Акцент

Когда дело подошло к рождению моей младшей сестренки, меня сдали бабушке. В этом родители усматривали несколько плюсов. Во-первых, им станет проще.  Когда в комнате младенец, желательно чтобы старшие дети не путались под ногами.  Во-вторых, в Одессе у бабушки готов ограниченный контингент, который обо мне рад заботиться. Бабушка и тетя, мамина сестра. Тетя не замужем и своих детей у нее нет. Бабушка меня, единственного своего внука, любит безмерно. В-третьих, бабушка вдова погибшего на войне генерала. И с ее пенсией за потерю кормильца я ее не отягощу. Перед моим отъездом мама меня порадовала: бабушка специально к моему приезду купила телевизор. Телевизор в те годы был дорогой диковинкой.  У моих родителей телевизора не было. И речи о таком чуде не шло. В-четвертых, Одесса есть Одесса. Жемчужина у моря.  Культурный центр. Музеи, театры. Для пытливого детского ума, да еще при весьма эрудированной наставнице, тете, Одесса – кладезь полезной информации. В – пятых, я у бабушки уже бывал вместе с родителями, бабушку и тетю любил. Я буду в бабушкиной коммунальной квартире единственным ребенком. Буду как сыр в масле кататься.  У бабушкиных соседок Ольги Орестовны и Аделаиды Игоревны дети уже взрослые.  А внуков нет. И обе соседки в былые приезды меня ублажали и обхаживали.  Так что, не затоскую.  И меня отвезли в Одессу. 
 
Но в Одессе жила и вторая бабушка. Папина мама, София Вениаминовна. Ее муж, папин отец, умер незадолго до рождения моей младшей сестренки. Так и не увидел внучки.  Это означало и то, что умер он до моего переезда в Одессу на учебу. Но я его немного помнил по прошлым кратким приездам в Одессу вместе с родителями.  Мы всегда останавливались у маминой мамы. А к папиным родителям приходили в гости. Жили папины родители заметно беднее моей первой и главной бабушки, Надежды Ивановны. У них была всего одна комната в коммуналке. А у бабушки Нади две больших просторных с высоченными потолками и лепниной.   Папины родители были старше   бабушки Нади на добрый десяток лет. Папа был поздним ребенком.

 Они проживали в большой коммунальной квартире с длинным захламленным коридором, в большом доме в минутах сорока ходу от дома бабушки Нади. Посещать их я не любил.  Они были людьми не только старыми и бедными, но и странными.  Именно эта странность больше всего разделяла нас. Первой преградой служил акцент бабушки Софии. А дедушка хоть и говорил по-русски нормально, да все равно с каким-то вывертом. И не по-одесски, но и не так, как я и остальные нормальные люди.

Многие знают, что есть такое специфическое одесское произношение. Я считал, что так говорят из-за влияния еврейского языка. И что это только портит русский язык.  В Одессе жило много евреев. Вот они и испортили. 

Этот фактурный говор для особого флера, конечно, вставляют в фильмы об Одессе. Но это только на экране забавно получается. А в быту совсем не так. Когда вокруг так говорят, не совсем в своей тарелке. Мне такое произношение не нравилось. Даже отталкивало. Моя бабушка Надя, говорившая по-русски чисто, ну, разве с легким налетом украинского, поскольку родом она была из украинской деревни, называла одесский язык языком Привоза. И бабушкины соседки говорили чисто. А София Вениаминовн, вторая бабушка, портила общую картину. Говорила с акцентом.

  Бабушка Надя к моему воспитанию подходила основательно. Она говорила, что сделать хорошее поведение привычкой не легко.  И еще труднее человека отучить от вредных привычек.   Потому что вредная привычка – это когда человек делает так, как ему легче. например, ест курицу руками. Нужно постоянно ему напоминать, что так делать нельзя. И от акцента, как вредной привычки, отучить трудно.  Бабушка София в смысле еды была безукоризненна.  Когда она угощала меня, на столе появлялись вилки и ложечки с вензелями, белая салфетка, тоже с вышитыми вензелями, которую бабушка советовала повязать вокруг шеи.  Она подсказывала, как правильно держать нож и вилку. Но подсказывала с акцентом, и употребляя редкие слова, которые от моей бабушки Нади не услышишь. Но я не мог указывать бабушке Софии на ее акцент.

Возможно, в наши дни к одесскому произношению стали терпимее. Да и то, Скорее всего потому, что теперь одесский язык переселился на Брайтон-Бич.   А американцы не сильно отличают чистый русский от одесского. Подбавился Нью-Йорк русскими. И не только Нью-Йорк. Как писал Высоцкий, «проникновенье наше по планете особенно заметно вдалеке. В общественном парижском туалете есть надписи на русском языке». А в Одессе место уехавших заняли люди без этого говора. Такая вот произошла естественная миграция языка из страны победившего интернационализма в страну, где не так давно негров линчевали.

А в нашей демократической стране не то, чтобы негров, даже евреев не линчевали. Но я, привыкший к чистому русскому говору, относился к одесскому акценту, как к чему-то нечистому. И такое отношение родилось не на пустом месте. Хоть одессит из фильма «Два бойца» был популярным киногероем, но то в кино. В быту, в обычной жизни носителей этого акцента недолюбливали.  Во время учебы в институте в Москве я встречал иногда одесситов в компаниях, и замечал, что их акцент не приветствуется. Подразумевалось, что акцент выдает их национальность. А учился я в Москве в годы всесторонней поддержки Советским Союзом борьбы палестинцев за свободу против израильской военщины. И нелюбовь, подозрительность по отношению к одесскому произношению была одной из граней всесторонней поддержки.

Собственно говоря, презрительное отношение касалось акцента не только одесского.  Карикатурно выворачивали и кавказский, и среднеазиатский.  И в анекдотах, и просто в быту. Хотя армяне и узбеки палестинцев не угнетали. С армянами и узбеками Советский Союз не боролся. Просто традиционно не любили все нерусское. Правда, к акценту Прибалтики относились куда терпимее. И я считал, как и многие, что Рига считалась официальной советской жемчужиной.  Не то, что Одесса, которую жемчужиной считали только одесситы. 

Теперь, я знаю, что одесский язык приобрел своеобразие благодаря подмешиваниям к русскому многих языков. Языков тех народов, которые жили в Одессе: украинского, греческого, молдавского. Ну и конечно, еврейского. В те годы, годы своего школьного детства, я не знал, что у евреев есть несколько языков. И даже не знал, что существует страна евреев под названием Израиль.   про Библию я только слышал краем уха, но, естественно не знал, что она написана на том языке, иврите, на котором говорят в загадочном Израиле. А тот язык, на котором говорили одесские евреи назывался идиш. Всех этих тонкостей языкознания я не знал.   Я знал, что одесский говор - это постыдный факт биографии человека. Так говорили некоторые соседи во дворе бабушкиного большого дома.  Но акцент соседей меня не смущал. Другое дело - бабушка.  И ходить к бабушке Софии я не любил.

 Но моя тетя, мамина сестра, человек обязательный, раз в две-три недели таскала меня к бабушке Софии. Можно сказать, силком. Я противился, жаловался тете, что не хочу туда ходить.

- Почему? – удивлялась тетя, - Бабушка тебя любит.
 
- Потому что она не может говорить нормально. А часто с дедушкой говорила по-еврейски.

  Тетя усмехнулась.

- Они, если и говорили при тебе, и ты не понимал, то это по-французски.
 
 Про Францию в отличие от Израиля, я слыхал.  Но знал о ней едва больше, чем об Израиле. Франция располагалась за границами моей детской географической карты.  Абсолютная терра инкогнита. Правда я знал, что реваншист де Голль француз. Но где моя старая бабушка, и где Франция?  И как возможно, чтобы в Одессе кто-то живущий в замызганной коммуналке, говорил по-французски. Увидев мое замешательство, тетя попробовала меня подкупить, заинтересовать.

- Между прочим, бабушка может тебя научить. Будешь по французский говорить, -  я скривил гримасу, выражавшую смесь сомнения и антипатии. Тетя засмеялась, - Дедушка как раз еврейского не знал, зато знал французский. 

- А почему? – удивился я.

- Почему не знал еврейского?

- Нет, почему он знал французский?
 
-  Это длинная история. Потому расскажу. Но вот что запомни, не стоит плохо относиться к человеку только потому, что он говорит с акцентом. Акцент может значить, что он знает, как минимум, еще один язык. Ты вот, например, знаешь только русский.  А твоя бабушка София знает и французский, и немецкий, и еврейский, и русский. Дай бог каждому.

 Два года я учился в школе в Одессе. За эти два года я не раз навещал бабушку Софию. Но ни одного французского слова не освоил. Я почему-то был убежден, что знание другого языка, помимо русского - невеликое достоинство. 

 После окончания института я отрабатывал свой трехгодичный срок молодого специалиста в Кишиневе.  Языковый вопрос в Кишиневе решался просто. Кишинев был русскоязычным городом.  Точнее в Кишиневе жили и русские, и украинцы, и молдаване, и евреи, и болгары, и гагаузы. Но языком общения между ними был русский. А поскольку я, по умолчанию, знал русский, рассуждал, что пусть те, кто им не владеет, его учат, а не наоборот. Я узнал даже, что молдавский язык немного похож на французский. И уже просматривалась логическая цепочка: живя в Молдавии, при желании несложно овладеть молдавским. А потом и на французский замахнуться. Но отсутствовал стимул. Зачем мне это? 

 На выходные раз в месяц я ездил к тете в Одессу. Три часа поездом. Мог бы чаще.  Останавливало то, что тетя настаивала, чтобы я посещал бабушку Софию. Все-таки внук. Обязан навещать старую и одинокую бабушку. Моя любимая бабушка Надя к тому времени умерла. А бабушка София была жива.  Но что у меня с ней общего?  Тем более, откуда она знает, когда я приехал в Одессу. Но тетя была неумолима, и поставила мне как ультиматум визиты к бабушке.

Приходилось с бабушкой встречаться, редко и через не хочу.  Она умерла, уже после того, как я отработал положенный срок молодого специалиста, понял, что ловить мне на заводе и в городе нечего, и покинул Кишинев. Жил я уже далеко от Одессы, когда там умерла бабушка София. Поскольку в комнате бабушки родители ухитрились прописать мою младшую сестру, то комнату городские власти не отобрали. Сестра в том году, когда умерла бабушка, заканчивала институт.  И комната в центре Одессы была не лишней.

Родители мои болели. сестра завалена учебой.  И они попросили меня отпроситься на работе и съездить в   Одессу.  Помочь моей тете определиться с вещами покойной бабушки. Оставить то, что могло понадобиться сестре.  А остальное, например, бабушкины носильные вещи, - выбросить.

Разгребать вещи умершего человека - малоприятное занятие. Когда на клады рассчитывать не стоит. Добра у бабушки было немного. В комнате стояло два шкафа. Большой платяной старинный дубовый, с резьбой. И шкаф для посуды. Сервант. Посуда вся в разнобой. Не найти двух одинаковых чашек. Но среди посуды встречались интересные, явно старинные, прямо музейные вещицы. Тарелки с вензелями. С такими же вензелями ложки и вилки. В платяном же шкафу ничего примечательного. Старые платья, старое белье. Это на выброс.  Практически не было украшений. На дне платяного шкафа лежали книги и документы.  Книги не стояли корешками наружу, как положено, чтобы можно было найти нужную, а именно лежали, валялись.  Видно бабушка их давно в руки не брала. Штук пятьдесят. Да и что это были за книги. Хлам. В те годы хорошая книга имела вес. Если это приключения или фантастика. Но передо мной лежало черти что и сбоку бантик.  На специалиста. Практически все книги нерусские. Обстоятельные, солидные толстые фолианты. Иллюстрации свидетельствовали, что это большей частью медицинская литература. Часть на французском, часть на немецком. Это уже мне несложно было определить. Бабушка умерла, а ее акцент еще витал в комнате.  В виде иностранных книг, которые, как видно, ее больше привлекали.

Я смотрел на страницу за страницей, как баран на новые ворота, и передавал книгу тете. Что с ними делать, я представления не имел.  Другое дело тетя. 

Теперь нужно сказать несколько слов о том, почему моя тетя – другое дело. А заодно и моей маме. Отец моих мамы и тети, тот мой дедушка, который погиб на войне, - а точнее, умер во время войны от туберкулеза, обострившегося холодной зимой, - дедушка был родом с Прибалтики. Был он старым большевиком, участником революционных событий, прошедшим фронты гражданской войны. Так что, когда образовался Советский Союз его, учитывая его знание языков и преданность делу партии, направили работать в торговое представительство в Ригу, в независимую Латвию. Жили они в Риге – дедушка, бабушка Надя и мои мама и тетя, -  в районе, где жило много немцев.  И мама с тетей, общаясь с местными детьми, поднатаскались в немецком так, что обе могли бегло говорить.

 А когда Латвию присоединили к СССР и торговое представительство стало не нужным, дедушку вместе с семьей распределили внутри страны. Так они оказались в Одессе.  Но совсем недолго длилась одесская благодать. Началась война. Дедушка ушел воевать. И вскоре погиб.  А бабушка с дочками уехала в эвакуацию.  Там с ними бок о бок жили высланные немцы. И оказалось, что мама и тетя могут с ними вполне сносно общаться на немецком. Потом после войны они почему-то свое знание немецкого никак не афишировали.  Настолько, что я узнал, что тетя так хорошо знает немецкий, только в тот момент, когда мы разгребали книги. Возможно, читали мама с тетей хуже, чем говорили. Но, как выяснилось, тетя и читала достаточно неплохо. 

 
 Тетя отвернула обложку одной из книг и показала мне первую страницу. На ней   что-то было по-иностранному написано чернилами от руки. И тетя сказала, что это какой-то врач написал бабушке по-немецки. Он писал, что посылает бабушке книгу в благодарность за помощь в ее написании, составлении этого сборника статей. А ниже, там, где мелким готическим шрифтом в столбик фамилии авторов, одна фамилия была обведена чернилами. И от записки немецкого врача чернилами проведена стрелка.

- Ну, -  твердо произнесла тетя, словно перед ней доказательство теоремы, - Это тебе что-нибудь говорит?

- Ничего, -  сказал я, давая понять, что не просто не говорит, но и мало интересует.

-  Какой ты нелюбопытный. Это девичья фамилия твоей бабушки.  Тебе папа ничего не рассказывал?

 - Нет, -  категорично ответил я.

-  Удивительно, - произнесла тетя, подумала и спросила, - Ты думаешь, что это похвально?  Не интересоваться, кем была твоя бабушка.

-   Я много чем другим интересуюсь, - сказал я, - По крайней мере, не медициной.  Вот Ленка пусть и читает эти книги, - я имел в виду свою сестру, которая училась в медицине, - Медицинских книг много.  А я не врач. Медицина ушла далеко вперед. А медицина семидесятилетней давности никому не нужна

 - Это все-таки твоя бабушка. Или ты предпочитаешь раствориться в не интересующейся толпе?

-  Я нахожусь не в толпе, а внутри коллектива.  А внутри коллектива ты движешься вперед вместе с коллективом.

- Неужели?  Насколько ты продвинулся вместе с коллективом? – иронично произнесла тетя

 Я любил свою тетю.  Но ее слова меня стали раздражать. А то она не знает, что коллектив — это постоянное движение вперед. Это давно доказано. И иронизировать по этому поводу не следует.

 -  Благодаря тому, что я член коллектива, я выучился в школе, а потом в институте, - перечислил я, -   Я двигаюсь вперед внутри коллектива, как внутри поезда или самолета. А бабушки-дедушки – не самолет. Ты же сама говорила, что дедушка генерал не должен быть для меня способом продвижения. Те более бабушкины книги. Они что, волшебные? Ковыряться со старыми книгами – это ковыряться в прошлом, движение назад. А коллектив пишет новые книги. Я в коллективе, как атом в кристаллической решетке.

- То, что ты в решетке, это верно, -  усмехнулась тетя, -   Твой взгляд на мир ограничен решеткой. Но решетка, - это ни вперед, ни назад, ни вверх- ни вниз.  А ошибаешься ты в том, что книги пишет коллектив. Книги пишут люди. Атомы одинаковы, но люди разные. И могут быть очень интересны. И разве просто не интересно узнать, кем были твои предки. Вдруг среди них были очень интересные, великие люди.

- А что мне с того? -  сказал я, -  Вон дедушка был генералом. И что, я его погоны и ордена себе не нацеплю.  У меня своя жизнь. Пусть бабушка София хоть испанская королева. Главное кто я. Чего добился лично я.  Меня достижения предков не трогают.

 -  Так знай, - тетя перешла на менторский тон, - Твоя бабушка выучилась на врача во Франции. В Париже. Это немалое достижение. Не всякой женщине в те годы такое было по плечу.  Конечно, ее отец мог себе позволить оплатить ее обучение. Он был богат. Но знания деньгами не всунешь. Твоя бабушка была, хоть и молодым, но способным врачом. Ее привлекли к составлению нескольких медицинских книг. Один из них сейчас у тебя в руках.

- А ты откуда знаешь? – спросил я.
 
- Вот я-то, в отличие от тебя, знаю, хотя она мне вовсе не родственница.  Можешь взять книгу. В память о бабушке.

 - И что я с ней делать стану? Дома солить?

- Да хотя бы просто как память. Хранят же люди фотографии и некоторые предметы своих родных.

- Я ничего   такого не храню. Да у меня и дома своего нет.

Тетя задумалась на какое-то время и сказала

- Вот это ты верно заметил. Заметил характерную особенность. Бездомным, тем у кого нет дома, тем, для кого коллектив, казарма – дом родной, им ни к чему память о родительском доме, о бабушках и дедушках. Там важна память о коллективных предках, о казарме. Единица ноль, единица вздор. Важны не атомы, а кристаллическая решетка, - она немного помолчала, - Ты помнишь, что при определенной температуре кристаллическая решетка рушится? И твердое тело становится жидким.  Был куб, а стал лужей.  Залили жидкую субстанцию в другую форму – и то, что было кубом, стало шаром.  А атом высокой температурой не разрушить. Атомы остаются теми же. к атому нужен другой подход. Ты не видишь смысла в бабушкиной книге? Ты только и помнишь, что ее акцент. А у нее кроме акцента много другого было, на чем можно сделать акцент, - тетя закрыла книгу и положила на стол, словно книга мешала ей говорить, -  Как правило, те, кто осуждают людей, говорящих с акцентом, других интересных акцентов в человеке не видят.  Для них этот человек только человек с акцентом, не наш и больше ничего. А кто судит? Судьи кто? Как сказал Грибоедов, женатый, кстати, на грузинке, за древностию лет к свободной жизни их вражда непримирима.  Обычно это те, кто не видит дальше своего носа, кто сам другого языка не знает и знать не желает. И ничего нового, кроме того, чему их научила улица, казарма, парт-ячейка, тот самый коллектив, который ты боготворишь, такой судия и знать не желает, - тетя снова вздохнула, перевела дух, - И кстати ты знаешь такого диктора Левитана.

Конечно я знал.  Кто же не знал Левитана? Левитан в годы моего детства был официальным правительственным диктором на радио.

- Так вот к твоему сведению, - продолжала тетя. – Фамилия Левитан чисто еврейская. И Левитан - еврей. Но говорит по-русски - дай бог каждому. Да мало ли в стране евреев, татар, армян, которые знают русский куда лучше, чем ты, и у которых русский язык куда красочнее, чем у твоего хваленого коллектива, который кроме ругани в адрес своих противников ничего и не знает. Как там? Перо к штыку? Коллектив таким языком крепит свою кристаллическую решетку. Ему те, кто не вписывается в эту решетку, чужды. Мало того, коллектив вдобавок свою решетку силой навязывает.

Тетя говорила много. Тем не менее, ни одну их бабушкиных книг я не взял. Оставил на дальнейшее усмотрение моей сестры, которая хоть не знает ни французского, ни немецкого, однако без пяти минут врач.
 
 Мне неизвестна дальнейшая судьба этих книг. Моя сестра до сих пор не знает ни французского, ни немецкого. Зато, пожив во многих странах, свободно говорит по-английски. А меня за мою долгую жизнь судьба не только сводила с людьми, которые говорили по-русски с акцентом. Я сам оказывался человеком, говорящим по-английски с русским акцентом. И нужно сказать, никто от меня не шарахался, не посмеивался. Старались понять, помочь. А могли этого не делать. Там, где много эмигрантов, человек с акцентом, с другим жизненным укладом – не диковина. И акцент - дело обычное.

А сейчас, вспоминая тех людей, которые насмехались над говорящими с акцентом, я думаю, что тетя была права. я таких насмешников видел немало. Их насмешки не обязательно были злобными. И это покровительственное незлобное чувство превосходства казалось вполне естественным и безобидным. Обратное направление в нашей многонациональной стране, чтобы, например, армяне, посмеивались над русским, не знающим армянского, казалось совершенно невероятным.  Просто недопустимым.

 Но как показывает жизнь, чувство превосходства над теми, кто плохо говорит на местном диалекте, это только грань большого многогранника. И не самая острая грань.  Более существенная -   неприятие чужих мыслей в принципе, другой философии, другого взгляда на жизнь, враждебное отношение к чужим этическим нормам и ценностям. И одновременное прославление, превознесение, освящение, возвеличивание собственных норм и взглядов. И неистребимое желание навязать их силой. 

Примеров этого мы и имели, и имеем много. Так что, мое, по молодости, отношение к бабушкиным иностранным книгам, как к чему-то чуждому, неприличному, это был малый штрих большой картины. 

Взгляд на себя любимого, как на квинтэссенцию добра и мудрости присущ многим обществам.  Не напрасно бытует поговорка: не по-хорошему мил, а по милу хорош. Держатся такое мнение упорно в религиозных общинах. И конечно в диктатурах. Поскольку заветная цель диктатуры – достижение не силового, а религиозного подчинения. А если диктатура, немного меняя камуфляж, длится из поколения в поколение, картина неприятия чужого - это уже не картина маслом, а барельеф в скале. Хватает и времени, и рук, чтобы вырубить. Много тому подтверждений в истории. Мы видим великолепные храмы, мечети, пирамиды, огромные барельефы, величественные статуи Будды, высеченные из скалы. А сколько мы видели изображений Ленина!! Везде и повсюду: на земле и под землей, на воде и в небе и даже в космосе. И в квартире. «Двое в комнате: я и Ленин фотографией на белой стене». Почти как конек Горбунок «На земле и под землёй он товарищ будет твой: он зимой тебя согреет, летом холодом обвеет; в голод хлебом угостит, в жажду мёдом напоит.»  А я ребенком застал такое же количество изображений Сталина.   Все это говорит о том, что на увековечение культа хватало и голов, и рабочих рук. А главное ХВАТАЛО ВРЕМЕНИ. Культ величия собственных святых продолжался веками. И работа по возвеличиванию считалась одной из важнейших. Более важной, чем строительство дорог, мостов, каналов, домов, выращивание сельскохозяйственных культур. Потому что человек думал, что храм духа, храм веры в своих богов, важнее для жизни, чем дома и дороги. Не хлебом единым жив человек. 

Но работа возвеличивания собственных святых - это полдела. Эта работа будет блекнуть, если не выполнена вторая и не менее важная составляющая большого дела – уничтожение чужих святых. «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног». Нам враждебны чужие кумиры. Этот лозунг был актуален у многих народов и во все времена.  Были, и в иных странах по сей день существуют правила, что если в городе несколько храмов разных конфессий, то высота шпиля титульной конфессии должна быть выше вех остальных шпилей. 

 Но, заметьте, все-таки времена меняются. И допускается, что в городе могут быть храмы разных конфессий. Это там, где нет религиозной диктатуры. А есть на свете не религиозная, а политическая диктатура.  Времена меняются, а где царит диктатура, люди мало меняются.  Многие и по сей день мыслят в том ключе, что шпиль моей церкви должен быть самым высоким.  Не успокоюсь, пока мой шпиль не будет выше всех других. Это либо свой нужно выводить, либо чужие шпили рушить.   А ломать - не строить. Голова не болит. Говоря о храме и шпиле не имел в виду храм как строение, а по Христу, имел в виду, что церковь - это не здание, а прихожане. Важно не мытьем так катаньем, а то и силой, собрать в лоно людей. Написать собственные книги. А чужие книги уничтожить. Или по крайней мере охаять. запретить.   

 Сейчас, в век интернета, искусственного интеллекта, хитроумных автоматических переводчиков, запретить, скрыть от глаз трудно. Но кто хочет, тот добьется. Не так давно Дума приняла закон об очищении русского языка от засилья иностранных слов.  (собственно, эта ее инициатива – хорошо забытое старое)   

Но бог с ними с иностранными. Низвергаются книги уже русских писателей.  А книг русские писатели написали много. Как разобрать, что там имел в виду классик?  И почивший и живой.  Что делать, «если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а так. Если сразу не разберешь плох он или хорош»? «Кто-то вякнул в трамвае на Пресне: «Нет его — умотал, наконец! Вот и пусть свои чуждые песни пишет там про Версальский дворец».

И стараются. Один и тот же политик то благодетель, то изверг. То снова благодетель.  Один и тот же писатель то популярный автор, то враг.  Чтобы со всем объемом разобраться, нужно, долго ковыряться. А тут по ходу дела вводные меняются. И пишущих доклады, указы, методички да проверяющих становится больше, чем пишущих книги.   Как пела знаменитая певица, а ныне нежелательное в России лицо: «То ли еще будет!»