Х. Толшемский. Радость о. Виссариона

Х. Толшемский

РАДОСТЬ О. ВИССАРИОНА
(Рождественский рассказ)


В дни моей семинарской жизни пришлось мне один раз быть в гостях, в рождественские каникулы, у одного сельского, уже довольно пожилого священника...
На святки я думал было остаться в семинарии, но мой товарищ, сын упомянутого священника, вызвал меня к себе в гости. За ним была прислала подвода - и я согласился. Путь мы совершили благополучно - ехать надо было вёрст семьдесят, - и прибыли в село ровно за два дня до праздника, уже перед самых вечером.
Приняли меня у товарища очень радушно и отнеслись ко мне, как к родному. Маленькие - брат и две сестрёнки моего товарища – всё время вертелись около меня и расспрашивали, отчего я не поехал к своим папе и маме?..
- Ведь, они плачут, что тебя у них нет! - наивно говорили они.
Интересовались, много ли я знаю сказок и знаю ли сказки про «страшное»?.. Мальчик сразу же вызвался спать вместе со мной, а девочки, отправляясь перед сном в свою комнату, убедительно просили меня не рассказывать сегодня братишке сказок...
- Лучше уж всем, завтра вечером, перед ужином… - с мольбой в голосе упрашивали они меня.
Матушка тоже отнеслась ко мне с полным вниманием и заботливостью, и мне было хорошо. Я чувствовал всю искренность этих добрых людей, так ласково меня принявших в преддверии великого праздника Рождения Христа, принесшего на землю мир и благоволение человекам...
Только батюшка показался каким-то особенным. Словно у него на душе была какая-то тайна, казалось, - он хотел бы открыть эту тайну, да почему-то не может… Добродушный и ласковый, он как будто чего-то не договаривал и всё смотрел куда-то, в пространство.
На другой день было воскресенье, неделя праотцев. Батюшка рано простился с нами и ушел из-за чайного стола, сказав как бы в извинение:
- Завтра в четыре часа к заутрене разбудят...
Я смутился, подумав - не беспокоим ли мы его перед праздником? Мой товарищ заметил моё смущение и сказал мне потом, наедине:
- Ты, брат, не беспокойся! Мой папа ласковый и весёлый всегда, но на Рождество с ним что-то особенное происходит... Никогда он не говорит про это, но мы уж знаем, что в это время он душою витает где-то, в ином мире!
- Особенного с ним ничего наружно не случается, - прибавил товарищ, - никому из посторонних и в голову не приходит, что душа его занята чем-то нездешним...
На другой день заутреню мы проспали, извиняя себя тем, что устали с дороги, и явились в церковь прямо к обедне, заняв место - по обычаю семинаристов - на правою клиросе. Дьякона при церкви не было, и батюшки служил один. Служил просто, серьёзно и как-то проникновенно, хотя, в то же время, и совершенно спокойно.
Настало время чтения Евангелия.
- Книга родства Иисуса Христа, Сына Давидова, сына Авра-а-а-амля...
В горле у батюшки заклокотало, и голос его, раньше чистый и звонкий, как-то завыл... - Но, остановившись на минуту, батюшка скоро справился с внутренним волнением, спокойно дочитал Евангелие и затем всю службу совершил обычным образом...
Два дня прошли в предпраздничных приготовлениях. В доме, уже до нашего приезда, всё было вымыто и вычищено, и матушка всецело отдалась теперь стряпне всевозможных праздничных снедей. Батюшка, о. Виссарион, тоже занимался своими обычными делами, но был сосредоточен и неразговорчив...
Видимо - его глубоко занимало и сильно волновало событие, о котором он читал...
Настал великий христианский праздник...
Тихая, морозная ночь. Мириады звёзд, на тёмно-бархатном синем небе, точно ждут сонма ангелов с чудной песнью: «Слава в вышних Богу»... Небольшой, тонкозвучный колокол сельской церкви, - до того белой, что её и не отличить от снежных сугробов, если бы крыша и карнизы над окнами не были выкрашены зелёною краской - весело гудит в морозном воздухе и точно будит в душе что-то дорогое, давно забытое…
Сияющий храм полон крестьянского люда. Дублёные полушубки и серые, валяные из овечьей шерсти сапоги, - преобладающее одеяние мужского поколения. Редко на ком - овчиная сибирка, крытая сукном или такой же тулуп, с волчьим воротником. Женщины и девицы - большинство в овчиных сибирках, крытых сукном; - реже в некрытых дублёных полушубках...
Весь этот до костей пропотевший люд с фанатическим восторгом устремил возбуждённые взоры на иконостас, освященный сотнями трехкопеечных свечек. Свечки вставлены в гнёзда и без гнёзд, - куда только можно, - на висящих перед иконами больших старинного типа лампадах. А с почерневших от времени древних икон смотрят строго сосредоточенные, почти суровые лица святых... Точно заглядывают в самую душу богомольцев, которые время от времени - нет, нет, да и начнут быстро, быстро осенять себя крестным знамением...
...Вот, о. Виссарион в праздничной ризе, - с малиновыми цветами по зелёному бархатному полю, стоит с кадилом в руках на середине церкви - перед аналоем с праздничною иконою Рождества Христова. Стоит - величественный, с длинными густыми волосами, выпущенными наперёд, по ризе - с каким-то особенным, светозарным взглядом... Весь трепещущий, он точно готов в восторге пасть пред каким-то, ему одному явившимся, видением...
- Величаем Тя, Живодавче Христе, нас ради ныне рождшагося от безневестныя и пречистыя Девы Марии... - медленно и с чувством пропел о. Виссарион, сначала низким басом, а затем, всё более и более воодушевляясь, закончил «высшим гласом».
Всё замерло с последним звуком... И только бы поклониться родившемуся божественному Младенцу - как вдруг, о. Виссарион разразился неудержимым рыданием... Он припал лицом к иконе и оставался так минуты три, вздрагивая всем телом. Вся церковь оцепенела, словно в ожидании чего-то неотвратимого.
Но ничего особенного не произошло. О. Виссарион выпрямился, вытер мокрое от слёз лицо и - такой же величественный, с светозарным взором, спокойно пошёл кадить в алтаре и по всей церкви.
После обедни мы сразу отправились с о. Виссарином по приходу – «со славой» - ездили до вечера. А вечером, напившись чаю, о. Виссарион рассказал нам следующее.
- Когда мне было ещё шесть лет, - начал он, - жив был мой дед, Егор Афанасьевич Крастелев, дьячок нашей же церкви, уже заштатный. Жил он вместе с нами и очень любил нас, малышей...
Каждый вечер мы собирались около дедушки, и он учил нас петь разные церковные песнопения, а потом непременно рассказывал что-нибудь из священной истории Ветхого и Нового Завета. На праздники же, обыкновенно, говорил о празднуемых событиях. Сидит, бывало, дедушка на скамейке, навалившись спиною на стену и с закрытыми глазами, что слепец какой... А мы, затаив дыхание, смотрим ему в беззубый рот, словно желая высмотреть - что ещё интересного скрывается там, за густыми седыми усами дедушки?
...И хорошо, вдохновенно рассказывал дедушка! Точно, вот, сию минуту видит он то, о чём говорит... И нам казалось, что сами мы как будто тут же - принимаем участие в рассказываемом событии. И замирало сердце наше в трепете... В напряжении мы вытягиваем шеи, словно желая ближе и подробнее рассмотреть тех лиц или те предметы, о которых рассказывал нам дедушка...
...Помню - наступал вечер накануне праздника Рождества Христова. Уже темнело... Весь день бушевал ветер, а к вечеру вьюга ещё более усилилась. В комнате тоже становилось свежо... Мы приставали к дедушке:
- Скоро ли, дедушка, звезда появится? Мама говорит, что люди сегодня до звезды не едят!.. Скоро ли же Боженькина звёздочка загорит на небе? Ведь бедным людям есть хочется...
Дедушка, затопив лежанку, уселся перед огнём на скамейке, а мы расположились на полу, у ног дедушки, около самой топившейся печки.
- Слушайте же, я расскажу вам про Рождество Христово... - принимая серьёзный вид, сказал дедушка и откашлялся.
...В царствование Ирода, царя Иудейского, вышло повеление от римского кесаря - переписать всех подданных. И все должны были записаться в том городе или месте, где жили их предки и откуда пошёл их род... Пошли из города Назарета и Иосиф-обручник с Пресвятой Девой Марией - записаться в город Вифлееме, где родился и жил славный царь Иудейский Давид, потому что и они были из рода и отечества Давидова.
От Назарета до Вифлеема дорога дальняя... Праведный Иосиф оседлал осла, к седлу привязал по бокам мешки с провизией и посадил на седло Деву Марию, а сам пошёл пешком, ведя одною рукою на поводу осла, а другою - на верёвке - вола. Вола Иосиф взял, чтобы продать его где-нибудь по дороге или же в Вифлееме - и на вырученные деньги прожить нужное время в городе... По прибытии в Вифлеем, там оказалось столько прибывшего на перепись народа, что Иосифу и Пресвятой Деве не оказалось и места в городе… Один дальний их родич указал им свою пастушескую пещеру за городом. В ней и расположились ночевать святые путники. Здесь же ночью и родился Христос Господь.
Пресвятая Дева запеленала Его и положила на сено, в ясли. А так как ночь была холодная, то ослик и вол, привязанные к яслям, согревали Его своим дыханием...
Увлечённые рассказом дедушки, мы дрожали от волнения. Сам дедушка - с густыми и белыми, как вата, волосами представлялся нам Иосифом праведным, а остальную обстановку вертепа дорисовывало пылкое детское воображение. Воображение у меня так разыгралось, что - при последних словах дедушки - я увидел скорбный взгляд вола и ясно услышал, как вол человеческим голосом проговорил:
- Не продавай меня от Боженьки! Возьми домой в Назарет! - Я горько заплакал от жалости к бедному волу...
О. Виссарион остановился, в задумчивости провел рукою по лбу и затем, вздохнув, продолжал:
- С того самого дня, - а с того времени прошло уже сорок четыре год, - прибавил он, - каждый раз, при наступлении праздника Рождества Христова, у меня в воображении с живейшею ясностью возникает Вифлеемская картина... С неописуемою радостью я поклоняюсь родившемуся Богомладенцу, плачу от умиления при взгляде на светозарное лицо пречистой Приснодевы Марии, трепещу трепетом праведного Иосифа, в благоговении взирающего на лежащего в яслях - с небесным сиянием на челе - Младенца и на чудо безболезненного рождения Пренепорочной Девы Матери... Я весь - в восторге! Я желал бы оставаться у этих дорогих яслей навсегда! Рядом с сереньким осликом, своею голою белою губою чуть не касающимся личика Божественного Младенца...
...Но - этот скорбный взгляд тёмно-бурого, круторогого вола, из больших меланхолических глаз которого, как кристалл при свете, струится слеза, - так и напоминает мне слышанную в первый раз, при рассказе дедушки о Рождестве Христовом, горькую просьбу вола к старцу Иосифу: «Не продавай меня от Боженьки!.. Возьми домой в Назарет!..».
- Ну, понимаете ли? - ужасная жалость, прямо смертная тоска, всякий раз сжимает мне сердце! Ужели бедного волика продадут?! О, Господи, не допусти этого! - всегда молюсь я, представляя горькую участь вола, если бы его продали...
...Да, сорок четыре года, при наступлении праздника Рождества Христова, я несказанно радовался, вместе с ангелами воспевая чудную небесную песнь: «Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение»... - и несказанно сжималось моё сердце тоскою из-за слышанной в детстве скорбной просьбы вола... И я каждый раз, с беззаветной верою, умственно взывал:
- О, Господи, не допусти этого!
- И вот, дорогие мои, - закончил свой рассказ о. Виссарион, - Господь удостоил меня сегодня своего откровения! Во время пения величания родившемуся Христу, мне со всею ясностью представилась Вифлеемская картина в вертепе и - чудо из чудес! - вол посмотрел на меня радостными глазами и, как тогда, в детстве, человеческим же голосом громко сказал:
- Меня тогда не продали! Я возвратился в Назарет вместе со всеми.


(Русский Паломник. 1912. № 52 (23 декабря). С.  818 – 820).

(Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой).