Эпизод Третий Двадцать Один. Глава 3

Упадок


 Григорий Александрович в тот крайне смутный день имел смелость подметить: из его цепких рук, выскальзывают все остренькие обломки реальности, что он старался так судорожно удержать. И, сто;ит заметить, к вожделенному сну явился в состоянии весьма разболтанном. Возможно, имело смысл отвлечься каким-либо общеизвестным способом или водрузить на себя чрезвычайно важное занятие из числа доступных и принятых. Лишь Наволоцкому было известно, отчего в тот вечер данные действа как бы и не нарочно, а по воле мысли, были откинуты в густую тень, где о них уж и вспомнить не могли.
 Мне, человеку в этой истории постороннему, ни в коем виде не было то донесено, да и све;дения, что не рассы;пались с течением времени, не сохранили памяти о коварных мыслях, сжиравших нашего героя. Посему, подведя черту, могу смело заявить: о человеческих настроениях не имею не малейшего понятия. Даже если какой зевака из числа бредущих заявит, мол, я известный фантазёр и романист, то и здесь найдусь: сии листы не что иное, как хроника. Выдумывать ничего не намерен, а лишь несу события прошлого как данность. Такую видную роль взвалил на себя, хоть и не обязался в том пред кем-либо. Просто безумное желание народилось до крайней степени настойчиво, всецело овладело моим человеческим естеством в дни намного поздние, нежели эта история.
 Осведомлён лишь том, что Григорий Александрович в те дни уже в некотором смысле стал слаб умом, как накалякали бы теперешние медицинские знатоки, коли в руки к ним угодила бы история болезни такого человека. Слабость та была именно в помутнении здорового рассудка и подмене фактами, настолько далёкими от действительности, что проще бы им было очутиться где-нибудь на другой планете, нежели в голове нашего героя. Но замечу сразу, что я заглядываю вперёд в повествовании, а посему ограничусь лишь общими фактами и буду таков в этом вопросе, ибо время всему своё назначено.
 По мнению людей образованных, любое повествование или событие какое — непременное развитие со взлётами и депрессиями, динамично летящее вперёд, независимо от того, насколько повествование может быть паршивым. Хотя замечу, что можно с подобным успехом и не увидеть ничего, кроме полной бессмыслицы и нескончаемого упадка. Вот и герой наш лежал на кровати в кромешной тьме и не зрел в пути грядущем ровным счётом ничего, кроме вышеназванной бессмыслицы. В определённый миг даже подумал о том, будто его беззащитное тело как-то невзначай пронзили бесплотные сущности, о власти и могуществе которых он не имел ни малейшего понятия. И так сильно пронзили невидимыми силами, что от сего момента он более не хозяин стал ни мыслям, ни действиям. И даже появилось нечто такое в сознании, чему он места ранее не находил. Да что уж там! В редкие минуты мог помыслить о том, что приютил нечто до невообразимой степени чужеродное. Это «нечто» разъярённо пульсировало, зарывшись, как в пуховое одеяло, в извилины, копошилось, словно намереваясь устроиться поудобнее на новоиспечённом ночлеге. И наш герой не мог ясно дать ответ: по нраву ему неожиданное соседство или он всем сердцем против. Вот в таких болезненных мыслях Наволоцкий и провалился в холодные объятия мириад ночных призраков, которые и принесли ему сновидение.
 Григорий Александрович неторопливо шагал по неназванной городской площади, совершенно незнакомой, а рядом с ним, понурив белокурую голову, будто приня;в некое вечное смирение пред мужем, шла Виктория Олеговна. Наволоцкий ощущал (именно этими словами было обозначено тогдашнее состояние в небезызвестном рукописном трактате), что он в определённой степени был счастлив, душа была легка, и вокруг царствовало некоторое сказочное настроение. Площадь была залита солнечным светом, и Григорий Александрович на всём протяжении недолгой прогулки нежился в ласковых лучах.
 Жизнь вокруг кипела: вот молодая пара — бок о бок друг с другом, держась за руки, проследовала в сторону внушительного храма, раскрашенного в нежные бирюзовые краски и сверкающего в лучах солнца своим позолоченным шпилем. Пара, достигнув правильной невысокой арки входных ворот, расцепила руки. Девушка набросила на голову платок, что всё остальное время покоился на дрожащих плечах, и, низко поклонившись в самую землю, перекрестилась, сложив три пальца. Парень же стоял в нерешительности пред вратами, озирался по сторонам, словно опасался какого-то невидимого преследования. Григорий Александрович почему-то подумал, что этот молодой человек впервые собирается посетить место, коего коснулась десница Божья, и теперь испытывал смешанные чувства касательно обыденных религиозных ритуалов. Он мешкался, простаивал время в надежде, что всё разрешится само по себе. Видно, своими воспитателями был обучен иному подходу, более научному, что особливо касалось вопросов религиозных и мистических; был посвящён в науку и логику, и имеющиеся знания шли вразрез с тем зрелищем, что предстало пред ним в сию минуту.
 Когда девушка закончила креститься, она, как бы и позабыв о своём верном спутнике, двинулась вглубь территории храма, словно желая поскорее прикоснуться к духу божественному. Молодой человек, узрев, что пассия скоропостижно исчезает, сделал шаг под арку, сконфузился, сложил два пальца (видно, и понятия не имел, как верующие крестятся, и сделал так, как пришло в голову наперво) и помахал ими перед собою. Помахал всего раза два и поторопился прошмыгнуть за спутницей, пока она не убежала слишком далеко, и на пути не встретились новые религиозные ритуалы, которые смогли бы ввести его в относительное недоумение.
 Заметил на этой площади Григорий Александрович и какую-то старушку вида невзрачного, можно даже выразиться, маргинального. На плечах, как драная рубаха на пугале, повисло проеденное молью пальто; голова была обмотана шерстяным платком, скрывая половину морщинистого и чем-то даже неприятного лица; ноги были обтянуты чёрными рейтузами, а ступни всунуты в потрёпанные временем валенки. Старуха волочила за собой тележку и бормотала под нос что-то нечленораздельное. Выглядела безобидно, но в то же самое время, Наволоцкий почему-то подумал, что она была безумна: её движения были чересчур правильны, слишком резки и в чём-то нелогичны. Она то и дело озиралась по сторонам, словно выискивала кого-то, но по необозначенной причине найти была не в состоянии.
 Увидел Григорий Александрович, тут же на площади, и двух девочек: одна из них была смешлива, громко декламировала какой-то жизненный анекдот, весело размахивала тонкими девичьими ручонками и потешалась над своим же рассказом. Волосы её были длинны, почти до поясницы, цвета медового и были подобны волосам жены его, Виктории Олеговны. Глаза у девочки были небесно-голубые, очень похожие на драгоценные камни, которые будто сверкали в орбитах. Вторая же девочка подле весёлой рассказчицы была несколько младше, но не слишком; имела вид больно уж задумчивый и отрешённый. Даже казалось, что жизненного анекдота вовсе не слышит. Она чрезвычайно напоминала первую, по крайней мере, внешне очень походила на неё, но была как бы и не в своей тарелке на площади: глазами упёрлась куда-то вдаль, будто выискивая что-то вдали, но при этом ничего пред собой не видя. Могло со стороны показаться, если бы кто-то случайно бросил на неё взгляд, что она здесь лишняя, мыслящая о чём-то своём, личном, важном лишь ей, а может, и того хуже: была слепа и глуха.
 «— Мои родители умерли, —  сухими потрескавшимися губами прошептала отрешённая девочка. —  От этого страдаю».
 Еле слышимый шёпот по необъяснимой причине обратился в громовой глас, происходивший как бы с небес. Григорий Александрович встал на месте, будто бы вкопанный в землю столб, и не был в силах пошевелиться. Ему вмиг стало казаться, что всё происходящее вокруг — дилетантская подделка, чья-то глупая попытка сотворить собственный фальшивый мир. И как только он это подумал, головы всех присутствующих кукол на этом кусочке вымышленного мира медленно повернулись, а остальные их члены замерли. Лишь искусственные глазки, лишённые и капельки жизни, вперились прямо на него. И даже воздух замер в вышине.
 Виктория Олеговна сделала ещё несколько шагов, оставив мужа позади, и только после этого остановилась. Она покачивалась, будто пингвин, отчего приобрела вид совершенно неживой. Наш герой осознал, что она фальшивка, как и присутствующие на площади вышеупомянутые лица.
 —  Григорий, ты помнишь? —  словно кукла, которую кто-то дёргал за нитки откуда-то с небес, заявила Виктория Олеговна и обернулась к Наволоцкому, уставившись на него пустыми голубыми глазами. Девушка вперилась в одну точку и как бы ожидала услышать ответ. Представлялось, что в её голове, кроме этих слов, не существует привычных человеку языковых комбинаций. Вид навеки любимой и родной Виктории Олеговны уронил героя нашего в бездну ужаса, и Наволоцкий ощутил влияние, ввиду которого, и сам стал похож на упомянутых мертвецов.
 —  Что помню? —  Григорий услышал свой отдалённый голос, будто звучащий за тысячу киломе;тров отсюда, и как бы не узнал его: голос был уж очень тихим, неуверенным, каким-то детским. Наш герой почувствовал, что слова принадлежали ему, но произнёс их кто-то другой. Но со стороны наблюдателя с голосом согласился, ибо и вправду не понимал, к чему клонила Виктория.
 —  Двадцать один, —  отвечала Наволоцкая без эмоций, словно сказала только за тем, что сказать было необходимо.
 Григорий окончательно позабыл о кратком диало;ге с женой, как будто тот и вовсе не имел никакого значения (после вспомнил, особенно число таинственное, о чём впоследствии и сделал соответствующую запись в трактате), ибо в поле зрения выросла фигура чужеродная, которой здесь находится было бы попросту неприлично. А возник пред нашим героем человек невысокий, достаточно крепкий, в светлых джинсах и коричневой кожаной куртке с многочисленными карманами; на лицо был приятен, хоть и со щетиной в несколько дней; стрижен был не коротко, но и волос не отращивал. Гость уверенно подступил к Наволоцкому, стрельнул тусклыми глазами, и одним быстрым движением протянул руку, как бы с намёком поприветствовать знакомого человека.
 Григорий Александрович ярко запомнил, что в тот момент как бы впал в ступор, замешкался и не понимал, как дальше поступить. Он признал Дмитрия Александровича Елизарова, и нашему герою стало непонятно, почему на этом пути встретился именно такой человек. А тем временем Елизаров наклонил корпус, словно хотел приблизиться к Григорию и продолжал настойчиво тянуть руку. Наволоцкий испугался этого движения и на;чал отступать, чтобы увеличить расстояние между ними. Шаг за шагом… подальше от него.
 Виктория Олеговна хлопнула своими кукольными пластмассовыми глазами как раз в тот момент, когда Наволоцкий почувствовал, что, отступая от оппонента, угодил на какой-то угловатый предмет: либо обломок кирпича, либо что-то подобное тому. Герой наш ощутил, как теряет равновесие и что земля уходит из-под ног. Казалось, что как бы ни старался удержаться, но фатальное падение обязано было произойти, ведь его предсказала судьба.
 Наволоцкий шлёпнулся на задницу, и тупая боль резкой волной расползлась, начиная от копчика и заканчивая позвоночником на уровне поясницы. Елизаров, приблизившийся слишком близко к Григорию, наконец, убрал свою крепкую руку. Дмитрий Александрович улыбался, но в улыбке не было ничего приятного, напротив, она как бы отталкивала и даже пугала. Молодой человек навис над Наволоцким и, не произнося ни слова, прямо как безумец, продолжал сверлить взглядом.
 —  Пойдём, —  голос Виктории Наволоцкой словно просипел откуда-то из-за спины нависшего Елизарова. Хоть Григорий Александрович и не видел жены, но отчего-то знал, что она до сих пор стоит там и лупит на него пустыми глазами.
 —  Оставь его, Виктория, —  произнёс, внезапно обрётший дар речи Елизаров, и, насколько мог судить Григорий, голос и взаправду принадлежал давнему товарищу. — Только посмотри. Как грязь.
 Как грязь.
 Всё это Григорий Александрович вспоминал уже после привидевшегося кошмара, одним вечером, с которого и начинаются события, что мне, человеку практически случайному в жизни Наволоцких, удалось выведать у людей, имевших подобные све;дения.
 Время на часах было то ли около четырёх, то ли около пяти вечера, и мне заявить о том нечего, ибо знания уж давно скрылись в кулисах истории. Григорий Наволоцкий стоял в своей квартире, что была, по чудесному стечению обстоятельств, совершенно пуста. Стоял он безмолвно, уперевшись лбом в холодное оконное стекло. На улице в тот тёмный час клокотала грозная метель, явившаяся из недр самого ледяного Ада, дабы обрушить на род человеческий всю смертоносную ярость и припомнить легкомысленному люду, что в городе (который они почему-то считали собственными владениями), настоящий хозяин только один. Хозяин тот уж ворвался на улочки, залитые электрическим светом, и ворвался за тем, чтобы возвратить бессмертную истину на законное место. Вот и Григорий Александрович ощущал всю мощь навалившейся непогоды как проявление чего-то властного и свирепого, что даже прочные стены уютненькой квартирки, казалось, не могли в полной мере защитить от ужасающей вьюги, выскользнувшей из-под подола мрачных одеяний само;й Мары.
 Но Наволоцкого не отпускали склизкие воспоминания о давешнем сновидении, ибо они давили, будто бы бетонная плита. Наш герой никак не мог взять в толк: отчего Дмитрий Елизаров явился в дремлющее сознание и принёс за собой события странные и в большей степени пугающие. Григорию отчаянно хотелось отыскать ответ на вопрос, измучивший, будто смертоносная отрава, что была залита прямиком в кровь. Но происходило так, что наш герой никаких сносных выводов сделать не мог и лишь неустанно метался по сознанию, ощущая себя жалкой зверюшкой, загнанной в угол.
 Поясню, что вышеупомянутый Дмитрий Александрович был в жизни Наволоцкого фигурой малоприятной, и общества этого человека Григорию ощущать не хотелось. К тому же Елизаров исчез из его жизни настолько давно, что Наволоцкий вспоминал о его существовании лишь в минуты внезапных чувств, невольно народившихся в моменты, когда какое-либо слово о судьбах старых знакомых ненароком просачивалось в размеренную жизнь. Читатель, стало быть, теряется в догадках: кто же такой этот Дмитрий Александрович и чем так насолил нашему герою, что любая мысль о его персоне неминуемо вызывала страх и отвращение в душе; у Григория? И никакая то не загадка была, хотя история довольно длинная, спутанная и со своими особенностями, значительная часть из которых давно утеряна и потому мне неизвестна. Но я попробую объяснить, правда, с некоторыми домыслами, так что вы меня за то заранее простите.
 Ещё во времена обучения Григорий Наволоцкий имел одного приятеля, человека старше него лет на пять (и не сказать, что дико разумного от сего факта), более дальновидного в определённых вопросах и в чём-то даже опытного. Люди, знавшие Дмитрия Александровича, сложили мнение такое, что это был человек до безобразия простой, душевный и, кажется, не сделавший в жизни никому и ничего плохого, будь то наме;ренно или же с особым умыслом. Этот факт обозначен в моём рассказе отдельно и большими буквами, ибо впоследствии вышло, что неназванные злые языки на;чали разносить по закоулкам компрометирующие све;дения, якобы господин Елизаров поступил так и так в отношении известных лиц, и то привело к последствиям печальным, и, мол, подобного не случилось бы, коли Дмитрий Александрович был бы человеком хорошего воспитания. Но то были лишь пустые сплетни и канва обстоятельств, доказательств которым не было никаких. Посему мы, как сторонние наблюдатели, не вправе Елизарова в чём-либо обвинять заранее и без поводов.
 Но, возвращаясь к повествованию, заявляю открыто: Наволоцкий и Елизаров дружили недурно. Не раз были замечены сторонними людьми на каких-либо празднествах или в общих делах (о которых мы здесь рассказывать не будем, ибо то вышло бы надо;лго), по университету бродили, будто сладкая парочка какая.
 Мне поведали по большому секрету, что однажды даже случай был, уж неизвестно когда произошедший. Суть крылась вот в чём: Григорий в один день был до того пьяненький, что с трудом передвигался и даже умудрился заплутать в Лаценне, пока ехал на метро, и всё то произошло после заявления, в котором он назначил дружескую встречу Дмитрию Александровичу. Вышел герой наш из подземки с таким видом, что, казалось, только необыкновенное чудо несёт по земле, а уж не физические возможности, которые к тому моменту должны были себя полностью исче;рпать. Одним словом, встретил Григорий приятеля и даже обнял того прямо при людях, анекдот какой-то поведал, суть которого мне неизвестна. Слово за слово, и дело скоропостижно двинулось к тому, что дружки напились в одной забегаловке (а Григорию Александровичу и так было достаточно, уж и в голову не возьму, куда же ещё понадобилось!), названия которой, уж мало кто вспомнит в наши дни. Поговаривали, что Наволоцкий даже посудину казённую сдуру поколотил и всё без конца жал руку Елизарову, кричал неприлично, изо всех сил, мол, Дмитрий Александрович — его лучший друг. Но то было давно и допускаю, что в те времена всё оно и было, как мне рассказывали осведомлённые люди. Но произошли события крайне дурного содержания, и, вне всякого сомнения, дружба после того случая закончилась навеки.
 Пока был студентом, Дмитрий Елизаров без конца бегал за девушкой, читателям моим уж давно знакомой и оставившей в их умах одни лишь приятные впечатления. Виктория Корнилова в те года, несильно отличалась от своего нынешнего состояния, но с единственной разницей в том, что её ви;дение мира было в большей степени фантастическим в плане определённых целей и идей, и тот факт создавал известные проблемы для людей, с нею знакомых. Она, до бесконечности прикрываясь «семейными трудностями» (а что за трудности такие, одной лишь Корниловой известно было, ибо даже я, ваш преданный рассказчик, подобными све;дениями не располагаю и ничего на тот счёт уточнить не могу), носилась сломя голову между учебным гранитом и дополнительными заработками. Со слов нашей Виктории, необходимость последних в том случае была наиважнейшая. С ней было трудно сойтись в чём-либо и тем паче вывести на откровенный разговор, ибо выстроила она отдельную действительность, что располагалась исключительно в светлой головке у девушки. Отталкиваясь от этого знания, и созидала отношения со всеми остальными, несколько далёкими от родной семьи.
 И вот в такие условия угодил Дмитрий Александрович. Угодил со стремлением понравиться этой само;й Корниловой и как-нибудь всё так хитро обустроить, чтобы барышню всенепременно заинтересовать. Мне неизвестны подробности истории, и я только в состоянии заявить, что девушка, знаки внимания принимала, но очень уж ловко увёртывалась, когда до сути доходило, и, оттарабанив заранее готовую речь о «важнейших делах», убегала в закат. Будучи по натуре человеком сдержанным, Елизаров уж начинал метаться по сторонам, как разъярённая камышовка, и негодовал в названные моменты, вопрошая в сердцах, но всё б;з толку.
 Григорий Александрович невероятно переживал за приятеля и всячески поддерживал. В те времена он испытывал глубокое уважение к Виктории Олеговне, при людях называл её «самым добрым и светлым человеком из всех, что он знает», непрестанно восхищался её качествами и неоднократно придавался определённому воодушевлению, припоминая о фактах содействия своей семье. Хоть бы мне и неизвестны события, имевшие место у Корниловых, но люди говорили, что бедность одолела семейство и остались они в нищете с маленьким ребёнком на руках — кровным братиком Виктории Олеговны. Но то были слухи и домыслы, а истинное положение дел на тот момент жизни так и останется навсегда сокрыто историей. Но, выводя вышеописанное в определённый итог, замечу, что для Григория Александровича Корнилова в те года жизни была какими-то идеалом, на который он ровнялся и пытался копировать в собственное поведение.
 Одним вечером, будучи пьяненькими, на пару с Александром Алексеевичем, последний заявил Наволоцкому, что коли герой наш так восхищён девушкой и всячески восхваляет разными словами, то «им всенепременно нужно быть вместе». Сказал воодушевлённо и как-то хитро улыбаясь. Григорий тогда засмущался, отмахнулся от друга и заявил, мол, стыдно будет, ибо недостоин в своём нынешнем положении. Честно говоря, Наволоцкий и помыслить не мог о том, что Александр Миронов давеча высказал! Кроме того, он в глубине души считал, что попросту влез бы в чужую жизнь со своими желаниями. Да и ко всему прочему, всё то ему виделось ребяческим и наивным: опасался наш герой наломать дров, за которые потом пришлось бы стыдиться.
 Одним словом, все остались при имевшемся мнении и жизнь коротали как бы отдельно. Но случился один необыкновенный излом и оголил чувства наших героев до самой их наготы, обозначив в истории истинное предназначение каждого.
 Дмитрий Александрович в какой-то момент пресытился собственными неудачами и путь для себя избрал иной: был тот путь не созидательным, а в крайней степени разрушительным. Александра Романовская, что приходилась их общей знакомой и о которой ещё не было рассказано подробностей, но которую читатель узнает несколько позже, как-то поделилась с Григорием под завесой большой тайны: Дмитрий Елизаров множит несусветную брань и рассказывает о Виктории Корниловой такие подробности, что приводить их в разговоре попросту неприлично. Наволоцкий приятельницу свою выслушал, но не поверил в сказанное, хотя и понимал в душе;: Романовская лгать не то что не любила, а, можно сказать, и не умела вовсе. Но Александра Викторовна уткнулась лбом, аргументируя давешнюю историю тем, что слышала лично, и то «было сказано ей как бы по секрету».
 В тот же день Григорий Александрович выловил Елизарова возле проходной университета, когда знакомец стоял и курил папиросу в компании каких-то ребят хоть и известных Наволоцкому ввиду прошлых сношений, но уж явно не пребывавших с ним в дружбе. Разговор у друзей состоялся достаточно скомканный, ибо вокруг царил несмолкаемый гвалт, и откровенные смешки сыпались со всех сторон. Тем не менее Григорий собственные переживания озвучил и призвал к ответу Дмитрия Александровича. Тот лишь рукой махнул, заявив, что хвалёная Виктория Корнилова на самом-то деле не такая уж «светлая и добрая», и подчеркнул, что лично осведомлён о фактах её «распущенного поведения». Кончил тем, что на таких «скверных и подлых девиц» времени тратить не намерен, и разговоры о том ему неинтересны.
 Григорий Александрович не мог понять, что же произошло с Елизаровым за столь короткое время и отчего в душе; у приятеля возникли неуместные метаморфозы. Будто обратился иным человеком, каким-то чудаковатым незнакомцем, который говорил вещи непристойные, лживые, словно сам того не осознавая. На этом моменте отступлю, ведь боюсь забыть факт, который стал мне известен как бы случайно, и о нём практически не говорили, лишь шушукались да растаскивали пустые сплетни.
 В короткий срок Дмитрий Александрович, как-то у него так вышло, расстроившись от нескончаемых неудач, задумал раз и навсегда решить всё в отношениях с Викторией Корниловой. Был тогда крайне настойчив, и люди поговаривают, что даже выражался бранью, отчего растерял остатки возможностей и был отослан далеко и надо;лго словами справедливыми и как бы точкой в конце. От вышеупомянутого факта Дмитрий впал в крайнюю степень уныния и даже озверел: Викторию Олеговну тоже куда-то отослал, как бы в отместку за снесённую обиду. Вот с того момента и начали;сь брожения и нелепые рассказы, изобретённые лишь его умом. Мнение даже такое появилось, будто Елизаров не возвышается в своей беде, а только лишь что позорится. Посмеиваться стали над ним, правда, тайком, за спиной.
 Наволоцкий стремительно осознал, что всё произошедшее до невообразимой степени подло. У него, конечно, были собственные взгляды на возникшую ситуацию, но пришивать их к реальности герой наш не счёл необходимым, ибо друзья, в его понимании на то и звались друзьями, чтобы проявлять терпимость и сочувствие. Но чем дальше шло, тем пуще вскипало негодование в душе;, и Григорий нескончаемо высказывался об этом Александру Алексеевичу, а тот, в свою очередь, лишь похихикивал и напоминал о ранее сказанном.
 Но вот настал день, когда страсти поутихли и как бы всё сгладилось, хоть и только снаружи. Как-то случилось, что Григорий Александрович был приглашён на одно празднество, устроенное Дмитрием Елизаровым с известными целями. Помимо друга, пригласил ещё ряд персон, среди которых была Александра Романовская. Герой наш поначалу намерева;лся как-то отвертеться от дела, но в моменте стало совестно, и порешил он в собственной голове: то будет хорошим предлогом для перемирия раззадорившихся друзей.
 На упомянутом празднестве Дмитрий Александрович сразу вошёл в возбуждение, на;чал беспощадно заливать спиртное в рот, вёл себя вызывающе и даже поведал один скверный анекдот из жизни, связанный с Александрой Викторовной, отчего та знатно покраснела, но смолчала. После того, в пылу разговора, Елизаров, как бы с целью привлечь к себе внимание, затеял перебранку с каким-то господином. В перебранке Дмитрий наговорил ворох непристойностей, после, видно, пресытившись, принялся бранью крыть уже Викторию Олеговну и как бы хвалиться тем фактом, что избавился от её общества по собственной воле. Григорию это не понравилось, особенно тот факт, что Дмитрий Александрович попытался выставить себя в выгодном положении, и, опрокинув стакан с виски в желудок, Наволоцкий задумал нравоучения Елизарову в присутствии гостей. Дмитрий поначалу слушал декламируемую речь, потом принялся что-то выкрикивать, тем самым перебивая визави, насмехаться, отчего стал похож на гиену. Под конец, совсем уж заглушив Наволоцкого бранными речами, высказал вслух мысль, что «вот этот дурачок попросту влюбился в девицу, имеющую известные связи и увлечения», коротко передал давешний разговор, который, в его понимании, должен был подтвердить озвученные доводы, и на пару с каким-то господином, что уж к тому времени на ногах стоял с незримой помощью, начал сочинять скверные анекдоты, а некоторые достаточно пошлые. Навеселившись вдоволь, Елизаров закурил прямо в комнате при гостях и посоветовал Наволоцкому жениться «на этой прекрасной барышне».
 Хоть Григорий Александрович был тихим и кротким и на конфликт никогда не напрашивался, но терпение лопнуло, и, казалось, ещё чуть-чуть, и он даст в морду хаму. Захлёбываясь собственными чувствами, Наволоцкий схватил со стола пустую бутылку, помахал в сторону Дмитрия Александровича, словно бы угрожая, попытался что-то из себя выдавить, но осёкся в последний момент, как бы возвращаясь на путь равновесия.
 — Да пошёл бы ты к чёрту! — закричал Наволоцкий, видимо, решив, что возвращаться ему уж было некуда, и швырнул бутылку в сторону Елизарова, как бы стараясь угодить в голову. Однако же Дмитрий Александрович увернулся, зацепился за край стола и чуть было не упал. Можно было заметить, что Елизаров опьянел уж в известной степени и на ногах стоял лишь чудом. Он по;днял глаза на друга и скривил лицо.
 — Тебе до того никакого дела быть не должно;, — заявил Елизаров, и всем присутствующим показалось, что он пытается заглушить гнев. Схватил со стола стакан и одним махом выхлебал оставшуюся выпивку.
 Григорий злился неимоверно. Мысли в одуревшей от алкого;ля голове закружились в монолитном смерче, и, вероятно, со стороны выглядел наш герой весьма дико. Если бы не пил в тот вечер в таком количестве, то, наверное, смолчал бы, но обстоятельства случились иные. Наволоцкий собра;лся с силами и, размахивая указательным пальцем, будто каким смертоносным мечом, принялся отчитывать Дмитрия Александровича:
 — Я не имею пред тобой обязательств докладывать о своих словах и мыслях! И ты не вправе помыкать моими делами и речами! Буду говорить, что посчитаю нужным, и если требуется, то выскажу всё как есть! Да замолчи ты и не лезь не в своё дело, — Наволоцкий отмахнулся от Романовской, что в порыве чувств ухватила за руку Григория Александровича и попыталась увести разбушевавшегося приятеля в сторону. Он стрельнул в неё свирепым взглядом и вырвал руку из девичьей хватки, обозначив тем самым, что на уступки идти не намерен ни перед Романовской, ни перед Елизаровым, ни перед кем-то ещё. — Обожди, ведь не сказал всего, что считаю необходимым... Все видели, каков ты есть на самом деле, добрая душа Елизаров! Подонок самый настоящий — твоё имя отныне! Что смотришь, будто не ожидал таких слов? Ты заслуживаешь того, что получаешь, и мне нисколько не стыдно говорить тебе это прямо в лицо! Я передавал людям слова, каких ты не заслужишь никогда, и теперь жалею, что не способен воротить их в свой ум... Ты измарал грязью всё доброе и светлое, что цвело вокруг тебя. И отныне я не намерен сдерживаться, ибо мне всё равно! Она не станет защищаться перед таким ворохом грязи, — на этом моменте Наволоцкий одним движением руки обвёл присутствующих в комнате, как бы обозначая тем, что разговор идёт про них. — Такая её натура, и она молча стерпит сказанное и примет как данность... Стоишь с видом, будто бы то тебе в диковинку! Ещё бы! Какое бы твоё дело до человеческой натуры! А вы что замолчали, как воды в рот набрали? Никто не обронил ни слова, и никто в упрёк ему не поставил его грязность! А ты, Александра, пришла сюда, чтобы упиться и повеселиться, и нет тебе дела, что было сказано о Виктории. Как смеешь называть её названой сестрой?  Тьфу! Да ты не лучше, чем он!
 В конце тирады Григорий Александрович говорил уж задыхаясь. Осознав бесполезность ругани, покачиваясь, побрёл к выходу, ибо подозревал, что поддержки не встретит. Никто не стал останавливать Наволоцкого и не окликнул, когда, накинув на плечи куртку, он вышел на лестничную клетку.
 Так и закончилась история дружбы и ненависти, любви и зависти. Наволоцкий оставил бывших друзей на обломках гордости, вычеркнув из жизни. Он более не планировал возвращаться к обсуждению произошедшего, и хотя ощущал тяжёлый остаток на дне души, но всё же считал, что поступил единственно верно. Бывшие друзья больше не общались, и когда закончилось обучение, то разбежались в разные стороны, как бы запамятовав друг о друге. Много раз случались такие чувства: Григорий Александрович хотел отыскать Елизарова, поговорить, может, извиниться. Правда, быстро замирал в мыслях и каждый раз приходил к выводу, что Елизарова ненавидит и никаких с ним сношений не желает.
 Григорий Александрович отступил от окна, отгоняя дряхлые воспоминания, что случились с ним так внезапно и не к месту. За окном бушевала метель и продолжала набирать демоническую мощь, должно быть, черпая её, из самих страданий в нежных сердцах смертных, что не успели добежать до уютных квартир. Горизонт уж затянуло непроглядной белой стеной, и различить что-либо вдали не представлялось возможным...
 В какой-то миг налетел ужасающий порыв ветра, с оглушительным треском выбил одряхлевшую от времени раму и оголил во всю ширину оконный проём квартиры Наволоцких. Ледяной проказник в неудержимом порыве подхватил со стола исписанные листки, запустил их в фокстроте по всей небольшой комнатушке, заставляя кружиться, а после подхватывал вновь, подбрасывая к самому потолку. Посреди того хаоса стоял Григорий, опустив голову, словно бы на узорах старого паркета таились вожделенные ответы на вопросы. Нашего героя не тревожило то безумие, которое обозначилось за спиной, и он, кажется, игнорировал происходящее, погрузившись в свои мысли. Задорно погудев, свистун вылетел обратно в распахнутую деревянную раму и был таков, оставив за собой хлад и круговорот из падающих листов.
 Наволоцкий засобирался, украдкой бросил взгляд на часы и прикинул, сколько времени он способен потратить на известное мероприятие. Целый день размышлял о том, стоит ли делом заниматься прямо сегодня или существует какая-то возможность то дело как бы отложить. Настроение было весьма паршивое. Лавируя по занесённой снегом улице, проглоченной пастью грозной метели, припомнился Григорию Александровичу один разговор, достаточно давний и, по сути, совершенно никчёмный, но со своими особенностями.
 Дело было лет восемь назад в загородном домишке Анны Гурьевой. Сидели они тогда вдвоём пред костром, разбитым в июньской ночи, спать особо не собирались (по крайней мере, Анна Евгеньевна точно не испытывала подобных нужд), разговаривали обо всём, что ум изобретёт или отыщет, и пили вино. Помнится, Григорий Александрович сидел с пластиковым стаканчиком наперевес, наполненным рубиновой жидкостью, глаза слипались, ум помутился к тому моменту, ибо был наш герой уже изрядно пьяненький, посему говорил, слегка заплетаясь и несколько невнятно:
 – Ты всё говоришь, а я без конца соглашаюсь, как и заявляла давеча, ибо всё оно и существует в подобном виде внутри головы. Но справедливости ради заявлю: соглашаюсь не от слабости духа, а потому, что наблюдаю в твоих словах смысл, близкий мне по рассуждениям. В минуты тишины размышляю о будущей жизни, и я радуюсь этим мыслям. А нынче рад ещё и оттого, что ты заявила мне то же самое. В этом мы очень похожи.
 – Меня подозрения сжирают заживо, ибо кажется, что ни скажи, так ты на всё согласен будешь, – говоря это, Анна Евгеньевна пристально смотрела Наволоцкому прямо в глаза. Смотрела скорее по-доброму, с некоторым пониманием, но одновременно с тем скользило во взгляде что-то крайне холодное и пронзающее жгучим льдом. – За всё время нашего знакомства ты спора со мной не затевал и аргументов никаких не предоставлял… У меня подчас ощущение, что тебе и не нужно ничего в этой жизни. И в некоторых разговорах я замечала такую деталь: мои слова попросту переиначиваешь как-то по-своему... Отвечаешь ими обратно, и как бы иначе оно повёрнуто, но всё равно то же самое…
 В ответ Григорий Александрович смолчал, хоть такой привычки и не имел, ставя себе в правило хотя бы единственным словом, но ответить, ибо считал: последнее слово должно принадлежать именно ему, пусть и будет то слово сухое и крайне невзрачное. Дурная привычка осталась, народившаяся в глубокой юности от моментов, где в общении, как ему казалось, он и двух слов между собой связать не мог и выглядел крайне незрелым. Таким ему быть не хотелось, ибо цели в сознании были масштабные, а реализация их утыкалась в неспособность говорить, особенно с девушками. А что касается нынешней беседы, то парировать Григорию было нечем, и он, вероятно, прекрасно осознавал примитивность своей речи. Может быть, красочнее и привлекательнее хотелось говорить, но слова как-то не давились, а те, что давились, выглядели крайне сомнительно и поразить никого не могли.
 – Так что тебе отец сказал, когда вы отлучались? – Гурьева продолжала сверлить своими серыми глазами, и они в тот момент взаправду стали отливать колючим льдом. Григорий Александрович выкарабкался из мыслей, нахмурил брови, пытаясь припомнить, когда же подобный разговор у них с Евгением Валерьевичем состоялся, и быстро нашёлся в воспоминаниях, ибо то было не далее двух часов назад.
 – Ничего особенного, кроме обыденных угроз, если что-то пойдёт не так, – проговорил Наволоцкий, избегая смотреть в глаза Анне Евгеньевне по какой-то своей внутренней причине, которой так и не смог дать сносного определения. – Напомнил, что он человек серьёзный, хотя то и без излишних напоминаний мне очевидно уж давно было… Заявил, что поддержит нас в любом решении, каким бы оно ни было. Добавил, что если будет обида с моей стороны, то непременно разберётся... по-своему.
 Настал момент для Анны Евгеньевны молчать. Ответить было нечего, ибо девушка была осведомлена о своём отце, о его прошлом, и принципы возможных поступков к людям ей тоже были прекрасно известны. Она всегда находила его простым и, главное, справедливым, хотя бы и в своей жестокой манере. Правда, часто забывала о нескольких тюремных заключениях и пристрастиях к такому, за что ранее презирали и публично порицали. Но, как она сама говорила, любить приходилось такого, какой есть, единственного родного отца, хотя бы и со своими особенностями.
 Молодые сидели на косых поленьях, а пред ними играл рыжими красками костёр и немного разрывал ту ночную июньскую прохладу, стискивающую со всех сторон. Отчего-то Григорию Александровичу весьма ярко врезался в память этот эпизод жизни, и, честно признаться, никогда особого значения он тому эпизоду не придавал. Заурядные ночные посиделки в деревне пред костром и разговоры ни о чём, с одной стороны, но с другой, излишне точно передававшие то искорёженное молодым возрастом представление о серьёзности поступков и о прочих немаловажных вещах, которые через призму юношеской глупости выглядят весьма просто. В том рождено коварство: коли в дальнейшем не гибель, так фатальная разруха. Тогда нашему герою так не казалось, а виделось всё рационально и логично. Да и, по правде говоря, не задумывался Наволоцкий о предстоящей жизни, о трудностях и какой-либо моральности, ибо всё представлялась воздушным и лёгким, наподобие вуали, подброшенной в воздух. События виделись статичными, и казалось, что всё возможно разрешить, а подчас попросту внимания на то не обратить. Тем более, Григорий Александрович в ту ночь изрядно напился вина;, и ему тем паче было всё равно, что там дальше будет, ибо всё на свете разрешимо.
 А потом, как стало известно Григорию Александровичу, совершенно случайно, без какого-либо наме;ренного умысла, Евгений Валерьевич умер. Просто взял да помер, как бывает у обычных людей, и причина никакая не нужна была. Ну и Бог ему судья в том деле, хотя обстоятельства выдались неприятные, и я бы даже сказал, что компрометирующие. Стало мне известно о таком факте, мол, Евгений Валерьевич жил праздно и замечен был в делишках тёмных, и говаривали, что в некоторой степени преступных. Но, как бы там ни было, после смерти он оставил не только бренный труп, для которого требовались определённые мероприятия на известную сумму, но и свои долги, взявшиеся как бы из ниоткуда, но, по сути, копившиеся годами.
 Пришли как-то к домику Гурьевых господа маргинального вида и как бы своё недовольство сразу выказали. Господа, надо сказать, были тёмные, с лицами небритыми, что-то бесконечно жевали и плевались. Пришли они поздним вечером, в дверь постучали и замерли в ожидании ответа. Но случилось так, что ответа никто держать не смел, ибо дом пустовал и отвечать было некому. Единственно, что мыши из-под пола вышли бы и лапы в бока уперевши, спросили: чего господам понадобилось в тех хоромах? Но мыши, пускай домашние, подпольные, как известно, ребята неразговорчивые, а потому они ответа держать не стали: лишь забрались поглубже в мешки с картофелем, от греха, так сказать, подальше. Если сократить данную историю, то скажу, что те господа ещё несколько минут на пороге потоптались, побранились и после, как бы с досады, на;чали в окна камни кидать, и одно даже разбили. Ну, разбить-то разбили, денег всё равно не выудили сим деянием, плюнули пару раз под ноги да разошлись восвояси. Участковый, конечно, потом народ соседский поспрошал, ущерб зафиксировал да выудил одного господина, взбучку задал и пальцем пригрозил.
 Позже выяснилось, что господа были из местных, и лица пренеприятнейшие, можно даже сказать маргинальные, и игрались веществами запрещёнными, а к Евгению Валерьевичу заглядывали по случаю скопившегося долга. Одним словом, дело замялось само собой, хоть и было с определёнными последствиями, но Анна Евгеньевна в тот дом больше не приезжала и как-то даже запамятовала о нём.
 Вот так всё и случилось. Григорий Александрович потом вспоминал, что Гурьева однажды ему написала в одной небезызвестной социальной сети фразу хоть и короткую, но довольно ёмкую, отражающую эмоции и жизненные позиции Анны Евгеньевны. «Ненавижу тебя», – написано было в том сообщении. Наволоцкий, как он помнил, стоял на обеденном перерыве в «Кредитории», телефон к глазам поднёс, сообщение прочитал, да почесавши голову, убрал агрегат обратно в карман. Что отвечать на подобное заявление, было не до конца ясно. Не найдя повода для каких-то определённых слов, Наволоцкий порешил внимания на то не обращать.
 Вероятно, в мире существуют люди, которым своего места не нашлось, и как бы в отместку всем остальным, они гадости сочиняют, давятся чудовищной завистью, оскорбляют при случае и проч. и проч. Гурьева была как раз такой и, отчаянно цепляясь за известные лица, начинала обильно поливать помоями, и всё то как бы с некоторым воодушевлением. Что тогда, что в момент настоящий, Григорий Александрович не желал участвовать в скверном представлении и своевременно вычеркнул себя из наблюдателей, дабы лишний раз не расстраиваться. Казалось, что Гурьева наме;ренно выстроила глухую стену из нескончаемого обмана и откровенной лжи, где, по её мнению, близкие люди топили девушку изо дня в день. И если бы в один момент Анна Евгеньевна отыскала радость для души, то и стена бы та перестала существовать: ставка была на всё, и идеи безумные роились в голове. В момент, когда дощатый пол проваливался под ногами с оглушительным треском, родилось то, что Григорий Александрович ясно видел спустя года: всё в концовке было ради того, чтобы в собственных глазах как-то возвыситься и приобрести статус менее скверный, нежели тот, что существовал.
 Тьма молчаливо встречала Григория Александровича в стенах про;клятой квартиры. Стоило лишь протиснуться внутрь, как в нос ударил смердящий запах свернувшейся крови, металлический, с примесью брожения, который моментом осел на языке и вызвал тошноту. Держась за стены, чтобы не споткнуться и не упасть навзничь, Григорий продирался в самое сердце камеры заточения Анны Евгеньевны, прокладывая путь реальный по дорожке из собственной головы. Наш герой запустил руку в карман пальто и достал небольшой светодиодный фонарик размером не длиннее ладони: раздался короткий щелчок, и погрязший в непроглядной тьме проход был разорван искусственным белым светом.
 Анна Евгеньевна сидела на своём диванчике, будто бы дворняга на привязи: руки были вывернуты за спиной и связаны бельевой верёвкой, не позволяя совершить хотя бы незначительного движения; к шее был привязан ещё один огрызок верёвки, тянущийся к чугунной батарее, и мешал невольнице вертеть головой. Девушка сидела сгорбившись, и в тусклом свете, тянущимся из фонарика, казалось, что ещё чуть-чуть и из её спины прорвутся остистые отростки позвонков, которые уж угрожающе натянули кожу. Голова пленницы болталась, как безжизненная побрякушка. В одно мгновение нашему герою почудилось, будто бы Гурьева уже умерла, но Анна Евгеньевна, словно прочитав те скверные мысли, скоро и незримо сделала глубокий вдох и обратила измученный взор в сторону Наволоцкого. На её лице засохла кровь, которая время назад изливалась из раны на голове; серо-зелёные глаза несчастной вперились в мучителя и, казалось, уже даже ничего не выражали, ибо смотрели и видели пустоту пред собой; засаленные тёмные волосы свалились на лоб, мешая обзору. Гурьева зашевелила сухими губами, но с них сорвались лишь невнятные звуки, не имеющие ничего общего с человеческой речью. Девушка всё пыталась, пока, наконец, не собрала остатки сохранявшихся сил, и тогда её лицо исказилось ужасающей гримасой зло;бы, губы скривились в зверином оскале, и из нутра вырвался душераздирающий крик, что был переполнен истинной болью и неописуемой ненавистью.