Болезнь

БОЛЕЗНЬ


«Корона» неслась легко. На скорости 100 километров она плавно входила в сложные повороты Находкинской трассы. Глядя на придорожную зелень, голубое небо, ощущая тепло, по-настоящему летнего солнца, я как-то начал отходить от тяжёлого морского перехода и от всех событий сегодняшнего утра.
Первый день прихода всегда насыщен эмоциями, впечатлениями, радостью встречи. Всё хочется узнать, рассказать, вникнуть в проблемы, возникшие дома без тебя, и в которые предстоит ещё окунуться.
Конечно, этих событий сегодня произошло очень много.
С четырёх утра на ногах. Инночка приехала с Данилкой. Тот светился от счастья, что на судне и что снова с папой. Он носился по судну, старался мне помочь во всём, не отходил ни на шаг и всё время что-то рассказывал и спрашивал.
За последние пять месяцев я отвык от столь бурных выражений чувств и поэтому чувствовал себя слегка обалдевшим от них. Эти тысячи, почему и зачем, постоянное движение этой живой ртути. Я не успевал за ним следить. А он всё равно помогал мне складывать вещи, грузить их в машину, не реагируя, ни на какие:
— Данилка, осторожно! Данилка, ведь тяжело!
Его озорные зелёные глазищи так и светились, вихри льняных волос развевались в невообразимом беспорядке. От усердия, у него на кончике носа даже проступили бисеринки пота. Но он не унывал, не выказывал никакой усталости. Мой восьмилетний сын сегодня находился в ударе!
Капитан отпустил меня домой. Второй механик опытный и переход до Владивостока, а это всего-то четыре часа, он сможет совершить и самостоятельно, без моего участия.
Поэтому я постарался побыстрее загрузить машину и, как можно быстрее, смыться с судна. Время пошло на часы.
Стоянка предполагалась на несколько дней, а это — всего лишь мгновенья и их надо посвятить семье. Тем, кто так тебя долго ждал, по кому ты так сильно соскучился, кто тебе верен и беззаветно тебя любит.
Инночка, ведя машину, рассказывала о домашних делах свободно и даже со смехом. Но, несмотря на внешнюю расслабленность, машина её слушалась беспрекословно.
А я, ещё не привыкший к такой скорости, на особо крутых поворотах вжимался в кресло и давил на воображаемый тормоз. Первую неделю после рейса страшновато садиться за руль. У судна-то скорость пятнадцать — семнадцать узлов, а тут сто километров. Но я, увлечённый её рассказами, как-то отвлёкся от этой бешеной гонки, расслабился и смотрел на столь дорогое мне лицо.
Ветер врывался в приоткрытое окно. На заднем сидении что-то притих Данилка. Забеспокоившись, чтобы его не продуло, я прикрыл окна. А он что-то на глазах скисал.
Инночка остановила машину и осмотрела его.
— Да у него же температура! — в ужасе воскликнула она, потрогав лоб сына.
В аптечке нашёлся аспирин. Но наш сын таял на глазах. Бледненькое личико, потухший взгляд. Где сегодняшний вихрь?
Тут уж моя жёнушка нажала на газ по-настоящему.
Дома она его осмотрела, прослушала. А когда взглянула на склеры глаз, непроизвольно ойкнула:
— Этого нам ещё не хватало! Давай, иди в туалет, — приказала она сыну.
Тот молча слез с кровати и помочился. Моча оказалась тёмно-жёлтого цвета.
— Всё! Едем в больницу, — безапелляционно решила Инночка

На дежурстве в детской больнице оказались знакомые врачи. Анализ подтвердил опасения. Гепатит. Тут вообще наша мамочка расстроилась. Пришлось мне сесть за руль, потому что она не спускала с рук своё чадо. Но указания выдавала чётко.
По пути в инфекционную больницу, заехали в аптеки, потом за продуктами, которые наш сын только отныне и должен есть, взяли дома необходимые вещи, подушки, одеяла, простыни.

Укрытое густой листвой двухэтажное здание инфекционной больницы окружала тишина и вечерняя прохлада.
В приёмном покое никого. Тишина. Наконец-то появилась врач. Оказалось, что и её Инночка хорошо знает. От этого стало даже как-то легче. Хоть будет толковый присмотр за ребёнком. А он, совсем поникший, послушно дал себя осмотреть и за руку с врачом пошёл в палату. Мы с сумками и свёртками двинулись следом.
Я смотрел на поникшие плечики, опущенную головку и маленькие ножки, медленно несущие такое дорогое мне тельце. Вот и огромная дверь с окном. Она противно, со скрипом открылась.
Бог ты мой! Высоченные, белёные потолки и голые стены, покрашенные гнусной, зелёного цвета краской. Четыре голые койки, стол и пару стульев. Дверь в ванную и проход в другую такую же пустую палату. Эхо отдаётся от стен. Врачиха хлопочет, достаёт матрас. А он — сырой! Простыни сероватого цвета, тоже влажные. От подушки воняет затхлой сыростью. Врачиха оправдывается, что отопление отключили, а на улице большая влажность.
Но что мне её слова?! Когда посреди этого запустения стоит больной человечек и потерянно с испугом смотрит по сторонам.
— А вы что, меня здесь оставите? И что, я здесь буду один? — его слова пронзили моё сердце.
Отвернувшись, я начал доставать привезённый матрас, одеяла, простыни и принялся застилать для него пустую кровать. Инночка, присев на корточки, что-то успокаивающе говорила Данилке. А по её голосу слышу, что она едва сдерживает слёзы.
Врачиха причитает, что нельзя приносить своих вещей, что их не вернут.
— А вы-то сами в такую постель ляжете? — с трудно скрывая злостью, задаю ей вопрос.
Этого хватило, чтобы она замолкла и подошла к Данилке. И уже, как врач, начала с ним разговаривать и объяснять, как его будут лечить, как он тут будет жить, что будет кушать. А он всё так же растерянно и молча стоял.
— И мне тут надо быть двадцать один день? – поняв, что скоро мы его здесь оставим одного, начал он задавать вопросы. - А кто ко мне будет приезжать? А долго я тут буду один? — Спрашивал он, с мольбой глядя на нас.
А когда он понял, что его тут оставят одного, то что-то в нём прорвало. Он уткнулся Инночке в плечо и тихонько, чтобы никто не слышал его плача, беззвучно заплакал, о чём говорили его содрогающиеся плечики, а из ещё утром таких счастливых и задорных глаз вытекали слёзки. Из слегка приоткрытого ротика не выходило ни единого звука, только раздавалось лёгкое всхлипывание. Он не мог остановить себя, хотя и очень хотел. Ему было страшно обидно, что его заболевшего, бросают в этой пустой, холодной и сырой палате. Он никак не мог понять, почему?
Почему утром было всё так прекрасно и весело? Его все любили, и он смеялся. Почему его бросают, как сломанную игрушку? Он хотел перестать плакать, но рыдания сами исходили откуда-то изнутри. Инночка прижала его к себе, стараясь вытереть слёзы из его глазок и только увещевала, чтобы он успокоился, что его никто не бросает, что она и папа будут приезжать к нему каждый день, привезут телевизор, радио, его любимую игру и книги.
Я сам давил в горле ком. Но Инночка права в одном. Лечиться надо.
И надо же, чтобы в первый день прихода и такое случилось!
«Всё это последствия пребывания в пришкольном лагере, где они без присмотра что хотят, то едят и пьют», — только и свербила мой мозг одна и та же мысль.
Но я молчал. Чтобы не расстраивать и без того огорчённую Инночку.
Долго мы все втроём его успокаивали.
Постепенно рыдания прекратились. Из припухших глазок уже не выкатывались градины слёз, и он начал осматриваться в своём новом жилье. Прошёл в туалет, в ванную, попрыгал на кровати. И ещё, хрипловатым после плача голосом, выдавил из себя:
— Мягко, — и попытался улыбнуться.
А Инночке этого хватило. Тут уж и она разрыдалась. И теперь уже мой маленький сын принялся её успокаивать, гладить по голове и заглядывать маме в глаза.
— Мама, ну не надо плакать. Я буду себя хорошо вести и лечиться. — Только и говорил он, чтобы успокоить рыдающую маму.
— Мужчинка ты мой, — улыбаясь сквозь слёзы, и целуя его, приговаривала Инночка.
Оказалось, что из Данилкиного класса тут лежит ещё один мальчик Артём. И мы пообещали, что он будет ходить к нему в гости, но только осторожно, у того гепатит С.
Данилка с пониманием согласился и подошёл к окну. Долго смотрел вниз. На деревья и на поднимающийся склон сопки, заросший густым кустарником и деревьями.
— А здесь красиво, — повернулся он к нам и улыбнулся.
Как он смог? Где он взял мужество, чтобы смириться с происшедшим? Как он заставил себя, этот маленький человечек, перебороть в себе страх одиночества и болезни? Я, взрослый и здоровый мужик не смог бы так. Он не играл и не обманывал, не старался своим видом успокоить нас. Просто он решил, что так надо и он будет здесь лечиться.
Я собрал сумки. Инночка объяснила Данилке, что и когда надо кушать и, пообещав, что завтра, как только мы всё для него купим, то сразу приедем.

Он стоял в полуоткрытой двери и махал ручкой нам вслед, когда мы удалялись по длинному коридору. Из инфекционной палаты нельзя выходить. Это он уже усвоил. А мы медленно шли по пустому коридору до той двери, за порогом которой скроется наш сын.
Обойдя здание, мы нашли окно его палаты. В большом окне стояла одинокая фигурка и махала нам ручкой.
Он попытался что-то нам сказать, но до форточки достать не мог, а Инночка замахала рукой, опасаясь, что он проломит стекло. Он послушно слез с подоконника и молча смотрел на нас.
У меня непроизвольно выкатилась слеза. Я её стёр, а он, увидев мой жест, рассмеялся, показывая, что я такой же маленький, как и он. Потом в окне показалась фигура врача. Она махнула нам, чтобы мы уходили.
Мы прошли к машине, сели в неё, и я быстро доехал до дома. С утра надо съездить и выбить отпуск, пока Инночка готовит Данилке его первый в жизни обед вне дома.

И полетели эти двадцать один день.
Через несколько дней в палату Данилке положили Максимку. Тот воспитывался бабушкой, и она его очень баловала.
Мы принесли телевизор, книжки, игры, чтобы мальчики не чувствовали себя так тоскливо.
Так как Инночка врач, то нас пускали в палату. Мы часами сидели у Данилки. Читали книжки, смотрели телевизор, слушали рассказы мальчишек о том, что они вытворяли очередной ночью. Чтобы они не боялись ночами и для большего порядка, у них в палате спали нянечка или медсестра. Те тоже рассказывали нам о проказах пацанов. И мы вместе смеялись над их проделками.
После Инночкиной работы мы неслись к нему. А пока она находилась на приёмах в своей поликлинике, я мотался по базарам и магазинам. Покупал всё самое вкусное и диетическое, а потом мы вместе готовили еду и питьё.

А он нас уже ждал. Как только мы появлялись под окнами его палаты, его головка уже торчала в окне, как одуванчик. Он радостно махал нам ручкой, а когда мы входили в коридор, то уже выглядывал из приоткрытой двери палаты.
Врач объяснила ему всю заразность его болезни, и он не прыгал сразу на руки, как прежде, а только прижимался к нашим ногам. И, как ни странно, от этой скованности встреч, его эмоции не уменьшились.
Он улыбался и хохотал от души каждой нашей шутке или своей проделке. Он не изменился, только стал ещё бледнее и похудел. Его личико осунулось, но глаза снова выражали прежний задор и в них опять играли те же чёртики. Он с упоение рассказывал, как на тех деревьях под окном прыгает белочка. Что сорока такая хитрая и всегда дразнит вон того рыжего кота. Что на их окно прилетают маленькие птички и он всегда заранее готовит им корм и кормит их. А там, под плинтусом, живёт чёрный таракан с хромой ногой. И они с Максимкой дают ему попить и немного хлеба.
Я с интересом слушал его рассказы и не переставал удивляться, как он, помещённый в замкнутое пространство, изолированный от всего мира, такой маленький человечек, не утерял чувство прекрасного, не перестал радоваться всем красотам жизни и остался самим собой. Меня поразило, что он рассуждал с поразительной взрослостью, когда рассказывал мне о больном дереве напротив его окна, о засохшем листочке, который очень-очень долго не хотел отрываться от ветки и упасть на землю. И каждый раз он грустнел, когда нам с Инночкой приходилось уходить.
Он всегда стоял в проёме полуоткрытой двери палаты и до самого последнего момента, пока мы не скроемся на лестнице, махал нам рукой. А потом уже из окна палаты вновь махал нам на прощанье, пока «Корона» не скрывалась в густой зелени аллеи. Тогда Инночка отрывалась от заднего окна машины и надолго замолкала.

Но вот сегодня его последний день в больнице. Сегодня он уже будет ночевать дома. Сегодня я сам уложу его спать и прочитаю на ночь сказку. Первый раз в этом отпуске.
Он, как всегда, ждал нас в окне. Сегодня его эмоции выражались ярче, чем в предыдущие дни. Хоть мы и не слышали, что он там выкрикивает, но, наверное, не то, что обычно. В коридоре он уже выбежал к нам навстречу. И, несмотря на окрик медсестры, бросился мне на шею:
— Я уже здоров! Болезнь ушла! — и с этими словами крепко прижался с поцелуем к моему лицу.
Мы так и вошли в палату. Я нёс его, моё сокровище, крепко прижав к груди.
Войдя в палату, поставил его на пол и спросил:
— Ну и что? Ты готов уже ехать домой? — а в ответ раздался только радостный вопль, выражающий восторг. — Тогда иди поцелуй маму и давай собираться.
Этого момента он, наверное, ждал с самого утра. Свои незадачливые вещички он уже выложил на кровать. С первого взгляда стало понятно, что это он сам всё уложил и очень старался. Конечно же, всё он по-детски свалил в кучу, но он же ведь старался ничего не забыть. И очень расстроился, когда выяснилось, что половину надо оставить в палате, ведь вещи не продезинфицированные и могут стать переносчиком болезней.
Но это только на какое-то мгновение. А затем усердно начал помогать укладывать то, что хотел забрать с собой и с мольбой смотрел на сестру, чтобы она разрешила ему взять рисунки и игры. Получив разрешение сестры, он выбежал в коридор попрощаться с Артёмом, ведь тому ещё долго предстояло здесь лежать. Спокойно попрощался с сёстрами и, пообещав больше никогда не болеть, понёсся на улицу.
Когда мы вышли на крыльцо корпуса больницы, его уже там не нашли, а только из-за угла послышался его пронзительный зов:
— Папа! Иди сюда! Я что-то тебе покажу!
Забеспокоившись, я быстро пошёл на его голос. Но всё оказалось замечательно. Данилка стоял на косогоре и махал мне рукой, чтобы я побыстрее подошёл к нему.
— Смотри, папа! Это больное дерево. Видишь, какая у него больная кора, а ветки всё сохнут и сохнут. А вон, дразнилка — сорока. Она уже свила себе гнездо и у неё скоро будут детки. А вон туда убегают злодейки-собаки. Пойдём, посмотрим, — тянул он меня за руку.
— А как же мама? Надо её предупредить, чтобы она не волновалась, — я попытался урезонить его, но он прокричал звонким голоском:
— Мам, не волнуйся, мы скоро! — и, выпустив мою руку, сорвался с места.
Мы двинулись вверх по склону. И всем он восхищался. И листочкам, и камням, и цветущему кустику.
— Не рви цветы, папа. Не топчи травку. Она же ведь тоже может заболеть, а цветы не дадут ягодок, — то и дело предупреждал он меня.
Его маленькая горячая ладошка прочно держала меня за указательный палец, а он тянул меня всё дальше и дальше в лес. И тут только я понял. Ведь всё это он долго и пристально разглядывал из окна своей палаты-тюрьмы. Всё это он сотни раз прокручивал в своей памяти. Этот поход в лес, где он уже всё изучил, и о котором, наверное, сотни раз мечтал.
— Пап, тут камень, не споткнись. А здесь бутылка разбилась. Можно ногу порезать. Давай обойдём, — заботливо предупреждал он меня.

Да, всё это он уже видел, он уже был здесь, он тут ходил, смотрел и слушал пение этих птичек не единожды, спасал их от злых волшебников и колдунов. Но только всё это происходило в его мечтах и фантазиях.
Я вновь и вновь удивлялся пытливости его ума, глубине воображения и остроте всех его ощущений. Что для него стоила эта болезнь и одиночество? Я не мог себе даже представить.
А сейчас перед ним открылся новый мир, где он мог погладить колокольчик, сдуть шапку с одуванчика и воевать сучком с обжигающей крапивой. Я его не останавливал. Пусть его эмоции выльются в действиях. А он мне всё говорил и говорил о злых духах из тёмного леса, о ведьме из того дупла и добром волшебнике, который живёт у того камня.
— Ребята! Мальчики! Вы где? — донёсся голос Инночки.
— Мы тут! — пронзительно звонко прокричал Данилка. — Иди к нам, мы тут красивый гриб нашли…

Поезд приближался очень медленно. Мы с Инночкой стояли на перроне и с нетерпением его ждали. Ждали этого поезда уже целый год. Ведь год назад Данила уехал учиться за границу. И вот сейчас он возвращается. Я держал наготове в руках видеокамеру и фотоаппарат. Вот уже простучал колёсами первый вагон. Нам нужен восьмой. Он там, наш сыночек.
Окна вагонов приоткрыты, и Инночка невольно вскрикнула, когда увидела свою лапочку в одном из них, показывая мне в ту сторону рукой.
Но вот состав встал. В открытую дверь вываливаются с чемоданами пассажиры. Вот и он, наш сынок.
Его голова показалась в проёме двери. Жёсткие русые волосы подстрижены ёжиком. За плечами огромная сумка. Инночка, со слезами радости, кидается обнять своего младшенького. Он явно смущён и осматривается по сторонам. Инночка, привстав на цыпочки, пытается его поцеловать, а он ищет чего-то глазами.
Моё лицо скрыто камерой, я снимаю. Прекращаю съёмку и отвожу камеру от лица. Увидев меня, он расталкивает всех. Сумка брошена на землю. И, бросившись ко мне, обнимает меня.
— Здорово, батя, — басит он. — Как вы тут без меня?
Моя рука утопает в его горячей шершавой ладони. Я обнимаю его крепкие, широкие плечи. Отстраняюсь на секундочку, посмотреть на него, а в его ясных глазах от радости так и бегают, как и прежде, чёртики…

***

Откуда-то доносится музыка:



Тумба — ла — тумба — ла — тум балалайка
Тумба — ла — тумба — ла — тум балалай
Шпиль балалайка тум балалайка
Тум балалайка — тум — балалай.
Штейки брухер и унер дерахт
Драхт унд драхт а гарен це нахт
Ве бен це небен имен фаршемен
Ве бен цу немен имен фаршеймен…

Музыка на самом деле раздавалась откуда-то издалека. Механик Макаров прислушался. А, это капитан снова решил просмотреть, так понравившийся всем фильм «Старые клячи». Недавно на одном из судов его выменяли.
Хотя, зачем делать звук тише? Ещё только восемнадцать часов. Что-то после ужина как-то сразу заснулось. Сегодня был ранний утренний подход и бессонная ночь. Надо вставать…

Январь 2003
Кандла (Индия)

Рассказ опубликован в книге «Три измерения»: https://ridero.ru/books/tri_izmereniya/