Мертвый

Я установил штатив на пол, укрепил на нём сотовый телефон «Самсунг», проверил угол, немного отодвинул стул, чтобы попасть в центр кадра, и включил дополнительное освещение — две холодные лампы, стоявшие по бокам. Затем я направил отражатели на человека, сидевшего напротив меня. Металлические поверхности мягко отбросили свет, так что лицо собеседника оказалось наполовину освещено, наполовину утопало в полумраке. Тени ползли по стенам, дробились на парты и доску, создавая ощущение, будто в помещении дышала сама ночь. Мне нужно было именно это — лёгкое давление мрака, напряжённость, тайна, как будто сейчас прозвучит не просто рассказ, а признание. Мои подписчики обожали, как я умею строить атмосферу — они называли это «саспенсом без бюджета».
— Итак, вы доктор Блум? — спросил я, включив запись. — Арнольд Блум...
— Да, — кивнул он.
Это был мужчина лет тридцати пяти, с короткой ухоженной бородкой и острым подбородком, будто выточенным ножом. Очки с тонкой оправой поблёскивали, отражая свет, и в этих бликах его глаза казались бесцветными, как у лабораторной мыши. Нос длинный, прямой, а уши — чуть оттопыренные, отчего лицо приобретало вид настороженного гения или, наоборот, замученного педанта. Волосы — тёмно-русые, гладко зачёсаны, на висках уже мелькала седина. На нём были обычные джинсы, белые кроссовки и коричневый пуловер с торчащим воротником красной рубашки. Такой тип всегда вызывает у публики лёгкую тоску — тихий, аккуратный, не ругается, не дерётся, даже кофе, наверное, пьёт с ложечкой и салфеткой под чашкой. Но в его взгляде было нечто иное — усталость, смешанная с тревогой, будто человек долго молчал и наконец решился выговориться.
— А вы блогер Марк, так? — спросил он, хотя прекрасно знал ответ. Видимо, хотел дать себе секунду на адаптацию.
Мы находились в старом школьном кабинете, где когда-то преподавала математику моя жена. Комната пахла мелом, пылью и чем-то кисло-бытовым, вроде старых тетрадей, забытого чая и влажных тряпок. На стене висела зелёная доска с выцветшими следами формул, в углу стоял скелет человека — школьный, пластиковый, но в тусклом свете казалось, что он следит за нами. На подоконнике сиротливо лежали куски мела и линейка с отломанным краем. За окнами тянулся осенний вечер — дождь стучал по стеклу, и время от времени ветер свистел в щелях рамы. Атмосфера была подходящей для разговоров о странном, о запретном.
— Да, блогер, — ответил я. — Триста тысяч подписчиков на YouTube, бывший журналист местной газетёнки… Впрочем, не стану её называть. Не хочу вспоминать о прошлом.
Я не врал. Та работа вызывала у меня стойкое отвращение. Когда главным редактором назначили бывшую паспортистку Саодат Абдуразакову — сухую, желчную женщину с вечным запахом валидола, — редакция быстро превратилась в цирк с элементами психушки. Она кричала, швыряла бумаги, требовала отчёты о вещах, в которых сама не разбиралась, и при этом называла себя «главным медийным стратегом». Через месяц после моего ухода газета и правда пошла ко дну: читатели перестали верить ни одному слову, а рекламодатели сбежали, как крысы с тонущего корыта. Сейчас здание редакции стоит пустое — окна выбиты, на дверях мелом написано «НЕ ВХОДИ». Символично.
— Я вас понимаю, — сказал Блум тихо, кивнув. — Сам хотел бы забыть прошлую работу.
Я развёл руками, соглашаясь.
— Обычно я освещаю события в нашем городе, — сказал я. — Экономика, криминал, политика, культура, мода, скандалы, забастовки. Всёядный формат, людям это нравится. Они устали от лжи официальных СМИ, хотят правды, рассказанной обычным человеком. Таким, как я. Которому не закроешь рот.
Я сделал паузу, чтобы подчеркнуть эффект, и чуть придвинулся вперёд. Камера фиксировала каждое движение.
— Итак, доктор Блум… — сказал я, чуть понизив голос. — Вы готовы рассказать, что произошло месяц назад в частной клинике Герхарда Штольца?..
Блум отвёл взгляд, провёл рукой по щеке и едва заметно вздохнул. В этот момент за окном блеснула молния, и в отражении стекла я на миг увидел — не его лицо, а что-то иное, искажённое, как будто сам воздух дрогнул от напряжения.
— Да, — коротко ответил он, поправив очки. В стёклах на мгновение блеснуло моё отражение — чёткое, резкое, словно чужое.
Я увидел самого себя — мужчину чуть за тридцать, с небрежно подстриженными волосами и сутками небритым лицом. От усталости под глазами залегли тени, но взгляд оставался внимательным, настороженным, журналистским. Куртка — чёрная, с потертыми рукавами, футболка с нечитабельной надписью, джинсы, кеды. Типичный независимый репортёр, вечно таскающий с собой штатив, микрофон и флешку с компроматом. На лице — выражение человека, который не верит никому, но хочет докопаться до правды хотя бы ради контента. И всё же — во мне сквозила та самая смесь профессионального интереса и плохо скрываемого страха, что иногда чувствуется у тех, кто слишком близко подошёл к чему-то запретному.
Я начал спрашивать, стараясь, чтобы голос звучал спокойно:
— Тогда нашли на улице мёртвое тело Майкла Тонниса, убитого пять лет назад, и тело которого хранилось в морге клиники. По сообщениям очевидцев, он был не мёртв...
Доктор Блум кивнул, опустив глаза.
— Да, это так...
— Выяснилось, — продолжил я, — что в тот день были убиты три полицейских, исчезли в клинике три врача, две медсестры, пять административных работников, шестеро сотрудников секьюрити, пять пациентов из реанимации... и сам профессор Гройсман.
— Да, это мой непосредственный руководитель, — ответил Блум, снова поправив очки. Рука у него дрожала. По скулам прошла тень, как будто кровь отлила от лица. Он был напряжён, будто каждое слово давалось с усилием. В уголке губ дрогнула судорога, а взгляд заскользил по сторонам — словно он боялся, что кто-то ещё, кроме меня, слушает этот разговор. Очевидно, интервью его волновало, но не в обычном смысле — это был страх, притушенный, почти дисциплинированный, как у человека, привыкшего жить рядом с опасностью.
— Тогда расскажите, что же произошло, — сказал я, подвигая стул и садясь ближе. Подписчики должны видеть и меня — участника, свидетеля, того, кто не просто задаёт вопросы, а стоит на грани тайны. Камера ловила мой профиль, свет ложился ровно, подчеркивая подбородок, убирая тени под глазами. Всё выглядело профессионально. Я знал, как важно не просто снимать — нужно выглядеть так, будто ты сам часть истории.
Доктор Блум задумчиво почесал бородку, потом кашлянул и тихо произнёс:
— Да, конечно... Но вначале вы должны понять, чем мы с профессором Гройсманом занимались. Он был известным хирургом, специалистом по реанимации. Я ассистировал ему в опытах. Моя диссертация пересекалась с его научными интересами, и поэтому он пригласил меня в лабораторию при клинике.
— Какие были опыты? — спросил я, стараясь, чтобы вопрос прозвучал почти буднично.
И вновь — короткий, сухой ответ:
— Реанимация.
Я удивлённо посмотрел на собеседника:
— А в чём тут суть? Это же обычная работа врача...
Мысленно я представил операционную — холодную, пахнущую антисептиком, с ровным светом ламп, от которого кожа пациентов кажется восковой. Врачи в масках двигаются синхронно, словно по партитуре, ритмично обмениваясь короткими фразами. На столе — неподвижное тело, грудная клетка блестит от йода и пота, на экране монитора скачет линия жизни. Один врач нажимает педали аппарата искусственного дыхания, другой следит за пульсом. Электроды, катетеры, трубки — всё шепчет и дышит, будто сама техника держит человека за нить между смертью и возвращением.
В этот момент сердце может взорваться от тишины — она громче всех сирен. Иногда тело дергается, глаза открываются, и все замирают: это жизнь, это возвращение. Но если вернуть — значит ли это спасти? Или просто вытащить из-за черты того, кто уже видел то, чего не должен был видеть?..
— Не совсем. Вы видели ужастик 1980-х «Реаниматор»? — спросил я.
— Да, припоминаю, — кивнул он. — Некий сумасшедший врач изобрёл жидкость, оживляющую мертвеца. Жуткий фильм.
Фильм был прост и отвратительно честен в своих намерениях: молодой учёный Герберт Уэст создаёт сыворотку, которая возвращает тканям способность двигаться. Сначала это — сенсация: трупы морга поворачивают головы, глаза мерцают, кисти сжимаются. Но лекарство не даёт души — даёт только движение и голый, агрессивный инстинкт. То, что в лучших традициях хоррора начинается как научный триумф, быстро превращается в кровавую катастрофу: оживлённые тела теряют контроль, становятся непредсказуемы, начинают нападать, разрушать, тянуть к себе живое, жаждут ещё «топлива». Фильм полон черного юмора и плевка в нравственность — излечившие смерть обретают лишь её худшую вариацию.
Блум усмехнулся, но усмешка была сухая, без радости.
— Этот фильм натолкнул нас на создание подобной жидкости...
Я почувствовал, как холодок прокатился по спине.
— Э-э-э... Вы научились оживлять трупы? — выдавил я.
— Не совсем. Мёртвые клетки нельзя оживить в полном смысле, — ответил он ровно. — Они не регенерируются: разрушены связи и структуры. Но как любая материя они генерируют электричество. Незначительное, измеряемое в милливольтах. Броуновское движение...
— Я не физик и не биохимик, — замялся я. — Я не смогу прокомментировать эти слова...
— Я не стану вдаваться в детали — это наша с профессором научная тайна. Скажу только, что мы заставляли мёртвые клетки вырабатывать электричество. В итоге они активизировали мышцы: сокращались, сжимались, расслаблялись. То есть труп мог двигаться. Конечно, внутренние органы не регенерировали: крови нет — жидкость высыхала, сердце не стучало, желудок и печень не работали. Труп оставался трупом. Но электрические сигналы позволяли конечностям двигаться.
— То есть ходить, махать руками? Делать как живые? — я представил это и почувствовал, как воображение сгущается.
Я увидел это мысленно: тяжёлые, неловкие шаги, походка наполовину скользящая, наполовину надломленная; руки, которые дергаются не от воли, а от команды, посылаемой по электроду; пальцы, сжимающие воздух, не понимая, зачем. Труп может поднять руку, схватить рубашку, оттолкнуть — и в этих движениях нет намерения, нет цели, есть только механика. Иногда — резкий бросок, неуклюжая хватка; иногда — медленное, почти церемониальное раскачивание, как у марионетки, у которой порвались нити. Глаза пусты, а тело действует — пугающее несоответствие.
Доктор Блум кивнул, и в чём-то он выглядел спокойным.
— Совершенно точно. Поскольку мёртвые клетки не несут информации, мозг мёртв — он чист. Поэтому труп не может думать, говорить, осуществлять осмысленные движения. Препарат, названный «тиктоний», был нашим первым прорывом. Мы экспериментировали в морге клиники по вечерам, тайно — администрация не знала...
Я нахмурился:
— То есть вы делали это тайно?
Сначала Блум замялся. Он покачался на стуле, пальцы нервно постукивали по колену, очки сдвинулись чуть вниз — и одна из линз поймала ламповый свет, как будто чтобы скрыть глаза. На губах села мелкая дрожь; голос стал тоньше, прерывался. В его реакциях читалась смесь стыда и страха: человек, который понимает вне всякого сомнения масштабы своего проступка, но одновременно испытывает научное возбуждение — опасную, холодную гордость. Потом он выпрямился, убрал руки в складки пуловера и смело посмотрел на меня, словно стараясь вернуть разговор в рамки контроля.
— Конечно! — сказал он твердо. — Вы думаете, кто бы одобрил наши эксперименты с трупами? Профессор Гройсман получил возмущение от Учёного и Попечительского совета. Мы решили — тихо. Только я и профессор. Больше никто.
В помещении назревала интрига. Воздух стал плотнее, чем дым в прокуренном баре, и я чувствовал, как сама тишина будто сгущается между нами, делаясь липкой, напряжённой. Уверен: мои подписчики в этот момент бы затаили дыхание, замерев перед экранами. Я заулыбался — привычная, почти сценическая улыбка, когда журналист превращается в актёра.
— Так, так… интересно, — сказал я, но и без наигрыша мне действительно было интересно.
Доктор Блум продолжил, уже не глядя на камеру, словно говорил только себе:
— Наши трупы долго не «жили». Препарат действовал максимум три минуты. Не хватало энергии, чтобы запустить клеточный механизм генерации электричества. Мертвецы вставали, шатались и падали. Тогда мы решили использовать радиоактивные материалы.
За окном в этот момент разверзлось небо: молния ослепила стекло белым огнём, и сразу вслед за ней грянул гром — тяжёлый, гулкий, будто кто-то катил по небу железный гроб. Вода лилась сплошной стеной, разбиваясь о подоконник, стекала по стеклу густыми, неровными ручьями, словно кто-то за окном плакал. Ветер с воем бился в раму, хлопнул створкой, и всё помещение, с его отражателями и штативом, будто на миг содрогнулось.
— О боже! — невольно воскликнул я, когда гром ударил особенно близко.
Но доктор Блум даже не моргнул. Он продолжал спокойно, монотонно, как будто сам был частью научного прибора:
— Да, да, и это тоже было тайно. Никто бы нам не выдал радиоактивные материалы — для этого нужно разрешение Комиссии по атомной энергии, а там бюрократия, проверки, комиссии, отчёты. Проще, знаете ли, договориться с мафией. Мы нашли канал и получили изотопы трития, период полураспада которого 12,3 года. Он стал основой новой версии препарата — «тиктония-2». Благодаря этому трупы могли «жить» уже больше получаса. Правда, возникла обратная проблема: излишек энергии приводил к самовозгоранию тканей.
— То есть? — переспросил я, с трудом сглатывая.
Блум вздохнул.
— Трупы горели, как бумага. Иногда прямо на операционном столе. Так случился пожар. К счастью, мы успели его потушить и скрыть следы — иначе нас бы ждал допрос, расследование, увольнение... Но это навело нас на идею добавить в состав антифриз, чтобы гасить избыточную энергию. Его формула... впрочем, вы ведь не биохимик, вы всё равно не поймёте.
Я цокнул языком, изображая скептическое восхищение:
— Так, так...
— В тот вечер мы решили испытать «тиктоний-3» на одном особом экземпляре, — продолжил Блум. — Это был труп, пролежавший в морозильной камере пять лет. Его использовали студенты-медики для практических занятий по хирургии. Майкл Тоннис, столяр. По полицейским отчётам — торговец наркотиками. Был застрелен при задержании, оказывал сопротивление. Родственники от тела отказались, и его передали нам в клинику. Пять лет он пролежал у нас — изрезанный вдоль и поперёк, без многих внутренних органов. Но мышцы остались целы. И мозг — тоже. И вот тут случилось то, чего мы не ожидали.
Я едва не придвинулся ближе к нему.
— Что именно, доктор Блум?
Он на миг прикрыл глаза, будто переживая всё заново, и тихо произнёс:
— «Тиктоний-3» сгенерировал память мертвеца. Он не просто поднял его на ноги, но и частично восстановил информацию, что была в его мозгу.
— О боже! — выдохнул я.
И я представил это.
Сцена возникла в воображении мгновенно: холодная лаборатория, флуоресцентный свет, на металлическом столе тело, покрытое серой, плотной кожей, словно воском. Электроды пронзают шею, грудь, лоб. Вены под кожей начинают едва заметно дрожать, словно там вновь течёт кровь. Вдруг пальцы, мёртвые, скрюченные, подрагивают. Плечо поднимается. Голова — с характерным скрипом, будто суставы ржавые, — поворачивается. Губы, потрескавшиеся и бледные, шевелятся, выдавливая хрип. А в глазах — не пустота, не смерть, а нечто иное: проблеск узнавания, тень воспоминания, дикий, отчаянный ужас того, кто понял, что жив, но не должен быть живым.
Я ощутил, как волосы на руках встали дыбом. Камера фиксировала каждый мой вдох, но я не мог оторваться от лица доктора Блума — оно оставалось безмятежным, словно он рассказывал не об ожившем трупе, а о погоде.
— Вы представляете наше удивление, — говорил Блум, уже не мигая, не моргая вовсе, — когда Майкл присел на край хирургического стола и осмысленно посмотрел на профессора Гройсмана. Тот был поражён настолько, что застыл, будто сам превратился в гипсовую статую. Я же почувствовал, как меня затрясло — то ли от ужаса, то ли от восторга, когда чудо и кошмар сливаются в одно чувство, не поддающееся описанию.
— И что было дальше? — спросил я, чувствуя, как внутри всё сжимается от тревожного любопытства.
Профессора Гройсмана я знал лично. Это было настоящее светило медицины, человек с безупречной репутацией: высокий, сухощавый, с серебристыми волосами, идеально подстриженными, с лицом, которое словно выточено из камня, а глаза — колючие, как ледяные буравчики. Его руки — длинные, тонкие, почти женственные — всегда пахли антисептиком. Пациенты боготворили его, считали спасителем, и он действительно творил чудеса на операционном столе. Но при всей своей гениальности он имел черту, присущую лишь избранным — или безумцам: он не знал границ. То, что он занялся тайными экспериментами, лишь подтверждало простую мысль — гениальность и безумие живут в одной комнате, делят один и тот же стол, просто сидят по разным сторонам.
Доктор Блум чихнул, достал из кармана носовой платок, вытер нос и, будто извиняясь за секундное отвлечение, продолжил:
— Я был шокирован. «Где я?» — спросил Майкл. Его голос был сиплым, будто выталкиваемым из глубин пустого горла. Мы молчали, потому что не верили своим глазам. Тогда я всё-таки ответил: «В морге».
Майкл нахмурился и спросил совершенно спокойно: «Значит, я мёртв?»
Я кивнул. «Да. Уже пять лет как».
Труп некоторое время молчал, потом медленно сказал: «Но вы же меня оживили…»
И тут Гройсман, словно очнувшись от транса, шагнул вперёд, его руки дрожали, губы подрагивали, глаза сверкнули безумным блеском.
«Да! — выкрикнул он. — Да, мы создали препарат, который способен на это! Но… но мы не ожидали, что будут такие результаты…»
Он был весь во власти своего открытия: грудь тяжело вздымалась, дыхание сбивалось, пот стекал по вискам. Это был момент триумфа и страха одновременно — тот самый миг, когда человек осознаёт, что перешёл черту, и всё же не может отступить. Его трясло от возбуждения, от ужаса собственной власти над смертью.
Я, не желая пропустить ни одного выражения на лице Блума, поправил смартфон, слегка изменил фокус и увеличил изображение, чтобы его лицо заполнило весь экран. Теперь я не вмешивался, не задавал вопросов. Просто слушал. Запись фиксировала каждое слово, каждое дыхание, каждый звук, как будто сама камера понимала важность происходящего.
Голос Блума стал ровнее, тише, как будто он вспоминал нечто слишком личное:
— Майкл встал на ноги и сделал несколько неуверенных шагов. Мы с профессором стояли в оцепенении, не осмеливаясь приблизиться. Его движения были неловкими, но в них чувствовалась какая-то сила, первобытная уверенность. Он держался прямо, будто не ощущал отсутствия лёгких, печени, почек — и ведь не ощущал, потому что они ему больше не были нужны. Тело его было ужасающе странным: кожа серо-жёлтая, натянутая, местами потрескавшаяся, грудная клетка рассечена вдоль, в швах торчали остатки нитей, а внизу зияла пустота, где когда-то были органы. Он не дышал, не пил, не ел, не испускал ни газа, ни звука внутренней жизни. Но при этом стоял и смотрел на нас — живыми глазами.
«А Элера жива?» — спросил он вдруг. Голос был тихим, почти детским.
Я, слушая, почувствовал, как мурашки пробежали по спине.
— Кто такая Элера? — спросил тогда профессор Гройсман. Он не знал истории жизни мертвеца. Никто из тех, кто работал в морге, никогда не интересовался судьбами тел, что лежали на холодных столах. Они были лишь материалом, биомассой, учебным пособием. Но теперь, впервые, один из этих «объектов» задал вопрос — человеческий, личный, будто память, выброшенная в никуда, вдруг всплыла из-под льда.
— Моя девушка... — мертвец остановился, повернул голову и пронзительно взглянул на нас. Странно, что его глаза, тусклые, помертвевшие, всё ещё могли фокусироваться. Зрачки, лишённые жизни, словно втягивали свет, поглощали его. — Она изменила мою жизнь. Вытащила меня из того дерьма, куда я залез из-за этих копов.
Профессор бросил на меня растерянный взгляд. Я пожал плечами и сказал, стараясь, чтобы голос не дрожал:
— Имя знакомое. Элера Халида Ригера. Студентка филфака. Пять лет назад нашли мёртвой в своей квартире. Её зарезали. Соседи жаловались на запах, вызвали полицию, дверь взломали — внутри была мясорубка. Говорили, что кто-то был у неё, но никого не нашли.
Майкл молчал. Мы с Гройсманом переглянулись. Я поймал себя на мысли, что наблюдаю невозможное — человек, чей мозг давно разрушен, будто размышляет. В черепе, где должно царить молчание, искрилась какая-то неведомая энергия. Это было не оживление — это было возвращение памяти материи.
— Они её убили, — произнёс он наконец. Голос стал глухим, металлическим, как будто вылетал не из глотки, а из какой-то железной трубы.
— Кто? — спросил профессор, хмурясь.
— Копы, — прошипел Майкл. Его зрачки сузились, и на дне их блеснула тьма, холодная и омерзительно осмысленная. Я ощутил, как ледяная волна пробежала по спине. Кожа покрылась мурашками, дыхание перехватило. Казалось, в помещении стало холоднее, и свет ламп над столом дрогнул.
— Полицейские? — недоверчиво повторил Гройсман.
— Они работали на мафию. Торговали наркотой, крышевали барыг, через подставных людей сбывали золото и оружие. Меня втянули в это, когда я был ещё пацаном. Говорили, заработаю, стану «своим». А потом я встретил Элер.
Он говорил, будто спотыкаясь о воспоминания, как старый граммофон, застрявший на треснувшей пластинке:
— В тот день наша шайка шарила по улицам — кошельки, телефоны, мелочь, всё подряд. И вот идёт она, с книгами, одна. Парни обступили её, а я... я просто смотрел. Не знаю почему. Она не боялась, просто смотрела на меня в ответ. И вдруг мне стало противно — не ей, а им, моим дружкам. Я заступился. Получил по роже. Меня избили, бросили. Измолотили так, что я оказался одним огромным синяком. Она осталась. Перевязала, вытащила из этого дерьма.
Я слушал, не отрывая взгляда. Его голос становился всё увереннее, как будто с каждым словом мёртвое тело возвращало себе не только память, но и смысл.
— Потом я устроился в мастерскую, стал работать, хотел поступить в университет, бросил всё это дерьмо. И стал заниматься спортом. Но прошлое не отпускает. Те двое... копы... пришли снова. Сказали, что я должен им. Что я снова должен торговать. Я отказался.
Он умолк, и в наступившей тишине слышно было только, как за окном гремит гроза и дождь шуршит по стеклу.
— И? — спросил Гройсман, его голос прозвучал сухо, как хруст бумаги.
— Через неделю всё и случилось, — произнёс Майкл глухо. — Я вышел из магазина, нёс продукты. Только повернул за угол — и тут они, двое, с оружием. Кричат: «Ложись!». Я не понял, что происходит, сказал, что ничего не крал, что просто купил хлеб, молоко, сигареты... И тогда они выстрелили. Без предупреждения.
— Да, — тихо подтвердил профессор. — Шесть огнестрельных ранений, не совместимых с жизнью. Я сам осматривал тело перед введением препарата.
Майкл закрыл глаза. Его губы дрогнули, когда он произнёс:
— А потом, видимо, они убили и Элер... за то, что она вытащила меня из грязи.
Гройсман оживился, подался вперёд, очки сверкнули в лабораторном свете:
— Вы помните момент смерти? — спросил он с нетерпеливым любопытством. Его интерес не имел ничего общего с человеческим сочувствием. Это был голод науки — сухой, жадный, хищный. Он говорил с мертвецом, как с прибором, а не с существом, пережившим что-то немыслимое. В его лице не было сострадания — лишь азарт исследователя, который чувствует, что нащупал границу между жизнью и смертью, и ему не терпится её вскрыть.
Блум, стоявший рядом, почувствовал лёгкое отвращение к интонациям своего наставника, но промолчал.
Майкл усмехнулся — тонко, почти по-человечески, но в этом движении не было жизни. Только пустая гримаса на лице, где кожа местами почернела, а по шее проступали синие пятна.
— Вы лезете туда, куда живым нельзя, — произнёс он медленно, с ледяным презрением. — Я оказался в месте, которое невозможно описать. Ни свет, ни тьма. Ни звук, ни молчание. Там нет тела, нет мыслей. Только ощущение — будто тебя растворяют изнутри. И рядом существа... Они питаются такими, как я.
Блум отступил на шаг. В лаборатории стало ощутимо холодно, будто кто-то открыл дверь в морозильник.
Гройсман, наоборот, оживился. В его глазах мелькнула опасная искра — жадный интерес учёного, для которого чужой ужас значит не больше, чем новая формула.
— Существа? — уточнил он. — Вы их видели?
— Это не зрение, — тихо ответил мертвец. — Это ощущение. Как будто они касаются твоего сознания. Тянут его, как мясо, растягивают... и едят.
Гройсман быстро делал пометки в блокноте.
— Интересно... феномен сознательной активности при полной нейронной деструкции. Вы, выходит, сохранили память? А эмоциональные реакции? Страх? Сожаление?
Майкл поднял на него взгляд. Его глаза, мёртвые и мутные, вспыхнули изнутри короткой, болезненной искрой — как лампа, подающая последний сигнал.
— Я не чувствую ничего человеческого. Ни боли, ни страха. Только холод. И голод.
Доктор Блум сжал пальцы на металлическом поручне, чтобы скрыть дрожь.
Профессор улыбнулся — узко, самодовольно, почти торжественно. В уголках его рта дрогнула тень — не радости, а той опасной, научной гордыни, что граничит с безумием.
— Голод, — произнёс он, задумчиво глядя на Майкла, — возможно, именно это и есть первичная форма энергии. Тяга материи к жизни.
Майкл медленно повернул голову.
— Это не та жизнь, которую вы знаете. Мой мир — замкнут. Кто-то физически нас отделил от вас. Этот мир работает только на вход. Там нет выхода. Но те, кто там, — хотят прорваться. Они чувствуют, как вы вмешиваетесь. Чувствуют ваши эксперименты. Барьер тонок. Если вы продолжите, они придут. Хотя... - что-то наподобии улыбки возникло на мертвом лице Майкла.
В свою очередь, Гройсман усмехнулся. На лице отразилось лёгкое раздражение и скрытая самоуверенность человека, который не верит ни в ад, ни в загробье, ни в чужие предостережения.
— Пусть попробуют, — сказал он, сухо щёлкнув крышкой блокнота. — Мы встретим их под микроскопом.
Однако ответ Майкла мне не понравился. Его голос стал ниже, словно через него говорил кто-то другой, и в лаборатории сразу потемнело — не от света, а от чего-то густого, неосязаемого, будто воздух стал вязким.
— Вы оживили меня, — произнёс он, медленно выговаривая каждое слово, — а этим самым открыли портал. Тёмная сущность — это не дух и не демон, это сама жестокость. Кровожадность. Беспощадность. Она питается тем, что рождается внутри вас — злостью, болью, негодованием, надменностью, чванством. Она живёт такими, как я: наркоманами, убийцами, ворами, взяточниками, предателями, педофилами, диктаторами, палачами…
Мёртвые глаза мужчины загорались каким-то ужасным внутренним пламенем — не светом, а тлением, как будто изнутри через зрачки пробивался огонь гниющего угля. От этого взгляда кожа на лице Гройсмана словно побелела, а я почувствовал, как по спине прошёл ледяной ток.
— Профессор, — выдохнул я, делая шаг назад, — нам нужно заканчивать эксперимент. Будет что-то плохое.
Гройсман не успел ответить. Вместо него заговорил Майкл — голосом, уже не человеческим, глухим и многослойным, как будто несколько глоток произносили слова одновременно:
— Поздно. Сущность уже здесь.
На моих глазах тело мертвеца содрогнулось. Из-под кожи на груди и плечах вдруг начали проступать бугры, кожа трескалась, и из этих разрывов стали рваться наружу тёмные, блестящие, будто мокрые от нефти, щупальца. Они извивались, как живые, шлёпались о пол с влажным звуком, оставляя за собой следы, похожие на слизь. Запахло чем-то отвратительным — гнилым мясом и кислым железом.
Щупальца двигались с пугающей скоростью. Одно из них метнулось прямо к профессору, охватило его за грудь и мгновенно обвилось вокруг тела, как стальная змея. Гройсман дёрнулся, попытался закричать, но рот его не успел издать звука — щупальца втянулись, и кожа профессора стала оседать, как мокрая бумага, сморщиваясь, растворяясь в воздухе. Я видел, как его глаза потухли, а тело будто стекло в Майкла, впиталось в него, как вода в сухую землю.
Майкл дёрнулся, выгнулся дугой и резко выпрямился. На мгновение всё стихло. Потом он повернулся ко мне. Его губы изогнулись в хищной, почти звериной усмешке — уголки рта поднялись слишком высоко, будто кожа на лице растянулась, показывая зубы, которые уже не выглядели человеческими.
Я инстинктивно бросился к двери. Из-за спины, со свистом, как хлыст, метнулись щупальца — одно пролетело буквально в сантиметре от головы, рассекло воздух и ударило в металлический шкаф, оставив в нём глубокую вмятину. Я успел выскочить из лаборатории и ударил по кнопке на панели. Тяжёлая дверь с шипением опустилась, разрезая клубы пара.
Через стеклянное окно я увидел Майкла. Его тело стало меняться: позвоночник выгнулся под неестественным углом, суставы хрустнули, и руки с ногами изогнулись в обратную сторону. Он опёрся на все четыре конечности, прижавшись к полу, потом резко подпрыгнул — и побежал по стене, цепляясь изломанными пальцами. На миг он напоминал гигантское членистоногое, в котором осталась лишь тень человеческого облика. Затем, словно жидкость, втянулся в вентиляционную решётку. Труба — не более десяти сантиметров в диаметре — дрогнула, заскрипела, и существо исчезло внутри.
Мне стало ясно: он может быть где угодно. Я сорвался с места и побежал по коридору. Всё вокруг дышало привычной больничной жизнью — звон капельниц, шорох шагов, голоса медсестёр. Никто ничего не знал. Только я один слышал гул за стенами, будто кто-то ползёт по металлическим трубам.
В конце коридора я увидел дежурного администратора — Вильямса. Высокий африканец лет сорока, с аккуратной бородкой, в белоснежной рубашке и бейджем. Он сидел за стойкой, заполнял какие-то формы, его тёмная кожа блестела в свете ламп, и от него исходило странное спокойствие, почти ленивое.
— Вильямс! — закричал я, налетая на стойку. — Поднимайте тревогу, выводите людей! Немедленно!
Он поднял глаза, недоумённо моргнул, и с лёгкой улыбкой сказал:
— Доктор Блум? Что случилось?.. Сегодня ведь суббота. Вы не дежурите.
Он кивнул на экран, где светился график смен — моя строка действительно была пустой.
— В здании живой мертвец! — заорал я, чувствуя, как дрожит голос. — Он здесь, в вентиляции! Он может вылезти откуда угодно!
Администратор уставился на меня так, будто я только что вышел из бара, а не из подземной лаборатории.
— Кто? — спросил он, слегка приподняв бровь. В его взгляде не было тревоги — лишь усталое недоумение.
Я попытался объяснить своё присутствие в клинике в нерабочее время, но слова вязли на языке. Ведь я прекрасно понимал, что всё происходящее нужно было держать в секрете. Мы с профессором Гройсманом сознательно шли на риск, понимая: если руководство узнает, чем именно мы занимались в морге, — в лучшем случае нас выкинут вон без выходного пособия, а в худшем… посадят.
— Ну… мы с профессором Гройсманом занимались экспериментами, — промямлил я, чувствуя, как дрожит голос.
Вильямс нахмурился. Его лоб покрылся мелкими морщинами, и голос стал жёстким, почти холодным:
— Экспериментами? В субботу? И в ночное время? У меня нет разрешения на вашу работу. Вы что, действовали нелегально?
В его голосе зазвенела угроза, и это вдруг вывело меня из себя.
— Да к чёрту, легально или нет! — крикнул я, ударив ладонью по стойке. — Потом будете разбираться! Всем людям грозит опасность!
На шум подошёл охранник — громадный детина килограммов на сто пятьдесят, с квадратной челюстью и огромными ладонями, в которых можно было бы утопить человеческую голову. Его глаза — мутноватые, сонные — глядели с ленивым любопытством. Чёрная форма обтягивала массивное тело, на поясе болтался газовый баллончик, дубинка и «Глок-17», который, похоже, был скорее украшением, чем оружием. От него пахло табаком и кофе.
— Какая ещё опасность, доктор Блум? — спросил он, зевая, так широко, что хрустнула челюсть. Похоже, мои крики вытащили его из царства дремоты, где он уютно пребывал весь дежурный вечер.
— Мертвец! — выпалил я.
В трубах вентиляции за моей спиной прошёлся странный гул — будто кто-то полз, царапая металл когтями, но никто, кроме меня, не обратил на это внимания. Медсёстры, стоявшие у поста, переглянулись и тихо прыснули, решив, что я сошёл с ума. Администратор опустил очки на кончик носа и смотрел с брезгливым любопытством, будто перед ним стоял не врач, а сумасшедший пациент.
— Мертвец? — переспросил охранник, прищурившись. — Все мертвецы в камерах морга.
— Одного там нет! — с трудом сдерживая себя, произнёс я, чувствуя, как дрожит подбородок. Я изо всех сил пытался не заорать, но гнев и ужас перемешались в голове. Сердце стучало, ладони вспотели, губы пересохли.
Амбал шагнул ближе, запахло его потом и резиной.
— Кого нет? — спросил он.
— Майкла Тонниса! — выкрикнул я, почти сорвав голос. — Мы его оживили! Он сожрал профессора Гройсмана! Теперь опасность угрожает всем, кто находится в здании!
Я топнул ногами, будто этим мог заставить всех проснуться, обратить внимание, понять, что происходит. Но эффект оказался обратным — люди отступили. Две медсёстры в страхе отпрянули к стене, какая-то женщина в халате закрыла рот рукой. Несколько пациентов, медленно проходивших по коридору, обернулись, с недоумением уставились на меня — и поспешили прочь.
Вильямс побагровел, снял очки и, сжав их в пальцах, произнёс сквозь зубы:
— Доктор Блум… Что за бред вы несёте? Вы только что признались в нарушении всех правил нашей клиники. Работа в ночное время, без уведомления руководства, без лицензии, без протокола!
Он сделал шаг ко мне и прошипел почти на ухо:
— Вам грозит не просто увольнение. Вас выгонят с волчьим билетом.
— Похищение трупа из морга, — хмыкнул охранник, которому я казался не менее смешным, чем городскому сумасшедшему. Он переглянулся с медсёстрами, и те синхронно покрутили пальцем у виска, хихикнув. Даже водители «Амбулансе», стоявшие у приёмного окна и курившие, глядели в мою сторону с ленивыми усмешками. В ночной смене скука — страшнее смерти, а тут доктор Блум с глазами безумца несёт околесицу про ожившего покойника — лучшего развлечения и не придумаешь. Кто-то даже снял происходящее на телефон.
И тут на потолке, прямо над охранником, шевельнулась решётка вентиляционной шахты. Послышалось мерзкое, влажное чавканье, будто кто-то втягивал сырое мясо сквозь гофру. Из чёрного отверстия показались щупальца — длинные, блестящие, серо-зелёные, в пятнах слизи, с присосками, как у морских червей. Они выстрелили вниз, обвили охранника за шею, грудь, ноги. Он даже не успел вскрикнуть — только тупо посмотрел наверх, не веря, что это происходит с ним, и в следующую секунду исчез, втянутый внутрь с влажным хрустом, будто кто-то засосал пробку из бутылки.
Мы с Вильямсом стояли, как пара манекенов. Я — с ужасом, не в силах двинуться, он — в оцепенении, ещё не осознавая, что только что произошло. А потом сверху с глухим стуком вывалились вещи: окровавленный «Глок», наручники, телескопическая дубинка и два ботинка, заляпанные розовыми хлопьями плоти.
Вильямс вскочил с кресла, с криком:
— А-а-а-а! — глаза его стали выпученными, безумными, как у животного, загнанного в угол. Он вращался на месте, хватаясь то за телефон, то за стол, не зная, куда бежать. Медсестры визжали, бросая бумаги, каталки, кто-то уронил лоток с инструментами. Больной на костылях, забыв про всё на свете, рванул так, что костыли звенели по кафелю. Водители «Амбулансе» разлетелись кто куда, один споткнулся и кубарем скатился по ступеням наружу. В приёмном покое начался настоящий кошмар.
И тут дверь распахнулась. В проёме показался Майкл. Нет, уже не человек — то, во что он превратился, походило на смесь мертвеца и чудовищного насекомого. Его позвоночник изогнулся дугой, руки вытянулись, стали тонкими, как проволока, и оканчивались когтями, а ноги двигались рывками, как у паука. Голова болталась на шее, повёрнутая почти назад, а лицо… лицо было вывернуто, искажено безумием, глаза — два мутных, мёртвых шара, из которых сочился тёмный гной. Из рта свисали ленты плоти, будто языки, и они колыхались, как водоросли под водой.
Он метнулся к нам — рывком, нечеловечески быстро. Я успел пригнуться, и его когти лишь царапнули воздух. Майкл обрушился на администратора. Тот завизжал, но было поздно — щупальца, выросшие прямо из его груди, схватили Вильямса и потянули к раскрытому рту мертвеца. Рот раскрылся, как цветок, с разлетающимися в стороны мясистыми лепестками, обрамлёнными зубьями, похожими на лезвия.
— Помогите мне, доктор Блум! — вопил Вильямс, захлёбываясь собственной слюной и ужасом, дёргаясь, пытаясь сорвать с себя скользкие отростки.
Но что я мог сделать? Чем помочь? Разве можно остановить саму тьму, когда она голодна?
Я схватил противопожарный баллон, сорвал чеку и, не целясь, выпустил струю пены в морду чудовища. Пена вспухла, мгновенно окутала всё — белая, густая, с мерзким шипением, она скрыла от меня всю картину. Я слышал только, как в этой белизне кричит Вильямс — сначала отчаянно, потом глухо, потом... никак. Тишина. Только тихое шуршание — будто кто-то жевал под толстым слоем пены.
И я понял — темная сущность переваривала администратора.
Понимая, что Майкл не остановится, я бросился к стене и ударил по кнопке пожарной тревоги.
Сирена взвыла так, будто сама клиника вопила от ужаса. Красные лампы мигали, рвали тьму резкими вспышками, заставляя всё вокруг казаться нарезкой кошмарных кадров. Где-то в коридоре зазвенели двери, включились автоматические оповещения. Люди, встревоженные, но натренированные, начали действовать по инструкции: медсёстры выталкивали каталками больных, кто-то кричал «не паникуем!», другой — «эвакуация по левому коридору!». По полу катились капельницы, падали подушки, визжали аппараты мониторинга. Шум, крики, топот — всё смешалось в один хаос.
К вестибюлю прибежали ещё трое охранников, вооружённые «Глоками» и резиновыми дубинками. Я закричал, показывая на бурлящую пену, где несколько секунд назад исчез Вильямс:
— Он там! Он там!
— Кто?! — крикнул старший охраны, не понимая, что я не шучу.
Ответ пришёл сам: пена взорвалась изнутри, и наружу вылетел Майкл — или то, что от него осталось. Его тело раздулось, будто внутри кипела чёрная энергия. Из груди вырвалась гигантская клещня, хищная, мокрая, с трещащими суставами, и одним движением она схватила двоих охранников, сдавив их, как тиски. Хруст костей, визг, фонтан крови. Людей просто перемололо — их тела сжались, вывернулись, разошлись по швам, превращаясь в липкий фарш. Майкл втянул всё это в себя, словно мясорубка: лепестки его лица разошлись шире, изнутри сверкнул бледный свет, а потом всё погасло. Переваривание происходило прямо на глазах — кровь впитывалась в кожу, мышцы сливались, а кости, словно восковые, плавились и исчезали под кожей. Запах был адский — смесь гари, йода и тухлого мяса.
— Стреляй! — кто-то заорал.
Загремели выстрелы. Пламя из дула вырывалось вспышками, отражаясь от кафеля, отрывая куски тьмы, разрывая воздух. Грохот прокатился по коридорам, отдаваясь эхом, перемешавшись с воплями пациентов и звоном падающих инструментов. Гильзы катились по полу, звенели, как дождь по металлу. Но толку не было — пули, ударяясь в плоть, просто вязли, будто в тесте. С каждой секундой Майкл лишь рос, его мышцы шевелились, как живые змеи, и мёртвая плоть дышала сама по себе.
Я понял, что всё кончено. Что мы, врачи, учёные, охранники — все лишь корм для этого.
И я побежал.
Да, я трус. Не герой. Не спаситель. Просто человек, которому стало слишком страшно.
Пока охранники кричали и стреляли, пока очередная медсестра захлёбывалась кровью у стены, я рванул к выходу. Мимо носилок, мимо тел, мимо тех, кто падал, запутавшись в капельницах. Мертвец шёл по клинике, как по буфету, пожирая всех подряд: кого щупальцами, кого разрывая в клочья, кого просто засасывая в себя. Крики сменялись треском, потом хлюпаньем, потом — тишиной.
Я выбежал наружу, на стоянку, где под дождём стояла моя машина. Воздух был холоден, тяжёл от дыма и страха. Я не помогал никому, не кричал, не предупреждал. Всё это не имело смысла. Люди уже бежали — в панике, слепо, как крысы из горящего трюма.
— …и вот, — сказал доктор Блум, глотнув колу. Банка задрожала в его руке, пальцы дрожали, словно ещё чувствовали пульс того ужаса. — Я просто сел в машину и уехал...
Смартфон продолжал видеозапись. Красный огонёк мигал на экране, отражаясь в стекле, будто капля крови на холодном глазу камеры. Я слушал, и в какой-то момент мне захотелось сделать паузу, чтобы переварить всё услышанное, — но останавливать доктора Блума я не решился. Его рассказ звучал как бред умалишённого, но ведь газеты уже писали о событиях в той клинике, и, как ни странно, кое-что в его словах совпадало с опубликованными деталями. Просто никто не понимал, что там на самом деле произошло.

Доктор Блум допил колу, смял банку с таким звуком, будто ломал хрящ, и швырнул её в мусорное ведро. Посидел молча несколько секунд, потом заговорил снова — тихо, хрипло, будто не в меня, а в пустоту:
— Да, я спасся. Майкл не шёл за мной. Он шёл за теми, кто его убил. Темная сущность, что вселилась в него, жила местью. Он направился в полицейский участок. Там он перебил всех — дежурного, сержанта, троих копов… тех самых, кто когда-то стрелял в него. Всё это сняли камеры. Потом записи изъяли, засекретили, но мой старый школьный приятель, программист, успел скопировать мне нужные фрагменты. Скажу вам, это — жуткое зрелище.
Он прикрыл глаза и тяжело выдохнул, будто снова видел всё перед собой:
— Они пытались отбиться, стреляли, визжали, падали на колени. Один умолял пощадить. А Майкл... Майкл будто смеялся, хотя у него уже не было рта — только сплетённая из живой плоти трещина. Он выплюнул на них комок черной слизи — кислоту. Та мгновенно разъедала одежду, кожу, мясо. Люди буквально таяли, оседали в лужи, шипели, пузырясь. И вот тогда… тогда Майкл наклонился и начал пить. Как будто в нём открылась бездна. Он втягивал всё в себя — плоть, кровь, дымящийся воздух. Видеокадры дрожали, камера падала, но звук… звук стоял такой, будто кипятят мясо в адском котле.
Меня передёрнуло. Я представил всё это слишком ясно — то, как тела превращаются в пар, как человек распадается на крик, на дым, на ужас.
— Говорили, — пробормотал я, — что потом исчезли ещё какие-то люди...
Доктор Блум кивнул:
— Да. Те, кто участвовал в его смерти. Гопники, наркодилеры, бывшие дружки. Майкл нашёл всех. По одному. Для тьмы они были как маяки.
Тут во мне вдруг щёлкнуло.
— То есть… он убивал только тех, кто был... грешен?
— Именно, — тихо сказал он. — Людей с чистой душой он просто не замечал. Для него они были как прозрачные — существовали физически, но не в его восприятии. Зло притягивало зло. Понимаете? Сущность ощущала чёрную энергию — и шла на неё, как акула на запах крови.
— Но если в городе столько грешников, почему Майкла потом нашли мёртвым? — спросил я. — Странно говорить о мёртвом как о мёртвом, но всё же... почему он остановился?
Блум улыбнулся бледно, как человек, у которого нет больше ни надежды, ни страха:
— Портал закрылся.
— Почему?
Он рассмеялся тихо, сипло:
— «Тиктоний-3» перестал действовать. Этот препарат был активен всего три часа. Потом химические связи распадались, и портал схлопывался. Если бы нет — Майкл нашёл бы и меня.
Я сглотнул.
— Вы грешник, доктор Блум?
Он пожал плечами:
— Не святой, скажу вам честно. Не святой. — И посмотрел на меня долгим, тяжелым взглядом. — А вот вы сами?
Я не ответил. В голове метались обрывки мыслей: о чём он говорит, зачем мне это всё, не шутит ли он? Да и что сказать человеку, который видел, как мертвец пил человеческий хрящ?
Я решил сменить тему:
— Чем завершилась вся история?
— Была специальная правительственная комиссия, — ответил он устало. — Расследование засекретили. Все материалы наших экспериментов попали к ним. Пострадавшим выплатили компенсации, прессе велели замолчать. Подписали под «нацбезопасность». Меня объявили в розыск, но я сумел сменить документы и внешность. Теперь собираюсь уехать — в Мексику, туда, где нет лабораторий и проклятых порталов.
— А зачем вы дали это интервью? — спросил я осторожно.
Доктор Блум посмотрел на меня с мрачной уверенностью, как будто уже знал, что будет дальше:
— Потому что кто-то наверху дал приказ продолжить наши опыты. И я уверен — портал скоро откроется снова. Тогда появятся новые жертвы. Я не хочу этого видеть. И не хочу быть рядом.
Мне стало зябко. Воздух в комнате будто сгустился, потяжелел, а где-то в углу тихо потрескивала лампа. Я чувствовал, как по спине медленно ползёт холод, как будто кто-то невидимый провёл когтем вдоль позвоночника.
Блум встал. Коротко кивнул, будто ставил точку в своём признании, и направился к двери. Его шаги гулко отдавались в пустом коридоре.
Я остался один. Достал сигарету, закурил, пытаясь осознать, что только что услышал. Дым стлался по воздуху, как тень, и вдруг мне показалось, что он складывается в очертания человеческого лица.
Я нервно отогнал эту мысль.
Подумал о семье. О дочери. О том, что, может быть, стоит уехать отсюда — куда угодно, лишь бы подальше.
Если вы видите это видео на YouTube — значит, меня уже нет.
...Камера всё ещё работала. Красная лампочка мигала ровно, размеренно, как сердце машины, которой неведом страх. Доктор Блум уже ушёл. Дверь захлопнулась, и в комнате воцарилась тишина — вязкая, гулкая, как в морге перед вскрытием. Только лёгкое потрескивание лампы да редкий щелчок термостата напоминали, что мир ещё жив.
На записи виден я — сижу, курю, ссутулившись, голова в тумане, руки дрожат. Пепел падает на пол, но я не замечаю. Минуты две — ничего. Потом за окном, в отражении, на миг вспыхивает движение. Тень. Сначала кажется, что это просто игра света от фар проходящей машины, но она не гаснет. Напротив — становится плотнее, обретает очертания.
На экране видно, как что-то, похожее на дым, проникает через щель вентиляции в углу комнаты. Медленно, осторожно, будто пробуя воздух. Сначала тонкая струйка, потом густая волна, тягучая, чёрная, словно нефть. Она стелется по потолку, по стенам, пока не зависает над моим силуэтом.
Я поднимаю голову — будто почувствовал взгляд. Но, не увидев ничего, нервно тушу сигарету, гашу огонёк и встаю. На камере отчётливо видно, как в тот момент тень изогнулась и потянулась за мной, будто следуя.
Я выключаю свет и ухожу. Комната погружается в темноту. Ещё несколько секунд камера снимает пустоту — пока объектив не начинает запотевать изнутри. На стекле проступают пятна — влажные, будто отпечатки пальцев… но пальцев слишком много. Потом слышится тихий хрип, и экран медленно заполняется чернотой.
Файл автоматически сохраняется.
Название видеозаписи: «Интервью с доктором Блумом. 06.01.2024»
Длительность: 01:13:24
Дата загрузки: неизвестна.
…Запись нашли случайно. Через шесть месяцев.
Техник из службы утилизации просматривал старые жёсткие диски, предназначенные к списанию. На одном из них — без подписи, без меток — оказался этот файл. Он включил его из любопытства. Думал, что очередное интервью, может, какая-то студенческая работа. Но через пятнадцать минут лицо техника побелело. Он хотел выключить, но рука не слушалась. Досмотрел до конца — до той самой черноты, где камера запотела.
Потом сообщил начальству, потом пришла полиция. Компьютер изъяли, файл передали экспертам. Через три дня техник исчез. В квартире нашли только его обувь у входа и пятна на потолке — будто кто-то дышал оттуда, сверху.
Файл теперь хранится в архиве под грифом «D-77. Конфиденциально».
Но иногда — говорят — он сам открывается.
И начинается снова с тех же слов:
«Смартфон продолжал видеозапись…»
(06 января.2024 года, Винтертур,
Переработано 26 октября 2025 года, Винтертур)