Игроки. 1 глава

Иван Ильич Стопов проснулся несколько позднее, чем привык это делать, хотя, надо признать, и не так поздно, как это частенько себе позволяли люди его круга. Первым делом, первым своим сознательным действием он позвал лакея.
— Прохор!
Ответом ему был громогласный храп. Слуга сладко и крепко спал на кушетке у двери в комнату барина, нисколько не стесняясь и даже, напротив, гордо оповещая окружающих об этом.
— Прохо-ор, — повторил Иван Ильич.
Прохор снова отозвался храпом. Иван Ильич продолжил звать лакея, пока тот соответственно продолжал храпеть. Оба они звучали довольно слаженно, как спевшийся музыкальный дуэт. Соблюдая не только очерёдность, но и даже общую интонацию. Иван Ильич звал без особой настойчивости, с грустью в голосе, явно ни на что надеясь, и Прохор  храпел как-то тоскливо. Наконец, он всё-таки проснулся. По звукам, которые  раздавались при этом, можно было с определённостью заключить, что пробудиться его заставила залетевшая в рот муха. После двух минут беспрерывных кряхтений и ворчаний появился сам Прохор. Вид он имел недовольный и несколько диковатый — неопрятный с элементами старательно поддерживаемой запущенности. Волосы лишь с боков и, по всей видимости, только что были приглажены. Сзади же и на макушке они в беспорядке торчали в разные стороны. Жилет, в отличие от рубахи и штанов, на нём был новый, но уже с дыркой. Одежда, хоть и не лоснилась, но явно носилась не первую неделю и даже, пожалуй, не первый месяц. Иван Ильич, не ожидавший столь скорого прихода слуги, какое-то время по инерции продолжал звать его, не сразу заметив, что тот стоит прямо перед ним с усталым и угрюмым выражением лица.
 — Чего  изволите, — сердито  и  без признаков  почтения,  долженствующих  существовать  в отношениях между слугой и его господином, спросил Прохор.
 — Ох, Прохор, Прохор... — Иван Ильич силился вспомнить, что ему собственно надо было. Так и не вспомнив, решил  для порядка отчитать, — Ты где пропадал, лентяй, — начал он без тени упрёка и какой-либо заинтересованности.
 — Где это я пропадал? Здесь я был.
 — Посмотри, — Иван  Ильич обвёл  рукой запылённую комнату, — ты когда  всё  это уберёшь, подлец?
 — Сегодня и уберу. Чего спешить то?
 — А  посуда, — зевнув, спросил  Иван  Ильич, — её  когда помоешь? — на столе горками стояли грязные тарелки и чашки.
 — Помою. Вот сразу после уборки и помою.
 — Ты уже который день это говоришь, бестолочь, — так же лениво и без энтузиазма продолжал «отчитывать» Иван Ильич.
После этого замечания оба одновременно и примерно с одинаковой силой  зевнули. Процедура проводилась не в первый раз и успела наскучить всем её участникам. Прошла минута. Иван Ильич то ли заснул, то ли глубоко задумался, вспоминая что-то.
— Ты почистил мой  летний костюм, негодяй, — зевнув, спросил Иван Ильич. Прохор зевнул с опозданием, нарушив тем самым слаженность дуэта.
— Чего его чистить то? И так хорош.
Иван Ильич не стал объяснять преимуществ ношения чистой одежды. Он уже давно смирился с нерадивостью и ленью своего лакея. Походило даже на то, что именно такой слуга его и устраивал.
Иван Ильич помолчал, зевнул. Прохор зевнул и почесался. Всем своим видом он изображал обиженность за то, что его задёргали бесконечными нелепыми приказами вздорные хозяева.
Иван Ильич зевнул ещё. Прохор в этот раз сдержался, но не преминул почесаться.
— Ступай, дурачина. Ступай и приготовь мне чаю, — заключил хозяин... — С лимоном, — добавил  вдогонку неуверенный, был ли вообще услышан.
— А уж и лето наступило, — рассеянно заметил Иван Ильич, вглядываясь в просвечивавшие на солнце, полинялые, когда-то тёмно-красные, а теперь бледно-розовые шторы. Мысли его приняли покойный и более привычный ему мечтательный оттенок.
Через каких-нибудь полчаса вернулся Прохор, безжалостно вырвав Ивана Ильича из сладкой дрёмы, в которую он уже успел погрузиться.
— Что? — не до конца осознанно, и всё ещё пребывая в своих думах, спросил Иван Ильич.
— Чай, — буркнул Прохор.  Его небритая  сердитая  физиономия  своим  видом окончательно возвращала на твёрдую землю.
— Чай, — повторил лакей, с шумом поставив, чуть не уронив, поднос.
— Приготовь мне умыться.
— Мыться, мыться. Каждый день себя горячей водой поливать, всю кожу содрать недолго, — проворчал Прохор, сетуя скорее не на само мытьё, а на то, что ему предстоит подогревать воду.
В разгар этого малосодержательного и малоувлекательного для обоих его сторон диалога прямо посреди комнаты пробежала мышь. Люди внимательно проследили за ней глазами.
— Прохор, здесь крыса.
— Это мышь... Маленькая, — заметил Прохор.
«И верно», — мысленно согласился Иван Ильич.
Никто не шелохнулся, включая грызуна, с любопытством принюхивавшегося к воздуху.
— Поймай её.
Неуклюже, с кряхтением и скрипением слуга наклонился, раскорячив ноги и растопырив руки. На все эти манипуляции ему потребовалось не более минуты. Однако мыши хватило этого времени, чтобы благополучно скрыться в одной из многочисленных щелей.
— Убежала, — изрёк Прохор, провожая взглядом исчезающий мышиный хвостик.
И снова Иван Ильич вынужден был признать его правоту.
— Пойду воду греть.
Добившись всё-таки для себя чая, в котором, конечно, никаких лимонов не было, Стопов встал. С удовольствием умылся. Спел одну из своих любимых песен, немного прогулялся по саду. После чего в ожидании завтрака водворился в кабинет.
Никуда спешить не было надобности. Время в провинции тянется с особой тягучестью. События, если они вообще происходили в уезде, источником своим как правило имели либо погоду, которая постоянно преподносила сюрпризы, либо Ноздрюхина — главного возмутителя общественного спокойствия. Каждую новость обсуждали всем уездом. Очередной ноздрюхинский дебош или весенняя распутица; новая пьяная выходка Ноздрюхина или небывало тёплая зима; драка с участием Ноздрюхина или осенний ураган. Обсуждали с неделю, смакуя старые подробности и додумывая для усиления эффекта новые. А потом с лёгкостью всё это забывали. В конце концов, изменчивость погоды и способность Ноздрюхина к скандалам — вещи привычные, в каком-то смысле вечные.
В доме, помимо Ивана Ильича, обитали его престарелая тётушка Лизавета Антоновна, уже упомянутый лакей Прохор, несколько слуг женского пола — в меру глуповатых и в меру вороватых, и кучер, пьянчуга и матерщинник, но при том «золотые руки».
Жили по жёсткому распорядку, заведённому ещё тётушкиным отцом, то есть двоюродным дедом Ивана Ильича. Завтрак был точно в девять. Полдник полагался в двенадцать. В три следовал обед. И в восемь наступал ужин. Между ними, естественно, устраивались обильные чаепития. Конечно, есть можно было и в любое другое время, но присутствие на всех указанных мероприятиях носило обязательный характер. За этим зорко следила Лизавета Антоновна. Утром могли быть каши (гречневая, овсяная, манная, перловая), омлет или яичница. Полдник был полегче. Он заключался в том, чтобы посидеть вместе за кофеем, к которому подавались булочки или пирожки. В обед суп, борщ или щи. На второе мясные или рыбные блюда. Ужинали картошкой с грибами, курочкой или телятинкой. Из напитков за завтраком пили чай. В полдник кофе иногда заменялся чаем с молоком, на английский манер. За обедом само собой возникала водочка. Реже — коньяк. Совсем редко — вино. За ужином так же можно было пропустить рюмку другую, так же водочки. Водка преобладала не из каких-либо  меркантильных соображений. С запасом спиртного в доме проблем не было. Опытные пьяницы, вроде того же Ноздрюхина, всегда отмечали, что у Стоповых «есть что выпить». Батюшка Лизаветы Антоновны, столь сильно повлиявший на всю последующую жизнь поместья, был настоящий, стопроцентный барин. Предпочтение в еде и питье им отдавалось всему русскому, и ведь нет ничего более русского, чем водка. Поэтому она и господствовала над другими напитками. Лизавета Антоновна, достойная дочь своего родителя,  могла бы спокойно пить на равных с любым мужчиной, если бы захотела, конечно. Сорока градусами её было не испугать. Единственное, что она не переносила, так это солёных  огурцов.  Иван Ильич в этом вопросе не отставал от неё.  Хоть нельзя сказать, чтобы он проявлял  неумеренность  в  питье.   Пил  как  все.   Также  отдавая   предпочтение беленькой. Уважал хозяйскую водку и Прохор, тайком попивавший хозяйские запасы. Но и он пил лишь «для настроения» или «для согрева». Так что никто в доме у Стоповых не пьянствовал.
Лизавета Антоновна уже вошла в тот возраст, когда в человеке начинает дряхлеть не только тело, но и разум. И, хоть она могла перепутать иной раз день недели или даже время года, её французский всё ещё оставался идеален, хоть и своеобразен. Обучал её гувернёр, неудавшийся кулинар в прошлом и страстный лошадник по своему действительному призванию. Поэтому, кроме распространённых идиоматических выражений и названий многочисленных блюд, Лизавета Антоновна в совершенстве освоила, как по-французски будет  седло, уздечка, подпруга и всё прочее, касающееся лошади. От чего ей всегда  было трудно находить общий язык с кучером, владевшим всего двумя языками: русским и русским-матерным.
Иван Ильич также имел свой распорядок дня, коего, хоть и не столь строго, придерживался. Вырываемый из возвышенных размышлений замечанием, что его ждут к завтраку, он спускался в столовую. Потом некоторое время лениво слонялся по дому. С тоской слушал жалобы прислуги. С тоской же отдавал распоряжения. После чего возвращался к думам. О достижениях в науке, о географических открытиях, о Петербурге, о том, как здорово было бы посетить этот самый Петербург, но чтобы такая поездка занимала не две недели, а, скажем, сутки или ещё лучше — несколько часов. Под спокойный ход собственных мыслей Иван Ильич подрёмывал на излюбленном диванчике в тёплом удобном халате, прикрывшись от света книгой.
После можно было пойти попить чаю с вареньем. И, отделавшись от неизменно появляющихся дел, вернуться к оставленной книге. Иван Ильич погружался в хитросплетения натурфилософии или постигал суть гегельянства. Старательно складывал из кирпичиков чужой мудрости собственное мнение, мимоходом подумывая, что неплохо было бы завести трубку и покуривать её вот так, лёжа, за книгой. Перечислял знакомых курильщиков, клятвенно обещал себе, что поговорит с ними о том, какие трубки считаются наилучшими, каков должен быть табак, с чего неопытному курильщику следует начинать. Такие обещания уже к вечеру забывались. Они и давались лишь для того, чтобы быть даны, чтобы успокоить себя. Их исполнение не считалось чем-то необходимым. Иначе давно бы в Помятовке, наследственной вотчине Стоповых, был разработан новый колодец и построен  мост через речку, сам Стопов уже успел бы изучить испанский, греческий и латынь, как хотел. Стал бы опытным охотником, умелым стрелком, искусным наездником, занялся бы живописью и скульптурой. Освоил бы инженерное дело, химию и астрономию. Он умел бы распознавать птиц по пению и зверя по следу. Он существенно обогатил бы быт крестьян. Подарил бы им новые средства производства. Устроил бы школу, сам бы вёл уроки. Всё это были обещания. Чем невыполнимей они были, тем легче их было давать.
На столе в его кабинете стопками лежали недочитанные книги. Начав одну, ему сложно было не перейти к другой, следуя главному своему принципу не заканчивать ни одного дела. Зато благодаря этому он мог легко охватывать своей мыслью не только всё своё хозяйство, но и весь уезд, всю губернию, даже всю страну. Главное, чтобы книги и журналы продолжали присылаться. Жил Иван Ильич без ярких успехов, но и без особых неудач. Рассеян он был не по ленности, хотя и это качество в нём присутствовало, а вследствие мечтательности. Время шло, а он не менялся, постепенно всё более приноравливаясь к действительности. Ко всяким изменениям, норовившим вторгнуться в его жизнь, относясь спокойно, если не равнодушно. Так и не найдя себя занятия по нутру, он ничем не занимался. Искренно убеждённый, что за всякое дело надо браться основательно, взвесив все «за» и «против», оценив потенциальные возможности и прикинув таящиеся опасности, он ничего не делал. Хотя многое мог бы. Но в мире фактов, к сожалению,  нет места сослагательному наклонению. Про Стопова все знавшие его говорили «хороший человек». Хороший, так как плохого никому не делал. Иван Ильич прочитал всё, что должно знать уважающему себя образованному человеку и даже сверх этого кое-что ещё. Во время учёбы, а учился он не где-нибудь, а в Петербурге, не имея способностей к запоминанию, тем не мене неплохо проявил себя в истории. Имел наклонность к литературе. Удачно справлялся с языками. Так что все преподаватели вышеуказанных дисциплин уже  начинали пророчествовать ему будущее (каждый в своей отрасли). Но очень скоро Иван Ильич обнаружил и  небывалую лень и апатию, особенно  к  тому,  что удаётся.  Возможно,  здесь каким-то образом сказалось его  природное расположение к философствованию. Всякую деятельность он подвергал сомнению. И перед тем, как взяться за что-либо задавал себе основополагающий вопрос «Зачем это вообще нужно?» Зачастую не удавалось найти убедительного ответа.  Кое-как ещё смог закончить университет. Помыкавшись на службе, поехал к своей тётке в родовое гнездо по настойчивому её приглашению. Да так там и остался. Жизнь в деревне более ему подходила.
Иван Ильич пробовал было писать свой труд по философии. Однако далее трёх страниц так и не продвинулся. И даже из этих трёх страниц постоянно что-нибудь вычёркивал и исправлял. Текста, который можно было бы предъявить читателю, становилось всё меньше. Ему хватало ума, чтобы с иронией отнестись к этому занятию. Несколько раз писал статьи под псевдонимом в местную газету. В основном, по поводу культурной жизни уезда, изредка делая обобщения до уровня всей губернии. Никто из соседей не знал об этом. Иван Ильич не кичился своими опытами в журналистике. Он был человек творческого склада, пусть и не проявивший себя. Мысли, высказываемые им, были далеко не глупы, порой дельны. Однако и журналиста из него не вышло. Очень быстро охладел и к этому. Справедливости ради надо сказать, что к чему бы ни обращался, за что бы ни брался, если делалось это с душой, обычно удавалось ему. Вот только проблема состояла в том, что не мог он себе найти такого занятия, к которому лежала бы душа. Всё со временем надоедало. Пыл охлаждался. Лизавета Антоновна имела поначалу прожекты по женитьбе своего племянника. Но ввиду отсутствия поблизости достойных кандидатур, постарев ещё более, смирилась и махнула рукой. Махнул рукой и Иван Ильич.
За завтраком под неспешную работу челюстей Лизавета Антоновна по неизменной традиции осведомлялась у племянника, как ему спалось, снилось ли что-нибудь, а если снилось, то что. Иван Ильич в свою очередь, уже по своему обыкновению, отвечал рассеянно, что спал прекрасно, что снов не видел и, если и видел что-нибудь, то что именно припомнить не может. После этого Лизавета Антоновна рассказывала свой сон. Ей всегда что-нибудь снилось и чаще всего вещи до невозможности фантастические. Так она была то королевой в отдалённом африканском племени. Даже название ей запомнилось — неясно только, существует ли на самом деле такое племя. То ближайшие соседи меняли вдруг свои головы на коровьи и лошадиные. Изъясняться они начинали соответственно. То все они, то есть она, Иван Ильич и почему-то Прохор, совершали кругосветное путешествие на воздушном шаре. Этот сон, вероятно, был последствием недавно прочитанной книги, описывающей схожие приключения. А уж какими животными ни побывала Лизавета Антновна в своих снах. И мышью, и кошкой, и собакой, и лошадью. Была даже однажды носорогом. Гоняла по саване незадачливых путешественников. В снах она переживала невероятные приключения. В то время как в реальности её жизнь была спокойна, размеренна и по большому счёту скучна.
После обеда Стопов мог обойти хозяйство. Любил посмотреть, как насыпают корм лошадям, как рубят дрова и доят коров. Давать указания не было надобности. Каждый и так знал своё дело. И исправно делал его. Не из-под палки, которой не ведали. А потому что в работе видели смысл своей жизни. Кучер, как бы ни бранил лошадей внешне сердито, без них не смог бы прожить и дня. Прохор, как бы ни ворчал и ни жаловался на свою долю, ни с кем бы своим местом не поменялся. Стоповых крестьяне не только, и может быть не столько, уважали, сколько любили. Труд не был тяжек. Оброк сильно не давил. Деревня была самодостаточна. Всё производили сами. И мясо, и молоко, пекли отличные пироги. Единственное, в чём сказывалась нехватка — это в газетах. Газеты приходилось завозить. На первый взгляд, конечно, Помятовка могла производить впечатление запустелой. Это от того, что всё делалось не спеша, «с разумением», как выражались старожилы.