А. Дмитриев. Видение - Рождественская быль

А. ДМИТРИЕВ

ВИДЕНИЕ
(Рождественская быль)

I.

- Дети, а не пора вам спать?
- Мамочка, милая, мы еще немножко с тобой посидим. Ведь ты же и сама не ляжешь сейчас, да?
- Нет, мои крошки, уж поздно, ложитесь. Боженька и ночь на то дал, чтобы детки спали. А теперь становитесь на молитву.
Две белокурые девочки - шести и восьми лет - и совсем маленький краснощекий мальчик стали на колени перед образами, освещенными мягким розовым светом лампады. Рядом стала их мать.
Это была еще молодая женщина, очень красивая, стройная, с большими черными глазами.
- Ну, Настюша, читай: «Рождество Твое, Христе Боже наш»... Ведь в ночь на сегодня Христос на земле родился, детки... наш Боженька.
Старшая девочка первая начала повторять слова молитв. За нею вторили - Рая и четырехлетний Сашик. Повторили дети за матерью и «Дева днесь», затем прочитали молитву святителю Иннокентию.
Как коренная Сибирячка, Елизавета Яковлевна Ластовцева - так звали молодую женщину - глубоко чтила память святителя Иннокентия Иркутского. Священный лик последнего находился в углу меж образами, рядом с благословением родителей. Накануне праздников и в самые праздники, а также в посты всегда перед образом теплилась лампада. Ластовцева не только сама усердно молилась святителю, но и детей учила ему молиться.
- А папа скоро дома будет? - спросила, помоляся Богу, Рая.
- Скоро, деточки, скоро.
- К празднику, ты говорила, да? Завтра Рождество и папа будет дома?
- Да.
- Ах, как я рада! Ёлку папа обещал и в этом году устроить большую-большую. Много игрушек будет...
- Иглюсек на ёльку привесёт папа? - шепелявил маленький Сашик.
- Как же, привёзет. И тебе, Сашутка, трубу и барабан привезёт.
- И лосадку больсую?
- И большую лошадку. Ну, а теперь, деточки, спать, спать.
Мать уложила детей, перекрестила их, а сама села с шитьём у стола. Нужно было немного закончить праздничный костюмчик Сашику.
В комнате воцарилась тишина. Лишь слышно было, как за окном сердито завывал ветер. Сквозь разрисованные ледяными узорами окна со двора глядела чёрная ночь. Холодно, сурово глядела она, и молодая женщина, прислушиваясь к вою ветра, временами вздрагивала. В голове неотвязная мысль:
«Где-то теперь её Гриша. Такая стужа, а он всё время в дороге. Ах, скорее бы приехал он, отдохнул, обогрелся... Завтра быть бы ему дома... Скоро, скоро увидятся, а сердце что-то так и щемит, так и щемит... Ох, не быть бы беде»...
Елизавета Яковлевна страстно любила своего красавца-мужа. Бравый, высокий, с чёрными усами и карими добрыми глазами, он многих женщин и девушек заставлял на себя заглядываться. Однако, кроме жены, никого другого для него не существовало; никого другого не замечал он и знал только свою любимую Лизу.
Жена платила ему тою же любовью. Десять лет прожили они душа в душу и не в пример другим в эти десять лет ни разу не поссорились.
Как было и не любить Гришу. Ничего хмельного в рот не брал он и всё свободное время проводил среди семьи. Вполне естественно, что Елизавета Яковлевна гордилась своим мужем и вместе с тем трепетала за его жизнь. Уж очень опасный пост занимал он - должность железнодорожного машиниста. Каждый раз, как уезжал Ластовцев из дому, жена крестила его и во всё время его отлучки находилась в тревоге. В то же время горячо молилась перед образом святителя Иннокентия за своего любимого мужа, за его покой и благополучное возвращение. Но лишь заслышит, что где-нибудь случилось крушение поезда, сама не своя; не успокоится до тех пор, пока не придёт от него письмо или сам не возвратится.
Сладкая истома начинает овладевать молодой женщиной. Веки тяжелеют, сливаются. Точно туман слоится перед глазами. И вдруг сквозь его серую муть начинает выплывать безбрежная снежная равнина. Узкой лентой чернеет на ней железнодорожное полотно. Тускло мигают редкие, редкие фонари. Нигде никакого жилья. Точно пустыня. Лишь где-то в конце, точно из сугроба, проглядывает огонёк; это занесённый снегом домик сторожа. Дальше - опять холодная белая пустыня.
Но что это за тёмные фигуры? Из-за домика вынырнули они... движутся вдоль железнодорожного полотна, останавливаются, к чему-то прислушиваются... Ластовцева ясно видит, как они вдруг остановились вблизи небольшого железнодорожного моста. Вот они наклонились... Что-то работают...
Елизавете Яковлевне стало вдруг всё ясно.
«Да ведь, развинчивают рельсы!» - пронеслось тревожно в её голове.
Она теперь ясно видит, как тёмные силуэты отбросили рельс в сторону, как сняли и другой рельс, затем спустились с насыпи и скрылись под железнодорожным мостом.
Точно далёкая панорама, но такая живая, реальная, стоит вся эта картина перед глазами женщины. Она смотрит на неё из какого-то небытия; откуда - и сама не может представить. В её сердце начинает заползать тревога. Она инстинктивно чувствует, что вот-вот произойдёт что-то ужасное.
На белоснежной равнине показывается чёрная точка. Движется, растёт она, вытягивается длинной змеёй...
«Поезд, - молнией пронеслось в голове Елизаветы Яковлевны. - А там в поезде он... её Гриша! Ведь это он ведёт поезд».
Смертельный ужас охватил её; дыхание захватило, сердце замерло. Она вскрикнула и... проснулась.
По-прежнему сидела она у стола. Но ужас не прошёл. Только что виденное во сне было так свежо, так ярко, так похоже на действительность, что в голове Ластовцевой пронеслось: «Вещий сон... Не к добру... Погибает Гриша, погибает...».
И с громким воплем бросилась она на колени перед образом. Крик матери разбудил детей.
- Мамочка, милая мамочка! Что с тобой? - в испуге одновременно вскрикнули Настя и Рая.
Мать дрожала точно в лихорадке.
- Вставайте, деточки, скорее... Молитесь, молитесь за папу!
Дети вскочили со своих кроватках и жались к матери, трясясь от испуга. А она в истерическом припадке билась перед образами.
- Господи, не попусти!.. Господи, спаси... Не оставь, Милосердный, сиротами малых детей... Не оставь...
И среди слов молитвы, как в припадке снова повторяла:
- Молитесь, молитесь, дети! Молитесь за папу... Господи, Ты пришёл на землю нас, грешных, спасти. Спаси... Не покинь детей малых... Святителю, отче Иннокентие, помолись Господу Богу... Деточки, милые, молитесь! Бог услышит вашу молитву...
Дети ничего не понимали, но инстинктом чувствовали, что какая-то опасность грозит их милому папе. И детские уста вторили за матерью:
- Господи, спаси! Святителю отче Иннокентие, моли Бога о нас.
Все четыре сердца слились в одном жарком молитвенном порыве.

II.

Третий звонок. Протяжный свисток. Другой... и поезд, тяжело пыхтя и громыхая колёсами, отошёл от станции.
Замелькали железнодорожные фонари, строения. Всё реже и реже. И точно гигантское чудовище с огненными глазами, поезд нырнул в пасть темной зимней ночи.
Пассажиры давно уже разместились по своим местам, кто сидел, кто, забравшись на верхние полки, расположился на ночлег. Пассажиры, не чувствовавшие позывов ко сну, вели со своими случайными соседями оживлённые разговоры.
В одном из вагонов третьего класса, опершись на длинную палку, сидел старик с котомкой за плечами. Напротив его помещался в тёплом подряснике пожилой мужчина, видимо из духовных.
- Давно, старичок, путешествуете? - расспрашивал духовный.
- Давно. Лет больше двадцати будет. Покойница померла, детей не было, ну, я и пошёл по святым местам. С тех пор вот и шатаюсь.
- Хорошее дело. И много, чай, исколесил Рассею-матушку?
- Да, сподобил Господь. Был у Сергия Радонежского, у Зосимы и Савватия был, у Киево-Печерских угодников, на Почаеве, на Афоне... все, кажись, монастыри обошёл за двадцать лет.
И странник увлёкся повествованием о тишине и сладости, царивших в святых обителях, о святых угодниках, о чудесах, явленных Богом через них. Разговор привлёк внимание соседей по вагону. Последние в большинстве принадлежали к крестьянскому и рабочему сословию. Все слушали с напряжённым вниманием. И только один из пассажиров, сидевший у окна, по-видимому из фабричных рабочих, иронически поглядывая на слушателей, временами усмехался. Когда же заговорили о чудесах, он небрежно бросил:
- Темнота - народ. Ему плетут бабьи сказки, а он и уши развесил.
Все оборотились в сторону говорившего.
- А вы, милостивый государь, кто будете? - испытующе глядя на богохульника, спросил духовный.
- Рабочий.
- Я не о том говорю. Веры-то вы какой - православной, аль нет?
- Ну, это, знаете ли, моё дело. Вера-то у меня есть, только без ваших этих чудес.
- Господи Иисусе Христе! - с выражением неподдельного страха крестился странник. - Да нешто можно в чудеса не верить.
- А вы, собственно, что чудесами называете?
И рабочий начал распространяться о силах природы, о человеческом разуме и тому подобных вещах. Начался спор.
- Да кто же природу-то создал, кто разум человеку дал? - не переставал горячиться духовный.
- А касательно чудес, - перебил странник, - так не лишне почитать бы тебе жития святых угодников.
- Что же сделали ваши угодники? Что настроили церквей да монастырей?
- Ах ты, Господи, кощунство-то какое! Совсем человек Бога не боится. А нетленные мощи святых угодников? Что на это скажешь?
Рабочий махнул рукой и, скептически улыбнувшись, ничего не ответил.
- Не веришь? Ты сам откелева?
- Иркутский.
- И не веришь в чудеса и святые мощи?! Чай, святитель Иннокентий ведь вам молитвенник! Я года четыре тому назад был в Вознесенском монастыре, где почивают святые мощи; да и теперича к празднику туда поспешаю. И вот, что скажу. Когда гроб с мощами вынули из земли, то что же ты думаешь? Даже бархат, которым был обит гроб, целёхоньким оказался.
- А вы были при этом, сами видели?
- Замолчи, безбожник, - строго сказал старик-крестьянин, сидевший рядом. - Этаких же вот двое осатанелых приехали в монастырь, приехали, вестимо, не молиться, а так... прогуляться. Зашли в церковь, когда там никого не было и...
Но старику не пришлось закончить. Вагон как-то неестественно дрогнул и остановился. При этом получился такой сильный толчок, что многие из лежащих на верхних скамейках попадали на пол, а с ними полетели и вещи.
Поднялся переполох. Все бросились к выходу. Начались обычные - давка, крики, шум...
Что же случилось?

III.

Быстро мчится поезд по беспредельной снежной равнине. Зорко всматривается машинист в непроглядную темноту ночи. Ветер свищет в лицо, слегка вьюжит; снег так и лепит в глаза.
«Ах скорее бы, скорее пролететь те сотни вёрст, что отделяют его от родного очага. Давно уж не видел жены, детишек. Соскучился... Зато как хороши будут ему праздники - целая неделя свободы! В этом году ему посчастливилось, и его дежурство кончается накануне праздника. А там дома в тепле, вместе с любимой женой и ребятишками... Донеси, Господи, скорее»...
Мелькают мысли. А ветер ещё быстрей, ещё жутче завывает. Всё темнее, непрогляднее становится ночь; и рядом с мечтами о весёлом празднике в сердце Ластовцева (это был он) стало закрадываться чувство какой-то безотчетной тревоги.
«Господи, - думал он, - вот теперь люди все в церквах; поют как хорошо, стройно, иконы словно жар горят. Света-то, света сколько от тысячи свечей и лампад! А мы... ровно и нехристи. И храм-то Божий не всегда видишь».
И Ластовцев тихонько начал напевать:
- «Рождество Твое, Христе Боже наш»...
В то же время глаза не переставали зорко всматриваться в непроницаемую темноту. Вдруг голос его прервался, и он задрожал от страха.
Что это?
Впереди на железнодорожном пути, в глубокой темноте ночи взору его представилась фигура монаха в чёрном клобуке. Монах стоял точно в светлом облаке и, вдруг, угрожающе поднял посох, как бы преграждая путь. (* - Это был Святитель Иннокентий Иркутский).
Ластовцев ясно видел его лицо, выразительно-строгий, повелительный жест и сердцем понял, что виденное запрещает двигаться вперёд. Инстинктивно схватился он за ручку тормоза, повернул её, пронзительно вскрикнул и затем свалился навзничь без чувств. Помощник бросился к нему.
Поезд после нескольких судорожных вздрагиваний остановился. Из вагонов высыпали пассажиры. Все теснились, спрашивая друг друга о причине остановки поезда. Встревожилось и поездное начальство. Последнее спешило к паровозу.
- Верно, пьян, каналья, - говорил начальник поезда при виде лежавшего без чувств машиниста.
- Никак нет, ваше высокоблагородие! - отвечал помощник машиниста. - Ластовцев ничего хмельного в рот не берёт. Так что привиделось что-нибудь. Вдруг закричал, тормоз дал и, как пласт, свалился. Вот, изволите видеть, и сейчас не то жив, не то нет.
Ластовцев продолжал лежать без сознания до тех пор, пока явившийся железнодорожный фельдшер не привёл его в чувство. На вопрос, зачем он остановил поезд, Ластовцев, со страхом показывая вперёд, бессвязно твердил:
- Там... монах...
Начальник перебили:
- Какой там монах? В глазах, верно, задвоилось.
Однако он послал поездную прислугу осмотреть путь впереди. Чрез некоторое время железнодорожные служащие вернулись обратно. С искажёнными от испуга лицами доложили они, что путь у железнодорожного моста повреждён; целых два пролёта рельс были кем-то удалены. Не останови Ластовцев поезда, страшная катастрофа была бы неминуема.
Пришедший, наконец, окончательно в себя Ластовцев с волнением передал о своём видении. Рассказ его с быстротой молнии облетел толпу. Первоклассная, нарядная публика и зипуны - все перемешались без различия состояния, оживлённо обмениваясь впечатлениями обо всём, только что слышанном и пережитом. Слышались возгласы, всхлипывания; некоторые бабы причитывали; многие крестились. Наконец, общее настроение вылилось в говоре:
- Помолиться бы сообща надо. Священника... Молебен отправить бы....
И, как бы откликаясь на общее желание, через толпу пробирался уже случайно находившийся в числе пассажиров поезда священник. Священник оказался разъездным, а потому при нём нашлось и облачение.
Дрожащим от волнения голосом начал он молебствие... Клиром была вся тысячная толпа. Гулко, торжественно разносилось под открытым небом вырывавшееся из тысячи грудей, только что спасшихся от страшной смерти людей, воодушевлённое пение.
Пели хвалу и Господу Богу, и Пречистой Его Матери, и святителю Иннокентию.
После молебна священник поздравил присутствующих с наступающим великим праздником Рождества Христова; вместе с тем он призывал присутствующих всю жизнь помнить это чудо милости Божией, явленное в Рождественскую ночь.
- Ну, а теперь что скажете? - тихо спросил духовный, обращаясь к рабочему, кощунствовавшему в вагоне.
Тот вздрогнул. Болезненная судорога искривила его лицо, и он вдруг разразился громкими рыданиями.
- Грешник я великий, - проговорил он, обращаясь к толпе. - Помолитесь за меня, православные.
Он продолжал рыдать, раскаявшись в своём кощунственном безверии; рыдали и многие из слушателей. Подошедший к нему странник тихо проговорил:
- Пойди, родимый, к святителю Иннокентию, помолись, и он, угодник Божий, простит тебя.
Трогательна была картина всенародной пламенной молитвы. И ночь замерла в молчании. Святая, таинственная, готовилась она воспринять Невместимый Источник всех благ и чудес...
 …………….

Ярко горела рождественская ёлка у Ластовцевых. Огоньки - много огоньков - блестели на ней, отражаясь и на рассыпанных по зелени золотых нитях, и на таких же бусах, и на прочих украшениях, покрытых сверху сусальным золотом. Настя, Рая, Сашик и другие дети - соседей весело хлопали в ладоши. Водили вокруг хоровод.
Родители их стояли тут же, радуясь и любуясь на малышей. Ластовцев, обняв свою жену за талию, любовно заглядывал ей в глаза. Хорошо им было.
Вдруг ему вспомнилось видение страшной ночи. Он еще ближе прижался к жене и тихо, задумчиво проговорил:
- Твоя молитва спасла меня, моё сердце. Бог знает, что было бы, если бы...
Голос его дрогнул, и он умолк.
- Господь помиловал... Угодник Божий святитель Иннокентий внял детской молитве и не попустил им остаться сиротами, - отвечала, склонив головку на плечо мужа, Елизавета Яковлевна.
Взоры супругов одновременно обратились к образу Святителя, перед которым горела лампадка. Они перекрестились, и горячая благодарность к Тому, рождение Кого праздновал весь мир и Кто явил им Свою милость через святого угодника, наполнила их сердца.
И праздник им стал ещё радостней, ещё торжественней.

(Газета «Земщина». 1916. № 2560 (329) (25 декабря). С. 2).



(Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой).