Авария

АВАРИЯ


Мой старенький, добрый «Витя Чаленко» малым ходом входил в Золотой Рог.

Я, как всегда на подходах, находился в машинном отделении и обеспечивал управление главным двигателем.

Подходная суета всегда приятна. Всё помыто, чистенько, подкрашено, все бумаги подготовлены и я был готов ко всем проверкам. Наученный горьким опытом многих поколений механиков, я заготовил бумаги на все случаи жизни, заполнил все журналы и формуляры. То есть находился во всеоружии. Волновала только одна проблема.

Судно Японии полностью загрузили контрактными автомобилями и каждый член экипажа вёз ещё по одной машине.

В порту Кобе, где судно простояло неделю, всё происходило красиво и спокойно. А здесь, во Владивостоке, что-то беспокоило. Хотя перед подходом мы звонили всем своим родным и близким о нашем подходе и предупредили их, что идём во Владивосток.

Вахтенный принёс весть, что судно сходу идёт к причалу, где произойдёт таможенное оформление, а обеспечение выгрузки будет контролировать ОМОН. Это только радовало.

Наконец-то раздалась долгожданная команда «Машине отбой, готовность один час» и я поднялся на палубу.

Да… Во Владивостоке в середине февраля тепла не ощущается. Это тебе не в Японии. Скользнул по причалу глазами. Вон знакомая группа крепких парней в кожаных куртках и норковых шапках. Таких «встречающих», видно, издалека. Это уже вселяло успокоение. Это наши ребята и они в обиду нас не дадут. А эти две женские фигуры в шубах, что стоят напротив? Господи! Да это же Инночка с Леной! Саша их тоже увидел. И мы, стараясь перекричать шум вентиляторов, заорали в один голос и замахали руками, привлекая их внимание.

Инночка была в новой каракулевой шубе до пят, на голове не менее изящная шапка и по плечам раскинуты каштановые волосы. Лицо излучало улыбку. Она что-то говорила, но разобрать, что именно, было нельзя из-за воя вентиляторов.

Плотник успел вооружить парадный трап, пока я бегал выключать ненавистный вентилятор. Саша начал опускать трап пониже, а я, стоя на его нижней площадке, опускался вместе с трапом. Входить на судно нельзя, ведь таможня ещё не оформила приход, но парой слов перекинуться можно.

— Здравствуй, любимый, — расслышал я знакомый голос, столько раз, слышанный мной во сне.

— Здравствуй, моя сладкая, — у меня от этих слов перехватило голос.

— Ну что, скоро к вам можно будет подняться?

— Таможня уже выехала, оформление много времени не займёт, — откашлявшись, предположил я. Хотя, кто знает этих таможенников?

— А ты чек на оплату пошлины выписала? — что-то вспомнилось мне.

— Всё нормально, не волнуйся, он здесь, — похлопала она по сумке и, для наглядности, чтобы показать его мне, полезла в сумку.

— А где чек? — удивлённо подняла она на меня виноватые глаза, не найдя его в сумке. — Дома, что ли оставила? Вот растяпа! А может быть он тебе не будет нужен сегодня? — спросила она с надеждой.

Чувствовалось, что ей жутко не хотелось ехать за ним.

— Инночка, ты же понимаешь, что это защита вот от этих шакалов, — я кивнул на группки в кожаных тужурках, стоящих поодаль «кожанов».

— Лена, давай съездим за этим чёртовым чеком? — Инна обратилась с вопросом к стоящей рядом Лене.

— Поехали. В машине всё теплее, чем на причале, а их к тому времени уже оформят, — тут же согласилась Лена.

И эти две прекрасные дамы сели в стоявший рядом «Блубёрд» и, помахав нам ручками, уехали.

Тут я с ужасом обнаруживаю, что у меня в руках Инночкина сумочка со всеми документами и деньгами. Таможни ещё нет, а у меня уже советские рубли на руках!

Пряча сумку под телогрейку, бегу в каюту и прячу её под матрас на кровати. И тут, как тот наркоман.

«А где же травка?». Думаю — найдут. Лихорадочно перепрятываю её. Нет, не найдут. Вообще-то место ненадёжное. Опять прячу. Ну, теперь вроде бы всё в порядке — не найдут.

Но таможенники ничего и не искали. Быстро, в течение получаса, они оформили все приходные документы и уехали к себе. Ведь рабочий день у всех нормальных береговых людей уже приближался к концу.

Тут и наши дамочки нарисовались. ОМОН их пропустил, а «кожанам», пытавшимся пристроиться за ними, путь эти серьёзные ребята преградили.

Вот теперь-то уже никто не помешает мне обнять и расцеловать свою жену. Окунуться в ворох её волос и ощутить тепло твоего самого родного и близкого человека. Радость переполняет меня и так не хочется разрывать эти объятия. Но на палубе холодно, дует пронизывающий ветер. Мы заходим в надстройку и идём в каюту.

В надстройке тепло, а до каюты надо подняться только палубой выше.

— А где твоя сумочка? — ехидненько спрашиваю я у жены.

— Ах! А где сумка? — всплескивает руками Инночка.

— Ладно, уж, не волнуйся. В каюте она у меня, — смеясь, успокаиваю её.

— Ух, и напугал же ты меня. Там же все документы! — смеётся Инночка.

— И деньги, — добавляю я.

— И точно, деньги! И что? Обошлось? — смотрит она на меня с надеждой.

— Всё хорошо, — говорю я, закрывая дверь каюты.

— Рад? — она заглядывает мне в глаза.

Вместо ответа, снимаю с неё шубу и крепко прижимаю к себе. Мы так долго стоим. То, целуясь, то, отрываясь от поцелуя, чтобы ещё раз посмотреть друг на друга.

— Не замерзла? — спрашиваю я заботливо. — Вот кофейник, кофе, бутерброды, фрукты. Перекуси. Мне надо сбегать в таможню, оформить машину, пока «кожаны» не насели. Она только до шести вечера работает.

— Подожди. Там же Сашины ребята. Они в обиду не дадут, — хочет она меня удержать.

Но уж если я что решил, то выпью обязательно, как поёт Высоцкий. Я одеваюсь и, под взглядом обиженных глаз, стараюсь уйти.

— Не обижайся, через сорок минут буду, — и закрываю за собой дверь.

Десять минут туда, пять минут уговорить, обольстить, сделать тысячу комплиментов матронам, важно восседающим в кабинетах, десять минут на оформление бумаг, хорошо, что чек с собой и ничего не надо платить в кассу, которая уже полчаса как закрылась.

Весь в мыле, как будто не февраль на улице, влетаю в каюту, закрываю дверь на ключ и, гордо помахивая таможкой, сажусь рядом со своей любимой.

— Всё! Теперь никуда! — гордо заявляю я.

— А домой? Ведь дети же ждут, — пытается она хоть что-то сказать мне.

Но это получается у неё не столь убедительно, поэтому я продолжаю в том же духе.

— Чуть позже. Дай мне наглядеться на тебя. Соскучился я очень.

— Что-то я этого не заметила, — бурчит Инночка, деланно отодвигаясь от меня.

Да. Кажется, вулканчик оживает. Чем же мы его будем тушить? Наверное, только любовью и лаской. Слова тут бесполезны. Смотрю на столь дорогое мне лицо, на эти надутые губки, на неприступно вздёрнутый носик.

Конечно. Я уже провинился. Уже обидел невниманием, она уже никому не нужна, уже все звёзды погасли и солнце никогда (запомните), никогда не взойдёт, а он всё бегает со своими бумажками…

Эти мысли читались в ореоле над её обиженной, склонённой головкой.

Но рубить, так рубить, а если рубить, то отрубать.

Подсаживаюсь ближе, кладу руку на плечо, которое независимо дёргается. Второй рукой поворачиваю к себе, столь часто видимое во сне лицо, и снизу заглядываю в наши глазки. Они на меня не смотрят, огромные ресницы закрывают их наполовину. Утыкаюсь носом в щёку и ещё раз, с явным подхалимажем, заглядываю в глаза. Они полностью раскрываются. В них уже нет обиды.

О, зеркала моей души! Каждый раз, когда я в них гляжусь, я тону, не успев крикнуть «спасите». Мои зелёные зеркала, возьмите меня к себе, впитайте меня, не надо мне никакого остатка! Я утону в них, как и тысячи раз прежде, я ощущаю вкус губ, их бархатную нежность и аромат женщины. Женщины, которая меня любит, хочет, ждёт и воспитывает моих детей. О, счастье мне, что ты у меня есть! О, радость, что когда-то один из нас вошёл в нужную дверь, выбрал правильный путь и мы, соединив наши руки и сердца, никогда их уже не разорвём.

Неожиданно зазвонил телефон. Это был Саша.

— Владимирович, — вежливо поинтересовался он. — Я с парнями пошёл домой. А ты как?

— Да, всё нормально, спасибо Лене, что с Инной смоталась, — благодарю его.

— Да, не за что, — довольно отвечает он. — За машины не переживай, — продолжил Саша и пояснил: — Их будут выгружать только завтра утром под нашим присмотром, — и вновь поинтересовался: — Помощь, какая нужна сейчас?

— Нет, нет, — с благодарностью за заботу, успокаиваю его. — Сейчас и мы пойдём домой,

— Ну, тогда счастливо добраться до дома, — пожелал в ответ Саша.

Хороший мужик Саша. Интеллигентный, настойчивый, сдержанный. Мне он очень нравится. А Инне — Лена.

Стали одеваться, собирать вещи. Неожиданно в дверь постучали. Я подумал, что это снова Саша и, без задней мысли, открыл дверь.

Вот это да! Я в недоумении застыл перед раскрытой дверью. В дверях стоял «шкаф», а за ним второй, чуть поменьше. «Шкафы», как бы невзначай, потеснили меня от двери и заполнили, всем своим объемом, каюту.

Закрыв дверь и, не спросив разрешения сесть, они устроились на креслах, как у себя дома. От такой наглости я потерял дар речи. У нас так на судах не принято и я уже отвык от такого нахальства. А амбалы, не обращая внимания на моё смущение, начали сразу в лоб.

— Это Ваша машина стоит на корме слева под рострами? — самый большой из них воззрился на меня.

— Моя. А почему это вас интересует? — попытался я взять инициативу в свои руки.

— Мы бы хотели её купить, — не обращая на поставленный вопрос, продолжал громила, — и дали бы за неё неплохую сумму, — и, без дальнейших объяснений, принялся вынимать из карманов деньги. Тройки, пятёрки, какие-то облигации и ещё что-то. Через минуту весь стол был завален этим барахлом.

Ого, сколько у него карманов! Невольно удивился я, с удивлением разглядывая нахалов. Но мне показалось что-то странным в их поведении.

И тут я начал понимать, что оба эти лба, абсолютно пьяны. Миазмы от них, как и они сами, заполнили всю каюту.

— Нет. Машина не продаётся, она уже оформлена в таможне, — как можно спокойнее, пытаюсь объяснить положение дел. — Вам что, ничего не объяснили, те ребята? — кивнул я в сторону двери, с интересом наблюдая за реакцией посетителей.

Но, в ответ, от нагло рассевшихся, амбалов, понеслись уговоры, посулы и предложение мнимых благ от продажи машины. Но я стоял на своём. И тут, не выдержав, вмешалась Инночка.

— Ребята, вы, что плохо понимаете по-русски? Вам же сказано не про-да-ёт-ся, — она еле сдерживала бешенство.

— А ты, вообще молчи, женщина. С тобой не разговаривают, — отмахнулся от неё самый здоровый.

Вообще-то такие слова моей жене говорить нельзя ни в коем случае. Хамство для неё, что красная тряпка для быка. У Инночки сразу пропадает весь страх и она моментально теряет чувство опасности. У неё существует только ярость от нанесённого оскорбления и она моментально взрывается. Щеки бледнеют, а без того огромные глаза, раскрываются ещё больше и начинают излучать огонь. Её сейчас лучше не задевать. Последствия непредсказуемы.

— А вот за эти слова, ты у меня завтра прощение будешь просить. Здесь же, но в другом обществе, — зловеще обещает она амбалам.

Смотрю. Амбалы мои чего-то струхнули. Видя их замешательство, я сразу меняю тактику:

— Вот именно, давайте завтра здесь в полдевятого встретимся. Приходить только в трезвом виде, — я указываю на их лица. — И только тогда поговорим. С такими балдыми, — я ещё раз показал пальцем в их сторону, — я дел иметь не хочу.

«Шкафы» посовещались между собой, собрали деньги, рассовав их по карманам и мирно бочком покинули каюту.

Смотрю, моя жёнушка ни жива, ни мертва. Бледная, руки трясутся, лезет за валерианой в сумочку. Всё! Опасность прошла и задор закончился. Обычная женская реакция.

— Они больше не придут? — еле слышным голосом едва выговаривает она.

— Да вроде, нет, — пожимаю плечами, а у самого тоже сосёт под ложечкой.

— А они нас в порту не выловят? — всё так же испуганным голосом допытывается она.

— Кто его знает? — предположил я, пожимая плечами. — Ты чего-то испугались что ли? Если сейчас не тронули, то, значит, и в порту не тронут, — уже уверенно начинаю успокаивать я свою расстроенную женушку.

— Пошли домой, а то мне что-то плохо, — уже еле-еле выдавливает из себя Инночка.

Ах ты, моя сладкая. По её виду заметно, что ей действительно сейчас плохо.

Но через полчаса она успокоилась и, покинув судно, мы пошли по тёмному порту к трамвайной остановке, чтобы добраться домой.

В трамвае Инночка совсем отошла от перенесённых переживаний и её озорные глаза сверкали от воспоминаний, как эти два «шкафа» перетрусили от слов столь хрупкого создания.



Только позвонили в дверь, как она сразу распахнулась и Алёна с криком:

— Папочка, милый, как я соскучилась! — бросилась мне не шею. Данила тёрся рядом, тянув свои ручки ко мне. И, взгромоздясь мне на руки и освоившись на них, он уже смело спросил:

— А ты корюшку привёз?

— Нет, сынок, корюшки не было, но у нас есть яблоки и мандарины, — этого хватило, чтобы он юркнул с рук и полез в сумку, стоящую у моих ног.

Достали подарки. Каждый принялся их примерять. И такие красивые, одетые в обновки, они сели за стол.

Инночка, всё ещё взволнованная от пережитого, начала заставлять стол снедью.

Поставила на стол бутылку «Монастырской избы». Детям я привёз «Кока-колы». Так за разговорами незаметно пролетел вечер.

Когда детвора улеглась, можно было уже уединиться и нам. Два, истосковавшихся сердца, всегда стремящихся друг к другу, две половиночки, волей судьбы, разносимые в разные стороны, наконец-то соединились.

Разговоры, поцелуи, объятия, стремление сделать близкому самое лучшее, на что ты только способен, делали нас счастливыми. Каждое слово и жест — всё было создано для этого. Мы понимали желание любимого и от этого счастье близости было огромным. Оно явилось нам наградой за разлуки и трудности, которые каждый из нас вынес в одиночестве.



Не успел прозвонить будильник, как Данила уже проник к нам в кровать и, устроившись между нами, вертел беленькой головкой, задавая кучу вопросов. От шума проснулась и Алёна. Она тоже легла в серединку. Даниле хотелось быть поближе ко мне, а Алёне тоже. Началась свалка. Тут уже и будильник не был нужен. Сон сняло, как рукой.

Но, Даниле надо в садик. Хорошо, что он находится под окнами дома. Алёне — в школу, одну остановку на трамвае, а мне — в порт.

Инночка взяла отгул и мы отправились на судно вместе.

В восемь часов мы уже прибыли на судно. Ребята, обеспечивающие нашу безопасность, уже приехали и поджидали грузчиков. Я пригласил их на кофе к себе в каюту.

За кофе Инночка рассказала им о вчерашнем инциденте со «шкафами». И тут один из них всунул голову в дверь каюты. Увидев ребят, он обомлел, но те поманили его пальчиком. А когда он бочком втиснулся в каюту и прижался к дверному косяку, они объяснили ему доступными словами об его неприличном вчерашнем поведении.

В результате главный «шкаф» выдавил из себя:

— Извините нас, Инна, мы не хотели причинить Вам беспокойство, — и тут же испарился.

Этих двух амбалов я не видел даже на выгрузке машин.

На свою «Либерту» я поставил свежезаряженный аккумулятор и осмотрел её целостность после ночи в родном порту. Она мне нравилась. Двигатель 1,8, стального цвета, комби, на шипованных, с литыми дисками на 175/13 колёсах, смотрелась она отлично. Ни ржавчинки, ни вмятинки — картинка, а не «Ниссан».

Грузчики, пощёлкав языками, взяли 25 рублей за выгрузку, зацепили за колёса моё приобретение и перенесли на причал. Инночка вынесла оставшиеся вещи и…

Двигатель работал бесшумно. Прогрелся. 1-я, 2-я, 3-я и мы выкатываемся из порта.

Я ещё не совсем почувствовал машину, поэтому вёл её осторожно. До дома доехали быстро. Выгрузили вещи и тут моей единственной и ненаглядной вздумалось съездить на базар.

— Ладно, поехали, — неохотно согласился я со своей второй половиной.

Мне и самому хотелось поездить на своём новом приобретении.

Съездили на один базар, а потом на другой, находящийся около дома.

Быстро накупили всего, на что упал взгляд и тут очередная мысль была выдана моей женой:

— Знаешь, мне ведь через неделю на права сдавать, давай я потренируюсь на нашей машине в безлюдном месте, — предложила она.

Я возразил, что сдавать ей придётся на «Москвиче», что руль у него с другой стороны, но все доводы оказались бесполезными.

— Ладно, поехали, — неохотно поддался я на её уговоры.

Выехали на шаморовскую дорогу. За Горностаем Инночка села за руль. Сначала тронулась рывком, потом уже плавней и переключилась на четвёртую скорость.

Под музыку Поля Мориа в теплом салоне ехалось прекрасно. От возбуждения Инночка раскраснелась, стала ещё красивее, и сердце моё успокоилось и растаяло. Остановились, чтобы снять верхнюю одежду и шапки. Сложили их на заднее сиденье и вновь она тронулась легко. Плавно набрала скорость и под прекрасную музыку ехалось бы, да ехалось…

— А что это за жёлтая полосочка на спидометре? — как бы невзначай поинтересовалась она.

— Когда стрелка её достигнет, то зазвенит колокольчик, — объяснил я, напряженно вглядываясь в дорогу.

— Давай попробуем до колокольчиков? — озорно предложила она.

— Давай, только немного дальше. Там ровный, длинный участок дороги, — бездумно ответил я. — Только давай, я сначала пристегнусь.

Вот и этот длинный прямой участок, идущий с небольшим уклоном вниз. Двигатель заурчал натужнее, стрелка поползла к отметке 110 км/час. Колокольчик зазвенел:

— Работает! — радостно воскликнула она.

— Сбрасывай газ, — едва я успел сказать эти слова, как спуск закончился.

В конце спуска неожиданно появилась замёрзшая лужа, а дальше на 2 — 3 километра шла ровная дорога и ни одной машины на ней.

Машину на луже бросило влево.

— Ой, что это? — вскрикнула Инночка и закрутила руль в сторону заноса («Ниссан» был переднеприводным), потом беспорядочно вправо, влево. Машину развернуло поперёк дороги и выбросило на правую обочину. Бабах. Тишина и темнота…



Та-ак, значит жив. Я пошевелил пальцем на руке. Хо! Шевелится — нормально. Что это за запах? Аптечка что ли разбилась? Но тишина и темнота. Боюсь открыть глаза. Да они, по-моему, и не открываются. Да нет. Одно веко приоткрылось, и в щелку я увидел белый потолок. Ого! Я в больнице что ли? И тут рядом голоса. Один, видимо, пожилой женщины. Другой, вроде бы, девичий.

— Этот-то всё также, а у того с той недели начались какие-то изменения. По-моему, в лучшую сторону. Я просматривала сегодня диаграммы, на них это заметно.

Ага, тот — это значит я. Значит уже больше недели я здесь. Вот дела. Бабахнулись, значит неслабо. А где же Инночка? Что с ней? Как бы всё это узнать?

— Смотрите! У того что-то на осциллографе забегало!

— Да, недаром вчера были какие-то пики.

Слышу, подходят ко мне. Кто-то склоняется надо мной. Запах тонких духов и хороших сигарет.

— Голубчик, а Вы не притворяйтесь. Откройте глазки, — прозвучал надо мной ласковый нежный голос.

Эх! Не надуришь этих врачей! Пришлось один глаз приоткрыть.

— Здравствуйте. Ну, вот и молодец, выкарабкался, — уже радостно произнес прежний голос.

Пытаюсь что-то сказать, но ни черта не выходит. Даже зло берёт!

— Катя, смажь ему рот. По-моему, он не выкарабкивается, а взлетает. Так, — женщина с приятным голосом сделала паузу, шелестя какими-то бумагами, — его дела пошли лучше, — чувствовалось, что она о чём-то думает.

Ощущаю во рту прохладу, свежесть ментола, губы, уже не как камни, вроде, в них даже пульсирует кровь. Открываю слегка глаз. Доброе, участливое лицо женщины, чем-то напоминающее мне мать, опять надо мной. Ага, вот она какая, этот мой врач.

— Ну, вот и хорошо, — так же ласково воркует она надо мной. — Открывай, открывай свои глазки. Второй тоже. Ты же мужик, — всё так же ласково подбадривает она меня. — Давай, давай, действуй!

А, знаю я эти ваши штучки. Всё-то вы подбадриваете, стараетесь надурить, а тут может быть, обрубок какой-то валяется. Обрубок ли? А ну, если я шевельну ногой? Ого! Пальцы на ноге зашевелились. А на второй? Тоже шевелятся. Значит, руки, ноги есть, башка прилеплена. Всё! О’кэй. Я живу!

Но где же моя Инночка? Сквозь туман слышу ещё какие-то ободряющие слова, но я их не слушаю. Концентрирую мысли, например, на пальце. Шевелю — нормально. На другом. Шевелю — нормально. И так контролирую все части своего тела. Боюсь только открывать глаза. Ну да ладно, чёрт с ними, не скиснут. Давай попробую. И второй открывается. Вижу свет, улыбающееся лицо врача и медсестры.

— Ну вот, и молодец. А теперь на сегодня хватит. Отдыхай. Катя, сделай ему обычный массаж и подкорми. А то ведь отощал за четыре-то месяца. А потом пусть спит.

Мама дорогая. Четыре месяца я тут валяюсь!!! Вот это бабахнулись! Но где же Инночка? Что с ней?

— А ты, дорогой, пока ешь и спи. Скажу твоей жене, чтобы завтра пришла, а то она тут все пороги пооббивала. Иногда я позволяю ей посмотреть на тебя.

Чувствую в животе какое-то наполнение. Ничего себе! Это они меня через трубку во рту чем-то нашпиговывают.

Ну, слава Богу! С Инночкой всё в порядке! Я её, мою золотую, завтра увижу. Она посмотрит на меня своими изумрудными глазами, улыбнётся и голосом, непередаваемой нежности, спросит:

— Алечка, ну как ты там?

Быстрее бы завтра. Что-то мягкое обволакивает голову. Я куда-то лечу. Но бабаха нет.

— Значит, засыпаю, — промелькнула последняя мысль…



Опять голоса. Те же самые. Открываю глаз. Исподтишка подсматриваю.

— Давай, давай и второй открывай, нечего симулировать немощность, — я услышал тот же ласковый голос. — Давайте, девочки, сделайте-ка ему хороший массаж и приподнимите голову.

Если просите, то открою. Открываю оба глаза. Стараюсь оглядеться. Шевельнул головой. Нормально. А ну-ка ещё раз. Получилось. Отлично! Потом спорт и бег сделают своё дело. А сейчас мне бы только слегка расшевелиться. Чьи-то руки начинают массаж ног. В ступнях щекотно. Хихикаю.

— Смотри, он уже смеётся, — слышится радостный голос от моих ног.

— Значит завтра побежит, — уверенно говорит тот же ласковый голос врача.

Но иногда эти руки доставляют и боль. Но я терплю. Поднимается голова. Теперь я уставлен не только в потолок. Вращаю глазами справа налево, потом наоборот. Три женщины — и все улыбаются. На той стороне лежит какой-то ханурик весь в проводах. Вообще-то, я от него, наверное, мало, чем отличаюсь, но уже чувствую своё превосходство над соседом.

— Ну что же. Выглядишь молодцом! — так же ободряюще говорит мне врач. — Причешите его, девочки. Руку-то хоть сможешь поднять, герой? — уже насмешливо спрашивает она.

Пытаюсь это сделать, но что-то она, какая-то ватная.

Раз, другой, ещё попытка. Рука едва оторвалась от одеяла, но тут же упала. Пытаюсь сказать что-то, но не получается.

— Не перенапрягайся. Пока не надо. Тебе после такого сильного сотрясения теперь надо всё делать осторожно, постепенно. А пока у тебя есть потеря речи, а возможна и амнезия.

Амнезия? Что-то знакомое. А… Это, что я ничего не помню. Вот уж дудки вам. Это в американских фильмах ничего не помнят, а я всё помню. До капельки помню.

«Но вам об этом не скажу», — это уже в моей голове пролетает вредный голос.

О! Да она же говорила, что я к тому же и немой. Вот хорошо Инночке будет. Она же теперь сможет мне говорить всё, что захочет, а в ответ не услышит ни одного грубого словечка. Одно плохо, что никакого. А она же любит ещё и ушами. Но что-нибудь изобретём. Быстрее бы ей разрешили прийти ко мне.

— Всё, клиент готов, — в шутку говорит массажистка.

— Тогда я сейчас приведу жену, — слышу голос другой медсестры.

— Хорошо, — как-то глухо говорит врач и устраивается в углу палаты.

Сейчас, сейчас я её увижу…

Сердце начинает учащённо стучать, руки невольно сжимаются в кулаки. Я весь напрягся, Знакомое ощущение ожидания встречи.

Сколько раз я его испытывал, приходя из рейса. И тогда, когда моя любимая встречала меня, то на рейдовом катере, то на причале, то с властями, а то и просто так, когда я шёл из магазина с покупками или с трамвая, или с работы домой.

Стучи сердце, волнуйся, ведь за эти мгновения встреч и радости от них, я готов отдать всё, что у меня есть! А когда встречаются взгляды, после длинной разлуки, то это вновь восстанавливается нить жизни, это с новой силой вспыхивает любовь и вызывает необъяснимый подъём духовных и моральных сил. Сейчас это произойдёт! Сейчас всё прежнее во мне всколыхнётся вновь!

Слышны шаги, открывается дверь и в лучах солнца, падающего из окна, появляется она, ведя за руку Данилку. Солнце так ярко освещает её, что виден только её контур, а всю — нет. Она делает ко мне шаг, выходя из этого солнечного круга. Но что это? Кто это?

Нет извините. У меня амнезия, как вы говорите, но зачем мне это подсовывать? Не настолько уж я амнезирован, чтобы не узнать свою Инночку.

Какая-то белая круглая морда. Прищурив свои подлые глазки, тянет ко мне свои руки со словами: «Здравствуй, Алечка». Но что это за голос? Это не её голос. У нас нет такого голоса! У нас нет этих противных рук и прищуренных глаз. И она тут же подталкивает ко мне какого-то пацанёнка с лицом кавказской национальности, чёрного и курчавого.

— Иди Данилка к папе, — фальшиво звучит голос незнакомки.

Не мой это сын! Где белые кучеряшки? Где кругленькая, с румянцем во всю щёку, мордашка моего Балихонистового? Вы что меня все здесь за дурака держите? Я поворачиваю голову к врачу.

— Твою, господа Христофора Колумба через Панамский канал! Чего вы мне тут подсунули? — хочется ей сказать, но голос обрывается и только мимика лица выдает все моих эмоции.

Врач встает с кресла, откуда она наблюдала за мной, и уверенно говорит:

— Нет у него никакой амнезии. А Вы. Елена Алексеевна, идите и заберите отсюда Романа. Извините, Алексей Владимирович, — уже вежливо продолжала она, — за эксперимент, но ведь Вы сами пытались ввести нас в такое заблуждение. Тяжело и грубо, но извините.

Ни фига себе «извините». Господи, прости меня за грубость. Это у меня чуть все шары не повылезали, я чуть не рёхнулся, а она «извините». Но постойте, тогда, где же моя Инночка? Что с ней?

— Но Вам придётся пережить ещё более трудные испытания, будьте готовы к ним, — продолжала ненавязчиво говорить врач.

Она подошла ко мне и, заглянув мне в глаза уже сосем другим тоном продолжила:

— Ваша жена во время аварии погибла, а Вы только чудом остались живы. Да и то мы собирали Вас по кусочкам. Через месяц — два, Вы будете в норме. Постарайтесь привыкнуть к этой новой жизни.

Вот это похуже того бабаха!!!

Как так, что её нет? Что? Её совсем нет? И никогда не будет? Не будет громадных, всепоглощающих глаз! Не будет бархатных губ! Никогда не будет её голоса, и никто мне не скажет: «Алечка», как могла говорить только она.

Была бы сила, разбомбил бы вас всех к чёртовой матери со всеми вашими экспериментами и собиранием по кусочкам. Но руку невозможно поднять даже для того, чтобы вытереть, заполненные слезами, глаза.

— Один, один, один. Я один, — только и била одна единственная мысль мой мозг.

Её нет! А только сейчас я об этом узнаю. Никогда не будет её улыбки. Не будет её тепла. Не будет смеха. Не будет ласки. Не будет любви. Как метроном стучат тяжёлые фразы в голове. Не будет жизни…

Глаза полны слёз. Они текут и я в них захлёбываюсь. Я ничего не могу с собой поделать. Я плачу. Беззвучно глотаю одну слезу за другой. Из-за них в глазах темно, как будто наступила ночь. Из груди вырывается рыдающий вопль, я стараюсь его подавить, но он разрывает меня изнутри…

***

Темнота. Мерно работает главный двигатель. От ритма его работы судно слегка вибрирует. Я ищу рукой край, мокрой от пота, простыни и вытираю слёзы. А они всё катятся и катятся из глаз, как и струйки пота по телу, когда в машине в тропиках идёт работа. Долго-долго лежу, ещё не осознавая, что это всего лишь сон, что уже две недели я действительно не слышал голос своей Инночки. Завтра приход в порт. И первым делом, что я сделаю, так это из первого же автомата позвоню ей.

До конца рейса оставалось два с половиной месяца…

1997 г.
Аравийское море

Рассказ опубликован в книге «Три измерения»: https://ridero.ru/books/tri_izmereniya/