Степанида

   Прошло уже семь дней с того ужасного дня, когда мы с мамкою нашли отца повешенным в сарае…
   Не описать мне, что с нами творилось, когда срезали мы верёвку эту проклятущую, когда не смогли удержать его, да повалился он в лужу, что по ногам его натекла, как кричали мы на весь наш посёлок, отпаивали друг-друга водой да валерьянкой, а потом, не переставая рыдать, волоком тащили в дом его, потяжелевшее тело…
   Не понимала я тогда, почему, зачем, да в такую трудную минуту… Теперь вот поняла…
   Стешке в тот день опять было плохо. Нам казалось, что теряем мы её и так уже было, в ночь на прошлый понедельник. Судороги тогда Стешку били, кричала она да так глаза закатывала, что одни только белки видать было. Тельце её крохотное колесом назад гнулось, да так ужасно, что смотреть на это не было никакой возможности. Скорую мы тогда вызвали. С пол-часа от неё врачи ни на шаг не отходили, и уколы, и капельницы, ничего не помогало, и вдруг, само по себе, как рукой сняло. Успокоилась она, глаза открыла, капельки пота со лба смахнула, воды попила, да и заснула.
   Мы вчетвером, мать с отцом, да я с Костиком, всю ночь просидели у кроватки Стешкиной, глаз с неё не сводили да молились, чтоб не повторилась с нею беда эта, но, на тот раз всё было слава богу, проснулась она по утру, как ни в чём не бывало, улыбка во всё лицо, в глазах искорки, мишку своего обняла да и потопала босая на кухню.
   А вот через неделю, в ночь на воскресенье, всё опять повторилось, только на этот раз, отец, словно подменили его. Едва только приступ у Стешки начался,  встал он рядом с ней на колени, поцеловал в лобик, обернулся и говорит,
 - Скорую не вызывать. Это пройдёт, как тогда, само пройдёт и всё будет хорошо, больше такого не повторится.
   Кинулась я на него, как не вызывать, а вдруг, а он мне,
 - Нет, дочь, поверь, всё будет хорошо.
   А после, поднялся он с колен, поглядел на Стешку, улыбнулся, потом обнял меня да и расцеловал в обе щёки, потом мамку, да и вышел за дверь.
   Мы смотрим ему в след, ничего не понимаем, и вдруг, Стешка как начала извиваться лежа на кровати, то кричит, а то волком воет, да тут ещё такое началось, что мы чуть с ума не сошли, словно вихрь какой по дому пронёсся.
   Стулья об стену полетели, стол дубовый в пол-кухни сам собой пополам переломился, а ставни так о рамы стучали, что пара стёкол на мелкие кусочки разлетелась. Костик трясётся, кричит чего-то, да кроме бляблябля, не разобрать ничего, а отца нет…
   Минут пять прошло, тут Стешка изогнулась дугой и закричала, протяжно так, что аж дом затрясло, до скрипа в брёвнах, до покосившихся дверей и всё, стихло всё разом. Стешка на кровать упала. Мы с мамкой поднялись с пола, куда со страху повалились, подбежали к Стешке, глядим, а она спит уже. Стали мы ей пульс прощупывать, так он частый был поначалу, даже слышно было, как сердечко её малое бьётся, но, с каждым ударом замедлялся он и дышала она с каждым разом всё глубже да спокойнее.
   Какое-то время сидели мы рядом со Стешей молча. Первой мамка опомнилась.
 - Детки, а детки, что это такое было, а?
 - Ой, не знаю, мам. Чертовщина какая-то.
 - А отец твой куда делся? Ну-ка поди глянь его.
   Я вышла на крыльцо, отца нигде не было. Покричала, так он не отозвался. Потом гляжу, а дверь в сарайку отперта, а она всегда закрыта у нас, там ведь инструмент отцовский, топоры, вилы, ещё всякое, а Стеша-то уж лазит повсюду. Я тогда в дом вернулась, да говорю,
 - Мам, папки нет нигде, а дверь сарайная нараспашку.
 - Так сходи, глянь его там.
 - Боязно мне одной-то. Пойдём со мной, а?
   Мамка посмотрела на Костика, который стоял с выпученными глазами и хлестал водку из горла, да и обернулась ко мне.
 - А Стеша одна?
 - Так мы бегом.
   Вот тогда и нашли мы там отца, в петле…
   Помню как мамка к телу отцовскому припала, гладит его по голове, да повторяет сквозь слёзы, зачастила, говорит, к нам Матушка Смертушка, родной, ох зачастила…
   Так оно и было, ведь за четыре дня, со вторника по пятницу, четыре дома в нашем посёлке осиротело, всех скосило под чистую. Последними, надеюсь, что последними, позавчера, в пятницу, увезли в морг всех Никитных… 
   Ленка Никитинская, мы ж с ней бок о бок росли, с детства зналися, а тут… Сама она, Иришенька, доча её малая, мать с отцом и баба Надя. Легли спать, да и преставились, а муж Ленкин, Андрей, проснулся, как ни в чём не бывало. Говорят, таскали его по полициям, да отпустили вскоре, как только вскрыли их под экспертизу. Мамка, помню, пришла домой и говорит, что эксперт сказал, остановка сердца, у всех. На теле никаких повреждений и кровь чистая, без ядов каких или ещё чего. А потом, участковому сказал, мол, чертовщина какая-то, старые, молодые, дитё, а у всех одно и тоже, фарш один заместо сердца, словно сжал кто изнутри, да так сильно, что раздавил их к чертям собачьим. И так в каждом доме, местные, кто родом с посёлка, те прям скопом, в два, а то и в три поколения померли, а кто пришлые, невестки там или зятья, тем хоть бы что…
   Пока мамка говорила, отец сидел молча, глядя себе под ноги, а как голову-то поднял, глядим, а у него слёзы по щекам катятся. Утёрся он платком носовым, да что толку, едва убрал его в карман, так тут же разрыдался в голос да и вышел из комнаты.
   Я обомлела. Никогда не видела я отца таким, а уж слёз его и подавно. Что бы не случилось, он завсегда как кремень, даже твёрже, а тут…
   Мамка, глядя ему в след, головой покачала, но ни слова не проронила, хотя и видно было, что удивлена она до крайности.
   Всё это так и осталось бы загадкой неразгаданной, но сегодня, на кровати его, под подушкой, письмо я его нашла…
   Там всё и было, ни один вопрос не остался без ответа и поняла я, что с головой у меня всё нормально, а ведь сомневаться начала, потому как всю ту неделю, что промеж Стешкиных приступов, едва не каждую ночь просыпалась я от жуткого холода, да чуяла, как ходит кто по дому нашему невидимкой непрошеным. А как подходил он ко мне близко или мимо шёл, так еле держалась я, мутило меня, как с отравы, мертвяком от него несло, да гарью с пожарища…
   Потом, пропало это, ни шагов, ни запаха, да только страх во мне остался,
боялась я чего-то, а чего, сама не понимала, теперь вот понимаю…

   «Дорогие, ненаглядные мои девчули. Мне очень жаль, что всё так получилось, жаль, что вынужден уйти и оставить вас навсегда, но, я не могу, никак не могу с этим жить. Простите меня, если сможете, я люблю вас всех и буду любить вечно…
   Стеша… Стешенька… Моя маленькая, долгожданная радость. Почти что с самого рождения он росла на моих глазах и руках, и я помню каждую новую чёрточку, что появлялась на её лице, теле или характере. Ну как, как мог я допустить, чтоб с ней случилась беда или непоправимое, разве мог я променять её жизнь на чью-то ещё…
   Как вы помните, в минувшее субботу купили мы Стешке прогулочную коляску, и в воскресенье, с утра, решил я прокатить её по окрестностям. Не по посёлку, а дальше, в сторону соседней деревни. Едва мы вышли за границу посёлка, как к удивлению своему я увидел на дереве дрозда, белого, совершенно, даже клюв его был белым и только глаза голубыми, словно небо над нами…
   Я ведь всю свою жизнь изучал птиц, я знаю их повадки, голоса, окрас, всё, а тут… белый дрозд.
   Я стоял, как громом поражённый, и на мгновенье я даже забыл о Стешке, а дрозд, он словно решил меня добить и… запел. Это было что-то неописуемое. Песня его была такой печальной и настолько нехарактерной не только для дрозда, но и вообще для любой птицы, что я почти что расплакался…
   Стешка сидела молча и как заворожённая не сводила глаз с этой необыкновенной птички, а дрозд, словно почувствовав нашу заинтересованность, вдруг перестал петь, перелетел через пару деревьев, вновь уселся на ветку и запел. Мы со Стешей заторопились за ним, но, едва добежали к нему, как он повторил свой манёвр и вновь перелетел метров за двадцать от нас. Вот так и вёл он нас за собой, наверное, минут пятнадцать, не меньше, пока не подошли мы к большому, невероятно разросшемуся кусту сирени, что рос чуть поодаль от тропы. Дрозд сел на одну из его веток и замолчал, он перестал петь и просто смотрел на нас, то на меня, то на Стешу, и вдруг, задрав голову к небу захрипел и закрыв глаза стал падать к земле…
   Оцепенев, смотрел я и видел всё, как в замедленном фильме. Видел, как падая, теряет он свои белоснежные перья, и они, кружась, медленно слетают к земле, видел, как куски плоти отделяются от его маленьких косточек, темнеют и обращаются в пыль, и уже через несколько секунд, на земле, под кустом этой проклятой сирени лежали его побелевшие косточки на которые всё ещё слетали с небес его белые, невероятно белые перья…
   Я хотел уйти, немедленно убежать от этого проклятого места, но Стеша… Она не позволила мне сделать и шагу в сторону от куста, она хотела подойти к нему и, как только я не просил её, что только не говорил, ничего не помогало. Я взял её на руки и прижал к себе, но она брыкалась, била меня по щекам, царапала лицо и кричала до тех пор, пока я не сдался. Мы подошли к кусту и я почувствовал такую ужасную вонь, что меня чуть не вывернуло наизнанку. Сделав ещё пару шагов я явственно различил запах разложившейся плоти и гари. У меня закружилась голова, а колени стали подгибаться и мне пришлось опустить Стешу на землю, а пока я вертел головой и тёр виски, она зашагала к кусту…
   Подойдя к нему вплотную, она прикоснулась к его цветкам ладошкой и замерла. Она стояла не шевелясь и замерев глазами, словно прислушиваясь к чему-то или слушая непонятно кого, видимого только ей. Простояв так несколько минут, она развернулась ко мне и тихонько прошептала - домой хочу, деда, домой, спать…
   Мы вернулись, она заснула и проспала до ночи, когда у неё и случился тот ужасный приступ…
   На следующий день, помните, началось всё как обычно, пришла она ко мне, когда я чай заваривал на кухне, улыбается, обняла меня и вдруг, как подменили. Почти до полудня молчала она, всё прислушивалась к чему-то, не ела да не пила ничего. Потом пол-дня по саду ходила, цветы нюхала да поглаживала, да на небо то и дело посматривала, и улыбалась. Мы тогда ведь подумали, что эти странности из за приступа… Так-то оно так, да только не совсем…
   На следующий день, во вторник, едва проснувшись я вошёл в комнату к Стешке. Она сидела на кровати, уже одетая и с рассматривала свои руки, ладони, пальцы.
   Я пожелал ей дорого утра, а она, едва взглянув на меня, спрыгнула с кровати и запросилась гулять и наказала мне непременно взять с собой холщовую сумку, что лежала рядом с ней на кровати. Она убежала на веранду, откуда доносили ваши голоса, а я заглянул в сумку. Она оказалась под завязку забита всякой детской кухонной утварью - пластиковые чашки, кастрюли, сковородки, но основное место занимали куклы, штук шесть их было, наверное, или может даже десять. Помните, я вышел к вам с этой сумкой и спросил у Стешки, зачем ей так много кукол с собой, а она ответила, пусть будут, может пригодятся, а сама, тут же уселась в коляску и мы выехали на прогулку.
   Наверное с час мы неспеша обходили посёлок, и вдруг, в аккурат перед Видяйкинским домом, Стешка меня остановила и спросила, чей это дом. Я ответил, а дальше она начала выпытывать у меня имена всех Видяйкиных. Я перечислил всех, а Стешка всё не унималась.
 - Это всё?
 - Да, больше тут никто не живёт.
 - А Егор Видяйкин ведь здесь жил?
   Я опешил. Остановил коляску, обошёл и встал перед Стешкой. Её вопрос был настолько неожиданным, странным, даже пугающим, что несколько минут я не мог сказать и слова, язык мой словно прирос к нёбу, а Стеша внимательно смотрела на меня своими чистыми голубыми глазками слегка приподняв бровки, словно в ожидании ответа.
 - Егор Тимофеевич? Да, в этом самом доме, только вот помер он, лет уже пять назад.
   Стеша замолчала, а потом, буквально скомандовала,
 - Поехали.
 - Куда?
 - Туда, где белая птичка летала.
   Я был категорически против возвращения на то ужасное место, я сопротивлялся, как мог, минут двадцать, но потом, заметил, как голубые глаза Стеши вдруг заблестели на солнце зеленью, и… сердце моё на миг остановилось, я перестал дышать и едва не потерял сознание а Стеша, внимательно смотрела на меня своими, совсем уж не детскими, зелёными глазами, и я отступил, я сдался… на беду, девоньки, на большую беду…
   Добрались мы до этого проклятого куста сирени и выгрузили весь Стешкин скарб. Она расположилась у самого куста, а я присел на траву чуть поодаль.
   Стеша разложила свои куклы полукругом, перед каждой поставила по тарелке,
а сама нарвала травы, уложила в кастрюльку и начала перемешивать её ложкой, и при этом, она всё время что-то шептала, иногда прикрывая глаза, а иногда наоборот, пристально всматривалась в ничего не выражающие глаза мёртвых кукол…
   Так прошло, наверное с пол-часа. Следом, разложила она траву по тарелкам и начала кормить кукол с ложечки и опять, что-то негромко шептала. Лишь иногда мог я различить, что она шепчет им - кушай травушку милок, ешь её, родимую… на ней жаба посидела, по ней змейка проползла, жаба дух свой на ней оставила, да и змейка на ней наследила… кушай травушку, милок, кушай-наедайся, да с жизнью прощайся….
   Что она шептала дальше, я не разбирал, но ладони мои вспотели от страха, а по спине мороз пробегал, да и небо над нами, только над нами, ровным кругом потемнело и на какое-то время, всего на пару минут, вкруг нас стало так темно, что я почти перестал что-либо видеть…
   Так прошёл час, после чего, Стеша поднялась, со лба её стекали капли пота а пальцы дрожали. Обернувшись ко мне она тихо прошептала - устала я… собери тут всё и вези меня в дом…
   Весь остаток дня Стешка просидела в уголочке, не реагируя ни на что. Вы всё пытались её разговорить, накормить или заинтересовать чем, но она сидела молча и смотрела прямо перед собой. Лишь когда вы обе, в один голос начали меня пытать, что такое произошло со Стешей, когда я уже был готов рассказать вам всё, едва я успел об этом подумать, как она развернулась ко мне и медленно покачала головой, и я почувствовал, как стук сердца моего замедляется, а к горлу подступает удушье… И я отступил… вновь…
   На следующий день утро было спокойным, Стеша вела себя как обычно, весёлая, шебутная. Я даже успокаиваться начал, ну, мало ли, вдруг привиделось мне что-то, да фантазия разыгралась, но, около полудня, помните, прибежала Ленка Никитинская и рассказала, что померли Видяйкины, вся семья, подчистую. Что нашли их во дворе, на газоне. Было видно, как ползли они по нему рядком, плечом к плечу и ели траву нескошенную, а позади, тянулась земля голая, ни одной травинки не пропустили, всё сжевали, словно и не росло там ничего. Скорые понаехали, полиция, оцепили всё, да и увезли всех в город, на вскрытие.
   Тут-то я и понял, что страшное время для нас наступило, ведьминское, и беда та пришла к нам через неё, через Стешку. А она, услышав, о чём мы говорим, покачала головой, усмехнулась и подошла ко мне.
 - Пошли дед. Сумку возьми.
 - Стеша, мы никуда не пойдём, а ты сейчас же отправишься к себе в комнату.
   Она посмотрела на меня с улыбкой, взяла меня за руку и потащила к себе, и всё щебетала, пошли, деда, пошли со мной, покажу тебе что-то… Но, стоило нам войти в комнату и остаться одним, как голос её изменился и стал скрипучим да хриплым, словно была она лет на пятьдесят меня старее, а главное, глаза, зелёными стали, словно трава некошеная…
 - Не юродствуй, мил человек, - прошептала она. - Не противься воле моей, беду накличешь. И ворогов моих не спасёшь, и сам горюшком нахлебаешься…
   Пришлось мне повиноваться незнамо кому и чему, ибо сил моих противиться было явно недостаточно…
   И всё опять повторилось. Вновь нагрузили мы коляску её скарбом, да поехали к тому кусту проклятущему, но перед этим, по её подсказкам, подкатили мы к дому Заикиных, где опять она пытала меня про жильцов. А как услышала про покойного деда Андриана, аж задёргалась. Поехали, говорит, дед, поехали, его черёд настал…
   У куста того, вновь разложила она куклы свои, не не рядком, а каждой своё место определила.
 - Ты вот здесь приляг… а ты здесь - шептала она, а потом взяла маленький пластиковый нож и стала водить им по ногам кукольным. Потом закрыла глаза, да и зашептала,
 - Месяц молодой, остренькие роженьки, отсечёт он ворогам белоснежны ноженьки…
   Это длилось почти час, и всё это время Стешку трясло и лихорадило. Временами, сидя на земле, она раскачивалась из стороны в сторону, да так, что плечи её едва не касались земли, словно маятник какой.
   Я не мог на это смотреть. Я просто сидел под деревом, закрыв глаза и слушал её глухой, старушечий шёпот.
   Когда она замолчала, я услышал шаги, совсем рядом и оглянулся. Стешка сидела скрестив ноги и закрыв лицо руками, сидела не шевелясь, а в паре метров от меня стояла старушка, явно не из нашего посёлка.
   Белоснежное платье до земли, поверх него безрукавка холщовая, такая же белая как платье, как и волосы её под косынкою, и посох в руке, украшенный птичьими перьями.
   Посмотрела она на меня строго, да и говорит,
 - Зазря ты, мил человек, с дитём своим тут передохнуть пристроился. Дурное тут место, проклятое.
 - Здравствуйте. - Я поднялся. - А чем место-то это так плохо?
 - Говорю ж тебе, милок, проклято оно. Ведьмина изба тут была, в аккурат на месте, где дитятко твоё примостилось. Давно это было, десятков уж шесть годков-то минуло с тех пор, как людя шалопутные смерти её придали… пожгли её, горемышную…
 - И что, настоящая ведьма?
   Старушка глянула на меня и покачала головой.
 - Странный ты, милок, ну а какая ещё? Самая настоящая. Не шибко умелая, но настоящая. Людские судьбы ведала, да и мысли тоже, но, когда рядышком они. Зверьё понимала, не всякое, но вскорости могла бы. Только вот птичий язык изведать никак у неё не получалось, а иначе, напели б ей птицы, упредили бы о том, что вороги замыслили…
 - А за что они её так?
 - Да кто ж теперь узнает… Они всю свою жизнь ни словом об той ночи не обмолвились, а она, Степанида стало быть, так в ту ночь-то и замолчала. Я только одно знаю, чую по духу землицы этой, - она ткнула посохом в сторону куста. - В час, когда душа её отлетала, сделалась она чёрной, аки смоль али сажа. Прокляла она их, и проклято будет место то до тех пор, пока не отомстит она душегубам своим… Шёл бы ты отсюда, мил человек, а то как бы и тебя беда не коснулась…
   Она развернулась и неспеша засеменила в сторону леса. Я был уверен, что смотрю ей во след очень внимательно, но, буквально через десяток шагов, я вдруг потерял её из вида, а через миг, увидел, как маленькое, белоснежное облако медленно поднималось от земли к небу…
   Какое-то время я пытался осмыслить её слова, но, услышал голос, тот самый…
 - Ну что, милок, - прошептала она, - теперь ты знаешь кто я, и зачем вернулась.
Всего один разок на десять лет дано мне право вернуться в мир сей. Пять раз пыталась я возвратиться, да не было вокруг никого, не к кому мне было прилепиться, и сейчас, когда это случилось, вот что я тебе скажу, если не станешь мне помех чинить, уйду я, в день воскресный уйду и вновь к смерти своей воскресну. А будешь мешать, и случись, что придётся мне уйти неотмщённой, знай, душу внучки твоей с собой заберу…
 - Ну… ну, так же нельзя, - пролепетал я. - Вы ведь и детей и внуков, всех под одну гребёнку…
 - Семя то поганое, неча им на земле делать.
 - Но они ведь ни в чём не виноваты.
 - Есть на них вина. От самого рождения грех отцовский на челе их отпечатался.
 - Так сколько лет уж минуло…
 - Они пригвоздили меня к полу, - закричала она шагнув ко мне и остановившись в полу-метре. - Они распяли меня в моей избе, гвоздями… потом обложили избу соломой и подожгли… И всё затем, чтоб за грех свой ответ не держать, да и от людей его сокрыть. Николашка всё это затеял, ирод Никитинский, да остальных подбил, во грех втянул, да на смертоубийство сподобил, а потому, опустеет его дом последним… Все всё знали, да и теперь знают, да только при себе тайну ту держат, вроде и не было ничего.
 - Грех, на четверых?
 - Нет, милок, на пятерых, и на тебе печать его светится, да только не трону тебя, бо отец твой, душа его грешная, забрал его с собой. Ты-то мальцом ещё был несмышлёным, нет в тебе памяти, как отец твой ушёл, ведь так?
 - Так. Мамка говорила, что в лесу он пропал, видать волк загрыз…
 - Волк… Сам он волк, а то и хужее. Самоубился он, в сарае в петлю полез, вот и весь волк.
 - Но зачем?
   Я настолько увлёкся беседой, что перестал понимать и видеть, что стоит передо мною Стешенька, я говорил и слушал её, Степаниду…
 - Расскажу…  Вороги эти, пятеро, они ж в аккурат перед войной на свет появились, Видяйкин Егор, Тимоха Коровин, Заикин Андриан, да батя твой, Ванька Копытин. Один только Колька Никитин годка на три постарше был. Росли вместе, да и бедокурили тоже не по врозь. И было им годков по семнадцать, а Николаю, стало быть, уж двадцать минуло, когда взяли они грех на души свои. В ту пору, в соседней деревне, в Сапроново стало быть, Лидушка жила, из Дроздовых. Годков ей шестнадцать было, горемышной, да только не по годам своим видная она была, да шебутная такая, что спасу нет. Из родни у ней ни отца, ни матери, одна бабка, да только стара она была, никак ей было не угнаться за молодухой. Всё бы ничего, но однажды пересеклась её дорожка с Колькиной, да и влюбилась в него Лидка до невозможности. Недельку он её покуражил, жениться обещал, про любовь пел, да и испортил девку, а опосля сторонился её, смеялся, говорил, кому она нужна-то, голодранка-беспризорница, ни гроша за душой, одна только изба покосившаяся, бабка старая, да кошка, и обе облезлые, аж смотреть тошно…
   Сами-то Никитины хорошо жили, сытно, отец его, Александр Акимович, всю войну прошёл, весь в орденах да медалях домой вернулся, колхоз поднимал, а опосля председателем его власть назначила. Суровый был мужик, да справедливый, вот только Кольку сваво баловал да прощал ему всё. Вспылит бывало, надаёт тому тумаков, а через минуту уже и сам не рад, что руку на сына поднял.
   В тот денёк-то проклятущий, сидели они впятером под кустом сиреневым, что на краю села рос, да выпивали. Крепко напились, а тут Лидка, горемышница. Отозвала Кольку в сторонку, да и рассказала ему, что брюхатая сделалась. Тут-то он и смекнул, что пришёл конец его разгульной жизни, а если что не так, то и в кутузку загреметь можно. И удумал он совсем уж худое, даже зверь какой на энту пакость не сподобится. Схватил он Лидушку за космы да потащил к остальным. Приволок и говорит, мол, смотрите, мелюзга, как мужики с бабами справляются. Разорвал на ней одежонку да и снасиловал её у них на глазах. Лидушка вырывалась, аки куница, да куда там, Видяйкин с Коровиным за ноги её держали, а Заикин руки ей связал, да и уселся на на них. Опосля, когда натешился ирод, остальных на неё примостил. Боязно им было, да он всё подтрунивал, мол, боитесь вы что ли тела женского, ну и… прошлись они по чреву Лидушкиному, все прошлись, и всё по задумке Николиной, чтоб потом на кого из них ребёночка-то и свалить, мол, как тут угадаешь, кто отец ему, когда мы скопом его зачали. Один только отец твой не залез на Лидку бедную. Как только Колька начал их на грех тянуть, взбрыкнул он, мол негоже такое творить, да только никто его слушать не стал, да и как, когда слюни у всех до земли повисли от тела её голого. Осерчал Николай-то, понимал, что если затея его сорвётся, если не уговорит он дружков своих на грех, то не отвертеться ему никак, наорал на отца твоего, мол не хочешь сам, так другим не мешай. Тут Ванька твой поднялся и домой засеменил, хотя душа-то его так и ныла от желания спасти Лиду, да только духу не хватило, струсил он, испугался гнева Николкиного.
   С того дня дружба их с отцом твоим разладилась, мало того, чуть не врагами стали. А его всё совесть мучила, да только сумел он ужиться с виною своей, правда ненадолго…
   Когда натешились ироды те вдоволь, нагнали Лидушку, а сами опять за питие принялись. А та, еле до дома доползла, избитая вся, в крови да в грязи. Зашла в дом, присела на краюшек кровати, да словно окаменела. Так и просидела три дня не шевелясь. Тогда бабка-то ейная, Агафья, прибежала ко мне и зазвала в избу свою. Я как глянула на Лидку, сразу поняла, что нет в ней ни разума, ни разуменья, что спрятался ум-то её во тьме от беды спасаясь. Села я перед ней, взяла за руки бедненькую, заглянула в душеньку, да и прочла её беду, хотя от души её лишь клочок малый остался, а остальное уж к богу отлетело, пока кромсали волки тело её безгрешное. Опосля заглянула я в глаза её заплаканные и увидела, всё увидела, словно сама рядом стояла…
   Расплакалась я от того, шибко расплакалась, гляжу, а остаток душеньки её из тела вон пробирается. Ухватилась я за него да вернула обратно. Отпоила я Лидушку травами, отговорила наговорами да молитвами отмолила. Два дня вкруг её суетилась, покуда во тьме той малое окошечко не прорубила, да к остаткам разуме ейного света не подпустила. Изо всех сил старалась я, да только мало толку с того было. Стала Лидушка аки дитё малое, мычит, да пальцами тычет во все стороны, то смех её пополам согнёт, то слезами лицо умоется.   
   Ещё два дня кружила я вокруг Лидушки, всё старалась клочок души ейной к тельцу израненному привязать, уж если не её, так дитя ейное спасти, да нет, всё без толку, так и норовила душенька её Дроздовская птицей белой на волю вырваться… Так оно и случилось, не сдюжила я Матушку Смертушку, не сговорилася с нею… Две птицы белые на небо вспорхнули, одна поболее, а другая совсем крохотная…
   Агафья мечется вокруг тела остывшего, слезами моется, да никак в толк не возьмёт, почто её, старуху немощную, оставил господь одну на весь свет белый. А я…  Зла я была, аки чёрт крестом придавленный. Выбралась из избы Агафьиной, да прямиком к Никитиным. Усадила их обоих перед собой, и старшего и младшего, да и поведала Акимычу всё, что сынок его шалопутный сотворил. Побелели они оба, трясутся да глазами друг в друга стреляют, а я и говорю, что, раз не смогла я Лидушку спасти да к жизни вернуть, так теперь злость мою на них оборочу. Хоть с богом сговорюсь, да хоть и с чёртом, да только сживу их со свету, всех Никитиных, а коли не получится у меня, коли мольбы мои не долетят до небес али до бездны адовой, так пойду к властям комиссарским, и поставят они вас к стенке, обоих. Старший как услышал про властей-то, так и грохнулся предо мной на колени, мол, не губи, говорит, Христом богом прошу, а младший, Николка-то, хорохориться стал, мол, не докажешь ты ничего, ведьма старая. Лидка, говорит, мертва, бабка её давно уж из ума выжила и нету ей веры, а твоим сказкам ведьминским они и подавно не поверят. Не было тебя там, так и словам твоим грош цена. Ну я ему и напомнила тогда про отца твоего. Тут и младший Никитин обмяк, да только сдаётся мне, что зря я про отца-то тваво, сдаётся мне, что опосля как спалили они меня, выждали чуток, да и за отца твоего принялись, чтобы страх свой укоротить да жить без боязни. Думаю, что пособили они ему в петлю-то слазить, хотя может и сам он сподобился от мук своих да раскаянья…
   На третий день, как положено, схоронили мы с Агафьей Лидушку. Только мы вдвоём и хоронили… Слушок-то прошёл уже, вот и остались мы одни, ни один мужик, ни одна баба нам в помощь прийти не отважились, злыдни чёртовы. Страшилися все Николку-то, да и с отцом его перечиться не хотели, всё о телах своих пеклись, а о душах совсем позабыли…
   В ту ночь, заявились они ко мне, все четверо. Егорка-то, Видяйкин, он как на подхвате был, кому пособить, то руки мои придержать, то ноги, а то и на грудь усаживался, а потом, когда приколотили меня, обложил он избу сеном да и поджёг. Через это, вся родня его травой-то и наелася, да не простой, а заговорённой, чтоб пожгла она их изнутри, чтоб мучались они так же, как я, когда живою горела. Андриашка меня за ноги держал, через это, до утра завтрего все Заикины без ног останутся. Истекут кровью, да прямиком в Ад провалятся. Тимоха Коровин руки мне держал, их черёд завтра без рук остаться. Николка руки и ноги мои к полу прибивал, один гвоздь за другим в тело моё заколачивал, глядел на слёзы мои, крики мои слушал, да всё посмеивался. Говорила я ему, нет в тебе души, ирод окаянный, одна жижа да грязь болотная. Ведь знал ты, стервец, что Лидушка дитятко твоё под сердцем носит, знал, да не сжалился над ними. Вернусь я, Коленька, непременно вернусь за тобой и дружками твоими погаными, а он всё ухмылялся да ещё по гвоздю прибавлял. Его семя оставлю на день последний, опосля Корвиных черёд их придёт… А теперь, собери-ка ты всё, да пошли в дом, закончила я тут… 
   Я отшатнулся. То, что я услышал было страшно, и во много раз страшнее было то, что голос этот шёл из тела моей, едва трёхлетней внучки, хотя… Хотя, это была уже не совсем она, глаза её горели зеленью, светлые волосы сделались рыжими, а на потемневшем лице обозначились глубокие морщины…
   Немного помолчав, она успокоилась и передо мной вновь стояла Стешенька. Ножки её гнулись от усталости, а глаза сами собой закрывались. Усадил я её в коляску, да и поспешил в дом. 
   На следующий день, поднялся я, ещё шести не было и не заходя к Стеше,
прямиком на станцию, чтоб на автобус шестичасовой поспеть. Приехал в город, в больницу, где морг-то, там ведь Михаил Степанович, дружок мой, ещё армейский, ну, вы ж помните его, так он там почивших кромсает. Спускаюсь к нему в подвал, захожу, утро ранее, а у него на столе бутылка водки, да уже наполовину пустая. Долго мы с ним беседы вели, да так и не сказал он мне всего, но и от того, что сказал, страшно мне стало до невозможности.
 - Повскрывал я Видяйкиных, братец, почитай весь день вчера с ними провозился, и вот что я тебе скажу. Непонятная история с ними приключилась, чертовщина сплошная, иначе и не скажешь. Сколько лет уже я тут, всякое повидал, но такого, ни в жизнь. Мало того, что и желудок, и пищевод, и рот, всё травой забито, так ведь и лёгкие их сочатся какой-то густой тёмно-зелёной жижей, словно они отвара травяного опились… А главное… Пойдём…
   Мы поднялись и прошли к холодильникам с трупами. Михаил выдвинул одну из тележек и стянул простыню.
   - Смотри…
   Это было ужасно, все внутренности трупа были сожжены до чёрных угольков, все… Ноги мои ослабели настолько, что пришлось мне о стену облокотился. Михаил вернул телегу на место и затворил дверь. Вернулись мы в его маленький кабинет с облезлыми стенами и ржавым рукомойником. Он вопросительным взглядом повёл в сторону бутылки с водкой. Я кивнул. Мы присели за стол и выпили. Молча. Лишь закурив, Михаил медленно произнёс,
 - И видишь ли в чём заковыка, дружище… изнутри они все пропечённые да прожаренные до черноты, а с наружи, ничего, кожа целёхонька да бела, и никакого следа от алкоголя, наркотиков или медикаментов, ничего, чисты, аки стёклышки.
   Не успел он договорить, как на столе его телефон зазвонил. Он выслушал и молча положил трубку на рычаг. Минут пять он смотрел себе под ноги, потом на меня, и, тихонько так, спрашивает,
 - Вань, а, Вань, что у вас там творится, а? Заикиных мне везут, всех… Семён Андрианович всю семью порешил, никого в живых не оставил. Связал, да поотрубал им ноги, да так, что до смерти они кровью истекли, а сам косу в штакетник приспособил, да напоролся на неё, насквозь, прям в сердце… 
   Вздохнул я, да только говорить правду язык не повернулся. Так и попрощались мы, молча, одними взглядами…
   Ехал я домой и думал, ну, всё, пусть она меня хоть огнём жжёт, не повезу больше Стешку к кусту тому, а как подошёл к дому, смотрю, стоит она на веранде со скарбом своим кукольным и глядит на меня, строго так, словно провинился я. И только решился хоть слово молвить, как опять… и глаза зазеленели, да ещё и лицо изменяться начало, и голос…
   В тот день всё опять повторилось, только вначале, подкатили мы к дому Коровиных, а на следующий день к Никитинскому дому. Я так понял, что ей важно знать, какой именно дом и что в нём живёт именно та семья, что не переехали куда и, сколько жильцов, чтоб всех сгрести под наказание своё…
   Дальше нет смысла писать вам, дорогие мои, вы и так знаете, чем всё закончилось. Вы, как и я, не знали лишь начала этой беды. Теперь знаете…
   Сегодня суббота. Я ещё не ложился. Хотел сходить к Никитиным, да вот, ноги не идут…
   Сижу на веранде, смотрю, как Стешка… как Степанида с миром прощается, всё ходит по саду, к цветам прикасается, нежно так, самыми кончиками пальцев, нагибается к ним и закрыв глаза ароматы вдыхает… К солнцу глаза поднимает и улыбается… улыбается…
   После подошла ко мне и говорит, спасибо тебе, мил человек, что не стал мне поперёк, теперь успокоюсь я, навсегда успокоюсь. А за внучку свою не бойся, одна уйду, как ночь опустится, так и выберусь я из тельца ейного.
   Дождусь я ухода её, да и сам уйду. Не корите меня, дорогие мои девчоночки, люблю я вас больше жизни, только с грузом таким нет мне житья, ведь сколько душ загублено через моё молчание, сколько жизней… да только не мог я иначе, не мог спасти их через погибель Стешкину…
   Целую вас крепко-крепко и знайте, я всегда, всегда буду где-то рядом с вами, так, что и листок бумажный не протиснется…».
   Прочла я письмо отцовское, убежала из дома, чтоб мамка меня не видела, иду, сама не знаю куда, рыдаю в голос, остановится не могу. Шла-шла, да и вышла к кусту этому проклятущему. Всё, как отец описал, только тропы нет, травой поросла, чуть в сторонке куст сиреневый, но запаха того смрадного не учуяла я, ни мертвечиной, ни гарью не пахло от него, а только цветами свежими да ладаном. А на кусте том, дрозды чёрные, как смоль и много их, не сосчитать. Молча сидят и даже не шевелятся, только глазами стреляют по сторонам, а сами как прибитые…
   Постояла я там чутка, окутал меня аромат пряный, и слёзы мои подсохли, и душа моя успокоилась.
   Пошла домой, подхожу, смотрю Стешенька в саду возится. Пригляделась, а она скарб свой на траве разложила, куколок рассадила кружком, кормит их с ложечки, да щебечет о чём-то тихонечко.
   Побледнела я, за сердце схватилась, думаю, обманула отца Степанида, не ушла в могилку свою. Едва голосом овладела, кричу ей, Стешенька, доченька, чего это ты там делаешь, а сама всё высматриваю, какие глаза-то у неё, голубые или зелёные.
   Тут Стеша обернулась, гляжу, глаза у неё, как небо над головой, улыбается мне и говорит, я, мамуль, наговоры говорю, от напастей нас ограждаю. Спрашиваю у неё, откуда она про наговор-то узнала, а она мне, мол, тётка Степанида, которая гостила у нас, она меня и научила.
   После, отвернулась и опять за своё, всё шепчет что-то, да кукол своих по головам гладит.
   Подкосились у меня ноги, присела я на лавку и думаю, как теперь жить-то, какие ещё наговоры да какую силу Степанида та в дочери моей оставила, и что завтра будет, когда подрастёт Стеша да к куклам своим интерес потеряет? Неужто заменит их на людей, или может забудется всё, может сотрутся дары Степанидины из памяти её... Не знаю... Пойду, мамке расскажу, может она чего подскажет да как нам жить посоветует, а то боязно мне, от дочери свей боязно...