Иванов как нетленный образ

Меня часто спрашивали, как я могла вляпаться в Иванова, что мне было ответить? Посадить спрашивальщика напротив и начать рассказывать ему про свою жизнь? Лучше бы спросили, как меня не разорвало от желания писать, решая совсем не романтические задачи. Но, всё по порядку. Вначале про любовь. Меня отправили в командировку в составе пяти человек, мы были из разных бригад нашего ОКБ. Мужчин трое, да нас, женщин, два экземпляра лучших представителей человечества. В поезде ко мне начал приставать один из сотрудников, решивший, что, раз он вырвался на свободу из тисков семейной жизни, теперь ему можно всё. Однако, получив по мордасам, на какое-то время он успокоился, попутно обозвав меня «белоснежкой». Я в долгу не осталась и сказала, что они все - три гома. Умею я наживать себе врагов.

Мне было двадцать пять, Асе Кравченко – под сорок. Поселили нас в общежитии от фирмы Антонова, это был одноэтажный дом с длинным коридором и единственным душем. Сразу «с колёс» мы вышли на работу.
И вот я захожу в бригаду, и мне указывают на ведущего, который будет руководить моими трудовыми подвигами. Он отрывается от кульмана, поворачивается ко мне, и я вижу его глаза. Они сияют. Высокий молодой мужчина, стройный до худобы, с чёрными волосами и ямочкой на щеке, он смотрит, как я иду к нему по проходу и улыбается. Чистый Голливуд, любовь с первого взгляда.

Игорь Душутин был инженером от Бога, за его быстрым умом могли угнаться немногие. В Киев он приехал из Узбекистана, а туда его семья попала ещё в эвакуацию. По его словам, он находился в состоянии развода с женой, так как женился «по залёту», как теперь принято говорить. Не знаю, было ли это правдой, с высоты своих лет я понимаю, что у мужчин не так уж много вариаций для охмурёжа, и все они на удивление однообразны. А тогда, откуда мне было это знать. Короче говоря, роман закрутился быстро, он развивался по экспоненте и был красив, как и полагается любовным романам. После работы мы ходили по Киеву, по его неожиданно разнонаправленным улицам, менявшим свою высоту, я была, как зачарованная странница, попавшая на другую планету.

Киево-Печерская Лавра, театры, художественные салоны, мост через Днепр, парки, - мне трудно представить, что всё это теперь находится в страшной опасности. Надо быть полным шизоидом, чтобы покуситься на этот прекрасный приветливый город, когда-то принявший меня, как родную.

Однако, вернёмся к нашим московским баранам. Троица решила, что я переступила черту, влюбившись в киевлянина, ведь это для их плотских утех я поехала в командировку, а потому, они стали делать мне гадости: перекрыли холодную воду в душе, когда я мылась, намазали какой-то дрянью дверную ручку, за которую схватилась Ася, разлили на моей постели тройной одеколон, настригли на простыню щетину от сапожной щётки… При этом они ржали, довольные своими проделками. А ведь это были взрослые мужики, а не пионэры в красных галстуках, хотя…

Девочки из Ташкента, которые, как и я, приехали в Киев заработать денег, пригласили меня перебраться к ним, они снимали двухкомнатную квартиру неподалёку от завода. И мы зажили вчетвером. До сих пор я помню, какие шикарные манты готовила Нонна. Мы вообще были дети разных народов. Светка – белоруска, Галя – украинка, Нонна – еврейка, я – типарусская, в которой намешано столько, что дух захватывает.

Игоря девчонки приняли сразу, он не мог не нравиться. Остроумный, интеллигентный, чуткий, готовый прийти на помощь в любой ситуации.
Ну и, конечно, однажды они оставили нас наедине.
- Я думал, что я уже импотент, - сказал Игорь, - ты волшебница.
Какая я к чёрту волшебница, я просто любила его до дрожи, вот и всё волшебство. В моём рабочем столе иногда появлялись изумительные вещицы, которые мне понравились в процессе наших посещений худ. салонов. До той поры мне никто ничего подобного не дарил, да я и не взяла бы от чужого человека дорогих сувениров.

Где-то в России, в деревенской глуши, где я провела последний год жизни в стране, остался висеть на стене глиняный человечек, прикрученный к деревянной скрипке…

Командировка закончилась вместе с зимой, Ася-таки закрутила роман с одним из трёх гомов, она плакала, каялась, я ей сочувствовала, но в сердце у меня жила белая птица любовь. Вот она, только руку протяни – и здесь. Игорь прислал денег на авиабилет, - он приглашал меня на цветение каштанов. И я полетела. Поселилась я у своих новых подружек, они ещё оставались в Киеве, мы с Игорем погуляли по городу, наслаждаясь весенним теплом, и он пригласил меня на пляж, куда пришёл с сынишкой. Меня удивило, что это мальчик лет семи. Если Игорю тридцать семь, то какой это «залёт» одноклассников? Я гнала от себя дурные мысли и ничего не спрашивала. Но мимолётная горечь уже подкрадывалась к сердцу, ведь маленький ушастик не был ни в чём виноват, видно было, с какой нежностью Игорь относится к сыну.

Шёл третий день моего пребывания, мы решили пойти в кино. На обратном пути в вагон метро забежало невзрачное существо с огромными ушами, я даже не сразу поняла, мальчик это или девочка, оно было в джинсах на кривых ногах и в бандане на чёрных волосах, затянутых в хвост. Существо кинулось ко мне с воплями: «Ах, ты, проститутка! Ты знаешь, что у нас ребёнок! Да я убью тебя!» И тут я поняла, что это жена Игоря. Контраст был настолько велик, что я застыла на месте. Люди стали озираться на нас, так как существо начало пулять отборным матом. Тут поезд остановился, Игорь подхватил свою жену и вынес её из вагона. Я поехала дальше.

- Девочки, некогда объяснять. Игорь приедет, скажите ему, что я отправилась в аэропорт, пожалуйста, не выдавайте меня, я - на вокзал! Побросав вещи в сумку, я расцеловала девчонок, пригласив их в гости, и Светка поехала меня провожать. Позже она-таки доехала до моего Дмитрова, и пожила у нас неделю. Ох, и певунья она была, и плясунья! Но сейчас мне было не до песен, - слёзы душили, и я еле сдерживалась, чтобы не зарыдать во весь голос. Здесь были и стыд, и боль, и злость на себя, - как я могла поверить, как, мне же не восемнадцать лет! Но любовь ослепляет и не таких дур, как я.

В кассе билетов не было, но проводница и начальник поезда поняли, что у меня что-то случилось и посадили в вагон. Дорогие мои киевляне, как же я люблю вас! Ваше радушие и способность откликнуться на чужое горе я запомнила на всю оставшуюся жизнь. Пусть пошляки посмеются надо мной, я знаю, чего они стоят. Москва давно превратилась в гнездо алчности и равнодушия, ей только и надо, что сожрать человека, обглодать его до скелета и выплюнуть в Москва-реку, превращённую в отравленный поток. А когда-то в ней даже стерляди водились… Ну, ладно, это ещё не конец истории.

Мать в свойственной ей манере утешала меня, мол, другого найдёшь, побольше поплачешь, поменьше… ну вы знаете. А Игорь приехал через несколько дней, встал на колени, и сделал мне предложение, сказав, что ушёл от жены.
- Она следила за нами, пока ты была в Киеве, ходила по пятам. Её отец – большая шишка на нашем заводе, ему сразу доложили, что я могу уехать с тобой.
- Ты точно уверен, что готов это сделать?
- Да. Только ты люби меня, я без тебя никто и ничто! Давай поедем на море, возьми отпуск.

И я взяла отпуск. Начальство было недовольно, однако я накопила отгулов ещё на месяц и могла забить на работу даже за свой счёт.
Вернувшись домой, я застала Игоря, лежащим на диване, бабушка приводила его в чувство.
- Что случилось?
- Да плохо ему стало, не пойму, в чём дело. У него тут какие-то таблетки, он их с собой привёз.
- Надо скорую вызывать!  Я сейчас сбегаю!
Игорь открыл глаза и взял меня за руку:
- Не надо скорой. Я завтра уеду. У меня почки больные. Моя жена знает, что надо делать.
Я отвернулась и пошла плакать дальше, но слёзы задержались в пути или я их уже выплакала...

Наутро мы с Игорем молча доехали до Москвы, от вокзала взяли такси, у метро Аэропорт я вышла. Всё было кончено, птица любовь помахала белым крылом с чёрной отметиной. Я полезла в карман за платком и обнаружила там сто рублей. Отступные? За кого он меня принимал? В бригаде все вытаращили глаза, мол, ты же в отпуске! Я еле доработала до конца дня. Трижды звонила из Киева жена Игоря и кричала в трубку, что меня уволят без выходного пособия.

Через месяц в наше КБ приехали ребята из Киева, они сказали, что про меня часто спрашивает уборщица баба Клава:
- Где же та дивчина с цигаркою? Гарная така, ходила, як королевна на своих каблучищах! Приедет, чи ни?
Я спросила про Игоря, однако получила не очень приятный ответ. Якобы он долго болел, сотрудники пришли его навестить, а он закрылся в туалете, да так к ним и не вышел. Его жена-армянка принимала их на кухне в одиночестве.
- Забудь про него. Мы сами обалдели от этой истории. Карьера оказалась дороже любви, только и всего. Ты же разумная девица, прими это как курортный роман.

Время шло, я выздоравливала медленно и со скрипом, перебирая в памяти произошедшее. Однажды, по прошествии трёх лет, за которые я окончила несколько курсов, посетила все московские театры и побывала на закрытых показах кино, я возвращалась домой после какой-то творческой тусовки. В метро от другой двери на меня буквально уставился интересный парень, похожий на модного тогда «индейца» Гойко Митича, я потому и обратила на него внимание, что уж больно был похож и уж больно не мигал, не сводя с меня глаз. Вначале я подумала, что его впечатлила моя шапка-ушанка из лисы-огнёвки, но, когда я вышла из метро, Чингачгук последовал за мной и сел напротив в вагоне электрички.

- Я из Ленинграда, зовут Михаил, позвольте с Вами познакомиться!
- Хм, я как-то не рассчитывала.
- Ладно Вам, я же с добрыми намерениями! Вот мой адрес, приезжайте, покажу Ленинград. Вы были в Ленинграде? – он начеркал что-то на листке из блокнота и протянул его мне.
- Нет, не была. Мой любимый город Сухуми.
- Хорошо, в Сухуми поедем летом, а пока скажите, где Вы живёте! Говорите, а то мне некогда!
- В Дмитрове. Приезжайте и Вы, покажу Вам город.
Я шутила, как, мне казалось, шутит и этот незнакомец. Назвала ему адрес, и он тут же вышел на полустанке. Слава Богу, отделалась. Чингачгук был весьма шумным и напористым. Ему бы лошадь и томагавк для полного сходства с героем индейских прерий.

Конец недели, пятница, завтра уборка, готовка, маман не даст поваляться до двенадцати, ей всегда мало одной чистоты, надо, чтобы чистота-чистота. А готовить она и вовсе не умеет, это моя обязанность.
Проснулась я от настойчивого звонка в дверь. В комнату влетела маман и грозным шёпотом прорычала:
- Там к тебе пришли! Шесть утра, с ума сойти, даже я в субботу так рано не встаю!
В дверях стоял Миша-Чингачгук с букетом и тортиком в руках.
- Я приехал посмотреть Ваш город. Как Вас хоть зовут-то?
Тут высыпали все, – бабка с дедом тоже проснулись от настойчивого трезвона. Звонок у нас был очень ехидный, ещё со старой калитки.
Пришлось ставить чайник и начинать день с Мишиного тортика.
- А ничего посущественнее нет?
- Есть сыр, колбаса, масло…
- Давайте всё, понравится, женюсь.

Ну и наглец, только его здесь не хватало! Но было занимательно. Этакий Тунгусский метеорит, ворвавшийся в мою театральную жизнь.
Бабка была довольна, что у меня появился такой интересный кавалер, она была не чужда авантюризма, дед хмыкал и почёсывал лысину, а мать… Кто её знает, притворяться она умела, я редко угадывала, что у неё на уме. Таинственная персона, зацикленная на внешней чистоте.

Откуда в мире столько моралистов, если морали в принципе никто не придерживается? Моя мамочка – моралистка ещё та. Не так давно я спасла от неё одного сбитого лётчика, которого она подцепила в санатории. Он уже собирался разводиться и переезжать из Мурманска в наши Палестины под крылышко моей матери, которая изображала нежные чувства к седовласому дядьке, затянутому в корсет. Связь они решили держать через меня, лётчик позвонил мне на работу, и я, зажав трубку рукой, популярно объяснила, что ухаживать здесь за ним никто, подобно его жене, не станет. А потому не стоит неудачно катапультироваться во второй раз.
- Ты серьёзно, девочка, или в тебе говорит ревность?
- Какая ревность, мне просто страшно за Вас.
- Твоя мать сказала, что она меня любит…
- У Вас пенсия хорошая, вот и вся её любовь. Останетесь ни с чем в доме инвалидов.
- Спасибо! Почему-то я тебе верю!
- Не за что. Будьте здоровы.

Маман каждый день пытала меня, не было ли звонков, и в конце концов успокоилась на том, что все мужики скоты. Возможно, так и есть, я спорить не стала, но и женщины никому спуску не дают, большинство ищет свою выгоду, не думая, что у мужчин тоже бывают чувства, подчас, посильнее, чем у нас. Тем временем, Михаил затаскал меня по операм и балетам с заходом в театральные буфеты. Был он каким-то кандидатом каких-то наук, я не вдавалась в подробности, уж меня-то чужие доходы волновали меньше всего.

За последние три года у меня было много поклонников, я ковырялась в них, как коза в апельсинах, некоторые звали замуж, но что-то я не горела желанием. Дипломат, похожий на малосольный огурчик в пупырышек, переводчик с бабьей фигурой, ревнивый сотрудник с бегающими глазками, ещё один женатик, у которого супруга «не имела связи с природой», а попросту была беременна, - все они были для меня на одно лицо, не представляющее никакого интереса.

- Тебе и нужен дипломат, кто тебя такую умную дуру выдержит. Тебе и нужен переводчик, будешь ездить по разным странам. Тебе и нужен военный, будет тебя, неряху, муштровать! – маман всё всегда знала лучше меня. Любовь была для неё хороша только в обрамлении багета из денежных купюр, хорошей мебели, обильных яств и импортных шмоток. Наверное, по-своему, она была права, недаром жизнь её была наполнена не только мужским вниманием.

Чингачгук выгодно отличался на фоне всех моих соискателей своим размахом. Он был хорошим рассказчиком, однако при своей недюжинной фигуре так активно размахивал руками, что мне казалось, вот-вот проломит дверной проём или окно.
Он то и дело порывался меня удивить. Однажды чуть было не купил мне дублёнку в какой-то подворотне в Столешниковом, я еле успела схватить его за руку. Но сердце моё молчало. Однако я думала так: «Может быть, выйти за него, да родить ребёнка? Мне двадцать восемь, скоро вообще будет поздно, а детей я люблю, вечно вожусь с чужими, и они ко мне прикипают, надо же куда-то расходовать свою любовь, так уж лучше сюда, и будет у меня родная душа». И вот, когда я уже хотела откликнуться на предложение Михаила, он уехал в Ленинград. У него кончилась командировка.

- Ну и слава Богу, значит, не судьба!
Как-то раз, по прошествии нескольких недель вернувшись домой на выходные, я застала в гостиной полный разгром. Чугунная кастрюля из-под тушёного мяса стояла на журнальном столике, рядом валялась грязная посуда: два прибора, два стакана, вилки, ножи, салфетки, всё в кучу.
Вошла бабушка:
- Жених твой приехал.
- И где же он?
- А он с твоей матерью выпил-закусил, и оба куда-то ушли.
Бабка смотрела на меня своим ведьминым взором, как будто она сказала меньше, чем думает, я знала этот взгляд, не предвещающий ничего хорошего.

- Да ну тебя, бабушка, не может этого быть!
- Посмотришь.
Наутро я встала, приняла душ и стала сушить волосы перед зеркалом в прихожей. Заскрёбся ключ в замке, дверь отворилась и на пороге возникли моя мать и Чингачгук. Они стояли в обнимку, смеясь, но оба мгновенно  изменились в лице, увидев меня.
- Ты же говорила, что останешься у подруги! Нет, это хорошо, что ты приехала, маман засуетилась и стала развивать тему, - А мы выпили, я решила познакомить твоего жениха со своей знакомой, ты же помнишь Ольгу Карповну! Она недавно вернулась из Сирии, вот мы насмеялись, столько анекдотов! Было поздно возвращаться, нам на полу постелили, а утром муж Оли отвёз нас домой. Мы сейчас что смеялись-то, Мишка как увидел милицейскую «канарейку», так аж поскользнулся и упал, ведь муж у Ольги мент, представь, как весело получилось!

Вот он уже и «Мишка», «мы», «нас», почти родня, ёптыть, я почти собралась, осталось только надеть пальто.
- А ты с нами завтракать не будешь?
- Нет, завтракайте без меня!
Я поцеловала бабушку под её: «Ты это так оставишь?» и уехала в Москву. Нет, мне никого не хотелось убить, как говорят, я уже прибилась. Попробуйте долго нажимать на синяк, очень скоро вы перестанете чувствовать боль. Никто за мной не побежал, как тогда в метро, да и не стоило. Я не знала, что говорить, и надо ли вообще.
Какое-то время я пожила у подруги в Тушино. Нас связывала многолетняя дружба, поскольку Лариса не была слезливой барышней, готовой поплакать дуэтом, нет, она была старше меня, на мужчинах собаку съела, и не придавала им решающего значения. Я набиралась у неё ума.
С Ларисой было просто и задушевно. Гродненская еврейка, она была подвижна, несмотря на свой увесистый организм, и обладала потрясающим чувством юмора. Ей я могла доверить любую тайну, которую она рассматривала, как хрустальный шар, и или давала мне морального пенделя, или помогала разрулить ситуацию. В отличие от матери, она никогда не нажимала на мои болевые точки.

-Плюнь и разотри, что, первый раз она тебе гадости делает? Могла бы и привыкнуть. Ты же не можешь её изменить? Родила бы ребёнка, было бы на что энергию тратить. Посмотри в окно, вон они идут, эти хозяева жизни, я уверена, что все они кобелируют за незначительным исключением. И это  потому, что любовь – понятие эфемерное, она, как переводная картинка, смотришь на неё сухую – рыцарь на белом коне, а намочишь и снимешь бумажный слой, - под ним Ванёк из-под магазина. Я тебе говорила, выходи за югослава и уезжай, красивый был парень.
-Но мы плохо понимали друг друга, я так не могу. А на кого я бабку с дедом оставлю? Они же не молодеют. Мать им постоянно скандалы устраивает, изводит, как только может. Если я продукты из Москвы не привезу, они с голода помрут.
- Ну, тут я тебе ничем помочь не смогу.
- Я побуду пару дней, мне надо прийти в себя.
- Да, ради Бога. Пеки пирожки, я по ним соскучилась.

Когда я вернулась домой, было тихо и пахло валокордином, бабушка слегла.
Мишку как ветром сдуло. Мать смотрела на меня с ехидной улыбкой, готовая начать новый скандал, но я молчала. Мне было достаточно мигреней в юности, когда я от боли не могла повернуть головы, и на учёбе спасала только фотографическая память. Не всем так везёт.

На работе мне предложили турпоездку в Карелию через Ленинград. Я вошла в плацкартный вагон, забитый окабинцами, места не были распределены заранее, я явилась за пять минут до отправления, и мне досталась полка у туалета.
- Иди в конец вагона, - ядовито сказала тётка из соседнего отдела, там мальчики из цехов.
Типа, парии. Мне было по барабану.
Мальчиков было трое. Они были такие же «мальчики», как я девочка. Один – русский богатырь с пшеничными усами и мужественной челюстью, двое других помельче и менее фактурные. Я бы сказала, вообще невыразительные.
Два Саши и один Витя, легко запомнить.
Саша с пшеничными усами открыл портфель из кожзама и начал выкладывать на столик курицу, завёрнутую в фольгу, шмат сала, варёные яйца и бутылку водки.
- Будете с нами? – обратился он ко мне.
- Буду. Спасибо.
- Какая-то Вы неразговорчивая.
- А вас какие темы интересуют? Диплом «Шарнирная балка крыла изменяемой геометрии», интересно? – мне совсем не хотелось общаться.

Но после второй рюмки стало тепло на сердце и «мальчики из цехов» уже не казались опасными. Они на меня не покушались.
Нам завидовали. Окабинцы ничего не взяли в дорогу, они ходили мимо нас в ресторан и сортир, и косились на яства на столе.

В Ленинграде нас поселили в гостинице на одну ночь и повели по городу. Мои попутчики болтались где-то поодаль, а вечером я наудачу пришла в Мариинский театр, и билетёрша продала мне билет в царскую ложу, удивительно, но факт, я сидела там одна в своей красной канадской куртейке с кленовым листом, так как её не приняли в раздевалку, она была без вешалки, к тому же, в театре было холодно. Получив порцию неповторимых впечатлений, я заснула, как младенец, будить меня пришёл Саша Иванов, гигант с пшеничными усами.
В тот же день он сделал мне предложение. Замуж я не собиралась, но подумала, что этот парень вполне сгодится для того, чтобы родить ребёнка. С этого всё и началось. Дальше были петровские места, Балтийское море, Петрозаводск и Рига, и снова Москва.

Саша Иванов поджидал меня у проходной практически ежедневно и однажды пригласил к себе. На его мать я особого внимания не обратила, женщина, каких много. Квартирка невзрачная, неухоженная, заставленная мебелью под завязку, да и не интересно мне это было. Мой кавалер был на год моложе, что-то он читал, как-то шутил, невеста не дождалась его из армии, - красивая девочка Лариса из детского дома, вышедшая замуж за художника, - что-то ещё про Сингапур... Это позже я говорила, что в апреле родились Ленин, Гитлер и Иванов. С Гитлером у Иванова была разница в один день, с Ленином – три.

Залетела я с пол оборота, - всё, что мне было нужно. Но Иванов проявлял редкую настойчивость. Он ходил за мной с видом обиженного бегемота. Однажды он затащил меня к себе в гости ещё раз, якобы для того, чтобы познакомить с самым лучшим другом. Друга звали Витя Евсеенко, это был рыхлый фитиль с рыбьими глазами. Он включил ивановскую “ригонду” на всю катушку и уставился на меня, я попросила сделать тише. Через минуту увернула звук сама, Витя прибавил, я надела пальто и ушла.

В субботу Саша Иванов нарисовался на моём пороге. В руках у него была сетка с апельсинами, которые я терпеть не могла. Мало этого, где-то через час к нам пожаловал мой одноклассник Володя Колесник, с какого он припёрся, я даже догадаться не могла, мы не виделись со школы, адреса у него просто быть не могло. Вова принёс какие-то произведения своего искусства в виде дощечек с вырезанными на них фигурками. Нет, не в подарок, просто посмотреть и попутно сделать мне предложение выйти за него замуж.

И вот сижу я с чашкой чая, напротив меня Иванов, сбоку Володя Колесник, - два претендента на руку и сердце, - маман недоумевает, откуда у меня такая популярность в народе, но ей бы побыстрее спихнуть меня куда-нибудь и потому она весьма улыбчива и смиренна, как монахиня из монастыря кармелиток, за дверью тихо ходят бабка с дедом, дабы не спугнуть женихов своей инвалидностью. Естественно, я выпроваживаю соискателей, обещав подумать. Видимо, Иванова взбодрило появление конкурента и он усилил натиск. И тут подключились бабка с матерью, заметившие, что меня тошнит от запахов и я налегаю на солёное. Они прояаляют непривычное единодушие:

-Ты что, молоденькая? Тебе тридцать скоро! Принесёшь в подоле, ступай жить на три вокзала! Мы тебя с ребёнком не примем! – то и дело слышится изо всех щелей. – Саша такой красавец, на все руки мастер, токарь-расточник шестого разряда, это не хрен собачий, это заводская элита, да ещё парторг цеха, туда дураков не избирают!
Туда не только дураков, туда и негодяев избирают, - думаю я, однако ругаться не хотелось, у меня с детства бывали такие мигрени, хоть вешайся. Мать всегда говорила:”Голова – не жопа, завяжи и лежи!” Но и полежать она мне не давала, приходилось заниматься домашними делами, только вперёд. Через пару месяцев они меня сломали, и я согласилась.

Мы с Ивановым подали заявление. В КБ все ахнули, мезальянс был на лицо.
Я занималась народным книжным магазином, привозила альбомы с репродукциями из “Дружбы” на улице Горького, хорошо разбиралась в искусстве, а тут токарь-расточник... Не знаю, что обо мне думали сотрудники, однако толкований было много.

Иванов, заглядывая мне в глаза, сказал:
-Ты гениальная девчонка, я понимаю, но ты только пальцем покажи, что я должен прочитать, куда сходить, я всё сделаю, любить тебя буду всю свою жизнь, на руках буду носить, земли не коснёшься!
Я ему не верила, и оказалась права. А вы бы поверили? Впрочем, с кем не бывает.

Вообще-то согласилась я не только потому, что домашние проедали плешь, была ещё одна история, из-за которой мне было некомфортно оставаться одной и рожать без мужа. У матери случился высокопоставленный любовник. Где она его надыбала, Бог весть, может быть, когда голосовать ходила, хрен знает, ведь пункт для голосования находился в военкомате, короче говоря, к её ногам пал местный военком Петров. Любовь его была столь велика, что он постоянно что-то для нас доставал, - то мебельный гарнитур, то холодильник, то зимние сапоги, то отрывал от сердца бутылку марочного коньяка, поскольку его кабинет был заполнен шпалерами из ящиков с огненной водой, так как не вся молодёжь желала идти защищать Родину.

Полковник был давно и прочно женат, и маман иногда рассказывала, какой у его жены здоровенный нос. Сам полковник был невысок ростом, пузат, красотой не блистал и постоянно находился под мухой. У него была старая служебная волга чёрного цвета, а при ней водитель, Петров плюхался на переднее сидение, напевая о себе в женском лице:”Я ни в чём не виновата, об одном я думала...”, развернув фуражку кокардой назад. Наверное, военкому казалось, что это некие шик и вседозволенность, полагающиеся его полковницкому рангу. И вот однажды этот великовозрастный гусар явился к нам домой не один, а, как он отрекомендовался, с племянником. Наверное, они пришли посмотреть на польский гарнитур, хорошо ли он встал в нашей гостиной.

Бабка, горестно вздыхая, удалилась к себе, дед смачно плюнул и последовал за ней, а я осталась на кухне печь блины, поскольку было воскресное утро, и кормить всех завтраком вменялось в мою обязанность.
Племянник отличался от Петрова ещё большей округлостью лица и крысиным взором, ему было около сорока, и он был рыж, а потому конопат, вдобавок, у него были колбасные руки, покрытае рыжими волосами. Родственники уселись за стол напротив плиты, и я услышала за спиной громкий шёпот военкома:
-Ну что, нравится тебе эта тёлка?
-А горячей сковородой по морде вас никогда не били? – я развернулась к парочке с чугунной сковородкой в руке. Но в это время в дверь неожиданно позвонили. Звонок был резкий и непрерывный, к нему прибавились стук и громкие вопли. По двери молотило несколько кулаков, а также, по ней с чувством долбили ногами.

Маман кинулась в прихожую, последовала сцена из шекспировской драмы:
-Отдайте нам наших мужчин! – орали за дверью, - здесь давно пора красный фонарь повесить!
-Это мой мужчина, - отвечала маман, не уступая в децибелах...
Я схватила “племянника” за шкирку, открыла дверь, выпихнула ****острадальца на лестничную клетку в объятия его супруги, закрыла поддувало и вернулась за полковником, но путь мне преградила мать с криком:
-А этого я тебе не отдам!

Петров немного посидел, насупившись, съел пару блинов и ушёл, не прощаясь. Бабка плакала:
-Какой позор, какой позор, от соседей стыдно, что ж ты, идиотка, дочь свою позоришь на весь город, кто её замуж возьмёт!
-Я всё равно его разведу, он меня любит!
-Да какая ж это любовь, он уже девке твоей обаря привёл! Думай своей башкой безудальной! Скотина ты, а не мать!

Этот случай тогда здорово ударил по моим нервам. В общем, всё свалилось в одну кучу, любишь-не любишь, а выпутываться из этого говна надо хотя бы ради будущего ребёнка, да и бабка после второго инсульта ходила чуть живая. Весёлые картинки, одним словом. Чувствовала я себя отвратительно. С одной стороны вся эта свистопляска, с другой – Иванов с ненавистными апельсинами зачастил в наши края. Вот так мы с ним и подали заявление.

И тут выяснилось, что надеть на торжественное событие Иванову нечего. И в магазинах на его могучую фигуру хрен чего купишь. Будущая свекровь попросила помочь Сашеньке “хоть что-нибудь достать”, я позвонила родственникам, приехавшим из-за границы, они продали мне чеки для “Берёзки”. Деньги на эту покупку я заняла, как-то так получилось, что у Валентины и Иванова их на тот момент не оказалось, однако меня клятвенно заверили, что вернут всё до копейки. Итак, мы объехали все московские “Берёзки” и приобрели серые брюки, тёмно-синий вельветовый пиджак и голубую рубашку с галстуком для Сашеньки, а мне - полушерстяное серое платье.

Я не собиралась одеваться, как непорочная дева, тем более, что никакого желания выходить замуж не испытывала. После росписи посидели у Ивановых дома за скромной трапезой, с моей стороны была только свидетельница с работы, со стороны жениха – вся его разлюли малина с Витей Евсеенко во главе, тот смотрел на меня пьяным зверем, собственно, с ним Иванов и лёг спать в первую брачную ночь, упал с софы и разбил башкой трёхлитровую банку с квасом, стоящую у батареи. Пол ночи свекровь собирала этот квас, а Иванов ходил писать в бар, думая, что это дверь сортира, а приведённый другом в туалет, ржал и окроплял всё вокруг продуктами своих возлияний. Ага, мне было очень смешно, как вы догадались? Наутро я услышала от свекрови, что денег она мне не отдаст, так как мы с Сашенькой теперь муж и жена, и все долги у нас общие.

Я подхватила ноги в руки и уехала домой, где у меня открылось кровотечение, и по скорой новобрачную увезли в городскую больницу. Маман развила бурную деятельность, позвонила в мой почтовый ящик, нашла того, у кого я занимала, и отдала долг. Сумма была приличная даже для неё. Она в то время работала закройщицей в меховом ателье. Как-то они там экономили на кусочках, из которых шили дефицитные каракулевые шубы, получались излишки, и в результате шуба продавалась налево.

Мишка включился в этот процесс мгновенно, он смикитил свою выгоду, а потому, поддерживал с моей матерью тесную связь. Он даже прислал мне в больницу белые хризантемы, баночку чёрной икры и тапочки на одну левую ногу. Такая тонкая издёвка, как я поняла.
В палате было человек десять. Кто-то лежал на сохранении, кто-то пришёл на аборт. Эти не стеснялись будить всех своими шуршащими пакетами, хлопаньем тумбочек и открыванием банок. Большинство женщин вообще не особо церемонятся с себе подобными, да и весь больничный быт весьма к этому располагает своей совковой циничностью.

Вы когда-нибудь пробовали ходить без нижнего белья с грубой пелёнкой между ног? Она многоразовая, с плохо отстиранными пятнами крови, дырявая и покрытая чёрными штампами на случай, если кому-то захочется её спереть. Попробуйте, это необычно и добавляет массу свежих впечатлений к облупленным стенам и железным койкам с продавленными пружинными сетками. Халаты в наивный затрапезный цветочек с длинными лямками, продетыми в дыры в районе предполагаемой талии и кожаные стоптанные тапки – вообще цимес. Да, что говорить, это и есть один из аспектов унижения будущих матерей страны советов, где все только и делают, что советуют, как кому жить и зачем.

Иванов приехал, как побитая собака, но я к нему не вышла. Мне передали авоську с апельсинами. Так я пролежала две недели, а после у матери появилась клиентка из Минздрава, которая прислала за мной машину и перевела в московский роддом, где была особая палата для блатных и где мне пришлось коротать свои дальнейшие дни и месяцы, полные впечатлений. Вы даже не представляете, как я была счастлива. Нет, я не шучу, для меня это было лучшее, что могла сделать моя мать, - я ото всех отдыхала. Я спала и летала во сне, а внизу подо мной бегала моя погоня-действительность, и тянула свои хищные руки, пытаясь схватить меня за ноги...

Беременная женщина – это особая система, симбиоз взрослого организма и крошечного зародыша, который растёт, овеянный надеждами на будущую автономную жизнь, и совершенно напрасно. Что получится из этого маленького червячка, один Бог ведает. Главное, что занимает ракету-носителя, будет ли здоров тот, кто помещён у неё внутри, однако этот космонавт со своим набором генов и хромосом, занят исключительно потреблением, и хорошо, если это прекратится с годами. Но на тот момент такие материи меня не занимали, главное было – вести себя осторожно, плавно и медленно. Страх потерять новую жизнь постоянно преследовал меня, я не могла понять тех, кто кидался животом на подоконник при появлении мужа за стенами больницы.

Через некоторое время из роддома меня перевезли в институт акушерства и гинекологии им. Сеченова, где перед главным ходом сидит памятник профессору, скрестив бронзовые ноги и сложив на животе могучие руки. В окно четвёртого этажа была видна малолюдная улица, которую каждое утро поливали водой.
-Хорошо было бы жить на этой улице, - подумалось мне.
Была весна, пахло тополиными почками, витаминами, хлоркой и больницей. Ультразвук показал предлежание плаценты и “плод” женского рода. Людмила Евгеньевна Мурашко, зав. Отделения невынашивания, курировала мою беременность и мы подружились.
-Будет кесарево, сделаю сама, не переживай, - утешила она меня.

В палате нас было шестеро: жена въетнамского посла, у которой плод прикрепился снаружи матки, - последствие использования американцами химических боеприпасов, правнучка Патриарха Тихона, застуженная во время путины на Дальнем Востоке, дочь известного артиста, не считавшаяся ни с кем и ведущая себя крайне вызывающе, армянка Эля с близнецами внутри по третьему кругу, муж которой передавал нам невероятные груды фруктов и всевозможной еды, и я, попавшая в это изысканное общество каким-то непонятным образом. Ещё одну не запомнила.

Если в роддоме я наслушалась трагических историй подруг по интересному положению (должна сказать, что на сохранение никто просто так не попадает), то здесь было гораздо веселее. Во-первых, я служила переводчиком своей соседке Эле, говорящей на плохом русском, например, мало кто понимал, что “полестница” – это поясница, а я понимала. Во-вторых, только я могла осадить наглую дочурку знаменитости, терроризирующую всё честное собрание, и по запаху найти в её тумбочке сгнившие гранаты. В-третьих, я знала массу смешных историй, способных отвлечь от тягостной неизвестности кого-либо из присутствующих, время от времени впадавших в хондроидное состояние.

Правнучка Патриарха тоже была кладезем неизведанного, например, у её бабушки сохранились стенограммы первых съездов большевиков, из которых становилось ясно, что вождь пролетариата является пошлым матерщинником, к тому же, со слов той же покойной старушки, правнучка поведала нам, как Ульянов стал Ленином. В Санкт Петербурге жила бывшая пассия Владимира Ильича с университетской поры – Натали Ленин, и, бежав от ареста, будущий вождь заночевал у неё и назавтра двинулся за границу с украденными документами Николая Ленина, брата подруги.

Ещё было занятно послушать о том, как правнучка участвовала в путине. На трейлере, выходящем в море, в основном, работают женщины, а из мужчин есть только капитан, да пара-тройка матросов, которые уже заранее распределены между тётками, и не дай Бог положить глаз на чужое тело, тебя запросто смайнают за борт. Кильки и шпроты, которые лежат в баночках аккуратными рядами, укладывают женские руки, вес определяется на глаз, и, если проверяющий, взявший одну случайную банку из множества, находит перевес или недовес, то вся партия бракуется и высыпается в море. Такие пироги с котятами. Зачем мне все эти знания? Да просто интересно.

А заодно, я так подошла к котятам, вернее, к кошке. Какими-то неведомыми путями серая пушистая кошечка оказалась на дереве напротив, она повисла в развилке на уровне наших окон, практически растянувшись между ветвями. Листочки только-только начали вылупляться из почек, и кошку хорошо было видно не только мне, но и воронам, которые сжимали вокруг неё хищное кольцо. Я бросала в ворон апельсины, на какое-то время отпугивая их от несчастной кошки, плескала водой из графина, махала руками, кричала “кыш”, но всё было напрасно. Кошка, казалось, была обречена. Утром третьего дня я, как обычно, заступила на дежурство по кошке. По улице двигался грузовик со “стаканом” на ножке, из которого работяга вывешивал флажки на уличных фонарях. Предстоял пролетарский праздник солидарности и труда.

-Эй, труженики! Мужики, господа-товарищи! Обратите на меня внимание! – закричала я в открытое окно, - достаньте кошку с дерева! Пожалуйста, пожалуйста, я заплачу!
-А сколько? – человек в “стакане” поднял голову с неподдельным интересом.
-Пять рублей! Больше у меня нет! – бутылка водки стоила три шестьдесят две.
Кошка была спасена. Прижимая животинку к груди, мужик спросил, как мне её передать.
-Отпустите её, просто поставьте на землю! – я завернула конфету в пятёрку и, прицелившись, бросила вниз.
-Как отпустить? За что же ты заплатила?
-Ни за что, отпустите кошку, она Вам спасибо скажет! – мужик с недоумением покачал головой.
-Может, ещё чего?
-Спасибо, у нас уже есть всё, что хотели.

В это время уборщица баба Маша дотирала пол в нашей палате. Она внимательно посмотрела на меня и сказала: “Никакого кесарева, ты родишь сама”.  И правда, следующий ультразвук показал, что плацента поднялась на два сантиметра и меня незамедлительно отправили в санаторий для беременных.

Об этом месяце можно было бы написать роман, но я ограничусь самыми яркими впечатлениями. Перво-наперво хотелось бы отметить настоящее свинство моих соотечественниц, считающих, что им все на свете должны, особенно, уборщицы. Я считаю, что убрать за собой проще всего, стыдно оставлять следы жизнедеятельности напоказ, но, видимо, я не эталон. Нет, у себя дома пожалуйста, - пыль лежит и ты лежи, не возбраняется, но в колхозе, где ты, как минимум, не одна, гадить в биде – это верх гадства.

Мы ходили по окрестностям Сокольников, нагуливая кислород и заходя в местные магазинчики за вкусностями, но однажды наткнулись на дяденьку, предъявившему нам свои причиндалы. Он вылез из кустов с воодушевлённым выражением на бледном лице и двинулся в нашу сторону, размахивая тем, что обычно прячется в трусах. Видимо, его возбуждал вид беременных женщин, а мы-то чего не видели? Драпанули, придерживая свои объёмные животы.

Дяденька не унялся и стал приходить к нашим окнам. Оказалось, что неподалёку от санатория для беременных располагался стационар не вполне помешанных, а так, - не буйных извращенцев. Видимо, с воспитательными целями: и нам весело, и извращенцам не шибко тоскливо.
Иванов дважды приезжал, чтобы вывести нас погулять. Одна из моих соседок, жена военного из Калининграда, спросила, не стыдно ли ему идти в окружении четырёх беременных женщин, на что он ответил:
-А пусть думают, что это всё моё! – набирал очки, прямо скажу, старался. Напоил нас пивом у ларька, понравился моим подругам своей красотой, так сказать, взбодрил меня общественным мнением.

Приехав в третий раз, Иванов зашёл в палату, сунул мне в руку букетик полевых цветов и сказал, что сильно торопится. Я вышла вслед за ним и увидела, как он садится за руль автомобиля, на пассажирском сидении которого расположился вдребезги пьяный Витя Евсеенко, главный друг Иванова, о котором я ещё не раз упомяну, а пока у меня была одна забота, хотя кошка с того злополучного дерева, поскребла коготком в районе сердца.

Бывают люди прозрачные, как хрусталь, какой бы гранью они к вам ни повернулись, от них идёт свет. Почему не пишу о них? Этот свет нужен мне самой, да и что можно написать о хорошем?  Вы замечали, что отрицательные персонажи занимают в нашей жизни гораздо больше места, чем положительные? Они, как чёрные дыры, поглощающие наше время, наши эмоции, они приклеиваются к нашему бытию намертво, стараясь откусить от него всё то хорошее, что накоплено за годы. И писать о них можно бесконечно, ибо они просто под завязку набиты тем, что есть в этом мире неправедного, лишнего, того, что погружает нас в вязкую пучину греха, куда не проникает солнечный свет. Они меняют нашу жизнь с плюса на минус, они доставляют нам массу неприятностей и боли, но сами при этом остаются невозмутимы, как будто, так и надо. Совесть в них не живёт, она задыхается от их миазмов.

Я только отдалённо вошла в орбиту новых отношений, но уже почувствовала неладное, и это неладное отложило во мне свой ядовитый плод, которого я ждала, как манны небесной, сохраняя его, лелея его, мечтая о том времени, когда смогу прижать его к себе, как самую великую драгоценность. Хотела, - на тебе, получи и распишись, некого упрекать.
Впрочем, счастье тоже бывает разное, вопреки утверждению, что все семьи счастливы одинаково, я никогда не требовала от жизни ничего сверхъестественного и довольствовалась тем, что есть.
- Ты не умеешь завидовать, а потому ничего путного из тебя не получится, - говорила мне мать, - ты деньги не любишь, и они тебя не любят, эти чувства взаимные.
Скорее, я даже внимания не обращала на тех, кому можно было бы позавидовать, я их просто не видела. Но они меня видели, увы. Я постоянно кого-нибудь раздражала, мне не верили, что можно довольствоваться простыми вещами, не искать идеала и не пытаться что-то отнять у других.

Была у меня приятельница Лида Шляхова, она работала в соседней бригаде. Про таких говорят «строит из себя невесть что». Манерная Лида имела милое личико, короткие ноги и недостижимую мечту стать гетерой. Она и стала ею, правда, в её собственном понимании: ходила за мной на все театральные тусовки, спала с моими приятелями и даже вышла за одного из них замуж, но после разочаровалась и отправила его на севера, так как ей вечно не хватало денег. Ещё одна, Ира Тихонова, далеко не красавица и не умница, но проныра, принявшая предложение стать секретаршей директора завода, от которого я отказалась, получила квартиру в заводском доме, импортную мебель, посуду и прочее, чем очень гордилась, хотя её должность обязывала ублажать всех командировочных друзей начальника. Самая любимая подруга ещё со времён учёбы, тоже Ира, вышла замуж за «сына работника ЦК», сразу переехала на Кутузовский, дважды в неделю имела кремлёвские заказы в больших красных сумках из «Берёзки» со всевозможными яствами, невиданными в пролетарских магазинах, и полоумную мамашу, взявшуюся уничтожать Иркиных подруг одну за другой посредством угроз по телефону. Я даже не сразу поняла, кто мне названивает, Ирка просила прощения, но дружба завяла на корню. Свидетельница на свадьбе – не родня, а возможная соперница, решила Иркина мамаша, вдруг красные сумки уплывут в другие руки…

Нельзя сказать, что я была всем этим угнетена или сильно разочарована, но как-то неуютно себя чувствовала среди подобного счастья. Рождение ребёнка виделось мне моим настоящим предназначением, всё остальное не имело никакого смысла. И вот я снова в роддоме, и мне вызывают роды, так как в институте невынашивания решили, что ребёнок и без того слишком велик, короче, считали, считали и высчитали, решив, что пора. Вечером начались схватки, воды отошли, но докторам хотелось кому спать, кому домой, а потому меня усыпили, и всё закончилось. Я для них была дровами для их производственных печей. Впрочем, все мы в этой стране были подопытными кроликами, не более того. Конвейер работал безотказно, абортницы конкурировали с роженицами количеством и красотой…

Наутро явилось нечто высокое и белое в синей бирюзе, оно посмотрело на меня из своего далека и вымолвило: «Тебе предстоит находиться в родах дня три, не меньше!»
- Три дня? Да воды уже отошли!
- Ещё одна умная? Что же вы все из блатных родить не можете по-человечески?
- А по-человечески – это как?
Белый халат скрылся за дверью, а я осталась наедине со своими мыслями. Страх подкрался к горлу, я не знала, что делать, - встать и пойти искать кого-то из персонала? Но тут в палату заглянул Лев Давидович, зав.отделением. Я схватила его за руку:
- Умоляю Вас, примите у меня роды!
-Так ведь у тебя ни схваток, ни потуг, какие роды?
-Вчера всё было, мне вызывали схватки, а после усыпили, я проспала всю ночь.
- Как такое возможно? Кто это сделал?

И тут начался шухер. Капельницы, окситоцин прямо в нос из пипетки каждые полчаса, - потихоньку-полегоньку процесс пошёл. Я не кричала, только перебирала конечностями от боли, стараясь помочь Льву Давидовичу и не капать ему на нервы. У заведующего был выходной, а у меня день рождения. Звёзды сошлись на половине второго и родилась Катя. Подарок с пуповиной в десять сантиметров (уникум), пятьдесят два сантиметра, три шестьсот весом и девять баллов по шкале Апгар. Я лежала и слушала, как какая-то женщина блажит в соседней родилке:
- Да будь он проклят! Чтоб я ему ещё хоть раз дала! Все мужики твари! – а дальше отборный мат и другие изыски подворотни.
Я попросила у нянечки воды и поинтересовалась, кто же это так надрывается, оказалось, что рожала я параллельно с советской знаменитостью Маргаритой Тереховой – любимой актрисой народных масс, практически - королевой экрана.

И тут я узнала, что кормить детей никому не приносят в течение трёх суток. Все сцеживаются, молоко смешивается, и младенцев поят из бутылочек этим суррогатом. Всё ценное, что предназначалось конкретному ребёнку из конкретной сиськи размазывалось на всех. Это, так сказать, первый совочный урок новоявленному организму по превращению его в равномерную серую массу. Таким образом, от волнений у соседки по койке перегорело молоко. Она рыдала и этим только усугубляла положение. Грудь у неё была совсем маленькая, она терзала её над выданной стеклянной банкой, однако ничего не могла оттуда выдавить. Когда нам, наконец, принесли детей, горю её не было предела. Я надела Катю на один сосок, а малыша соседки – на другой, так мы решили проблему. Молока у меня было, хоть залейся. Вот только было непонятно, какого лешего нас заставляли мазать соски зелёнкой, ещё один элемент садизма? Или чтобы у детей были проблемы с почками? Всю неделю я кормила двоих пупсов с налётом бриллиантовой зелени на крошечных ротиках.

Иванов передал записку, в которой было накарябано, что он поблагодарил Льва Давидовича бутылкой коньяка. А что я могла сделать? Дурдом на выезде, - Катя стоила Иванову меньше десяти рублей. К выписке явились всем скопом: маман, передавшая мне стёганые одеяльца, пелёнки и распашонки, свекровь, уныло согнутая под тяжестью букета, Иванов, сияющий, как медный самовар, и Витя Евсеенко с саркастической улыбкой. Маман схватила кулёк со спящей Катериной и скрылась в недрах такси, я последовала за ней, Иванов, изумлённый до остолбенения, сел рядом с водителем, и мы тронулись, оставив позади роддом, свекровь, любимого ивановского друга, букет и накрытый стол, которым Валентина Ивановна собиралась порадовать приглашённую родню, а заодно попросить у меня прощения.

Интерес к внучке у матери пропал сразу, как только она перенесла её через порог и вручила Иванову. Надо отдать ему должное, он самолично сделал детскую кроватку – жуткий дефицит в восьмидесятых, а также, выточил из металла обалденный аквариум с колоннами на триста литров, которые вскоре появились в дмитровской квартире. Пеленать меня учила сестра Евгения, к которой мы с Катей убегали на буднях от недовольства матери. Ребёнок её раздражал, а ещё больше её раздражало то, что я практически не сплю, прислушиваясь к дыханию дочурки. Для меня этот кусочек человеческой плоти был драгоценным чудом, ему теперь была подчинена моя жизнь. Рыбок я полюбила тоже, и не только за их красоту, но ещё за молчание. Мать умела закатывать скандалы на ровном месте, а тут ещё целых два инородных тела подселились к её благополучию.

Мы с рыбками занимали гостиную, но маман выпихнула нас в девятиметровую комнату, как ни пыталась бабушка её усовестить:
- У меня тоже есть своя личная жизнь, я не собираюсь от неё отказываться! – кричала маман. Рыбок она оставила себе. На меня ничего не налезало, как в том анекдоте про Василия Ивановича, и мать отказала мне чёрное зимнее пальтецо с лисьим воротником с барского плеча, - на дворе уже выпал снег.  У меня появилась приятельница, жена военного, с двумя суматошными пацанами. Этих жён военных было полно, так как служивых в СССРе всегда до фига и больше, самая востребованная профессия – защитник Родины, вот от кого и от чего, сведения расходятся. Короче говоря, мы подружились и Рита запала на наш аквариум, что конкрено выручило меня в дальнейшем.

Иванов ездил на работу, – два часа с лишним в один конец, – и его сырой организм с этим неважно справлялся. Несмотря на полусонное состояние, он старался быть мне полезным, по выходным даже что-то готовил и стирал пелёнки с подгузниками. Это сейчас они пластиковые-на-выброс, а тогда все пользовались марлей, которую после стирки надо было проглаживать с двух сторон. Иванов был крупным мужчиной, он пыхтел в унисон с утюгом и занимал практически всю кухню, что сильно раздражало мою мать.

- Ты лентяйка, - выговаривала она мне, - тебе бы только с ребёночком заниматься, совсем обнаглела, мужик ей пелёнки гладит!
- Тебе никто ничего не гладил, кроме жопы, вот ты и бесишься, - отвечала ей бабушка.
И скандал начинался. С каждым днём обстановка становилась всё взрывоопаснее. А тут ещё пожаловал старый знакомый матери, которого перевели на вольное поселение под Краснодаром, и он отпросился в отпуск на несколько дней. Я ничего против него не имела, дядька он был очень приличный, из профессорской семьи, когда-то подарил мне сборник О,Генри и пару кусков белого янтаря, но смолил по-чёрному, и дым тянуло в нашу девятиметровку.

- Владимир Иванович, не могли бы Вы выходить на лестничную клетку с Вашим беломором? Ведь у меня грудной ребёнок!
- Прости, конечно, я выйду, как-то не подумал…
- Сиди, Володя, кури здесь, кому не нравится, оденутся и пойдут гулять. Я и так её борова терплю, вот и она потерпит, - матери было в удовольствие начать перебранку, а я боялась, что у меня пропадёт молоко. И я сказала Иванову, что готова переселиться в Москву, чем весьма его обрадовала. Но вначале решено было окрестить Катюшку в той церкви, где когда-то крестили меня, собственно, она одна и была, зато не закрывалась ни при каком режиме. Там служил отец моего одноклассника Вити Ляшко, чистенького и неразговорчивого мальчика, которого придурки пытались дразнить, но от Вити всё отскакивало, как от стенки горох. Вот на кого мне сейчас хотелось быть похожей.

В крёстные Иванов пригласил супружескую пару, хоть это и было не по правилам, но зато Витя Зайцев был его школьным товарищем, а его жена Люба, деревенская девушка, православной верующей, они никак не были связаны с нашим заводом, где Иванов являлся парторгом цеха. Ему бы не поздоровилось за данное мероприятие. Зайцевы сами очень хотели детей, будучи женаты уже пять лет, однако мать Виктора участвовала в ядерных испытаниях под Челябинском, а потому её сын был бесплоден, что выяснилось немного позже.
Кате исполнилось три месяца, я уже приучила её писать над тазиком. Ничего сложного в этом нет, если относиться к ребёнку со вниманием. Все удивлялись и смотрели на это «священнодействие», как на аттракцион.

После крестин мы пообедали, я объявила матери, что уезжаю в Москву и освобождаю её от нашего присутствия. К моему удивлению, это выбесило её так, что она отобрала у меня зимнее пальто:
- Езжай, в чём хочешь!
Но, как говорится, голь на выдумки хитра. Наш трёхсотлитровый аквариум с рыбками ушёл к Рите в уплату за салоп до пят из зелёного офицерского сукна, а вязаная белая шаль – за мерлушковую шкурку, из которой мне в два дня сшили ушанку и воротник на салоп. Получилось весьма ничегошно и необычно для нашей провинции, а для Москвы - вообще эксклюзивно. Иванов нашёл на работе полуторку, на которую погрузили детскую кроватку, мои книги, бабкино пуховое одеяло и пару подушек, я попрощалась с сестрой и мы покинули наши негостеприимные пенаты навсегда.
- Запомни, эта квартира твоя! Не оставляй её своей матери, я умру, она всё просрёт! – сказала мне бабушка на прощанье. Но я выписалась и закрыла тему. – Бабуль, я буду к вам с дедом приезжать и привозить продукты, письмо идёт два дня, пишите! – я обняла бабушку, поцеловала деда и прошла мимо матери, стоящей в дверях гостиной со злым выражением лица.

Моё отношение ко всему произошедшему? Одним коротким словом из семи букв – «некогда». У меня родился ребёнок, думать можно, однако не стоит заморачиваться, иначе молоко пропадёт, а Катька такая жадина, высасывает обе груди сразу, и пусть она после срыгнёт ровно половину выпитого, облив меня моим же молоком, однако не дать – чревато диким ором. Когда ей исполнилось три месяца, она начала закатывать скандалы ровно после вечерней «дойки». Орала так, что святых выноси, однажды я даже вызвала скорую помощь, и докторица, посмотрев на меня, спросила из-под очков: «А по жопе не пробовали?»
- Да Вы что, это же маленький ребёнок!
- Попробуйте, шлёпните её!
Я нежно постучала по розовой попке, раздался громкий визг.
- Сильнее!
Я шлёпнула посильнее, Катька замолчала.
- Вот видите, она просто издевается над Вами, у неё ни слезинки, надо же, какой характер поганый!
-Характер? – думалось мне, - да не может этого быть, какой характер может быть у грудничка, любимого мной до безумия?

Мне казалось, что главное – это накормить, одеть, погулять, спеть песню, рассказать сказку, обцеловать, а всё остальное третьестепенно и третьесортно, со всем остальным можно разобраться со временем, главное, чистота и спокойствие. Из последнего я могла обеспечить только чистоту, которая отвергалась свекровью, как вражеское вторжение. Мы с Ивановым спали раздельно, так как в десятиметровой комнате стоял свекрухин шкаф, больше похожий на пульмановский вагон, в разных углах - два диванчика из комиссионки, а на оставшемся пространстве - детская кроватка. Меня это вполне устраивало, однако супружеские обязанности время от времени напоминали мне, что штамп в паспорте – не простая формальность.

Новый год мы отмечали у Зайцевых. Второй Саша, тот, из поездки в Карелию, развёлся с женой и привёл на смотрины свою новую пассию: кудрявенькую вертлявую недалёкую девицу, встревавшую во все разговоры. У неё уже был ребёнок, - маленький мальчик, похожий на майского жука, только без усов. Он носился по коммунальной квартире, заглядывая в комнаты зайцевских соседей, и приносил оттуда бутерброды, мандарины и конфеты, и в конце концов наколядовал столько, что эти подношения еле поместились в сумку его матери, куда она с довольным видом запихивала соседские дары. Разумеется, эта женщина никому не приглянулась. Хотя прежняя жена Кондратьева тоже звёзд с неба не хватала, но, как я поняла, к ней все уже привыкли, а к этой ещё нет. Я в этой компании и вовсе выглядела чужеродным элементом, несмотря на то, что не была коренной москвичкой, однако все реплики ивановских друзей сводились к бытовым темам, а я этого не любила и потому не знала, как поддерживать разговор.

Нет, не чувствовала я себя райской птицей в курятнике, но и говорить о театре или прочитанных книгах в этой компании представлялось излишним. Политика в то время была одна на всех, её и обсуждать нечего: вот мы, а вот весь враждебный западный мир, а за окном Новый, 1983 год.
- Что ты молчишь всё время? – Иванов обиделся за своих друзей, - могла бы рассказать что-нибудь.
- Лучше ты расскажи, а я послушаю.

И Иванов рассказал, как, будучи в армии, он служил на флоте на каком-то научном судне, и как это судно заходило в сказочный город Сингапур. Думаю, именно под научными судами пряталась советская разведка, но Иванов явно не был причастен ни к разведке, ни к науке. Дежуря по камбузу, он нёс поднос с обедом в капитанский кубрик и получил под зад крышкой от люка, так как действие происходило во время шторма. Пролетев несколько метров по палубе, молодой матрос зацепился за что-то штанами, и не оказался за бортом. В этом месте полагалось смеяться. С тех самых пор Иванов почувствовал тягу к катерам и яхтам, что стало его увлечением на суше, где он обретался после армейского плавания.

Надо сказать, что авиационная помойка, куда выбрасывались все отходы после возведения макетов, весьма способствовала строительству катеров, чем, собственно, и занимались рабочие цехов. Первым делом самолёты, а потом - катера и яхты. Иванов даже журнал выписывал, который так и назывался. Вот вы знаете, что такое «оверкиль»? А я знаю. Единственное, чего я не знала, это какая у моего мужа зарплата. Ну не знала и всё. Упустила время, когда надо было этим интересоваться, а теперь-то что. И ещё я не знала, что такое «расписать пулечку», хотя частенько к нам захаживали какие-то ивановские знакомые и подолгу сидели за журнальным столиком, накрытым газетами с горой креветок посредине и ящиком пива на полу.

После Нового года меня снова растащило на солёные огурцы и постепенно пропало-таки молоко. Мы перешли на отечественное питание, сходив пару раз на молочную кухню. Я попробовала казённые творожки и молочко, плюнула и стала откидывать творог из деревенского молока. В четыре месяца у Катерины было четыре зуба, и она мусолила сушки, а иногда - кусочек отварной телятины, купленной на рынке. Приближалась весна, я не хотела оставаться в городе и начала искать дачу для съёма. Проблема была в том, что телефона у Ивановых не было, его обрезали за неуплату. И, если с включением электричества я справилась, и даже отдала в ремонт их холодильник, то без телефона была труба. Я просилась позвонить к соседке – медсестре районной поликлиники, но злоупотреблять этим было неприлично, да и не всегда Наташа оказывалась дома, а уличные автоматы чаще всего не работали или на них оказывалась срезана трубка.

И вот в один счастливый день свекровь объявила, что знакомая её сотрудницы сдаёт дом под Звенигородом. Мы поехали смотреть. Добираться было неудобно: электричка, потом пешком по шпалам до посёлка, или до Звенигорода на автобусе и тоже пешком вдоль реки до пункта назначения. Второй путь был более живописен, но и более тревожен, - еле видимая тропинка с зарослями кустов и трав по сторонам. Договорились с хозяйкой о цене за половину дома, которой она владела, однако по устному договору пользоваться мы могли только террасой и одной комнатой, вторую она оставляла за собой, хотя жила в городе.

- Мало ли, может быть, мне захочется приехать.
- Ради Бога, но мы платим за всё, чтобы, кроме Вас, здесь никого не было! А нам довольно одной комнаты, я буду жить с ребёнком и хочу тишины.
- И дрова мои не берите!
- Мы даже не думали об этом.
В тот же день я прибралась в доме, мы оставили хозяйке задаток и уехали в Москву. Не понравилась мне эта деревенская баба, гладкая, как речной окатыш. Такую в ступе толкачом не поймаешь. Однако других вариантов у меня не было.

В мае мы с Катюхой оказались в деревянном бревенчатом доме с просторной террасой, куда я натащила гжели, палеха, вышитых полотенец и прочих красивостей для пущего уюта. В углу террасы был поставлен детский высокий стул, в котором восседала моя королевишна, пока я бегала на ледяную речку полоскать её одёжку. Живота моего почти не было заметно, я скакала, как горная коза, по самодельной берёзовой лесенке, ведущей с пригорка в низину. Однажды после дождя мои резиновые сапоги заскользили по тонким жёрдочкам, и я съехала вниз на пятой точке, испугавшись уже у реки.  Вода была быстрая и обжигающая, но другой возможности постирать Катькино бельишко я не видела.

Иванов приехал нас проведать, привёз продукты, сказал, что скоро поедет в Венгрию от комитета комсомола и что его какое-то время не будет. Я померила Катины ножки, написала все её размеры и наказала купить обувку и одёжку, можно на вырост. Для себя я ничего не просила, мне было не до этого. Иванов клятвенно заверил меня, что расстарается в лучшем виде и пропал на месяц. В это время в заднюю половину дома въехали другие поселенцы, это были худенькая пожилая женщина Надежда и её сын Юрий, который недавно развёлся с женой. Мы очень быстро сдружились.

Если раньше я ходила за молоком в соседнюю деревню, таская по шпалам коляску с Катькой, то теперь мне было на кого её оставить. Юрий с готовностью брал ребёнка на руки, и они гуляли по посёлку. Я готовила обеды и приглашала соседей откушать моей нехитрой стряпни.
- Вот эта беременная в кенареечных штанах, ладно, один её муж, а другой кто? – услышала я однажды из соседского садика. Для них это был полный оксюморон, хотя они вряд ли слово-то такое знали.

- Как хорошо, что ты и твоя дочка рядом, - говорила Надежда, - я уже не знала, как мне Юрика утешить, ведь у него тоже дочка, а ему с ней видеться не дают. Ему жить не хотелось, а теперь смотрю, он приободрился, с Катей твоей просто соловьём заливается.
Юре было лет сорок, он, как его мать, был невысокого роста, худой и застенчивый, говорил очень мало, улыбался, как дитя малое, может быть, потому у них с Катькой возник полный симбиоз, она верёвки из него вила, указывая, куда ей хочется двинуться, сидя у Юры на руках.

Однажды утром я обнаружила, что мы с Катюшкой в своей половине не одни. Какая-то рыхлая тётка с кукишем на затылке и двумя дочками моего возраста заселилась в хозяйские апартаменты. Я поздоровалась и спросила, кто они такие:
-Мы родственницы, племянницы владелицы дома, - последовал ответ.
-Я с ней так не договаривалась.
-Ну, мало ли, тебе-то какая разница, - тётка с кукишем загородила мне выход с террасы, - не очень-то тут, не хозяйка.
- Во-первых, не хамите, я с Вами свиней не пасла. Во-вторых, отойдите и дайте мне пройти.
Я ужасно расстроилась, что наша домоправительница не сдержала обещания.

Надежда расстроилась не меньше, чем я: «Что делать, - сказала она, - наша половина принадлежит её родной сестре, но они даже не разговаривают. Твоя хозяйка хамка ещё та, я не хотела тебе говорить, но от неё можно ожидать, чего угодно. Однажды она двум разным людям сдала свою половину, был жуткий скандал, чуть дом не спалили…»
Я получила подтверждение того, что «племянницы» врут и не краснеют. В это время на моих пелёнках, повешенных во дворе, стали появляться телогрейки и другие посторонние предметы. Как я поняла, подселенок раздражали детские вещи, включая само наше соседство. Я промолчала раз, перевесив чужое барахло на другую верёвку, промолчала два, а на третий постучалась в комнату «племянниц»:

- Вы нарочно это делаете?
- Что мы делаем? Мы кушаем, не видишь? – компания сидела за столом и пожирала курицу, облизывая пальцы. В комнате было жарко натоплено. – Ты знаешь, с кем ты разговариваешь, - тётка с кукишем подпрыгнула на стуле, - я профессор! 
- Да хоть председатель совета министров. Вам никогда керосинку на голову не надевали? Я надену, будьте уверены. Ещё раз я увижу грязную тряпку на пелёнках…
За столом наступило молчание, на меня вытаращилось три пары испуганных глаз, поверьте, злить меня очень опасно, особенно, если я знаю, что абсолютно права.

На следующий день профессор с «племянницами» покинули помещение, как выяснилось, не заплатив хозяйке ни копейки и использовав за неделю часть её дров.
- Это они из-за вас уехали, - она чуть не плакала.
- И дрова сожгли из-за меня, и не заплатили из-за меня? Верните мне деньги, я тоже уеду.
- Ой, нет, что ты, что ты, живи, это я так, просто мне обидно, вроде профессор…
- Ага, такой же профессор, как я - солистка Большого театра.

А потом появился Иванов. На его лице был написан неподдельный ужас:
- Вы тут живы?
- А что должно было случиться?
- Я оставил на кухне сумку с продуктами и наказал матери отвезти её вам…
- Никто ничего не привозил, Юра ездил в город и не давал нам остаться без еды.
- Я открыл сумку, в ней всё покрылось плесенью.
- Конечно, больше месяца прошло.
- Ты прости меня! Если бы я знал… - и он начал красочно расписывать свою поездку.

Кате Иванов привёз ботиночки, одну пару разного размера, мне белые джинсы на подростка и чёрные чайные чашки, и ещё сообщил, что все его попутчики были жлобьё жлобьём, а потому ходили к нему «подхарчиться». И даже тогда до меня ещё не дошло, что Иванов элементарно продулся в карты и купил, что под руку подвернулось, в местной венгерской комиссионке.

Я редко философствую, жизнь сама исключительный философ и преподносит, подчас, такие уроки, что хоть стой, хоть падай. Не знаю, как кого, но меня всё новое сильно взбадривает. Конечно, я хотела бы, чтобы в моём животе сидел мальчик, но и против девочки я ничего не имела, думала, Катюшке будет плохо одной на свете, я-то всегда мечтала о сестре или брате, и, познакомившись с двоюродной сестрой только в восемнадцать лет, сильно сокрушалась о потерянном времени, хотя была счастлива безмерно. Новый человек – это всегда открытие, новая вселенная, а такой человек, как моя Женя, это подарок судьбы.

Единственное, чего я не люблю, это, когда мне в голову насильно пытаются впихнуть чужие мысли. Благожелательство бывает разное, порой, далеко идущее. Все же кругом умные, одна я дура. И только Женя так не считала, мы смотрели друг на друга с восторгом. Она меня понимала, она меня любила и это чувство было взаимным.

Сколько раз я слышала от близких: «Зачем тебе второй ребёнок!?» Мать и свекровь на этот раз были удивительно единодушны, их пугала моя готовность родить не только второго, но и третьего, и десятого, они меня понять не могли. У моей прабабушки было двенадцать детей, у бабушки семеро, вообще количество ребятни меня не пугало, к тому же, это был мой щит от любых отношений, мужчины и прежде меня не шибко интересовали, а теперь и подавно. Всё моё внимание и вся моя нежность были направлены на то новое, что вошло в мою жизнь. Я любила учиться, хотя ни одна школа и ни один ВУЗ не могли дать мне того, что я знала из научно-популярных журналов и художественной литературы. Это всегда служило камнем преткновения между мной и учителями, не говоря уже, о товарищах по несчастью. Но ни один мой диплом не стоил того удовлетворения, какое я испытывала рядом с маленьким человечком, нуждающимся в моей заботе.

В июле на нас с Катькой свалилась моя мать. Она сразу же заревновала меня к Надежде и Юре, стараясь испортить с ними отношения, но у неё ничего не вышло, мои друзья деликатно устранились.
- Что это за странные люди, почему они берут на руки Катю, зачем ты приучаешь её к чужим?
- А ты оставайся, и сама бери её на руки, кто тебе не даёт?
- Ещё чего! У меня своя личная жизнь, я, может, замуж выйду.
- Так и выходи, Владимир Иванович – достойный человек.
- Достойный, только стоит у него плохо, - маман смеётся без тени смущения, - а вот ты можешь мужа потерять, я уверена, что он от тебя гуляет.
- Да хрен бы с ним, пусть гуляет, я что, за штаны его должна держать?
- Неужели тебе не обидно?
Меня подобные разговоры просто убивают, но не потому, что затрагивают моё альтер эго. Вроде взрослая женщина, а мелет невесть что. Она и прежде умом не блистала, но всему же есть предел.
Я посылала Иванова к бабке с дедом, нагрузив его продуктами: мясом, колбасой, селёдкой, круглым хлебом и тому подобной снедью, а они совали ему тридцать рублей, что весьма раздражало мою мать.
- Бессовестные, со стариков деньги берёте! Неужели вас этот тридцатник устраивает!
- Тёща, - отвечал Иванов, - а Вы сами-то почему им продукты не покупаете, они же Ваши родители!
И маман затыкалась.

Дед писал мне письма косым корявым почерком, он излагал в них все городские и домашние новости, их с бабкой выматывали отношения моей матери с военкомом Петровым, возникавшим время от времени на горизонте. Письма были смешными, дед обладал недюжинным чувством юмора, военкома он окрестил «толкачиком», Владимир Иванович проходил под кодовым названием «хибот», а следующий кандидат в зятья получил от деда кличку «атистент».
- Ты в курсе, что Саша берёт деньги у бабки с дедом? – маман прищуривается так, что я начинаю ощущать себя врагом человечества.
- В курсе. Мы не хотим обижать стариков, они считают, что помогают мне. Продуктов я покупаю на вдвое большую сумму, так что, не стоит обвинять нас в корысти.

Я иду за молоком в соседнюю деревню. Маленький сухонький старичок, хозяин коровы, рассказывает мне о войне. Его жена умерла, он живёт один.
- Если тебе скажут, что война – это героизм и победы, не верь, война – это ужас и страх. Нам наливали водки перед атаками, вот многие и спились после войны, привычка. Сижу в окопе, боюсь пошевелиться, капель затекает за воротник, всё тело горит, искусанное вшами, жрать охота, немцы стреляют, не переставая, рядом трупы, вот и думаешь, что для них война уже кончилась, им хорошо…
Я слушаю этого щуплого дедушку и мне хочется плакать, так красочно я вижу картину, в которую он меня погружает. В наложение на бравурные парады и прочие восторги – настоящий нонсенс. Но всё же та война давно закончилась, а моя только началась и длиться ей предстояло гораздо дольше. Гораздо.

Пока я ходила за молоком, Катька пошла. Уж, чем маман её простимулировала, не знаю, она и мёртвого подымет, - я застала их в маленьком садике перед домом, где дочка, держась за скамейку, шагала на своих коротеньких ножках в сторону бабки, сидящей на корточках. Довольная тем, что заставила внучку ходить, а мне вправила вываливающиеся мозги, маман в тот же день уехала восвояси. Надежда с Юрой пришли звать нас на ужин. Оказалось, что они купили Кате велосипед.
- Мне неудобно, зачем вы потратились?
- Нам захотелось сделать Катюше подарок, прими, пожалуйста! Мы от чистого сердца, ведь полюбили вас, как родных.

Как часто в жизни случается так, что совершенно чужие люди затыкают ваши пробоины в борту. Как часто мы достаёмся не тем, с кем нам было бы хорошо и комфортно. Кто знает, как там на небе распределяются судьбы, я не верю, что всё происходит случайно. Жизнь тешет нас, как папа Карло строгал из полена Буратино, однако не всегда и не всем достаётся золотой ключик от волшебной дверцы.

Через несколько дней, оставив Катю на своих друзей, я поехала в Москву на консультацию и на станции столкнулась с Ивановым. Он вышел из электрички и без предисловий произнёс:
- Твоя Женя умерла.
- Какая Женя? – я опешила, не в силах сообразить, о ком он говорит.
- Да сестра твоя!

Я села на лавочку, не способная вымолвить ни слова. Женя писала, что уволилась с почты, отдала кому-то козу и кур, и устроилась бортпроводницей на речной круизный пароход, который ходил по Волге. Младшего её сына забрали в армию, а старший был женат и матерью не интересовался. Я сама видела его играющим с друзьями в воллейбол в соседнем дворе в то время, как Женя колола дрова. Ещё она писала, что познакомилась с приличным человеком, на стоянках они вместе посещают храмы и собираются обвенчаться.

Женины письма были полны любви и тепла, я от всего сердца радовалась за неё и вдруг такое известие.

Моя мать однажды сказала, что хотела бы пригласить мою сестру переставлять мебель в квартире:
-Она здоровая, как мужик, зимой после бани в снег ныряет, это надо же!
И вот Жени больше нет. Я не могла в это поверить, ведь ей же всего пятьдесят…
- Говорят, она упала на палубу и умерла. Лето жаркое, привезли в цинковом гробу, - голос Иванова вывел меня из ступора.
- Когда похороны?
- Её вчера похоронили. Твоя мать сказала, что беременным на кладбище нельзя и вообще велела тебе не говорить…
- Вы совсем идиоты, или только наполовину? Она моя сестра!!!

Я ехала в электричке и ревела. В метро ко мне пристал какой-то придурок, и пытался назначить свидание.
- Мужик, ты не видишь, что я беременна? – я чуть было не влепила ему по морде.
- Да бросьте, сейчас у всех такие животы! – он испуганно ретировался.
Куда можно скрыться от больных на всю голову? Я знала, что, кто бы у меня ни родился, я назову его или её Евгенией. Было больно. Было очень и очень больно. Было просто невозможно…

Нельзя заходить в чужую грязь слишком глубоко, ею можно захлебнуться. То, что я думала о своём муже, было поверхностно, а потому, по временам я даже испытывала к нему некие чувства, назовём это признательностью за подаренную возможность испытать материнство. Однако перерасти во что-то большее эта благодарность не могла, так как время от времени я натыкалась то на полное равнодушие к своим насущным проблемам, то на полное неприятие моего мнения по тем или иным вопросам.

Вернувшись с дачи, я обнаружила, что холодильник используется как шкаф для хранения посуды, поскольку мотор, отданный мною в ремонт, так и не был оттуда забран. Для меня это был шок, да ещё какой. Я представить себе не могла, как обходиться с продуктами в сентябре, зимой свекровь вывешивала их на форточку, о чём она мне с гордостью сообщила, но, имея на руках одну малышку и вторую на подходе, я оказалась на грани бешенства. Как вообще такое возможно?
- Саш, ты чем думал? Я ещё в мае отвезла мотор в ремонт.
- Если бы я отвёз, я бы вспомнил.
- А почему ты не отвёз?
- Мне больше делать нечего!

В мастерской меня не узнали, ещё бы, я сильно изменилась в анфас и профиль, мотор долго искали, наконец, какой-то хлопец вытащил его из кучи коробок, наваленных в углу, отнёс к нам домой и установил за дополнительную плату. Я поняла, что надеяться мне не на кого от слова «совсем» и стала обустраивать свою жизнь молча. Но свекровь как будто с цепи сорвалась, она изо всех сил старалась испортить мне настроение. Не думаю даже, что она делала это намеренно, просто натура требовала. Она как бы гордилась, что может блеснуть передо мной своим жизненным опытом. Иногда она рассказывала свои ужастики, выкатывая на меня глаза, и покачивая коконом на затылке, иногда полушёпотом, нагнетая некую таинственность, но всегда это была грязь, причём, весьма пахучего свойства. Остановить этот поток было сложно, она втискивала свои словоизлияния в чистку картошки, в кормление Катьки, в варку щей, - во что угодно, когда я не могла уйти и закрыться в комнате.

Таким образом, я узнала, что её второй сын, Андрей, который был на одиннадцать лет младше Иванова, получился случайно, она пыталась сделать себе аборт верхним свёрнутым листом фикуса, но только истекла кровью. Когда её везли в родилку, она курила, лёжа на каталке, и никто не мог вырвать из её руки папиросы, она воспринимала это, как некий героизм. Мальчик родился шестимесячным, средний палец на правой его ручке оканчивался птичьим когтем, а потому она всегда была сжата в кулак. Андрей стеснялся этого уродства, и с головой у него было не всё в порядке, к тому же, он косил и картавил, но свекровь, бравируя, часто повторяла, что без дураков скучно.

Муж её, пройдя практически всю войну в штрафбате за то, что выстрелил в комиссара, струсившего во время атаки, умирал долго и мучительно от рака мочевого пузыря, а был он из раскулаченных поволжских немцев, владевших банями в Москве. Красивый мужчина с пшеничными волосами и голубыми глазами смотрел на меня с крошечной фотографии, - другой в доме не сохранилось, как и памяти о нём. Андрюша не напоминал его даже отдалённо, хотя Иванову отец добавил привлекательных черт, на которые клевали его невзыскательные подружки из комитета комсомола. Впрочем, и я сама, скорее, думала о красоте будущего потомства, нежели вдавалась в родословную их папаши.

Брат свекрови, «любименький» и «младшенький», по натуре был китайским бляудуном, и таскал своих баб к матери в коммуналку, где она и померла однажды под страстные стоны на полу подле своего смертного ложа. Свекровь этот стоп-кадр очень забавлял, её вообще весьма привлекали чужие интимные отношения, она с упоением рассказывала о товарках по работе и их душераздирающих романах. Видимо, самой ей с любовниками не повезло, как и с женским обаянием.

Вишенкой на торте явился рассказ о трудной судьбе старшего сына, который имел роман со своей двоюродной сестрой Мариной, дочуркой «младшенького». Семейная тяга к плотским трагедиям не подкачала и тут, - Иванов и его друг Витя Евсеенко делили Марину на двоих. Однако в настоящее время эта прима была замужем и имела ребёнка со сложным генетическим заболеванием. У девочки от любого толчка или падения образовывались синяки, вздувались водяные пузыри, а вместо ногтей красовались рубцы:
- Ничего, скоро сама увидишь, они в гости приедут! Ты уж как-нибудь поаккуратнее, не брякни чего-нибудь.

Если честно, я не поверила в вишенку на торте, то есть, хоть я и не моралистка, но даже для меня это было настолько дико, что я решила вообще не думать об этой грязной истории. К счастью, на самом интересном месте меня положили на сохранение за две недели до предполагаемых родов, так как мне показалось, что ребёнок замер. И правда, малыш перестал толкаться, как будто уснул, да и вдали от свекрови под присмотром врачей мне было как-то спокойнее. Иванов взял отгулы для ухода за Катей.

В палате нас было пятеро, все, как одна, хохотушки, что придавало уверенности и оптимизма.  Если в первом случае воспроизводства я читала Сервантеса, так как мне это более всего подходило по преодолению ветряных мельниц, то сейчас я взяла с собой сборник Вильяма Портера. Палатным доктором у нас был молодой мексиканец Хорхе, который мне явно симпатизировал, и я эпатировала публику, находя отдушину в этих смешных отношениях взрослой беременной дурынды и иностранца, плохо говорящего по-русски. Вот где пригодился мой английский! Он мне про назначения, а я ему Шекспиром по его влюблённости со стыдливым румянцем на щеках…

И тут однажды нянечка внесла в палату букет белых хризантем и баночку чёрной икры.
- Это мне! – я сразу узнала Мишкино подношение.
- Ты Иванова?
- Ну да, Иванова, а это от Михайлова.
Я выглянула в окно, внизу стояла маман с Мишкой под руку, так что, я не ошиблась по поводу икры и цветов.  С тех самых пор я покупаю белые кудрявые хризантемы исключительно на похороны. Для меня они являются траурной вестью, так уж получилось.

- Мишка, - крикнула я в форточку, - не переживай, рожу третьего и в следующий раз выйду замуж только за тебя!
Маман покрутила пальцем у виска, а позади меня вся палата грохнула в голос:
- Иванова, мы тут все родим из-за тебя раньше времени!
Но наутро родила только я одна. Почувствовав неладное, я буквально трусцой побежала будить медсестру, которая сонно отмахнулась, мол, иди спи, но я сказала, что сию минуту рожу прямо в процедурной, в результате чего мы с ней побежали в родилку, на бегу переодевая меня в чистую рубашку, и только я взгромоздилась на кресло, как выскочила наружу и закричала, захлёбываясь, моя дочка Женечка, - светлый лучик счастья, обмотанный пуповиной в пять рядов. Она такая и была с самого начала, - торопыжка и певунья, не доставлявшая никаких хлопот.

Я написала Иванову записку с просьбой отдать на передержку хотя бы на первое время свекрухиного кобелька Бимочку, шерсть которого постоянно находилась на тарелках и в холодильнике,  и который брехал, не покладая своего чёрного тельца, но по выписке застала дома и кобелька, и свекровь, напившуюся ради такого случая, и Катюшку, сидящую в своём высоком стульчике на кухне. Она протянула мне корочку чёрного хлеба и, нахмурив высокий лобик, сказала:
- На, мама!
Иванов стыдливо громоздился, загораживая собой кобеля, прыгавшего на меня с ревнивым остервенением, как будто хотел выхватить из рук орущий кулёк и разорвать его на мелкие кусочки.
Так они и жили: спали врозь, а дети были. Это про нас. Смешно? Мне как раз было не до смеха, так как к нам повалили гости. Через неделю приехал Мишка и привёз мне подарок от матери – комбинезончик фирмы «Юность» коричневого цвета для Кати (типа, не маркий) с пятьюдесятью рублями в кармашке. Был мой приятель излишне возбуждён, бурно рассказывал ленинградские новости, и мне казалось, что он вот-вот разнесёт нашу живопырку своим мускулистым торсом.
- Я достал тебе замшевые сапоги на высоком каблуке, привезу в следуюший раз.
- Спасибо, как раз получу декретные.
- Вас на очередь-то поставят? Как вы тут помещаетесь?
- Никак. У нас излишки по тридцать сантиметров на человека.
- Здесь есть излишки? - Мишка жил в профессорской пятикомнатной квартире отца на Васильевском острове.

На очередь ставили с пяти метров квадратных, а у нас было 31,5 на теперь уже шестерых, - всё равно не дотягивали до недостижимой мечты. Меня восхищают пропагандисты совковых благ, мечтательно загибающие пальцы по пунктам, среди которых есть пункт о бесплатном жилье. Дом, в котором я оказалась, был построен под студенческое общежитие, - пятиметровые кухни, совмещённые санузлы с сидячими ваннами, одна комната проходная, в другой – полутораметровый чулан, всё это позволяло разместить шестерых проживающих без напряга предоставлять им что-то большее.  Ивановых вселили сюда, сломав их деревянный частный дом, на месте которого стоял теперь кирпичный совминовский гигант.

Лифт в доме был сооружён с иезуитской фантазией: он останавливался между этажами, и надо было добираться до его клацающих железных дверей, либо преодолев один пролёт вверх, либо вниз, кому как нравится. Во время очередного эквилибра мне помог тащить коляску пожилой сосед, живущий через лестничную клетку, так я подружилась с Абрамом и Зоей. Они были бездетны, и сами предложили мне свою помощь, если вдруг надо будет приглядеть за малышками. Я думаю, что Бог время от времени посылает мне ангелов в человеческом обличии, облегчающих жизнь, иначе я рехнулась бы с огромной долей вероятности.

- Что это ты с этими евреями якшаешься? – свекровь с ехидной ухмылкой встретила меня из магазина. – Что они тебе про меня наговорили?
- Вы думаете, что им больше поговорить со мной не о чем? – я слышала от соседки Наташи, что Валентина Ивановна любительница занять и не отдать деньги, вероятно, она задолжала Абраму с Зоей, отсюда и возникли её идиотские вопросы. Люди, как правило, ненавидят именно тех, кому должны.

- Может, ты сама еврейка?
- В Вас благородная немецкая кровь заговорила?
Тьфу ты, как будто дерьма наелась. Бессмысленная перепалка. Свекровь закурила свою беломорину и включила телевизор.
- Не смейте курить в квартире! – это дежавю окончательно вывело меня из себя, - идите на лестничную клетку!
- Я у себя дома! А ты тут никто! Тебя просили рожать вторую? Тебе что, одной было мало?
- Не заставляйте меня прибегать к крайним мерам и звонить в милицию! Драться с Вами я не собираюсь.
Меня трясло. Мало того, что эта хилда руками достаёт мясо из кастрюли с супом, так ещё и это…

А Бимочка, тем временем, с дивана запрыгнул в детскую коляску и вытащил из Жениного ротика пустышку. Малышка заверещала, захлёбываясь криком. Поспешные роды давали о себе знать, у девочки был повышенный тонус, её трудно было укачать. Она плакала и вибрировала, как заводная игрушка. Вечером я сказала Иванову, что с собакой надо что-то решать, иначе я подам на развод. И тойчика пристроили к радости Андрюши, который пинал Бимочку при каждом удобном случае. Думаю, это была своеобразная ревность, ведь мать, ласкающая и целующая пса, не уделяла сыну ровно никакого внимания, и он сидел по два года в каждом классе. Про одежду и обувь Андрея я уже не говорю.
- Ты добрая, вот и купи ему сама! – бросила как-то Валентина мне в лицо, когда я попыталась напомнить ей, что на дворе падает снег, а парень ходит в сандалях.

Горю свекрови по поводу утраты кобеля не было предела. Она прокляла всех, включая малышню, а Иванову сказала, что ненавидит его и, если бы можно было обменять одну жизнь на другую, она предпочла бы Бимочку, а не сына. Я смотрела на весь этот цирк и мне казалось, что он не может длиться вечно.  Любое представление когда-то заканчивается. Но это были ещё цветочки. В гости приехала Марина с мужем и дочерью. Вика была немного старше Кати. Симпатичная, беленькая, совершенно не похожая на черноволосого отца и Марину, копию моей свекрови, с таким же лошадиным лицом и таким же крысиным хвостом на затылке, свёрнутым в кукиш.

Марина оглядела меня с критической улыбкой и сказала Иванову: «Пойдём, покурим». Мы с Игорем, её мужем, не знали, о чём говорить. И тут заплакала Вика, - Катя толкнула её, Игорь подхватил дочку и позвал Марину, которая прибежала, панически порывшись в сумке, достала стерилизатор и стала иглой прокалывать огромный водяной пузырь на ручке Вики. Всё это происходило за накрытым обеденным столом. Или я чего-то не понимаю, или подобный медицинский эпатаж был в ходу у этой семейки, но есть я больше не смогла.

- Если не проколоть, волдырь может распространиться на всю руку, кожа начнёт слезать клоками, - оправдывался Игорь.
- А как же школа? Там её будут толкать и пинать гораздо чаще и сильнее, особенно, если заметят, что из этого получается! – у меня был настоящий столбняк.
- Мы пока об этом не думаем. Я езжу к матери в Ровно, там заказываю для Вики специальные ботиночки из мягкой кожи, так как она натирает ножки даже тапками…
Игорь говорил об этом буднично, видимо, без отторжения принимая свою обречённость на постоянное внимание к девочке. «Не каждый отец на такое способен», - подумалось мне…

Вика дожила до тринадцати лет, в школе съела что-то второсортное, её начало тошнить, внутри полопались какие-то органы, и она умерла. Марина жаловалась мне, что Иванов не приехал даже на похороны, хотя должен был сделать ограду на могилу, но это случилось  в далёком далеке, а пока я принимала гостей и открывала для себя неожиданный чуждый мир, в котором не хотела оставаться надолго. Впрочем, мой мир был не лучше, просто немного другой.

За двоюродной сестрицей пожаловал двоюродный друг Кондратьев со своей вертлявой подружкой, кудрявым мальчиком и плохо приготовленной фаршированной рыбой. Свекровь несказанно радовалась звону бутылочного стекла и рюмочного хрусталя, она всегда старалась принести чего-нибудь дефицитного из своего рыбного магазина ради такого случая, не меня же кормить корюшкой или икрой, однако гостевую рыбу есть не стала. И вот кудрявый мальчик, наигравшись с Катюхой, начал капризничать, добрая женщина подхватила сына и, отнеся его в нашу комнату, уложила в Катину кроватку. Я даже не сразу поняла, что произошло. Когда дочка в очередной раз закричала ночью, казалось бы, без причины, я решила более тщательно обследовать её матрац и обнаружила в нём клопов.

- Ты в курсе, что твои друзья принесли нам паразитов? Какие ещё открытия ждут меня в этом сезоне?
- Да, Кондрат говорил, что они клопов морили.
- А клопы взяли, да и выжили! Мало того, сменили место жительства.

Авиационный керосин в несколько этапов решил проблему с насекомыми, однако осадок остался, и я попросила Иванова не таскать к нам кого попало, тем более, что в доме завёлся ещё один человеческий младенец. Мечтам моим не суждено было сбыться, и на пороге появился главный друг Иванова – Витя Евсеенко. Он вёл себя нагло и по-хозяйски, пытаясь вывести меня из себя с помощью громкого смеха и оскорбительных шуточек в адрес женщин вообще и меня в частности. Иванов только тихо подсмеивался в свои пшеничные усы, подыгрывая товарищу школьных дней суровых, и тогда я сказала:
- Виктор, если я увижу тебя ещё раз, обязательно поговорю с твоими родителями о том, как плохо они тебя воспитали, а сейчас не вынуждай меня отхлестать тебя по роже ссаными пелёнками.

И Витя Евсеенко ушёл, хлопнув дверью, а Иванов сделал вид, что ничего не случилось, и это была главная черта его характера, - по возможности, он желал быть хорошим для всех без исключения.

В нашем доме появилась женщина с ребёнком, она получила квартиру на первом этаже «за выездом», устроившись бухгалтером в ЖЭК. Её девочка была ровесницей моей Кати, так что, познакомились мы в песочнице. Нина подрабатывала шитьём свадебных платьев. Она купила лекала какого-то известного модельера, достать белую ткань и тюль особого труда для неё не составляло, как не надо было развивать фантазию над изменением фасонов, - платья и без того уходили на «ура».

Мы с Ниной старались помочь друг другу, если я покупала что-нибудь дефицитное, то делилась со своей новой подругой, а она с готовностью принимала моих мартышек, когда мне надо было отлучиться из дома. И вот я собралась поехать за декретной выплатой. Заказала пропуск, зашла в свой отдел, выслушала восторги по поводу рождения второго ребёнка, позубоскалила с бывшим соседом по кульману и спустилась в цех, где работал Иванов. Моменты истины всегда настигали меня совершенно неожиданно.

Было время обеда. Чугунная токарно-расточная станина орудия производства супружника была застелена газетами, на ней стояла бутылка водки, лежали бутерброды с икрой, севрюгой и колбасой. Иванов обалдел, увидев меня в шаговой доступности, смутился, но через минуту оправился и сказал, что он отмечает рождение второй дочери с товарищами по работе.
- Шикарно отмечаешь, нечего сказать.
- Присоединяйся!
- Я даже икру с газеты не ем.

Мастер цеха, подошедший к нам, смотрел на меня сочувствующе, позже я узнала, что подобные гешефты были у Иванова в порядке вещей. К тому времени мне уже стало известно, какая зарплата у моего мужа, я случайно обнаружила кассовый квиточек, брошенный на буфете, на нём была выведена цифра в пятьсот пятьдесят рублей. Вот только куда девались все эти деньги, до меня ещё не доходило, я постоянно выкручивалась, занимала и перезанимала, пользовалась услугами ломбарда, редактировала чужой высокохудожественный бред, снимала чьих-то детей, но моя фантазия не простиралась до таких астрономических сумм. Я даже представить себе не могла, что Иванов проигрывает в карты и не такие деньги, вот почему его мать никогда не пользовалась кошельком, в её карманах вечно звенела всякая мелочь.

- Ты декретные получила? Дай мне триста рублей, я должен их отдать.
- Кому и за что?
- Парень, с которым мы ездили в Венгрию, продавал джинсы, - такие же, как я привёз тебе, я взялся предложить их одному человеку, а он уволился с завода вместе с джинсами.
- Ты ври, да не завирайся, эти штаны стоили пятьдесят форинтов, а это один к одному полтинник. Ты и без того потратил в этой поездке всё, что у меня было, и ничего не купил детям. Хорошо, дай мне телефоны обоих твоих знакомых, я сама с ними переговорю.
   
Иванов побледнел, съёжился и хлопнулся передо мной на колени.
- Я тебя очень прошу, это долг чести!
На тот момент мне не было известно, что такое «долг чести», однако стремление Иванова к благородству я определила по бутербродам с севрюжатиной.
- Вот увидишь, я заработаю денег, куплю квартиру, машину, хороший холодильник и стану интеллигентным человеком!
Эта фраза меня добила. Ругаться я не хотела, на меня смотрели Катины глазки. Дочка не могла понять, что происходит, почему папа стоит на коленях и чуть не плачет, он ведь такой большой и сильный, так высоко подбрасывает её к потолку… Я отдала деньги.

Через несколько дней приехал Чингачгук с замшевыми австрийскими сапогами на высоком каблуке, я отказалась их покупать, и он, не будучи интеллигентным человеком, просто сделал мне подарок. Я познакомила его с Ниной, и у них закрутился роман. Нина без памяти влюбилась, надеясь на взаимность, и в первый же день оставила Мишку ночевать. После она рассказывала, какой он прекрасный любовник, только очень жадный. С чего ему быть щедрым, я так и не поняла, он же не был моим любовником.

Весной Иванов предложил вывезти детей в зону отдыха Фрунзенского района.
- У меня совсем нет денег, чтобы снимать вам дачу, поедем, ты посмотришь, куда я хочу вас отвезти, может, тебе понравится.
Мне понравилась бы и землянка в лесу, лишь бы не видеть ни свекровь, ни Иванова, ни весь тот кагал его друзей и случайных знакомых, которых он постоянно таскал в дом.

Жене было семь месяцев, она ещё не ходила, но прекрасно бегала на четырёх точках, Катя не могла за ней угнаться и постоянно падала. Собственно, она могла постоять в задумчивости, и упасть на совершенно ровном месте. Я обожала своих детей. Наблюдать за ними было одно удовольствие, мне постоянно хотелось целовать их мордочки, пальчики, попки и всё остальное, эти тёплые кусочки человеческой плоти были частью меня, от Иванова здесь был только крошечный проворный головастик, добежавший куда следует. Или мне так только казалось? Порой я замечала за Катей нарочитое желание толкнуть сестрёнку, стукнуть её, и старалась предотвратить подобное, но какой-то недетский ревнивый взгляд часто ловила на себе, когда кормила Женечку или отдавала ей немного больше внимания, как младшей.

Какие чувства я испытывала к мужу? С учётом накопленного опыта, это была смесь обязанностей и сил, потраченных на создание хотя бы видимости семьи. Иногда я была благодарна ему за проявленное благородство, если это можно было так назвать, когда он предлагал мне свою помощь, а иногда я готова была его убить. Стараться переделывать человека под себя – напрасный труд, или ты смиряешься и принимаешь то, что есть, или не занимайся мазохизмом, всё равно из этого ничего хорошего не выйдет. Все обещания о том, что он будет «тянуться к свету», были давно забыты, да и я сама не лампочка Ильича. Чего до меня тянуться, мне это уже не важно, у меня есть дети, и это огромное счастье. А кто на что учился, личное дело каждого.

Можно всю свою жизнь потратить на скандалы и превратить её в ад не только для себя, но и для детей. Я устраивала уют в отдельно взятом пространстве своих сомкнутых рук, где помещались две чудесные малышки, росшие у меня на глазах.

Итак, мы приехали на место, где мне предстояло провести всё грядущее лето. Метро, электричка, автобус, немного назад пешком по мосту через речку. Домик для аэродромных механиков под высоченной елью прямо у дороги, обрыв к воде, три деревянные ступеньки, две комнатки, - в каждой по крошечному окошку, нары-лежанки с ватными матрацами, несколько раскладушек, две керосинки в тамбуре у входа, вот, собственно, и всё. Но я и такой «даче» была рада, благо на противоположной стороне реки находилась деревня, а там наверняка имелось молоко и другая сельская снедь.

Иванов достал из эллинга катер – самодельную красно-белую лодку с мотором – мы погрузились в неё и пошли вниз по реке. Иванов загадочно улыбался, желая произвести на меня впечатление своим мореходными талантом. Наконец, за одной из излучин я увидела нечто необычное: над берегом возвышалось что-то вроде колеса обозрения в виде солнца, тянулись деревянные переходы и мостки рукотворного изготовления, буквы из сухих корявых веток выкладывали слово «Солнышко», отражаясь в воде. Я спросила, нельзя ли нам пристать здесь и осмотреться, но Иванов будто не расслышал, мы прошли вдоль по руслу ещё метров пятьсот и свернули в небольшую гавань, где катер ткнулся о широкий деревянный пирс между привязанными к нему ладьями с лебедиными шеями.

Поднявшись наверх по лесному косогору, ощутив аромат розовых сосен, растущих здесь в изобилии, и дыма от костра, мы оказались на уютной поляне, посреди которой вкруг лежали большие каменные валуны, с горящими промеж ними поленьями. Немного в стороне стоял огромный самовар и испускал дым из загнутого колена трубы. И тут откуда-то из леса к нам вышел коренастый человек необычной наружности. Он был одет в рабочую спецовку, на которой сверху красовалась телогрейка, но лицо…

Такие лица бывают только в сказках. «Колдун», - подумалось мне. Крупные черты, большой нос, способный втянуть в себя все запахи мира, длинные седые волосы, на лбу подхваченные плетёной лентой, берендеевская борода, крупные руки, такими руками можно держать меч-кладенец, но самое главное, голос:
- Не может быть! – произнёс мужчина, освещая суровое лицо необыкновенно доброй улыбкой, - Сашка, что за подарок ты мне привёз? Вижу-вижу, вот почему тебя так долго не было! – голос прозвучал для меня музыкой басового ключа, и в нём не было ни единой фальшивой ноты, этот голос станет для меня родным на многие годы, но тогда я этого ещё не знала.

Анатолия Васильевича Рядинского я полюбила сразу и навсегда, и даже теперь, когда его уже давно нет на этом свете, я вспоминаю с огромной благодарностью то тепло и те знания о мире, и о жизни, которые он преподал мне и моим детям за двадцать пять лет нашей дружбы. А тогда Иванов начал торопить меня в обратный путь, чувствуя, как я прикипаю к Берендею, но тот остановил его, принёс молоко, которое согрел на костре, пачку печенья и накормил ими малышек, - они сразу потянулись к этому огромному, как солнце, человеку, и моя признательность тенью от его костра распространилась и на Иванова.

Наше убогое существование в домике для аэродромных механиков вполне компенсировалось лесом, рекой, чистым воздухом и рыбой, выловленной в Катышне. Я познакомилась с семейством, у которого были корова, коза, куры и огород. Стоило только перебежать через мост и подняться по просёлку, как я могла добыть для детей хорошую экологичную еду, были бы деньги. Собственно, это и было для меня счастьем. Главное, уследить за тем, чтобы дети не свалились в воду. Катер был мне в помощь. Я вытаскивала из него сиденья и все предметы, на которые можно было взобраться, запускала туда девчонок, и они, как два челночка, ходили по кругу, цепляясь за борта и покачиваясь на лёгкой волне, пока я варила им кашу, посматривая в дверной проём.

А потом мы ходили по лесу, открывая для себя целый мир. Я превращалась в такого же ребёнка, как мои дочурки, рассматривая цветы и букашек, стараясь увидеть их глазами детей. Но в пятницу наш симбиоз грубо нарушался нашествием Иванова и его друзей, они здесь обретались и раньше, им всё было знакомо, и они вели себя по-хозяйски. Мало этого, они не стеснялись залезать в мои кастрюли. Однажды я добыла парного кролика, потушила его в скороварке в воскресенье вечером, а в понедельник утром обнаружила в ней обглоданные кости и чуть не заплакала. В колодце, где я под краном мыла посуду, валялась окровавленная вата от месячных. Все уехали на первом автобусе, ругаться было не с кем.

И в пятницу я впервые закатила Иванову скандал, причём, публичный. Я сама от себя не ожидала, что могу так разойтись.
- Если этот бардак не прекратится, я уеду в Москву и сниму квартиру! Может быть, ты считаешь, что я без тебя не обойдусь? Да я твоей помощи практически не вижу, тебе всё достаётся слишком легко. Ты возишь сюда своих ублюдков, а они обжирают наших детей и только грязь здесь оставляют. Пусть берут палатки в прокате и трахают там своих ****ей, нечего их ко мне таскать!
- Тише, тише, что люди о тебе подумают! Ты же не такая!
- А какая я? Лучше быть стервой, чем овцой, вижу, что с тобой по-другому нельзя. Ты обнаглел в корягу! А твои приятели вообще твари последние, может быть, они нам продукты привезли? Эй, калики перехожие, что вы привезли на этот раз?

Я вызверилась не по-детски. Это Иванов пёр несколько сумок наперевес, а эти ехали прогуляться с печеньем и булками с маком. Все ж экономные, все ж знают, что пшеничный гигант Иванов не оплошает и угостит их на славу. Я рвала и метала, праздника не получилось, на этот раз гости отправились восвояси, и Иванов вместе с ними. Просить у меня прощения ему было не комильфо, он хотел быть Д’Артаньяном. Зато у меня выдалась вполне приличная пара выходных. Если честно, мне было абсолютно наплевать, что обо мне подумает весь этот сброд, - лица ивановских друзей менялись постоянно. Я успела запомнить только тех, кто работал вместе с ним. Он мог случайно познакомиться с кем-то и тут же затащить в гости. Так случилось с одной парой, удившей рыбу неподалёку от нашего домика, рассказ об этих людях будет впереди.

Я быстро освоила вождение катера. На заводе был проведён конкурс на лучшее изделие с авиационной помойки, и первое место заняла детская коляска из титановых сплавов, а второе – катер «Сарган», двухместное судно, фактически доставшееся мне в пользование.  И на нём-то как раз мы и ходили к «дяде Толе» Рядинскому. Я наблюдала, как постепенно вырастают его прекрасные терема на том самом месте, где мы впервые увиделись. Мастер носил брёвна на плече, плёл макраме из верёвки в палец толщиной. Помощников у него было мало, фактически он творил в одиночестве. Зону отдыха «Солнышко» Рядинский создавал несколько лет, а потом её у него отобрали, попытавшись обвинить в растлении малолетних, так как кому-то приглянулась эта земля и то, что было на ней построено.

Жители окрестных деревень попытались заступиться за Мастера, ведь деревенская молодёжь ходила к Берендею попеть, потанцевать, поиграть в волейбол, посмотреть на звёзды и послушать мудрого человека, и потому была пристроена к хорошему месту, - это не сидеть с бутылками водки под клубом, но получилось только хуже: Рядинскому грозило уголовное дело. Анатолий Васильевич вынужден был отдать «Солнышко» и начать всё сначала под эгидой зеленоградского научного института.
Постепенно там и тут среди сосен появлялись избушки на сваях, в которых на выходных поселялись учёные – советская голытьба, которую не выпускали за границу, да и широко погулять на югах эти люди возможности не имели, в отличие от номенклатуры.

А в «Солнышко» потянулись партаппаратчики со своими подругами, они гудели над рекой так, что чертям было тошно. Даже до нас доносился оттуда музыкальный бардак, который ночью резонировал от воды. В СССР секса не было, это же известно, русские – самая читающая нация в мире, теперь уже и пишущая, вот только все эти лагеря и зоны отдыха, во множестве построенные по всей стране в козырных местах, отнюдь не служили пуританскому времяпровождению масс. Но я не об этом. Так, досадую помаленьку. Моё дело было растить детей, а не разглагольствовать. Тем более, у реки - только отвернись.

Когда у тётки Татьяны корова бывала покрыта, я ходила за молоком в егерскую сторожку за три километра от нас, и там мне довелось услышать страшную историю, как жена егеря недоглядела за полуторагодовалым внуком, упавшим в лужу лицом и захлебнувшимся в течение нескольких минут. Да я и сама видела, как тонут дети. Они не кричат, не барахтаются и не всплывают, а идут камешком ко дну, поэтому я не выпускала своих малышек из рук. Я росла вместе с ними, в лицах читая им детские книжки, укачивая их русскими народными песнями, которых знала во множестве, придумывая новые сказки про лесных жителей, испытывая восторги и плача вместе с ними, ах, как я была счастлива! Но однажды я испытала настоящий ужас. Прибежал деревенский парнишка и, запыхавшись, передал привет от дяди Толи и предупредил о надвигающейся буре.

- По радио передали, - сказал он, - Анатолий Васильевич послал меня сказать, чтобы Вы задраили окна и не выходили после восьми вечера.
- Спасибо, я так и сделаю. Неужели такая страшная буря?
- Ветер двести с лишним километров в час.
Я отвела катер к эллингу и на трёхколёсной тележке по слипу закатила его внутрь, пока паренёк караулил девчонок, после закрыла ставни на двух наших окнах, умыла и уложила детей, и стала читать молитвы – все, какие знала. Ёлка у дома могла опрокинуться на нас сверху, а сам дом стоял на земле, ничем не закреплённый, и в моём воспалённом воображении он плыл по реке, покачиваясь на волнах, впрочем, он был довольно тяжёлым, мог и затонуть…

Я задремала только под утро. Катя затеребила меня:
- Мамочка, мамочка, я кушать хочу!
Открыв дверь на волю и оглядевшись, я увидела множество поваленных деревьев на той стороне дороги, - там их навыворачивало конкретно, ёлки лежали хаотично, как спички, высыпанные из коробки, но наш небольшой ареал обитания буря не тронула, я так и не услышала ни воя ветра, ни шума падающих деревьев, и это было настоящим чудом. Видимо, мы оказались в так называемой «мёртвой зоне», и люди, пришедшие из деревни, очень удивились, что полоса леса вдоль реки осталась нетронутой.
Так у деревенских закрепилось за мной мистическое величание «ведьма». Я кому-то в шутку обронила, якобы, только я постираю свои белые брюки, как обязательно пойдёт дождь, и однажды впрямь явился пятничный гонец с просьбой не стирать белые портки до понедельника, мол, уж очень хочется на выходных погулять без ливня. Не знаю, авторитет ли Анатолия Васильевича так подействовал, или то, что буря обошла меня стороной, но ко мне стали относиться весьма уважительно, и все деревенские водители останавливались, если заставали меня на дороге, ведущей к магазину.

Иванов ревниво относился к тому, что я подружилась с соседями по лесному общежитию, я же никому не накрывала достарханы, в отличие от него, даже напротив, меня угощали то пирогами, то яйцами, когда я таскала дочек выпить парного козьего молочка. Меня уважали уже за одно то, что я жила одна с двумя малышками и не жаловалась. Однажды Женечку вырвало, я испугалась, что она засунула в рот какую-нибудь былинку или, паче чаяния, таракашку, побежала к директору зоны и вызвала скорую, примчавшуюся буквально через десять минут. Докторица осмотрела обеих:
- Мы забираем их в больницу!
- Вы можете поставить диагноз?
- Нет, они обе здоровы, не знаю, что у вас тут случилось, но в таких условиях детям не место!
- Это мои дети, и позвольте мне решать, где им место.

И на этот раз моя паника оказалась излишней, однако я так тряслась над своими девчонками, что мгновенно реагировала на любой пупырышек на розовом тельце, чего уж говорить о подобном криминале. Директор нашего «колхоза», генерал авиации в отставке, пришёл поинтересоваться, всё ли у нас в порядке, и отбил меня у чрезмерно активной докторицы, заверив её, что лично проследит за нашим бытом и предотвратит любую опасность из космоса.

- Я видел, как ты ходишь на катере, а права-то у тебя есть?
- Нет, прав нет, да мы тут недалеко, до «Былины» и обратно.
- Ну, гляди, инспекция поймает, катер отберёт…
- Они тихоходы, за «Сарганом» им не угнаться. Не выдавайте меня, пожалуйста, Ваше степенство, я ведь катаюсь втихаря.

Генерал хмыкнул, лукаво посмотрел на меня и удалился обозревать свои владения, а мы стали жить дальше, как ни в чём не бывало.

В сущности, дураки всегда и всюду живут за счёт умных, причём, во все века. Это такие специальные люди, которым всё хорошо, чем можно воспользоваться, даже если это не их. Они бывают весьма щедры, правда, за чужой счёт. А умники, занятые добыванием и созиданием лишь отмахиваются от дураков, мол, сделайте милость, не мешайте, и в один прекрасный миг с удивлением обнаруживают, что оказались полностью ограблены, обездвижены и сданы в утиль. Чтобы рожать детей от мужчины, одной его красоты мало, нужны ещё ум, доброта, понимание и широта натуры, подлинность которых очень сложно определить за театральной ширмой из общих фраз и желания понравиться.

Иванов был уверен в своей доброте и широте натуры, он обижался, как ребёнок, если его уличали в невыполнении данного слова.
- Моё слово, хочу даю, хочу – назад беру! – ответил он мне как-то, и я в очередной раз не нашла, что сказать. Ругаться и выяснять отношения для меня нож острый, я всего этого наелась ещё в детстве, завидую женщинам, которые не стесняются отбирать у мужей зарплату и выдавать им по рублю на обед. Лично для меня это унизительно. Как надо, я не знаю, знаю только, как не надо.

Ну, допустим, я начала бы требовать, чтобы Иванов отдавал мне зарплату. При моём образе жизни, когда я занята, в основном, с детьми, что бы я стала делать с этими деньгами? Тяги к накопительству у меня не было, потратить их было не на что, а представить униженную фигуру Иванова, стоящего на коленях, было выше моих сил. Нет, о рыцаре на белом коне я никогда не мечтала, как вообще не хотела выходить замуж, но дети были моим единственным смыслом жизни на данном отрезке времени, и унижать их отца, каким бы он ни был, для меня не представлялось возможным.

Однако Иванов, не выполнивший своих обещаний расти, цвести и пахнуть не сивухой, а хотя бы теми полевыми ромашками, которые он завёз мне в санаторий для беременных, никаких неудобств не испытывал, напротив, постоянно пытался опустить меня на свою ступень. Я лишь спросила его однажды: «У тебя вообще совесть есть?», и он ответил со смехом: «Есть, тебе её показать?»

 Жизнь делалась невыносимой. С одной стороны, свекровь с её рабоче-торговым кайфом, с другой – заводская «элита» с амбициями и желанием доставить себе как можно больше удовольствий. Правда, один раз мы с Ивановым сходили в Большой театр, когда я была беременна Женей. Я знала, что на опере будет весь заводской бомонд и попросила у матери её брусничное платье из «Берёзки», так как уже ни во что не влезала, но мне было отказано. Срочно сшив себе какой-то креативный балахон, я всё же создала видимость эталона красоты, но с удивлением обнаружила, что муж не влезает в синий вельветовый пиджак, в котором расписывался, увеличившись аж на два размера.

- Вот видишь, мне даже надеть нечего! – он сам искренне удивился, что раздался вширь.
- Пива надо меньше пить! Иди в том, что есть, тебя разглядывать не станут.
Я знала, что весь партер займёт наше заводоупраление, и среди этих светил авиационной промышленности будут те, кто оказывал мне знаки внимания не только как молодому специалисту. Хотелось быть на высоте, насколько это возможно. Нет, не из отчаяния, а из чувства собственного достоинства. Когда-то на заводе состоялся концерт самодеятельности, на котором я была ведущей и участницей спектакля, я помнила восторженное отношение к себе заместителя начальника производства Климовицкого, он названивал мне по чёрной вертушке, вызывая нездоровое любопытство сотрудников и моего непосредственного начальника, ведь телефон этот стоял на его столе и соединялся с генеральным, вот потому я не хотела выглядеть мокрой курицей с животом…

После Большого театра крёстная Женьки, Светочка Монахова, сказала мне, что я произвела неизгладимое впечатление, кости мне, конечно же, помыли, однако остались довольны тем, как я держалась. Про Иванова не было сказано ни слова.
Момент крещения младшей дочки я опустила, но в этом событии не было ничего, что было бы интересно посторонним. Просто мне стало глубоко наплевать на то, как это скажется на карьере парторга цеха, мы пошли в храм Всех Святых на Соколе и крестили ребёнка. Женьке исполнился месяц отроду, было ещё тепло, несмотря на глубокую осень. Светочка как раз только что вышла из клиники неврозов, куда попала по вине светила советской поэзии, херра Евтушенко.

А дело было так: светило согласилось дать концерт для работников ОКБ и заводоуправления, после чтения стихов оно наклюкалось до положения риз, - кто ж из творческой элиты когда-либо отказывался от халявы, тем более, что стол для гиганта мысли был накрыт с особым тщанием, - и не смогло сесть за руль своей машины. Светочка вместе с приятельницей из профкома, такой же старой девой сорока с хвостиком, - обе они были из славной династии авиастроителей коммунистического разлива с пуританским воспитанием, -  предложили Евгению ибн Евтушенко заночевать в Светочкиной коммуналке на Песчанке, которая находилась на расстоянии «рукой подать» от проходной.

Приведя поэта, придерживая его с двух сторон, в квартиру, где вторая комната принадлежала геологу, находившемуся в отлучке, Светочка, имевшая ключ от этой комнаты «на всякий пожарный», рассчитывала положить там бесчувственное тело гения, однако с этим ничего не вышло. Евтушенко оправился и потребовал продолжения банкета, и, пока смущённые старые девы готовили на кухне бутерброды и нашаривали бутылку кахетинского вина, гений разделся догола и, крутя на пальце заграничные труселя, предстал перед дамами, вошедшими с подносом, в своём натуральном виде.
- Ну, что, старые ****и, покажете мне стриптиз? Вы же для этого затащили меня в свой клоповник?
После минутного оцепенения дамы кое-как пришли в себя и вытолкали голого гения за дверь, отправив следом его шабалы, после чего обе-таки долго страдали нервами, а Светочка попала в Соловьёвку вместе с постигшим её разочарованием.

- Вот ты смеёшься, - говорила она мне, - а ты знаешь, как я любила его стихи! Ты не представляешь, что значила для меня его поэзия…
У меня никогда не было кумиров, а разочарование я и так испытывала практически каждый день. Да и не любила я ни Евтушенко, ни Бэллу, хотя она тоже по касательной мелькнула в моей судьбе. Для меня вся эта экзальтированная публика была всего лишь декорацией современности, её, побитыми молью, кружевами, настоящая жизнь казалась совсем другой, без закатывания глаз и заламывания рук. Она пахла детскими пелёнками, молоком, тополиными почками, мокрой собачьей шерстью и яблоками.

Вот, что хотите со мной делайте, но я никогда не признавала термина «профессиональный поэт».  Можно быть профессионалом в любой профессии, но только не в служении музам. Это воистину служение, если только не ремесленничество за деньги, разумеется. Настоящий поэт не может быть ремесленником, по определению.
У меня была хорошая школа по редактуре, я подрабатывала по-разному, однако, чтобы по-настоящему поразиться словом, надо перебрать кучу такого словесного хлама, что мама дорогая. Мандельштамом надо родиться, научиться подобному мастерству невозможно, если только не своровать написанное, чем многие, к сожалению, в наше время грешат, причём, довольно любуясь собой. И тогда я представляю голого херра Евтушенко с трусами на пальце…

Но я опять не об этом. На очередь на увеличение жилплощади нас не ставили, так как по правилам (интересно, кому это пришло в голову, я бы расстреляла этого негодяя) на каждого проживающего в квартире должно было приходиться пять метров квадратных. У нас были излишки по тридцать сантиметров на рыло. Хочешь, плачь, а хочешь, смейся. То есть, двоих детей оказалось мало, нужен был третий, и тогда нас должны были поставить на учёт. Я дёрнулась подать на развод, но Иванов заявил, что отсудит у меня детей, поскольку он, как парторг, высокооплачиваемый член общества и судебный заседатель, сумеет доказать мою полную несостоятельность.

Тогда в письменном виде я отказалась голосовать на выборах, но урну мне принесли на дом два поддатых комсомольских работника и, пошатываясь под её весом, свято заверили, что предпримут все усилия по постановке нашей семьи на учёт, надо только вот эту бумажечку засунуть вот в эту дырочку. И я повелась. Но на следующий день меня даже не вспомнили, а бывший смершевец, увешанный орденскими шпалами, тщедушный старичок-паучок в замусоленном пиджачке, занимающийся ордерами, резко отбрил:
«Рожай третьего, потом приходи!» Свекровь ехидно пошутила:
- Подожди, пока я подохну, квартира тебе достанется.

То, что она называла квартирой, меня не устраивало. Андрюша только что ушёл в армию, с трудом окончив десятый класс не без моей помощи, но ведь он вернётся, женится и… К нему и без того захаживали друзья-товарищи, после которых мне частенько приходилось мыть пол, они были дружелюбные ребятишки, но их было немало. А что дальше? Иванов, то ли в пику матери, то ли, чтобы привязать меня окончательно, начал уговаривать родить ещё одного ребёнка. Единственное, что привлекало в таком раскладе, это то, что я смогу сидеть дома с ребятишками и, самое главное, любить новую жизнь так же, если не больше, чем те две, что у меня уже есть. Говорят, что женщина становится матерью только после рождения третьего малыша, не знаю, можно ли быть более сумасшедшей мамашей, чем я, ведь я бы нарожала и десятерых, было бы от кого.

Я обеими руками за видовое разнообразие, но откуда в нашем «читающем» обществе столько идиотов? Прошло немного времени и нашествие незваных гостей возобновилось. Я поменяла тактику и стала прятать добытые продукты. Готовить для орды я тоже отказалась, брала детей и уходила к Анатолию Васильевичу, а Иванов гоношился у керосинок самолично. Нравится ему, да пожалуйста, нервы дороже. У Берендея по выходным собиралась творческая интеллигенция, люди привозили угощение и музыкальные инструменты, компания создавалась тёплая и весёлая, многие приезжали с детьми. Какое прекрасное это было время!

Лето подходило к концу, девочки заметно подросли, забирать нас Иванов явился вместе с матерью. Я наснимала за лето пятнадцать фотоплёнок, лежали они с детскими вещами в рюкзачке, который свекровь оставила в автобусе. Как жалко мне было этих чёрно-белых пейзажных и портретных снимков! Вот скажите мне на милость, какого хрена эта баба пёрлась в такую даль, если только ни сделать мне гадость подобного рода. Когда она выхватывала у меня рюкзачок, я сказала ей, что в нём находятся важные для меня вещи.

- Ты что, считаешь, что я недостойна сохранить твои ценности?
Она уже однажды «сохранила» бриллиант в один карат, купленный мной по случаю. В СССР воровали все и всё, по нашему ОКБ ходили и не такие диковины. Как-то мне предложили серьги Лионеллы Пырьевой – изумительные золотые капли с изумрудами и бриллиантами, - нашли, кому предложить.  Правда, я никогда не прибеднялась и в очередях не стояла, предпочитая переплатить, но приобрести то, что нравится. Может быть, поэтому меня принимали за состоятельную женщину. Однажды я купила один крупный бриллиант и два маленьких, ювелира нашла, серьги он мне сделал в виде скрипичных ключиков, а на кольцо денег не хватило, так и лежал камушек в коробке с ватой. Свекровь рылась в моих вещах, как рассказывал Андрюша, хвасталась перед приятельницей моими трусами, и коробочку с бриллиантом тоже в руках подержала… Я спохватилась, когда его там уже не было.

Мне бы вцепиться в рюкзачок, но я доверилась судьбе и осталась без детских фотографий. Пропущено было самое сладкое время, когда малышки находились в естественной среде и открывали для себя лесное царство. А свекрови было плевать, она только плечами пожала, мол, подумаешь, ещё наснимаешь, как будто можно было повторить неповторимое.

Незаметно подступили холода, обычная домашняя рутина в тесной квартире не давала продохнуть ни минуты, Андрюшины родительские собрания, на которые мне приходилось ходить вместо его матери, добывание одёжки и обужки для девчонок, беготня по магазинам в поисках продуктов, - хорошо ещё, что прошлой зимой мне удалось купить финские сапоги на плоской подошве, тоже история с приведениями. Соседка сказала, что «выбросили» обувь на Куусинена, я сунула ей девчонок до возвращения Иванова с работы и полета на троллейбус. Отстояла на морозе два часа вопреки своим барским принципам, - не в Мишкиных же сапогах гулять с коляской по льду, - а магазин закрыли за пятнадцать минут до восьми практически у меня под носом.

Ну, я тут же организовала митинг, благо возмущённых было много, мы начали скандировать разные нехорошие слова, продавцы вызвали наряд милиции, однако унять меня было невозможно, - дома грудной ребёнок, а я неизвестно где, неизвестно почему. Мне вынесли упаковочную бумагу с надписью «выдать подателю сего сапоги» и подписью заведующей, с трудом уговорили прийти к открытию магазина, мол, кассу они уже сняли, и объявили, что со мной вместе обслужат всех оставшихся, так как при появлении милиции почти вся очередь разбежалась. Но наутро явилась только я одна, видимо, мне действительно было больше всех надо.

Думаю, что у свекрови была возможность достать что угодно, но она не заморачивалась, сама ходила, как бомжиха, а зарплату оставляла в сейфе на работе, видимо, боясь её потратить на нас или прятала от Иванова, чёрт её знает, мне лишний раз думать об этом было недосуг, это я теперь мудрствую лукаво. Впрочем, в чужую голову не влезешь, мне и своих тараканов хватало. Между тем, время бежало сломя голову, я постоянно не высыпалась, а Иванов пытался уговорить меня отдать детей в заводские ясли-сад.
- Ну ты сама подумай, тебе же легче будет!
- Легче от чего? От того, что дети где-то и с кем-то, а я вся такая невозможная на работе целый день чаи гоняю?

Ещё одно лето, отпуск без содержания, и-таки пришлось отвести девочек в детский сад. Отзывы о нём были хорошие, антураж тоже вроде неплохой, единственное, что меня убивало, это поднять с ранья малышню и тащить в холодном троллейбусе незнамо куда. Сонные девчонки хныкали, а у меня разрывалось сердце. Да, я понимаю, что миллионы матерей с готовностью отдают детей в гос. учреждения, но для меня это была личная трагедия. Весь тот период, когда мои дочурки ходили в детский сад, стал для меня нравственным кошмаром, и выдержала я его недолго. Во-первых, малышки стали попеременно болеть, а это выбивало меня из колеи, во-вторых, я чувствовала себя предателем, вручая их толстозадой молодой тётке без проблеска интеллекта в глазах.

Однажды, забежав в садик среди дня, благо он находился под окнами ОКБ, я застала Катюшку сидящей на горшке под открытой фрамугой в кафельном туалете, возмутилась, отчитала няньку, после работы пришла за девочками, а Женя сидит одна одинёшенька в раздевалке в своей каракулевой шубке перед шестисотлитровым аквариумом и плачет в то время, как все дети выстроены, словно солдаты на плацу, во дворе. Я нашла воспитательницу за углом здания, она курила и трепалась с молодым человеком, развязно кокетничая.
- Это что Вы тут устроили? Почему мой ребёнок сидит в группе? А если она захочет полезть за рыбками, Вы не думали об этом? Вдруг бы она утонула в этом аквариуме? Я уголовного дела дожидаться не стану, я сама Вас удавлю, как кошку паршивую!
- Вот приходите и сами ей верхнюю пуговицу застёгивайте! У неё петелька тугая!
- А остальные дети почему стоят в линейку на морозе?
- Это моё дело! Я оставила там самую старшую наблюдать за теми, кто плохо себя ведёт. Ей уже пять лет!
- Ах, пять лет, ну-ну, ещё и стукачей воспитываете? Ну ты и тварь!
Воспиталка чуть не подавилась сигаретой.

Я взяла девочек в охапку и увезла домой. Наутро я оставила их с Ниной, а сама поехала на работу и написала заявление об уходе. Сотрудники, видя моё состояние, ни о чём не спрашивали, только начальник посетовал, дескать, подумай ещё. Меня вызвали в профком и попытались отчитать за то, что я оскорбила «заслуженную» воспитательницу детского сада.
- Идите вы все к чёрту! Мои дети рождены не для издевательств, не для галочек и не для того, чтобы Ваши завиральные сказки сделать моей былью! Я не собираюсь перед Вами оправдываться, одной своей показухой и Вы скоро сыты не будете!

Иванов был расстроен моим поведением, ему как парторгу цеха поставили на вид, что я позорю приличное ведомственное заведение, практически, одно из лучших в городе, но мне было на это начхать с высокой колокольни. Я сама как-то обошлась без детского сада, вот и мои дети обойдутся, а муж, вместо того, чтобы кормить случайных знакомых, пусть позаботится о своей семье, пока я подумаю, как мне быть дальше.

Если бы только у меня была хоть какая-то поддержка от матери, но я даже мечтать об этом не могла, дедушка написал, что маман неожиданно вышла замуж и просит их с бабкой прописать её нового мужа в квартире. Надо было срочно вмешаться. Маман позвонила мне на работу и игриво сообщила, что познакомилась с представительным мужчиной в кожаном пальто и с золотой печаткой на пальце, но я не придала этому значения, занятая мыслями о детях, и вот чем обернулось. Как же они все меня обложили, просто как немцы под Москвой.

Закупив кое-что из продуктов и оставив детей с Ивановым, я в ближайшее воскресенье отправилась к родным. В письме дедушка называл моего нового отчима «атистентом», какая же неподражаемая ирония была в этом эпитете! Атистент был точная копия Горбачёва, только без пятна надо лбом. Он улыбался, открывая золотую коронку, и в улыбке его было нечто хищное, спрятанное под нарочитую доброту. При разговоре он как бы подпрыгивал всем туловищем, во всяком случае, так казалось, но оставался стоять, не отрываясь от пола.
Я уединилась со стариками в их комнате, и они рассказали, что им удалось узнать. Атистент «ради любви» к моей матери развёлся с женой, от которой имел взрослую беременную дочь, и всё это обреталось в хрущёвской однушке.

- Как думаешь, соглашаться нам, ай нет? – бабушка вопросительно смотрит на меня, - она ведь нас поедом сожрёт, если мы не согласимся. Он её с работы встречает с цветами, она, как коза, от счастья млеет.
- Встречает? Что ж такого?
- Специально на электричке ездит в Долгопрудную, боится, что украдут, - дед засмеялся, покосившись на дверь. – Небось, и нас сейчас подслушивает.
- Да пускай слушает, он мне никто и звать его никак. Вы, конечно, в праве поступить, как вам заблагорассудится, но я думаю, что этот человек появился здесь не просто так. Вы его пропишете, он с матерью разведётся и разделит вашу квартиру. У него вид благополучного отца семейства, который пришёл облапошить дураков, только и всего.

Я оказалась права, брак моей матери продержался до весны, когда Атистент понял, что уговорить стариков не удастся, он сам подал на развод и вернулся к жене. Видимо, она его и благословила на подвиг самопожертвования ради жилплощади. Как же всё-таки в этом мире всё предсказуемо, если хоть немного подумать!
Но маман сказала мне, что она меня ненавидит и никогда не простит за то, что я всю жизнь мешаю ей наладить семейное счастье. Впрочем, мне бы её заботы.

Первый инсульт бабушка пережила относительно легко. После очередного скандала, устроенного матерью, она слегла, у неё отказали ноги. Мать не унималась и переругивалась с бабушкой из-за закрытой двери, невзирая на её состояние. Впрочем, кто из них был больше болен, можно было поспорить, - бабушке от природы досталась на редкость мудрая и прозорливая голова, которую не затронули дегенеративные возрастные изменения. После второго инсульта она ходила своими ногами, правда, говорить стала очень мало. Первое, что она просила после выздоровления, это отвести её в баню.

Я приезжала не так часто, как хотелось бы, детей таскать по электричкам было весьма проблематично, да и бабушка на них практически не реагировала. Мы с ней просто сидели рядышком, и она молча гладила мои руки. В глазах её стояли слёзы.
- Мне скоро уходить, как вы тут жить станете, не знаю, но ты квартиру матери не оставляй, она всё по ветру пустит.
- Бабушка, да я же квартиру в карман не положу, это не кошелёк. И потом, она твоя дочь, стало быть, наследница.
- Какая она наследница, её истолочь и назад у жопу проволочь! Тебе бы ещё мальчика родить, одни девки – это плохо, твоей крови там нет. Ты роди пацанчика, он тебе утешением будет. Я часто горюю по своим сыновьям, одно утешает, что мы с ними скоро встретимся.

С невесёлыми мыслями я покидала свою бабулю, она ветшала духом, обрастала какими-то неземными мыслями, запиралась в раковину молчания, её не трогали мои подношения, она стала совершенно равнодушна к еде. Впрочем, она и до того не особо радовалась накрытому столу, только тщательно собирала каждую крошку хлеба в ладонь и стряхивала в рот со словами «вы голода не знаете, и слава Богу». Мать над ней смеялась, а я как-то незаметно для себя перенимала. И вот я задумалась над её словами о сынишке. А на меня стоит только посмотреть, как я уже беременна. Так и случилось, как бабушка велела.

Между тем, я вернулась на завод, правда, не в ОКБ, а во вневедомственную охрану, поскольку график там был сутки-трое, и он меня весьма устраивал. Посоветовала-то крёстная младшей дочки, Светочка Монахова, она же и порекомендовала, так что, никаких препятствий и вопросов не возникло. Допуск у меня уже был, к тому же, я продолжала заниматься народным книжным магазином ко всеобщему удовольствию. Продавцы всегда оставляли для меня дефицитные альбомы с репродукциями, нагрузка была и вовсе невелика, так как один мой приятель ездил в загранкомандировки и привозил импортную косметику, а я дарила её заведующим отделами, вот они и совершали круговорот в природе. Наверное, мало кто помнит магазин «Дружба» на улице Горького, где на прилавках лежали открытки с видами, а глянцевые книги необыкновенной красоты, в основном, доставались «почтовым ящикам», если они были в том заинтересованы. Думаю, я утаскивала львиную долю этой продукции в своих очумелых ручках и сама собрала недюжинную коллекцию альбомов с картинами мировых музеев и отдельных художников.

По книгам и их упаковке можно было судить о странах, в которых эти книги издавались. Например, самыми неаккуратными были Польша и Болгария. В альбомах могли быть вырваны страницы, суперобложки помяты, а переплёты повреждены. Приходилось обменивать брак. Немцы, Чехи и Югославы были максимально педантичны и аккуратны. Про финнов и говорить нечего.

Однажды парторг завода, герр Ливанов, худой и высокий, как жердь, решил поехать со мной «на добычу», будучи недоволен теми открытками и тонкими книжками, которые прилагались к альбомам в виде пресловутой нагрузки, он неожиданно залез ко мне в микроавтобус, всю дорогу пыхтел, согнувшись в три погибели, устроил в магазине скандал, и мы вернулись обратно ни с чем. Однако на ухо мне было сказано:
- Мы понимаем, что это не твоя вина, а потому приезжай, мы всегда дадим тебе то, что ты захочешь, поштучно, а договор с вашим предприятием на этом расторгается.
 
Светочка расстроилась необычайно, ведь альбомы были своего рода валютой в обществе «ты мне, я тебе», однако, какого ляда надо было подсовывать мне этого желчного язвенника с дурным характером, посчитавшего, что ему все должны, когда подобные отношения всегда держались исключительно на личном обаянии? Мне-то и вовсе было уже не до альбомов, если честно. Я только-только успевала поворачиваться. Два дня в неделю у меня была смена и дети оставались то с отцом, если это был выходной, то с Ниной, то с моими милыми пожилыми соседями. Зато потом трое суток я безраздельно наслаждалась общением с моими малышками.

Иванов уговорил меня отправить их на заводскую дачу хотя бы на одну смену, и я опять, как дура, пошла у него на поводу. Место это мне было хорошо известно: зимой на лыжах я пробежала в той степи «за честь завода» двадцать километров, - заблудилась, сойдя с дистанции, и всё же пришла восьмая из остальных сорока молодых разгильдяев, с вечера пивших и куривших в палатах пионерлагеря. Ненавижу сборища подобного рода, но, что поделаешь, ещё противнее, когда тебя униженно просят. Мне всегда сложно сказать «нет», глядя в глаза побитой собаке. Я со скрипом согласилась, потащила с собой детей, и долго искала место, где бы не воняло табаком.

И вот мои дочки уехали в детсадовский лагерь вместе с другими заводскими детишками, чтобы повторно окунуться в соцреализм. Моё сердце выдержало ровно одну неделю.
- Куда ты собралась, оставь детей в покое! Они там от нас отдыхают! – Иванов был очень недоволен.
- Одной три, другой два, ты считаешь, что они уже забыли, что у них есть папа с мамой?
- Не забыли, но им там весело.
- Вот я и посмотрю, насколько им весело.

Воспитательница увидела меня издалека. Она вела детей то ли на прогулку, то ли на завтрак, я не знала, как у устроен быт в этих облупленных голубых корпусах, но при моём приближении толстозадая девица схватила Катю и Женю за руки и чуть ли не волоком потащила их назад, бросив всю группу на тропинке. Девочки разревелись, я ничего не поняла, - прятать от меня она их увела что ли? Ускорила шаги, подошла к крыльцу и увидела своих детей с поспешно замытыми рожицами и пробками зелёных соплей в маленьких носиках. «Хорошо ещё, что сопли не до колен», - подумалось мне, и мы успели на обратный автобус.

Иванов неистовствовал и кричал, что я ненормальная мать.
- Твоя мать нормальная, я знаю, брат твой зимой в сандалиях ходил, но это мои дети, и они будут одеты по сезону. Я их в лагерь отправляла со справками о здоровье, а теперь мне надо их лечить и брать больничный.
И я, испытывая чувство страшной вины, как могла, старалась отогреть моих малышек нежностью и лаской, и мне было наплевать на косые взгляды свекрови, каждому, как говорится, своё. Капли в нос, знаете ли, тоже приятного мало, счастье, что температуры не было.

Когда наши с Ивановым выходные совпадали, мы ездили на Истру. И вот однажды в один такой счастливый уикенд оказалось, что неподалёку от нашего аэродромного домика два весельчака, напившись, не поделили свою фемину и не нашли ничего лучшего, как удавить её и бросить в речку. Были они из ИТР какого-то «родственного» производства, - или с серии «Знамя Труда», или вовсе с Яковлева. И вот сижу я вместе с пузом на крылечке, чищу картошку, дети колупаются поодаль в песочке, Иванов в плавках и плащпалатке стоит напротив в позе постового в окружении своих приятелей, и тут на тропинке появляется толпа. Впереди – мой хороший знакомый с кинокамерой на плече, мы когда-то вместе учились в авиационном, а за ним - следаки с Петровки. Стас остановился, мы начали общаться, радуясь встрече:

- У вас тут бабу утопили, не страшно?
- Так её уже утопили, чего бояться-то?
- Которые тут твои?
- А все мои, особенно вон те две симпатичные.
- У меня тоже есть.
- Счастливчик.
Мы смеёмся, Иванов злится, - Стас красивый плечистый малый, ничуть не хуже Чингачгука. Но ему нужно догонять сотрудников, он прощается, а Иванов фыркает презрительно:
- Беременная с двумя детьми посреди леса мужика нашла! Посмотрите на неё!
Однако его дружбаны смотрят на меня с восхищением, я это вижу, и мне совершенно безразлично, что там восклицают плавки в зелёной плащпалатке.

Дома произошёл ещё один трагичный случай. Я что-то варила на кухне, дети играли в гостиной на софе, свекровь попивала «портвешок» и пялилась в экран телевизора. И вдруг я услышала сдавленный детский крик. Влетела в комнату и застала испуганную Катю над Женечкой, лежащей без сознания. Её глазки закатились, будучи открыты, она не дышала. Я стала делать ей искусственное дыхание, она пришла в себя и закричала: «болини, мама, болини!» Не выпуская её из рук, я побежала к соседке вызывать скорую помощь. Машина приехала быстро, мы с доктором добились от старшей дочки, что же произошло. Оказывается, во время игры Катюшка толкнула Женю, за ней это водилось, и мелкая ударилась спинкой о штырь, торчащий из батареи. Интересно, кто придумал это чудо со штырями, и какую функцию они выполняли?

- А это кто тут напротив сидит? – докторица разгневанно кивнула в сторону свекрови.
- Это наша бабушка.
- Отравила бы ты её!
Я засмеялась, хотя впору было заплакать. Бабушка уже остекленела. Мы поспешно спустились к машине скорой помощи, оставив Катю у Нины, и поехали делать Женечке рентген. Слава Богу, с почкой всё обошлось.
- Я ведь не просто так тебе это сказала! Всего одна поганка, бутулизм, экспертиза не придерётся! – врач говорила вполне серьёзно.
- Нет, я такой грех на душу не возьму. Сама помрёт. Она по колдунам  бегает, ненавидит меня, её ненависть сожрёт.

Нас привезли домой. Я немного успокоилась. Назавтра у меня были сутки, и я с трудом оторвала от себя детей. Половину бригады повезли на стрельбы, и, ах, какое удовольствие было пострелять по целям, выколачивая из себя вчерашний страх за свою маленькую любимую глупышку, чей крик «мама болини!» до сих пор стоял у меня в ушах.

Среди моих сотрудников были женщины разного возраста – и молодые и преклонного возраста. Я перестала задаваться вопросом, куда подевались надзирательницы ГУЛАГа, их пристраивали именно во вневедомственную охрану, так как больше они ничего делать не умели. Это были полуграмотные, зато патриотичные члены КПСС.  Всего подвизалось четыре смены, в каждой по пять-шесть человек, однако долго почти никто не выдерживал из-за лютости старших «специалистов». Офицером моей смены была как раз такая чертовка: седая зловещая бабища, которая никому не давала задремать даже ночью, хотя мы по инструкции имели право поспать с двенадцати ночи до пяти утра, для чего в каптёрке стояли раскладушки, ведь проходные всё равно закрывались наглухо и находились под сигнализацией, а забор был опутан колючей проволокой.

Скотское отношение к подчинённым было у бабищи в крови. Сама она умела спать сидя, как я понимала, это вошло у неё в привычку в годы изуверства над заключёнными. Мы были для неё точно такими же заключёнными, и особенно её раздражала я со своим беременным пузом. Она могла послать меня ночью без света и фонаря «проверять посты» в ОКБ. Лифты не работали, надо было спотыкаться по лестнице на пятый этаж. Наверное, эта сволочь надеялась, что я упаду и тем доставлю ей садистское удовольствие. Однако во время ползания по территории я случайно познакомилась с пожарным, молодым пареньком, у которого была беременна жена, и он настоял на том, что будет сопровождать меня во время этих ненужных походов, стоило только мне ему позвонить.

Вадим был хорошим рассказчиком и знал массу интересных историй, чем расцвечивал ночные блуждания по лестницам, взяв меня под руку. От него я услышала потрясающую историю, как во время рыбалки он встретил самую настоящую русалку с хвостом и удирал от неё, побросав рыболовные снасти. Короче, нам не было скучно, что выбешивало начальницу смены. Она шипела, клеймила меня нечленораздельными словами, но сделать ничего не могла. А вскоре к нам перевели девицу моего возраста, дочку работника Моссовета. Звали её Татьяна Муромцева, была она тощей амбициозной блондинкой, которая не слишком церемонилась с вертухайкой, и так я получила ещё одно подкрепление.

Татьяна обратила моё внимание на то, что наша начальница имеет обыкновение спать, сидя на табурете. Глаза её всегда были открыты, но они подёргивались бельмами, как у змеи. То есть, за многие годы «профессии» она отрастила себе настоящий рудимент. Это было воистину страшно. Мы махали руками перед лицом изуверки, она не реагировала, но чутко отзывалась на звуки, которые изучила в совершенстве. Стоило нам скрипнуть раскладушкой, как надзирательница вскакивала с места, мы замирали, а после разражались хохотом, добавляя масла в огонь. Представляю, что бы она с нами сделала, вернись её время.

Работали в охране и другие интересные персонажи. Например, тётя Маша, у которой было прозвище «и мне надо». Несунов на заводе обреталось множество, тащили они всё, что плохо лежало, через старую проходную. Тётя Маша, опытная «таможенница» на пенсии, как правило, вопрошала:
- Что несёшь? – удостоверившись, что вещь нужная, она говорила: «И мне надо!» Надо ей было всё.
Так работяги, выносящие пакетик клея, взяли у неё ключи от квартиры и загрузили туда дырявый мешок с цементом, благо жила тётя Маша в заводском доме неподалёку от проходной. Про неё ходили легенды, однако после мешка с цементом тётю Машу уволили.

В другой смене начальником служил Сергей, инвалид, отец троих детей, с которым Татьяна была хорошо знакома, так как их отцы дружили, - оба были фронтовиками. Сергей учился в литинституте, писал дипломную работу. Мы с Танькой угорали над его полярными медведями, сидевшими на полярных берёзах. А что, золотой век литературы канул в Лету, восходила звезда армии графоманов. Итак, Сергей много лет стоял в очереди на получение жилплощади, не хочу врать, кажется, пятнадцать. У его отца-генерала была трёшка, из которой он выпер бывшую жену и сына, женившись на молодой. Брак оказался неудачным, так как молодая была лесбиянкой и в первую же брачную ночь заперлась со своей подружкой – свидетельницей на свадьбе, захлопнув перед генералом дверь. Генерал поскрёбся-поскрёбся, да и успокоился, признаваться в подобном фиаско перед сослуживцами не стал, так и жил, мирясь со «своими девочками».

А Сергей однажды взял из сейфа табельное оружие, поймал такси, приехал в отдел учёта жилой площади и под дулом пистолета добыл себе ордер на трёхкомнатную квартиру. Потом жалел, что поскромничал, детей-то у него было трое, можно было отхватить и пятикомнатную, ведь обхезавшийся дедушка, сидевший на распределении, вывалил ему все ордера, какие были.
- Вот я балбес хромоногий, - восклицал наш литератор. Но поезд уже ушёл.

Людмила Евгеньевна Мурашко уложила меня на сохранение, чтобы дать хоть немного передохнуть. Но, как я могла отдыхать, не видя своих детей?
- Успокойся, у них есть отец и две бабки, как-нибудь присмотрят, у тебя в животе двойня, это мальчики. Ты же мечтала о сыне, так вот и береги свою мечту, и ни о чём не думай!
Чего стоили эти бабки, я прекрасно знала и попросила Иванова привезти девчонок, так как мне разрешали гулять в больничном садике. Но Иванов взял с собой только Женю и промычал нечто нечленораздельное в адрес Катюшки. Через пару дней он осмелился привезти и её. Над бровью ребёнка красовался гноящийся шрам. Естественно, я сразу вернулась домой.

Несчастье с ребёнком случилось во время очередного «расписывания пулечки», когда Катя с её невероятной падучестью запнулась о кого-то из игрунов, сидящих с ящиком пива перед горой креветок на столе посреди комнаты, ударилась об угол шкафа и залилась кровью. Никто даже не подумал отвезти её в травму, чтобы наложить швы. Я стала отмачивать болячку травами и мазать снадобьями, как учила меня бабушка, владевшая искусством народного врачевания.
- Подумаешь, шрамик, - говорил Иванов, - это мой шрамик!
- Ты ещё скажи, что он её украсил! Теперь я понимаю, что тебе есть чем гордиться! Почему он только не на твоём лице!
Но Иванов только ухмылялся и пыхтел, будто ему и дела не было, что я там бормочу, - какая чушь несусветная!

Служба во вневедомственной охране понижала мой статус не только в глазах бывших сотрудников, но и в глазах собственного мужа, он-то был «заводской элитой». Кто-то откровенно смеялся, видя меня, одетую в униформу, в кабине охраны на новой проходной, кто-то и вовсе крутил пальцем у виска, но мне было фиолетово, я не собиралась никому ничего объяснять, тем более, что дети  смеяльцев и улыбальцев ходили в детский сад, и я имела представление, каково им там было.  Кугутство осуждения было в совочной крови, в ней не было места индивидуальности, носители идеологии марксизма всех стригли под одну гребёнку. Главное было не высовываться, ничем не отличаться от толпы, равномерно размазанной по безбожию и осуждению непохожих.

В один прекрасный день я решила навестить папеньку и показать ему его внучек. Отец был женат то ли третий, то ли четвёртый раз, помимо меня у него был сын, чью мать он застал под своим другом, фото братика он подарил мне давным-давно вместе с книжкой Аркадия Гайдара из собрания сочинений, купленного когда-то для меня. Малыш с обнажённой пиписькой был чрезвычайно серьёзен, как на партсобрании, а с обратной стороны фотографии так и было написано каллиграфическим почерком отца: «Сестричке от братика».

Папенька жил в коммуналке у вокзала. Его жена Капитолина получила эту комнату на первом этаже барака ещё при царе Горохе, военные заслуги отца перед Родиной никому не были интересны. Папаня удивился, увидев меня, даже немного расстроился, что я отказалась пообедать:
- Пап, у вас тут и так повернуться негде, пойдём погуляем, если тётя Капа не возражает.
Мы шли по пыльному городу и отец, не умолкая, рассказывал мне о своих достижениях. На девятое мая его чуть было не убили, когда он при всех своих наградах вступился за какую-то женщину перед пьяной швалью. Гусарские привычки сохранялись у него с детства. Били его тщательно и впятером. Он сутки пролежал в сырой канаве, потом с трудом добрался до дома, и (о, чудо!) никто не догадался снять с него ордена и медали.

Ещё папенька поведал мне, что имел неосторожность процитировать без купюр Владимира Ильича Ленина в местной газетёнке, где по совместительству работал корреспондентом, - статья была что-то там про сук империализма, - за что был уволен по собственному желанию и без выходного пособия.
И тут Катя открыла свой прелестный ротик и сказала, что она хочет какать. Катастрофа была неизбежна, я сошла с дороги в пыльные кусты, оставив папеньку с младшей девочкой и растопыренными над ней руками.
- Вы всегда сгёте на улице? - грассируя своей дворянской «р», произнёс величественный дедушка.
- Пап, лучше срать на улице, чем Ленина цитировать, - отпарировала я, держа на весу увесистую Катю.
- А чем вы будете вытигаться? – ехидно заулыбался папенька.
- Так лопухом же, ты что, не вытирался никогда?

Мы простились тепло, овеянные каждый своими приятными воспоминаниями. Мать устроила мне разнос:
- Зачем ты к нему попёрлась, ты не знаешь, как я его ненавижу?! Он тебе алименты платил три копейки, хотя у него были заработки будь здоров!
- Мама, он мой отец, я просто захотела его увидеть.
- Увидела?
- Увидела. А ещё я хотела понять, какая перспектива ждёт моих детей.
- Ты что, решила сделать их сиротами?
- Мы все в этой стране сироты, ты ещё не поняла?
- Аааа, значит, я тебя не растила, душу в тебя не вкладывала?
- Давай оставим этот нелепый разговор, ты же видишь, что я не одна, покорми детей, да мы поедем.
- Ты постоянно ими прикрываешься, лишь бы не разговаривать, лишь бы не работать, лишь бы…

Маман задохнулась от гнева, а я взяла детей за руки, и мы ушли восвояси. На вокзале я купила девчонкам пирожки с повидлом по пять копеек. Мы сели на электричку и отбыли с моей малой родины на большую, где, в сущности, меня ждали сплошные разочарования, но два тёплых тельца рядом, перепачканные повидлом, и два в животе согревали мою душу, и никакие обстоятельства не могли поколебать меня в уверенности, что это и есть счастье, единственное во всём мире.

Лето выдалось жарким. Поскольку у меня были свободные дни, то и по магазинам приходилось таскаться мне, имея при себе двоих детей снаружи и двоих внутри. Никогда не пробовали? Попробуйте, очень вдохновляет, однако я не о своей ноше, а о добрых самаритянах, которым абсолютно всё равно, кто перед ними, вернее, не так, их развлекает зрелище беременной женщины, и основная задача заключается в том, чтобы не дать этой проныре пролезть вперёд.

- Нарожают и думают, что им что-то дадут без очереди!
- Да они просто работать не хотят, мечтают об ордене «мать героиня».
- Они тупые, только и умеют ноги раздвигать!
- Твари они бессовестные, вот что. Тут с одним ребёнком с ног собьёшься, а эти нарожают недоносков и думают, что родину осчастливили.
- Им же приплачивают, вот они и стараются…

Иногда так хотелось засветить по какой-нибудь роже, похожей на говорящий блин, однако я старалась поскорее увести детей подальше от этого быдлятника, чтобы они не слышали подобных слов в адрес своей матери, хотя иной раз я погружалась в уныние: и впрямь, на какую судьбу я обрекаю своих малышей, среди кого им предстояло жить? Эти пророческие мысли набегали, как тень на солнце, я отгоняла их от себя и тащила дальше свой маленький мирок, подобно карусельной лошадке. Я была счастлива вне зависимости ни от чего. Дура? Возможно, но я уже говорила, что тёплые маленькие лапки девчонок компенсировали мою взрослую боль от невозможности сделать этот мир хоть немного добрее.

И тут дед прислал письмо, в котором говорилось, что бабушка снова слегла, её надо помыть, а помыть некому, - мать затыкает нос и отворачивается, а ему одному свою старуху до ванны не дотащить. И я поехала. У маман в гостях был военком, они сидели на кухне за бутылкой вина и ворковали, а мы с дедом пёрли бабульку в ванную комнату. Дед взвалил её на закорки, мне оставалось только придерживать чугунные парализованные ноги, уперев их в свой беременный живот. И тут маман выскочила с кухни и начала орать, дескать, идиотка, только ты одна хорошая, а мы все сволочи, а ты знаешь, что у меня от вони кусок в горло не лезет, и, если ты рассчитываешь получить квартиру после моей матери в наследство, то ты сильно ошибаешься, ты здесь никто и звать тебя никак!

Мы с дедом положили бабушку в тёплую воду, и я начала освобождать её от одежды. Она стеснялась мужа, прожив с ним всю свою жизнь! Мне она доверяла полностью, на её лице отразилось умиротворение, бабуля закрыла глаза… Мне хотелось плакать, но я сдержалась. Дети остались с Ниной, мать - жадная кретинка, дед – несчастный человек, которому я мало чем могу помочь, а я… Что я? Деваться-то мне от них некуда! Неоднократно возникала возможность уехать за границу, но, как бы я оставила бабку с дедом, которые меня вырастили? А мать – это вроде нагрузки к альбому с репродукциями всей моей жизни, хочешь продолжить – получи и распишись, иной раз собственной кровью.

Устроив бабушку в кровати, я засобиралась в обратную дорогу, но тут снова, как чёрт из табакерки, выскочила маман и начала верещать про мои права, вернее, про их отсутствие. И я не выдержала, схватила с дедовой постели подушку и отфигачила родную матушку по морде, в которой явственно проступали черты тех толкушек из очередей, говоривших мне совдепские комплименты. О, вы не видели её удивления, она была воистину ошарашена, что же произошло, как же я посмела покуситься на святое! Но я уже закрывала за собой входную дверь. Мне до слёз было жалко стариков, однако испытывать терпение Нины я тоже не имела права, мои проблемы оставались моими и ничьими больше.

Свекровь практически постоянно пила, с ней творилось что-то неладное. Меня обступал какой-то заколдованный лес, из него торчали рожи, а не лица, по ним я стучала кулаками во сне, а наяву приходилось терпеть и разгребать, терпеть и разгребать, при этом стараясь не навредить своим детям. Соседка Наташа продала мне две «банки» чёрной икры, если эти плоские коробки, как из-под киноплёнки, можно было назвать банками. Подруга Наташи работала врачом на рыбацкой тоне под Астраханью, ей приносили на анализ вёдра икры, она фасовала их по банкам-коробкам и везла в Москву. Стоила эта роскошь семьдесят рублей за единицу, вот мои девчонки и налопались ею от пуза. Надо сказать, что икра им обеим очень понравилась.

Иванов мостился к икре, как только я зазеваюсь, как будто отродясь её не ел. Странно, что свекровь приносила исключительно длинные чёрные отонки, уж не знаю, где они там в рыбе прятались, но полноценной икры от неё было не дождаться. Вообще она была жутко экономная, мясо на рынке никогда не покупала, хотя могла выловить его из кастрюли со щами руками и тут же над кастрюлей съесть. Терпи и разгребай…

Да ну их всех в задницу, жизнь всё равно прекрасна, думалось мне, особенно, за городом, куда мы вывозили детишек при каждом удобном случае. На наш с Катькой день рождения Анатолий Васильевич приплыл на лодочке и подарил мне ленту на лоб и кашпо для цветка собственного изготовления. Я была счастлива, ведь значимее этого человека в моём судорожном бытие не было, в сущности, никого, разумеется, после Катюхи, Женечки и тех двоих чигрушат, что шевелились под сердцем.

Иванов познакомился с какими-то людьми, по своему обыкновению сразу назвав их «друзьями», и активно пытался затащить нас с девочками к этой паре в гости:
- У них трое детей, они тебе понравятся!
С чего он взял, что мне нравятся пары с тремя детьми? «Друзья» жили на Юго-Западной и автобусом семь вёрст киселя хлебать. Я устала, дети измучились, а оно надо было? У Веры и Саши была новая пустая четырёхкомнатная квартира, три девочки разного возраста, которые не проявили к нам никакого интереса, жидкий чай с нашим тортом и бла-бла-бла ни о чём.

Иванов надулся, как мышь на крупу, мол, не умеешь поддерживать беседу, какую беседу, с кем, о чём? У меня на уме дети, как их одеть и накормить, бабка с дедом, брошенные на произвол судьбы за семьдесят кэмэ, свекровь, от которой воняет, не пойми чем, Андрюшины письма из стройбата, на которые отвечаю только я, наконец, работа, во время которой у меня существует только одна дырка в голове, как там девочки…

И вот разъяснилась свекрухина трагедия: рак груди. Она сама себе в этом не признавалась, закладывала в рану вату, мазалась моими кремами, вытиралась моим полотенцем, брала Женю на руки и кормила со своей вилки.
- Саш, скажи ей, чтобы она этого не делала.
- Вот ты и скажи.
- Я говорила, не драться же мне с ней.
- А ты подерись, у тебя получится, - ха-ха-ха, и морда при этом идиотская, как из той же очереди.

А дальше с каждым днём кошмарнее. Нервы ни к чёрту, на работе пара сволочей нас с Танькой откровенно ненавидит. Одна – начальница, вторая – наушница её, которая всё о нас докладывает, как встали, как сели, куда отходили. Я отдыхаю, уткнувшись в своих малышат. Пришла со смены, говорю, - посидите спокойно пять минут, пока мама примет душ. Ага? Ага! Выхожу, на полу белые куделёчки. Спрашиваю, - куколку постригли? Кивают обе, а у Женьки половина черепка лысая. Господи Иисусе, одеваю обеих, тащу в парикмахерскую. То и вовсе крупу рассыпали ровным слоем по полу на кухне, - мама сказку про Золушку прочитала. Сообразительные, горох от гречки отличают…

И наступил тот самый день, который ни в сказке сказать. Увезли свекровь по скорой через Минздрав, Людмила Евгеньевна Мурашко помогла, а после неё меня - буквально через полчаса. И осталась я без мальчишек. Самое страшное и непоправимое, что они не похоронены. Не хочу оправдываться, сорвалась, голова не выдержала, людей не узнавала, память отшибло начисто. Иванов с трудом сдерживал какое-то иезуитское довольство. Он бы и мать не похоронил, если бы с её работы не надоедали и не звонили. Словно в насмешку, после этих трёх смертей нам поставили телефон, звони – не хочу. Свекрухины товарки приехали, расшуровали её вещи, всё золото искали, даже на шкаф слазали.

Было дело, когда мы с Ивановым только заявление подали, Валентина взяла пятнадцать грамм платиновой проволоки, которую подарил мне Владимир Иванович сто лет назад, и семь грамм золотого лома – сломанные серёжки, сказав, что у неё есть хороший ювелир, ну и испортил этот её умелец все драгметаллы. Золото сгорело в платине, а формы и вовсе были кустарные, получилось два осколепка, даже не помню, что с ними стало. Меня познакомили с Геннадием Пименовым, он входил в пятёрку лучших ювелиров Москвы, работал в Оружейке, собственно, этот человек отлил нам два обручальных кольца с серебряными змейками по золотому полю. Так вот, свекрухины подружки, наслушавшись от неё сказок про то, как она меня озолотила, пришли искать это самое золото.

Какое они имели к этому отношение, я так и не поняла, но Иванов пресмыкался перед торгашками так, что на него было больно  смотреть.

Однако настоящий шок я испытала, когда мы стали выбрасывать свекрухину кровать. За ней оказалась настоящая гора окурков от беломора. Я живо представила, как горит эта самая кровать, и как мы с детьми не можем выбраться из тупиковой комнатухи с нашего третьего этажа…
Мне пришлось идти за свидетельством о смерти, правда, я плохо соображала. Врач долго утешал меня, но я сказала, что переживаю не из-за свекрови, а из-за умерших детей.
- Вы же вынашивали их при наличии гнойной инфекции в квартире? Я не знаю, поймёте Вы меня или нет, но природа рака не изучена, так что, постарайтесь не убивать себя отчаянием, у Вас есть ещё дети. Захотите, родите ещё.

Наверное, доктор думал, что мне от его слов станет легче, так же, как и мой духовник, который сказал, что ещё не известно, от чего Господь избавил меня и от чего освободил Кузьму и Егорку. Так я назвала моих сыновей. Иванов о них не вспоминал, до того ли ему было, когда вокруг толпились друзья – старые и новые, когда впереди было лето, и вообще в его незамутнённом сознании не возникало никаких других категорий, кроме приятного времяпровождения за расписыванием пулечек и вкусной жратвы.
Родить ещё? Теперь уже нет. Не в этой жизни и не от этого человека, с которым надо было расстаться, чем скорее, тем лучше.

Я сказала, что подам на развод, а в ответ снова услышала:
- А я отсужу у тебя детей.
И я опять набралась терпения и стала ждать. Чего? Божией помощи, естественно, не могло же всё это длиться бесконечно.

В мае умерла бабушка. Маман не нашла ничего лучшего, как позвонить и сказать: «Бабке плохо, ты приедешь?» Голос у неё был взволнованный, я поняла, что бабуле не просто плохо, раз мать так разволновалась, а, что на самом деле, бабушка отходит. Ехать до них два с половиной часа, и я, конечно, не успела. Да и ноги меня плохо слушались, столько смертей за полгода – это слишком. Маман была страшно раздражена, она открыла дверь с таким презрительным выражением лица, как будто это я убила бабушку.
- Ты не могла побыстрее? Она тебя ждала! – упрёки были заготовлены заранее. – Вот, что теперь делать? Куда бежать, кому звонить, думаешь, я знаю? – она пустила слезу.

Маман всегда изображала обиженную маленькую девочку в сложных ситуациях, с которыми не могла справиться единолично, или если надо было поставить меня в зависимое положение. Бабушка лежала на своём диванчике, как будто только что заснула, у неё было розовое лицо, морщинки разгладились, маленькие натруженные руки спокойно вытянулись вдоль тела. Я отключилась от мамашиных фальшивых причитаний, постояла над бабулей, перебирая в памяти наши последние встречи, и пошла звонить. За телом приехали в течение получаса. Маман спросила, останусь ли я до похорон, заглядывая мне в глаза, - она цеплялась за меня, как за соломинку. Не царское это было дело.

Дед, убитый горем, не мог слова вымолвить и тихо плакал, сидя под иконами. Он не был верующим человеком, ему было намного труднее, чем мне. Конечно, я занялась устройством похорон, чем ещё мне было здесь заниматься. Иванов должен был оформить мне отпуск за свой счёт, а себе взять отгулы. Да я как-то об этом и не думала, задеревенела что ли. Я как будто поместила себя в аквариум без воды, все остальные раскрывали рты за стеклом и плавали там бессмысленно и хаотично.

Приехала бабушкина сестра Ольга, сходу принялась было рыдать навзрыд, но я остановила её жестом, и она умолкла, зло таращась на меня. Перед кем ей было выделываться, я-то как раз знала её, как облупленную. Через день состоялись похороны, я на автопилоте делала какие-то распоряжения, и все слушались, в немногочисленных провожатых чувствовалась некая растерянность, как будто смерть была для них в диковинку. Дедушка на глазах стал меньше ростом, как бы врос в землю, куда ушла любовь всей его жизни. С кладбища мы ехали, прижавшись друг к другу, в том же автобусе, где недавно на полу стоял гроб с маленьким телом усопшей, обёрнутым в белую бязь.

На поминки я не осталась. Мне было не до поминок. Естественно, меня осудили за то, что я не пожелала выпить водки и заесть её холодцом. Но я жила по инерции, внешние проявления чувств в мой адрес меня совершенно не интересовали.

От бабушки мне остались иконка с изображением Христа, пуховый платок, кое-где побитый молью, нитяной ковёр, свёрнутый в двухметровую трубу и колечко с двенадцатью бриллиантами и аметистом, подаренное на рождение Катьки и «убранное» матерью «до лучших времён». Видимо, теперь приспели лучшие времена.

События закручивались вокруг с невероятной скоростью, как будто судьба испытывала меня на прочность. Близкие люди вели себя, как настоящие свиньи, чужие были двух видов – неожиданно близкими и действенно сострадающими, и такими, которые пользовались моей невменяемостью. Со студенческих времён у меня сохранилась достаточно близкая знакомая, Валентина Николаевна Чернова, препод по экономике, в которой я слабо успевала. Эта женщина сама старалась сблизиться со мной и даже попросила стала крёстной матерью её позднего ребёнка - Зиночки. Муж Валентины увлекался студентками, будучи профессором университета, и она решилась на рождение дочери после сорока лет. С сыном её отношения не складывались вовсе, он ушёл жить к жене, поэтому Валентина относилась ко мне с нерастраченной нежностью, чем невероятно меня подкупала. Меня подкупала любая женщина возраста моей матери, относящаяся ко мне со вниманием. У меня тоже были нерастраченные чувства, куда-то же их надо было девать. Я смотрела на Валентину с доверием и любовью, а потому просьба дать ей надеть на юбилей бабушкино кольцо не вызвала у меня ни удивления, ни настороженности. Кольцо она мне не вернула, наплевав на многолетние отношения, предпочтя им красивую золотую железяку. Я была ошарашена её предательством, но мне ли было удивляться?

- Я не знаю, где твоё кольцо, в доме было много народа, оно лежало в вазочке на буфете, наверное, кто-то его взял, я ещё поищу, но не обещаю, - нелепость этой фразы меня доконала, я считала Валентину умной и благородной женщиной. Она как будто сама удивилась, что я вспомнила о кольце по прошествии времени. На этом наша дружба закончилась, мужа Валентина потеряла тоже, он-таки ушёл от неё к очередной пассии. А Женечка нашла на улице два золотых кольца – с жемчужиной и с бриллиантом. Дети гуляли с Ивановым, когда я была на работе, и дочке попались на глаза эти «блестящки», они были в грязи, Иванов хотел их выбросить, но Женечка заплакала, не давая разжать кулачок. Видимо, природа и впрямь не терпит пустоты.

Я позвонила Геннадию Пименову, желая получить совет, не дать ли мне объявление о найденных кольцах, однако он отговорил меня, сказав, что и за меньшее убивают.
С ковром и вовсе была интересная история: мне постоянно названивала Вера с Юго-Запада, она плакалась о своей нищете:
- Представляешь, у меня остались буквально последние копейки, я не знаю, поставить набойки на рваные сапоги или купить овощей. И у девочек ножки мёрзнут на линолеуме, квартира сырая…
Я отправила Иванова с бабушкиным ковром и теми самыми сапогами, добытыми в неравной борьбе с соцреализмом, для мёрзнущих ножек многодетной семьи, а через пару месяцев нищенствующие приятели пригласили нас в гости «на обмывание мебели», купленной ими для всей квартиры. На столе в одной из комнат я увидела кучу всевозможных удостоверений, это были «корочки» специалистов всевозможных московских вузов и предприятий на одно и то же имя. Отец семейства малость смутился, сказав, что он сотрудник КГБ. Вот такой рыбачёк встретился Иванову подле нашего домика на Истре. Случайно ли?

- Мы каждую копеечку откладывали, ты не представляешь, -суетилась Вера, доставая из духовки пирожные в виде лебедей, - это мои фирменные, хочешь, я тебе рецепт напишу?
Да, рецепт мне был просто необходим. С лебедями мне было бы гораздо проще во всех отношениях. Сама я однажды приехала к Вере с теми маломерными джинсами, привезёнными Ивановым из Венгрии, чтобы предложить их Вериной старшей девочке хоть бы за десятку, так как у меня самой денег вечно не хватало, а привычки жаловаться я не имела, занимая и перезанимая с необыкновенной лёгкостью и с такой же лёгкостью возвращая, потому и одалживали, а Вера, не давая мне слова сказать, увидев белые портки, закричала в восторге:
- Смотри, Дина, какие джинсы тебе тётя привезла, как будто знала, что у тебя сегодня день рождения!

Ну и, отведав лебедей, можно сказать, осчастливленная собственным пятикопеечным благородством на проезд в городском транспорте, я вернулась в свои палестины не то, чтобы оплёванная, однако близко к этому. И вот после мебелей и лебедей я решила, что пора заканчивать с этой игрой в одни ворота. Дина занималась конным спортом, две другие девочки – балетом. Выбор между набойками и овощами в эту барскую схему как-то не вписывался. То ли от лебедей, то ли от собственной благотворительности меня стало изрядно подташнивать.

А тут ещё на работе увидели моё новое приобретение в виде серебряных серёжек с бирюзой, - Иванов решил наладить семейные отношения с помощью моей давнишней мечты и заказал их Пименову, использовав серебряную ложечку. Посыпались просьбы, - ювелирки в магазинах не было, а тут такая возможность. Геннадий сам заказов не принимал, - с драгметаллами работать было запрещено, подсудное дело, - просил только описать даму: рост, цвет волос и глаз, возраст, - он всегда попадал в цель, видение у него было безошибочное, и заказчицы оставались довольны. Я лишь передавала мастеру металл, камешки и деньги. Как-то Геннадий обмолвился, что в Оружейной палате практически все камни – подделки. Их давным-давно заменили стразами советские «бессребреники» - предводители строителей коммунизма.

И вот наша с Татьяной врагиня – наушница начальницы со змеиными глазами – пристала ко мне с двумя рваными золотыми цепочками, дескать, надо починить, и тут же сделала очередную подлость, заложила нас за опоздание.
- Покажи мне, что там у неё за цепочки, - Танька взяла золотые обрывки и спустила их в унитаз практически на глазах у хозяйки. Что тут началось! Звонков в милицию мне только и не хватало. Следователем был молодой ушлый парень. Мы сидели в переговорной друг против друга, я понимала, что ментовскую ищейку не интересуют цепочки, как таковые, он чуял, что напал на след ювелира-подпольщика. Лапая меня глазами, следак надувал щёки:

- Немедленно назовите человека, который сделал Вам серьги.
- Как я его назову, если в глаза никогда не видела. Это был знакомый моей покойной свекрови…
- Вы врёте!
- Думайте, что хотите.
- Вы брали цепочки у Вашей сотрудницы?
- Нет.
Я терпеть не могу враньё и лицемерие, но бывает такая ложь, которую называют «во спасение». Не думаю, что Иванов никого не сдал бы в этой ситуации, но его спросить никто не догадался, а я молчала, как Зоя Космодемьянская. Танька и вовсе только плечами пожимала. Хозяйка цепочек рвала и метала, мы прекрасно понимали, что житья нам больше не будет от слова «совсем», а потому перешли на другую работу, благо освободились места в котельной. Татьяну взяли на должность оператора котлов, а меня в лабораторию химводоочистки. Народ в котельной был простой и незамысловатый, весь из подмосковных деревень. График позволял огородникам заниматься своими приусадебными хозяйствами: день, два дня – ночь, смена двенадцать часов.  То есть, те же сутки-трое, только разбитые на две части. Ночью можно было спать, работал один котёл, так что, мы от этого только выиграли.

Химлаборатория представляла собой стеклянную будочку перед тремя гудящими котлами. Они содрогались так, что, казалось, вот-вот взлетят. Сменщица учила меня управляться с реактивами:
- Капаешь три капли красного, четыре капли синего, получается жёлтое, - названий препаратов она категорически не знала. Было бы смешно, если бы не было грустно, вообще-то котлы – весьма опасные агрегаты. Таньку обучали прочищать котлы точно так же:
- Открути этот вентиль, подожди, пока фильтр наполнится, вот индикатор, потом закрути этот и открути тот, спусти воду и включи фильтр в работу.

- Ты хоть поняла что-нибудь? – Танька нарисовала на бумажке схему процесса очистки.
- Неа, тут всё не для среднего ума, цветовая гамма такая, что чокнуться можно, не лаборатория, а угадайка.
- Ладно, привыкнем, мы же не тупее этих крестьян. Зато здесь все весь день чаи гоняют и покурить можно…

И мы начали привыкать.
Старшим смены был некто Витёк, - мужчина лет пятидесяти, похожий на обмылок хозяйственного мыла. Шустрый, суетливый, с быстрыми глазками и короткими ручками, он доходил нам с Танькой до ушей, куда вливал свои вкрадчивые указания. Витёк ел нас глазами, посвёркивая железным зубом. Бабники бывают разными по возрасту и конфигурации, этот был каким-то уж очень оскорбительным. Но никуда не денешься, Витька хотя бы можно было пнуть при случае, в отличие от старшей смены - вертухайки.

Всего под началом обмылка нас было пятеро, за котлами присматривали Тоня, приятная пожилая женщина, и фронтовик, ровесник моего деда, Семён Владимирович. Последний был робким и практически незаметным человеком, старавшимся помочь и подсказать, а то и подменить, если надо. Короче говоря, мы влились в разнородный коллектив, с нашим приходом ставший ещё разнороднее. Тоня постоянно зябла, и я принесла ей бабушкин пуховый платок, а она отплатила мне подокладной иконой Николая Чудотворца восемнадцатого века. Теперь эта икона находится в алтаре храма Трёх Святителей в Болгарии. Ещё в Москве я сделала для неё кивот.

Витёк боялся смерти, он желал жить вечно. Любимой его присказкой было «эх, мне бы красную кнопку, стал бы помирать и нажал бы, чтобы весь мир в труху, одному-то на тот свет отправляться страшно!» Мы с Татьяной смеялись, однако смысл сказанного был невесёлым, такие Витьки часто дорываются до власти…

Татьяна решила познакомиться поближе и пригласила меня в гости. Её муж, Юра Муромцев, оказался симпатичным улыбчивым парнем с вязаньем в руках, он вязал дочке Алисе рейтузы. Жили они в маленькой неуютной однокомнатной квартире в Марьиной роще. Алиса была ровесницей моей Кати, а наша с Танькой разница составляла пару лет, но выпивала моя новая приятельница гораздо больше и с несказанным удовольствием. Юра не пил совсем. Собственно, он-то и занимался домашним хозяйством, обожая свою дочурку. Танька же, выпив этак грамм двести и закурив сигарету, принялась с апломбом учить меня уму-разуму, приглаживая свои редкие белобрысые волосёнки над лисьим личиком в редких веснушках.
- Ты слишком хорошо думаешь о людях, а надо изначально относиться к ним, как к дебилам, они ведь такие и есть.

Юра попытался накормить меня своей стряпнёй, чувствовалось, что ему было неудобно за поддатую Таньку, но я быстро свинтила до дома. Не люблю пустого времяпровождения, выпивки ради выпивки, долгих посиделок, а эти посиделки грозили затянуться, так как на кухне, где мы находились, у балкона стоял ящик с бутылками коньяка.
- Сам покупаю, - сказал Юра, - пускай пьёт хорошее, а не самопал, умрёт, похороню по высшему разряду.
Хоронить Таньку ему не пришлось, с началом перестройки он забрал Алису и уехал в Германию, открыв там какой-то бизнес.

По заводу загуляли ветры перемен, молодёжь заговорила о каких-то молодёжных комплексах, якобы в них можно было получить квартиру. Идеи были самые фантастические, несвойственные для соцреализма. Но именно на этих идеях Ельцин въехал в Кремль, поддержанный молодёжью разваливающегося Советского Союза.
Я потихоньку приходила в себя, насколько это было возможно. Маман отбыла на юг со своим долгоиграющим любовником-военкомом, подкинув мне такого же, как я, полусумасшедшего деда, с которым можно было оставить детей не больше, чем на полчаса, - бог весь, что могли они натворить втроём в песочнице…

Людмила Евгеньевна Мурашко, приехав навестить меня, предложила отправить девочек в санаторий от Минздрава хотя бы на одну смену:
- Ну отдохни с месяц, посмотри на себя, ты же, как загнанная лошадь, тебя самоё пора отправить в Соловьёвку, не знаю, откуда ты силы берёшь! Бледная, худая, краше в гроб кладут. Твоя мать совсем рехнулась!
- Просто она себя любит, я ей даже завидую. Я так не умею.

Наконец маман вернулась с югов, приехала за дедом, а я взяла девочек и отправилась в Минздрав. Пока мы оформляли бумажки и обедали в Арагви, где нам поднесли кем-то недоеденную икру в виде подмётки, пока я ругалась, ловила такси и добиралась до дома с засыпающими на ходу девчонками, мать умудрилась купить у цыган трёхлитровую банку «мёда». Цыгане ходили с этим мёдом по квартирам, но других дураков не нашли. Я сразу увидела границу между сахарной патокой и десятью сантиметрами мёда, взяла эту банку и побежала в отделение на Соколе.

Цыган отловили на Песчанке, с ними был беленький кудрявый мальчик лет полутора, видимо, украденный. Деньги моей матери вернули, а я впоследствии завела московскую сторожевую, памятуя о малыше, кочующем с цыганами. Вот скажите мне, это я такая, или жизнь такая? Ни минуты покоя, постоянно надо находиться на стрёме, иначе труба. Конечно, я отправляла детей в санаторий безо всякого удовольствия. Но ещё чуть-чуть, и я впрямь свалилась бы.

Разговоры о волшебных молодёжных комплексах становились всё громче, однако Иванов отговаривался, что не верит в подобные авантюры. Я сама стать кандидатом на получение квартиры не могла по совершенно банальной причине, - моей прописке в Москве не исполнилось десяти лет. Ей и пяти лет ещё не было, так что, куды бечь, даже моей энергии было бы мало уговорить кого бы то ни было, а особенно, упёртого Иванова. И Танька взялась это сделать. Мы условились, что они с Юрой и Алисиком как-нибудь приедут к нам в гости.

Как раз в это время меня отправили на курсы повышения квалификации, так как я откровенно возмущалась непонятной схемой капанья «красного» и «синего» в виду повышенной взрывоопасности агрегатов, рядом с которыми находилась.

Преподы на курсах были идейные, советского разлива, они особенно напирали на действенность соцсоревнования, а не на нужные мне знания. Одна молодая женщина из этого фиктивного коллектива мне понравилась, так как не старалась выделиться из среды бестолковых перестарков, повышающих квалификацию, умом и красотой, и мы с ней подружились. Она как раз переезжала с квартиры на квартиру, и я организовала нескольких своих знакомых ей в помощь. Вот убейте, не помню, как её звали, зато она оказалась подружкой внучек Горького, да-да, нашего великого, годовщина смерти которого намечалась в «Доме с волной», куда я была приглашена.

С внучками меня познакомили, дом показали, пригласили к столу…Кого там только не было из тех, кто мелькает в телевизоре! И вот я, одетая в югославскую коричневую двойку из «Берёзки», в жёлто-зелёную юбку-плиссе и жёлтые австрийские лодочки на шпильке с бантами, восседаю напротив Ивана Семёновича Козловского и Сергея Михалкова, а Любовь Казарновская, тогда ещё совсем молодая, возмущённо говорит за спиной:
- Петь для этих старых пердунов, не было печали!
Да это же сама история, думаю я, глядя, как старики ругаются промеж собой. Они явно не любили друг друга. Во всяком случае, Иван Семёнович обещал треснуть родителя «Дяди Стёпы» бутылкой с минералкой по его седой башке…

Очередные поминки гения литературы закончились, я прошлась по дому, изучая коллекцию нецке в деревянных витринах, и заметила, как меня внимательно рассматривает Козловский. Лет ему было до черта, но глаз горел по-молодецки. Я про себя улыбалась, было забавно. И вот на выходе из усадьбы меня отловил маленький кругляшок в сером помятом костюмчике:
- Я чтец из театра Вахтангова, - произнёс он пафосно, - у меня совершенно нет времени, а надо проводить Ивана Семёновича до дома, не сочтите за труд, Вы ему очень понравились!
- Не боитесь вручать такой раритет незнакомому человеку?
- Вас привела весьма уважаемая дама, стало быть, Вы своя, Вам можно довериться. Можно ведь?
- Хорошо, давайте Вашего Козловского.

И вот мы шагаем под ручку от Никитских ворот к улице Неждановой. По дороге нам встречаются студенты Консерватории, идущие с конкурса имени Чайковского, девицы ахают и охают, кидаются Ивану Семёновичу на грудь, дарят ему цветы, а он передаёт их мне. Наконец, триумфальный путь пройден, мы оказываемся перед нужным домом. Козловский остановился и начал искать глазами скамейку:
- Присядем, красивая?
- Разве Вы не устали? Вам бы прилечь, а не присесть!
И тут мой спутник начинает подпрыгивать на месте.
- Видите, видите, я ещё многое могу!
- Вижу, но умоляю Вас, не надо прыгать, я за Вас опасаюсь!
- Пойдёмте на скамейку, продолжим наш роман, будемте с Вами целоваться!

Целоваться со знаменитым раритетом в мои планы не входило. Я твёрдо взяла Козловского под руку и увлекла его в подъезд, засунула в лифт, подвела к двери в квартиру и позвонила. Открыла женщина возраста моей матери, очень красивая, строгая, тщательно прибранная, с тюрбаном из разноцветного платка на голове.
- Вот, принимайте! – Не очень вежливо воскликнула я.
Женщина поблагодарила меня кивком головы, а я с облегчением сбежала по лестнице и, поймав такси, поехала домой, напевая «я ехала домой, я думала о Вас…» Водитель улыбался, время от времени поглядывая в зеркало.

Поднявшись на свой этаж, я открыла дверь и застала следующую картину: Иванов в обнимку с Танькой выходил на балкон, а рядом с журнальным столиком стояла десятилитровая бутыль с вишнёвой наливкой, опустошённая практически полностью. Курильщики не заметили меня, и я тихонько проскользнула в маленькую комнату, где под столом нашла ивановские труселя. Переодевшись, я вышла в гостиную, куда в ту же минуту вернулись поддатые до изумления муж и подруга. Я согнула указательный палец и оттянула им резинку на трениках Иванова, - трусов под ними не было.

Танька испарилась мгновенно, а Иванов начал клясться детьми, что ничего не было.
- Клянись своими причиндалами, а не детьми, не смей их поминать! Ты недостоин своих детей!
- Ну, если хочешь, я вступлю в твой МЖК! Ты меня простишь?
- Вступи, потом посмотрим!

Иванов записался в строители комплекса на Демьяна Бедного, это был первый молодёжный блок из семи домов под названием «Атом». А Танька предложила мне своего Юру в качестве компенсации, чем весьма меня рассмешила.
- Он не в моём вкусе, - ответила я ей, - я уже получила компенсацию, а что из этого выйдет, скоро увидим. Во всяком случае, спасибо.

И мы стали отрабатывать нашу перспективу: Иванов на рабочем месте, а я в самом комплексе, выпуская газету, сотрудничая с «Московским Комсомольцем», беря интервью и заседая на всевозможных сходках. Рыть котлован по жеребьёвке выпало кардиохирургам, о чём и был задан первый вопрос господину Ельцину, приехавшему на стройку. Собственно, нам удалось задать ему только два вопроса: как он относится к тому, что кайло в руки предполагается вручить кардиохирургам и что московские очередники будут отодвинуты на неопределённое время, поскольку ни одна стройка не обойдётся без привлечения профессиональных строителей.

На первый вопрос будущий президент ответил, что он «никогда не любил белых манишек и белых манжет», а на второй и вовсе коротко – «ничего, постоят ещё», из чего мы заключили, что умственные способности данной персоны сильно ограничены. К тому же, моя редакторша заподозрила, что перед этим интервью Ельцин принимал горячительное. Что ж, мы получили представление, кто замутил весь этот радостный балаган, на ниве которого выросли наши надежды на получение жилплощади. Начиналась злополучная перестройка, ограбившая страну под весёлые лозунги и пафосный лохотрон под названием «приватизация».

Первые прихватизаторы как раз и заседали на первом этаже первого МЖКовского дома, через пару лет вытянувшегося вдоль улицы Демьяна Бедного. А пока мы жили в суете и ожиданиях.
Кардиохирурги от кайла отказались.

Дети вернулись из санатория, я ужасно соскучилась и просто упивалась общением с малышками, постепенно вытягивая из них впечатления об отдыхе. Катя была всем довольна, она нравилась взрослым, так как умела заглядывать им в глаза, а Женя долго молчала, но потом рассказала, что какой-то мальчик накакал ей на постель, а её заставили взять эту какашку руками и вынести в туалет. Других впечатлений у неё не было. Что это был за мальчик, Женя обозначила одним словом «противный». Видимо, этот мальчик был, кого надо мальчик. Навещать детей в санатории было запрещено, да я и не думала, что кастовая принадлежность распространяется на детей, а надо было думать. Всё же не первый раз замужем. Я чуть не плакала, бедная моя маленькая птичка, представляю, каково тебе было…

В то же лето мне подвернулась профсоюзная путёвка в Вышний Волочёк, куда можно было поехать с детьми. Сама я оторваться от борьбы за квартиру не могла, а потому предложила поездку в дом отдыха матери. Она радостно согласилась, ведь готовить детям кашу не надо было, а отдыхать маман просто обожала. И вот она пожаловала к нам и привезла деда, который счастлив был пожить со мной. Я заказала такси, маман шуршала своими сумками, как всегда накрытыми газетами, и тут она увидела бежевую трикотажную кофточку с аппликацией, купленную мной на заводской выездной торговле, я ещё не успела оторвать от неё этикетку.

- Ой, какая прелесть! – воскликнула наша бабушка, - дай мне её, я там буду самая модная!
- Мама, я сама её ни разу не надела! – мне вспомнилось брусничное платье, которое я попросила у матери перед походом в театр, будучи беременна, когда получила точно такой же отказ.
Маман резко схватилась за сумки и, обиженно поджав губы, заспешила к двери. У неё даже спина выглядела так, как будто она отвергает меня навсегда.
Однако, сев в такси, я подумала, что теперь мать будет срываться на девчонках, и, попросив таксиста подождать несколько минут, метнулась назад, схватила кофточку и спустилась вниз.
- На, мама, только не обижайся, носи на здоровье, дарю!

Маман начала снова переупаковывать свои сумки, чтобы втиснуть туда новое приобретение. При тряске на дороге это плохо получалось, Катьку стало тошнить, наша бабушка пожертвовала своей ценной газетой, в её движениях чувствовалась повышенная нервозность.
- Возьми мою тёплую кофту, а то твоя в сумку не помещается! – маман сунула между мной и водителем толстенный кардиган рыжего цвета.
-Мама, во-первых, я посажу вас на поезд и сразу поеду в редакцию, руки у меня, как видишь, заняты, - я глазами указала на ватман и пачку бумаги, - во-вторых, тёплая кофта за городом пригодится гораздо больше, чем тонкая, там вечерами прохладно, - в-третьих я договорить не успела, в лицо мне полетела кофточка с этикеткой.

Водитель был в шоке. Мы уже подъехали к вокзалу, и маман выгребалась из машины, вытаскивая наружу внучек, как неодушевлённые кули, подталкивая их сумками сзади.
- Это Ваша свекровь? – спросил водитель, принимая оплату.
- Нет, это моя родная мать.
- Повезло…

Маман ни разу не позвонила мне, я успокаивала себя тем, что, если бы что-то пошло не так, она бы оборвала телефон. Так уже бывало неоднократно. Однажды она несколько раз в течение рабочего дня позвонила, мол, ты обязана встретить меня с югов, - она там отдыхала с военкомом, якобы они разругалась в пух и прах, и теперь некому нести её тяжёлый чемодан. Начальник сделал мне замечание, он не любил разговоров на личные темы по служебному телефону. Каждый раз надо было пройти через весь зал и говорить, зажимая трубку рукой, разговор, кстати, прослушивался секретными службами. Я в то время была ещё не замужем, и Александр Иванович подозревал, что мне могут звонить мужчины, а там, хрен знает, вдруг они иностранцы. Разве объяснишь ему, что меня пытать будут, я никому ничего не скажу не потому, что не хочу, а потому, что ничего не знаю.

И вот я, как дура, поехала встречать свою мамашу. У меня жутко болел живот, - с этими делами я обычно брала день за свой счёт, чтобы отлежаться, - но тут предстояло совершить подвиг во имя дочерних чувств. Из вагона, смеясь, вышли маман с полковником, - а я ещё раньше заметила его водителя, разгуливающего по перрону, - мы загрузились в чёрную «Волгу», причём, меня влюблённые посадили спереди, чтобы продолжать обниматься и хихикать на заднем сиденье, по дороге свернули в лес, накрыли на капоте машины прощальный банкет с бутербродами и бутылкой водки, а мы с водилой бродили вокруг, стараясь не глядеть друг на друга. У нас была взаимная неприязнь.

- А ты чего приехала? – в ответ на мою просьбу двинуться в сторону дома, спросила маман, - милые бранятся, только тешатся, могла и сама додуматься, если бы такой отсталой не была!

На фото, которые маман привезла из Волочка, дети не выглядели весёлыми, обе девочки стояли насупившись, видимо, кашу в них пихали спереди и сзади, маман пожаловалась, что в доме отдыха было скучно, так как собрались там одни пенсионеры, а это, знаете ли, не её формат.
- Там всё было старое, даже бельё, правда, кормили на убой. Девки твои всё время капризничали и просились к маме, а что я могла поделать, не скакать же перед ними на цирлах!
Однако мне было не до жалоб бедной матери, отягощённой заботами в кои-то веки, собственно, она и со мной-то никогда не сидела, - я занималась тем, что прокладывала дорогу в светлое будущее своих детей, и сбить меня с курса не могли ни упрёки, ни гром небесный, ни пропасть под ногами, если только смерть с косой. Но на неё никто не рассчитывает, когда бежит, закусив удила.

Растопырившись между детьми и работой, я как-то выкраивала время на свою журналистскую деятельность, которая меня совершенно не обременяла, даже напротив, это была интеллектуальная отдушина, пока мозги окончательно не заплесневели в котельной. Именно в редколлегии МЖК я познакомилась с отличными ребятами, мы вместе верстали очередной выпуск газеты, рассчитанный на борцунов за квадратные метры. Что меня больше всего умиляло, так это формулировка, что жильё получат «лучшие из лучших». По какому критерию это должно быть определено, инструкций не было, а потому каждый выделывался, как мог.

Однажды, сидя на очередной сходке в ГЛАВ АПУ на Маяковке, я угорала от хохота, глядя, как на сцене у микрофона очередной величественный кандидат в заселенцы предлагал свой утопический проект в виде аквапарка, космодрома или лодочной станции, ведь под горкой на Демьяна Бедного протекал канал им. Москвы.
-Вы постройте сначала, если запала хватит, - думалось мне, - если ничего не случится за тот период, пока мы корячимся и придуриваемся друг перед другом. К тому времени мало кто из Оргкомитетской братии здоровался со мной, так как я, в отличие от моей редакторши, Наталии Токаревой, писавшей хвалебные передовицы, наступала на больные мозоли руководства, высмеивая их прожекты в своих фельетонах. Были они кипучими лентяями, создававшими видимость бурной деятельности. Работали на стройке, в основном, профессиональные рабочие и железные краны с экскаваторами.

Говорят, с кем поведёшься, - недаром перед моими глазами прошла целая плеяда великолепных советских юмористов: Дмитрий Иванов и Владимир Трифонов из Литературки, пародист Александр Иванов, наконец, Леонид Краснер из МК. С одними я была когда-то запросто знакома, а Лёня, так тот вообще находился рядом, мы с ним были буквально влюблены в чувство юмора друг друга, что весьма напрягало Токареву, она-то писала панегирики и нешуточно надеялась на получение квартиры, а мы всех высмеивали и портили социалистическую вменяемость жанра. У Наталии, как у меня, было двое детей и муж на десять лет её моложе, жили они в квартире свёкра, такой же хрущёвке, как у нас. Она читала мне лекции о том, что надо быть более терпимой к недостаткам, дабы не стряхнуть градусник соревнования не в свою пользу. Но Остапа несло. На том совещании, куда я принесла пиво с воблой, мы с Токаревой сидели на галёрке, но моё постукивание сухой рыбой по дереву не прошло незамеченным, меня строго, как на партсобрании, спросили, не желаю ли я предложить что-то полезное для совместного пользования будущим заселенцам, и я предложила:

- Как известно, все мы находимся в одной возрастной категории и со временем, состарившись, начнём вымирать. Мне кажется, что нам понадобится собственное кладбище и даже собственный общественный крематорий. Предлагаю назначить меня директором крематория заранее, чтобы потом не искать желающих. Такие назначения не терпят мирской суеты. Во-первых, я человек не алчный, во-вторых, любое дело я совершаю сознательно и с полной отдачей, а в-третьих, меня практически все знают и любят, за незначительным исключением.

Зал вначале притих, а потом разразился хохотом. На этой высокой ноте собрание закончилось, так как я опять умудрилась свести «серьёзное мероприятие» к последней странице Московского Комсомольца, где обычно располагались сатирические воплощения Краснера.

За стенами здания бушевал сильнейший дождь, у меня не было зонта и, дойдя до метро, я вымокла до нитки. Было около девяти вечера, девочки уже спали, я не полезла целовать их с мокрой физиономией, а сразу отправилась под душ и правильно сделала, так как дождь, падавший на Москву, пришёл со стороны Чернобыля, о чём никто не знал и даже слыхом не слыхивал о той трагедии, что там разыгралась. Со временем я поняла, почему умные волосы начали покидать мою дурную голову, а тогда я просто помылась и залезла к Катюшке под одеяло, прижавшись к её плюшевому тельцу…

Что строгал сверхурочно Иванов, было покрыто мраком неизвестности, и только как-то случайно просочилась информация, что это был первый советский осциллограф, - на токарно-расточном станке выпиливалась его станина. Так что, сами понимаете, где была я, а где осциллограф. Зарядил станину и сиди, покуривай…

В сентябре позвонила одна знакомая, памятуя о том, что моя мать работает в меховом ателье, и попросила проконсультировать её насчёт меховых пластин, которые завезли в их магазин. Работала  она главным бухгалтером в универмаге «Ленинград». Маман примчалась, как коршун, жаждущий крови. Она отобрала пластины для самой Наташи, для меня и для себя, как бухгалтер ни упиралась, что так много наборов отпустит не может. Но мою мать остановить было невозможно, проще было дать, чем не дать.
Буквально через несколько дней Наташа снова позвонила мне и спросила, есть ли у меня совесть:
- Твоя мать приезжала и чуть ли не со слезами выпросила у меня ещё один набор пластин.
- Наташа, я не в курсе, ты могла не продавать ей!
- Она сказала, что ты знаешь и просишь меня ей помочь, но так же не делается, про меня на работе заговорили, что я шкурками приторговываю…
Я поехала в универмаг, отвезла в подарок Наташе серьги, сделанные мастером Пименовым и попросила прощения. Было страшно неудобно. Что за характер, кто-то совершит неудобоваримое, а мне стыдно.

Через пару недель маман пригласила меня на примерку:
- Приезжай с девочками, я оплачу такси.
Мы вошли в ателье, мать обняла Катю: «Катенька моя приехала!»,  Женька стояла, как потерянная, готовая вот-вот заплакать. И тут к ней кинулась вторая закройщица со словами: «Женечка наша приехала!» - и подхватила её на руки. Так они и стояли – маман с Катюшкой и посторонняя женщина с Женечкой, а мне было больно, как обычно. Какая кожа надета природой на мою мать? Это скафандр, а не кожа, её без носителя можно в космос запускать, - в атмосфере не сгорит.

При очередном разговоре по телефону я всё же сказала, что вести себя маман совершенно не умеет, хотя бы постеснялась посторонних, раз не может сдержаться в своей нелюбви к младшей внучке. А потом, зачем она поехала к моей знакомой за шкурками, мне пришлось за неё извиняться. На том конце бросили трубку. Позже выяснилось, что шубы мне не видать, как своих ушей: мать её отшила и выгодно продала. Так она отомстила мне за то, что я посмела сделать ей замечание.

Что ж, видимо, недостойна я была шубы из «целья», да и без неё у меня забот хватало. Я сглотнула обиду и стала жить дальше. Подумаешь, я и не такое видала. Делов-то.

Следующее лето борьбы за метры выдалось не таким нервным, мы снова стали выезжать на Истру. Я мало-мальски пришла в себя. Нет, я не забыла Кузьму и Егорку, но боль стала не такой острой, она убралась глубоко в сердце, спрятавшись от меня. Иногда накатывало, но я старалась не поддаваться. Знакомых прибавилось, суеты тоже, Иванов не спрашивал меня, приглашать ли ему новых «друзей», он любил шумную жизнь, привлекая халявщиков своей щедростью, он как бы в шутку обвинял меня в скаредности, подначивая публично. Он-то был гораздо добрее и бескорыстнее меня, готовый наизнанку вывернуться перед малознакомыми людьми, его не интересовало, что будут есть назавтра его дети. Делать ему замечания было опасно, один раз я попробовала, спросив, что он положил в холодильник, таская оттуда продукты, больше мне не хотелось. Кулаки у него были пудовые. Он легко поднимал болванки по двести килограмм.

И вот, в очередной выходной на Истре, когда в нашей избушке собралось человек десять, я спросила, не хочет ли кто-нибудь сходить в деревню за молоком. Желающих идти пешком не оказалось, но один из приятелей Иванова предложил мне прокатить на катере детей, а заодно забрать молоко. Пришла Верочка из проката с маленьким Антошкой, мы загрузились в большой четырёхместный катер и пошли на ту сторону реки. Я причалила поодаль от пляжа, так как купальщиков было довольно много, оставив катер в осоке, наказала Верочке следить за детьми и не пускать их в воду одних, взяла банки и рысью побежала в горку. Пришлось немного подождать, пока тётя Таня отпустит дачникам по стакану парного молока, мне надо было две трёхлитровых банки.

Спустившись на берег, я обнаружила в катере деревенских мальчишек, они брызнули оттуда, как воробьи.
- Отвези молоко, сказала Верочка, мы пока здесь искупаемся, на нашем берегу нет такого песочка.
Я развернула катер, нажав на кнопку пуска, и вдруг он вырвался из-под меня, набирая скорость. Мне даже в голову не пришло проверить положение реверса перед тем, как завести мотор, ведь я опустила ручку до конца. Видимо, мальчишки стронули её, пока возились в судне. По курсу у меня находились пловцы. Я резко вывернула руль, направляя катер к берегу, а там по пояс в воде стояла Женечка и смотрела на меня. Катер двигался прямо на неё. У меня снесло крышу. Чтобы остановить мотор, мне надо было перебежать назад, но я уже не успевала, всё произошло буквально за секунды. Я закрыла глаза, представив, как разрезаю своего ребёнка пополам. Катер врезался в песок, кто-то из мужчин прыгнул внутрь и заглушил мотор.

Я услышала чьи-то громкие гневные крики и не менее громкие, и гневные в ответ, не понимая их смысла. Очнувшись, я увидела какого-то мужика с громкоговорителем, который орал: «Уберите катер с пляжа!», повторяя этот рефрен несчётное количество раз, и второго, отвечающего ему: «Ты не видишь, что произошло, дебил? Отвали отсюда!» Женечка стояла перед ним на песке, а он, ощупывая её, поднимал маленькие ручки кверху и спрашивал, не больно ли ей. Я выскочила из катера, меня трясло. Видимо, катер бортом чиркнул ребёнка по ключице, и девочка откатилась в воду. Я подхватила Женьку на руки и зарылась лицом в её мягкий животик, целуя его и обливаясь слезами. Если бы с ней что-то случилось, я бы взяла верёвку и повесилась в лесу, я это твёрдо знала, ещё одной смерти мне было не пережить.

С той стороны реки уже выгребал на лодке парень, который посоветовал мне покатать детей, и с ним ещё кто-то. Иванов с места не двинулся, он стоял на пирсе, как истукан, и наблюдал за происходящим. Когда мы подплыли к берегу, я получила от него взгляд, полный презрения, все остальные принялись было утешать меня, но мой спаситель, который эвакуировал нас с детьми на лодке, видя мой столбняк, засунул меня в катер, вернувшийся с Верочкой и молоком, и буквально приказал идти на большую воду.
- Давай, плыви отсюда, проветри голову от дурных мыслей, а то свихнёшься! – и он нажал на кнопку.
Мотор затарахтел и я, вцепившись в руль, понеслась прочь от причала. Понемногу и впрямь стало отпускать.

Я вспомнила мужчину, ощупывавшего Женю. Это был муж той пожилой женщины, которая частенько прогуливалась мимо нашего домика вглубь леса, иногда они прохаживались вдвоём, взявшись за руки, а Иванов подшучивал, вот, мол, старичьё неугомонное, за ручку на променад ходят. Они всегда здоровались, интересовались, всё ли у нас в порядке, но я даже не знала, как их зовут. Однако узнать это мне вскоре предстояло при трагических обстоятельствах.

После случая с катером отношение друзей к Иванову сильно изменилось, это было заметно. Они практически перестали откликаться на его приглашения, в чём он, разумеется, обвинил меня, и остаток лета заметно сбавил в численности едоков Ивановских яств, приготовленных на керосинках. К тому же, у меня появились собственные приятели по МЖК – Саша Дядченко с женой - дочерью знаменитого футболиста Маслёнкина. Она работала в ЦГАЛИ, куда приглашала нас на вечера памяти жертв ГУЛАГА, но ходила на эти вечера только я одна. Однако я отвлеклась. Разумеется, я метнулась на ту сторону, чтобы поблагодарить того, кто вынес мою Женечку из воды, его звали Борис. Через два дня его сбил грузовик во время утренней пробежки.

Что творилось со мной, не передать словами. Я подсознательно чувствовала этот обмен одной жизни на другую, смерти надо было кого-то забрать, и она забрала Бориса, прикоснувшегося к моему несчастью. Так я думала. Наталья Евгеньевна осталась одна, вернее, у неё был сын, кандидат химических наук, но его практически не было, так бывает, и мне тоже предстояло узнать это в будущем. Но тогда я поняла, что ни за что не брошу Наталью Евгеньевну, так и случилось, и я стала ей другом до её последних дней. Жила она у стадиона «Юных Пионеров» - кто-то же придумал такое название, обхохочешься, я ездила к ней вместе с детьми, собственно, больше я их из рук не выпускала, и все, пригласившие меня в гости, знали, что я приду с девчонками под мышкой.

На работе оборзевший Витёк приставал к нам с Танькой с сальными шуточками:
- Насмотрюсь на вас, девки, и домой скорее, а там моя ведьма Верка, но на безрыбье так её отдеру…
Короче, он достукался. Вначале, нарочно разбив мою фарфоровую чашку: «Барыня какая, пей из кружки!», а потом, облаяв матом нашего старенького ветерана. К тому времени я уже стала оператором котлов, пройдя курсы повышения квалификации, и могла заткнуть старшего смены туда, где ему самое место, а потому накатала заявление начальнику цеха об опасной эксплуатации оборудования, и Витёк поехал в своё Перово жить на пенсию со старой ведьмой Веркой.

А осенью мы получили квартиру. Было слякотно и сыро, и добрый Иванов оставив меня с детьми, поехал выбирать трёшку в МЖК «Атом». Эх, надо было мне самой это сделать, но я опять не подумала, что супружнику чихать на интересы детей: он взял квартиру на десятом этаже. Позже я узнала, что моё имя стояло в первой десятке претендентов, и мы имели право переехать на любой этаж, однако у Иванова объявился очередной друг-преферансист, который получил двушку в соседнем подъезде, и мой стахановец разгородил балкон, чтобы иметь возможность короткой дорогой добираться до квартиры, соприкасавшейся с нашей. Господи, воистину есть много такого, до чего я со своим утлым умом додуматься просто не в состоянии.

Переезд следовало совершить в течение нескольких дней. Жильё на Алабяна поступало в фонд города, Андрюше предоставили квартиру «за выездом» на Большой Академической. Хотя она была однокомнатной, но по площади немного больше нашей двухкомнатной, в чём он сам убедился, хотя по первоначалу упёрся против переезда. Иванов хотел забрать себе всю мебель, однако я категорически встала на дыбы.
- Наша здесь только стенка, на которую деньги давал мой дед, вот её и заберём, остальное отвези своему брату. Он сирота, а сирот обижать нельзя.

Иванов пропал, книги пришлось складывать мне самой, я позвонила Пименову и ювелир помог перевезти ящики за несколько ходок. Мы вместе таскали их на десятый этаж. Тогда же Гена предложил мне стать его дамой сердца:
- Я бесплатно буду делать тебе украшения, если захочешь.
- Бесплатно не надо, я не люблю бесплатно, просто будь другом, не говори глупости.
И мы пыхтели с коробками, оставив детей с соседкой Ниной.

Иванов объявился ночью в полной никакучести и сказал, потупившись, что обмывал квартиру вместе с Витей Евсеенко у него в гараже.
- Что, он даже домой тебя не пустил?
- Ну ты же расстроила наши отношения!
- Интересно, это каким же образом?
Ответа не последовало. Я ненавидела Витю Евсеенко всеми фибрами души. Говорят, что надо любить своих врагов, но тогда их количество перевалило за разумные пределы, и моей любви на всех не хватало. Однажды я побывала в гостях у Вити, где на столе стояло около десятка поллитровок, а закуски было с гулькин нос. Протянув вилку за маринованным грибком, можно было упереться в пустой салатник. Витя был антиподом Иванова, его перевёрнутым отражением, как карточный валет, может быть, потому они и срослись навроде сиамских близнецов.

Но теперь мы отъехали довольно далеко от Витиного гаража, я питала надежду, что постепенно подобные друзья отвалятся от Иванова, как бородавки, однако я сильно просчиталась, - в МЖК их тоже объявилось предостаточно.

Я попросила маман помочь мне помыть окна в новой квартире, так как при транспортировке коробок с книгами на десятый этаж без лифта я сильно простудилась и схватила воспаление лёгких, но она ответила, что моет окна у себя, поскольку переехала поближе к Москве, обменяв нашу трёшку на двушку ("зато я смогу тебе помогать!"). Неожиданно явилась подруга матери, вымыла нашу новую квартиру и даже переночевала в ней, как она сказала, вместо кошки. Мне было жутко неловко, я подарила тёте Ане отрез на пальто, лежавший у меня много лет и ночную рубашку, которые моя мать отобрала у подруги и притащила назад, сказав: «Это я тебе подарила, нечего раздаривать!», и ещё: «Тебе только тридцать четыре года, а у тебя уже трёхкомнатная квартира!»

Она чуть в обморок не упала, когда со стороны балкона на кухню зашла женщина в кожаном пальто со стерилизатором в руке, - все знали, что я хорошо делаю уколы, натренировавшись на парализованной бабушке.
- Кто это? – вскричала маман в ужасе, - она что, на вертолёте прилетела? – размахивая половником, она приготовилась отразить вражескую атаку.
- Нет, это наша соседка из первого подъезда. Иванов любит соседей, а потому вход в квартиру функционирует сразу с двух направлений.
Я рассказала матери, что сосед Славик когда-то работал в организации, обслуживающей мумию Ленина, и ездил в одну маленькую африканскую страну, чтобы забальзамировать умершего диктатора. Иванову со Славиком было интереснее, чем со мной и детьми. Я не стала углубляться в карточную историю, поскольку сама толком не знала, как Иванову удаётся просаживать пятьсот рублей за пару недель. Мебель он купил в комиссионке, куда устроился грузчиком на подработку, пеняя мне своим героизмом.

А Наталии Токаревой квартиру не дали. От обиды она перестала со мной общаться, предварительно уговорив продать ей мою пишущую машинку:
- Редакция не может заплатить тебе те деньги, которые ты за неё отдала. Но ты же сейчас нуждаешься, тебе же ещё много чего надо купить в новую квартиру!
И она была права. Я согласилась, поколебавшись дня два.

После возобновления наших отношений с Токаревой через пару лет, я застала свою «Эрику» у неё дома. Наталия немного смутилась, сказав, что взяла машинку из редакции на время, но я уже ничему не удивлялась, причём, давно. А тогда меня ждали потрясающие сюрпризы, ведь атом при делении распадается, вот и моя жизнь принимала всевозможные оттенки в виде цветов побежалости и замечательных впечатлений от Молодёжного Жилищного Комплекса «Атом», где в окрестностях находились цементный завод и пересыльная тюрьма.

Изучая эти окрестности, я обнаружила, что район, куда мы попали, практически полностью маргинальный. В магазинах толкались люди с такими пропитыми лицами, что делалось неуютно. Матом здесь не ругались, на нём разговаривали. В роднике на набережной алкаши отмачивали распухшие ноги, так что, я не разделила восторгов соседей по поводу «вкусной водички из источника». Совершенно случайно я наткнулась на сестру Иванова Марину в доме, стоящем параллельно дороге. За то время, пока мы не виделись, она родила двоих детей, мальчика и девочку.

Знакомые встречались постоянно, как будто неведомая сила нарочно натащила их сюда из разных мест. Наверное, они тоже были «лучшие из лучших». Первые ваучеризаторы вроде Лисовского, Акопова, Стерлигова и прочих будущих миллионеров, снимали офис именно в «Атоме». Землетрясение в Спитаке тоже немало поспособствовало обогащению нечистых на руку «благотворителей». Мы увидели объявление, гласившее, что в нашем комплексе принимаются дарения для жертв стихии, я перестирала и перегладила комбинезончики дочек, которые когда-то доставала с переплатой, их платьица, тёплые вещички, их я вязала сама, мы приложили к этому самых любимых кукол и отнесли на пункт приёма. Девочки знали, что мы помогаем детям Спитака, они отдавали игрушки с готовностью и состраданием. А потом…

Я водила малышек кружным путём, чтобы они не видели своих вещей и кукол на МЖКовской помойке. Соседка Леночка сказала, что надо было отдавать одежду с магазинными этикетками. Есть много, друг Горацио…

В октябре в МЖК открылась школа и Иванов записал Катюшку в нулевой класс. Я смотрела на эту затею с большим сомнением и, как обычно, не ошиблась. Вечно ему хотелось сбагрить детей в какое-нибудь учреждение. Собственно, он и сам рос так же. При первой же необходимости вступиться за дочку, супружник сказал, что для решения детских проблем у них есть мать, а он пешком постоит. И вообще.

Запал нашей бабушки «помогать с детьми» пропал после второго её пришествия в наши Палестины. Чингачгук по моей просьбе достал пару больших шерстяных ковров – четыре на четыре и три на шесть, так как дом был ещё сырой, а полы застелены линолеумом. Я заработала на ковры сама, принимая заказы на вязанье от тех же знакомых, которым нравилась моя одежда. Вязала я очень быстро и крючком, и спицами, желающих было предостаточно. Чтобы я не сильно расстраивалась по поводу её постоянных отказов побыть с девчонками, маман выделила мне тысячу рублей из бабкиного наследства. Оказалось, что у покойницы была книжка на предъявителя, предназначенная для меня, но, сколько там было денег, знать было не положено. Дед намекал о шести.

Я тут же созвонилась с Наташей из «Ленинграда», и она достала мне румынский кухонный гарнитур. Собирая его, Иванов повредил стеклянные дверцы подвесного шкафа. Их надо было отвезти обратно и обменять, собственно, никто не должен был этого делать, но Наташа сказала, что пойдёт мне навстречу.
- Завтра же привезите, я буду ждать на складе.
Иванов объявил, что у него срочная работа, я взяла стёкла, собрала детей, и попёрлась на Дмитровское шоссе на перекладных. Наташа ахнула:
- Стёкла же неподъёмные! Как ты их дотащила, да ещё в транспорте и с детьми?
В обратный путь нас отправили на грузовой машине, ехавшей в нашу сторону. Всё равно стёкла и детей пришлось тащить на десятый этаж пешком, лифты ещё не включили. А дома мы застали нашего папеньку.

- Ах, какая приятная неожиданность! – воскликнула я, - и тебе не совестно?
- Поехал на работу и нашёл один отгул, - ответил Иванов без тени смущения, - сейчас же прикручу стёкла, я понял, в чём была моя ошибка.
Плакать? Скандалить? Ради чего? Я уже и без того ненавидела этого гиганта мысли, способного изображать отца семейства при полном отсутствии элементарных признаков мужчины.
Вообще у меня сложилось стойкое чувство пробуксовки. Я пыталась что-то создавать, Иванов это тут же разрушал. Соседи ходили к нам табунами и через балкон, и через входную дверь, наша московская сторожевая постепенно превращалась в обычную дворняжку, не знавшую, на кого можно лаять, на кого нельзя. Я дозревала.

Новый год мы встречали у Марины. Что-то не ладилось у неё с мужем. Она по-прежнему выходила с Ивановым покурить, а Игорь задавал мне провокационные вопросы, на которые трудно было ответить, - все они вели к разоблачению Марины. Что-то слишком часто она «бывала» у нас в гостях. Мутили они оба с Ивановым, так мне показалось. Тем более, что все эти «сверхурочные» я проверять не собиралась. Каждый живёт по совести, у всех она эксклюзивная. Моя постоянно сверлит меня взглядом и днём, и ночью, бывает и за других стыдно, но, в конце-то концов, сколько можно, не на помойке же я себя нашла.

После праздника в комплексе объявился доктор Чарковский с родами в воду. Между двумя домами со стороны набережной был водружён огромный прозрачный куб, наполненный водой, и в нём плавала голая женщина лет тридцати с ребёнком месяцев пяти. Вода была подогрета, от куба валил пар, толпа рыдала… Я решила, что с меня хватит и стала искать варианты обмена.

Однажды в конце февраля, когда мы с девчонками катались на нашей собаке, впряжённой в санки, я наткнулась на объявление, наклеенное на столбе: «Меняю трёхкомнатную квартиру на трёхкомнатную в вашем МЖК». Район мне был безразличен, какая разница, хуже не будет. Одна соседка Леночка чего стоит, которая ходит к нам по пять раз на дню, - дай фен, дай пылесос, дай говна, дай ложку…

Иванов сказал, что его всё устраивает и он никуда не поедет. Ещё бы, столько однушек в комплексе, а в однушках одинокие бабы… Опять же друганы: Славик номер раз – изготовитель мумий и преферансист, и Славик номер два – Леночкин муж, с которым Иванов подрабатывал в комиссионке, а заодно принимал на грудь после очередного антикварного предмета, купленного Славиком номер два для дома, для семьи.
Эти драные кожаные диваны сталинской эпохи я запомнила на всю жизнь. Наши диваны были едва ли лучше, но хотя бы более современные. И тогда я сказала, что нам уже есть, что делить.

- Не хочешь переезжать, да ради бога. Будем разменивать квартиру. Мне стенку, ковры и кухню, тебе твои комиссионные кресла и диван. Работу я найду быстро, тем более, в МК приглашали, проблем никаких. С меня довольно. Я хочу, чтобы детям было комфортно, чтобы они жили не в дурдоме. Ещё несколько лет и в этом балагане появятся шприцы по подъездам. Пожилых людей здесь нет, приглядывать за подростками некому. Новый год с песнями и плясками до утра я уже наблюдала, в школе цирк с конями. Ты останешься здесь, а мы уедем подальше.
- Ладно, ладно, не кипятись, я согласен, ищи варианты.

И я позвонила по объявлению. На том конце обрадовались звонку, моего визави звали Саша, у него было трое детей, а мать жила на Демьяна Бедного. Ещё он был лыжником, - наша местность располагала к этому виду спорта. Через неделю вечером он приехал за мной, и мы отправились смотреть вариант обмена. Квартира была новая, на паркетном полу лежала стружка, я со своим топографическим кретинизмом заблудилась в комнатах, так как планировка была совершенно необычная, однако влюбилась в это жилище сразу и бесповоротно. Да, да, да! Это было то, что надо, а в каком районе мы находились я даже не спросила, был вечер, что там мелькало за окнами, мне было по барабану. Мы с Сашей договорились, что на всё про всё у нас месяц. Он зашёл к нам, его тоже всё устроило, так что, я в этот день не могла уснуть от возбуждения. Да, если я не поменяюсь, то просто умру от горя…

Пока забирала из школы Катюхины документы, надо сказать, с большим шумом, - отдавать не хотели, - не понимали, как это я хочу уехать из такого замечательного и перспективного места, дура что ли, пока спасала через четвёртое управление маленького Антошку, обваренного кипятком, пока хворала Женечка, прошла неделя. И вдруг Иванов принёс путёвку в дом отдыха, чем очень меня удивил. Сроду такого не было, чтобы его беспокоил мой отдых. На Истру – пожалуйста, это же бесплатно, и вдруг такой подарок.
- Вы езжайте, а я соберу документы! Это же всего на три недели, как раз вернётесь и переедем. Чего вы будете здесь болтаться. С собакой погуляю, не переживай! – Иванов был сама преданность.
Я не почувствовала подвоха. Может быть, мне просто хотелось, чтобы всё было хорошо, когда хорошо уже не было?

В дальний путь папенька нас не провожал, автобус уходил от метро, прибыв из дома отдыха с уже отдохнувшими. С фирменными лыжами в обнимку из него вылезла Ирка Тихонова, которая согласилась вместо меня стать секретаршей директора завода. Она была упакована под завязку. Увидев меня с детьми, она скривилась, как от лимонной кислоты. Было дело, Ирка купила у моей матери шубу и перепродала её, как целую, и меня пытал КГБшник, не нахожусь ли я с ней в преступной связи, он даже приглашал меня в кино поесть мороженого. Однако дело прошлое, Ирку отмазали, но я-то помнила, на кого она пальцем указала. Итак, мы повстречались, как в море корабли, и подумали каждая про себя о делах наших скорбных. Ирке хотелось замуж, но ей достались импортные лыжи и польская посуда в заводской однушке.

В доме отдыха ко мне начали клеиться халдеи из раздевалки, но я сразу нашла себе компанию из пожилого воскресного отца с девочкой Катиного возраста. Мы вместе гуляли и даже жгли костры в окрестном лесу. Собственно, мне и впрямь пора было отдохнуть от готовки и лишнего шума, я звонила домой, Иванов говорил, что собирает справки и выписки, только дело идёт медленно, так как то одного человека нет на месте, то другого.
- Ты отдыхай и ни о чём не думай, я всё сделаю. Если вам там понравилось, я продлю путёвку ещё на один срок.
Вот этого ему говорить не стоило. До меня дошло. Я позвонила Саше.

- А я вас уже не жду, Вы пропали, я ищу других, мне уже звонят. Правда, тот обмен меня меньше устраивает, но всё же.
- Саша, простите, ради бога, я понадеялась на мужа! Завтра же я соберу все бумаги!
- Хорошо, я подожду ещё, но не больше трёх дней. Месяц на исходе.
Утром я собрала детей, засунула их в такси и уехала в Москву. Иванов нас не ждал, он сидел у телевизора с ящиком пива и явно не собирался никуда переезжать. Однако его финт ушами не удался. Я за один день собрала все нужные бумажки, апеллируя шоколадками. Иванов съёжился и поник, как засохший кактус, он не ждал разоблачения, надеялся, что вариант уйдёт, а он что-нибудь придумает, не съем же я его.

С Сашей мы договорились, что прежде Иванов покроет лаком полы в квартире, а потом мы в неё переедем.
- Мне неудобно Вам говорить, но всё же я жду от Вас каких-то денег.
- Мы вроде решили, что обмен равноценный!
- Да, но Ваша собака испортила обои в нескольких местах…
- Сколько Вы хотите?
- Рублей сто пятьдесят…
Я рассмеялась. Как хорошо иметь дело с нормальными людьми! Сто пятьдесят рублей! Да это мелочи, по сравнению с мировой бесконечностью!

Иванов чуть не плакал, запихивая вещи в машину. Славики ему не помогали, пришёл грузить мебель и книги Игорь Каширин, заводской слесарь из соседнего подъезда, с его женой Иришкой я успела подружиться, она работала рентгенологом в детской стоматологической поликлинике в районе Курчатника, мы частенько прибарахлялись на пару, обменивались детскими вещами, у них с Игорем была дочка Анечка, Женина ровесница.
Игорь ещё в самом начале нашего знакомства сказал, что Иванов идиот, раз не взял квартиру на третьем или четвёртом этаже. Нам долго пришлось ожидать включения лифта. Но теперь мы переселялись на седьмой, всё же малость пониже, и цифра семь мне нравилась больше других.

Номер квартиры тоже составлял семёрку, а, когда я впервые вышла прогуляться и увидела, где нахожусь, тут и вовсе в моём зобу дыханье спёрло. Это был тот самый район, где я лежала на сохранении и, спасая кошку, застрявшую на дереве, думала про себя, что лучшего места для жизни мне было бы не найти! Что хотите говорите, но мысли и впрямь материальны. Правда, не всегда и не всё получается сразу, главное, терпение и воля к победе над обстоятельствами.

На лак для пола Иванов явно пожидился, отговорившись тем, что это работяги сэкономили, но я-то точно была уверена, что супружник по обыкновению врёт, как сивый мерин. А в апреле меня разыскала Верочка, мама спасённого Антошки, и обрадовала тем, что её бабка желает уступить мне прокат, находящийся в зоне отдыха. Это был царский подарок, с которого, в сущности, началась моя новая жизнь.

Как же я полюбила свой новый дом! Здесь было моё сердце, мои девочки, мой двенадцатиметровый балкон с видом на Москва-реку и Белый дом, встроенные шкафы, светлые комнаты и десятиметровая кухня, два холла и буковый паркет… Иванов вкурил, что он получил выгодное местоположение и элитное жилище, и пошёл вразнос. Он хвастался направо и налево, что заработал квартиру в Хамовниках своим собственным горбом, и таскал экскурсантов на погляд. Однажды, придя с детьми и собакой из соседнего сквера, я застала дома целый коллектив странных личностей. Один незнакомец спал на кухонной скамье, свернувшись калачиком, а влюблённая парочка целовалась на балконе, неоднозначно обжимаясь.

- Что здесь происходит? – спросила я, - кто эти люди? Что за эротические сцены на нашем балконе?
- Они к тебе пришли! – нагло ответил супружник.
- Ну, хорошо, где у меня ссаные тряпки? А не пойти ли вам, господа, отсюда, пока я в милицию не позвонила?

Недолго мучилась старушка в матроса опытных руках, - третьего июня я вместе с детьми выехала на Истру в новом качестве, подписав соглашение с организацией, ведающей службой быта, к которой относились прокаты. Иванов в очередной раз совершил героический поступок, оставив нас под дождём со всем скарбом и уехав в Москву, обиженно попыхивая рыхлыми щеками. Он удивительным образом перекладывал все свои недостатки и просчёты на меня, считая, что именно я – движитель его недоброкачественной натуры. Не помню, чтобы он когда-нибудь выполнил хотя бы одно своё обещание.
- Саш, у тебя вообще совесть есть?
- Есть, показать?
Или: «Моё слово, хочу даю, хочу назад беру».

Тут уж, хоть бейся головой об стену. И ведь не скажешь, что идиот, просто самовлюблённое ничтожество, а это практически абсолют.
И вот, затащив вещи в помещение, запихнув в девчонок по паре бутербродов, я принялась отмывать и отскребать доставшийся нам от бабки Веры королевский дворец на каменном фундаменте. Меня просто плющило от злости, в голове роились дурацкие мысли, как разруливать отношения с деревом с глазами, которое обожала моя старшая дочь, ведь он таскал домой сникерсы-фигикерсы, а я варила тривиальные щи…

И тут залаяла наша собака. У меня появился первый посетитель. Это был высокий красивый парень с голубыми глазами. Русые волосы над его лбом вились, он был похож на Леля, только без дудочки, вылитый Саша Серебряков, в которого я была смертельно влюблена в восьмом классе. Внутри у меня всё оборвалось, я так и застыла перед ним с половой тряпкой в руке. На мне были старенький польский купальник и лохматая грива, парень улыбался, подняв руки, как бы сдаваясь. Я отозвала собаку.
- Что Вы хотели?
- Настольный теннис.
- Вы кто?
- Мы тут домики красим, нас с ММЗ Яковлева прислали.
Я принесла коробку. Когда всё было помыто и уложено, я спохватилась, что теннисные шарики лежат отдельно от ракеток. Взяв несколько штук, мы закрыли прокат и пошли разыскивать маляров.

Если честно, мне хотелось увидеть парня ещё раз, щёки мои горели, что-то назревало. Девочки кричали: «Дяди маляры, дяди маляры», и эхо разносило по лесу их звонкие голоса. Наконец, мы нашли троих маляров, двое из них были старше своего товарища, но я даже представить себе не могла, насколько. Не знаю, остановил бы меня этот факт или нет, но всё случилось так, как случилось. Меня пригласили на вечерние посиделки у костра и, уложив детей, я присоединилась к троице, накрывшей поляну из нехитрой снеди и нескольких бутылок портвейна вокруг горящей кучи хвороста. Хмелела я не от портвейна, на меня смотрели глаза, в которых тонули все мои несчастья, весь душевный недород, и хотелось жить и радоваться. Мы с мужем до сих пор вспоминаем, как ловили рыбу под луной, стоя в воде по пояс в ватных телогрейках, и, как я соблазнила его на обычной раскладушке…

Парень оказался женат. Это сильно убавило мне прыти, я не покушалась на чужую семью, да и со своей надо было разобраться. Мы притворились, что ничего не помним, однако осталась какая-то ниточка взаимности, теплота сердечная, и дело было как раз в ночной рыбалке, а не в раскладушке. Однако разница в возрасте сразила меня наповал, - целых тринадцать лет. Конечно, мне никто не давал тридцати пяти не только из-за маленьких детей, я и без того выглядела гораздо моложе со своей спортивной фигурой и вечно улыбающейся физиономией, но, тем не менее, было как-то не очень правильно.

Я предложила Диме привезти жену и ребёнка, вручив ему ключи от дома в лесу, в ответ на его рассказ о том, что они не слишком ко двору на даче родни. Там были какие-то МИДовские работники, люди «над», бабушка растила клубнику, и её приходилось красть ночью с фонариком. В каждой домушке свои погремушки. И вот в один прекрасный день перед моим прокатом возникла красавица «руки в боки». Нет, она и впрямь была красива: лицо классическое, чёрные прямые гладкие волосы, хорошо оформленная фигура с объёмным низом, - что ещё надо для счастья. Наташа смотрела на меня вызывающе, как будто говорила: «Смотри и не ослепни от моей красоты, старая ведьма!» Руки она держала на бёдрах, выставив вперёд носок туфли.

Я сопроводила святое семейство в домик для дорожных рабочих, всё показала и рассказала, а в душе у меня… Что там было в моей душе, знает только тот, кто способен любить без оглядки и всем сердцем, а я увязала в своём чувстве всё глубже, как в плохом романе. Все годы моего самопожертвования вспыхнули и сгорели в один миг, это было как наваждение, которому невозможно противостоять. Иванов сразу почуял неладное, однако не такого он хотел. Я была нужна униженная и раздавленная, а не сияющая от счастья, пусть и невозможного.

Супружник привозил детям фрукты, причём, не килограммами, а ящиками, дарил мне букеты цветов, немного увядших в дороге, но от того не менее ослепительных. Я терялась в догадках, неужели на него так подействовало то, что я краснею, когда наши с Димкой руки соприкасаются? Мне казалось, что его не разбудит даже гром небесный, а тут всего-навсего юноша, который смотрит на меня с восхищением… А, как разнились их поступки! Иванов пускал пыль в глаза, Дима старался помочь. Мало того, его жена всю неделю складывала грязные колготки сына в тазик, и они тухли под крыльцом до приезда мужа вечером пятницы с работы, когда он принимался за стирку. К тому времени Саша Дядченко соорудил перед прокатом колодец и провёл в него воду. Иванову было не до сук.

Я любила вечера, когда мы все сидели на большой террасе проката, а Дядченко давал собаке облизать стопку тарелок со словами «не забыть бы помыть…». Думаю, все всё видели. Ошибкой Димкиной жены было то, что она, повесив на меня своего сынишку, отдалась праздному времяпровождению. В то время, как у меня была работа и трое детей, которых надо было время от времени кормить, она лежала на пирсе с книжкой, не соизволяя ни сходить в деревню за молоком, ни помочь мне что-то из него приготовить. Она даже приказала мужу привезти ей музыкальный центр, возможно, чтобы поразить меня своим социальным статусом.

Дима удивился, застав своего годовалого сынишку с куском отварного мяса в руке:
- Чем ты его кормишь? Он же ест пюре из банок!
- Уже не ест. Я откидываю творог и варю каши, у твоего сына полный рот зубов, он в состоянии жевать твёрдую пищу.
Один раз мы с Наташей ездили на рынок в Зеленоград. Попутки не желали останавливаться, пока молодая мамаша не спряталась за остановку. Подвозивший нас мужчина вернул обеих прямо к прокату, признавшись, что увидел в Наташе мою мать. Но моя родная мамаша в это время управлялась с детьми, не веря своему счастью, ей никогда в жизни во сне не снилось такое количество внуков. Увидев в окно незнакомую машину, она пришла в изумление. Я эпатировала публику в её лице, она ведь всегда считала меня неспособной на подобные подвиги…

Позже я выслушивала родительские наставления по поводу своих гостей:
- Ты ненормальная? Зачем это тебе! У тебя своих двое! Ни за что больше не приеду! Мало забот? Лучше ко мне приезжай и помоги с дедом.
Однажды и я психанула. Вернувшись с добычей с той стороны реки, я застала картину, от которой моё сердце похолодело: Димкин сын лежал на собаке и выкручивал ей нос, как лампочку. Я осторожно подошла и взяла его на руки. Голова ребёнка запросто могла поместиться в пасти нашего рыже-пегого монстра. Мои девчонки на террасе кашеварили на огромной доисторической плитке, способной зажарить целого мамонта, Наташи поблизости не было. Она загорала где-то на причале. То ли это была полная бесшабашность, то ли она была уверена, что мои соплячки годятся на роль нянек.

В пятницу я предъявила Димке ультиматум: «Или внуши своей жене, что она должна сама следить за ребёнком, или забирай их обоих отсюда. Я выбилась из сил. К тому же, я не знаю, даёшь ли ты денег Наташе, но продукты покупаю только я. Гостевой период закончился месяц назад. Кашу сварить детям твоя жена была в состоянии!» И тут до меня дошло, почему Димкины родители, приехав навестить внука, принесли в прокат сумку с продуктами, что меня весьма удивило. Покатав их на катере до дяди Толи и обратно, я сказала, что в домике молодых имеется примус для приготовления пищи, на что мне ответили, мол, Вы же проявили гостеприимство, вот и мы…

Какая-то неоднозначная ситуация, чтобы во всём разобраться, нужны были трезвая голова и холодное сердце, но их-то как раз и не было, я пропала. Мне жалко было Наташу за то, что она такая дура, она бы больше подошла Иванову, однако судьба распорядилась по-своему. Димка увёз жену вместе с ребёнком и музыкальным центром в Москву, и Наталья не нашла ничего лучшего, как поехать осматривать мою квартиру. Зачем? А чёрт её знает.

Иванов привёз мне письмо, в котором говорилось, чтобы я забрала себе Димкину душу, а ей оставила его тело. Я не знала, смеяться или плакать. Что эта женщина будет делать с телом без души?
- И что она у нас делала?
- Походила по комнатам, посмотрела, как мы живём.
- Зачем ты это позволил?
- Ну, она же твоя знакомая!
- У меня пол-Москвы знакомых и что? Ты её в такси посадил?
- В лифт я её посадил!

Вернувшись в Москву в конце августа, я не застала дома своих ковров. На мой вопрос Иванов ответил так:
- Вы хорошо питались? Это были твои ковры.
Как говорится, без комментариев. На мой день рождения Иванов отвёл меня на Старый Арбат и купил в подарок картину. Не ту картину, которая мне понравилась, а продолговатый холст с нарисованной на нём полуразрушенной избушкой, и это было очень символично. Придя домой, я включила магнитофон с записью песни «Разлука ты разлука» от Наутилуса. Раздался звонок в дверь. На пороге стоял Димка с пучком красных гвоздик в руке…