Аполлон Витальевич. Последний инженер

Теперь ко мне все стали обращаться по имени и отчеству, Аполлон Витальевич. От уважения? Не думаю. От страха! Но когда человеку страшно, когда он чувствует безысходность, его психика пытается сгладить ужас неминуемых событий. И каким образом? Юмор! Смешное уже не кажется таким мрачным и пугающим, поэтому в шутку меня стали называть Последний Инженер. 

Я встречал немало суеверных бестолковых «знатоков» русского языка, которые всячески пытаются избегать слова «последний». Отсутствие желания вникнуть в смысл слова или отсутствие элементарной сообразительности сделали их заложниками предубеждений. Но мне это только на руку! И действительно, после моего визита никакой другой инженер уже не понадобится. Я, и правда, последний! 

Один только мой внешний вид нагоняет на людей ужас. А моя брошь в виде песочных часов на черном бархате лацкана пиджака! Стоит лишь на подходе к предприятию сверкнуть золотом броши на солнце, как высунутый между полосок жалюзи морщинистый лоб директора тут же покрывается увесистыми градинами испарины. Сначала капли медленно сползают на нос, замирают на мгновение, покачивая своими прозрачными толстыми и дряблыми боками, а затем предательски срываются вниз, как в пропасть, безмолвно и безропотно. А переполненный ужасом взгляд! Следит за каждым моим движением, за каждым шагом, пройденным по территории до входной двери. Конечно, как только я появляюсь на пороге директорского кабинета, мне услужливо предлагают присесть, чашку кофе… Но слова ничего не значат! Я читаю лица! И за натянутой приветственной гримасой каждый раз я вижу только одно – ужас! 

Нравится ли мне такая работа? Нравится ли, что одно мое появление пронзает каждый кусок плоти моего нового адресата оцепенением? Нравится ли мне видеть его лицо, когда он услышит мою весть? Да мне все равно! Я не испытываю при этом никаких эмоций! Каждый должен делать свою работу. А в моей работе, к сожалению, для кого-то, и к счастью, для меня, нет места эмоциям. Кто-то должен ее делать. Если не я, то обязательно найдется тот, кто сделает за меня. Так к чему отказываться от такой непыльной работенки? 

И вот сегодня новый рабочий день! Отутюженный черный пиджак, черная рубашка, брюки с острыми стрелками и ботинки под цвет костюма! Скажете, что мрачно? А как же золотая брошь? Разве ее блеск не придает блеска в ваших глазах? Она еще и вращается! Смотрите. Как водяные часы у старых плесневых дверей форта Боярд. Только вместо синей водички – золотые песчинки. Взгляните, как резво струятся под напором вначале и как неспешно скатываются в пологую воронку в конце. Пытаются уцепиться за холодную гладь, но все тщетно. Узкий перешеек никого не щадит. Засасывает до последней песчинки. 

Радует, что сегодня день должен пройти спокойнее: никаких выездов. По крайней мере, по графику. Хотя бывает, что свалится на голову что-нибудь неожиданно. Такой, уж, наш мир непредсказуемый. Ну-ка, точно ничего сегодня нет важного? Что там в базе? Точно нет! Хоть отдохну после вчерашнего. И попался же он мне! Кстати, где его папка? Надо заключение оформить, и готов – на полку. 

М-да, стол бы не мешало расчистить. Столько бумаг скопилось! А вот и этот, вчерашний. Алексей Афанасьевич… Да, да! Тот самый! 

Так сверим с базой. Фамилия… Вестников. Ага. Алексей – и тут Алексей… Афанасьевич. Все верно. Объект собственности… Номер 8047 160923. Совпадает. Отлично! Период эксплуатации – шестьдесят три. Негусто! Так… Критические неисправности… Уменьшение поперечного сечения трубопровода питания большого контура. Все верно. 

Да, интересный кадр! Вот почему юлил! А поначалу-то дерзкий какой был. Охрану он позовет! Толку от твоей охраны! Поздно уже! Еще и договориться пытался. С кем? Со мной договориться?! Что ж так не берегут-то хозяйство свое! Ведь вверили им такую махину, такое предприятие. Так нет же! Думают, что все вечно так и будет работать, что можно не проводить техническое обслуживание, можно топливо с примесями тоннами загружать, пренебрегать очисткой воды, вентиляцию загаженной держать, что пыль и сажа уже вросла вторым слоем поверх металла. 

Я думаю, Алексей Афанасьевич давно чувствовал что-то неладное, нет-нет да ожидал меня. Помню, как только я вышел из заводской проходной на территорию, на третьем этаже административного корпуса волной пробежались жалюзи окна его кабинета: уже сообщили о моем появлении. 

Предприятие внешне уже явно не дышало свежестью, особенно административный корпус: глубокие извилистые рытвины в крошащихся кирпичных стенах, над большими помутневшими от старости окнами нависли грузные, поросшие мхом полукруглые своды, выложенные из красного кирпича. Крыша, когда-то устремлявшаяся ровными скатами в небо, просела под собственной тяжестью, сгорбилась, как осунувшийся старик. 

Уродливо смотрелся и цех подготовки топлива. Увеличенного объема цистерна уже не вписывалась в штатные габариты цеха, так что фасадная стена из толстого листового металла была выгнута пузатой дугой. От деформации слой краски полопался, а местами крупные куски с рваными краями и вовсе отшелушились, отчего когда-то гладкая стена была словно усеяна многочисленными глубокими темно-серыми оспинами. 

Но внутри все выглядело не так старо. По крайней мере, нутро административного корпуса: этажи с узкими, длинными извилистыми коридорами с гладкими грязно-розовыми стенами. Разруха еще не коснулась этих потаенных уголков, либо время от времени здесь все же наводили порядок. 

Коридор третьего этажа петлял, то влево, то вправо, извиваясь как длинный розовый червь, проедающий себе проход в черной липкой почве. По обе стороны на дверях мелькали потускневшие таблички с названиями отделов. Кое-где надписи начинали стираться, а на каких-то и вовсе проглядывались лишь тусклые очертания выцветших букв. Зато табличка на двери в конце коридора светилась яркими, вычищенными серебряными буквами: «Директор». 

Я не стал стучаться. Такая уж у меня привычка: входить без спроса, без приглашения и, почти всегда, не привлекать внимание охраны. 

Кабинет директора не выглядел большим: маленькое прямоугольное помещение со светло-коричневыми обоями на стенах, отчего кабинет походил на картонную коробку. Да и воздух был спертый, пыльный и выхолощенный: вдыхаешь, вдыхаешь, и не надышаться никак, нет насыщения. Почти четверть пространства занимал массивный стол в форме буквы «Т» на мощных круглых ножках. Вдоль стены раскинулся громоздкий стеллаж, заставленный доверху запыленными книгами. Все выглядело просто, аскетично, без излишеств. Единственным украшением была странная картина на полке книжного стеллажа. 

Сделав пару шагов, я увидел, что место для картины не случайно: закрывает прореху в книжном ряду. 

И гадкий же вкус у Алексея Афанасьевича! И у художника – не лучше! Как можно писать такую мерзость! Крупный ворон с массивным клювом, как из толстого пластика, сидит на груде грязно-белых костей вперемешку с деталями от детского металлического конструктора. Помните, был такой? Из него можно было собрать паровоз, подъемный кран, машину и много всего другого. Все детали соединялись между собой маленькими болтиками с гаечками, а под стать крепежу в наборе были гаечный ключик и маленькая отвертка. Помните? Когтистые пальцы ворона впились в отверстия деталей. И он смотрит на меня неморгающими черными глазами-бусинами, пристально, внимательно, не отрываясь. Распустил черный веер крыла. А за крылом – младенец! Маленький, голенький, сидит себе на костях, сжимает в маленьком розовом кулачке холодную железную плашку, как погремушку. 

Меня даже холод пробрал от увиденного. Я резко отвернулся в надежде, что эта картина выскользнет из моей памяти. 

Алексей Афанасьевич был на месте. С этим мне всегда везло! От меня еще никому не удавалось ускользнуть. 

Он сидел за столом, на роскошном кресле с высокой спинкой, высматривал что-то в огромном экране монитора. Перед ним расстилалась панель с кнопками, тумблерами и регуляторами – по всей видимости, пульт управления. 

Вживую Алексей Афанасьевич выглядел иначе, чем на фото: грузный мужчина в расстегнутом пиджаке, из-под которого выглядывали широкие подтяжки, натянутые, как меридианы, на округлый живот-глобус, толстые пальцы, мерно отстукивающие ритм по поверхности стола, густые, свисающие под собственной тяжестью усы, как бивни у тюленя. 

Я вошел. Он даже не оторвался от экрана, не повернул головы. 

Я выжидал, когда он, наконец, взглянет на меня, но тот уверенно продолжал пялиться в экран, будто никого и нет рядом. Наглец! Так меня еще никто не встречал. 

– Вам кого? – прогудел низкий бас Алексея Афанасьевича, стойко не желающего удостоить меня взглядом. 

Я молчал. Проверим, насколько хватит у него терпения. 

Алексей Афанасьевич через минуту все же искоса взглянул на меня и вновь уткнулся в монитор. 

– Вам кого? Я же задал вопрос, – в голосе заколебались нотки раздражения. 

– Вас. 

– Я никого не жду, – Алексей Афанасьевич, не отводя глаз от экрана, пренебрежительно махнул рукой, – так что будьте добры закрыть за собой дверь. 

– Алексей Афанасьевич? Все верно? – легкая улыбка тронула мои губы. Сомнений не было, но надо было соблюсти процедуру, да и правила хорошего тона никто не отменял. 

– Я неясно выразился? – Алексей Афанасьевич резким движение закинул длинные седые пряди волос на лысое темя. Что за мода у возрастных мужиков? Будто этот пучок заменит былую шевелюру. – Попрошу проследовать на выход! 

Какую реакцию на свое появление я только не встречал. И испуг, и ненависть… А кто-то даже ждал моего прихода. Да, были и такие! Я ко всему готов! В моем деле главное – не давить. Я не спеша двинулся к столу Алексея Афанасьевича. Мне торопиться некуда. Да и гостевое кресло здесь, смотрю, вполне удобное: с широкими подлокотниками. 

– Я присяду, – мне доставляет удовольствие наблюдать за тем, как все реагируют на мою наглость. 

Алексей Афанасьевич, на удивление, оказался довольно сдержанным. Он выждал паузу в надежде, что я все же проясню ситуацию. Воздух с шипением вырвался из его ноздрей, рука потянулась к телефонной трубке: 

– У меня нет времени на этот спектакль! Вас проводит охрана, – в трубке послышался длинный гудок. 

– Охрана не поможет, – я откинулся на спинку кресла. – К сожалению. Даже не утруждайте себя. 

– Вы мне еще будете указывать, что делать?! – кожу между бровей прорезала глубокая морщина. Серые взъерошенные брови Алексея Афанасьевича нависли над глазами. Он пронзал меня острым, как копья, взглядом. – В очередной раз требую либо покинуть кабинет… Либо… Представьтесь и обозначьте цель вашего прихода. У меня нет времени на Вас! 

– Бедные, вы бедные… – я покрутил свои песочные часы на лацкане. 

Алексей Афанасьевич смутился, чуть присмирел. Кадык забился под истончившийся кожей от частого сглатывания. 

– Вечно вы про свое время. Одно и то же. 

– Кто Вы? – голос Алексея Афанасьевича уже не отскакивал от стен кабинета. 

– Меня зовут Аполлон Витальевич, – протянул ему руку. – Я… Последний Инженер. 

Высокая спинка кожаного кресла все глубже и глубже поглощала Алексея Афанасьевича. Пальцы левой руки судорожно перебирали ручку в попытках выставить ее острием вперед, как нож, когда в лесу завидел смотрящего на тебя кабана. Алексей Афанасьевич бегло взглянул на сверкающее перо ручки и аккуратно положил на стол, накрыв ладонью. Наконец, он все же привстал и протянул мне руку. Ладонь была влажной. 

– Чем могу… – голос Алексея Афанасьевича дрогнул. Он поднес ко рту кулак, прокашлялся. Лицо подернуло легким румянцем. Грудь вздыбилась: нос с шипением втянул жадную порцию воздуха. – К кому Вы пришли? – Алексей Афанасьевич намеренно неспешно выговаривал слова, чтоб избежать повторного конфуза. 

– Я, Алексей Афанасьевич… Имя-то у Вас какое! Алексей! Заступник! – я потряс в воздухе указательным пальцем. – Я по вашу душу, собственно говоря, пришел. 

Алексей Афанасьевич вновь покряхтел. 

– И какие ко мне вопросы? 

– Видите ли, ко мне поступил отчет по вашему предприятию. Вынужден сообщить, что дальнейшая эксплуатация не возможна по причине критической неисправности. Я должен вывести его из эксплуатации. Чем быстрее я это сделаю, тем лучше будет для нас обоих. 

– Какая еще неисправность? – голос Алексея Афанасьевича сделался грубым. – Что Вы несете? Вломились нагло в мой кабинет, отвлекаете от работы, еще и голословные заключения выдаете! 

– Видимо, быстро у нас не получится, – защелки моего портфеля звонко лязгнули одна за другой. 

Я достал шершавую картонную папку «Дело № 8047 160923». Хорошо, что захватил с собой и протокол обследования, и все подготовленные документы. 

– Вот, ознакомьтесь, – положил перед Алексеем Афанасьевичем прихваченные скобой в углу листы протокола. 

Сначала Алексей Афанасьевич пробегал взглядом по протоколу строчка за строчкой. Губы беззвучно шевелились. Затем взгляд размашистыми мазками скользил то вверх, то вниз по листам. 

– И что? – Алексей Афанасьевич потряс в воздухе отчетом, как бы возвращая его мне. Не дождавшись, когда я возьму, небрежно просил бумаги в мою сторону. – Технические характеристики, этапы эксплуатации… – В его голосе нарастала твердость и уверенность. – Что из этого? Все работает, как и раньше. 

– Откройте лист седьмой, – я вновь пододвинул бумаги к нему. 

– Послушайте, мне некогда, уважаемый. 

– Откройте пункт «Критические неисправности», – я намеренно проговорил неспешно, четко, отделяя каждое слово друг от друга паузой. Это всегда помогало сбавить нарастающий внутри накал, когда кто-то слишком упрямый начинал выводить из себя. 

– Да чтоб Вас! – вспылил Алексей Афанасьевич, но послушно взял отчет. – Что открыть?! – нервозно рявкнув, вытаращился на меня. 

– «Критические неисправности». 

Алексей Афанасьевич резкими движениями перекидывал страницу за страницей. Непослушные выгнутые листы вновь падали обратно, друг на друга, в привычное для них положение. Тогда Алексей Афанасьевич сухими морщинистыми пальцами заломил угол отчета и провел по нему ногтями. Листы теперь лежали смирно и покорно. 

Взгляд Алексея Афанасьевича спускался все ниже по строчкам отчета. Наконец, зрачки замерли в одном положении. Брови сползли к носу. 

– Ну, что? – я с ликованием обратился к Алексею Афанасьевичу. Я был полон уверенности, что избавил себя от лишних вопросов. Теперь-то точно можно было довести дело до конца. – Теперь ситуация прояснилась? 

– Подождите, – Алексей Афанасьевич отложил бумаги в сторону. – Не спешите с выводами. 

Морщинистая рука пошаркала компьютерной мышью подключенной к пульту управления (видимо, встроенный в пульт манипулятор в виде шара не был так удобен), несколько раз звучно щелкнула пальцем по кнопкам, после резким движением развернула полубоком огромный монитор, так чтобы и мне стало видно. 

На экран была выведена какая-то схема. Подобные схемы встречаются на пульте управления электростанцией или атомной станцией. Видимо, это тоже была мнемосхема систем и оборудования предприятия Алексея Афанасьевича. 

Все системы располагались в определенном порядке. На самом верху параллельно друг другу – система обработки твердого топлива и система забора воздуха с двумя вентиляторами. Твердое топливо – в большей своей массе это органика, поступающая в измельчитель. К получившемуся субстрату добавляется вода и щелочной фермент. После измельченное топливо скидывается в цистерну с кислотной средой. Происходит частичная нейтрализация щелочи и кислоты, но поскольку концентрация кислоты в цистерне высокая, то в целом получается кислая среда, под действием которой происходит разложение органики. На выходе системы обработки твердого топлива отображались две стрелки: одна подписана «Твердые отходы», вторая – «Жидкая топливная фракция». Твердые отходы – это неразложившаяся до конца органика. Как ни бились инженеры, не смогли придумать безотходные системы обработки твердого топлива. Так что прессуют их в цилиндрические брикеты и удаляют. Жидкое топливо по трубопроводу поступало в следующий агрегат. Он состоял из двух круглых элементов с обозначениями «Мб» и «Мм»: моторы, или, как у инженеров принято, двигатели большого и малого контуров. Это двигатели двухсекционного четырехтактного главного циркуляционного насоса. Проходя по малому контуру, топливо насыщалось воздухом, поступающим под давлением от двух мощных блоков вентиляторов и компрессоров. После обогащения кислородом топливо перетекало в большой контур, откуда разносилось по цехам и поступало в камеры сгорания. Выделившаяся тепловая энергия нагревала воду до образования пара, который под давлением вырывался на лопатки турбины генераторов. А образовавшиеся после сгорания жидкие отходы (в основном они состояли из воды) разделялись на два потока, проходили через фильтры и выбрасывались наружу. Энергия же генераторов передавалась по извилистой сети кабелей и проводов по всему предприятию, ко всем механизмам. Особенно много кабельных линий было проложено к главному пульту системы управления и от него. Конечно, в нем все вычислительные мощности сосредоточены, все программное обеспечение, все записи и архивы. 

В углу экрана я разглядел два окна, на которые выводилось изображение с наружных камер наблюдения. В динамиках монитора слышались завывания ветра с улицы: значит, и микрофоны снаружи установлены. Алексей Афанасьевич контролировал все целиком и полностью! Когда я был на пороге проходной, он уже догадался, что к нему кто-то идет с визитом. 

Алексей Афанасьевич судорожными движениями обводил курсором вокруг главного циркуляционного насоса: 

– Полюбуйтесь сами! Все работает! – натянутая улыбка исказила лицо. Глаза беспрестанно метались, всячески избегая меня. 

Главный циркуляционный насос работал, в этом не было сомнений: на одном источнике бесперебойного питания всю систему не вытянешь, да и работает он не более шести минут. Неужели в обследовании объекта была ошибка? Неужели я зря пришел? Но подобное было исключено. У нас не бывает ошибок! Тогда я чего-то не понимаю… 

– Позвольте? – я открыл вкладку с архивом событий: может, там найдутся критические состояния системы. Но никаких предупредительных и аварийных сообщений не было. Не за что было даже зацепиться. А если посмотреть по графикам, как изменялась нагрузка на главном циркуляционном насосе… Я выбрал отображение изменение нагрузки за последние девяносто суток. Интересно! На протяжении последний трех месяцев главный насос эксплуатировался довольно в щадящем режиме: частота вращение в среднем была на уровне от пятидесяти шести до пятидесяти восьми оборотов в минуту. Это даже ниже рабочего диапазона. И сейчас частота пятьдесят четыре. 

– Алексей Афанасьевич, а что же вы в таком щадящем режиме уже три месяца работаете? – у меня на лице засияла улыбка. Кажется, сейчас я и разоблачу его. На таких низких мощностях никакие неисправности не будут заметны, а вот если разогнать… 

– Эм-м… Чего это низких? – голос Алексея Афанасьевича сделался глухим и чуть сиплым, как если бы весь его задор осадили неожиданной разоблачающей вестью. – Подождите, подождите, – он сам всматривался в монитор, пальцем очерчивал контуры кривой графика. 

– Видно же все. Почему не нагружали систему? – я знал ответ на свой вопрос, но мне доставляло удовольствие наблюдать, как он пытается выпутаться из моей западни. 

– Не было необходимости в высокой выработке, – ухмыльнулся в ответ и тут же отвел взгляд. 

Я не унимался: 

– Не было необходимости или технической возможности? – пристально наблюдал, как у него на лбу засверкали капли пота. 

– Не было необходимости! – решительным тоном отрапортовал Алексей Афанасьевич и уставился на меня, чуть прищурясь. – Вы меня в чем-то уличить пытаетесь? Я никак не могу понять! Все работает исправно! И ваши протоколы можете засунуть знаете куда! 

– Вот дерзить – это лишнее, Алексей Афанасьевич, – я покачивал головой из стороны в сторону. 

– Тогда убирайтесь отсюда, если Вам не нравится моя манера общения! – Алексей Афанасьевич резко вскинул рукой и вытянул острый указательный палец в направлении двери. 

– К сожалению, я не смогу покинуть ваше предприятие, пока не выведу его из эксплуатации или не найду опровержения сведений, указанных в протоколе обследования. 

– Пониженная частота вращения не нравится… Выведу из эксплуатации, – заворчал Алексей Афанасьевич, открыв новую вкладку на экране пульта. – Я смотрю, меня совсем со счетов сбрасывают! Обследованиями своими трясут да протоколами! 

Правая рука с истончившейся кожей, под которой, будто тонкие темно-синие змейки, извивались вены, накрыла ручку регулятора скорости вращения вентиляторов. – «Только небо копчу…», – ворчал себе под нос Алексей Афанасьевич. – «Никакой выработки нет! Топливо все подряд использую! Пора бы задуматься о техническом обслуживании! » 

Регулятор скорости зацыкал под ладонью Алексея Афанасьевича. 

С нижнего этажа послышалось завывание. Гул становился все громче и громче, будто самолет раскручивал турбины перед взлетом. Вентиляционный короб задрожал, дыхнув из решеток прохладным воздухом. Из машинного зала раздавался грохот клапанов четырехтактного насоса: «Тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык». Звуки походили на удары копыт мчащейся лошади, которую то и дело полосовали хлыстом. 

Вдруг стук затих, будто лошадь упала. Еще отголосками бились о стены звуки ударов поршней насоса, слышались хриплые стоны останавливающихся вентиляторов, с каждой секундой растворяясь в заполняющей предприятие тишине. Показания давления в малом контуре зашкаливали. При этом столбик индикатора давления большого контура сползал к нулю. На экране красным цветом пульсировало сообщение о неисправности в большом контуре. 

Насос яростно забился в конвульсиях, как попавшая в силок птица, в попытках возобновить рабочее давление большого контура. Клапаны без устали молотили, отбивая ритмы на разный лад, но все тщетно: макушка столбика давления в большом контуре лишь изредка подскакивала и снова срывалась вниз, подскакивала – и снова вниз. 

– Остановить насос! – яростно приказал я. Сколько можно было смотреть на эти предсмертные конвульсии! Видно же, что насосу не выйти на рабочий такт. 

– Не на-а-до… – жалобно заскулил Алексей Афанасьевич. – Прошу… – В покрасневших глазах засветились желтыми звездочками отблески потолочных ламп. Морщинистые веки скользили по прозрачной роговице, как рука по темному запотевшему окну автобуса, собирая крупные холодные капли. Еще десять – двадцать минут назад он пронзал меня орлиным взглядом, теперь же крупные черные бусины зрачков перекатывались по опухшей дуге нижнего века. – Я обещал Еве, дочке моей… И ему… Я обещал, что… Еще четыре месяца, сто двадцать восемь дней… 

– Кому? Что обещали? Остановить, я сказал! 

– Обещал, что… Что он услышит этот стук. Услышит, как стучат клапаны этого насоса. – Он смотрел на меня снизу, как маленький продрогший взлохмаченный щенок, который был готов на все, лишь бы больше не оставаться в колючем холоде промозглой черной подворотни. 

– Да кому обещали?! – чуть ли не заорал я и тут же осекся. – Хотя мне все равно! Я не намерен выслушивать ваше нытье. 

– Я… – жилы на шее Алексея Афанасьевича раздулись. Тянущиеся по горлу сгустки гордости душили его, – готов на любое соглашение… 

– Остановить! – резко выпалил. 

Я испугался в тот момент, действительно испугался. Я не хотел знать никаких подробностей. Я боялся проживать его ситуацию. Я боялся, что зерно сочувствия пустить острые корни в мое сердце. 

– Я не готов, – я как в замедленной съемке отрицательно мотал головой, – не готов уступить свое место, – занес ладонь над красным грибом кнопки аварийного останова. – Отключить насос! 

Алексей Афанасьевич растирал по лбу выступившую испарину. Волосы на висках слиплись в мокрые сосульки. По синеве рубашки рассыпались темные пятна от пота. 

Ладонь рухнула на красную кнопку. 

Машинный зал во второй раз заполнила тишина. Давление упало до нуля. Топливо больше не поступало в камеру сгорания. Тепловая турбина лишь по инерции вращала вал генератора. Напряжение электросети предприятия проседало. Система управления перешла в аварийный режим. Чтобы уменьшить энергопотребление в критической ситуации, нужно было избавиться от лишних потребителей. Изображение с наружных камер наблюдений покрылось серой электронной рябью, как на старом пузатом телевизоре «Радуга», когда сосед этажом выше или ниже вдруг включает дрель или перфоратор. Еще пару мгновений и шуршащая электронная пелена застелила весь экран. Замолкли динамики от уличных микрофонов. 

Система управления не сдавалась: перебирала все зашитые создателями алгоритмы действия в нештатных ситуациях. Захрипели вентиляторы, раскручиваясь все быстрее и быстрее. Увеличение подачи кислорода должно было повысить температуру в камере сгорания. Но при остановленном главном циркуляционном насосе эта задумка теряла смысл: насос не доставит в камеру сгорания пересыщенное кислородом топливо. Стало ясно, что никакое топливо уже не спасет. Генератор замедлялся, отдавая в сеть последние импульсы энергии. 

Система управления продолжала снижать потребляемую мощность: вентиляторы, от которых в текущей ситуации не было никакого толка, были отключены. Следом погасло наружное освещение – фасад окрасился в бледно-землистый оттенок. Лампы на потолке сделались тусклыми: лишь еле видимый красный огонек, словно от одинокой свечи в лампадке у подножия памятника, теплился в остывающей спирали. 

Жизнь в системе управления поддерживалась лишь за счет источника бесперебойного питания, но батареи не могут питать ее вечно. 

Я повернул брошь на нагрудном кармане: 

– Ну, вот и все, Алексей Афанасьевич, шесть минут. 

– Что? Я не понимаю, – дыхание участилось. Руки предательски подрагивали. Алексей Афанасьевич сцепил кисти корзиночкой. Большие пальцы, давя друг на друга, побелели. – Что шесть минут? 

Песок заструился прозрачной, еле видимой, тонкой паутинкой. Казалось, что мастеру удалось невероятное: сделать перешеек между чашами толщиной с песчинку! Вместить шесть минут в брошь высоты немного меньше спичечного коробка – искусная работа! 

– Заряда батарей хватит на шесть минут. После чего система управления автоматически завершит свою работу… Навсегда! 

Трясущаяся рука Алексея Афанасьевича пыталась ухватить мышку пульта управления. От резких рывков то влево, то вверх, то вправо мышь скрежетала по вытертому овалу на столешнице. Левая кнопка торопливо клацала под пальцем, как черный острый клюв ворона, завидевшего падаль. Я неспешно обошел стол и встал позади Алексея Афанасьевича. Я понимал, что это неприлично, но не смог совладать с собой. Что же ему могло там понадобиться в последние минуты? 

На экране мелькали фотографии из личного архива Алексея Афанасьевича. Смазанный снимок, где он маленький, остроплечий, в синем пиджаке, из рукава которого выглядывает розоватый кулачок, сжимающий сочные светло-зеленые стебли высоких коралловых гладиолусов. Еще один, выцветший, с валяющимся под скамейкой серым портфелем с потрескавшейся ручкой. Кожаная откидная крышка изогнулась дугой, а бледные красноватые отблески солнца светились на металлической защелке, как маленькие глаза на вытянутой голове кобры. Еще один портфель – на скамейке. Небольшой, аккуратный, с повязанным на лямку белым бантом. И две пары ног: полукеды-спортсменки и туфли-лодочки. Цветная фотография: в руках у молодого Алексея Афанасьевича белый конверт из ватного одеяла, перевязанного розовой лентой, и рядом женщина, уставшая, но довольная, с букетом цветов. На следующем снимке – распушившиеся косички теплого каштанового цвета и цокающие друг об друга красные клубнички на резинке. Фотографии замелькали быстрее: спадающие по плечам каштановые волны волос под белой фатой, лазурные волны, облизывающие две пары ног… И крепкая пятерня, нежно лежащая на округляющемся животе… 

«Твою мать! » – Алексей Афанасьевич резко вскочил с кресла, обрушив увесистые кулаки на потертую столешницу: экран застелила черная пелена с ядовито-оранжевыми буквами «Завершение работы…». 

Истошно запищал источник бесперебойного питания. 

Я отсчитывал: «Десять…» Губы Алексея Афанасьевича сжались в узкую фиолетовую полоску. Девять… Песок изогнулся воронкой в верхней чаше броши. Восемь… Уголки рта опустились. Семь… Края песчаной ямы нещадно осыпались. Шесть… Остатки разлитой по щекам краски впитались в землистого цвета кожу. Пять… Песчинки нервно заметались у сдавливающего перешейка. Четыре… Нос сделался острым. Три… Короткие ручки песчаной дуги тщетно хватались за скользкую стеклянную гладь. Два… Зрачки застыли черными округлыми пятнами. Один… Последняя песчинка беспомощно сорвалась в пропасть. 

Монитор выключился. 

Тишина. 

Прозрачная капля сорвалась с кончика носа Алексея Афанасьевича и лопнула на черном лакированном ботинке. Ворот рубашки потемнел от влаги. 

Алексей Афанасьевич стоял не шелохнувшись. Помню бледные безразлично повисшие руки. Помню смиренный глянцевый от пота овал его лица. Помню расплывчатый взгляд его стеклянных глаз. 

Я аккуратно взял его под локоть. Не сразу поддавшись, Алексей Афанасьевич все же последовал за мной в коридор. 

Дверь хлопнула за спиной. 

Мрак залил коридор. Отголоски хлопка заметались холодным эхом между стенами. 

Без света коридор ощущался узким и бесконечно длинным. Стены, пол и потолок сжимали со всех сторон, пытаясь выдавить наружу, испражнить как что-то больше ненужное. 

Тьму в конце коридора прорезала острая, как лезвие, полоска бело-лунного света. От каждого шага в ее сторону, луч становился все шире и шире. Оставалось не больше пяти – десяти шагов, как дверь распахнулась, обдав нас яркой белоснежной вспышкой. 

Дыхнуло затхлостью и сыростью, как из тесной квартирки немощной, сухой бабульки. Я называю это запахом одинокой старости. Алексей Афанасьевич встал в шаге от небольшой комнатки, в которую был втиснут металлический поддон с черными проплешинами на эмали. Местами такие ссадины были замазаны белой краской, но все равно проступали черными приглушенными пятнами. Потемневшая от сырости и грибка сеть швов прижимала к стенам темно-синие квадраты кафеля. Свет уже не казался таким ярким. Помутневший от времени плафон моргал под потолком желтым яблоком, к которому, как змея с открытой пастью, тянулась из стены труба с узким конусом лейки. 

Засеребрились тонкие струйки воды. В промозглую тьму коридора вырвалось мутное дыхание пара. 

Пиджак Алексея Афанасьевича небрежно распластался у двери. Расстелился по полу длинный язык галстука. Угловатым комом упала рубашка. Ударил каблуком об пол ботинок, за ним второй. Зазвенела пряжка ремня, зажужжала молния ширинки. Брюки обняли штанинами сброшенную одежду. Покатились шариками носки. На выстроенную из одежды крепость спущенным флагом упали трусы. 

Алексей Афанасьевич обернулся: лицо в тени, глаз не видно. Выглядело жутко! Как пустые глазницы забытой на чердаке старой пластиковой куклы. 

Спину обдало холодом. 

Алексей Афанасьевич шагнул внутрь. Крупные капли лопались об его голову, шею и плечи. Алексей Афанасьевич закрыл глаза, как после утомительного рабочего дня, когда пытаешься выбросить все из головы и расслабиться под теплыми струями. Его волосы и кожа блекли, будто вода вымывала разноцветные краски. Сквозь лицо, грудь и живот прорезалась темная сетка кафельных швов, просвечивал синий глянец плитки. Молочная поволока пара сгустилась, как вязкий туман... 

Капли дробью замолотили по металлическому поддону, как ночной ливень по брошенному под окном ведру. 

Я протянул руку – запищал один кран, второй. Стих искусственный дождь. Заструились тонкие ручьи по поддону. Пустому… 

Нащупал во внутреннем кармане пиджака телефон. Пальцы левой руки пауком пробежались по стене слева от двери. Щелчок выключателя холодным эхом просканировал черную пустоту коридора. Ловко большим пальцем опустил шторку с инструментами телефона, шлепнул на фонарик. Разбегающиеся световым конусом лучи растолкали обступившую со всех сторон тьму. 

Черная глотка слива, сожрав последние капли воды, довольно отрыгнула. 

Я закрыл дверь. Свет фонарика вырвал из мрака потертую табличку на двери: «Душевая»… 

Что мне точно не нравится в моей работе, так это то, что один объект всегда растягивается на три дня. Ну почему нельзя сократить эти сроки! Иногда бывает, что удается справиться раньше, завершить отчет уже в начале второго, дня после визита. Но это крайне редко! Только если лето очень жаркое или если несущие конструкции объекта сильно повреждены. 

С Алексеем Афанасьевичем быстро, к сожалению, не получилось. Это был кошмар! 

И подписался же я на такую работу! 

Еще и с погодой не повезло! На небо глаза поднимешь: пузатые облака шатаются, как надзиратели в серой ФСИНовской форме. И не деться никуда от их брезгливого, надменного взгляда! Еще и насмехаются, брызжа увесистыми каплями. 

Было промозгло. Водяная дымка повисла в воздухе. 

Порывы ветра поднимали в воздух запахи прелой багровой листвы и отсыревшей почвы. Ровные шеренги высоких кленов размахивали на ветру облысевшими сучьями, как шпицрутенами, рассекая доносившийся глухой перезвон колоколов. 

Я уже подбежал к главному входу Вознесенского кладбища, как вдруг осознал свою оплошность! Вот, дурак! Номер участка-то я не посмотрел. На часах уже было 11:48. Похороны назначены на полдень ровно. А какой длины тут аллеи? Сколько гектар мне обежать, чтобы отыскать Алексея Афанасьевича! 

В висках пульсировало. Конечно, новые могилы – в глубине кладбища… Но какая аллея? Их тут… Восемнадцать… Двадцать, двадцать один… Двадцать три! Последней надеждой оставалась будка смотрителя у входа. 

11:52. Восемь минут. Черт! Как же я мог не посмотреть номер участка! Если не успею, то вся работа с Алексеем Афанасьевичем впустую! Потом набегаешься с этим отчетом без последней фотографии. 

Я костяшками пальцев стучал в холодное закрытое окошко будки. Стекло, жалобно лязгая, трепыхалось в рассохшейся раме. От ударов даже дрожала белая занавесочка за стеклом. Со стороны я походил на алкаша с «горящими трубами», которому приспичило похмелиться в полночь после дневного алкогольного марафона. Наконец, занавеска на болтающейся проволоке отъехала в сторону. Меня пронзил острый взгляд сторожа. Казалось, его морщинистое лицо еще было онемевшим от сна, и лишь маленькие глаза протыкали меня злобным, разгневанным взглядом. 

– Что долбишься тут?! Дятел! – из распахнутого окошка дыхнуло перегаром. 

– Подскажите, пожалуйста, – застрекотал, – Вестникова Алексея Афанасьевича участок на какой аллее? Привезли сегодня. Сейчас хоронят. Только прошу, побыстрее. 

– Побыстрее ему, – сторож звучно шлепнул перед собой толстую тетрадь формата А4. Раскрыл примерно на середине и, послюнявив палец, принялся отсчитывать страницы. 

– Можно ускориться. Прошу, – я опять на часы – 11:55. 

– Я тебе что, как автомат с расписанием? 

В голове тут же всплыл старый автомат с бу;хающим перекидным расписанием. На автобусных станциях и на вокзалах стояли такие киоски с пожелтевшими от старости костяшками кнопок. 

Я понимал, что подгонять бесполезно. Это лишь отвлекает его. Или из вредности начнет тупить специально. 

– Вестников? 

– Да. 

– Алексей Афанасьевич. 

– Да-да. Где? 

– Участок 647. Шестая аллея… 

Легкие начинало жечь. По груди колотил увесистый Полароид. Ну почему нельзя пользоваться телефоном?! Цифровые фотографии можно, видите ли, подделать. Правый бок пронзало болью, словно то и дело прилетал увесистый кулак, но я бежал. Промедление могло стоить мне законченного отчета. 

Я успел! Успел в последний момент: работники кладбища уже держали в руках лакированную крышку гроба, усеянную крупными каплями, как испариной. Родственники, друзья и знакомые обступили углом свежую могилу, обозначив ее границу. Над Алексеем Афанасьевичем, покорно лежащим на белоснежной подушке, нависли две женщины в черных косынках. Уже не было слышно ни рыданий, ни плача, ни всхлипов. Их обмякшие от горя тела лишь беззвучно вздрагивали. 

Трясущимися руками пытался совладать с чехлом фотоаппарата. 

Могильщики уже нетерпеливо поглядывали на родственников, постукивая по левому запястью. Статный мужчина в черных отутюженных брюках под цвет острого ворота рубашки понимающе кивал, показывая два пальца. Где-то я встречал его: лицо было знакомо. Я пролистывал в воспоминаниях директоров последних объектов, на которых был, но никого схожего не припоминал. Тогда где я мог с ним пересекаться… Точно! Мы не пересекались. Пока не пересекались… Я видел его на последней фотографии Алексея Афанасьевича, на море, перед тем как батареи разрядились. 

Наконец, чехол поддался. Холод от пластика фотоаппарата приятно расходился по разгоряченным ладоням. 

Одна из женщин у гроба зашлась собачьим, лающим кашлем. 

– Менялов! – напористым шепотом вырвалось из толпы. – Жену забирай! 

– Игорюша, забирай Евочку. 

Кивавший мужчина и оказался Игорем. Он, что-то шепнув на ухо своей соседке, женщине лет тридцати пяти, плавно, будто боясь кого-то разбудить, шагнул к гробу. Его соседка – следом. 

– Давай, лучше ты к Еве. 

– Угу, – кивнула соседка. 

– А я к Татьяне Викторовне. С ней сложнее будет. 

Соседка тихонько подошла к одной из женщин, правой рукой нежно обвила плечи, левой, поддерживая за локоть, приподняла ее. 

Пружинящие спиральки каштановых волос спускались по раскрасневшемуся лицу, скрывая опухшие от горя глаза. Поддерживая рукой раздутое спереди пальто, женщина покорно пошла к родственникам. Ее тело содрогалось от надрывных завываний и басовитого кашля. 

Ее тут же заботливо обступили. Из толпы вылетали разноголосые обрывки фраз: 

– Соболезную… 

– Держись, Евочка. Держись, моя милая! 

– Тебе сейчас нельзя волноваться. Слышишь? Успокаивайся, моя хорошая. Старайся успокоиться. Больно, я знаю… 

– Главное сейчас думать о себе и о ребеночке, – как строгая воспитательница детского сада, пыталась пресечь страдания блондинка с орлиным, острым носом. Блондинка достала из сумки сложенный черный платок и накинула Еве на плечи. 

– У вас мальчик или девочка? Имя выбрали? Как назовете? – заквохтали со всех сторон. 

– Виталий – хорошее имя, – не дождавшись ответа, тут же нашлись советчики. – Жизненный. 

– Мальчик, – пролепетала Ева. – Есть… варианты… – старалась сдержать всхлипы, – на двух остановились. 

– Лучше Артем! Здоровый будет! 

– Или Афанасий – бессмертный. 

– Афанасием не надо. В честь прадедушки, получается. Не принято в честь родственников. 

– Да любое имя хорошее, только не этими новомодными, типа Бронислава, Варлама, Августа. Еще бы Аполлоном назвали! Надо нашими… 

– Аполлоном точно не надо! Читала, что губитель значит… 

Я прильнул к видоискателю Полароида – не видно. Оставшаяся у гроба женщина полностью перекрывала вид: лица покойного не было видно. А без лица мне не поверят. И этот Игорь все не может с ней совладать! Оттащи ты ее, наконец! 

– Татьяна Викторовна, милая моя, – Игорь поглаживал плечи вдове, – пора. 

– Нет, не пора-а-а-а! – разразилась истошным воем. Ее тело колотилось, голова запрокидывалась от резких всхлипов и опять падала на грудь покойного. 

Игорь что-то шепнул страдалице на ухо. Она было покорно приподнялась, встала, но, взглянув на покойника, вновь зашлась истошным рыданием. Игорь крепко обнял ее, придерживая затылок, как новорожденному ребеночку при купании. Он все говорил и говорил ей что-то на ухо. Не знаю что, не слышно, но все же сумел отвести в сторону Татьяну Викторовну. 

Я сделал снимок для отчета, потряс выползшей карточкой, как веером. Снимок проявился. Плохо видно! 

Двое работников кладбища уже ловко подхватили крышку гроба. 

Плевать! Я сделал несколько резких размашистых шагов в сторону гроба. Заметят, так заметят. Скажу… Что я скажу? Да для отчета! На кладбище работаю. Всех что ли знают! Что место заняли, отчитаться надо. 

Фотоаппарат зажужжал. Я подул на снимок, чтоб быстрее высох. Ура! Видно! Лицо отчетливо проглядывалось на снимке. 

Могильщики водрузили сверху крышку. Я стоял в ожидании привычных ударов молотка, но ничего подобного не услышал. Да и молотка ни у кого в руках не видел. Ну что тянут! Оказалось, что никаких гвоздей не нужно. Крышка привинчивалась двумя встроенным в нее болтами. Еще двое ребят размотали ремни, похожие на автомобильные буксировочные. Ловко прокинув длинный конец под гробом, стоящим на деревянных козлах, синхронно, как по команде, наматывали второй конец на руку. 

– Раз, два… 

– Берем. 

Гроб парил в воздухе, чуть раскачиваясь. Мужики энергичным пинком выбили сначала одни козла, что те перекатились вверх ногами, а следом – вторые. 

Молодой тощий парень с трудом удерживал тяжелый гроб. Щеки раздулись, как горловые мешки у жабы, лицо раскраснелось. Шатаясь как подбитый робот, ступал маленькими шажками к яме. Подойдя к краю могилы, полоснул меня острым пренебрежительным взглядом, фыркнул, как впряженная лошадь, и с раздутыми на шее венами покорно ожидал, когда его напарник напротив наконец устойчиво встанет. 

Гроб рывками тонул в песчаном холоде могилы, покачивался, как деревянный корабль, на волнах вечного забвения. 

Родственники и близкие выстроились вереницей, чтоб бросить горсть земли на гроб. Земляные плевки постукивали по крышке. Один из копщиков уже пронзил лопатой ржавую песчаную кучу: 

– Все? – с равнодушным лицом оглядел толпу. – Тогда приступаем. 

Увесистые комья земли долбили по гробу. 

– Жаль, хороший мужик был, – стянул обветренной пятерней с головы вязаную шапку мужчина лет пятидесяти, чуть больше. 

– Настоящий прораб! – прогудел рядом прокуренный бас. 

– Конечно, о покойном плохо не говорят… Но не до нас ему часто было, – затянул моложавый длинный парень. 

– Не знаешь ты его еще… И теперь… Эх, е-мое… Не узнаешь. 

– Чего не знаю! К нему как не зайду просить чего, он сразу, что времени нет. Даже и не взглянет на меня. Шлет и все. 

– Я, как устроился, тоже так думал, – закашлялся тот, с прокуренным голосом. – Чего мне надо-то было… 

– С лопатами ты все матерился. 

– Ага! Во дворах асфальт клали, – выпустил дым. – Машина пришла, а у нас две лопаты всего! И одна еще и с треснутым черенком. Я ему, Афанасьич, мол, мы сюда какого ляда приволоклись! Задницу этими зубочистками чесать? Так он в машину сел... Минут с двадцать его не было. Приезжает и с заднего сиденья три совковые достает. На одной даже ценник сорвать не успел.

– Слышал он всегда нас. Слышал. 

– Как он умер-то так быстро? – тряс в руке вязаной шапкой. – Еще… Когда? Во вторник с ним говорил. А тут на тебе. 

– Сердце, говорят. Тромб оторвался. Он в контору собирался. Смотрит, а пробки. Кольцо тоже все стоит. Решил на метро, да на автобусе потом. И говорят, за автобусом побежал, потом встал, согнулся. За грудь хватается. Посинел весь и завалился. Люди подбежали… Водила вышел тоже. Аптечку выволок, чемодан такой. Скорая приехала тоже быстро. А что тут сделаешь! Тромб оторвался. Инфаркт микарды. 

– Миокарда, – засмеялся один. 

– Да, да. Не придирайся! И утюгами этими пытались сердце запустить. Никак! Он, видать, за автобусом рванул, нагрузку дал, и тромб сорвался. 

– Витька Новиков, с восьмого участка-то, тоже от тромба. И тоже чуть больше шестидесяти… 

Зазвенели бутылки, затрещали пластиковые стаканчики. К кресту поставили портрет Алексея Афанасьевича с черной траурной лентой наперевес. 

Один из мужиков нацедил целую пластиковую стопку водки, поставил аккуратно, чтоб не пролить, к траурному портрету. 

– И закусить – бутербродик, – накрыл другой сверху стопку бутербродом с колбасой. 

Я сделал еще пару снимков оформленной могилы. Повезло: с портретом! 

Игорь обходил гостей с бутылкой водки. Если кто-то отказывался, то Игорь говорил, чтоб проходили в автобус, что ждет у ворот кладбища. Некоторые гости, ссылаясь на работу, высказывали соболезнования и говорили, что вынуждены уйти. 

Могила пустела: под руки увели Еву с Татьяной Владимировной, затухал вдали гомон разгоряченных водкой мужиков, Игорь звенел недопитыми бутылками водки, составляя в пакет. Еще две женщины собирали в пластиковый контейнер бутерброды, шуршали полиэтиленовым пакетом с конфетами и печеньем. 

– Портрет-то, – кивнула одна на фотографию в рамке у креста, – забрать надо, Игорь. 

– Эм. Да? – Игорь потеребил мочку покрасневшего уха. 

– Конечно, – подхватила вторая. – Через год же памятник поставите. А так пропадет, – наклонилась за фотографией. – И рамка какая добротная. Давай сюда, – сунула в пакет к бутылкам. 

– Вроде чисто. Афанасьичу еще… – первая копошилась к кармане, – конфеток положить надо, – положила пару штук под крест. 

– Идти надо уже, – Игорь махнул рукой вдоль аллеи к главному входу. – Нас только ждут. – Подхватил четыре пакета. 

– Давай нам что-нибудь, Игорюш. 

– Они легкие. Пойдемте быстрее. 

Все уши. Затихали вдали визгливые женские голоса. 

Я сделал снимок свежей могилы. Так положено. Для отчета. 

Больше меня ничто в тот день не держало на кладбище… 

Еще один готов. 

Я собрал в стопку все документы по Алексею Афанасьевичу, постучал по столу, чтоб ни один лист не выбивался из получившейся кипы бумаг. Тяжеленький отчет! Сантиметр в толщину, не меньше! А то и все полтора! Хорошо, дырокол тоже массивный, с длинным рычагом. Так бы дырявил по пять листов до вечера. 

Из-под острых зубов дырокола раздался хруст. 

Я подцепил согнутым пальцем, как крючком, за круглое отверстие на торце очередную приготовленную папку, собрал в нее все документы по Алексею Афанасьевичу. Бегунки скоросшивателя навсегда замуровали листы в картонной толще. Рука машинально потянулась за печатью. Звонкий пластиковый щелчок – и на папке заалел штамп: «Выведено из эксплуатации». 

Пластиковые колесики стула забренчали по ламинату, хотя не мешало бы и сделать пять шагов до шкафа. 

Девять таких же папок мирно покоились на полке. Я трясущейся рукой поставил Алексея Афанасьевича рядом. Десятый. Осталось всего два! 

Прошел месяц. Уже целый месяц! В меня, наверное, уже никто и не верит. И только ты приходишь ко мне. Как на работу, по часам, с девяти до девяти. Не бросаешь меня… Мама… Я видел, как тебя едва смогли сдержать в дверях реанимации, как ты вырывалась… 

Бледная совсем. Похудела-то как! Тебе говорят, что шансов мало, что, скорее всего, я буду, как овощ, если, конечно, выкарабкаюсь. Но ты со мной. Гладишь по голове, бреешь, разговариваешь. А я слышу, я все слышу, мамуль… Но не могу… Не могу ответить… Это так глупо! Вот ты рядом, рядом совсем, а мы как… Как стеной отгорожены! 

Ты бы отдохнула, себя поберегла. Мне больно… Больно смотреть на твои красные от слез глаза. Вот и у меня соленый привкус: расклеился. Мне больно смотреть на черные круги у тебя под глазами. Не спишь ночами, не спишь. Побереги себя! Прошу... 

Мне так хочется… Хочется обнять тебя… Прижать крепко-крепко и… Согреть, вырвать из этого холода отчаяния. Вон, уже вся голова сединой покрылась, как инеем. Хочется сказать, что все будет хорошо. Мы увидимся! Через шесть дней увидимся, мамуль. Это будет самый счастливый день в твоей жизни! Столько выстрадала! 

Ты больше не пустишь меня на работу! Будешь, как за маленьким, следить. Да я и сам уволюсь! Мне, честно говоря, теперь вилку в розетку будет страшно вставлять, не то что в распределительный щит лезть. Буду краги резиновые надевать, чтоб телефон зарядить. Уволюсь! К черту! Пусть нового энергетика ищут! Я достаточно видел смерти! Я хочу назад… К вам… Живым. 

А тебе… Я не знаю, где ты, наверху или рядом со мной. Куда смотреть? Спасибо за этот шанс! Я каждый день буду говорить тебе: «Спасибо! » Спасибо, что выбрал меня! 

Ноутбук пиликнул. Запечатанный конвертик – новое письмо. Я знал, что это – следующий объект. Посмотрим. В теме письма выстроился высокий забор из заглавных букв «ЭТО ПОСЛЕДНЕЕ!!! ». 

Почему последнее, если еще два? Два свободных накопителя? Два! Или я в один двоих упаковал? Не понимаю. 

Ладно. Может, ошибка. 

В ушах отчетливо стучало сердце. 

Посмотрим, что у нас тут. Описание объекта, схема… Чего? Странная планировка. Я не встречал еще такую. Посмотрим фотографии. Это тепловой цех, а что рядом… Выпячивает. Строительные леса? Внутри еще что-то строится? Да, точно на леса похоже. Если увеличить… Все этой пленкой мутно-белой затянули! Ничего не видно! Бред какой-то! Такое ощущение, что на территории предприятия строят еще одно. И из топливного цеха отвод, что ли, идет? Точно! Труба. Или нет? Да, похоже. Хотя гибкие, как рукава пожарные. Тут даже два рукава! Перевитые... Это что-то новое! Впервые такое вижу! А из-за чего выводят? 

Посмотрим на критические неисправности… Что пишут… Так… Наличие посторонних предметов в зазоре приводных двигателей обоих вентиляторов воздушных компрессоров. Вероятность заклинивания ротора восемьдесят девять процентов. 

А владелец кто? Период эксплуатации – тридцать два года. Номер 8195 321121. Так. Владелец – Менялова Ева Алексеевна. Ева, Ева, где же ты Ева. Вот и фотография… 

Да ладно! Это же она! На похоронах ее видел. Она была у гроба… Это она рыдала! Вместе с той женщиной. Это его дочь! Что-то наслали на их семью. Сначала отец, а тут и дочь на подходе. Но почему она последняя, если еще двое? 

Симпатичная барышня. Жаль такую. Эх, что ж делать… Такова судьба. На завтра ее запланировать что ли? Завтра, еще два дня, контроль погребения и все. А почему она последняя тогда? 

Подожди! Это же она была на фотографии с моря. Еще живот придерживала. И на кладбище ей говорили-то… Точно! Главное – думать о ребенке. Вот это что за строительные леса! 

Выведу из эксплуатации ее… Выведу и ребенка… 

Так быстро закрыть два объекта мне еще не удавалось. 

А как же ребенок? Он еще даже не родился. Черт! С другой стороны, что ему: не видел мира и не увидит. Я не думаю, что он что-то соображает. 

Что же делать? Два объекта за раз – такой шанс! 

Я взглянул на полку. Десять пустых черных глазниц таращились на меня. 

А я чего? Чем лучше? Я хоть пожил… Тридцать два года! Но пожил же! 

Сидеть больше не было сил. Ватные ноги таскали меня по маленькому кабинету, как по тюремной камере. 

А он! И это моя вина, что со мной случилось. Да, а чего я пожил-то… Толком-то и не был счастлив. Детство – и все. А так все учеба, учеба, потом работа… Мечты о том, что жизнь должна наладиться. А счастья все нет и нет. А если сейчас все изменится? И из-за какого-то выродка я все потеряю! 

С полки донеслось противное шипение: «Ш-ш-шик». Я резко обернулся – папки съехали на бок. В ушах все еще шипело, будто десять присяжных скалились на меня: «Ты не посмееш-ш-ш-шь, ты не посмееш-ш-ш-шь! » 

Да я вообще не знаю эту семейку чертову! Сдались они мне! Всех их надо разом вывести и не думать. Мне-то какое до них дело! Да по всему миру дети умирают, не родившись. И что?! И что… 

Тут я могу исправить… Вот что! 

С другой стороны… Чего я прицепился к Еве. Полно же других, явно, на очереди. Так бы можно было уложиться в три дня, а так в шесть. Особой погоды это не делает. Попробуем: «Прошу…». А что писать-то? Такая ситуация впервые. «Прошу заменить объект 8195 321121 на два других». Сойдет? Причину надо, наверное… Чего бы такое написать? Чтоб, прямо, аргумент! «По этическим соображениям», – идиотизм. Да, сойдет. Отправлю! 

Доставлено. 

Отлично. Надеюсь, там быстро отвечают. Не Почтой России же отправил. Ну, давай, пиликай уже! Не томи! Ненавижу ждать в такие моменты! Такое ощущение, что время сгущается, как патока, и минуты тянутся, тянутся, тянутся бесконечно. 

«Тилиньк», – пропищало в динамиках ноутбука. О, пришло! 

Отказано?! Да не может быть! Не-е-ет. Да, нет же! 

Ты там совсем что ли! Я не буду этого делать! 

«Прошу рассмотреть просьбу о замене объекта 8195 321121 на другие объекты…». Что еще? «Считаю вывод…». Ева-то ладно. Что про ребенка написать? Он же и жизнь не видел. Пусть хотя бы позже. «Прошу перенести дату вывода из эксплуатации на год позже». Так-то лучше. Пусть ей другой кто-нибудь занимается. 

Доставлено. 

Опять отказано?! Урод! 

В голове бесконечным калейдоскопом мельтешили обезображенное горем лицо мамы, искаженное несправедливостью лицо Евы и… И невинно улыбающееся лицо младенца. Чертова карусель выбора раскручивалась все быстрее и быстрее. Перед глазами плыло. К горлу подступал ком желчной блевоты. 

Да чтоб ты проклят был! Сволочь! Там же ребенок! Он-то в чем виноват?! 

Внутри все сжималось, стягивалось в точку, оставляя лишь пустоту. 

Я не буду этого делать! Я не буду! Мразь! Не буду! Увольняй меня, увольняйте! Да пошел ты! «Прошу уволить меня по собственному желанию! » Получай, тварь! 

Думал, я буду плясать под твою дудку! Посмотрим, что ты на это скажешь! 

Ну, кто там еще в дверь долбится?! Да, входи ты, дятел! Не долбись! 
– Аполлон Витальевич? – нарисовался какой-то пижон в черном пиджаке. 

– Да! Что тебе?! 

Я взглянул на лацкан его пиджака. Меня, аж, парализовало! 

Я все понял… 

В желтом свете ламп блеснула брошь… Как у меня… Песочные часы. 

– Здравствуйте, я – Последний Инженер. 

Он повернул брошь…