Воображала хвост поджала

       Что мы имеем в виду, говоря: «Я скучаю по этому городу»? На самом деле мы скучаем по своим воспоминаниям о нём.  И с наслаждением им предаваясь, мы как будто окунаемся в ушедшее  время, окружение, события, либо произошедшие с нами, либо свидетелями которых мы были.
        А поскольку, согласно психологам, запоминается лишь эмоционально окрашенное явление, то,   извлекая  из  памяти зрительный или слуховой  образ,   человек вновь подвергается переживаниям,  ставшим  гораздо острее  по прошествии  лет, и не стесняется неизвестно откуда взявшихся слёз. 
       Странно  другое:  человек, который  изначально не обратил внимания  на  что-то  или  воспринял  это  как  лишённую эмоций данность, пробуждая этот объект в своём сознании, переживает вперемешку чувства радости и грусти. Что это?  А то, что у него возникает необъяснимое чувство родственности, принадлежности ему этого дома, дерева, скамьи или его принадлежности этим банальным предметам.  В это мгновение  человека  охватывает, пронизывает, сжимает необъяснимо-сладостно-печальное ощущение. Это как если бы посмотреть в зеркало и увидеть себя маленьким или молодым. Но если своё отображение ты не можешь тактильно ощутить или потрогать, то этого дома, дерева или скамейки ты касаешься, прижимаешь их к себе, обнимаешь, как нечто живое и дорогое. И у тебя возникает  ощущение, что ты победил время, ведь ты его держишь, в прямом смысле слова, в своих руках.
 
       Ну, вот, теперь стало  ясно, что воспоминания -- это просто хитроумная игра человека со временем, которой увлечены абсолютно все.  Кроме того, прожив долгую жизнь, все становятся в какой-то степени художниками,  научившимися  видеть краски и понимать присущие им смыслы. А потому, погружаясь в воспоминания,  люди добавляют впечатлениям прошлых лет определённый колорит,  делая  их ещё более соблазнительно-манящими, создавая тем самым ещё один резон для воспоминаний  как занятие, предпочитаемое  пожившими людьми.

       Родили Иечку во Львове, одном из красивейших городов Европы, вскоре после войны. Не случись так называемого «дела врачей» на закате сталинской эпохи, была бы наша Иечка львовянкой со всеми вытекающими оттуда последствиями, коими-таки накрыло её  сестру,  вынужденную  сбежать оттуда в Москву – благо, было куда.
       Уберёг Ииного папу от расправы дядя Лёня, львовский сосед,  который имел  связи во власти и который вовремя предупредил своего друга быстро собрать манатки  и валить в какую-нибудь глухую провинцию, где еврей,  подполковник медицинской службы,  мог бы отдышаться.
       Таким макаром  оказалась Иечка в богом забытом местечке, тогда ещё даже не областном центре Западной Украины. В ту пору проходимой там была только одна улица, вымощенная огромными шестиугольными плитами, привезёнными после войны с военного аэродрома. Что до остальных улочек, то по ним  весной и осенью приходилось пробираться по чавкающей грязи.
       Иин папа служил в местном военном госпитале и ждал окончания строительства  двухэтажного  дома в центре  города, чтобы поселиться там пожизненно, на полвека, со своей семьёй.  В доме, украшенном  эркерами  и  огромными балконами,  было восемь маленьких уютных квартир со всеми немыслимыми в ту пору удобствами, которые, правда, не действовали за отсутствием системы канализации и водоотведения, как сейчас говорят.  Периодические  нужды организма справлялись во дворе, а тело омывалось во время походов  в городские бани. После роскошных стометровых львовских трёхкомнатных апартаментов  квартира в Проскурове  -- а так назывался тогда этот городок --  была убогой.  В Иечкиной памяти сохранился  грустный  кадр: первая суровая зима на новом месте, мама сидит на корточках  у  раскрытой дверцы мазаной печи, в которую она запихивает  дрова,  и заливается горькими слезами, вспоминая, небось, голландские изразцы отапливаемых газом  печей во Львове.
   
         Иечка – девочка развитая, ей уже шесть лет, и дома не сидится. Тем более, что в соседнем доме находится школа №5 -- длинное довоенное кирпичное здание  бывшего педучилища, которое  теперь приютило  первоклассников  послевоенного урожая – за океаном их называли бы «бейби-бумеры». Тем не менее, чуть не половина класса – безотцовщина.  Город освободили весной сорок четвёртого:  наверное,  тогда  освободители и заложили основу  существования  Иечкиного класса. Всяко бывало, и истосковавшиеся  девчата  выбирали если не мужа, то хотя бы сына или дочь. Как-то так…
       Ия проучилась в этой школе семь лет, и первые четыре года окна её класса  на втором этаже выходили аккурат  на Иину кухню, откуда её мама  строго следила за всем происходящим  в классе, особенно за Ииным поведением.  Ей доставалось от мамы, если зимой она бегала без пальто  в уборную, что в  ста  метрах от здания школы.  Одноэтажный  барак  с двумя входами и  длинной чередой дыр, никем не охраняемый  и никем не контролируемый.  Общак  для учителей и учеников.  Случалось там разное…
       Подавляющее большинство одноклассников жило очень бедно. Ия вспоминает Нелю, умную девочку с непомерно большой головой, жившую с мамой в крошечной пристройке к школе, потому что мама была уборщицей, которой дали крышу над головой.  На их фоне Иечка,  с двумя родителями-врачами,  причислялась к богатым: она  всегда была сыта, ухожена и хорошо одета.
      Сначала девочки учились отдельно от мальчиков. Лишь в третьем классе их объединили с мальчишками  из расположенной напротив мужской школы номер тринадцать, где по их мнению, учились одни бандиты.  Ия и раньше ужасно боялась мальчишек, потому что зимой они подстерегали девочек, выходящих из женской школы,  и нещадно лупили их снежками. Это мы сейчас знаем, что так они хотели познакомиться, а тогда это вселяло страх и ужас. 
       И вот пришли мальчишки: боевые девчонки их тут же распределили между  собой, и Ия осталась ни с чем, вернее, ни с кем.  Во всяком случае, ей не достался мальчик, который ей понравился, а достался той, которая и без того вызывала у Ии зависть.  Так  в душе Ии зародилось чувство ревности.

       В классе было четыре отличницы, или «вображули», как их тогда называли: Ира, мама которой была директором школы; Лиля, жившая с родителями в будке на полустанке, потому  что папа был стрелочником;  Катя, у которой мама врач, а папа эмвэдэшник, и наконец,  Ия.  Ира была серьёзной  и строгой девочкой, как и подобает дочери директора; Лиля -- простой  и дружелюбной; Катя -- умной и, будучи очень хорошенькой, знала себе цену.  Внешний вид Кати был всегда безупречен.  Прошло семьдесят лет, а Ия, как сейчас, видит у Кати,  сидящей  перед  ней  за партой,   две тугие  каштановые  косы, в которые вплетены отглаженные коричневые шёлковые  ленточки. Из-под  красиво завязанного бантика выглядывает  аккуратный завиток, который  Иечке  очень хочется потрогать.  По обеим сторонам лба выбиваются  непослушные колечки волос.  Серые глаза с чёрными ресницами завершают портрет.  За Катей, как тогда говорили, «стреляли» все мальчишки, что не могло не вызывать  и не обострять Иину ревность.      
       Иечкины волосы были гуще, чем у Кати, и  чуть ли не до пят, но из-за неимоверной  густоты мама их никак не могла заплести в одну косу, как этого хотелось Ие:  получившееся  сооружение торчало, как конский хвост. Свои волосы  Ия откровенно ненавидела за их длину, густоту  и спутанность, которая всегда являлась результатом  маминого мытья Ииной головы в тазике, за которым  следовало безжалостное их расчёсывание  под Иины вопли и стоны.  Кроме того, они почему-то очень секлись,  и косы выглядели как ощетинившийся  дикобраз, а  не так опрятно-привлекательно,  как у Кати.
 
      Судьба всё время держала их в одной упряжке. Обе ходили в музыкальную школу и учились у одной учительницы,  и даже играли в четыре руки «Сентиментальный вальс» Чайковского.  Скрытая конкуренция продолжалась,  и обе поступили в музыкальное училище, неожиданно открывшееся  в городе.  Катя была хорошей  пианисткой, и ей даже выпала честь сыграть перед приехавшим из Ленинграда  профессором  консерватории.  А  Ия все годы  учёбы упорно преодолевала зажатость  рук, образовавшуюся  как защитный фактор  в борьбе  с первым ненавистным  учителем музыки. Это сейчас педагоги знают, как бороться с этим недугом, а  тогда  попытка посадить Ию на неделю на  гаммы ничего не дала.  Ия героически отыграла выпускную программу, и на этом в музыкальной карьере пришлось поставить точку  -- о консерватории речи быть не могло:  пришлось переквалифицироваться в лингвисты.
 
       Неожиданно для всех после второго курса Катя покинула Хмельницкий, как он стал теперь именоваться,  переехав с семьей в Ленинград.  Опять это было в пику Иечке, которая втайне давно мечтала об этом городе.  Вскоре дошли слухи, что после нескольких безуспешных попыток перевестись в музыкальное училище Катя  с музыкой завязала и поступила в Институт имени Герцена на английскую филологию.  Теперь уже Ия недоумевала, вспоминая, что в школе она была самой сильной ученицей по этому предмету,  а Катя в нём не блистала.
 
      Годы шли, теперь  Ия тоже в Ленинграде. Она замужем, учится в прославленном  ЛГУ, который  рангом выше какого-то  Герцена, «которому  хер цена», как  язвили  универсанты.  Она где-то раздобыла адрес Кати, и  они вместе с мужем на мотоцикле «Ява», очень модном тогда, подкатили к её дому.  Поднявшись по лестнице, они долго стояли у двери, нажимая на кнопку звонка  и слыша разговор в квартире. Наконец,  Катя открыла, но радости не выказала  и войти не предложила. Обменявшись парой фраз для приличия, она захлопнула дверь  перед растерянными  гостями.
 
       Прошло двадцать лет. Ия готовилась к защите диссертации. Ей до сих пор вспоминаются ненавистные  утренние  вставания  и походы в Публичку, куда  надо было прибежать пораньше и  занять место в своём зале, что было непросто, ибо наплыв учёных, аспирантов и прочих не равнодушных к науке людей был огромен.  Но своя изюминка была и в этой тяжкой повинности.  Традиционно ритуал был таков: приходишь, занимаешь место, загромождаешь стол заказанными книгами, которые надлежит прочесть,  законспектировать и в дальнейшем использовать в диссертации.  Бесконечно-тягостное занятие требовало разрядки, и народ начинал вертеть  головой по сторонам в поисках таких же знакомых  страдальцев, а найдя, радостно захлопывал книжки и бежал по красивым лестницам и коридорам вниз, в подвальную кофейню,  выстаивать длинную очередь таких же «потерпевших за науку», где тётя Дора  варила  крепчайший кофе. Особенно популярна была фраза: «Мне, пожалуйста,  без воды».  После кофе и разговоров  следовало святое дело --  перекур.  Американские сигареты были доступны, и все устремлялись в курилку «co-ed», то бишь,  для обоих полов.  А там, сами понимаете, обстановка  располагала… Вспомните хотя бы Москву, которая слезам не верит --  точно так всё и было.

      Однажды Иечка пришла в библиотеку довольно рано, когда в зале было ещё пустынно. Она удобно устроилась за большим столом, рассчитанным на двоих (тоже неспроста),   и приступила к душе-выматывающему занятию.  Перед ней  за столом сидела женщина  и что-то увлечённо писала.  В какой-то момент Ия подняла голову и замерла: по проходу между рядами  шла Ира, дочка директора школы, её давняя одноклассница.  Ия понимала, что это просто разительное сходство, тем более,  что они не виделись тридцать лет.
       Всё бы этим и ограничилось, если бы женщина  не замедлила шаг и, не доходя до Ии, не остановилась.  Она начала о чём-то говорить  с  читательницей, сидящей впереди, время от времени  бросая  взгляд на Ию.   Вскоре она ушла, а Ия себе уже места не находила.  Наконец,  не выдержав,  она обошла стол,  села на свободное  место и,  глядя в упор на женщину в очках, спросила, не Ира ли это имярек.  И что,  вы думаете, она услышала в ответ? Интересно было бы услышать ваши предположения.  Дослушав вопрос, женщина выразительно  посмотрела  на Иечку  и произнесла медленно, с расстановкой: «Да, Ия».
       Ия поперхнулась, растерялась, пристально вглядываясь в лицо сидящей перед ней женщины, пока её не осенило – да это же Катя! Большой радости на лице Кати Ия не смогла прочесть. Да и чему было той радоваться? Тому, что Иечка, в отличие от неё,  без пяти минут кандидат наук  и доцент,  или тому, что Ия очень привлекательна, стройна и удивительно-молодо выглядит? Катю можно было понять.  А Иечке, при виде заметно оплывших лица и фигуры Кати, немалого труда стоило свою радость скрыть.  Что до Иры, она  была  рада встрече, но не слишком бурно. Они вместе вышли  из библиотеки и вскоре расстались, обменявшись телефонами.  С Ирой больше встретиться не довелось, а вот с Катей  их параллельная жизнь продолжалась: теперь Катя  занималась административной работой там, где преподавала Ия.  Скрытая ревность окончательно не выветрилась, и хотя чисто внешне всё было корректно, по-петербуржски,  тепла и доверительности  между ними так и не возникло.

       И ещё: человеческая память сама избирает, за что ей цепляться. Так,  Иечкина память держит десятое октября, Катин день рождения,  без всякой нужды вот уже семьдесят лет.  Периодически, особенно к  круглым  датам,  Ия шлёт ей безответные поздравления, но надежды получить отклик не теряет:  в обозримом будущем намечается  солидная  кругло-бесконечная дата, с которой Ия поздравит Катю и получит, наконец, тёплый ответ.
     Не верите? Подождём. Не так уж и долго…