой осторожностью. Стороннему наблюдателю могло показаться, что Лаценна умерла, и жизнь ушла из неё фатально, но то было не так. Хотя дребезжащая искра истлела в некоторой степени, но ещё продолжала сверкать, правда, уже не так ярко. Город жил, бился в своём ритме, хотя и настороженно, предвещая внешним напряжением грядущую катастрофу, словно некий колла;пс должен был воткнуться в бьющееся сердце, отобрать последнюю видимость жизни... Городские каменные артерии сплетались вокруг застывших остовов высотных костей, пытаясь задушить умирающий бетонный организм, но тот, в свою очередь, шпилями продолжал рваться ввысь, простирая рукотворные наконечники, как каменные руки, обращаясь будто бы к самому Господу о спасении своей жизни.
 Григорий Наволоцкий в то серое утро пробирался в полном одиночестве по кладбищенским дорожкам, запорошённым хрустящим снегом. Герой наш разыскивал участок погребения, номера которого не помнил, ориентируясь исключительно на свою скудную память. Он уже успел пройти несколько поворотов, ведущих к прочим участкам, то и дело норовил повернуть, но каждый раз быстро осекался, ибо ему казалось, что прежде он шёл до необходимой развилки минут десять, а нынешний путь не исче;рпал ещё и пяти минут. Случалось, что ориентир он ставил так: на время, случайные столбы или какие-то иные отметки, что откладывались в его голове. Когда-то давно психотерапевт, к которому он попал на приём совершенно случайно, сообщил нашему герою, что у молодого человека какое-то особое восприятие и целостная картина мира ускользает из взора, уступая место картине, собранной из сотни мелких деталей. Может быть, так оно и было, но понимание сла;бо помогало, ведь Наволоцкий постоянно что-то терял из своей памяти, путался на местности и не мог прикинуть: этот столб он видел в предыдущую поездку сюда или всё же все столбы были между собой похожи?
 Зачем он явился на кла;дбище этим холодным утром, герой наш и сам до конца не понимал, ибо его повело по тропке безотчётное чувство обречённости, разрешение которого он судорожно пытался отыскать среди промёрзших земляных могил, среди занесённых снегом искусственных венков, что пожаловали усопшим те люди, кои всё ещё жили и помнили потерянные лица. Нашего героя повлёк какой-то первобытный порыв, в котором он был лишь пешкой в протянутых руках неведомой сущности, настолько могучей, что та могла запросто переменить жизнь Наволоцкого лишь одной своей случайной мыслью. В голове у Григория Александровича перемешалось всё: и предельная усталость, и неосознанный страх, и какое-то первозданное благоговение, напитанное множеством бесполезных эзотерических знаний. С людьми, надо заметить, так случается в моменты, когда их обыденная жизнь начинает меняться по тому или иному поводу: они нелепо полагают, что это либо проклятие великого существа под именем Судьба, либо череда сокрушительных неудач, справляться с которыми необходимо всеми подручными средствами. Никто на моей памяти ещё не увидел в том благой знак, сильнейший импульс к необходимому действию: наоборот, в глазах людских всё к худшему и всё не так, как должно;. Наверное, люди — существа такие, что и нет никакого толка винить их в своей безвольной натуре.
 Дорога начала извиваться промеж занесённых снегом дерев, и Григорий Александрович просто следовал ей, ибо полагал, что рано или поздно, она или сорвётся в тупик, или усталому взору всё-таки предстанет какой-нибудь знакомый пейзаж. Пока шёл той занесённой тропкой, наш герой старался разглядеть имена и даты кончины на могильных камнях, деревянных крестах и, поражённых сильною коррозией, металлических табличках. Имелась у Наволоцкого забава такая: читать буквы да цифры, откладывать в своём уме, и попутно понимать, что пред ним застыла бесхитростная история о скромных людях, чьи жизни начали;сь и закончились. Остановить себя Григорий никак не мог: всё было сходно с тем, как ребёнок ловко наступает на полосочки гранитной плитки, дескать, наступит мимо, так весь непоколебимый мир повалится в тартарары и проч. и проч. Лишь хитрая игра нашего разума, подписанная тем, что до конца времени так и останется неведомым.
 Всё могло бы показаться в некоторой степени забавным, нарочи;то детским, но Григорий Александрович о том не заботился, ибо беспросветные мысли, были заняты иными думами. Размышлял он о своей импульсивной выходке, в результате которой, нынче топал под пронизывающим ледяным ветром и рассуждал о конкретных возможностях, что резко сузились в последнее время. Пока пробирался среди каменных надгробий и облезлых крестов, внезапно припомнил, как ещё в далёком детстве, его неоднократно сравнивали с его матерью, Ариной Юрьевной, говорили, мол, очень похож на неё, и нахваливали на разный манер. Но насколько то являлось истиной? Кто бы ведал да подсказал! Григорий, вероятно, был бы благодарен, ибо сам ответа на бесхитростный вопрос не находил. Ему мысленно представлялось, что Арина Юрьевна, пыталась слепить образ такого молодого человека, которого она нарисовала в собственной голове, создать идеальное творение для внешнего потребления, снабжённое уникальной подписью автора.
 Наверное, каждая чёрная дыра в истерзанной душе; Григория, что осталась после скандалов и словесных истязаний, была дырой в социальном ви;дении Арины Юрьевны, тем, чего так и не смогла сама достичь, и постаралась навязать юному сыну. Наволоцкий помнил, как она хвастала школьными заслугами ребёнка и временем, проведённым за учёбой, как рассказывала всё то с упоением, как бы хвалясь беспрестанно и, наверное, хотела возвысить себя в чужих глазах. Он вспоминал, что Арина Юрьевна, никогда не говорила чего-то такого, мол, «тебе надо», ибо употребляла формулировку «нам надо». А кому, и что было нужно в действительности — вопрос риторический.
 —  Я, если быть честным, пришёл сюда, дабы униженно просить твоей поддержки из мира нематериального... Не понимаю, почему я так решил. Может быть, во мне взыграли примитивные человеческие страхи, и эта вера вылезла из самых закромов сознания, да так явно, что мне захотелось быть причастным ко всему... А теперь сие действие мне видится крайне глупым, и даже как-то стыдно за себя внутренне... Вероятно, я цепляюсь за то, что мы должны были делать всю жизнь, пока видели друг друга, но почему-то не делали: тогда хотел одного, теперь мне это совсем без надобности. Я бреду по иному пути, но по какому — ещё не смог понять...
 Наволоцкий стоял над лакированным крестом, понурив голову, ибо отчего-то стеснялся обратить взор на кладбищенские атрибуты, словно те, невообразимо могли напугать. Шёл то ли снег, то ли дождь, то ли невнятное месиво из того и другого. Размякшие хлопья падали на волосы, пальто, и обращались в тонкие струйки ледяной воды. Наглый ветер, то и дело норовил задрать подол расстёгнутого пальто, в промежутках между попытками оторвать с веток траурные ленточки, что уж приобрели вид безобра;зный: баловник шуршал ими задорно, обращая, то в одну сторону, то, будто бы потехи ради, в другую. А свинцовое небо давило со своей высоты на мир человеческий, будто стараясь вмять в холодную, мокрую землю, и сравнять всех существ почивших с существами ещё ходившими и разговаривающими.
 Григорию среди унылого пейзажа, было до боли грустно и весьма одиноко, ибо он ощущал себя путником, зашедшим в суверенные владения, где ни его безудержная сила, ни его весомое слово, ничего не значили и не могли значить. В молчаливом царстве монументальной смерти он был чужаком, которого стремились окончательно вытеснить с занятого места, всем видом намекая, что делать светскому человеку здесь нечего. Наволоцкий и сам хотел уйти, наплевав на то, что добирался до места битый час (если не считать пешего путешествия по скудельным тропкам, которое он уже успел проделать), и оставить всё как есть; но что-то, будто бы не могло его отпустить и крепко держало возле сырой могилы, и с силой вытягивало беспокойные мысли. Казалось, что всё так и должно; было происходить, независимо от чьего-то особого желания.
 —  Если есть у тебя возможности такие, — продолжал Григорий практически шёпотом, выверяя каждое произнесённое слово, и больше оттого, что стеснялся своего положения, и не до конца понимал, чего и у кого он просит, и какой в этом присутствовал смысл, — то, пожалуйста, помоги мне... Моя жизнь сыплется на куски, и я вижу это явственно, как солнечным днём... Всё вижу! Хочу вернуть в бытие тот стрежень, что присутствовал в нём до этого. И не могу осознать в полной мере, каковы мои чувства. Не могу осознать, истинны они или лживы, и даже их существование в сердце, осознать не в состоянии... Сижу в четырёх стенах, и там всё одинаково, и то я понимаю явственно. Вот что думаю и хочу сохранить это ощущение, чем бы оно ни было на самом деле: ложью или правдой. Всё равно... Мне нужна опора под ногами, ибо не хочу быть потерянным, не хочу стать бродягой, на имеющего своего угла. То, что у меня есть — боюсь потерять в одночасье... Пусть это будет только для меня, и себя самого на самом деле прошу, но хочу, чтобы и она всё поняла. Чтобы она увидела истинность и приняла; её, как при;нял я!
 Откликом на его просьбу, явилась лишь заунывная песнь бродячего ветра по мертвенному погосту, ветра, который даже на мгновение не собирался умолкнуть и оставить нашего героя наедине с беспокойными мыслями. А думы тем временем поглощали разум Григория и вонзались в мозг, словно острые клыки хищника. Они отхватывали целые куски, и хотелось отогнать то бестелесное существо подальше, но сил таких не было, ибо чувствовал Наволоцкий себя беспомощным, точно пушной зверёк, что загнан в угол и беспрестанно трясётся, пытаясь отыскать возможный путь к отступлению ради того, чтобы как-то спасти свою, такую же трясущуюся жизнь. Странность таилась вот в чём: Наволоцкий полагал, будто он уже вырос, стал обособленным ото всех остальных, и способным к решениям или действиям каким-то, но от раза к разу, всё больше убеждался в мысли, что мало чего поменялось. Ведь внутренне, он всё ещё был жалким и никчёмным мальчишкой, которого в угол загнали и наругались за что-то, стукнули первым попавшимся под руку предметом, а теперь он, несчастный и трусливый, сидит в платяном шкафу да теряется в разбегающихся мыслях.
 Когда-то давно, в детстве, Григорий Александрович, будучи ещё не окрепшим умом ребёнком, частенько прятался в старом шкафу, сбитым из прессованной древесины. Прятался либо от материнского гнева (справедливости ради замечу, Арина Юрьевна Наволоцкая живо отыскивала убежище и за подол футболки выволакивала на свет божий, и случалось это постоянно, ибо укрыться от её взора и знания не представлялось возможным), либо он оказывался там по большой обиде: забирался и начинал рыдать, ожидая, что кто-то залезет внутрь и всенепременно пожалеет. Для той цели он старался лить безотрадные слёзы как можно дольше, чтобы открывшая дверь мать обнаружила его с заплаканными глазами. Но иногда, никто не залезал в злосчастный шкаф, и как бы никому дела не было ни до слёз, ни до обид. И вот в таком неприглядном виде сидел в темноте до момента, когда пресытится тяжкими страданиями, а после выходи;л самостоятельно, но выходи;л с архаическим страхом, ибо знал, что и заплаканное лицо Арине Юрьевне покажется омерзительным и неприятным, и за это она обратит гнев в его сторону.
 Впрочем, порой выворачивалось иначе. Бывало так, что Григорий Александрович, пронзительно крича (иногда по-детски, весьма грубо), выбегал из квартиры в холодный подъезд и сидел на бетонных ступеньках, или брёл к пыльному окну и глядел в него, но неизменно находился в таких местах, чтобы вышедшая мать сразу же его увидела и могла подозвать к себе. Да только результат всегда был один: неизбежно приходилось возвращаться, понуро опустив голову в пол.
 А раз случилось, что в порыве детских чувств, Григорий Александрович, в потрёпанных штанишках и домашних тапках, лишь накинувши куртёнку на плечи, выбежал прямо в морозный зимний вечер и убрёл со двора на гудящее шоссе. Топал вдоль безликих домов, прошёл, правда, немного, до следующей остановки всего, да там и сел. Севши, на;чал рыдать: то ли от большой обиды, то ли от пронизывающего холода, то ли от того и другого разом. Но прохожие, что задержались в тёмное время, брели мимо. Некоторые, правда, бросали недовольные взоры, но не останавливались и молча уходили. Григорий думал, мол, и остальным людям до него никакого дела нет, что никто подойти не решался и жалость к нему проявить не хотел.
 Закончилась эта абсурдная история тем, что у мамаши взыграло чувство ответственности и, может быть, некоторой степени заботы. Женщина вышла на улицу, отыскала сбежавшего сына и требовательно приказала немедленно возвращаться домой. Давешнее выступление считалось оконченным, и Григорий Александрович ступал за Наволоцкой, не имея права ни на иное решение (а оно и не требовалось, ибо было ненужным вовсе), ни на слова некоторого сочувствия, нежности или чего-то ещё. Арина Юрьевна была непреклонна, сурова и выглядела, как будто ей всё то пешее путешествие необходимо в последнюю очередь в жизни мирской. Впрочем, и теперь Арина Юрьевна поступила довольно обыденно: в стенах квартиры учинила возмущённые крики, бранила сына за несусветные, на её взгляд, глупости, треснула пару раз по спине ребятёнка и выгнала «с глаз долой» в другую комнату.
 И отчего же так происходило? Вероятно, Арине Юрьевне семейная жизнь остро стояла поперёк горла. Женщина срывалась на крик при каждой возможности или бесполезном «дёргании за рукав». Григорий Александрович не мог точно припомнить, чтобы мамаша с расстановкой что-то объяснила или сдержанно выслушала, ибо он каждую секунду жизни ощущал себя лишним. Знаете, такой приставучей мухой, от которой отмахиваются уже долго, а она всё остаётся приставучей и жужжащей. Позволительно предположить, было то последствием, что не все люди в определённые моменты жизни к семье готовы. А, может быть, кому-то и совсем не нужно и лишь неохотно склоняются к мыслям, чтобы быть похожими на других, неустанно повторять протоптанные дорожки раз за разом, поколение за поколением. И всё ради того, дабы стать неотделимым от людской массы, чтобы никто в тебя пальцем не ткнул и в упрёк не ввёл. И Арина Юрьевна Наволоцкая была такой, и эти хлопоты ей не нужны были, а когда случались — впивались поперёк горла. Задыхаясь от них, женщина вырывала всю человеческую зло;бу из сердца и бросала в видимый источник жгучих проблем.
 Уже годами позже она повадилась подолгу пропадать в неведомых местах и регулярно возвращалась оттуда «навеселе», пьяненькая, мало бранилась и как бы так ей даже больше шло. Много раз Григорию Александровичу под предлогом страшной тайны, передавалось, что скоро в их несчастное семейство ворвётся «весьма состоятельный и сердечный мужчина» и всё сразу же станет иначе. Изрядно выпившая Арина Юрьевна с упоением рассказывала о безусловных достоинствах того самого мужчины и расписывала по-всякому. Глаза у неё в те решительные моменты прямо светились маленькими тёплыми огоньками! Но сто;ит подметить, что время неумолимо текло, мамаша неизменно пребывала в своих душевных излияниях, а позже опять срывалась в невыразимое бешенство. В дальнейшем всё повторялось по кругу: в откровенных рассказах возникал ещё один «весьма состоятельный и сердечный мужчина», и вновь эти великие секреты на ухо...
 Как вы, читатели, способны уже и сами сообразить, спустя года ничего не случилось, и никто мгновенно счастливым не стал, ибо произнесённые слова остались на законном месте, а необходимые действия прятались на своём. Григорий Александрович впоследствии размышлял об этом, но всё ещё оставался при мысли, мол, семьи всякие бывают, и уважать следует непохожих между собой. Особенно то работает в моменты, когда ты указываешь на своих родителей или родственников, ибо Господь велел терпеть их такими, какие они есть.
 Эти разрозненные воспоминания хлынули в голову спонтанно и без должного усилия, а Наволоцкий, понятия не имел, как на них реагировать. Просто в этот момент его жизни в глубинах сознания раскрылся скрывавшийся ранее сундучок, из которого вырвались древние тени, что находили там приют долгое время. Наверное, так случается, когда обыденность разрушается, и на её месте возникают пышные города, несущие уже свою философскую культуру и намеченное наследие. Человек, неподготовленный или забывший о сути бытия, предаётся этим воспоминаниям всецело и то ли глубоко сожалеет, то ли яростно хватается за ниточки с лицами известными, пытаясь спасти рассудок от настойчивого понимания, что умер тот, кого ты мог знать. Григорий Александрович всю жизнь был уверен, будто смерть, чья бы она ни была, оставляет неизгладимый отпечаток на бессмертной душе, и ты скорбишь об утрате, даже если с человеком знаком был едва ли. А уж о родственниках и говорить нечего! В действительности ты в той или иной степени будешь со слезами переживать горе, хоть бы и сам человек ещё живым был тебе неприятен.
 Наволоцкий как-то раз, от знакомого одного (имя приводить герой наш не стал, то ли по худой памяти, то ли за неимением такой необходимости) слышал речь, суть которой состояла в том, что существо живое, не способно безучастно относиться к смерти, безвозвратно утратить её будоражащую тьму и таинственность в своих глазах. Неважно, будь ты патологоанатом или другой какой видный специалист, ведь по умозаключению, привыкший к смерти, уже и не человек в полном смысле этого слова. И Наволоцкий размышлял об этом, подтверждал в голове и как бы придавал весомое значение.
 Теперь он от мыслей своих прежних стал отказываться, либо по причине переосмысления, либо по зародившийся в душе; червоточине, и отказываться, просто принципа ради. Но именно та мысль была уничтожена по первой причине, и нашему Григорию Александровичу отрекаться от неё не хотелось, ведь представлялось, что это неоправданно, и от подобного осознания, в душе; нашего героя нарождался загадочный и тягучий страх, похожий на чёрную смолу. Наволоцкий желал бы испытывать сжимающую боль в самом сердце, безбрежную тоску по утрате, вспомнить то, за что зацепиться в возможной любви к матери. Настойчиво выискивал в голове, но не мог обнаружить хотя бы какой-то внушительной крупицы, шёпотом сообщающей о сокрытых чувствах. По своему пониманию он должен быть растерзан горем, но по ощущениям, всё это происходило, как и до названного происшествия: словно на день были расставлены неотложные дела и Григорий Александрович, им предпочтение отдавал, а произошедшее было дополнительной нагрузкой и лишней суматохой, терять время на которую не хотелось. Может быть, в глубине души, Наволоцкий испытывал какие-то эмоции, но докопаться до них не мог, поскольку были они ничтожны и запрятаны так глубоко, что вытянуть из бездонных закромов, требовало особого желания и недостающего времени.
 — Мать умерла.
 Слова, как грохот набата простучали в голове, эхо которого, разливалось по закоулкам провисающего сознания. Данную фразу не нужно было ничем подтверждать или произносить много слов в её подтверждение, и не нужно было объяснять ничего: она просто повисла в разряженном морозном воздухе, и болтаясь там, существовала сама по себе. В конце стояла точка, давая понять другим смертным, что продолжения не случится, и разъяснять никто ничего не будет, мол, принимайте как есть.
 После этих слов Виктория Олеговна округлила свои небесно-голубые глаза, сдавила ладонь Григория Александровича и произнесла:
 — Держись, пожалуйста.
 Это было весьма чувственно, но Наволоцкому показалось, что в некоторой степени, наигранно. Ему виделось, что на всякую новость и всякому человеку, его жена ответит такими же словами, словно они имелись на случай каких-то кровавых трагедий или житейских невзгод. Он почему-то не чувствовал искренности в этой сомнительной сцене и не ощущал сострадания: ровным счётом там внутри ничего не было. Вероятно, если худая память не подвела, Наволоцкая говорила ещё что-то, щебетала своим ласковым голоском слова поддержки, но Григорий Александрович не слышал и в равной степени, уже не слушал. Всё показалось бессмысленным и пустым, и он даже пожалел, что поделился с Викторией Олеговной информацией о случившемся и, наверное, если бы смолчал, ничего бы толком не изменилось. Хотя и догадывался, что Наволоцкая рано или поздно разузнала бы да сунула свои слова под нос, дабы он не отвернулся от них, а съел за великую радость.
 Суть крылась в том, что когда смерть, укрывши погребальным саваном, уносит людей в своё мрачное царство, это охватывает лишь людей близких, таких людей, кто делил с почившим кров, или сношения имел определённые: только так горесть безвозвратной утраты войдёт в чью-либо жизнь. Но не всегда эти беспокойные чувства могут быть красочными и полными, овладеть головой всецело или оторвать от будничных забот, усмирив в душе; некую искру; может заставить лить слёзы или задуматься, что в днях мирских теперь станет что-то иначе: в хорошую или же плохую сторону. Это приходится принимать и свою безмерную боль поглощать, коли таковая имеется.
 Но так бывает не всегда, ибо случается, что боли никакой нет, и люди, оставшись со смертью один на один, сядут тихонечко и понятия не имеют, что должны ощущать: печаль какую, или радость, или ещё что-то. Иногда смерть приносит чувства смешанные, неопределённые, и человеку тяжко бывает примкнуть к одной стороне, и он остаётся с фактом её свершения, так и не разобравшись в подлинных чувствах, по крайней мере, сразу, оставляя это на предстоящие года. Дескать, когда-нибудь всё прожитое осядет, да благая мысль в голову заберётся, которая всё и расставит на места. А может, и не расставит вовсе.
 Мне был известен случай с дамой одной в годах, которая рассказывала, что лет сколько-то назад муженёк её, пьяница запойный и бывший майор армии, ушёл в очередной раз куда-то путём, виданным лишь ему одному, и что давно уже она не проливала слёзы за его уход, и как-то было ей даже всё равно. Так вот, ушёл в ночь, а наутро участковый в дверь трезвонить на;чал. Сообщил новость, казалось, наинеприятнейшую: муж её упал да помер подле сточной канавы. Рвоты своей нахлебался и в том прискорбном виде отбыл в мир иной. И дама села за обеденный стол, руками щёки подпёрла и не могла прикинуть: что же она испытала от той дурной новости, какие чувства таились в её сердце. Даже спустя года не смогла честно ответить на вопрос: горе то принесло ей или радость. А может, и ничего не принесло, ибо всё пролетело мимо, будто бы белобрюхий стриж июльским вечером.
 Подобное случается, и я тому свидетель: люди не всегда оставляют после себя выраженный след. Подчас там оказывается лишь неделимая пустота, и чем её заполнять – неясно до конца. Но хотя пути различные, всё-таки имеется такая сердцевина, которую, как ни оберни дело, не изменишь, хоть головой об стену бейся. Это близкие люди! Только они станут как-то мыслить о потерянном в благом или отрицательном ключе. Непременно станут! Того не скажешь о посторонних людях, на плечи которых обязанности печалиться и страдать ложатся по их собственному желанию, что они изъявляют. Бывает и так, что никаких желаний не изъявляют и вовсе, спуская всё самотёком с безобра;зными мыслями, дескать, случилось именно так, и Бог был судья, а мы люди подневольные. Но всё-таки честным следует быть в том, что смерть таится в стенах родного дома, а в прочих местах лишь отзывается хлёстким эхом её дикий вопль.
 Но, возвращаясь к повествованию, замечу, что Григорий Александрович уже который день не мог собраться с мыслями и отыскать ту единственную нить, за которую ему следовало уцепиться в душевных метаниях. Его не покидало отвратительное чувство бессилия, этого ужасного бессилия, внутри которого человек со своими идеями и стремлениями не способен полностью выправиться, втянуть свежего воздуха. Было тягостное и снедающее чувство поверженности, что не оставляло и права на действие. Когда шок от ситуации сходит, какой бы сама ситуация ни представала пред глазами, пусть даже нелепицей полной, но боль от ранения в сердце заставляет мыслить в ином ключе. Вот и нашему Григорию всё произошедшее с Викторией Олеговной казалось нелепицей и глупостью такой, что и не стоило бы внимания обращать, если бы не известные факты и обстоятельства, коими пренебрегать уж никак не выходило.
 Поначалу он ещё сдерживал мрачные мысли в голове, придавая им статус вре;менных, но достаточно быстро разуверился в их заявленной временности и даже стал находить происходящее разумеющимся, обыденным. Лишь в моменты раздумий наш герой копошился в них, будто заблудшая букашка в осенней листве, и начинал видеть некоторую глубинную суть в их остовах. И в те самые моменты приходило осознание: грядущее туманно, как никогда. Наволоцкий видел его всегда, ощущая незримую землю, в которую упирался двумя ногами и мог вертеться в создавшейся ситуации. Но нынче это исчезло. Ему откровенно стало казаться, что вдалеке всё уже давно обрушилось и остались лишь обломанные кости чего-то грандиозного и некогда прекрасного.