Эпические герои Льва Толстого

ОСНОВНАЯ СТАТЬЯ
http://proza.ru/2023/09/21/489

1. Эпопея ли "Война и мир"? Думаю да. А где эпический герой? Ну ведь ни Пьер же Безухов, ни Болконский на эту роль не глядятся. Тут нам кое-кто из литературоведческой братии подсовывает решение, что де таким героем является русский народ. Самого Льва Толстого такое понимание пронимало до мозжечка. Он справедливо говорил, что народ состоит из тысяч Карпов, Платонов (не путать с Платоном Каратаевым), Эдуардов, у каждого из которых свой характер и своя судьба.

Поэтому народ не может быть героем. Героем может быть только лицо, воплощающее в себе народ, хотя, строго говоря, и от такой позиции наш классик был бы не в восторге ("жизнь народов не вмещается в жизнь нескольких людей, ибо связь между этими несколькими людьми и народами не найдена. [Эта] теория... есть гипотеза, не подтверждаемая опытом истории"). Но здесь мы вынуждены пойти против автора и утверждать -- эпический герой есть лицо, воплощающее в себе народ. Такими лицами в "Войне и мире" являются богатыри, которые как Ахиллес и Гектор сцепились в новой Троянской войне -- Кутузов и Наполеон.

Если бы нужно было дать краткий анализ этих образов, как сейчас модно делать в учебных материалах, то лучшего, чем сделал это Лермонтов, предварив в этом плане основной конфликт толстовской эпопеи, вряд ли удастся:

    В шапке золота литого
    Старый русский великан
    Поджидал к себе другого
    Из далеких чуждых стран.

    За горами, за долами
    Уж гремел об нем рассказ,
    И померяться главами
   Захотелось им хоть раз.

    И пришел с грозой военной
    Трехнедельный удалец,--
    И рукою дерзновенной
    Хвать за вражеский венец.

    Но улыбкой роковою
    Русский витязь отвечал:
    Посмотрел -- тряхнул главою.
    Ахнул дерзкий -- и упал!

В этих образах сразу срослись все три толстовские особенности художественные headline'ы "Войны и мира": юмор и сатира; философия; идеализация (эти три головы единого Змея Горыныча -- эпичности). Оба образа написаны в улыбающейся манере (надо бы сказать "смеховой", но смех как-то не катит ко Льву Толстому): в ключе юмористическом (Кутузов) и саркастическом (Наполеон). Один богатырь, Наполеон, -- высокомерный, гордый, суетливый. А главное насквозь показушный: он мнит, что именно он управляет судьбами мира. Другой, Кутузов -- спокойный, уравновешенный, мудрый, ничего не делает, знай себе валяется в гамаке с мадам Жанлис в руках, настоящий русский герой -- Илья Муромец и Емеля в одном лице.

2. Пожалуй, юмористичность центральных фигур -- замечательное художественное достижение писателя. Ибо рисовать богатыря в эпоху господства научных представлений пафосно было бы неуместно. Вернемся к уже упоминавшейся нами сцене с Лаврушкой. "Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами", когда ему привели пойманного казака Лаврушку, которого он пожелал лично допросить.

"Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал, Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам. Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон".

После этого император захотел "испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don (дитя Дона -- здесь перевод отнимает много иронии от толстовского текста) известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно-победоносное имя. Известие было передано. Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь".

Не менее комичен и Кутузов, читающий накануне решающей битвы "Цыганского рыцаря" мадам Жанлис. От этого чтения Михаила Илларионовича отвлек к его великому неудовольствию для доклада какой-то генерал с важными бумагами.

Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа главнокомандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб-соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, а она дома... 'Очень хорошенькая', -- прибавил адъютант с улыбкой".

Заметим, что Наполеон допрашивал Лаврушку на переходе из Вязьмы к Цареву-Займищеву и в том же Цареве-Займищеве происходила описанная сцена с Кутузовым. Хотя Наполеон и Кутузов не встречаются лицом к лицу, но постоянное параллельное их описание дает явный сигнал на противоборство этих богатырей Нового времени.

3. Юморность никак не препятствует писателю развернуть повествование на полный серьез. Странным образом именно увидевший Кутузова таким старческим бонвиваном Андрей Болконский, вдруг обретает уверенность в исходе войны:

"Князь Андрей после этого свидания с Кутузовым вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. 'У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, -- думал князь Андрей, -- но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли, -- это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной воли, направленной на другое'".

И здесь при анализе главных персонажей романа, мы обратно касаемся его философского аспекта.

Писателя довольно-таки подробно разбирали по поводу его исторических персонажей, а Кутузова и Наполеона особенно. И все эти разборки нудили в одном и том же ключе: Лев Толстой допустил многочисленные отклонения от исторической истины. Не стоит приводить примеры: их слишком много, и подавляющее большинство упреков по этой части справедливы. Меньшинство опять же "оправдывает" писателя таким макаром, что

    Как друг ты мне нанес удар коварный сзади,
    Так будь моим врагом хоть дружбы ради.

То есть Лев Толстой -- писатель и имеет право так коверкать факты, как ему только втемяшится в голову, если это только совпадает с его мифическим художественным замыслом (ибо замысел всегда в голове писателя, и под эту статью можно подвести что угодно, а тем более трактовать in quamcumque partem).

Мне кажется, что и образ Наполеона, и образ Кутузова -- это те образы, при создании которых художественная идеализация разбушевалась в полном объеме. Продолжим наши размышления об этом странном феномене. Идеальное -- в искусстве ли, в науке -- это то, чего никогда не бывает и даже не может быть в действительности. Ну что такое идеальный тепловой процесс, допустим, изотермический? Это расширение или сжимание газа при постоянной температуре. И как такое возможно? Едва в сосуде, где находился сжатый газ, проделаешь дырочку, как он тут же с гиканьем и свистом помчится из сосуда, одновременно теряя температуру. Или наоборот, если будешь сжимать газ в замкнутом пространстве, то он обязательно будет нагреваться. То есть никакого изотермического процесса в природе по определению быть не может. Эта выдумка целиком и полностью на совести ученых.

Таким образом, факты и идеальное -- есть две вещи несовместны. Какие-то факты помогают понять идеальное, а какие-то мешают. Тут уж как масть попрет. Но в любом случае смешно поверять гармонию идеального алгеброй фактов. Смешно критиковать или наоборот хвалить Льва Толстого за (не)соответствие изображенного им реальным историческим фактам. Факты зачастую не только не помогают, но прямо мешают пониманию идеального.

Итак, отчуждение от фактов -- это первый признак идеального. Но настоящее идеальное -- это отнюдь не произвольное, иначе всех троллей и пропагандонов можно было приписать в ту же категорию, куда пронырнули и Л. Толстой, Пушкин, Шекспир и Гете-Шиллер (знаменитый немецкий поэт, на всех памятниках изображаемый в виде двух фигур).

Идеальное -- это хотя и не реальное, но отнюдь не произвольное. Для того же изотермического процесса тишайшим аббатом Мариоттом и скандалистом Бойлем установлен закон: произведение давления на объем есть величина постоянная. Какая, хрен, разница, казалось бы, постоянная или нет, если изотермических процессов в жизни никогда не встречается. Но вот выходит, что чем ближе при конструкции тепловых машин инженеры будут ориентироваться на идеальные тепловые процессы, тем более эффективными эти машины будут. О чем можно говорить, если не только Уатт или Ползунов с хоть какими-то начатками научных представлений, но и такие голимые практики как Ньюкомен и Севери и читать-то умевшие едва по слогам, инстинктивно ориентировались на тогда еще не открытый идеальный цикл Карно (два изотермических и два адиабатических процесса -- замечание исключительно для педантов).

3. Раз уж мы указали на Толстого как на усердного читателя Канта, приведем рассуждение последнего о важности идеального для жизни.

Платоновская республика вошла в пословицу как якобы разительный пример несбыточного совершенства, возможного только в уме досужего мыслителя. Брукер считает смешным утверждение философа, что государь не может управлять хорошо, если он не причастен идеям.

Между тем было бы гораздо лучше проследить эту мысль внимательнее и осветить ее новыми исследованиями (там, где великий философ оставил нас без своих указаний), а не отмахнуться от нее как от бесполезной под жалким и вредным предлогом того, что она неосуществима.

Государственный строй, основанный на наибольшей человеческой свободе согласно законам, благодаря которым свобода каждого совместима со свободой всех остальных (я не говорю о величайшем счастье, так как оно должно явиться само собой), есть во всяком случае необходимая идея, которую следует брать за основу при составлении не только конституции государства, но и всякого отдельного закона...

В самом деле, нет ничего более вредного и менее достойного философа, чем невежественные ссылки на мнимопротиворечащий опыт, которого вовсе и не было бы, если бы законодательные учреждения были созданы в свое время согласно идеям, а не сообразно грубым понятиям, которые разрушили все благие намерения именно потому, что были заимствованы из опыта.

Чем в большем соответствии с этой идеей находились бы законодательство и управление, тем более редкими, без всякого сомнения, сделались бы наказания, и вполне разумно утверждать (как это делает Платон), что при совершенном строе они вовсе не были бы нужны.

Хотя этого совершенного строя никогда не будет, тем не менее следует считать правильной идею, которая выставляет этот maximum в качестве прообраза, чтобы, руководствуясь им, постепенно приближать законосообразное общественное устройство к возможно большему совершенству.