Мираж

                I


Весь прошлый год, можно сказать, я проболела, сначала у меня была ангина, фолликулярная, затяжная, в тяжёлой агрессивной форме. Через месяц, или чуть раньше, мне стало хуже, но по-другому, трудно было дышать, температура не опускалась, отекали ноги и врачи сказали, что это осложнение на сердце. А тут ещё некстати, как говорила мама, совершенно неожиданно у меня появились два братика, Ваня и Вася, так звали наших дедушек.

Наша, и без того маленькая квартирка, сузилась до невозможности, потому что я была изолирована от всех, а мама, папа и братики жили друг на друге, - как говорила мама.

Так что первый свой учебный год я провела на домашнем обучении с очень средней успеваемостью и учительница, по маминой слёзной просьбе, приходила раз в неделю, и всё же рекомендовала идти в первый класс.

Мы жили в центральном районе Москвы, но в старом доме, который давно стоял в списках капитального ремонта, отсюда коммунальные условия желали быть лучшими.
Некоторым из нашего дома, предлагали квартиры в новостройках, но мама с папой отказывались, потому что ткацкая фабрика, где работала мама ткачихой, а папа шофёром, были нашим общим двором. В обед, без пальто, мама бегала покормить меня, пока я болела, а потом, когда я начала поправляться, мой черёд был помогать маме с нашими двойняшками, словом крутились, как могли.

Зато школа, в которую меня мама записала, в отличии от нашего облупленного дома, выглядела обновлённой и очень праздничной, говорили, что это заслуга папы какого-то мальчика, который тоже сегодня придёт в первый класс.

Хотя утро было молочно-туманное, но робкие лучи светло-лилового солнца всё же пробирались в общее небесное пространство и обещали радость первого учебного дня.

Серебряная машина тихо подкатила к тротуару, вышел водитель средних лет в чёрном костюме и белой рубашке и улыбаясь, быстро открыл дверь молодой женщине, лет тридцати, в светло-молочном элегантном костюме с букетом распустившихся ирисов, изящно задрапированных прозрачным целлофаном и схваченных золотой шифоновой лентой.

Вслед за женщиной вышел мальчик тонкий, высокий с длинными, слегка волнующимися
каштановыми волосами и небольшим рюкзаком. Мальчик выглядел тоже, как и мама, очень элегантно и одухотворенно в кофейном костюме и сливочной рубашечке, они вообще были как с обложки итальянского журнала. И толи вид этой картинной пары, толи изумительный аромат духов в соединении мёда и дыни с утренним туманом, повернул лица собравшихся у школы в сторону этой гармонии цветов.

Учительница ещё в мае познакомилась с Мартой, с радостью записав мальчика в свою обитель. Школа была бесконечно благодарна Ивану Сергеевичу – отцу семейства за красивое обновление школы.

Марта радостно подошла к учительнице и подарив букет, поздравила её с первым учебным днём и Марья Павловна, похожая, как две капли воды на Татьяну Черниговскую, выпустившая не одно поколение, сердечно поблагодарила, отметив красоту роскошного букета.

Мне же было уже восемь лет, и я была самая высокая в классе, поэтому я села возле окна на последнюю парту, наверное, по этой же причине, и тот высокий мальчик сел рядом. Он говорил по-русски, но каким-то другим языком, многих слов из которых, я не встречала, но он, как потом оказалось, не знал и многих моих слов, например он не знал, что такое примус или венчик.

Садясь рядом, он спросил, - не буду ли я против, если он сядет рядом.

Я такой мудрёный оборот поняла не сразу, засмеялась и сказала:

- Я думала ты спрашиваешь, что напротив и уже хотела сказать, что не знаю.

Так мы и познакомились.

- Марик, - сказал он.

- А я Тамара.

- Созвучно, - сказал он.

А я подумала, причем тут звучание. Потом я узнала, что он музыкант и что с пяти лет играет на скрипке и даже уже участвовал в школьных концертах, но всё это было потом…

Марик, помимо нашей школы, ещё ходил в частную музыкальную, при итальянском посольстве, но там учебной программы не было, поэтому наша ему тоже была необходима. Марик, так или иначе, в школе был на особом положении, ему всегда разрешалась уходить с последнего урока, не посещать рисование и физкультуру, чтобы он мог больше времени отдавать музыке.

С первого дня после уроков, он сказал:

- Пойдём вместе.

И что-то было в нём такое беззащитное, что я не смогла ему отказать.

У них была не квартира, у них был старинный особняк на Остоженке, точь-в-точь похожий на такой же, в котором жил когда-то тёзка его папы, И.С.Тургенев. Может быть поэтому, Иван Сергеевич и приобрёл этот особняк, хотя он и был в плачевном состоянии, но, как говорил Марик, папа потом довёл его до первозданной красоты.
Жёлтый, одноэтажный особняк в стиле ампир, с белым шестиколонным бортиком, антресолью и семью окнами, задрапированными лунными гардинами…

При входе я ощутила сумасшедший запах жасмина и разлитой лаванды, словно я одновременно пронеслась по лавандовым полям и прошлась по вечерней жасминовой аллее. Раньше я не обращала внимания на запах нашей квартиры, но когда я вернулась домой, то меня неприятно встретил запах стирки и голубцов.

Так было во всём; не то, чтобы я постоянно сравнивала, нет, я просто с этой разницей во всём постоянно сталкивалась и чем старше я становилась, тем больше мне, сперва неосознанно, а потом уже изо всех сил, хотелось быть в чём-то похожей с той духовной семьёй.

Мне нравилось в их доме всё без исключения; и необычная обстановка светлой, торжественной карельской берёзы, и Марта, так она сказала её называть. Молодая, такая милая и радушная, она была певица, часто играла на фортепьяно и пела грудным голосом романсы, рояль стоял всегда открытый и в прозрачном узком стекле тяжелые гроздья белой сирени учтиво кланялись…, - как у Рахманинова, - с благоговением произносила она.

И ещё мне нравилась атмосфера, какая-то уважительная и спокойная. Иван Сергеевич большей частью времени был на работе, он составлял какие-то компьютерные программы на работе, а если дома, то в своем овальном, тёмно-зелёном кабинете.

Мы с Мариком подружились, я чувствовала, что нужна ему и мне нравилось быть нужной. Иногда приносила ему пропущенные уроки, помогала их делать, я же второй раз проходила эту программу, была на год старше и намного самостоятельнее. И его родители, видя моё отношение, отвечали взаимностью, невзирая на большую разницу во всём. Марта и Иван Сергеевич навсегда оставили след в моей детской жизни, и полностью изменили взрослую, но об этом потом…

А пока что, мы закончили первый класс, Марик перешёл в музыкальной школе в третий, ещё немого подрос, но оставался таким же инфантильным и мечтательным. У нас ничего не менялось, дом по-прежнему стоял в списках на полный капитальный ремонт и единственное, что изменилось, так это то, что мама отдала Ваню и Васю в ясли, поскольку я мало чем могла ей помогать.



                II


Лето выдалось жарким, на маминой ткацкой фабрике многодетным матерям предлагали путевки в детский лагерь на все три смены, по сравнительно недорогой цене, но Марта предложила моей маме взять меня на всё лето к ним на дачу, где тётя Фрося, которая жила с ними со дня рождения Марика, говорила, что будет за нами присматривать и прикармливать. Мама согласилась, и мы довольные поехали на дачу.

Несмотря на летние каникулы, к Марику приезжал ежедневно учитель, роскошный, вальяжный господин лет сорока, в белом чесучовом костюме с атласным платком в верхнем карманчике. Они ежедневно по три часа занимались музыкой, потом на веранде пили мятный чай с яблочными оладьями и разговаривали, а я же навёрстывала упущенное детское время и читала книги. Два раза в неделю их привозила Марта, это были книги, которые, по её мнению, я должна была прочесть, за что я ей бесконечно благодарна, мои первые шаги на пути к литературному институту, к профессиональной литературе, и скорее всего, к тридцати годам я не имела бы такого творческого багажа…

А пока что мы купаемся в изумительной красоте солнечного лета, с ягодами, грибами, бабочками и вкусным пудингом от тёти Фроси. Мне хотелось сделать подарок Марте ко дню рождения, тётя Фрося мне дала простую рамочку и фотографию Марты, я высушила васильки и наклеила их по окружности, добавив в серединки пшеничные колосья, подарок получился душевный. Марта была тронута, я видела зимой эту рамочку, висевшую возле её туалетного столика. Марику я тоже советовала сделать рамочку с бабочками на чёрном бархате, но Марик сказал, что ему больно даже подумать об этом. Музыка и насилие несовместимые вещи, а бабочка — это тоже музыка, - говорил он, его чувствительность и сенсативность были удивительны.

Дни рождения Марика и Марты были рядом, отмечали на даче в бело-кружевной веранде, я подарила Марику букет полевых цветов, он закрыл глаза и вдыхая ароматы сказал:

- Я запомню этот запах, это запах лета с болью сорванных цветов.

А когда папа вынул из футляра новую скрипку Joseph Joachim и протянул ему, Марик заплакал, вот такой сентиментальный он был в свои восемь лет. Осенью, состоялся его первый сольный концерт в репертуар вошли Вивальди и Моцарт.

Моя мама была настолько погружена в братьев малых, в их постоянные болезни, в заботы быта и нужду, что где-то благодарила Марту за их заботу обо мне, она не ревновала, а скорее наоборот, отмечала, что я как-то обтесалась, считая, что общение в их семье мне шло на пользу. Моя душа тянулась к ним, Марик, в сущности, замкнутый и одинокий, а со мной он мог говорить по душам, бывает увидит что-то неприметное, остановится, замрёт на мгновение, а потом говорит мне, потому что нужно поделиться с кем-то красотой увиденного, услышать восторг другой души...

- Хорошо, что хоть ты у меня есть, без тебя я сам себе про всё рассказывал, - печально говорил он, а у меня от этих слов на душе теплело, я только что прочла книгу Жорж Санд “Консуэло”, по-итальянски — это утешение и мне казалось в тот миг, что я и есть его утешение, и от этого было тепло…

За то лето мы настолько сдружились, что, осенью подъезжая к Москве, оба, не сговариваясь, погрустнели. А когда я позвонила маме сообщить, что через час приеду, она, тяжело вздохнув, спросила:

- А Марты нет ли там рядом?

Я удивилась и передала трубку. Оказывается, у мальчиков скарлатина, а мне после той ангины опасно было заразиться и Марта сказала, что заберёт меня к себе. Так мы продлили радость общения ещё почти на месяц и потом я часто у них оставалась.

Марта оборудовала мне маленькую комнатку из бывшего чулана, с окошком, выходящим на задний дворик, где росли голубые ёлочки, посаженные пару лет тому назад. В горницу, как она говорила, внесли полочки с книгами, диванчик и круглый столик, на который я поставила стаканчик с полевыми ромашками, сорванными уезжая с дачи.

Когда всё было красиво расставлено, Марта смеясь сказала:

- Ну, Марики-Тамарики, теперь обедать.

Я была так рада, что осталась у них, что даже забыла про больных братиков. Иногда я скучала по маме, забегала к ней после уроков, но всегда натыкалась на её занятость и на совершенно другое общение.

- А это ты Тамарка, чё случилось?

- Да нет, просто соскучилась, - говорила я, а она замотанная, уставшая, нет, что не говорите, а маленькие дети, работа и нищета, состарили её раньше времени. Мама была немногим старше Марты, но какая пропасть лежала между ними… и я, каким-то шестым чувством, вытягивала себя с помощью Марты из этой пропасти.

Я жалела маму, скучала и любила её, но чувствовала, как Ваня и Вася забирают её у меня, я не ревновала, только душа бродила там как чужая, от этого было горько, поселилось чувство отрезанного ломтя… От этого хотелось ближе пристать к другому берегу… Иногда, когда Марта гладила Марика и нежно целуя его в щёчку желала спокойной ночи, я в горнице плакала, мне хотелось к маме, к той маме, которая у меня была до близнецов… Ко мне тоже иногда заходила Марта и тоже желала спокойной ночи, но это же была не моя мама и я стеснялась обнять её, задержав дыхание, сохранить воздух её духов.



                III


Время шло, мы быстро росли, по-прежнему дружили, Марик стал настоящим музыкантом, очень тонким и красивым, таким молчаливым поэтом. Он писал стихи, всё больше о демонах и ангелах, о небесных и подземных мирах, там, он говорил, есть своя музыка, как в другом измерении, я её не слыхала, наверное, потому что мы были из разных колыбельных, и я в его измерение никогда не смогла войти.

На выпускном все говорили, что я очень похожа на Наташу Королёву. А уж как был хорош Марк, передать трудно, я даже не знаю с кем его можно сравнить. Только стал он каким-то заоблачным, непонятым, витающим в познании себя, грустно влюблённым в дождь, в осень, в одиночество и в запах белых хризантем…

Он поступил в консерваторию, я в Московский Литературный институт.

- Давай поедем сейчас на дачу, - вдруг сказал Марк.

- Сейчас, в дождь…

А он продолжал:

— Это не дождь, это моросящий мелкий, хрустальный бисер рассыпанных небес, это радуга чувств, это Бах. Камин затопим и послушаем музыку дождя, тишину небесных звёзд…

- Поедем, - я не слышу Баха и рассыпанного хрусталя, но я вижу его и слышу его голос, и хочу нечаянно дотронуться или погладить, хотя бы, как это делает Марта перед сном, – подумала я так первый раз в жизни и испугалась своей догадки. Неужели этот запретный плод стал плодом моего воображения и уже я скорее хотела ехать на дачу, я хотела бежать в рассыпанный хрусталь или в пламя камина…

Приехали, затопили камин, поленья сухие потрескивают, смолой тянет, пока холодно, зуб на зуб от мыслей не попадает, а в камине отражался бар с вишнёвыми бутылками, я ещё никогда не пила вино, скорее всего Марк тоже, и я вдруг говорю:

- Давай выпьем с тобой по бокалу горячего вина, согреемся.

Он на меня посмотрел с таким удивлением, что я сказала:

- Да шучу, шучу…

В это время раздался такой сильный раскат грома, что зазвенели окна, я испугалась и от неожиданности прижалась к нему, он оставался неподвижным и я в прижатии блаженном сказала:

- Холодно, - и прижалась ближе.

Он сидел, не шелохнувшись и я совсем осторожно, чтобы только не спугнуть, начала гладить его волосы, шею, потом первую пуговку воротника рубашки тихонько расстегнула и положила руку на грудь, потом расстегнула вторую пуговку, а хотелось всё разорвать, но боялась отстранения больше всего на свете, он молчал.

Мои руки продолжали нежно касаться тела, ласково прикасаясь к шёлковой коже его ног, губы целовали грудь и потихоньку, когда камин разогрелся и все поленья отдались огню, не думая ни о сгорании, ни о позоре, я ласкала его в молчании, целовала без сопротивления и вошла в блаженную боль…

Он тихо, почти без голоса, прошептал:

- Я думал это перламутровые стекла и в них солнце с радугой соединилось…, но нет…

Не было утра, не было солнца и в глазах стояла тоска… И только уезжая с дачи, он тихо приоткрыл створку своей души:

- Первый раз во мне проснулись перламутровые стекла, когда божественное солнце обожгло мою девственную радугу, это было соединение немыслимой красоты и феерического счастья, радуга чувств высшего напряжения и слёзы радости…, — это было в прошлом году летом, когда он приезжал на дачу, перед экзаменами в консерваторию. Я люблю его, я хочу быть только с ним, я тоскую без него, осенью я к нему перееду, он солнце мой плоти, моей души… мой учитель… Когда ты меня вчера гладила, я боялся пошевелиться, чтобы вдруг его касания не исчезли, как мираж… Но когда ты вошла, мираж рассеялся и перламутровые стекла превратились в дождь, это плакала моя душа…


Небесный гром не унимался
Дрожали стёкла, дождь хлестал,
Огонь в камине насмехался
И бесприютно остывал.

Погасла искра на мгновение,
Рассудок покидал,
Трагедия души, обугленное сожаление,
Бог милостивый замолчал.


За ночь их ампирный особняк, словно осел, опустив усталые плечи, воздух стоял тяжёлый и чужой, схватив учебники и выбегая, вдогонку мне звучал рояль и грудной голос Марты:


“Мы странно встретились и странно разойдёмся,
Улыбкой нежною роман окончен наш.
Но если в памяти мы к прошлому вернемся,
То скажем — это был мираж”.



Наташа Петербужская.  @2023. Все права защищены.
Опубликовано в 2023 году в Сан Диего, Калифорния, США.