Джакомо Джойс

                Предисловие переводчика

Добрый день! Друзья, хочу предложить Вам свой перевод малоизвестного и не очень «читабельного» произведения Джеймса Джойса, одного из самых знаменитых писателей.  Но знаменит он главным образом из-за своего романа «Улисс», попавшего к русскоязычному читателю благодаря переводческому подвигу Хинкиса и Хоружего (сами пробьёте в поисковике, кто это такие). Не будь этих товарищей (во всех смыслах, ибо трудились они сообща, причем в приснопамятное советское время), упомянутый роман, открывший миру новые горизонты литературы, остался бы для нас вещью в себе. Другие произведения данного буржуазного писателя, весьма ценные для тех, кто имеет возможность читать их в оригинале, остались в тени опуса магни. И серьезных переводчиков не соблазнили. Не то, чтобы не было вообще переводов на русский «Дублинцев», «Портрета художника в юности», «Джакомо Джойса», «Изгнанников» (нет «Поминок по Финнегану», ибо эта вещь написана одновременно на всех языках и не допускает перевода на какой-то один) Они есть, и вполне адекватные. Но в этих переводах нет самого Джойса, мэтра европейской словесности, величайшего стилиста, умевшего воспроизводить средствами английского языка стиль любого из латинских авторов, народных эпосов, современных ему писателей, их знаменитых предшественников и иже с ними. И главная изюминка – поток сознания, техника, открытая еще Толстым и Прустом, доведенная Джойсом до своего рода совершенства, джойсовского совершенства, во всех этих переводах молчит. Меня, горячего поклонника его творчества, это очень огорчает. Как можно было переводить Джойса так, что возникает ощущение, будто читаешь дневник какого-то студента-графомана эпохи позднего застоя? Эти соображения и побудили меня выполнить попытку более уважительного к оригиналу перевода. Прошу вас ее оценить. Попробуйте прочесть, не читая остальное предисловие, и вернитесь к этому месту, если испытаете облом. Надеюсь, что пара советов, расположенных ниже сделают чтение более осмысленным.

Чтобы было проще его воспринять, нужно держать в уме, что это модернистское произведение, представляющее собой отрывки мыслей, приходящие в голову пишущего и зафиксированные в хронологической последовательности, причем лакуны между отрывками пропорциональны времени их разделяющему. Можно так же думать, что это уцелевшие фрагменты дневниковых записей, в то время как связный текст по какой-то причине погиб. Так вот: нужно это прочитать очень быстро, чтобы уловить общий смысл. Затем, можно перечитать повторно, уже медленнее, при желании (но не обязательно) вооружившись Гуглом, смакуя каждое слово.

Еще нужно знать, что в этом произведении описан любовный роман автора с одной из его учениц. Она итальянка еврейского происхождения, Амалия Поппер, они познакомились в городе Триест, где она брала у него уроки английского. О том, что у ней был роман с Джеймсом (по-итальянски Джакомо) она не подозревала, и, кажется, не узнала до конца жизни. Она предстает в сознании «полюбившего» ее Джойса всеми известными ему из истории и литературы женщинами: Офелией, Беатриче, Марией Магдалиной, Геддой Габлер и многими другими. Джойс не видит в ней только одного, ее самой, реальной Амалии Поппер. Она ему не важна. Так же себя он ощущает бог весть кем: то Гамлетом, то Иисусом, то еще кем-то, по каждому поводу пускается в ассоциации, безбожно (хотя чаще всего именно по-богословски) фантазирует, ремнисцирует и так далее.

Кому это могло бы быть интересным?.. В первую очередь девушкам и женщинам, которые имели опыт знакомства с подлинными интеллектуалами, живущими строго внутри какой-нибудь своей профессии. Чтобы (если, конечно, Вы не предпочитаете парней попроще) хотя бы теоретически знать, какие порой дебри и опасности заключает в себе некий Ваш приятный пожилой визави…

Во вторую очередь парням (и мужчинам), тем, которые имеют склонность сравнивать свои ощущения от любовных похождений с теми, что испытывают другие представители их пола. Ведь для нас вопрос: «Что есть любовь?» во все времена остается открытым.

И последнее объявление. Поскольку Джойс чертов полиглот и не может жить без употребления иностранных фраз, затрудняющих чтение, их переводы помещены после текста в примечаниях.












                Джакомо Джойс


Кто? Бледное лицо в окружении тяжелых пахучих мехов. Ее движения пугливы и нервны. Она смотрит в лорнет.
Да: короткий слог. Короткий смех. Короткий взмах ресниц.


Паутинный почерк. Тонкие буквы, выведенные с легким презрением и обреченностью: молодая знатная особа.




Я пускаюсь на волне прохладной речи: Сведенборг, псевдо Ареопагит, Мигель де Молинос, Иоахим Аббас. Волна схлынула. Ее подруга, раскручивая кольца своего тела шипит на бескостном итальянском Вены: Che coltura!  Взлетают и опадают длинные ресницы.  Тонкое жало прячется в бархате ириса.


Каблуки стучат по резонирующим каменным ступеням. Зимний воздух в замке, распятые рыцарские доспехи, грубые железные светильники на поворотах винтовой лестницы в башню. Цокающие каблуки, высокие вибрирующие звуки. Внизу некто желает говорить с Вашей милостью.


Она никогда не сморкается. Фигура речи: низменнее ради возвышенного.


Округленная и выспевшая. Округленная на токарном станке внутриродственных браков и выспевшая в теплице уединения своей расы.



 
Рисовое поле близ Верчелли в кремовой летней дымке. Низкие поля шляпы затеняют ее натянутую улыбку. Тени испещряют ее натянуто улыбающееся лицо, охваченное горячим кремовым светом, серые творожные тени под подбородком, пятна яичного желтка на вспотевшем лбу, прогорклая желчность в набухшей мякоти глаз.


Цветок, подаренный ею моей дочери: хрупкий подарок, хрупкий даритель, хрупкий прозрачный ребенок.




Падуя вдалеке за морем. Молчаливое средневековье, ночь, тьма истории спят на Piazza delle Erbe под луной. Спит город. Под арками во мраке улиц, примыкающих к реке, глаза шлюх выслеживают клиентов. Cinque servizi per cinque franchi. Темная волна чувств, снова и снова, и снова.
Mine eyes fail in darkness, mine eyes fail,
Mine eyes fail in darkness, love.
Снова. Довольно. Темная любовь, темная похоть. Довольно. Тьма.




Сумерки. Пересечение piazza. Седой вечер опускается на просторы серо-зеленых угодий, безмолвно роняя сумрак и росы. Она идет вслед за матерью с неуклюжей грацией, кобылица ведет своего жеребенка. Седые сумерки нежно обволакивают призрачные очертания: статный округлый круп, кроткая гибкая мускулистая шея, маленькая изящная головка. Вечер, покой, волшебство сумерек… Эй! Конюх! Эге-гей!


Папа с дочками скользит в санях по скату горы: турецкий паша со своим гаремом. Плотно упакованные и зашаленные, ботинки с ловкой шнуровкой поверх согретых плотью язычков, короткие юбки над тугими узелками колен. Белая вспышка: хлопья, снежные хлопья:
And when she next doth rid abroad
May I be there to see!


Я выскакиваю из табачной лавки и зову ее. Она оглядывается и останавливается для того, чтобы выслушать мою словесную путаницу, состоящую из уроков, часов, уроков, часов. Медленно ее щеки загораются пламенистым светом опала. Нет, нет, не бойся!




Mio padre: она как-то по-особенному делает даже самые простые вещи. Unde derivatur? Mia figlia ha una grandissima ammirazione per il suo maestro inglese. Лицо старого человека, приятное, румяное, с характерными еврейскими чертами, поворачивается ко мне, когда мы вдвоем спускаемся с холма. О! исчерпывающе сказано: учтивость, расположение, любопытство, доверие, подозрение, натуральность, беспомощность, конфиденциальность, откровенность, вежливость, искренность, предостережение, пафос, сочувствие: полный набор. Игнатий Лойола, поспеши мне на помощь!


В этом сердце скорбь и печаль. Крестные муки любви?




Длинногубый похотливоулыбчивый рот: темнокровный моллюск.


Туман клубится на холме, когда я взбираюсь по нему из ночи и слякоти. Туман висит над влажной листвой. В верхнем этаже свет. Она одевается для игры. В зеркале появляются призраки… Свечи! Свечи!



A gentle creature.  В полночь, когда смолкла музыка, всю дорогу по виа Сан Мишель нежно произносились эти слова. Полегче, Джеймси! Ты никогда не бродил по ночному Дублину, всхлипывая и повторяя имя другой?
 

Вокруг меня тела евреев разлагаются в плесени кладбищенской земли. Гробница ее родственников, черное надгробье, тишина, не оставляющая надежд… Сюда привел меня Мейсел, еврей с прыщавым лицом. Он стоит за соседними деревьями с покрытой головой у могилы своей жены самоубийцы. Удивляется, что женщина, которая спала в его постели умерла таким образом… Гробница ее родственников и ее: Черное надгробие, тишина, не оставляющая надежды: все давно готово. Не умирай!




Она тянет руки, силясь застегнуть сзади на шее платье из черной полупрозрачной ткани. Не удается. Нет, не удается. Она молча пятится ко мне. Я поднимаю руки, чтобы помочь, ее руки падают. Я держу прозрачные концы ее платья и, оттягивая их назад, чтобы зацепить крючок, вижу в вырезе черной ткани ее гибкое тело, обтянутое оранжевой рубашкой. Она скользит по ее плечам своими ленточками швартовых и медленно падает: гибкое гладкое нагое тело мерцающее серебряной чешуей. Она медленно скользит по маленьким ягодицам из гладко отполированного серебра и над ложбинкой между ними, тусклая серебряная тень. Пальцы, холодные спокойные движущиеся… Касание, касание…


Маленькая глупая беспомощная со слабым дыханием. Нагнись и услышь ее голосок. Птаха под колесницей Джаггернауты, молящая сотрясателя земли. Пожалуйста, господин бог! Какой вы огромный, господин бог! Прощай большой мир!
Aber das ist eine Schweinerai!


Огромные банты на ее крохотных бронзовых туфельках: шпоры изнеженной птички.




The lady goes apace, apace, apace…  Чистый воздух на горной тропе. Триест просыпается поеживаясь: резкий свет солнца на сбившихся в кучу коричневой черепицы крышах черепаховидных: полчища приникших к земле насекомых ждут национального освобождения. Красавчик встает с постели жены любовника своей жены: примерная хозяйка уже на ногах, глазки бусинками, соусница с уксусной эссенцией в руке… Чистый воздух и тишина на горной тропе: и копыта. Девушка верхом на лошади. Гедда! Гедда Габлер!


Торговцы приносят на алтари свои первые фрукты: с зелеными крапинками лимоны, бриллиантовые черешни, стыдливые персики, сорванные с листьями. Экипаж движется по проходу между парусиновыми торговыми палатками, спицы колес сливаются в единый блеск. Дорогу! Ее отец и его сын сидят в экипаже. У них совиные глаза и совиная мудрость. Мудрость, осовев взирает из их глаз, размышляя о своей Summa contra Gentiles.




Она считает, что итальянские джентльмены были правы, когда выволокли Этторе Альбини критика из Secolo, сидевшего в партере, за то, что он не встал, когда оркестр играл королевский марш. Она слышала об этом за ужином. Да. Родину нужно любить. Если знаешь, где твоя родина.


Она прислушивается: дева весьма благоразумная.


Ее юбка задралась сзади резким движением колена: белое кружево нижней юбки открытое выше дозволенного: ногой распрямленная паутина чулка. Si pol?


Я, небрежно наигрывая, нежно напеваю томную песенку Джона Дауленда. Горечь разлуки: мне горько уходить. Здесь и сейчас тот век. Здесь, открываясь из тьмы и вожделения, глаза, что заслоняют утреннюю зарю, их мерцание – мерцание пены, укутавшей выгребную яму двора Джеймса слюнявого. Здесь янтарь в бокалах, замирающие обрывки сладких мелодий, гордая павана, почтенные дворянки в лоджиях, с призывно накрашенными ртами, подпорченные сифилисом кокетки и молодые жены, игриво потакающие кавалерам и, снова и снова, бросающиеся в их объятья.





Зябким туманным весенним утром плывут слабые фимиамы парижской заутрени: анисовые семечки, влажные опилки, горячий хлебный мякиш. И, когда я перехожу Понт Сен Мишель, сталеголубые проснувшиеся волны своим холодом жалят мое сердце. Они подползают и бьются об остров, обжитый еще в каменном веке… Желтоватый полумрак просторной церкви, украшенной каменными чудищами. Зябко, как в то самое утро: quia frigus erat.  На ступенях высокого алтаря, голого, как тело господа, лежат ниц его слуги в смиренной молитве. Возникает голос невидимого чтеца, нараспев читающего главу из Осии: Haec dicit Dominus: in tribulatione sua mane consurgent ad me. Venite et revertumur ad Dominum…  Она стоит рядом со мной продрогшая и бледная, одетая в тени мрачного, как грех, нефа. Рукой чувствую ее тонкий локоть. Ее плоть воскрешает дрожь того самого зябкого туманного утра, суматоху факелов, алчущие крови глаза. Ее душа полна печали, трепета и слез. Не плачь обо мне, о дщерь Иерусалима!




Я толкую Шекспира понятливому Триесту: Гамлет, говорю я, который отменно учтив и со знатными, и с простолюдинами, груб с одним только Полонием. Возможно, разочаровавшийся идеалист, он в родителях своей возлюбленной видит всего лишь нелепые потуги со стороны природы создать ее облик………………………………………………………………. Отметили это?




Она идет впереди меня по коридору. И, когда она идет, темный моток ее волос медленно разматывается и падает. Медленно разматывающиеся падающие волосы. Она этого не замечает и идет впереди наивная и гордая. Так она шла рядом с Данте. C наивной гордостью. И так, не запятнанная кровью, дочь Ченчи, Беатриче, она шла навстречу своей смерти:
 
                ………..Tie
My girdle for me and bind up this hair
In any simple knot.


Горничная рассказывает, что ее пришлось срочно отвезти в больницу, poveretta, она так страдала, так страдала, poveretta.  Это все очень серьезно… Я иду от ее опустевшего дома.  Кажется, я готов рыдать. Ах, нет! Это не может случиться вот так. Внезапно. Без слова. Без взгляда. Нет, нет! Чертово везенье не покинет меня!


Оперирована. Нож хирурга погрузился в ее внутренности и вышел на поверхность, оставив неровный кровавый разрез в ее чреве. Я вижу ее глаза, полные муки, прекрасные, как глаза антилопы.  О, жестокая рана! О сладострастный бог!


И снова в своем кресле у окна, счастливые слова на ее языке, счастливый смех. Птаха, щебечущая после грозы, счастливая тем, что ее маленькая глупенькая жизнь упорхнула из хватких пальцев творца эпилептика. Раздатчика жизней. Радостно щебечет. Радостно чирикает и щебечет.




Она говорит, что Портрет Художника – откровенность ради откровенности. Спросила, бы, зачем я дал ей его читать?  О, ты хотела бы знать, хотела бы? Госпожа моих писем.


Она в черном стоит у телефона. Негромкие робкие смешки, негромкие вскрикивания, звуки речи, неожиданно обрывающейся… Parlero colla mamma…  Сюда! Куд-куда! Сюда! Черная курочка боится: негромкие звуки, неожиданные и отрывистые, негромкие испуганные вскрикивания: это она зовет свою мамочку, толстую квочку.






Галерка. По сырым стенам струится влага испарений. Симфония запахов, растворяет в себе массу сгрудившихся человеческих форм. Кислый аромат подмышек, высосанные апельсины, плавящиеся грудные мази, мастичная вода, выдохи серно-чесночных ужинов, мерзкие фосфоресцирующие газы, опопанакс, откровенный пот зрелых и дозревающих женщин, мыльная вонь мужчин… Весь вечер я подстерегал ее, весь вечер я буду ее видеть.  Переплетенные лентами волосы в высокой прическе, оливковый овал лица, спокойные мягкие глаза. Зеленая лента в ее волосах, на теле платье с зеленой вышивкой.  Цвет иллюзий овощных парников природы и буйных трав волосы могил.



Мои слова в ее сознании: холодные гладкие камни, тонущие в болоте.



Те тихие холодные пальцы касались страниц, отвратительных и прекрасных, на которых навсегда останется тепло моего стыда.  Тихие, холодные, чистые пальцы. Неужели они никогда не грешили?


У ее тела нет запаха: безуханный цветок.


На лестнице. Холодная худая рука: молчаливость, застенчивость. Темные наводненные истомой глаза: усталость.



Гирлянды серого пара, вращающиеся над пустошью. Ее лицо: какое серое и серьезное! Влажные растрепанные волосы. Ее губы мягко прижимаются, в них ее порывистое дыхание. Целованные.



Мой голос, погибающий в отзвуке своих слов, гибнет как уставший от мудрости глас предвечного, долетающий к Абраму из-за гулких холмов. Она откинулась на обложенную подушками стену: лицо с чертами одалиски во мраке роскоши. Ее глаза пьют мои мысли. Во влажную уступчивую желанную тьму ее женского естества моя душа, растворяясь струится вливается затопляет жидким обильным семенем… Теперь бери ее кто хочет!














Я сталкиваюсь с ней, когда выхожу из дома Рэйли: мы одновременно подаем милостыню нищему. На мой неожиданный поклон она отворачивается и отводит свои черные глаза. Глаза василиска. E col suo vedere attosca l;uomo quando lo vede.  Спасибо за слово, мессир Брунетто.






Они выстлали мой путь коврами для сына человеческого. Они ждали моего прихода. Она стоит в желтой тени прихожей. Накинутый на понурые плечи шотландский плед бережет ее от простуды. И, когда я удивленно останавливаюсь, и смотрю в ее сторону, она ледяным тоном приветствует меня и поднимается по лестнице, быстро метнув из немигающих скошенных глаз струю жидкого яда.






Мягкое мятое покрывало в зеленый горошек драпирует диван. Тесная парижская комната. Здесь только что лежала стилистка. Я целовал ее чулок и складки ее темноржаваго пыльного платья. Это другое. Она. Вчера приходил с визиром Гогарти. Улисс - повод. Символ интеллектуальной совести… Ирландия? Брак? Вышагивание по коридору в мягких тапочках и игра в шахматы с самим собой? Почему мы до сих пор здесь? Здесь только что лежала стилистка и сжимала мою голову коленками… Интеллектуальный символ моего народа. Слушайте! Рухнул занавес ханжества и мракобесия. Слушайте!
- Я сомневаюсь, что можно назвать нездоровьем такую активность ума и плоти.
Она говорит. Слабый голос, доносящийся из-за холодных звезд. Голос разума. Говори еще. О, повтори, я недостаточно разумен. Этого голоса я никогда не слышал
Она извивается, подползая по мятому дивану. Я не могу ни двигаться, ни говорить. Извивающееся приближение звезднорожденной плоти. Прелюбодеяние разума. Нет! Я хочу уйти! Я хочу.
- Джим, любовь моя!
Мягкие накрашенные губы целуют мою левую подмышку. Поцелуй извивается в миллиардах вен. Я горю! Я съеживаюсь, как лист в огне. Из моей правой подмышки вырывается язык пламени. Звездная змея поцеловала меня. Холодная змея ночи. Я погиб!
- Нора!









Ян Питерс Свелинк. Причудливое имя старого голландского музыканта все прекрасное делает причудливым и далеким. Я слушаю его вариации на старинную мелодию для клавикорда: Молодости приходит конец. В смутном тумане старинных звуков пробивается слабое пятнышко света. Голос души почти можно слышать. Молодости приходит конец: конец здесь. Второй не будет. И ты это сознаешь. Тогда что? Пиши это, черт тебя дери, пиши! На что еще ты годишься?







»Почему?«
»Потому что иначе я бы тебя не встретил.«
Скольжение                космос                века                звездная листва                поблекшее небо                тишина           еще более глубокая тишина                безмолвие уничтожения                ее голос.





Non hunc sed Barabbam!






Неподготовленность. Пустая комната. Тусклый дневной свет. Длинный черный рояль: музыка, заколоченная в гроб. На краю – дамская шляпка, красноцветная, и зонтик, нераспущенный. Ее герб: червленый шлем и тупая пика на черном поле.





На прощание: любишь меня - люби мой зонтик.








            Примечания:

Che coltura! (ит.) – Какая культура!
Piazza delle Erbe (ит.) – Площадь трав (в Падуе).
Cinque servizi per cinque franchi (ит.) – Пять услуг за пять франков.
Mine eyes fail in darkness, love (англ.) - Мои глаза, любимая, не различают тебя в темноте (какая-то английская песенка).
Piazza (ит.) – Площадь.
And when she next doth ride abroad
May I be there to see! (англ.) – И когда она в следующий раз выедет на прогулку, я хочу быть там, чтобы это видеть (цитата из английского стихотворения)
Unde derivatur? (лат.) – С чего бы?
Mia figlia ha una grandissima ammirazione per il suo maestro inglese (ит.) – Моя дочь в восторге от своего учителя английского.
A gentle creature (англ.) – нежное создание (здесь цитата откуда-то, откуда знает только Джойс, потому что словосочетание расхожее во всех сентиментальных романах)
Aber das ist eine Schweinerai! (нем.) – Но это же свинство!
The lady goes apace, apace, apace… (англ.) – Леди скачет быстро, быстро (песенка)
Summa contra Gentiles (лат.) – Сумма против язычников (трактат Фомы Аквинского)
Secolo (ит.) – Век (название газеты)
Si pol? (ит.) – (искаженно) Позволите?
quia frigus erat (лат.) – ибо было холодно (Иоанн, 18, 18)
Haec dicit Dominus: in tribulatione sua mane consurgent ad me. Venite et revertumur ad Dominum… (лат.) – В скорби своей они с раннего утра будут искать меня и говорить: пойдём и возвратимся к Господу (Осия, 6, 1)
………Tie
My girdle for me and bind up this hair
In any simple knot (англ.) - … Повяжи мне пояс и завяжи эти волосы в простой узел (пьеса Шелли, реплика Беатриче)
poveretta (ит.) - бедняжка
Parlero colla mamma… (ит.) – Поговори с мамой…
E col suo vedere attosca l;uomo quando lo vede (ит.) – Одно ее лицезрение убивает человека, смотрящего на нее.
Non hunc sed Barabbam! (лат.) – Не Его, а Варавву! (Иоанн 18, 40)