Лейтенант Груздев - после Победы Глава 6

                По родным местам 

  Дома уже ждали, подсуетились с информацией односельчане, повстречавшиеся на ж/д станции. Отцовский запас спиртного быстро иссяк, вся деревня шла смотреть победителя и невесту. Услышал реплику:
- Йихав у лис и виз дрова, мабудь думав в сэли дивок нэма.

   Меня передёрнуло, но виду не подал, как будто не слышал. Младший братишка превратился в экспедитора. Вынимаю и подаю ему пачками деньги. Он трёхлитровку в охапку и в лавку за разливухой по сто тридцать рублей за литр. Такого добра в бочках привозили, хоть запейся.

   Ёмкость со спиртным и лица менялись калейдоскопически.
Поднимали тосты «за победу», а потом и «горько» закричали. Встреча постепенно перешла в свадьбу. Правда, поднос не пустили по кругу по гостям на обзаведение, как принято на свадьбах. Вошёл очередной посетитель. Соседка Ульяна представила:
- Сейчас вошёл вон тот, у порога, узнаёшь? Посланец от председателя колхоза прибежал пронюхать: останешься в колхозе или нет? Это важно, они тут что хотят, то и творят.
- Как же не узнаю? Узнаю, Иван Ильич. Давай проходи к столу, гостем будешь, - приглашаю  вошедшего.

   Подходит с ухмылкой, берёт бокал:
- Ну, за твоё возвращение. С Победой!
Одним глотком опрокидывает бокал. Закусил. Покряхтел, и подсаживается поближе ко мне:
- Как воевалось, далеко дошёл?
- Как и всем, а дошёл до Берлина. Точку поставил на фашизме.
- Гитлера случаем не видел?
- Как не видел? – Насмотрелся, на каждом простенке висел.
- А живого?
- Такого удовольствия не представилось.

   Разговор был негромкий, но внимание привлёк…
- Нужно было самому испытать счастье поймать Гитлера, а то скорей домой к бабе под юбку прибежал. Теперь допытываешься, - подтрунила Ульяна.
- Так я же по ранению. Меня отпустили.

- Отпусти-и-ли-и-и, - протянула соседка. – Как кобель скорей по бабам шариться побежал. Больной называется. Холуй председательский.
- Хватэ тоби. Постыдись свежого чоловика.
- Вот и стыдись, колы тоби стыдно. Нахалюга!

- Я вас попрошу, уважьте сына, - не выдержал отец.
- На каких фронтах бывал? – как ни в чём не бывало, продолжает допытываться Ильич.
- Как тебе сказать… А ты на каких бывал?
- Меня стукнуло под Ельней. Госпиталь, и домой.
- Ну-у-у, давненько ты домовничаешь.
- Как есть, больше не вызывали, а там и конец войне. Всё же, на каких направлениях воевал?
- У Жукова начал, в сорок первом, у него и закончил, в сорок пятом.
- Никак при нём служил?
- Нет, так совпало: под Москвой он командовал, а затем на берлинском направлении он же командующий.

- Боже мий, а батюшка у церкови в молытви Жукова называв. Сама чула, - не выдержала мать. – Я все за тэбэ сынок молылась и за того, выходыть Жукова, що коло тэбэ був, ото мабудь вас и бог спас от погибели.
- Где, в какой церкви? – спрашиваю.
- Оце у Подзорнови у батюшкы на дому молылысь. Другого сыночка так и нэ чуть, безвесный, пропав. Самого старшого дэсь згнойити у неволи.

- Це вы тетку, Якилино, про Мыколу? – спросила Ганна.
-Эгэ, як покинув сэло, нэ схотив у колхоз иты, и с тих пор не бачилысь, и нэ пышэ, де и шо з ным. Мабудь уже тоже и в живых нэма? Усих порозибралы, и дивок обох на воено производство. Осталысь тилькы мали диты, ось воны. Да и Орыныны тут же умисти. Во йих скильки! Ни як не убывае бэз малых дитэй не буваем. Ото, сынок, спасыби тоби що все время помогав грошьмы, а то нэ знаем як бы и жилы.

- Хорошо. Помногу помогал? – спрашивает Ильич.
- Цэ Мыкола получав, на его запысано. Не знаю скильки, но гроши держали у руках, дэнь-другий и опять ждем.
- Дядько Мыкола, а по скильки вы получалы?
- Каждый месяц по двести рублей, а иногда и переводы.

- Почему по двести? - спрашиваю его
- Сколько почтарь привозил, столько и выдавал.
- Странно. Я аттестат высылал на четыреста рублей.
- Вот у меня в кошельке все квитанции до одной.
- Значит, где-то половина задержана?
Как-то сразу все притихли, обратив внимание на беседу.

- Дэ тэпэр йих шукать? – спрашивает мать.
- Поеду вставать на учёт в военкомат, выясню.
- Так ты хочешь у нас в колхозе остаться? – не выдержал Ильич.
- Ничего тоби тут робыть, - говорит Ганна. – Тут усе переплэлось, тоби мабудь и робыть ничего, хиба з вылами да с худобою… А нэ то зъедять.

- Еше посылку получалы от тэбе, - сообщает мать.
- Этого не может быть, я не отправлял.
- Точно, получили костюм и ещё кое-что из детского, - подтверждает отец.
- Сколько посылок получили?
- Всего одну.
- Это не моя работа, а дело старшины. Выслал посылку, а мне слова не сказал…

- А ты наши получал, когда в Москве учился?
- Получал, две. Одну нормальную, а другую с двумя кирпичами. Обращался, сказали: «Надо выяснять с местом отправления». А печати стояли тутошние. Уж если зашёл разговор о честности местных властей, скажите: вы что-нибудь получали через СЕЛЬПО, как семья офицера?
- Всего дали два куска мыла, и всё.
- Тогда мне всё понятно…
- Щё такэ, щё ни ладно?
- То, что каждый месяц должны через СЕЛЬПО что-нибудь продавать.
- У-у-тю, хиба тутычка хто шо скаже. У ных усэ, и права и лива. Во як у нас, - не вытерпела соседка.

   Ильич вскоре исчез, забыв поблагодарить за угощение. Подошли (с батожками) сразу двое вояк: Иван и Василь – друзья детства. Возмужавшие ребята. Не виделись не менее восьми лет. С Иваном Даниленко возили на саночках от кладбища (там разрешили пилить) дрова – березняк.

Колхозники возили на лошадях, а мы (подражая лошадям) возили на себе, полтора километра. Сделать лишний рейс мешали разваливающиеся обувки: голые пальцы касались снега – не ахти приятные ощущения.

   Доходило до слёз – не от неохоты, а от желания привезти запас на завтра. Приходилось каждый вечер при коптилке латать дыры на пимах. Иван умудрялся «простежить» подошвы ниткой с конопляной верёвиной, хватало на несколько дней. На домашнее задание оставалось мало времени.
Василь – мой одноклассник, жаль, в третьем классе остался на второй год. Учёба давалась туго, но он не расстраивался.

   Иван, переправив батожок в левую руку, правую поднёс к шапке:
- Здравие желаю, товарищ старший лейтенант!
- Ну, зачем же так, Иван Тимофеевич? Мне неловко как-то. К чему такое выделение?
- Гляжу на плечи, и как положено по форме солдату, представился.

   Я обнялся с ним, затем, с Василем. Потеснились за столом. Подняли бокалы за Победу и возвращение. Разговорились. Василь с грустью поделился:
- Як бачишь с тросточкой вернувся, а Николу и Ониску ни слуху ни духу, дэсь згинулы. Тут нэма и того двора шоб не було биды, то калика, то зовсим нэма вистей. Завидую тоби, и чин получив и з руками и ногами вернувся.

- Как живёте, чем занимаетесь? – спрашиваю их.
- Не спрашивай про колхоз, он и остался колхозом, там нужно горбатиться. Что мы без ног? – опередил Иван. – Хотя бы одну, а то обе пятки отхватило. Куда мне: под зарод, под плуг? – Не годный. Да и он такой же…
   Мне поручили почту возить, хорошо, что жинка помогает. Лошадь приведёт с конного двора и запряжёт. Моё дело съездить в Кубитет и привезти почту, тут она сама и разносит, а кто ближе, сами приходят. За это мне начисляют трудодень.
- Жене сколько начисляют?
- Ничего. Ставка одна.
- Ты как, Василь?
- Мое дило гулять, а бильше ничёго робыть, ото як дэ нэбудь посторжити и тилькы. Спасыбичкы дядькы Мыколы – твово мабуть кови – помаленьку приучае пымы катать. Тутычка ногами нэ робыть, а тилькы руками. Научусь, и буду сам на хлиб зароблять.

   Н-да, это и все ребята, которые успели вернуться с войны. Было более шестидесяти. Правда, некоторые ещё служат, либо заняты на заводах. По прикидкам, где-то семьдесят процентов погибло. Люди всё идут и идут. Спрашивают, может с кем из наших довелось встретиться? Отвечаю:
- За всю войну на одной станции встретился с Никанором К., узнал его и окликнул. На восток шёл санитарный поезд, а наш на фронт, он раненный ехал домой. Успел только передать привет моим, и сказать: еду на фронт. И больше никого за всю войну.
   Да, ещё летом сорок четвёртого получил письмо (по штемпелю - вчерашний день) от сродного братишки Ивана Калинина. Отпросился и на лошади пустился разыскивать его полевую почту. Весь день промотался, жаль, не нашёл.
   И с Макарака встретил киномеханика Трофима Харлампиевича, который рассказал о своём братишке Николае, моём кореше по школе. Погиб на озере Ильмень. Довелось, после, быть на Ильмене, все трупы, выброшенные на берег, просматривал, пытался опознать его…
- В деревне думаешь оставаться?
- Нет, Иван Тимофеевич, пока отдохну своё время, а там видно будет.
- Что здесь творится… Как только кто в деревню, так разведка тут как тут. Узнав расклад, решают: к себе под крыло или сживать. А что творили в войну…

   Вмешивается Василь:
- Собиралы щё тилькы моглы, записывалы и казалы усэ пошлють на хронт: яйця, мьясо, сало, носкы и рукавыци. Люды думалы що и правда усэ перешлють, так воны що зробылы, прывэзлы повну бочку водкы. Закотылы у дальню кимнату у контори. Сам знаешь, там чотыре кимнаты. В одний приймають, у другий запысують, у трэтий – разлывають водку и дилять закуску, а у чэтвертий пьють.
- Кто же этим мог заниматься? – спрашиваю его.
- Приезжалы из раёну. Так шо ничёго нэ зробышь. Прыйдуть, нагрузяться мукою. А еще чим? Та лучшу коньяку возьмут и тилькы бачилы. А шоб мовчалы, такого страху нагонять, що ридний матэри нэ скажешь слова.

   Расстроили меня ребята. Не с теми намерениями ехал с победой домой. Тут новая война предстоит, довольно серьёзная, не менее опасная, чем на фронте.
- Что же председатель?
- Так вин з ными заодно. Булы до ньего други. Ти добри, так их зразу на хронт.
- Ох, расстроили вы меня, ребята. Давайте лучше выпьем за встречу! Эти разговоры – в сторону, они сейчас ни к чему. Лучше за то, чтоб в деревне было: электричество, телефон, радио. Без этого сейчас нельзя. Тогда меньше будут дурачить нашего брата на местах. Ну, дёрнем за наше здоровье, за смерть наших врагов. На фронте каждый день пил «За наше здоровье, за смерть Гитлера!»
- Цэ правильно, - поддержал Василь и опрокинул чарку.

   Поздно вечером, когда разошлись гости, выходим с женой во двор, точнее на улицу. Двора не было. Сиротой стоит дом без построек. Мне стало неудобно, привёз супругу в такую нищету. Всё завалено снегом, негде спрятаться, кроме временного поднавеса из жердей, накрытого соломой.

   Чтобы оправдать родителей в бедности не по своей вине, стал рассказывать и показывать, где что было:
- Здесь от дома отходил полубревенчатый заплот в лиственных столбах, соединялся со старой избой – пятистенкой. Помню, с ребятишками смотрели на маленьких поросяток в малухе (тёплый домик),  к которой примыкал поднавес.
   Здесь были конюшни. На этом месте отдельно стоял жеребец Рыжка, всё щурился. Мы боялись его, да и отец обходил его стороной. Признавал только мать, она смело входила к нему, кормила, чистила. На отца реагировал прижатием ушей и вытягиванием морды. Отец без матери не мог его запрячь, и строжился, и пытался сахар давать… Бесполезно. Рядом стояли остальные лошади.
   Дальше был коровник с пригоном, а рядом овчарня с овцами. Здесь, от поворота в поднавес, стояла наковальня, что нужно гнули, ковали. Рядом - большие ворота в огород, чтобы с широким возом можно было проехать. Дальше дровяник и опять от поворота стоял большой амбар с сусеками. Затем поднавес с погребом и заплот уличный. Стояли высокие лиственные столбы, подделаны в ворота. На подтоварнике вешали хомуты на длинных деревянных кольях.

- А баня где стояла? – спрашивает жена.
- Бани здесь не было, стояла на берегу речушки. Так было у всех: бани вынесены на берег. Это через улицу, вниз по переулку, в конце огородов. Вот так всё было и не стало. Теперь видишь? Дом стоит сиротой, и боевых действий не применялось…
- Что случилось?
- Родители здесь не жили несколько лет. Жили поселенцы, они рубили всё на дрова, по принципу – «не моё».
- Это колодец? – Супруга указывает на ворот с цепью.
- Да! Только и осталось, воду с него берут. Знаешь, в детстве в прятки играли, заберёшься, то на сеновал, то в какое-нибудь потаённое место, и тебя ищут подолгу всей гурьбой. Весело было. Зимой вокруг пейзажи не ахти, но летом - залюбуешься!..
   Ранней весной обнажается от снега вон та гора, на образовавшиеся плешины устремляется детвора поиграть в лапту. Внизу снега, а здесь подснежники, зелень…
Одним словом трудно передать красоты моей родины.
- Я тоже помню – смутно – у бабушки был большой каменный дом. На пути к нему переезжали на телеге речку, лошадь по кличке Тьма брела почти по брюхо в воде.
   Страшно, колёс не видно. Была ещё лошадь по кличке Невка с грозным норовом. И ещё Забава и Цыганка.
- Да, Аннушка, остались одни воспоминания. Доживём, когда у нас будут взрослые дети, расскажем о прошлом, они сами оценят, что и как. Пойдём в дом, ты уже замёрзла, одними объятиями не согреешься.

   Вечером нас рассоединили: меня обступили мужики, а Анну увело в соседнюю комнату женское общество. Рассказывала о жизни, о своих родителях, которых похоронила во время блокады Ленинграда в какой-то склад, где штабелями складывали умерших от голода, холода, ран…

   Так получилось, что в одной комнате смеялись от воспоминаний, в другой плакали от жути.
- Вот что, сын, я приметил, - после некоторого раздумья подытожил отец, - кого в деревне шевелили, как было принято говорить «раскулачивали» и ссылали на Гари, их дети стали офицерами Красной Армии. Почему так?
- Это для меня ново. Даже и в голову не приходила данная мысль. Кстати, каким образом вы вернулись в дом?
- Приехали в деревню прокурор и военком. Вызвали меня в колхозную контору. Шёл дорогой и гадал, с какой целью? – Может, сообщить о Николае, где его держат на Колыме? Так это прокурорское дело. При чём здесь военком?
   В думах добрёл до конторы. Встретили хорошо, даже не верилось, что они способны на улыбки. Неужели заигрывают, чтобы призвать на службу? Так возраст вышел. Не пойму… 
   «Вот что, дед, Николай Яковлевич». – Впервые услышал от властей, чтобы назвали по имени – отчеству, а то только «Груздев», да с особым грубым произношением. А тут ласково: «Заходи в свой дом и живи, он твой, больше тебя никто не выгонит!»
   Признаюсь, растерялся, не знал, что сказать. На душе стало горько, подумалось: за что столько лет терзали семью? Обобрали! Ограбили! Я с осторожностью произношу эти слова, как трусливая птица. Ушёл без благодарностей. На другой день заселились в свой дом.
- Во-от ка-ак! Это не прокурор и военком стали добрыми, это комиссар военного училища Антонов помог. Помнишь, в мае сорок второго ты написал? - «Мать ходит мимо дома и плачет, его разоряют…» Прочитав письмо, расстроился.
   При очередном построении роты – в наряд заступаем по училищу – меня окликнул старшина, но на команду я не отреагировал. Заметив торчащий из кармана конверт с письмом, он изъял его…
   В тот день в наряд меня не назначили. Перед самым отбоем вызвали к комиссару училища. Иду с мыслями, как и вы, отец, закончилась учёба (до выпуска оставалось полтора – два месяца), отправят на фронт рядовым.
   Захожу в кабинет, докладываю о прибытии. Комиссар предложил присесть и рассказать, почему «Мать ходит мимо дома и плачет»? Я, будь что будет, рассказываю всё по порядку, что запомнилось из прошлого. Он внимательно выслушал и сказал, «Всё будет в порядке, не беспокойся, всё будет хорошо». Вот почему, отец, вдвоём приехали прокурор и военком.
- Я долго думал: почему они стали такие добрые? Ответ понятен.
- Какую-нибудь бумагу дали по этому поводу.
- Нет. Никакой бумаги. Сказали, «Заходи и живи, Николай Яковлевич, никто тебя больше не тронет». С той поры, и правда, никто не беспокоит. Ещё до войны, сват Макар Низких интересовался, что есть ли постановление на предмет выселения?

   Позже довелось посмотреть списки раскулаченных в деревне. Фамилия отца не фигурировала, остальные все были. Ясно: власти был нужен дом под ясли, нардом…
И пошёл очаг по «хозяевам», пока не осиротел, растащили, пожгли в печи постройки…

   Всё взвесив, от и до, решил не оставаться не только в деревне, а даже в районе. Разве забудется бездумное и неоправданное обвинение в адрес родителей, перенесших массу страданий, даже лишали куска мыла, положенного по закону семье офицера.

   Через несколько дней подумалось: может, вообще не нужно было приезжать в деревню, расстраиваться?
Теперь, считай, я «спорченный».

   В военкомате, в первую очередь, стал выяснять, почему выплачивали адресату только половину денег, посылаемых по аттестату? Капитан Мутовин отправил разбираться к финансисту Егорову Павлу Петровичу.

   Моё появление убило его: растерялся, засуетился, давай что-то подсчитывать на счётах, следом извещает:
- Я вам сейчас выдам все недополученные деньги.

   Меня возмутило, как легко хочет отделаться растерявшийся Егоров. Чтобы не выглядеть перед родителями болтуном или хвастуном и посеять ко мне недоверие, заявляю:
- Нет, уважаемый финансист, деньги вы переведёте почтой на имя Груздева Николая Яковлевича.

   Покинул военкомат, не встав на учёт. Противно стало от встречи с этими двоими. Сумма денег по тем временам была солидная, по двести рублей не додавали в течение тридцати месяцев.

   Вернувшись в родительский дом, узнаю новость: нарочный доставил деньги и вручил отцу до моего возвращения. Здесь отец не сдержался и сказал:
- Может, тебе в районе остаться, порядок будешь наводить, да и нам полегче будет.
- Нет, отец, не могу! Я уже «спортился», злоба кипит. Не терплю обмана, сам об этом хорошо знаешь. Как буду встречаться с финансистом? Каждый раз будут всплывать         недоданные деньги, не сдержусь, дело может плохо кончиться: сломаю себе шею.
   Им легко расправиться со мной: брат на Колыме, сестра сидела, отца из дома выгоняли. Не ровен час, будут заставлять от родной мамы отказаться. Поеду в Красноярск, устроюсь где-нибудь. На станции разговаривал с мужиками, говорят, что прибывших мелкими партиями вояк быстро подбирают, обрабатывают и определяют кого куда.
- Да оно везде одинаково.
- Нет одинаковых. К примеру, этот, комиссар, Антонов. Ну подумаешь, «мать ходит, плачет», другой бы на сие махнул рукой, ну и пусть плачет, моё какое дело, лишь бы его курсант не плакал. Так нет же, сообщил, нашёл какую-то правду, и к вам прокурор с военкомом пожаловали.
   Так что в стране много умных, добрых, сознательных людей, на таких держится русская общинность. Что касается хамов, они испокон веков водятся, и навряд ли переведутся. Так что не обижайтесь, не могу остаться на съедение. Растопчут.

   В мыслях уже пожалел, что в Москве не остался, возможность была. Потянулся на родину увидеть родителей. Почти сразу произошло переосмысление. Чужая беда не так сильно ранит, как своя.

- Отец, - спрашиваю, - с постройками нашими всё ясно, а где скот?
Опустил голову родитель, посмотрел поверх очков. Чувствовалось, вернул его в прошлое:
- Был да сплыл, за понюшку табака. Сейчас достану выписку из одной старой газеты, храню, как не знаю что. Видишь, пригодилась. - Достаёт и разворачивает обёрнутую пожелтевшей газетой тетрадь. – Я так понял, тебя интересует раскулачивание. Кто попал под специфический огонь – иначе не назовёшь? Привожу данные по наличию голов скота на начало двадцатого века в Сибири:
Крупного рогатого скота                - 4050600;
Лошадей                - 3657600;
Овец и коз                - 5356600;
Свиней                -  824200.
Привожу данные 1917 года по Мариинскому уезду:
Крупного рогатого скота                -   68956;
Лошадей                -   57849;
Овец и коз                -  218207;
Свиней                -  114407.
Несложно было подсчитать количество голов, приходящихся на один из 43720 дворов:
Крупного рогатого скота                -   1,58;
Лошадей                -   1,32;
Овец и коз                -   4,99;
Свиней                -   2,62.
   Графы должны реально увеличиться после окончания строительства в 1916 году Транссиба, поскольку хлынул большой поток переселенцев, которые разрабатывали новые земли на гарях, еланях, особенно севернее железной дороги, а также селились на хуторах между лесных плешин вдоль ручейков и речушек.
   У них, из-за раздолья (то, зачем они сюда ехали) появилось больше скота, чем у крестьян в деревне.
-  Интересно. Есть ли ещё какая информация на этот счёт?
- Есть кое-что, - оживлённо переворачивает листочки тетради. – Да, да, вот она… Переселенцам давали ссуды от двухсот до шестисот рублей. Отводилось до пятнадцати десятин на душу мужского пола, за что взымалась плата – пять рублей за десятину.
- Она оправдывала себя?
- Ну да. Вот ещё данные. Признаюсь, в минуты отчаяния полистаю тетрадь (берегу, как лекарство) и успокоюсь, как будто в конюшнях побывал, по полям и лугам походил…
   И ещё, за пуд хлеба платили сорок – шестьдесят копеек. Короче, как потопаешь, так и полопаешь. Проспишь, бурьяном всё зарастёт, по миру пойдёшь. Что скрывать, кто трудился в деревне, тот и жил.
- Где сбывали продукцию, каким образом одевались, обувались и прочее?
- Для всякого прочего проводились ярмарки. У нас, к примеру, Итатская, а некоторые ездили в Мариинск, Томск, где ярмарка тянулась несколько дней. Оттуда привозили нужные товары, вещи, всякие безделушки.
   По сбыту скоропортящихся продуктов, к примеру, масла, сотрудничали с кооперативом. В семи верстах - в Подзорново – мужики скооперировались и построили завод, такой же завод построили в Итате.
   Входящие в кооператив сдавали излишки молока заготовителям, те сбывали дальше. Загордились сельчане, когда узнали: их масло поступает в Ригу, Петербург, за границу и даже не портится.
- Какая выгода получалась от кооперации?
- Сейчас найдём, постой, постой. Вот где. Так. На один пуд масла требовался двадцать один пуд молока. Масло продавали по четырнадцать рублей двадцать копеек за пуд, который кооперативу обходился в двенадцать рублей тридцать копеек.
   Пчеловоды держали по многу ульев и сдавали мёд по пять рублей за пуд. Смекаешь: кто кулак, а кто дурак; кто трудяга, а кто лодыряга? – Немного помолчал, почесал лысину, разгладил усы. – Это я так, просто, чтобы знал, за что мы страдали.
- При Советской власти какие-нибудь изменения почувствовали?
- Никаких. До этой самой коллективизации, извини меня, этой «нахаловки». Как вспомню, не по себе становится, наступает головокружение. Вот папаха, пропитанная потом, как-то внук Николка сказал, что шапка дедом пахнет, с тех незапамятных времён ношу, другую приобрести нет возможности.
- Вы участвовали в кооперации?
- Какой с меня кооператор, навоз со двора некогда было вывезти. Пациенты не давали покоя, шли и ехали, то зуб вырвать, то лечить корь, оспу и прочие болезни. Обращались и с других деревень и сёл.
-  На чьих плечах лежало хозяйство?
- На материнских, всем заправляла. К стыду, разучился работать на полях. Любил заниматься молотьбой хлебов, это моё дело, считаю самой лучшей крестьянской работой. Барабан гудит с перебоями, а ты стоишь на подаче, орудуешь руками, ориентируясь по вою механизма. То уменьшишь подачу снопа, то поддашь побольше.
   Любил эту работу. – И поцокал языком.
- Как к вашему фельдшерству относились люди?
- Кто доктором называл – таких большинство, кто коновалом, потому что не все болезни лечатся, либо недуг запущен, глядишь, человек в обиде остался. Богом велено терпеть, я же медик, фельдшер, на что документ имею. – Поднялся, полез в чемодан, извлёк лист бумаги. – Вот мой медицинский документ, почитай.

  Впервые держу в руках аттестат с гербом – двуглавый орёл. В детстве, вероятно, отец прятал от нас – детей. Читаю вслух:

                А Т Т Е С Т А Т

Дан сей от Старшего врача лейб Гвардии третьего Стрелкового полка ротному фельдшеру Николаю Груздеву в том, что он в продолжении своей четырёхлетней службы поведения был – хорошо – и возложенные обязанности исполнял – хорошо – в чём подписью с приложением казённой печати удостоверяю.
                Гор.  С. Петербург  30 октября  1910 года
Старший врач
Коллежский Советник
Доктор – Медицины
Подпись неразборчиво               Гентпнер.

- Этот документ обязывает меня оказывать помощь людям по излечению болезней. – Принятый от меня бланк отец сворачивает вчетверо и возвращает в чемодан. – Мать ваша, дай бог здоровья, в доме, во дворе, в поле всё делала сама, как некрасовская героиня, «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт!» Чуешь манящий запах драников? – Вкуснятина, как и другая еда, приготовленная ею. Не думали, не гадали, что окажемся в такой чехарде…
  Имеем дом, обдуваемый ветром со всех сторон, укрыться негде, и в доме пусто. Чем богаты – так клопами, скрывать ни от кого не нужно… Приляжешь, не успеешь лампу загасить, лезут со всех щелей, падают с потолка.

   Затих. Опустил голову, опёршись на ладони. Позже узнал, это привычка погружаться в раздумье. Не стал больше беспокоить отца. Всколыхнуло и меня:

   От Москвы до Берлина
   Шёл по снегу, под сильным дождём…
   То мороз, то пылина…
   Под смертельным ружейным огнём.

   Возрождал справедливость, -
   Людоедский фашизм победил.
   Охватила стыдливость,
   Лишь в Сибирь в отчий дом прикатил.

   Представители власти
   Здесь творили такой произвол.
   Впору сматывать снасти,
   Либо в руки топор или ствол.

   Эх, миряне, родные,
   Разрушаем потомственный мост!
   Жаль, теченья иные
   Смоют нации нашей погост.   (?)

   Собираемся с Анной, идём в гости к сестре Орине, в небольшой домик с маленькими сенцами на краю деревни. Хозяйка встретила с порога речью:
- Проходьтэ, проходьтэ, тилькы нэ пужайтесь в моих хоромах. Пригинайся браток, не то голову об матку разобьешь. Яка хата е, и гарна, як своя. Часто тэбэ вспоминаю, от твоих грошей и мэни пэрэпадало.
   А что с Иваном привозылы с Сахалина, Амура, Камчаткы, цо йиздылы по вэрбовку, усе промотала на оцих. – Указала на Лиду и Миколку. – И правда, сбил;сь: купыла коровку Зорьку. О так и жывэм, у ций грязи. Нэ бийся, проходь, проходь нэвистка.

   В комнате деревянная кровать, русская печь, самодельная скамейка и стол (отца работа), на который сестра наставила в основном, молочные блюда, по которым мы соскучились. Сестра, угощая, приговаривает, что, поди, не угодила с едой? А мы, наоборот: нахваливаем да уплетаем. Я не выдержал:
- Смотрю на тебя, Ориша, сдала здорово, похудела.
- Отчего жыреть, роблю як оглашэнна, и поисты николы…
 
   Сестра поведала, как рубила и тягала на себе брёвнышки, которые отец укладывал на мох в сруб для стаечки, впритык к сенцам. Благо, коровка Зорька уродилась нерослая, строение планировалась под неё, недостаток – невозможно распрямиться. Работает в колхозе на овчарне. Летом пасёт. Зимой кормит вениками, запасёнными загодя…

- Я тебя хорошо запомнил в одном эпизоде, -  продолжаю беседу.
- Мабудь як йихалы на поизди, от Иланска ты до нас у поизд сив? Тоди Иван тэбэ, узнав там, на станции, и тэбэ довезлы до Байкалу.
- Это да, но у меня в памяти другое: твоё лицо в окне, что со двора от Минтиновых. Не поняла? Это когда ты подошла к оконному проёму поздним вечером и тихонько постучала. Мать, увидев, всплеснула руками и воскликнула: «Боже мий, ни як Орина вернулась» - и заплакала.

   Я подбежал к окну, и… Ты вошла в кухню. Меня предупредили, чтоб никому не говорил о твоём появлении.
- О. це було давно. И ты помнишь?
- Да. При воспоминаниях о родных, этот твой образ – через окно - мне самый близкий.
- Як не помнить, хиба забудэш. Тот раз избигла из Сиблага. Так получилось: доила коров, и никого нэ було, бросыла видра и тикать. Прыбигла до дому тылькы на чэтвертый день. Шла ночами. Днем хоронылась от усего, даже ворон.
- По какой причине очутилась в неволе?
- Воно б и нэ стояла о цем казать, ну як тоби хоця нычего страшного ны було.
   Узяла мишок и пишла на жнивье, там и снопив даже ны було, их увезлы и обмолотылы, а по стырни оставалысь колоски, ну нэ пропадать же добру, набрала пив мишочка. З ными менэ поймав предсидатель.
   И судить собралысь. Послалы в Сиблаги коров доить, и я утикла. И всэ. Тоди прышлось йиздыть по вырбовкам з Иваном и оцих нажылы, - кивнула в сторону детей.
- Что с Иваном, где он сейчас?
- Як началась война, вин ушёв из дому, так ни слуху ны духу. Одна рощу оцых дитэй. – Кончиком платка утёрла слёзы.

   Через несколько дней навещаю вторую сестру в Томске. На вокзале – совпало – участвую в выборах. Свой голос – впервые в жизни - отдал за академика Цыцина.
 
   К вечеру по адресу добрался до сестры Таьяны. Местонахождение – подсобное хозяйство завода в Богашево. Живёт в крестьянской избушке с дочуркой Валей, юркой, сероглазой, только-только начинающей делать первые, не совсем уверенные шажки.

   На обратном пути останавливаюсь в Анджеро-Судженске у младшей сестрёнки Моти, проживающей на квартире у тёти Симы в Новой колонии.
К этому времени сестра успела окончить школу ФЗО (фабрично-заводского обучения) в городе Кемерово и работает на химзаводе аппаратчицей в одну смену с тётей, у которой перенимает опыт.

   Продолжаю визиты. Не заезжая в деревню (трудно добираться со станции), решаю проследовать к двоюродному братишке Дмитрию на станцию Камала, за Красноярском.
По прибытии в намеченный пункт разыскал отца брата, работающего машинистом на рядом стоящей электростанции. Иван Захарович быстро подменился, и мы отправляемся в семейный очаг.

   Тётя Оксинья очень обрадовалась моему появлению. Тётя по матери встретила, как сына. Брат отсутствовал. По слухам, то ли погиб, то ли пропал без вести. Муж тёти на фронте не был: находился под бронью, как железнодорожник – стратегическая отрасль.

   Живут неплохо, во дворе казённая лошадь, корова, овцы, свиньи, птица. Перед самыми окнами рыбный пруд, из которого качают воду для паровозов. Угощений в достатке, не отпускали несколько дней. Как бы хорошо ни «гостевалось», а дома лучше.

   На дорожку, как принято, «посидели». Провожали родственники, точнее – занесли в вагон, на ногах стоять не мог, уложили на боковую полку. Проскочить нужную остановку - исключено. Поезд шёл лишь до Красноярска, где меня разбудил проводник.

   По привычке, вытягиваю левую руку, согнув в локте, посмотреть время. Часов… не оказалось…   Приобрёл «ЗЕНИТ» в рейхстаге, не без гордости демонстрировал окружающим. Иван Захарович, позавидовав, назвал их историческими.               

   Остаюсь на несколько дней в городе, занятие - поиск работы. Случайно устраиваюсь в военизированную охрану на должность начальника вахткоманды. Ребята молодые – 1927 года рождения, знающие о войне понаслышке.
Взводом охраняем батальон японских военнопленных. Место работы – ПРЗ (Паровозоремонтный завод). Зона расположена по соседству.

   Выводим самураев на работу через ворота поротно в форме со знаками различия, в общем, в полном строевом расчёте, только без боевого оружия. Работа – станки, сварочные аппараты, слесарное дело и другое.

   Командир батальона Накамура, натуральный самурай, строго держал дисциплину. Исполнялись все японские ритуалы. – Перед сном - обязательное построение с поворотом на восток и мольба…

   Благодарили своего императора Хирохито (Сёва), что не дал погибнуть в войне с русскими: согласился на капитуляцию миллионной Квантунской армии на определённых условиях (со слов японцев, на полтора года работ в России с возвратом домой).
Узнаю кое-что о жизни японцев с помощью русскоговорящих пленных, к примеру, переводчик Сато не скрывал, что при захвате Сибири ему была уготована должность помощника губернатора в Иркутске.

   В зоне неплохо изъяснялся по-русски снабженец-интендант Ватанабэ. Суровый и неприветливый подполковник Накамура и соратники летом ходили на колодках из древесины. Я к Сато:
- Что за странности?
- У нас традиции, к примеру, оставляешь обувь на улице возле школы, а дальше идёшь в носках.  (?)

   Подстригались японцы (меня тоже подстригали), намочив волосы. Уверяют: от волос летит много вредной пыли в нос и рот парикмахера.
Мылись, залезая в чугунный котёл, устроенный на кирпичах, постепенно нагревая ёмкость. Считают полезным не сразу оказаться в горячей воде.

   Что касается продуктового набора для пленных, то он был лучше, чем у моих солдат: полкило хлеба, риса, картофеля, семьсот граммов овощей… Несколько вагонов с рисом и рыбой – кета и горбуша – прибыли вместе с японцами. Остальным обеспечивали наши интенданты. 

   Ещё интересная деталь, - спросишь японца о возрасте, сразу не ответит, а  займётся подсчётом. Суть: прожитое время спрашиваемого определялось разницей – возрастом императора на текущий момент и на каком году его жизни родился опрашиваемый японец. 

   Самое поразительное – учёт усопших от болезней, производственных травм, стычек меж собой… По установленному положению заполнялась карточка в четырёх экземплярах, в коей указывалось: причина смерти; точные координаты - схема с привязками - места захоронения, дабы безошибочно найти могилу; во что и в какой одежде уложен покойный.

   Один экземпляр отправлялся в Международный красный крест, второй – в наш Красный крест, третий – оставался в крае, четвёртый – передавался японцам.
На моей памяти был один случай захоронения с формулировкой: «сгорел в топке…» В городе Черногорске, на шахте №13, военнопленные заподозрили товарища в доносительстве русскому начальству и сожгли в кочегарке, затолкав головой в топку. Остались одни ступни в валенках.

   Среди японцев культивировалась неимоверная жестокость. Не упаси Бог, если бы самураи покорили Советскую Россию… Тьфу-тьфу…
Чего следовало ожидать, предсказать несложно?

   Производительность труда охраняемых не впечатляла: одно шестиметровое бревно (диаметр 12-15 сантиметров) переносилось целым взводом – сорок человек. Прежде, чем поднять бревно, командир от души накомандуется - «Хайду – хо-ку, хайду – хо-ку», затем поднимается бревно.
   Вялотекущий саботаж – по нашим оценкам – дело рук командира батальона Накамуры.

   В апреле 1947 года закончился срок пленения, со всеми вытекающими последствиями. Вернувшиеся из Находки сопровождающие сообщили, японцы всю дорогу пели патриотические песни.
Мне начальство предложило поехать на учёбу в академию. Согласился, но получился прокол…

   Пришёл запрос по месту рождения, из Итатского отдела МВД, в коем значилось: из семьи кулаков, отец лишался права голоса.
   Начальник кадров, полковник, Управления МВД Красноярского края, как только мог, отчитал меня (прощай, учёба), и предложил пойти работать в любое отделение милиции, о которой ходили нелестные слухи.
   Отказываюсь. Кадровик напустился с ещё большим ожесточением, вплоть до угроз.