Рассказы о Лемешеве. Живая вода

        Август 1936 года.
        Деревня Старое Князево.

        – Галочка, глухарёк какой, смотри!
        – Где глухарёк?..
        Галочка завертела головой, потом посмотрела на кроны сосен, горящие розово-золотым закатным солнцем. Лемешев ладонью придержал ей на макушке панамку, чтобы не слетела, осмотрелся. Под деревьями уже всё тонуло в вечернем сумраке, но цвета вокруг были на удивление глубокими, насыщенными, какими-то исконными, настоящими.
        – Иди сюда, – он опустился на корточки перед большой кочкой, покрытой вперемежку изумрудным и белым мхом.
        Во мху торчали рыжие сосновые иглы, сухие ломаные веточки, шишки. На верхушке кочки опад был приподнят, из него выглядывала коричневая грибная шляпка – неровная, нежно бархатистая, она местами бугрилась, местами морщилась, она казалась то плотно натянутой, то присобранной, как край абажура… Сергей Яковлевич освободил гриб от сосновых игл, отвёл в сторону пушистые побеги мха.
        – Ты не на деревья смотри, – улыбаясь, сказал он. – Глухарёк – это не птица. Это белый гриб, боровичок. У нас их называют глухарями. Погляди, какой симпатичный толстяк! – он залюбовался боровиком. – Ну, давай, вытаскивай его скорей.
        Галочка попыталась охватить маленькими пальчиками гриб и вытащить его, но  безуспешно. Тогда она запустила в мягкую хвойную подстилку обе руки. Боровик сидел как влитой.
        – Не получается? Эх ты, слабосильная команда… Дай-ка я.
        Сергей Яковлевич пощёлкал по шляпке, по толстой ножке – звук был солидный, как по дубовому ведёрку. Он раскачал гриб, с хрустом вывернул из мха, прикрыл ямку опадом.
 
        На ладони лежало лесное чудо. С восхищением рассматривал он боровик. Какой красавец! Белая ножка, слегка подёрнутая смугловатым налётом, напоминала крупную грушу, тёмно-коричневая бархатная шапочка плотно охватывала её там, где у груши полагается быть хвостику. Шляпка только-только начала раскрываться, по самому её краю шёл тонкий, кокетливый кремовый кантик. Такой же нежно-кремовой и чистой была внутренняя поверхность шляпки. Глухарь и тяжестью своей был сродни большой груше.
        Ну вот, наконец-то всерьёз пошли белые грибы, вся деревня уж дня два как таскает полные корзины. Этот гриб они с Галочкой нашли случайно почти у самой околицы, на опушке леса, когда все впятером пошли гулять вечером. Просто идти по просёлочной дороге было скучно, и Сергей Яковлевич брёл обычно поближе к лесу, а Галочка всегда тянулась за ним, как ниточка за иголкой. Сегодня они заглянули на опушку поглубже и, как выяснилось, не напрасно.
 
        Сидя на корточках голова к голове, они любовались боровиком. Лемешев держал свой трофей на ладони и чувствовал, как его охватывает привычный жар охотничьего азарта. Он поднял голову, глубоко вдохнул запахи лесной прели, сосновой смолы, мха, сухой травы, чудный запах грибов, который не спутаешь ни с каким другим. Его цепкий пристальный взгляд уже невольно скользил по мху вокруг.
        – Здесь поблизости должен быть ещё один гриб, я чувствую. Надо его найти, – сказал  он. – Давай поищем, пока светло.
        – Давай!..
        Но насладиться грибной охотой им не дали.
        – Серёжа!.. – донеслось издали, со стороны дороги. – Где вы?

        Он обернулся. Просёлочную дорогу отделял от леса обширный луг, по которому были разбросаны одинокие молодые сосенки. На лугу было ещё светло. Но прозрачный летний вечер постепенно мерк, золотистые отсветы на вершинах сосен гасли на глазах. Очень скоро совсем стемнеет. Он остановил себя, стряхнул охотничье наваждение, с сожалением вздохнул. Ладно, действительно сейчас искать грибы не время, тем более что и класть их не во что.
        – Мы идём! – крикнул он и выпрямился, взял Галочку за руку. – Потеряли нас с тобой. Пойдём догонять.
        Они вышли из-под деревьев и, раздвигая высокую траву, пошли наискосок к дороге.
        – Дядя Серёжа, а зачем ты всегда прикрываешь место, где рос гриб?
        – Я привык, меня так научили в детстве. Понимаешь, там остаётся грибница – семейка, из которой будут расти новые грибы. Она не должна пересыхать. Её нужно беречь, укрывать мхом, листьями, если хочешь, чтобы грибы продолжали расти в этом месте. Когда погода не очень сухая, то вот такой гриб может вырасти за день-два. Кстати, надо будет нам с тобой заглянуть к этой кочке послезавтра, наверняка там вырастет ещё один глухарь. А может, и не один. Когда я был маленьким, знаешь, сколько грибов домой таскал? Их мы и ели в основном. Грибы ели, да рыбу, которую наловим… Да картошку. Тогда лес, речка и огород, можно сказать, нас кормили, хлеб дома не часто бывал… – он посмотрел на Галочку: она, не отрывая от него глаз и чуть приоткрыв рот, внимательно слушала. – Ты, дружок, под ноги смотри, а то шлёпнешься.
        – Не шлёпнусь, ты меня за руку держишь, – резонно возразила Галочка; она любила порассуждать и поспорить. – Дядя Серёжа, а когда мы пойдём за грибами?
        – Завтра. Пойдёте с мамой, папой и тетей Алисой в сосны. В тот лес, где растут ландыши, помнишь? В соснах сейчас белых грибов море. А Джой будет вас охранять.
        – Чтобы нас медведь не съел?
        – Конечно. Джой у нас такой – отважный, гроза медведей, ему палец в рот не клади! – улыбаясь, ответил он. – Да не бойся, я шучу. Я здесь в последний раз видел медведя лет пятнадцать назад…
        – Настоящего?!.
        – Настоящего. Охотники говорят, что они отсюда ушли.
        – Жалко! Я тоже хочу посмотреть настоящего!
        – Ишь ты, какая смелая! А мне кажется, что вполне можно прожить и без медведя. Лучше с ним в лесу не встречаться, ты уж мне поверь. Домой вернёшься – в зоопарке посмотришь. Твоё дело завтра – грибы искать, собирать да в корзинки складывать. И самое главное – не потеряться. Только смотри, не трогай больше ягоды ландышей, они ядовитые. Помнишь, что я тебе про них говорил?
        – Помню… А ты разве с нами не пойдёшь?
        – Нет, я завтра на рыбалку поеду.
        – Ну-у, – пригорюнилась Галочка. – Без тебя не интересно.

        Она, не выпуская его руку, на мгновение присела, подобрала в траве под сосенкой большую пустую шишку, деловито осмотрела и сунула в кармашек.
        – И зачем тебе шишка?
        Галочка задрала нос, посмотрела серьёзно из-под панамки:
        – Она волшебная. Это старичок-лесовичок. Я его завтра возьму с собой, и он мне все грибы покажет. И ягоды, – поколебавшись, добавила она. – А ты мне почитаешь сегодня про царя Салтана?
        – Нет, дружок, сегодня мы с тобой читать не будем, сегодня нужно пораньше лечь. Мне завтра очень рано вставать и делами заниматься. Я уеду, когда вы ещё будете спать. Маму попроси, чтобы она тебе почитала.
        – А я хочу, чтобы ты…
        – Ладно-ладно – хочу! Мало ли чего! – рассмеялся он. – Самой пора учиться читать, тогда никого и просить не надо будет. Вон какая большущая вымахала – через полгода уж пять лет стукнет.
        Галочка смеялась, баловалась, капризничала, ловила на ходу свободной рукой пушистых музыкантиков, немножко похожих на пчёл, – они ещё не легли спать и мелодично жужжали в траве над цветками цикория и пижмы. Осторожно поймав музыкантика в горсть, она подносила руку к уху, с восторгом слушала высокий нежный звон, потом раскрывала ладонь, побрасывала пленника и обязательно провожала его глазами, смотрела, как он возвращается к цветам. Сергей Яковлевич улыбался, смотрел, как она играет, отвечал ей, с удовольствием слушал её голосок.
       
        Удивительный народ малыши. Они наивны, доверчивы, поэтичны и очень искренни во всём. Как легко у них мечты и фантазии переплетаются с реальностью, как легко от насущных дел они мгновенно, без усилий переселяются в чудесные сказочные страны и так же без усилий возвращаются назад! И так же легко обижаются, если им не верят взрослые. И легко, бесхитростно, великодушно прощают обиды. Галочка, наверное, подумала, что он собрался посмеяться над её словами о волшебной шишке. Разве можно над этим смеяться… Тогда нужно перестать принимать всерьёз творческое воображение, нужно лишить крыльев человеческую душу, нужно отказаться от чистой, незамутнённой наивности, без которой не может быть артистического перевоплощения… Есть отличные слова, точно отражающие суть творчества: «Так будем же смело и страстно чудесные сказки творить!» Это очень верно сказано. Он сам живёт только так и никогда не будет жить иначе.
        Лемешев, как всегда, унёсся мыслями очень далеко и пришёл в себя только тогда, когда ему в руку с боровиком ткнулся холодный собачий нос.
        – Джой, смотри, какой мы гриб нашли! – ворвался в уши ликующий Галочкин голос.
        Пёс внимательно изучил блестящим чёрным носом хозяйскую добычу и побежал рядом.
        Боровик-богатырь вызвал всеобщее восхищение. Сергей Яковлевич, уж на что привычный к отборным грибам, и то был доволен и даже горд. Он отдал глухаря Галочке, и она торжественно понесла его домой, прижав обеими руками к груди – в одной руке удержать гриб у неё никак не получалось.

        На следующее утро Лемешев встал, едва начало светать. Оделся, собрал в темноте на ощупь всё, что нужно для умывания и, ступая бесшумно, вышел на крыльцо. Двор был погружен в рассветный сумрак.
        Вокруг царили привычные звуки раннего деревенского утра. Только что прошло стадо в сопровождении старенького деда Митрия. Тяжёлая медленная поступь коров, редкое мычание, монотонные окрики пастуха постепенно затихали вдали, оседала пыль на дороге. По всей деревне неслась перекличка петухов. Всегда было очень забавно слушать их теноровое разноголосье – каждый славил восход солнца по-своему. Мамин петух, например – воинственный, артистичный Петька, – взлетал на забор с каким-то орлиным клёкотом, гордо выпячивал коричневую грудь с голубым отливом и оглашал окрестности звонким героическим тенором. За все эти таланты Сергей Яковлевич прозвал его Радамесом. Сейчас Радамес уже спел утреннюю песню и исчез с забора по каким-то своим делам.

        Сегодня Лемешев решил обойтись без утренней зарядки, рассудив, что её вполне заменит ранняя поездка на велосипеде. В полумраке у летней кухни маячил белый платочек, повязанный концами назад, – мама уже возилась с завтраком. Он подошёл к ней, обнял за плечи, прильнув лицом к платку, поцеловал в белый висок:
        – Доброго здоровья… Горячая водичка найдётся?
        – Доброго здоровья, сынок, – она подняла на него взгляд, серые глаза её улыбались. Мамины глаза часто теперь улыбались. – Найдётся, как не найтись. Вон тот котелок бери, Серёженька, в нём вода уже согрелась.
        Горячая вода была нужна ему для бритья. Он пристроил рядом с рукомойником маленькое складное зеркало и начал взбивать помазком в чашке мыльную пену. Критически поджимая губы и двигая мягкой бровью, придирчиво рассматривал он себя в зеркале – утреннего света на это уже вполне хватало.

        Опять загорел, как индеец. Сколько раз давал себе слово не жариться на солнышке, особенно когда до начала сезона остаётся меньше месяца! Но поделать с собой ничего не мог: загорать – такое же удовольствие, как и купаться. А когда спохватишься – прикрываться от солнца уже поздно.
        Волосы отросли, выгорели. Это не страшно, в последних числах августа, когда они вернутся в Москву, он сходит в парикмахерскую, и все светлые вихры останутся там, голова опять станет русой, как обычно. Полоска светлой кожи окантует затылок и виски, а потом потихоньку исчезнет вместе с загаром. Но ещё с месяц он будет выслушивать насмешки в театре от гримёров и коллег.
        «Сергей Яковлевич, как вы собираетесь с таким загаром петь Ленского? Как вам выбеливать лицо, о чём вы думали, когда калились на солнце?»
        «Серёжа, ты что, к Отелло готовишься? Хочешь партию у Ханаева отжать?»

        Он запрокинул голову, наклонил её влево, разглядывая шею. Шрамы, будь они неладны, опять стали здорово видны. Они заметно светлее загорелой кожи. Лордкипанидзе об этом предупреждал. Всегда после отпуска одна и та же история… Опять придётся на спектаклях шею прикрывать, пока не сойдёт загар.
        Сергей Яковлевич вздохнул, намылил щёки, подбородок и приступил к бритью.
Всё это – пустяки, мелочи жизни. Главное – уже пять лет он перестал болеть простудами, он вволю купается и в море, и в реке без боязни нажить себе серьёзные проблемы. Речка Тьма – чистая, тёплая, её вода притягивает, зовёт. Когда погружаешься в её лёгкую воду, то каждый раз кажется, что она ждала тебя, чтобы приласкать. Особенно это заметно, когда на мелком месте сядешь на песчаное дно, насквозь освещённое солнцем, положишь на колени руки, опустишь на них лицо и закроешь глаза. Солнышко греет плечи и затылок, а быстрые ласковые струи обтекают спину, ноги, гладят, кажется, даже что-то шепчут.

        А есть совсем мелкие места у пологого берега, где можно просто лечь на спину. Заложишь руки за голову – и дремлешь потихоньку. Течение там помедленнее, и вода прогревается сильнее. Грудь и лицо согреты солнцем, а от макушки до ног тебя омывает тёплая живая вода. Иногда чувствуешь, как в ноги легонько тычутся мальки – они тоже заявились сюда погреться. А вокруг – ласковые, умиротворяющие звуки, знакомые с детства: тихое водяное журчание вдоль берега, на крохотных водоворотах, цвирканье птиц в прибрежных кустах, шелест листвы на ветерке, и где-то совсем на пределе слышимости – едва уловимые деревенские звуки. Да, в море так не полежишь.

        Вокруг него такая мирная тишина и здесь бывает нечасто. Очень редко ему удаётся побыть на берегу одному. Чаще всего они приходят на пляж все вместе – Оля и Боря с Галочкой и он с Алисой. Тогда купание бывает весёлым и шумным, тут уж на мелководье не подремлешь. Они до изнеможения плавают и ныряют на глубине, загорают на мелком песке, играют в волейбол. А рядышком как по волшебству всегда вдруг оказываются деревенские мальчишки, и от них становится ещё шумнее.
        Мальчишки – вообще народ необыкновенный. Вездесущий народ. Куда ни кинь взгляд – обязательно наткнёшься на внимательно-весёлую, загорелую физиономию и блестящие озорные глаза. Даже на мамином заборе от них спасу нет. А на речке – тем более.
        Доберман Джой, стараясь всех охватить вниманием, в восторге носится по берегу, его длинные мощные лапы поднимают целые песчаные фонтаны. Он очень любит играть с ребятишками. Да он со всеми любит играть, хотя давным-давно вышел из щенячьего возраста. Есть у него извечная затаённая мечта, страсть, с которой ничего нельзя поделать, – достать языком хозяйскую физиономию и от души облизать. Но это – в идеале; а в жизни ему удаётся лизнуть хозяина разве что в подбородок, и то не часто. На этом собачье счастье, как правило, пресекается – Сергей Яковлевич всегда его за такие нежности ругает. Алиса тоже не разрешает ему своевольничать. Но Джой – оптимист, он никогда не теряет надежды.

        Июль и август – самые замечательные месяцы для отдыха. Тьма становится совсем тёплой, солнышко жаркое, как на юге. Каждый год – с тех пор, как Лемешев стал работать в Большом театре – выкраивают они с женой один летний месяц для отдыха в Князево. Чаще всего это июль, но бывает и август, как в этом году. И едут всегда впятером: он с Алисой и семейство Поповских – Алисина сестра Оля с мужем и маленькой дочкой. А в другом летнем месяце едут на море, и тоже впятером. Им очень неплохо вместе. Галочка – его крестница, а Оля и Борька давно стали не просто родственниками, а друзьями. Он в шутку называет их кацунами, от грузинского «кацо» – друг.
        Есть поверье, что нельзя купаться после Ильина дня. Мама всегда говорит, что второго августа Илья Пророк опускает в речку льдинку. Но у него со святым Ильёй отличные отношения, пять лет уж он купается почти до сентября – и ничего. И летние дожди ему стали не страшны.

        В этом году как раз второго августа, на Ильин день они всей компанией попали под сильнейший ливень. Гуляли, как обычно, впятером. Хорошо ещё, что не очень далеко ушли от деревни. Джой то носился вокруг, то бежал впереди, внимательно раздвигая длинным носом высокую траву. Вдруг он застыл, поднял голову, насторожил на макушке острые уши. И заскулил, бросился к хозяину, прижался к ногам, мелко подрагивая поджарым чёрно-рыжим боком. Сергей Яковлевич опустился на корточки, обнял пса за шею:
        – Что ты, малыш? Чего испугался?
        А когда выпрямился, то поразился внезапной перемене и тишине вокруг. По-прежнему палило яркое августовское солнце, над лугом ещё порхали, как ни в чём не бывало, беспечные капустницы, а птицы словно вымерли. С запада на ближний лес, реку наваливалась свинцовая мгла. Она быстро поглощала небесную лазурь. На тёмном серо-сизом фоне грозовой тучи на доли секунд проявлялись и мгновенно исчезали тончайшие молнии, она то и дело озарялась изнутри, вся набухала дрожащим светом.
        Человеческим ухом ещё не было слышно грома, каждая молния сопровождалась каким-то утробным басовым гулом, тревожно стесняющим грудь. Дунул сильный прохладный ветер, высоко поднял пыль с тропинки, прижал к земле траву, начал надувать пузырём одежду, вырвал из рук Галочки и угнал солнечный зонтик. Женщины всполошились, мать прижала Галочку к себе, Борька растерялся.

        – Ну, ребята, попали мы с вами! – Сергей Яковлевич быстро осмотрелся.
Спрятаться было решительно некуда. Под деревья нельзя, да и не спасут от такого ливня деревья.
        – Бегом домой! – он схватил Алису и Ольгу за руки, Борис посадил Галю на плечи, и они побежали в деревню. Джой, прижав уши, нёсся впереди.
        Убежать они, конечно, не успели. Ливень обрушился стеной. Так и пришлось бежать под сплошными отвесными потоками тёплого летнего дождя, под тяжкие удары грома, оскальзываясь на глинистой тропинке. Наконец они достигли спасительного сарая на окраине деревни. Джой уже стоял в дверях. Он далеко обогнал людей и раньше всех залетел в сарай.

        Они, тяжело дыша, заскочили под крышу. Дождь шумно бил по щелястым доскам, крыша во многих местах протекала. Чуть отдышавшись, растерянно смотрели они друг на друга. Мокрая одежда облепила тела, волосы повисли. У женщин чудом оказались не потерянными солнечные шляпы, висевшие на спинах. Всем сразу стало зябко. Боря поставил Галочку на землю, положил ей на плечи ладони, прижал к себе, чтобы согреть.
        – Как же мы по деревне пойдём в таком виде? – Алиса удручённо себя осматривала. Четверть часа назад на ней было воздушное летнее платье в мелкий цветочек, которое красиво подчёркивало её фигуру и которое она надела всего во второй раз. Теперь казалось, что платья нет, а мелким цветочным рисунком разрисовано само тело.
        – Не переживай, Алюня. Высохнет твоё чудесное платье – и будет как новое, ничего с ним не случилось, – невинным тоном сказал Лемешев.
        – Серёжа, я не о платье переживаю, не ехидничай, пожалуйста. Мы же словно нагишом… Придётся нам в этом сарае мёрзнуть, пока одежда не подсохнет.
        – Да я и не ехидничаю, с чего ты взяла… Что такого, собственно, произошло? И чем это наш вид не годится для деревни? – Сергей Яковлевич, улыбаясь, убрал со лба прилипшие волосы, провёл ладонями по темени, согнал воду. – Две красавицы, два красавца… Прости, Галочка, – три красавицы. Любо-дорого на нас посмотреть. Ничего лишнего, сплошная естественная красота. А как бегать умеем! Меня прямо-таки распирает гордость. Жаль, что у нас не было секундомера…

        Но свою забавную речь он завершить не успел – его прервал Джой. Пёс, словно специально выбрав место, чтобы всем досталось поровну, растопырил лапы, упёрся ими в землю покрепче и отряхнулся так, что окатил всех водой вторично. Галочка взвизгнула. Джой, перестав бояться, посмотрел на всех ясными глазами, прижал чертячьи уши к макушке, во мгновение ока встал на задние лапы, положил передние – грязные, в глине – хозяину на белые плечи и начал восторженно вылизывать ему мокрое лицо.
        – Да что ж ты делаешь!.. Джой!.. Перестань!
        Лемешев от неожиданности забыл все собачьи команды. Морщась и смеясь, он отстранялся, отворачивался. Но счастливый Джой дорвался, от его трепетного языка спастись было невозможно. Наконец Сергей Яковлевич взял добермана за передние лапы и с усилием опустил на землю.
        – Молодец. Хороший мальчик… Что самое ценное – заботливый. Редко таких заботливых собак встретишь, – с трудом сдерживаясь при дамах и ребёнке, сказал он.
        Джой умильно засвистел носом.
        – Натворил дел и радуешься? Умелец на все лапы…

        Лемешев глянул на размокшие теннисные туфли с чёрно-рыжими отпечатками собачьих лап, на обильно окроплённые грязью белые брюки, облепившие ноги, осмотрел свои плечи, грудь, махнул рукой и шутливо-безнадёжно уставился на своих спутников.
        Первой захихикала Галочка. Вслед за ней прорвало всех – им словно попала в рот смешинка. Они смеялись, оглядывая себя, смеялись, глядя друг на друга, а больше всего хохотали, глядя на Джоя, – довольный пёс вертел коротеньким хвостом, прямо-таки танцевал от радости, блестел карими глазами, задирал рыжие бровки, улыбался во всю зубастую пасть и демонстрировал готовность вновь осчастливить хозяина. Сергей Яковлевич, смеясь, сокрушённо покачивал головой и оттирал ладони от грязи мокрым носовым платком.

        Грозу быстро унесло, она сменилась недолгим редким дождём, а потом вновь засияло солнце. Они пошли домой.
        Они уже выглядели вполне прилично – горячее солнышко чуть подсушило волосы, ветер начал парусить мокрую одежду. Белая рубашка Лемешева была безнадёжно испорчена – на плечах и на груди у него красовались две широкие бурые полосы. О брюках и парусиновых туфлях, которые он окрестил «бывшими белыми», не стоило и вспоминать.

        Мама сидела на крыльце под навесом и ждала их. Увидев, сразу поднялась, захлопотала:
        – Давайте, быстрей переодевайтесь, а то застудитесь. У меня самовар готов. Я уж как увидела, что вы до дождя не вернулись, сразу его раздула. Главное – Галюньку быстрее вытирайте да одевайте в сухое. Сейчас кацавейку тёплую принесу.
        Она приостановилась, слушая, как они перешучиваются и смеются. Посмотрела на их сияющие лица, покачала головой, удивляясь их веселью, улыбнулась и ушла за кацавейкой.

        После чая Сергей Яковлевич босиком вышел на крыльцо, повесил на просушку Джоев ошейник и облокотился о перила. Какой чудный воздух после ливня, упоительно лёгкий, живительный, никак им не надышишься! И как всё ярко и празднично стало вокруг, все краски оживились, все лужи лазурные, в них отражаются небо и белоснежные облачка. Зелень сверкает тысячами крохотных капель. Похоже на росу на рассвете, но роса мельче, она мерцает затаённо, ведь утром солнышко только просыпается, его лучи ласковы и бережны. А сейчас оно в зените, светит во всю мощь, и капли воды на листьях сверкают ослепительно, словно драгоценные камни. В каждом лопухе, как в ладони, горит сказочный самоцвет. Трава во дворе кажется шелковистой, так и манит пройтись босиком. Удивительное дело: август на дворе, а зелень стоит весёлая, сильная, как в июне.
       
        Краем глаза Лемешев заметил движение, повернул голову: на заборе величественно восседал Петька Радамес. При малейшем постороннем звуке кочет на страх врагам надувал перья и косил внимательным золотистым глазом вниз. Он берёгся Джоя – отвага отвагой, а осторожность никогда не помешает: на днях он, утратив бдительность, лишился двух самых длинных перьев из хвоста. Откуда ему было знать, что его недруг после всех своих треволнений спит без задних лап в доме на половичке; слишком много выпало сегодня на его долю передряг – буря с громом и молниями, ливень, мытьё лап в ведре, страшное махровое полотенце, которым Алиса тщательно его вытерла. С ужасами жизни Джоя примирила чеплашка пшённой каши с варёными куриными хрящиками, и теперь разбудить его не могло ничто, даже свист хозяина.
        Сергей Яковлевич опять стал смотреть вдаль, подперев подбородок ладонью. В чистой сухой одежде было замечательно уютно, легко, комфортно, словно заново родился. И на душе спокойно было, тепло. Уверенно и ладно было на душе. Он глубоко умиротворённо вздохнул и поймал себя на том, что улыбается.

        Попозже он устроился на просохшей лавочке во дворе делать новые поплавки из гусиных перьев. Мама присела рядом, наблюдая за его работой.
        – А с чего это вас давеча разобрало, сынок? – помолчав, спросила она. – Иль смешное что встретили? И где ты рубашку так извозил? Её ведь теперь добела не отстираешь.
        – Рубашку мне Джой испачкал. Лапами.
        – Вот чертёнок! Такую хорошую вещь испортил!
        – Чертёнок, – согласился он, не поднимая глаз от своего занятия. – Да леший с ней, с рубашкой, что же теперь поделаешь. Лёньке отдадим на работу ходить, ему с соляркой возиться в самый раз. А особенно смешного… вроде ничего и не было, – пожал он плечами. – Просто, знаешь, мама… жить хорошо, – сказал он, улыбаясь. – Д;бро как-то всё. И весело. Вот и смеялись.
        Мама тихонько хмыкнула, глядя, как ловко он мастерит поплавок перочинным ножом.
        – Молодец ты у меня, – вдруг сказала она.

        Он удивлённо вскинул на неё глаза – мама всегда была скупа на словесную ласку. Обычно, когда хотела приласкать, она гладила его по голове, как малыша, молча обнимала. В такие минуты он бывал по-настоящему счастлив. Для него ничто не могло сравниться со счастьем тёплой материнской ласки и ощущения родной души рядом – любящей его просто за то, что он есть. Ни бурные овации зрительного зала, ни гордость от известности и признания публики, ни любовь женщины не шли ни в какое сравнение с этим тихим чистым счастьем. Пожалуй, только радостное упоение творчеством было ему сродни в своей подлинности и чистоте.
        Он всегда это знал, всегда чувствовал, но никогда не говорил об этом вслух. У них в семье не было принято рассуждать на такие сокровенные темы. Мама была немногословна. Лёнька в детстве был болтушкой, а вырос – посолиднел, лишнего слова не дождёшься. Сам Сергей Яковлевич молчуном не был. Он очень любил шутить, что-то рассказывать, обсуждать с друзьями, женой, коллегами, но душу настежь никогда открывал. В юности ему уже случилось нарваться на непорядочность людей, которых он считал друзьями, и он горько пожалел тогда, что раскрыл перед ними душу. Больше он никогда на эти грабли не наступал. И знал, что кроме матери нет человека, с которым он мог бы соприкоснуться душой, не опасаясь за последствия, – поделиться самым сокровенным или просто молча посидеть рядом, прижавшись к плечу.
 
        Он опять занялся поплавком. И, улыбаясь, шутливо проворчал:
        – Чего это я молодец? В колхозе, как Лёха, не работаю, трудодней у меня нет…
        – А зачем тебе в колхозе работать? Руки-ноги такие, как у тебя, у всех мужиков есть, а силёнки у иных и поболе будет. Найдутся работники и без тебя. А вот голоса такого ни у кого нет. Песни твои всем слышны. Лётают они от души к душе, – мама вдруг смущённо замолчала, оборвала себя.
        И добавила чуть погодя:
        – Ты, сынок, теперь долго болеть не будешь – на Ильин день дождик целебный.
        Она положила руку ему на спину, прикоснулась виском к плечу, а потом встала и ушла в огород – смотреть, не переломала ли там чего гроза.

        Мама оказалась права. Уже неделя прошла, а чувствует он себя отлично, словно в живой воде искупался.
        Сегодня они должны разделиться. Алиса с Олей, Борисом и Галочкой в сопровождении Джоя пойдут в дальний сосняк за грибами. После той грозы всю неделю выпадали лёгкие грибные дожди, и в соснах в изобилии полезли белые грибы.  Ребята пойдут собирать молоденькие боровички, красивые, крепенькие, самые вкусные на свете. Тот гриб, что они с Галочкой нашли накануне вечером, пойдёт сегодня в суп, он слишком крупный для сушки. Даже мама вчера удивлённо покачала головой, когда они вручили ей свою добычу.

        Каждый из белых грибов – просто маленький шедевр природы, иначе не скажешь. Даже смотреть на них огромное удовольствие, а уж держать в руках!.. С самого раннего детства, сколько себя помнит – он любуется боровиками, и, наверное, никогда не устанет ими любоваться. Юный белый гриб – величиной с детский кулачок, бархатистый на ощупь, массивная ножка словно обтянута тончайшей бежевой сеточкой, а на разрезе он ослепительно белый. Твёрдо-упругий, тяжёленький, звонкий боровичок сверху прикрыт замшевой шляпкой цвета ржаной хлебной корочки. Он издаёт такой чудный запах, с которым не сравнятся никакие другие ароматы.
        Как же он любит грибы! Даже сложно сказать, что любит больше – собирать их или есть. За время, оставшееся от отпуска, боровички как раз высохнут, и они увезут с собой в Москву деликатес – отборные сушёные белые грибы. Такого в городе не сыщешь днём с огнём.

        Он сам с удовольствием пошёл бы сегодня за грибами вместе со всеми. Но ему нужно за пескарями для наживки. И поздно вечером они с Борей займутся охотой на щук. Никто из его родных не может набраться терпения для ловли пескарей.
Купание и рыбалка – вещи несовместимые. Рядом с рыбаком ни в коем случае нельзя ни мутить воду, ни шуметь. Алиса и Оля рыбу удить не умеют, говорят, что это – не женское дело. Они быстро начинают скучать на берегу, болтать, смеяться. Борьку такая рыбалка неимоверно раздражает: ему нужно, чтобы каждый раз на крючок попадался здоровенный окунь, не меньше. А пескари, говорит, это не рыба, а так – одно недоразумение. Галочка, соскучившись, начинает баловаться, забегает на мелководье, прыгает с мячиком, плещется, смеётся. А тут ещё Джой… Носится по берегу, ловит, клацая зубами, стрекоз и бабочек, а потом залетает в воду и начинает басовитым лаем звать хозяев купаться. Это уж получается не рыбалка, а горе. Ну, ничего, собирать грибы он их научил, тем более что боровик ни с какой поганкой не спутаешь, все тропинки в сосняке показал. Пусть идут в лес. А он – на рыбалку, повыше от деревни, в тихую излучину Тьмы, к роднику.

        Сергей Яковлевич закончил бриться, умылся, окатился до пояса колодезной водой из ведра, растёрся полотенцем. Набросил рубашку, сунул руки в карманы широких штанов, подвёрнутых до колен, подошёл к калитке и замер, глядя на восток поверх леса и деревенских крыш. Он ждал.

        Здесь, в деревне, каждый вечер он давал себе слово лечь пораньше, но это почему-то никак не получалось. И всё равно каждое утро вставал до света, потому что очень любил встречать солнце. Это было всегда волнующе, всегда очень по-разному, и всегда непередаваемо прекрасно. Душа его каждый раз ликовала, встречая рассвет.
        Вся деревня была погружена в утренний туман. Крыши изб, деревья, кусты выступали из полупрозрачной дымки, словно на старинной акварели. На востоке небо из розовато-серого постепенно становилось золотисто-оранжевым, полосу лиловых ночных облаков уже начали пробивать струны солнечных лучей. Наконец, фиолетовые облачные закраины вспыхнули огненной полоской, ажурной, будто прочерченной тончайшим пером. Ещё минута-две – и вынырнет солнышко. Он ждал, затаив дыхание, сердце колотилось…

        Вот оно! И всегда – словно впервые! Сегодня солнце не поднималось лениво багровым диском сквозь туман, а ликующей звездой выкатилось и повисло над миром, всех лаская и согревая. Сергей Яковлевич, запрокинув голову, восхищённо любовался утренним небом, которое менялось каждую секунду.
        Подошла мама, встала рядом, облокотилась о калитку.
        – Я смотрю, ты всё на зорьку никак не наглядишься, сынок. Каждый день встречаешь. Поспал бы подольше, мой хороший, отдохнул, а ты вскакиваешь чем свет.
        – Где же мне ещё утренней зорькой любоваться? – ответил он, не отрывая взгляда от этого чуда из чудес – неизмеримой высоты прозрачного, переменчивого рассветного неба с лёгкими золотисто-лиловыми облачками. – Уеду в город – и всё. И считай – до следующего лета не увижу. Разве в Москве рассвет? Так, одно название. Только здесь и видно, как солнышко просыпается.
        – Твои-то спят ещё?
        – Спят. Пусть отдыхают. Они сегодня по лесу нагуляются, устанут, – он опёрся локтями о калитку рядом с ней, и она чуть потеснилась.

        В утреннем свете мамины глаза были прозрачно-серыми. Эти родные глаза когда-то были грустными, словно она всё время ждала беды. Но давно уж это тяжёлое ожидание ушло, взгляд её теперь светел и спокоен. А ласков он был всегда.
        – Ты им собери чего-нибудь с собой перекусить, ладно? – попросил Сергей Яковлевич. – Сухариков, что ли, дай. На городских вечно в лесу нападает едун, всё подряд начинают в рот тянуть. За Галюнькой нужен глаз да глаз, в прошлый раз она чуть ягоду ландыша не съела. Взрослые тоже не лучше, – он усмехнулся, махнул рукой. – Алиса как дитё малое: как же, говорит, Серёжа, такая красивая ягода может быть ядовитой? Это несправедливо! Строго-настрого запретил им жевать, чего не знают. Вроде поняли. Я-то не прослежу сегодня – сейчас за пескарями поеду к роднику. К обеду все обернёмся.

        Он на скорую руку позавтракал и быстро собрался. Натянул на босу ногу несчастные «бывшие белые», которые не удалось толком отстирать даже в щёлоке, на спину закинул соломенную шляпу на шнурке, потом вывел из сарая велосипед, пристроил на раму три удочки, повесил на руль ведёрко для пескарей, сунув в него сумку со всяким мелким рыбацким барахлишком. За воротами сел на велосипед и, помахав маме, поехал по тихой улице. Но ускользнуть незаметно не удалось.
        – Доброго здоровья! Дядь Серёжа, на рыбалку?
        Он оглянулся. Притормозил, опустил ногу на землю. Сзади из кустов, словно из воздуха, возникла стайка мальчишек во главе с соседским Тохой. Что же им не спится, этим сорванцам, а? Нормальные люди сны досматривают, а мальчишки уже готовы к приключениям. Опять будут у него выпрашивать велосипед, не иначе. У них прямо глаза горят на его «Украину».
        – Здорово, – Сергей Яковлевич прищурился от косых солнечных лучей.
        Он понял, что отвертеться не удастся, и попробовал напустить строгость:
        – Ну, и чего вам? Опять увяжетесь рыбу мне распугивать?
        – Не, мы помогать вам будем, – Тоха лукаво улыбался.
        – Дядя Серёжа, а Галюнька выйдет сегодня? – пропищал снизу девчачий голосок.
        Сергей Яковлевич опустил взгляд. Впереди старших мальчишек стояли двое соседских малышей, Тохиных младших, – пятилетняя Лёлька и четырёхлетний Ванюха.
        Он их сразу и не заметил.
        – Сейчас не выйдет, если только вечером. Галюнька сегодня с родителями за грибами собиралась.
        – А можно мы тогда с вами?
        – Можно. Куда же я без таких помощников? – улыбаясь, вздохнул он.
 
        Он поднял Лёльку и посадил боком на раму впереди себя – она тут же уцепилась загорелыми ручонками за руль. Кивнул Ване. Мальчик, сосредоточенно сопя, влез на багажник, уселся верхом. Сергей Яковлевич оглянулся:
        – Крепко сидишь, Ванюшка?
        – Да.
        – Ухватись за мой ремень. И смотри – хорошо держись.
        Лемешев взялся за рукояти руля, Лёлькины пушистые светлые кудряшки маячили прямо перед носом. Он медленно тронулся с места. Мальчишки пошли рядом. Гордые малыши были на седьмом небе от счастья.


Весна 1930 года.
Тбилиси.

        Профессор Тенгиз Васильевич Лордкипанидзе был личностью колоритной. Он происходил из семьи старинных тифлисских интеллигентов, до революции учился медицине в Москве и Женеве. Он отлично разбирался в музыке, боготворил итальянское и русское пение, но к вагнеровским голосам относился скептически. Он был знаком с Рахманиновым, Шаляпиным и Собиновым. В опере они с женой бывали почти каждый вечер, у них была своя ложа. Лемешев много слышал о нём, видел профессора в зрительном зале на спектаклях, но лично знаком с ним не был.
        Профессор был прям, статен и в вечернем костюме с бабочкой выглядел, словно артист императорского театра. Смотрел он всегда из-под сведённых полуседых бровей с проницательным прищуром, между бровями пролегали две глубокие сердитые морщины. Высокий лоб с большими залысинами, хищно-орлиный нос, скептический рот с чуть выпяченной нижней губой, твёрдый подбородок – тяжеловатое красивое лицо было суровым, немного высокомерным и никак не располагало к душевному общению.
 
        Когда Лемешев заболел и понял, что без медицинской помощи не обойтись, один из коллег по театру предложил ему сходить на консультацию к Тенгизу Васильевичу. Делать этого очень не хотелось, но деваться было некуда. Он чувствовал себя с каждым днём всё хуже: шея справа сильно болела, любое движение головы усиливало боль, из-за отёка стало трудно застёгивать воротник рубашки, всё время то знобило, то становилось жарко. И общее состояние было таким, что хоть ложись и помирай.
        На его опасения, что, мол, неудобно беспокоить такого человека, приятель заверил:
        – Серёжа, он всех нас лечит. И всегда обижается, если мы обращаемся к другим врачам. Иди, не бойся, он – добрейшей души человек.
        И он скрепя сердце пошёл к Лордкипанидзе.

        В больнице его проводили в пустую перевязочную и попросили подождать. Из коридора доносились отдалённые раскаты профессорского баса – «добрейшей души человек» распекал кого-то из персонала. Сергей Яковлевич совсем пал духом. Сбежать бы сейчас отсюда, куда глаза глядят… Он сел на кушетке поудобнее, вытянул ноги, заложил руки с кепкой между колен, тоскливо вздохнул и, стараясь не смотреть по сторонам, стал ждать.
        Наконец профессор появился в дверях.
        Лемешев никогда не видел его вблизи, а только в зрительном зале, издали, где полумрак и элегантный тёмный костюм скрадывали мощную фигуру. Он не и подозревал, что Лордкипанидзе настолько огромен. Могучие плечи и широченную грудь облегал необъятный белый халат с завязками на спине, стянутый в грузноватой талии поясом. Рукава были закатаны выше локтей и обнажали мускулистые предплечья.
        Лемешев поднялся с кушетки навстречу, глядя на врача широко раскрытыми, тревожными глазами. Внутри всё непроизвольно съёжилось и похолодело.
        А дальше произошло то, чего он никак не ожидал.

        Лордкипанидзе глянул, не узнавая… и вдруг просиял, широко заулыбался. Он стремительно, в один шаг оказался рядом, радушно протянул руку, зарокотал приветливо:
        – О-о, вон кто, оказывается, пожаловал! Мне сказали, что меня ждёт пациент, а это герцог Мантуанский собственной персоной! Здравствуйте, Сергей Яковлевич. Что стряслось?
        Больше всего удивило то, что Тенгиз Васильевич обратился к нему по отчеству. Никогда ещё к нему не обращались так за пределами театра, хотя на афишах в Тбилиси сразу стали печатать его полное имя. Но услышать такое обращение из уст знаменитого, всеми уважаемого человека было необычно и лестно. Лемешев, смущённо улыбаясь, подал руку в ответ, и она утонула в широкой профессорской ладони. Открытая улыбка врача и крепкое рукопожатие сразу рассеяли страх, на душе стало неожиданно спокойно. И он вдруг понял, что всё будет хорошо, что бояться больше нечего. Просто удивительно, как обманчива иногда бывает внешность! Никогда не предполагал он, что этот суровый человек настолько добр, обаятелен и прост в общении. От него веяло уверенностью и надеждой.

        Профессор внимательно выслушал его сбивчивый рассказ, велел снять пиджак и рубашку, вытащил из нагрудного кармана очки, надел, подвёл к окну, на яркий свет и начал осмотр. Он поворачивал его перед собой, словно мальчишку, задавал вопросы, внимательно пальпировал ему шею, часто вскидывая поверх очков свои удивительные тёмно-серые, прозрачные от солнца глаза. От одного его взгляда на душе становилось надёжно и тепло. И он так забавно комментировал осмотр, что Лемешева начал разбирать смех, хотя чувствовал он себя откровенно плохо и поначалу даже готов был вспылить:
        – Та-ак… красивая шея, ничего не скажешь… Вы, батоно, ещё дольше тянули бы – она стала бы ещё красивее… Это как же нужно бояться врачей, чтобы столько терпеть, а? Как вы выступали-то в таком состоянии, позвольте полюбопытствовать?.. Температура под тридцать восемь, не меньше, ах, молодец!.. Хотя чего я жду от певца… Знаю я вашего брата, от одного слова «хирург» – сразу в обморок, кверху лапками… Лучше геройски умереть на сцене, но только не даться хирургу в руки, а, батоно? Или нет? Шучу, шучу, не обижайтесь… И не смотрите на меня так сердито, иначе я со страху не усну ночью, – Лордкипанидзе взглянул поверх очков, чудом держащихся на кончике носа. – Почему вы так долго тянули, можете мне объяснить?
        – Я думал – само пройдёт.
        – Само! Это как раз тот редкий случай, когда думать вредно. Надо брать ноги в руки – и бегом к врачу. А теперь вот дотянули почти до беды…
 
        Лордкипанидзе во время осмотра гудел мягким басом, словно контрабас, негромко, умиротворяющее, интонации его были спокойны, чуть насмешливы и необычайно добродушны, гортанный грузинский акцент был почти не заметен.
        Наконец он закончил осмотр, снял очки, сунул дужку в рот и окинул Лемешева оценивающим взглядом. Лицо его посерьёзнело.
        – Вы ели сегодня, Сергей Яковлевич?
        – Нет. Что-то не хочется, – удивлённо ответил Лемешев.
        – Отлично. Тогда пойдёмте в операционную.
        – Как в операционную?!. Так сразу?..
        – Конечно. Чего тянуть? Ждать больше нельзя. Не волнуйтесь, всё будет в порядке.
        Лордкипанидзе обнял его рукой за плечи и повлёк по коридору, приговаривая на ходу:
        – Да не бойтесь вы, батоно, не собираюсь я вас убивать! Вы мне живой нужны. Как же я без вашего герцога, а? А без Фауста? Никак, совсем никак…

        И он выпал из рабочего графика на целых полтора месяца. Дело действительно дошло почти до беды. Несмотря на мастерски сделанную операцию, несмотря на то, что у него всегда всё заживало очень быстро, намучился он сильно. Никогда раньше не болел он так тяжело. И никак не ожидал, что воспаление какого-то крошечного узелка на шее может стать серьёзной угрозой для здоровья. Лордкипанидзе всё это время выхаживал его сам, ещё дважды оперировал. В конце концов всё зажило, и Тенгиз Васильевич отпустил его домой, велев прийти через неделю на контрольный осмотр и для «очень серьёзного разговора».

        Серьёзный разговор состоялся спустя ровно неделю.
        Сергей Яковлевич терпеливо ждал, когда профессор закончит осмотр.
        Сильными пальцами очень чувствительно хирург ощупывал боковые поверхности шеи, затылок, виски, больно забирался за ключицы, под нижнюю челюсть. Несколько раз заставил глотнуть. Наконец он повернул Лемешева боком к свету и окинул внимательным взглядом правую сторону шеи, осторожно прошёлся кончиками пальцев по зажившему шву. К области шрама он прикасался очень мягко, но всё равно было больно. Сергей Яковлевич стоял с каменным лицом и с трудом терпел, стискивая зубы.
        Наконец Лордкипанидзе приглашающим жестом указал на кушетку:
        – Прошу, батоно, – сел сам, упёрся в одно колено локтем, в другое – ладонью и, чуть развернувшись, прицелился проницательным взглядом. Видно было, что он размышляет и прикидывает, как бы помягче и подоходчивее сказать что-то не очень приятное.
        Лемешев набросил на плечи рубашку, примостился рядом, ожидая приговора.

        – Сергей Яковлевич, я считаю, что все поверхностные лимфатические узлы шеи справа и под челюстью вам нужно удалять, – помолчав, сказал Тенгиз Васильевич.
        – Все?..
        – Да, все. Они поражены туберкулёзом – уж очень характерно изменены. Так бывает, когда человек с детства тесно контактирует с туберкулёзной палочкой. Вы сами рассказывали мне о смерти отца, о ваших односельчанах… С этими узлами вы живёте как на бочке с порохом. От малейшего переохлаждения они будут тяжело воспаляться. Это уже один раз произошло: видимо, защитные силы вашего организма далеко не так мощны, как хотелось бы. Вы посмотрите, сколько беды принёс один-единственный узел. Ведь вы вышли из строя на целых полтора месяца – и ещё хорошо отделались. Еле-еле мы с вами залечили тяжелейший воспалительный процесс. Я сейчас очень детально пропальпировал вам всю шею. Практически все лимфатические узлы справа увеличены, воспалены и в ближайшем будущем грозят такими же проблемами, стоит только организму чуть-чуть ослабеть или переохладиться. А подчелюстные узлы представляют угрозу для гортани.
        – Как для гортани?.. Вы же говорили, что все эти железы расположены очень поверхностно и к гортани отношения не имеют.
        – Боковые – да, не имеют. А подчелюстные… Наклоните голову… Потерпите ещё немножко, – и профессор запустил твёрдые пальцы ему глубоко под нижнюю челюсть. – Чувствуете? Они в непосредственной близости от вашей гортани.

        Лордкипанидзе нахмурился, замолчал, медленно провёл ладонью по седому затылку. Казалось – он что-то решает для себя. Наконец он продолжил:
        – Должен вас предупредить, Сергей Яковлевич: то, что я вам предлагаю – в чистом виде эксперимент. Новаторский подход, если хотите. Обычно мы никогда ничего заранее не удаляем. А тем более – при туберкулёзном лимфадените. Но ваш случай особый. Вы – блестящий молодой артист, чья карьера на взлёте, вы не должны зависеть от прихотей вашего организма и внезапно надолго выпадать из рабочего графика. Вы сейчас находитесь под постоянной угрозой абсцедирования шейных лимфатических узлов, а допускать этого больше нельзя. Хватит одного раза. Поэтому я предлагаю вам удалить все поверхностные лимфатические узлы шеи справа превентивно. Всё равно рано или поздно придётся это делать. Я предпочитаю сделать рано, не доводя до беды. Левая сторона шеи опасений у меня пока не вызывает, слава богу.
        Встретив недоумённый взгляд, профессор поспешил разъяснить:
        – Простите, батоно. Латинский термин «превентум» означает «предупреждать».
        – Иначе лечить не получится?
        – Нет. Только оперировать. Решать, конечно, вам, но я бы не советовал тянуть. А тем более – отказываться. Сейчас мы с вами аккуратно, по косметическим линиям эти узлы иссечём. Разрезы заживут быстро, без воспалительного процесса рубцы получатся тонкие и потом будут видны минимально. А представьте себе, если опять нужно будет вскрывать абсцесс? Опять разворочаем вам половину шеи. И дело тут не только в уродующем дефекте, хотя для вас как для артиста и это очень важно. Это просто опасно для жизни. Шея – очень ответственное место. Здесь и крупные сосуды, и щитовидная железа. И ваша драгоценная гортань совсем рядом. Она может вовлечься в воспалительный процесс, а потом потерять подвижность.

        Лемешев мрачно молчал, опустив голову. Он положил ладонь на горло и слегка поглаживал пальцами болезненно ноющую шею. Потом попросил:
        – Тенгиз Васильевич, покажите, пожалуйста, на таблице, где будут проходить швы.
        – Извольте.
        Лордкипанидзе подвёл его к таблице, что висела на стене, вытащил из кармана халата маленький деревянный стетоскоп:
        – Разрезы пройдут вот так… так… и так, – хирург тонким округлым краем трубки очертил на анатомическом рисунке линии предполагаемых разрезов. – Сейчас всё складывается удачно. Сезон практически закончен. Если в конце мая я вас прооперирую, то к сентябрю всё отлично заживёт. И вы спокойно начнёте новый сезон. И не жалейте, что останетесь в этом году без летнего отдыха – вам всё равно в ближайшие месяцы ни купаться, ни загорать нельзя.
       – Да дело не в отдыхе… Какой там отдых! Всё равно никакого настроения,  – Сергей Яковлевич безнадёжно махнул рукой. – Нет, я не об этом. Я расстраиваюсь из-за этих шрамов. Хорош будет лирический герой с исполосованной шеей! Хотя, конечно, не мужское дело – об этом сокрушаться… И деваться, как я понимаю, некуда, – он тревожно и растерянно смотрел на Лордкипанидзе.
       – Правильно понимаете. Ничего страшного, просто полгода будете более тщательно прикрывать шею на сцене, только и всего. Месяцев через шесть-семь рубцы побелеют. Вы – человек не смуглый, у вас они будут не очень заметны. Зато избавитесь от огромной проблемы. И супругу успокойте, верну вас в сохранности и почти в целости…
        – Супруга тут ни при чём.

        Профессор пристально глянул на него, помолчал и мягко сказал:
        – Ну, что ж, бывает и так… Но вот в чём я с вами не согласен: что значит – не мужское дело сокрушаться? Вы – артист, батоно, ваша внешность, уж извините, – тоже ваш рабочий инструмент. Как же вам не расстраиваться? Я вас понимаю. Но я наложу самые тонкие швы… Ну, давайте, решайте. Я сейчас пока вас оставлю, вернусь через полчаса. Думайте.
        Лордкипанидзе взял с письменного стола белую шапочку, привычным жестом надел её чуть набекрень. Мельком глянув в зеркало, поправил шапочку на лбу и ушёл.

        Лемешев начал приводить себя в порядок. Повязывая галстук, подошёл к зеркалу, что висело над умывальником в углу кабинета. Он рассматривал грубый багровый шрам, оставшийся от недавней операции. Воротничок наглухо застёгнутой рубашки почти скрывал его.
        Если новые швы действительно заживут без проблем, а потом ещё и побледнеют, то почти ничего не будет заметно. Надо решаться. Он прекрасно знал, что такое туберкулёз и как он многолик. Многие его односельчане болели чахоткой, почему-то чаще мужчины. Восемнадцать лет назад от скоротечной чахотки умер отец, был болен брат, у многих ребят и мужиков в деревне шеи были изуродованы грубо зажившими рубцами. Он не хотел себе такой судьбы. И дело вовсе не во внешнем дефекте. Сейчас на карту поставлена его артистическая карьера: если с подчелюстными узлами случится такая же беда, какая случилась полтора месяца назад, то гортань пострадает наверняка. И даже мысль об этом приводит в ужас.
        Чёрт с ними, с послеоперационными шрамами. Он, в конце концов, не девица.
Что же касается Алисы... Их браку всего три месяца, вот и видно будет, как их союз вынесет это испытание. Во всяком случае, кажется, прошедшая операция и её последствия Алису шокировали, с лица у неё не сходит какое-то несчастно-жалостливое, чуть ли не брезгливое выражение. Но, возможно, он ошибается, и выражение просто жалостливое. Посмотрим, нужен ли ей будет теноришка в шрамах.

        Когда Лордкипанидзе вернулся в кабинет, то застал Сергея Яковлевича у окна. Лемешев стоял, заложив руки за спину и, чуть набычившись, смотрел на улицу.
        Услышав шаги, он повернулся навстречу врачу. Профессор смотрел на молодого человека и поражался перемене, произошедшей с ним за каких-то тридцать минут. Полчаса назад рядом с ним на кушетке сидел растерянный, настрадавшийся мальчик, в огромных глазах которого были и тревога, и тоска, и обида на жизнь, и даже, кажется, слёзы.
        Теперь на него смотрел исподлобья боец, которого недавно сбили с ног, но который, стиснув зубы, поднялся и приготовился к отражению нового удара. Он был собран, решителен, сосредоточен и напоминал туго натянутую струну. Он хмурился, по сторонам подбородка, у губ пролегли жёсткие решительные тени. Он смотрел мрачным потемневшим взглядом, и выдержать этот прямой взгляд было нелегко. Ну и характер у парня! Ах, какой характер! Молодец!..
        – Ну как, Сергей Яковлевич? Я вижу – решили?
        – Да, – коротко прозвучало в ответ.


Август 1930 года.
Тбилиси.

        – Ну-с, что обещал – сделал, – Лордкипанидзе, нацепив на кончик носа очки, внимательно осматривал шею. – Нигде не тянет? Ну-ка, покрутите головой… так… теперь запрокиньте, – и он чувствительно прикоснулся к шраму чуть выше гортани. – Всё в порядке. Одевайтесь.
        Лемешев пришёл к профессору на заключительный осмотр перед выходом на работу. Стояли последние дни августа, через неделю начинался новый сезон. Два с лишним месяца назад он выписался из больницы после операции. Алиса, вопреки опасениям, отнеслась к его болезни с большим состраданием, эта беда очень их сблизила. Получив все рекомендации и предостережения, всё лето они просидели дома, в холодке. Он выздоравливал, отдыхал, отсыпался, читал, штудировал партитуру «Князя Игоря» – эту оперу должны были ставить в Тбилисском оперном театре в новом сезоне, – повторял партию Владимира Игоревича, которую и так знал неплохо. И всё удручённо рассматривал в зеркале свою многострадальную шею. Алиса успокаивала его, как могла, раздобыла какие-то чудодейственные кремы. Шея с правой стороны, над гортанью и над обеими ключицами исчерчена тонкими багровыми рубцами. Красавец, ничего не скажешь! Артист…

        Он вздохнул, начал одеваться. Профессор внимательно на него смотрел.
        – Да не расстраивайтесь вы так, – наконец сказал он. – Согласен, пока шея выглядит не очень красиво. Придётся подождать несколько месяцев, пока шрамы не побелеют. На будущее – постарайтесь летом не загорать, как мавр, иначе рубцы будут заметны, они светлее загара. А вообще… скажу в качестве утешения… слабенького, правда: испанцы говорят, что шрамы украшают мужчину, – улыбаясь, добавил Лордкипанидзе.
        – Ну, значит, теперь у меня украшений – как у великосветской красавицы, – невесело пошутил Лемешев. – Да я не очень расстраиваюсь, Тенгиз Васильевич. У людей и похуже бывает. Главное – теперь об этих узлах можно не вспоминать. Спасибо вам. Хотелось бы ещё надеяться, что левая сторона шеи меня не подведёт. И что я никогда не встречусь с туберкулёзом по-настоящему.
        – И мне хотелось бы надеяться… Ну, в добрый час, батоно. У вас ведь «Риголетто» первым в сентябрьской афише стоит? Как же я люблю Верди! Ах, как люблю! Без него – как без воздуха… С июня не слышал вживую – и прямо истосковался! Пластинки всё дома с женой слушали. Я ответственно вам заявляю – ваш Герцог лучше, чем у итальянцев. Живой, горячий, звонкий! И особый вам поклон – за песенку Герцога на грузинском языке, – Лордкипанидзе, широко улыбаясь, крепко пожал ему руку. – До встречи в театре, Сергей Яковлевич!

        Профессор увидел в окно, как Лемешев легко сбежал с больничного крыльца и прямо-таки полетел к воротам клиники. На доли секунды блеснула на солнце золотисто-русая шевелюра и сразу погасла – он на ходу надел белую кепку.
        «Встретишься, к сожалению, мальчик. Встретишься и по-настоящему. Такие, как ты, – с крылатой, пламенной душой – почему-то без чахотки не обходятся. И сгорают. И дай тебе Бог не сгореть дотла, а остаться в живых. Не умеем мы пока лечить туберкулёз», – думал Тенгиз Васильевич. Он ещё с минуту задумчиво постоял у окна, потом вышел из кабинета и, размышляя на ходу, неторопливым шагом пошёл по длинному коридору в операционную.


Начало 30-х годов.
Москва.

        – А это что такое? – Заседателев повернул лобный рефлектор и направил сноп яркого света ему на шею.
        Лемешев щурился, старался смотреть сквозь ресницы: мощная лампа, что стояла на врачебном столе, ослепляла.
        – Туберкулёзный лимфаденит. Был, – коротко ответил он.
        – Кто оперировал? Где? Снимите, пожалуйста, галстук и расстегните воротничок.
        – Профессор Лордкипанидзе, в Тбилиси. Полтора года назад.
        Заседателев прохладными пальцами ощупывал шею, чуть запрокинул ему голову, повернул в одну сторону, в другую.
        – Блестяще, как всегда! И очень смело. Лордкипанидзе всё-таки решился. Я читал о его разработках по превентивному вмешательству при туберкулёзе шейных узлов, но результат вижу впервые… Отличная работа! Повезло вам, товарищ Лемешев. У Тенгиза Васильевича руки, как у бога. Прекрасные рубчики, ровные, тонкие, – он внимательно разглядел все рубцы, потом дотошно ощупал всю шею и ключицы, в точности так же, как это делал Лордкипанидзе. – А здесь, я смотрю, были очень серьёзные проблемы, – Фёдор Фёдорович провёл большим пальцем по рубцу справа. – Теперь понятно, почему он пошёл на упреждающее вмешательство. Очень своевременно, я считаю. Ну, что ж, Сергей Яковлевич, значит, будем с вами всегда помнить о туберкулёзе. Говорить о туберкулёзе «был» очень опрометчиво. Коварная болезнь. Всю жизнь забыть о себе не даст. А лечить его мы пока не умеем, к сожалению.

        Он пришёл на осмотр к фониатру Большого театра профессору Фёдору Фёдоровичу Заседателеву впервые. Поступив в штат главного театра страны в августе 1931 года, Лемешев удачно начал сезон, пропел весь сентябрь, а в октябре пошёл на профилактический осмотр. Все вокалисты обязаны были проходить этот осмотр раз в месяц. Разумеется, он не сомневался, что профессор заметит рубцы. Такие вещи не скроешь, тем более – от ЛОР-врача. Пришлось всё рассказывать.
        Фёдор Фёдорович отнёсся к его болезни очень серьёзно. И впоследствии он не ограничивался обычным осмотром фониатра, а подвергал детальнейшему изучению  всю шею.

        Разговор с Заседателевым не то чтобы очень расстроил его. Просто снова насторожили слова о том, что туберкулёз коварен и не даст забыть о себе всю жизнь. Лордкипанидзе говорил то же самое. Но уж очень не хотелось постоянно помнить об опасности, тем более – о том, что эта опасность чутко дремлет в тебе сам;м и только ждёт своего часа, ждёт, когда ты ослабнешь. И он всё ломал голову, как избежать новой встречи с этой напастью. Все врачи в один голос говорили о закаливании, о занятиях спортом.
        На занятия спортом времени совсем не было, но закаливание было вполне доступным. И он начал по утрам делать гимнастику более интенсивную, чем раньше, принимать контрастный душ и обливаться холодной водой. Сначала то и дело подхватывал насморк, но быстро окреп и забыл о простудах. Ещё рекомендовали ему врачи ходить босиком, потому что на подошвах ног есть какие-то чудесные нервные окончания, которые якобы делают организм прямо-таки богатырским (правда, он так и не понял – каким образом). Он не очень в это поверил. Босиком он проб;гал практически все детство и юность, до самого кавалерийского училища, однако простужался часто.

        Он решил всё же попробовать, но этот способ оздоровления так и не прижился. Дома от крашеного пола сильно мёрзли ноги, а когда летом тридцать первого он приехал в деревню и решил там по старой памяти ходить босиком, то ничего у него не получилось. Стопы давно отвыкли от ходьбы без обуви, стали очень чувствительными. Он мог позволить себе ходить босиком только в мамином доме по гладким, скоблёным половицам, на пляже да по чисто выметенному двору. Иногда он рисковал снимать сандалии на лугу, но тогда все камешки и колючки были его. Терпеть это было очень неприятно.

        Что же касается коварства туберкулёза, то, к сожалению, оба старых профессора оказались правы. Не пропел Лемешев и трёх сезонов в Москве, как вновь дал о себе знать лимфаденит, только теперь слева. Вновь пришлось оперироваться. Надоело всё это хуже горькой редьки, но деваться было некуда. Правда, теперь он уже не боялся хирургов так, как раньше, и шёл в операционную почти спокойно. И даже сам успокаивал Алису перед операциями.


Август 1936 года.
Деревня Старое Князево.

        Ещё не было шести, когда он в сопровождении своего эскорта приехал в любимое тихое местечко под соснами. Солнце уже пригревало, туман бесследно исчез, утренняя прохлада держалась только в глубокой тени сосен да под кустами вербы.
        На берегу одним концом в воде лежало огромное, старое-престарое бревно, с которого было очень удобно рыбачить. Оно лежало здесь и десять, и двадцать пять лет назад. Ещё до войны, при жизни отца, буря вывернула из обрыва и повалила на берег неохватную сосну. Он помнил, как вся деревня ходила сюда смотреть на упавшее дерево. Бабы сосну жалели, а мужики примеривались, как бы начать её поухватистее пилить. За прошедшие годы дерево постепенно освободили от ветвей и корней, но ствол в два обхвата распилить было никому не под силу. Так и осталась сосна лежать там, где когда-то упала. На треть толщины ушла она под собственной тяжестью в песок. Б;льшая часть ствола оголилась, но немного коры ещё держалось.
        На гладких местах бревна было приятно загорать, а на бугристых обычно сидели рыбаки, потому что в коре было удобно закреплять удочки.

        Под кустом краснотала вросла в песок старая рассохшаяся лодка без дна. Лемешев прислонил к её борту велосипед, снял рубашку, разулся, сложил вещи на серую от времени банку. Вытащил из ведра пустую бутылку и, увязая ногами в песке, пошёл вдоль обрыва.
        Там, где стена берега переходила в песчаный пляж, чуть в стороне от крутого спуска, жил маленький родничок. Очень много лет назад чьи-то заботливые руки вырыли в песке круглую ямку диаметром сантиметров в пятьдесят и выложили её белыми камешками. Она всегда была наполнена чистейшей водой. Со стороны Тьмы бортик чаши был ниже, вода, переливаясь через него и стремясь к реке, проточила в песке извилистое русло. Маленький ледяной ручей впадал в реку неподалёку от бревна, чуть ниже по течению, и купаться в этом месте всегда было прохладно.

        Сергей Яковлевич присел рядом с родником на корточки, попил из горсти воды, провёл мокрой рукой по лицу, волосам. Удивительное дело: ехал сюда – было жарко, день по всем признакам занимался знойный. А здесь откуда-то взялся свежий ветерок, опахнул влажное лицо, распушил волосы и пошёл шуметь по прибрежным кустам, по камышу. Лемешев глубоко вдохнул речной воздух, любимый с детства, запах быстрой чистой воды, нагретого песка. Залюбовался, как ключ играет песчинками, как танцуют они на дне белой каменной чаши. Такой чудесной воды он не пил больше нигде.
        Всё же необычное свойство у этого места. От родника не хочется уходить, он завораживает, умиротворяет душу, уносит мысли в далекие-далекие годы. И каждый раз рядом с этим живым ключом вспоминается только то, что было в детстве счастливого и светлого. Ни печали, ни утраты, ни болезни, ни голодная, нищая жизнь в голову не приходят. Помнится только трепетная радость постоянного узнавания нового, радость надежд и мечтаний…
        Сергей Яковлевич погрузил в ледяную воду бутылку. Руку сразу начало ломить, он еле дождался, пока бутылка наполнится. Вернувшись к бревну, закинул лески, заклинил в щелях коры удочки, надел шляпу, сел и опустил ноги в воду.

        Ребята сидели рядком на песке, у самой воды. И были они очень тихие и благостные, прямо на удивление. Опыт подсказывал, что спокойствие это не к добру: чем тише ведут себя мальчишки поначалу, чем невиннее их взоры, тем мощнее будет взрыв озорства, громче – смех и вопли, выше – скорости. Он прекрасно помнил себя двенадцатилетнего. Нынешние мальчишки были точно такими же – изобретательными по части всяких проделок, ехидно-весёлыми и неутомимыми. Правда, живётся им теперь несравнимо легче.
        И опыт не подвёл. Не прошло и пяти минут тишины, как раздался глухой щелчок, что-то плеснуло в камышах. Мальчишки каверзно захихикали, кто-то свистнул. Сергей Яковлевич обернулся. Тоха стоял, держа в опущенной руке шикарную, мастерски сделанную рогатку, и разочарованно рассматривал небольшой снопик камыша, торчащий из воды метрах в двадцати от бревна. Все толстые коричневые камышины были целы.

        Лемешев с досадой вздохнул, чувствуя, как совсем не вовремя разгорается в душе стрелковый азарт. Вот ведь, угораздило его сегодня нарваться на эту голопузую команду!..
        – Кое-кто, помнится, обещал мне не распугивать рыбу, – проворчал он. – И ладно бы стрелял дельно, глаз-алмаз! А то курам на смех, – стрелковый азарт пошёл разыгрываться не на шутку. Сергей Яковлевич мысленно махнул рукой на пескарей и решительно развернулся на бревне. – Дай-ка рогатку.
        – Дядь Серёжа, я не буду больше! – Тоха поспешно сунул рогатку за пояс штанов и задвинул её за спину.
        – Да не собираюсь я отнимать, не волнуйся! Я, может, пострелять хочу.
        – А вы разве умеете? И потом, она ещё не пристрелялась.
        – Прицел у неё сбит, не иначе, – улыбаясь, сказал Лемешев. – Помню, была у нас в училище такая поговорка. Если стрелок – мазила, то у винтовки или у нагана сбит прицел или погнут ствол. Давай, давай, не бойся. Сказал же – верну. И не заговаривай мне зубы. Можно подумать, я не вижу, какого цвета у твоей рогатки резинки.

        Тоха подал своё оружие. Щегольские резинки были ярко-бордовыми. Ещё на прошлой неделе они являлись частью американской велосипедной камеры, которую пробило на просёлочной дороге. Сергей Яковлевич возвращался тогда из Стренёва. Он почувствовал лёгкий толчок, услышал хруст, тонкое шипение воздуха, чертыхнулся и остановился. Присел на корточки у переднего колеса, провёл пальцами по одряблевшей покрышке и вытянул за шляпку здоровенный кривой гвоздь. Домой пришлось возвращаться пешком, ведя велосипед за руль.
        Дома вытащил он камеру и понял, что ей пришёл конец, – такую длинную рваную дыру не заклеишь. Поставил простую чёрную запаску, погрустил над отличной старой «американкой», которая верой и правдой прослужила целых шесть отпусков, с самого Тбилиси. Этот момент грусти и увидел через забор зоркий Тоха. Он тут же прискакал с горящими от восторга глазами и выпросил дырявую бордовую кишку, клятвенно заверяя, что резина нужна для починки двери избы, «чтобы не хлобыстала».

        Лемешев со знанием дела рассматривал рогатку.
        – Ну, что тут скажешь? Молодец. Золотые руки. Я смотрю – дверь теперь в полном порядке, – он попробовал резинки на растяг, помял в пальцах кожаную «пятку».
        Тоха умудрился где-то срезать кусочек первоклассной кожи, не иначе как с отцова ремня. То-то его родитель дядя Костя, худющий и плоский, словно вобла, на днях удивлённо сетовал, что ремень вдруг стал с трудом сходиться на животе.
        – Дай камушков, штучки три-четыре.
        Тоха подобрал несколько голышей и положил на бревно.
        – Четырёх вам не хватит, – снисходительно сказал он.
        – Сейчас посмотрим, – и Лемешев сел на бревне верхом.

        Он зажал камень в «пятке», сильно натянул резиновые жгуты и сделал пробный выстрел, целясь в пень, торчащий на том берегу у самой воды. Рогатка сработала отлично – резинки глухо шорхнули, голыш перелетел реку, щёлкнул по пеньку и канул в кусты. Следующими тремя камнями получилось сбить подряд три камышиные головки, те самые, по которым промазал Тоха. Мальчишки каждый выстрел сопровождали восторженными воплями и свистом, причём справедливый Тоха орал громче всех.
        Рыбалка получалась суматошная и неправильная, все пескари от такого шума наверняка разбежались. Но никак нельзя было отказать себе в удовольствии пострелять – с детства страстно любил Лемешев всякие состязания на точность стрельбы. Рука и глаз почему-то всегда брали цель верно, и среди друзей мало находилось равных ему в меткости.
        Однако сейчас не время было для таких соблазнительных занятий. Не для того встал он сегодня в четверть пятого утра, жгуче завидуя Алисе и «кацунам», которые спали без задних ног.

        Сергей Яковлевич коротко вздохнул и с сожалением вернул рогатку хозяину:
        – Хорошая штука, в мои времена таких не было.
        – А как же вы обходились?..
        – А вот так, – он взял с бревна большой плоский голыш и швырнул, почти не целясь. Ещё одну коричневую «сигару» срезало, словно пулей.
        – Дядь Серёжа, а нас так научите!.. Ну, пожалуйста!.. – восхищённо наперебой запричитали, заканючили мальчишки. Они облепили бревно, они преданно заглядывали в глаза и вовсю вертели невидимыми щенячьими хвостами.
        – А потом я всей деревне буду платить за разбитые окна, да? – рассмеялся он. – Ваши родители меня по головке не погладят. Нет уж, давайте сами, не маленькие. Я же сам научился. В этом деле главное – терпение и тренировка. А на сегодня хватит, хорошего понемножку, я что – нанялся с утра пораньше вас развлекать? Мне рыбачить пора. И давайте договоримся: или вы сидите тихо и не мешаете, или я всех вас отсюда повыгоняю. Хворостиной, – заключил он грозно.
 
        Ребята молчком испарились с бревна и уселись на прежнее место у воды. Краем глаза он видел, что они нетерпеливо ёрзают, переглядываются, шепчутся, подталкивают друг друга. Ни хворостина, ни сурово сведённые брови их, конечно, не испугали. Вот ведь неугомонный народ! Вечно им возле него как мёдом намазано. И раньше так было, а уж когда появился велосипед, от них просто не стало житья. Мальчишки увязались за ним, конечно, не ради стрельбы из рогатки. Он прекрасно знал, что будет дальше. С трудом сохраняя серьёзный вид, гадал он, насколько у ребят хватит терпения.

        – Дядь Серёжа…
        Он поджал губы, сложил на груди руки и демонстративно сделал вид, что рассматривает что-то на противоположном берегу.
        – Дядь Серёжа, можно, мы покатаемся?
        – Ну, дядь Серёжа…
        На этот раз он сдался сразу, не было ни времени, ни сил слушать нытьё, ловить умильные взгляды. С терпеньем в обыденной жизни у него всегда было не очень, он часто себя за это ругал. Да и не в терпении дело: всё равно пока не получат велосипед – не отвяжутся и рыбачить спокойно не дадут.
 
        – Ладно, Антоха, под твою ответственность. Катайтесь. Но чтобы через час велосипед был здесь. Его в семь с половиной Лёшка-письмоносец должен забрать, я ему вчера обещал.
        – А если у нас часов нет?
        – А если всем пятерым по шее и никакого велосипеда? – опять развернулся он к вымогателям.
        Часов у них нет! Поистине, мальчишеская предприимчивость не знает границ.
        – Вовремя не обернёмся – сами же будете нас ругать. И Лёшке велосипед нужен, как же он со своей сумкой пешком-то? – Тоха невинным взором рассматривал горизонт, его ничуть не смутило упоминание о шее.
        – Надо же, какие совестливые! – Лемешева разбирал смех – он любовался озорными, потешными физиономиями, смотреть на них спокойно было невозможно.
        Он снял часы и вручил их Тохе.
        – Держи. Но смотри: потеряешь – тогда сразу иди топиться сам. И чтобы я велосипед по всей деревне не искал, как в прошлый раз, ясно?

        Сияющий Тоха кивнул, надел часы на руку, чтобы всем было видно, и, гордый оказанным ему доверием, торопливо-торжественно повёл велосипед вверх по склону. Остальные бежали рядом, отпихивая друг друга загорелыми руками и с упоением тренькая звонком на руле. Когда мальчишки исчезли за гребнем берега, Сергей Яковлевич спохватился, крикнул вслед:
        – Осторожнее там! Смотри восьмёрку мне не сделай!.. Тошка!.. Слышишь?!
        – Ладно! – донеслось издалека.

        На берегу остались Лёлька и Ваня. Они не могли угнаться за длинноногими старшими мальчишками и предпочитали наблюдать, как Сергей Яковлевич рыбачит. Был у них и вполне материальный интерес – в бездонных карманах широких штанов дяди Серёжи всегда водились карамельки.
        Он встал с бревна, немножко походил по тёплому песку, согревая ноги, посмотрел с сомнением в ту сторону, куда умчались ребята, потом опустил взгляд на малышню – брат с сестрой опять обнаружились рядом.
        – Дядя Сеёжа, а что такое восьмёйка? – Ванюха, балуясь, взялся двумя руками за обломок старого корня, торчащего из бревна, и повис на нём, подогнув ноги и качаясь. Парень он был очень смышлёный, любознательный и всегда старался сочетать приятное с полезным – озорство с массой вопросов, которые сыпались из него, как семечки из дырявого мешка.
        – Ты считать-то не умеешь пока? – спросил Лемешев, улыбаясь.
        Ванюха отрицательно помотал головой, навострил глаза и от корня отцепился.
        – А ты, Лёленька?
        – Не-а.
        – Ладно, – Сергей Яковлевич глянул издали на поплавки, потом опустился на песок и уселся перед ребятишками по-турецки

        Лёлька и Ваня стояли перед ним, заинтригованно ожидая ответа.
        – Сколько тебе лет, Ванюшка? – он зацепил Ваню пальцем за помочь и притянул поближе.
        – Четые, – мальчик прижал к ладошке большой палец и, растопырив четыре остальных, гордо показал руку.
        – Четыре. Правильно. А теперь сложи так же другую руку.
        Ванюха состроил из левой ладошки такую же конструкцию и протягивал теперь две загорелые ручонки.
        – Ещё четыре. Хорошо, – Лемешев хлопнул ладонями по песку. – Садитесь рядом.

        Малыши расположились по бокам. Лёлька, оправив ситцевую юбочку, села солидно, а Ванюха лёг на живот, подпёр ладошками щёки и аж дышать перестал от любопытства. Сергей Яковлевич рукой выровнял перед собой песок.
        – Смотрите: четыре… плюс… четыре… равно восьми, – он медленно вывел прутиком на песке «4+4=8». – Крестик или «плюс» означает сложение, две чёрточки – знак «равно», то есть сколько у нас получилось. Вот эти значки называются «цифры». Это – цифра «четыре». А это… – он подвесил указательный палец над песком. – … и есть цифра «восемь» или восьмёрка. Поняли?
        – А есапет? – серые глаза Вани от острого интереса стали совсем круглыми.
        – Не е-сапет, а ли-сапет, – авторитетно поправила его старшая сестра.
        Лемешев рассмеялся:
        – «Велосипед» надо говорить… Не собьёшь, тебя, Ванюшка, целеустремлённый ты парень! Молодец! Так вот: если на велосипеде во что-нибудь врезаться, то его переднее колесо сомнётся и станет как восьмёрка. Вот и всё. Теперь понятно? Эх вы, грамотеи… лисапет… – и он с улыбкой потрепал ребятишек по светлым головёнкам.

        Малыши заулыбались. Сергей Яковлевич вытянул ногу вперёд, чуть изогнулся, запустил руку в глубокий карман штанов и извлёк оттуда три конфетки. Две тут же перекочевали в детские ладошки, а с третьей он снял бумажку, сунул карамельку в рот и захрустел:
        – О, повезло нам с вами – «Раковые шейки»! Смотрите-ка, я сегодня случайно захватил самые вкусные карамельки. Ну, ладно, пора всё-таки делом заниматься. А то чувствую – нарыбачу я тут с вами, – и он поднялся с песка, отряхивая штаны.
        Дожевал конфету, запил её из бутылки, опять уселся на бревне, подставил загорелую спину солнцу и застыл, не сводя глаз с поплавков. Ноги он подтянул повыше, упёрся босыми стопами в сухую тёплую кору бревна, локти положил на колени. Ребятишки пристроились на бревне рядышком, как воробьи. У каждого из них щека была оттопырена – бережливые Лёля и Ванюха расходовали свои карамельки экономно.

        Сергей Яковлевич положил подбородок на сложенные руки, прикрыл глаза.
Как хорошо… Он уловил на пределе слышимости трепет прозрачных крылышек. На кончик удилища присела изящная зелёно-золотая стрекоза и застыла. Красавица. Крылья словно из тончайшей слюды, смуглые, отливают радугой. Создаст же природа такое чудо…
        Сквозь ресницы смотрел он, как в кристально-чистой воде, пронизанной солнечными лучами, донная трава колышется, струится по течению, а водная поверхность рябит маленькими волнами и хаотично, и правильно, и чертовски сложно, словно танцует… От этого завораживающего танца неодолимо клонило в сон, глаза начали сами собой закрываться. Звуки вокруг стали затихать, отдаляться, сладко заложило уши…

        – Дядя Серёжа, клюёт! – неожиданно громко прозвучал рядом Лёлькин звонкий голосок.
        Лемешев вздрогнул, открыл глаза. Один из поплавков подёргивался, уходил наискось в воду. Он взялся за удочку и привычным чётким движением подсёк рыбёшку. На крючке затрепыхался пескарь. Сергей Яковлевич аккуратно освободил его и бросил в ведро с водой.
        – Чуть не проворонил… Спасибо, Лёленька, – сказал он. – Рыбак уснул, корабль затонул, – процитировал он какой-то детский стишок. 
        Лемешев ополоснул руки, вытер их о кору, расправил плечи, сел удобнее. Шляпу отбросил на спину, подставив голову свежему ветерку. Ветер сразу начал играть волосами, бросать их на лоб…
        … Подбородок ткнулся в грудь. Да что же это такое! Нет, так дело не пойдёт – всё-таки он сегодня катастрофически не выспался, в сон клонит невозможно. Хоть всё бросай и иди в тенёк, под вербу. Не хватало ещё при малышах сверзиться с бревна в воду. И, между прочим, было бы поделом. Позорище, а не рыбак. Он отодвинулся подальше от ребятишек, вытащил из сумки папиросы, спички и, сложив лодочкой на ветру ладони, закурил.
 
        Начав работать в театре десять лет назад, он опять стал курить, как раньше. В консерватории Райский его за это ругал, да он и сам знал, что курение вредно для голоса, и курил тогда совсем мало. Много раз пытался бросить совсем, но эти попытки всегда оканчивались неудачей. Это легче задумать, чем сделать, тем более, если начинал в детстве с махорки. А когда начал работать – всё стало по-прежнему. Любая подготовка к спектаклю, концерту, любой выход на сцену были настолько волнительными и тревожными, что без привычного успокоительно средства обойтись никак не получалось. И он махнул рукой – будь что будет, в конце концов, хоть и вредная привычка, а польза от неё тоже иногда есть. Вот как сейчас, например: десять минут назад спать хотелось так, что голова падала, а теперь вполне ничего, глаза открылись, жить можно… Он крепко потёр ладонями лицо и пересел назад, к удочкам.

        Что-то пескари нынче какие-то не такие. От гомона и от камней они, конечно, разбежались, но им давным-давно пора бы вернуться – ни одна рыба не сравнится с пескарём в назойливости и любопытстве. А сегодня они то ли чрезмерно пугливые и осторожные, то ли сытые… Если бы побойчее клевали, то он совсем разгулялся бы. А так поневоле заснёшь. Как же, интересно, он сегодня выдержит ночную рыбалку на щуку? Раз Борису обещал, то надо выдержать, деваться некуда. Но всё-таки придётся после обеда лечь поспать, иначе ночной рыбак из него получится ещё хуже, чем утренний… Только нужно будет найти в доме укромный уголок, чтобы никто не трогал.
        Чтобы не клевать больше носом, Сергей Яковлевич вновь опустил ноги в прохладную воду, опёрся руками о бревно, задумался.

        Летом тридцатого года он написал маме письмо, в котором в общих чертах рассказал о своей болезни, об операциях и сообщил, что врач не разрешил ему этим летом уезжать из Тбилиси. В подробности он особенно не вдавался.
        Когда приехал в отпуск год спустя – увидел, как мама при встрече изменилась в лице, как заблестели слезами её глаза. Она окинула взглядом широко распахнутый ворот его рубашки и не смогла справиться с эмоциями. Но сдержалась, ничего не сказала. Он понял, что последует продолжение и не ошибся.

        Мама подошла к нему позже, когда он остался один. Села рядом, тронула его шею ладонью, осторожно погладила, спросила тихонько:
        – Как же ты так сильно заболел-то, сынок?
        Он сидел, опершись руками о лавку. Поднял голову, невесело посмотрел на мать:
        – Под дождь со снегом попал. Застудился. Весной дело было. Вообще-то в Грузии весна тёплая, а тут неожиданно словно вернулась зима… Легко оделся да ноги промочил, вот и заболел, – он помолчал. – Помнишь, мама, у Лёньки то же самое было пять лет назад? У него тогда всё само зажило, только рубец на шее остался. А мне никак нельзя такие рубцы иметь, я всё-таки на виду… Вот и согласился на все эти операции, чтобы никогда больше не случилась такая беда.
        – Намаялся ты…
        – Да нет, не особенно намаялся, – пожал он плечами. – Знаешь, какой хороший врач мне операции делал? Я почти ничего и не заметил.
        Мама посмотрела на него недоверчиво:
        – Всю шею тебе изрезали, а ты и не заметил?
        Он промолчал, улыбнулся и покачал головой. Ни к чему ей знать подробности, зачем её пугать?
        – Ладно, тебе виднее, Серёженька, – мама поняла, что он не хочет её расстраивать.

        Она не стала больше ни о чём спрашивать, только обняла рукой за плечи, привлекла к себе поближе, и он прижался виском и щекой к её голове в ситцевом платочке. Они долго сидели молча. А потом она вздохнула, погладила его по волосам и ушла заниматься делами.
        Не раз тем летом ловил он её озабоченный взгляд. Мама знала: то, что произошло с ним – только начало. Так проявляется у людей чахотка. Слишком часто в своей жизни она видела и начало, и конец этой страшной болезни. Но с течением времени мама успокоилась. Каждое последующее лето она видела, как он мужает и крепнет, он был здоров, счастлив, полон жизни – и она успокоилась.

        Летом тридцать третьего, три года назад, произошло знаменательное событие, не имевшее касательства к здоровью, но очень многое изменившее в жизни его семьи. Он тогда купил за пять тысяч большой, почти новый дом для мамы и Лёнькиной семьи – брат за год до этого женился. Ничего не стал говорить заранее, просто привёл их к резному крыльцу и сказал маме, что теперь она – хозяйка этого красавца-дома. Она сначала замерла, а потом неслышно ахнула и молча повалилась земным поклоном ему в ноги. У него всё внутри оборвалось от жалости и ужаса, он растерянно кинулся её поднимать. А сам по своему обыкновению попытался всё свести к шутке:
        – Что ты!.. Не надо… Мама… А помнишь, как ты меня хотела вытянуть поленом по спине? Помнишь? За то, что я собрался податься в певцы? – он улыбался, держал её за плечи, смотрел в глаза и еле терпел, чтобы тоже не расплакаться.
        И, обнимая, тихонько шепнул ей на ухо:
        – Всё, всё… Ну, пожалуйста… – он не хотел, чтобы это видели Алиса, Лёнька и мальчишки, торчащие на заборе.
        Мама промокнула лицо концами платка, глубоко вздохнула:
        – Помню, Серёженька. Всё помню, и полено тоже.
        Он отвернулся вроде бы для того, чтобы осмотреть двор, а сам быстро вытер пальцами глаза. Они поднялись на крыльцо и вошли в новый дом.

        Известие о том, что дядя Серёжа Лемешев купил бабушке Акулине один из лучших домов в деревне, облетело Князево за полчаса – мальчишки торчали на заборе не зря. Сергею Яковлевичу всегда казалось, что у каждого из них крылышки на пятках. У бога Меркурия были крылатыми сандалии, а у князевских ребятишек – голые пятки. И когда спустя полчаса они с мамой, Лёнькой и Алисой вышли из калитки на улицу и отправились собирать вещи для переезда, все встречные уже здоровались с ним подчёркнуто уважительно и величали по отчеству. Так дальше и повелось: для ребятишек он остался дядей Серёжей, для своих друзей – Серёгой, а для солидных людей стал Сергеем Яковлевичем. Его односельчане наконец-то окончательно убедились, что он пошёл не по кривой дорожке, а по самой что ни на есть прямой и надёжной, что он – почтительный сын и серьёзный, состоятельный человек.

        В двадцать четвёртом он, будучи студентом консерватории, смог оплатить постройку новой избы, перевёз мать и брата из трухлявой развалюхи в небольшой, но добротный дом. А в тридцать третьем он уже купил дом, бывший предметом зависти всей деревни – большой, ладный, тёплый. И очень красивый, весь в резных деревянных кружевах.
        Больше десяти лет понадобилось его землякам для окончательного признания факта, что артист – не жулик, не лоботряс, а труженик, честно зарабатывающий свой хлеб.

        Сейчас всё совсем по-другому. Радио есть только в правлении колхоза, в Князево его пока не провели, но соседи ходят к маме слушать на патефоне его пластинки, а кое-кто из них даже умудрился побывать в Москве в Большом театре. Чёрная тарелка репродуктора в правлении то и дело поёт его голосом. Его всегда теперь встречают в деревне как самого дорогого гостя. Ему хорошо и тепло среди земляков. Что же касается поклонов, то он знает им цену. Знает им цену и как артист, и как человек с исконными крестьянскими корнями. Поклон – это самое искреннее, трогательное молчаливое проявление почтения и благодарности. Но чтобы перед ним, сыном, встала на колени мать… Это нестерпимо, невозможно, такого не должно быть!

        Сам он земно никогда не кланялся, но глубокий поясной поклон всегда отдаёт своим землякам, когда приезжает. Односельчане всегда знают от мамы, когда он должен приехать, и обычно встречают его при въезде в деревню. Он выходит из машины, окидывает всех взглядом и глубоко кланяется, прижав руки к груди. Это всегда очень волнительный момент. Ему есть за что кланяться родной земле.
        И мама теперь горда и счастлива за него, хотя пятнадцать лет назад восприняла его поступление в консерваторию как личную трагедию и крах всей жизни. Сейчас она видит, что у него всё хорошо, и ей этого достаточно. Она не вникает в его работу, ведь она с трудом умеет читать, нюансы его творчества бесконечно далеки от неё. Она слышит на пластинке только конечный результат и тогда спокойно говорит соседям, словно о самоочевидных вещах:
        – Наш-то, конечно, лучше всех.
        Он ведь привозит ей не только свои пластинки, и она никак не может удержаться от сравнений.

        А в этом году она вогнала его в краску, сказав при встрече:
        – Какой ты стал пригожий, сынок!
        Ей не были свойственны такие проявления чувств, она их стеснялась, и слова эти вырвались вслух у неё случайно. Сам он от этих слов смутился и быстро глянул на своих спутников. Алиса, Ольга, Борька сделали вид, что не слышат, а Галочка вроде бы ничего не поняла. То есть, это он решил, что не поняла. Но на другой день она спросила его, прихорашивая своего плюшевого медведя:
        – Дядя Серёжа, а «пригожий» – это какой?
        Сергей Яковлевич относился к ней как к дочери, разговаривал когда серьёзно, когда шутливо, но всегда – как со взрослой. Он чертыхнулся про себя и попробовал отшутиться:
        – Пригожий? Ну, вот мишка твой, например, пригожий – симпатичный, пушистый.
        – Нет, ты на мишку не похож, – задумчиво ответила Галочка. – Ты на Иван-царевича похож.
        – На кого?!. – рассмеялся он и не нашёлся что ответить.
 
        Сергей Яковлевич не любил, когда окружающие говорили о его внешности, а тем более – когда ею восхищались, и всегда смущался. Эти разговоры вызывали досаду, иногда откровенно злили. Он мог вытерпеть подобного рода комплименты только от самых близких людей, но даже и в таких случаях испытывал неловкость. А уж когда что-то подобное позволяли себе посторонние люди!.. Его, например, неимоверно раздражал ажиотаж, который устраивали вокруг него фотографы. С другой стороны, он понимал, что это – неотъемлемая часть жизни артиста, никуда от этого не денешься. А раз никуда не денешься, то нужно хотя бы от души развлечься во время всех этих «сядьте так, встаньте сяк, улыбнитесь, сделайте выражение лица поэтичным». Он и развлекался, хотя фотографы всерьёз считали, что он послушно выполняет их команды. Пусть так считают и дальше, ни к чему им знать, что он на самом деле думает по поводу всех этих глупостей. Ни к чему людей расстраивать.
        Да, он фотогеничен, да, на сцене он соответствует образам своих героев. Таким уж уродился и вырос, спасибо родителям. И слава богу, что его внешность не мешает, а только помогает людям более цельно воспринимать образы, создаваемые им на сцене. Он – прежде всего певец, актёр. И не о чем больше здесь говорить.

        Лемешев поймал себя на том, что уже некоторое время слышит за спиной какие-то посторонние звуки, шорохи, шёпот. Но окончательно очнулся он от своих раздумий, только когда почувствовал, что малыши вдруг как по команде сползли с бревна и пропали из поля зрения.
        – Дядя Сеёжа, а это какая цифъя?
        Он обернулся. Так…

        Картина, представшая перед ним, была трагикомической. Во всяком случае, Лёшке-письмоносцу теперь придётся идти на почту пешком.
        Поодаль на песке лежал велосипед, переднее колесо которого приобрело самую фантастическую конфигурацию. Над велосипедом, пригорюнившись, стоял Тоха. На загорелой физиономии застыла смесь скорби, раскаяния и покорности судьбе, заплаканные глаза были опущены долу. Всё это было обильно сдобрено пылью и полувысохшими размазанными потёками слёз. Штаны на коленях были прорваны, сами колени, локти и худой живот были ссажены до крови и тоже покрыты пылью. Остальные мальчишки виновато поглядывали исподлобья.  Лёлька с Ваней стояли в сторонке и жалели старшего брата.

        Сергей Яковлевич, взметнув ногами, развернулся:
        – Ничего себе… Ты с трактором, что ли, столкнулся, джигит? Кости-то целы? Ничего не сломал, не вывихнул?
        Он соскочил с бревна, подошёл к Тохе, покрутил его перед собой, ощупал ему голову, плечи, спину. Вроде цел… Тоха, не поднимая глаз, сунул руку в карман, вытащил и протянул часы. Ах ты, про часы-то он совсем забыл…  Взял их, мельком осмотрел, прижал к уху – тикают, только ремешок немножко ободран. Ладно, леший с ними, с часами, главное – парень не особенно пострадал. Он шлёпнул мальчишку по поджарому заду, подтолкнул к воде:
        – Иди, отмывайся. Только смотри – смой всю грязь и кровь как следует… И не реви, – он повернулся к девочке. – Лёленька, сбегай, нарви побольше подорожника и чистотела. Сейчас будем брата твоего лечить.
        Лёлька кивнула и, сверкая маленькими босыми пятками, рванула вверх по берегу.

        – Дядя Сеёжа, а что такое жигит? – не упустил своего Ваня.
        Сергей Яковлевич вздохнул:
        – Не что такое, а кто такой. Брат твой джигит. Всадник такой, который везде летит сломя голову и своей смертью обычно не помирает.
        Он нагнулся к велосипеду, потрогал то, что осталось от колеса, выпрямился, махнул рукой:
        – Не знаю, какая это цифра, Ванюшка. Но точно не восьмёрка.
        Давно пора было привезти в деревню запасное велосипедное колесо. Всё собирался, да откладывал. А теперь в этом году всё – отъездился велосипед по сельским тропинкам, будет висеть в мамином сарае на стене до следующего лета. Хорошо, что хоть рама цела.

        Через полчаса на берегу вновь воцарились покой и тишина.
        Сергей Яковлевич опять сидел на бревне. Удочку он теперь держал в руке. Рыбалка пошла веселее, пескари, видимо, проголодались и утратили осторожность – они попадались то и дело. Шляпу он снова надел и надвинул совсем низко на нос, чтобы солнечные лучи не обжигали лицо. Солнышко переместилось, яркие блики горели на воде ослепительно.

        Малыши вновь притулились рядом. Лёлька досасывала третью карамельку, а прижимистый Ваня свои карамельки припрятал в карман.  Ребятишки только что приняли участие в лечении старшего брата и теперь отдыхали, наслаждаясь заслуженной наградой.
        Лёльке пришлось жевать противный подорожник. Пока Сергей Яковлевич и Ваня лечили Тоху – помогали пострадавшему мазать ссадины оранжевым соком чистотела, она полоскала рот у родника. Наблюдая за действиями дяди Серёжи, она, копируя мать, ворчала, обзывала старшего брата горем и аспидом, но потом получила конфеты и угомонилась. Ваня из мужской солидарности брату сочувствовал. Он, высунув от усердия кончик языка и не дыша, выдавливал из стебля на палец яркую капельку, разглядывал её, потом аккуратно наносил, куда положено. Сергей Яковлевич даже сказал ему:
        – Молодец, Иван. Вырастешь – наверняка станешь доктором. Только язык спрячь. Доктору во время операции язык высовывать не полагается.
        Ваня засмущался, заулыбался и язык спрятал.

        Сейчас чистый Тоха лежал на песке, подставив солнышку побитые места. Все ссадины были тщательно намазаны соком чистотела, а к самым большим болячкам на коленках были прилеплены зелёные лепёшечки из нажёванного подорожника. Остальные мальчишки сидели на берегу, им ещё предстояло нести в деревню покалеченный велосипед. Они чувствовали себя виноватыми и готовы были, заглаживая вину, в любую секунду кинуться дяде Серёже на помощь. Сейчас они ели глазами лемешевские поплавки. Двое из них взяли у него по удочке и отсели чуть в сторону. Дело с такими помощниками пошло быстрее – в ведре уже кишело десятка четыре рыбёшек. Ещё с полчаса порыбачить – и хватит, можно возвращаться домой.
        Несчастный велосипед пребывал на песке в сторонке. Сиротливо торчала вверх одна из педалей, на ней примостилась, греясь на солнышке, стрекоза.


Конец августа 1936 года.
Поезд «Ленинград-Москва».

        Они возвращались в Москву. Сергей Яковлевич лежал на верхней полке на животе, подсунув подушку под щёку, и смотрел в открытое окно. Он бодрствовал один, остальное население купе сморил дневной сон. На верхней полке напротив белела Борькина спина. Внизу с книжкой прилегла Алиса, но не прочла и страницы – опустила книгу на грудь, прикрыла локтем лицо. Оля с уставшей Галочкой крепко спали на противоположной нижней полке.
        Сегодня они встали в четыре часа утра, простились с мамой, с Лёнькиным семейством и уехали в Калинин, на вокзал. Пока дождались поезда, пока размещались в купе, пока Галочка облазала все углы и посидела на всех полках, пока угнездился под столиком недовольный Джой в наморднике, пока весело болтали и завтракали – пролетело утро. Сейчас от ночного недосыпа все свалились. Им ехать ещё четыре с лишним часа, за это время вполне можно выспаться.

        Окно и дверь купе открыты настежь, все окна в коридоре сдвинуты вниз. Белые шторки трепещут на тёплом ветру. Ветер гуляет по коридору, залетает в купе, ласкает лицо, отдувает назад волосы. Он пахнет пересушенной травой и паровозным дымом.
        Навстречу пролетают чудесные пейзажи конца августа. Они ещё яркие, но усталая красота их мимолётна, она всегда вызывает и восторг, и щемящую печаль. Пушкин назвал прощальной красой осеннее убранство природы, но, право, так можно сказать и о конце августа. Под распахнутым во всю ширь прохладным небом, промытым летними грозами, – блёкло-жёлтые скошенные поля, золотисто-зелёные леса с редкими проблесками бордовой листвы. Охристые, соломенные, бледно-золотые, бежевые, багровые краски всё больше вытесняют зелень… А небо – оно в последние дни стало неуловимо осенним. Мягкими шагами неслышно подходит осень. Иногда она налетает быстро, начинается с ненастья и дождей. Но в этом году конец августа очень тёплый, солнечный – ещё вчера они искупались на прощание в речке Тьме, напоследок позагорали. По приметам и бабье лето в этом сентябре будет погожим.

        Ему всегда грустно, когда кончается лето. Он так любит горячее солнышко! Но что поделать – ещё одно чудесное лето минуло. Оно опять возродило его к жизни, наполнило новыми силами. Его жизнь оперного певца – творческая, бурная, напряжённая – лучшая жизнь на свете. И очень тяжёлая. Она отнимает все физические и душевные силы. Весь год в Москве он мечтает о летних деревенских радостях, о спокойной, неторопливой, доброй тишине, о людях, которых он знает и любит с детства, о ребячьем смехе и озорстве. Это – его живая вода. Как в сказке. Он окунается в неё на месяц и воскресает, как Руслан.

        Сергей Яковлевич услышал, как заворчал Джой, и краем глаза заметил движение в двери купе. Он повернул голову и от досады чуть не выругался вслух. В коридоре у окна стояли две девицы, по виду – старшие школьницы, и восторженно на него глазели. Лица их были ему знакомы, они в толпе других почитательниц всегда громче всех вопили в зрительном зале, дольше всех аплодировали и после спектаклей стайкой провожали его почти до дома. На улице, правда, близко не подходили, млели издали. Поймав его сердитый взгляд, они что-то пискнули и мгновенно исчезли из поля зрения. Что же это такое, а? Никакого спасения от них нет, даже собаку не боятся. Теперь придётся закрывать дверь и ехать в духоте.

        Он снова стал смотреть в окно. Только настроение ещё больше испортили: до того он просто слегка грустил, а теперь даже вспоминать тошно о том, что кончился отпуск. Всего-то ничего осталось ему наслаждаться загородной красотой, и то не дали… Вернутся они сегодня в Москву, в шум, суету, городскую пыль и бензиновую гарь, в жизнь, застёгнутую на все пуговицы. И прощайте до следующего лета ласковый щебет птиц, воздух, который пьёшь, словно родниковую воду, милая река, тихая, спокойная жизнь в мамином доме. От этих мыслей на душе стало ещё хуже.
 
        Опять услышав в коридоре шушуканье, Лемешев вздохнул, нахмурился и решительно спустился с полки. Джой ворчал, подняв морду.
        – Джой, лежать, – шёпотом скомандовал Сергей Яковлевич и погладил его по голове. Умный пёс замолк, опустил голову на лапы, закрыл глаза.
        Лемешев вышел в коридор и осторожно закрыл за собой дверь. Девиц было уже три. Они не ожидали, что он выйдет, и застыли от неловкости, залились лихорадочным румянцем. Он сложил руки на груди, прислонился спиной к двери и серьёзно на них посмотрел.
        – Девочки, у нас там спит малышка, которую сегодня подняли в четыре утра, – негромко сказал он. – И там огромный пёс. Он в наморднике, умный, но если вы его растревожите, то всё равно он всех перебудит и напугает. Мне бы очень не хотелось закрывать дверь, будет душно. Пожалуйста, не стойте здесь, прошу вас. Не надо никого беспокоить.
        И добавил, усмехнувшись:
        – У вас ведь, наверное, всё равно с собой карточек нет?
        – Конечно, нет, Сергей Яковлевич! Мы же не думали, что вас в поезде встретим, – отчаянно пропищала самая маленькая, лет тринадцати.
        Он тихонько рассмеялся:
        – Эх ты, незадача какая! Подвела вас интуиция, ну что ты будешь делать! Ничего, приходите в сентябре на спектакль, приносите карточки, программки, и я вам обязательно всё подпишу. Я вас прекрасно знаю в лицо. А сейчас, пожалуйста, девочки…

        Они безропотно извинились шёпотом, попрощались и, стараясь ступать на цыпочках, гуськом ушли в купе в другом конце вагона. Сергей Яковлевич проводил их повеселевшим взглядом. Покачивая головой и улыбаясь, он приоткрыл дверь купе – здесь по-прежнему было всё спокойно. Он распахнул дверь настежь, зафиксировал её, потом легко подтянулся на руках и опять улёгся на своей полке. Теперь он был уверен, что никто не будет их беспокоить: девочки извинились очень искренне. Он смял подушку, подсунул её под грудь и подбородок и вновь подставил лицо тёплому ветру.

        Всё-таки всегда можно найти общий язык с людьми. Всегда. Даже с такими вот юными, восторженными салагами. Он перенял это словечко у моряков-черноморцев нынешней весной. Хорошее слово – не обидное, забавное и полностью отражает суть вопроса. А ведь он, кажется, осчастливил девчонок словами, что знает их в лицо! Диву только можно даться, как причудливо всё устроено на свете…
        Сергей Яковлевич уже не замечал красоты ранней осени за окном – мысли его унеслись от девиц-поклонниц, от майских гастролей в Севастополе к собственной, такой неспокойной, противоречивой и удивительной жизни.

        На первый взгляд вокруг него всё замечательно и благополучно. У него уютный, гостеприимный дом, нежная, заботливая жена, любящие близкие, друзья, он не знает никаких бытовых проблем, к его услугам отличная еда, элегантная одежда, он ни в чём себе не отказывает, с него, можно сказать, сдувают пылинки и предвосхищают любое желание. Уже шесть лет он – глава семьи, чей авторитет никогда не подвергается сомнению.

        Так было не всегда. Поначалу Алиса усвоила в общении с ним пренебрежительную манеру. Она на пять лет старше, представительнее, солиднее.
        Фигура у неё замечательная – статная, царственная, стройная, просто глаз не оторвёшь. Едва познакомившись с Алисой, он понял, что пропал, с первой же встречи он перестал замечать других женщин. Перед внутренним взором стояли всё время её глаза – большие, горячие, ясно-карие.
        Они были одного роста, но она всегда смотрела на него свысока и всё норовила при нём носить туфли на высоком каблуке. На туфли он не обращал внимания, но высокомерие раздражало. Он, конечно, не показывал виду, что его это задевает, и просто поставил себе задачу завоевать её. Как крепость. И завоевал на удивление быстро, не очень-то это оказалось трудно. Это было в начале тридцатого года, в Тбилиси.

        Но когда они поженились, выяснилось, что была лишь видимость завоевания. Спустя три месяца после начала совместной жизни, когда он заболел и лёг на первую операцию, то случайно узнал, что жена в письмах называет его не иначе, как теноришка. Это было даже не пощёчиной, это было сродни какому-то небрежному, презрительному охлёсту по лицу. И от кого? От женщины, без которой он не мыслил своей жизни, и она прекрасно об этом знала. Он страшно обиделся тогда, замкнулся в себе. Алиса не могла понять, почему он так мрачен, решила, что, видимо, из-за болезни.
        Выглядел он в то время несолидно, как двадцатилетний мальчишка, но дело было не во внешности. Она не воспринимала его всерьёз как певца, а это было гораздо больнее. И это было несправедливо – и он, и его коллеги знали, что его профессиональные качества соответствуют уровню солиста Большого театра. А Алиса этого не видела и не понимала. Жить с женщиной, которая лишь высокомерно снисходит до тебя – это было нестерпимо. Но он её любил. А раз любил, то должен был сделать всё, чтобы Алиса ответила взаимностью. Эта задача казалась очень сложной – по-настоящему, пылко и глубоко влюбить в себя женщину, которая старше, опытнее тебя на пять лет. И не в тело влюбить, а в душу.

        В конце концов всё стало так, как он мечтал. Правда, это случилось, когда он забыл обо всех своих сложных задачах, о стратегии и тактике, а просто и естественно отдался своим чувствам. И Алиса полюбила его по-настоящему. Правильно сказал философ: «Если хочешь быть любимым – люби». Золотые слова.
        Были, правда, лёгкие недоразумения, но с ними он легко справился.
Например, когда после всех операций летом тридцатого года они сидели дома, он увидел, что она искренне, нежно жалеет его, но жалеет по-матерински. Это было совсем не то, чего он хотел. Быть при жене в роли сынка-недоросля! Да никогда! И он начал мягко ставить её на место. Когда она сбивалась на покровительственные интонации, он молча смотрел на неё так, что она вдруг смущённо замолкала и краснела. Всего двух-трёх таких взглядов хватило, чтобы Алиса раз и навсегда оставила руководящий тон. Они должны были быть на равных, и они стали на равных. Только так и никак иначе. У него возникло тогда стойкое ощущение, что за какие-то три месяца он возмужал, став старше на несколько лет. Так его мягкая сила победила. Впервые в ту пору он осознал, что владеет очень редким качеством, и понял, какая это удивительная мощь – мягкая сила.

        Времена «теноришки» и детских обид давно прошли. Как, кстати, давно исчезли из гардероба Алисы туфли на высоком каблуке, словно их никогда и не было. А любовь…Часто люди понимают её по-разному. Наверное, нередко бывает в семьях и так, как у них: он всегда пылает, словно вулкан, а жена успокаивает, умиротворяет, сдерживает. Пусть так. Его темперамента вполне хватает на двоих. Две таких взрывных натуры, как у него, не ужились бы вместе.

        И в работе он достиг предела своих мечтаний: поёт в Большом театре, с партнёрами, лучше которых нет в мире, популярность его по-прежнему набирает силу, у него сотни – если уже не тысячи – поклонников в Москве и в Ленинграде, за билетами на его спектакли люди выстаивают длинные очереди. Он зарабатывает столько, что с лихвой обеспечивает безбедную жизнь себе и жене, щедро помогает матери, семье брата.

        Но с некоторых пор всё чаще вдруг стало возникать ощущение болезненной царапины. В такие моменты он внезапно осознаёт, что мир его чётко делится на внешний и внутренний. И удивляется, почему он не видел этих кричащих противоречий раньше, не противопоставлял друг другу эти две части своей жизни. И вдруг начинает понимать, что в своем внутреннем мире по-прежнему одинок. Одинок, как никогда. Почти никому из его близких не интересно то, что происходит в его душе, которая никогда не знает покоя. Не интересно, какая звенит в ней напряженная внутренняя работа. Даже не то чтобы не интересно… Может быть, просто не очень доступно? Но ведь нельзя же ставить в вину близким, что они не обладают музыкальным слухом или артистическим даром! А как бы хотелось, чтобы люди, которые окружают дома, любили и понимали твоё дело – так же, как ты сам.

        Только свояк Борис Поповский искренне интересуется его работой, любит сидеть потихоньку в уголке и смотреть, как он репетирует дома. Любит бывать на его спектаклях и концертах, после которых выносит дельные суждения, а часто и справедливо критикует. Правда, краснеет при этом, смешно расшаркивается и извиняется. Но Боря – не профессионал, он просто отличный, думающий зритель и настоящий друг. Он – олицетворение той самой умной публики, по которой так тоскует любой артист. А Алиса и Ольга… Иногда даже бывает сложно понять, воспринимают ли они его работу всерьёз. Видят ли различия между ним и певцом на ресторанной эстраде, который услаждает слух людей, пришедших поесть и развлечься… Хорошо сказал Пушкин: «Уста жуют». Точно сказал.

        Когда он занят подготовкой к спектаклю или концерту, когда разучивает новое произведение, когда неустанно ищет творческое решение, музыка проникает в душу, заполняет её и отделяет на безмерную высоту от грешной и неприхотливой оболочки. Во внутреннем мире для него нет преград, ему по плечу любые высоты. Он забывает обо всём, сбрасывает с себя всё земное. Ему помогают в этом коллеги-музыканты, они слышат его и стараются понять, чего он хочет. И чаще всего понимают.
        А дома… Дома не так. Там до этих высот никому нет дела. Дома – всё во внешнем, суетном, земном. Он порой чувствует, что бьётся, как птица, и непроизвольно стремится вырваться. Ему стыдно перед Алисой за такие мысли, он останавливает, сдерживает, обрывает себя. И не знает, что делать, как с этим жить дальше. Наверное, жить так, как жил до того…

        Купе разом зашевелилось, и Лемешев очнулся от своих раздумий. Он положил на край полки локти, утвердил на кулаках подбородок и смотрел, как они просыпаются. Боря повернулся лицом к окну, глянул сонным глазом на часы, сел, потом слез вниз. Уселась на постели Галочка, протёрла кулачками блестящие глазёнки, заулыбалась отцу и сразу начала баловаться, тормошить мать.
        Алиса убрала локоть с лица и, улыбаясь, смотрела на него снизу. Чудесные глаза у неё, тёплые, словно шоколад…
        – Ты так и не отдыхал, Серёжа? – спросила она.
        Он молча качнул головой, любуясь её глазами.
        – Спускайся. Сейчас у проводника попросим чаю покрепче. До Москвы ещё полтора часа.

        Он спустился, сел рядом с женой, «кацуны» устроились напротив. Джой уселся на полу в центре купе и ненавязчиво придвинул физиономию в наморднике вплотную к столику – авось чего-нибудь перепадёт. Он шевелил рыжими бровями, сиял карими глазами, улыбаясь, вывешивал розовый язык между ремешками, вертел по полу коротеньким хвостом.
        И они начали пить чай, болтать, смеяться, подтрунивать над Джоем, которому Галочка умудрялась засовывать в пасть сбоку кусочки сушки. Джой с удовольствием ими хрустел и, посвистывая носом, просил ещё.

        Сергей Яковлевич сидел, прислонившись затылком к стенке купе, и задумчиво смотрел в окно. Алиса облокотилась о столик, за её спиной было видно, как проносятся мимо убранные поля, луга с полувысохшей, увядшей травой, начавшие желтеть леса. Приближалась осень.
        Он не принимал участия в общем разговоре. Если к нему обращались – коротко отвечал, иногда улыбался, кивал, соглашаясь, или отрицательно качал головой. Его спутники поняли, что он думает о чём-то своём, что он не в настроении беседовать, и оставили его в покое.
        Мысли, которые только что тревожили его, никогда не приходили в голову, когда он отдыхал в деревне, среди простых земных радостей. Он почти не вспоминал там о работе, совсем не мучился противоречиями своей жизни, а просто наслаждался каждой секундой бытия.

        А сейчас вместе с сухим ветром и паровозным дымом минувшее лето улетало навсегда. Неумолимо приближалась и становилась всё реальней Москва. И вдруг нахлынули мысли о работе. Он начал прикидывать, позволит ли ему в этом сезоне плотный график в Большом театре реализовать давнюю, отчаянно смелую мечту – подготовить и спеть все романсы Чайковского. Начиналась напряжённая работа души, которую никто из окружающих не видел, – он уже был в своём внутреннем мире. Прямо с берега Тьмы он взмыл на высоты, полные одиночества. Там, на этих высотах было то, ради чего он жил, – вечная музыка, творящая с человеческими душами чудеса.